Алан рассказывал мне о наших предках, светловолосых тевтонах, которые завидовали славе римлян, ютясь в шалашах среди лесов; и как из-за этой зависти мы сокрушили могущество Рима, разрушили его стены, и от зарева запаленных нами пожаров потускнело солнце. Мир провалился во мрак, который только сейчас начал рассеиваться. Однако, какое нам было до этого дело — ведь мы отомстили за свое унижение.

Но меня посетила странная мысль о том, что наша война с Римом еще не закончена. Он вновь поднял голову на месте пепелища, оставленного когда-то нашими предками. И мы шли на Рим. Мы ненавидели его смертельной ненавистью. Многие племена, родственные нам, побывали здесь — франки, англы, саксы, юты, — и вот теперь мы, даны, сожжем эти прекрасные дворцы, захватим их сокровища, а самое главное — взывая к Одину, убьем их священников.

В моем сердце разгорелась древняя ненависть, и даже любовь к христианской девушке не могла потушить ее. Я страстно желал, чтобы поход наших восьми кораблей с холодного Севера был направлен в самое сердце христианского мира — на Рим.

Однако это намерение не остановило нас от нападения на плохо защищенный сарацинский город. Сарацины, как и мы, были захватчиками здесь, и грабили города, которые отказывались платить дань. Во время битвы они взывали к своему богу Аллаху, чьим пророком был Магомет. Хотя их наука и ремесла не превосходили достижений древнего Рима, они значительно обгоняли христианские. Это доказывало, что христиане не столь могущественны, как хотели казаться, и их Бог был не единственным, в которого стоило верить. Но мы, конечно, и сравниться не могли с мусульманами. Христиане называли их неверными, и только для нас — для тех, кто призывал Одина — они оставляли имя язычников.

Мы разграбили Альхесирас, и я собственноручно поджег сарацинский храм, который называют мечетью. В тот день «Клык Одина» пронзил сердце врага, кровь стекала по клинку, и я мечтал, чтобы это была кровь христианина.

Затем у Малаги нас перехватил флот в сотню галер. Мавры жаждали мести, и нам пришлось выдержать тяжелый бой, в котором мы потеряли три корабля, прежде чем наши топоры, копья и мечи обратили в бегство оставшихся в живых.

Мы потопили десяток их судов, и они погружались в прозрачные воды, унося несколько сотен неверных и множество христиан-рабов. Сомневаюсь, что в эти солнечные и теплые края, вдали от наших северных морей, прилетали валькирии, чтобы забрать тела погибших викингов в Вальгаллу.

У Валенсии пришел наш черед обратиться в бегство. Из городских ворот вынеслись толпы всадников и прогнали нас к кораблям. У стен Валенсии пало около сотни воинов. Нашей единственной добычей было несколько рыжих фруктов, которые назывались апельсинами и желтых, зовущихся лиманами. Они несколько скрасили горечь поражения: викинги шутили друг над другом — давали откусить апельсин, а затем подсовывали довольному товарищу лимон.

Так как все прибрежные города были хорошо укреплены и охранялись сарацинским флотом, я подумывал, не предпринять ли поход в глубь страны.

Мы с Китти уже давно поняли, что хитрость плоха без мудрости и знаний, а потому мы обратились к ученому христианину, рабу, которого мы спасли с галеры. Его звали Павел. Алан мог разговаривать с ним по-латыни. В обмен на обещание освободить его, Павел рассказал, что река Збро, впадающая в море на пустынном побережье, может привести наши корабли к Сарагосе, которая находится всего в сотне миль от границы Наварры.

Хастингсу предложение понравилось, и хоть было странно сидеть с ним рядом на его корабле и потягивать вино из фляги без малейшего признака вражды, мы спланировали поход хорошо. На глазах у сарацин весь наш флот направился от Валенсии к югу. Они могли подумать, что мы решили вернуться домой. Вместо этого мы вернулись по морю назад. В тот день было облачно, и их корабли курсировали вдоль берега.

В Тортосе, в тридцати милях вверх по реке, мы взяли заложников, чтобы горожане не подняли тревогу и не вызвали флот сарацин, который запер бы устье реки. Сарагоса встретила нас крепкими стенами — реши мы сражаться, они задержали бы нас надолго. Но не имеющий кораблей гарнизон мавров не мог причинить нам никакого вреда.

Мы оставили там весь наш флот и одну треть войска, и быстро выступили на Наварру.

Вскоре нам пришлось выдержать бой с четырьмя тысячами копейщиков короля Гарсии. Я было подумал, что это одна из величайших битв нашего времени, но потом благодарил Одина, что не поделился своими мыслями с бывалыми викингами.

В этой стычке, как они называли бой, мы потеряли три сотни человек, однако победили и взяли Гарсию в плен. Тут я понял значение слов «королевский выкуп» — его казначей выплатил нам свыше тысячи фунтов чистого серебра. Даже Хастингс широко открыл глаза при виде такой кучи серебра. Это было больше, чем Париж заплатил Рагнару лет десять назад.

Я освободил Павла, и он мог вернуться в свой далекий дом. К моему удивлению, он пожелал остаться, так что я дал ему копье и щит погибшего викинга, и он присоединился к нам.

Несмотря на то, что мы забирали всех встречных лошадей, каждый воин нес на себе тяжелую поклажу, которая все увеличивалась с каждым пройденным поселением, — назад мы возвращались другой дорогой, просто ради новых впечатлений.

Их мы получили сполна у стен укрепленного города в долине. Жители, очевидно, ничего не знали о викингах, потому что вместо того, чтобы укрыться за стенами, они построились перед воротами. Их было много — наверное, весь город вышел с оружием в руках. Если бы у нас была возможность выбирать тактику противника, мы бы не придумали ничего лучше. Не зря говорят, что в битве грудь в грудь армия викингов может одолеть и вдвое, и втрое превосходящие силы за счет упоения боем, хорошей тренировки и дисциплины. И все же при такой численности врага мы бы понесли немалые потери.

Хастингс, Бьёрн, я и еще несколько ярлов уточняли последние детали перед боем. Викинги казались стаей светловолосых волков пред стадом оленей.

— Пусть они сражаются, — крикнул Бьёрн, нетерпеливо сжимая рукоять своей секиры, — они рождены для этого.

— Нам дорог каждый викинг, если мы хотим идти на Рим, — сказал я.

Хастингс уставился на меня.

— Рим? — озадаченно переспросил он. — Это большое слово.

— Не такое уж и большое.

— Этот вопрос отложим, пока не разобьем этих сынов Аллаха. Хотя могу поспорить, что добыча вряд ли окупит смерть многих хороших воинов.

— И все же нужно что-то делать. Куда им девать свой задор? Они успокоятся либо от драки, либо от веселой шутки.

При последних словах Бьёрна меня осенила идея. Я предложил ее хёвдингам как средство от жажды приключений. Конечно, это будет стоить нескольких жизней, но все как следует повеселятся. Бьёрну идея понравилась, и он сгорал от нетерпения попробовать. Хастингс взвешивал ее со своим обычным хладнокровием. Мне показалось, что принятие окончательного решения не обязанность, а право Хастингса. Его не любили, но никто не подходил для роли вождя викингов лучше, чем он. Хастингс во многом превосходил своего великого родственника, Хастингса Жестокого. Вдруг я с изумлением понял, что не предложил бы свой план, если бы здесь не было Хастингса, чтобы претворить его в жизнь.

— Что ж, попробуем, — наконец сказал он и сразу принялся отдавать распоряжения.

С помощью похожего приема викинги выиграли много сражений. Противника выманивали вперед ложным отступлением. Когда, расстроив ряды, враги бросались в преследование, их встречал яростный натиск спереди и с флангов. Сегодня мы хотели добавить к этому игру в лису-и-гуся.

Последний приказ Хастингса удивил меня.

— Если хитрость сработает, — сказал он хёвдингам, — пусть это будет забава, а не война. Мы будем смеяться над этими чернобородыми недоумками всю жизнь, и чем меньше прольется крови, тем лучше.

Эта команда мне даже понравилась, хотя я и не понимал ее смысл. И, думая, что остальные ярлы тоже недоумевают, я уколол Хастингса:

— Я бы понял тебя, если бы ты крестился и преисполнился христианским смирением.

— Жаль, что у тебя не хватило ума увидеть смысл. Эти сарацины могут причинить нам много неприятностей, если будут ненавидеть слишком сильно. И они не поймут, в чем соль шутки, если будет очень много крови.

Мы построились и подошли на расстояние выстрела из лука. Затем начали толкаться и кричать, как будто ссорились из-за чего-то. Совсем смешавшись, мы представляли слишком заманчивую цель для атаки. Наши враги не выдержали. С развевающимися знаменами, под звуки труб они бросились вперед.

— Аллах акбар! — завопили они, когда мы бросились бежать.

Но мы знали, куда нам надо. Если бы из-за облаков за нами наблюдали валькирии, они бы не поверили своим ярким синим глазам. Вместо того, чтобы обрушиться на наших преследователей, мы заставили их бежать за собой по длинному кругу. Когда мы оказались между врагами и воротами, мы со всех ног бросились внутрь. Женщины и дети, оставшиеся в городе, слишком поздно поняли, что происходит. Мы ворвались в город и успели закрыть за собой ворота.

В нашем распоряжении оказались тысячи женщин. Рыча от хохота, викинги гонялись за ними. Снаружи, из-за стен, слышались яростные крики одураченных сарацин. Это был день такого веселья, о котором до этого не пел ни один скальд.

Все же были две странности, которым никогда бы не поверили христиане.

Первая — то, что викинги не нарушали приказ Хастингса, который позволял отпускать только уличных девок, и то, если они очень уж сильно сопротивлялись.

Другая — то, что слишком многие пытались спрятаться от охотников. И все же число попавшихся постепенно увеличивалось, а многие чересчур пылкие натуры выскакивали из своих укрытий нарочно, чтобы их ловили опять. Нас удивило, что легче было поймать светлокожую европейку, чем смуглую мавританку. В каждом большом доме их было помногу, и мы не сомневались, что это рабыни-христианки.

Алан сказал, что этот день город запомнит надолго — печальный день для хозяев гаремов: отныне рабыни, встречая своих господ, будут загадочно улыбаться.

Я был викингом, но не участвовал в общем веселье. Я стоял на стене, думая о темноволосой красавице на севере, и мое сердце болело от томительного ожидания. И я сам не ведал: храню ли я клятву или же просто сошел с ума, но что бы это ни было, я гордился этим.

Вечером я разыскал Хастингса, который тоже не тронул ни одну девушку, и вместе мы кликнули клич, держа перед собой щиты. Другие подхватили призыв — это был сигнал сбора. Когда все наши люди собрались, за исключением одного, которого зарезала неблагодарная пленница, мы открыли противоположные ворота.

— Салам Алейкум! — крикнули мы оставляемым женщинам.

— Алейкум Салам! — прозвучали тысячи голосов. Обманутые мавры у передних ворот взвыли от ярости.

К тому времени, когда мы захватили Руссильон, я уже достаточно обдумал поход на Рим, чтобы обсудить его с Аланом.

Теперь мы перебрались на один из самых лучших драккаров — «Гримхильду». Я стал ей командовать вместо ярла, убитого в Наварре. Весь флот уважал нас за то, что в любых условиях мы находили путь, и все любили нас за песни Алана. Мы плыли на Семарк, остров у устья Роны. Оттуда мы хотели подняться по реке до богатого города Баланса и надеялись получить выкуп за Карла, короля Прованса. Но никто, кроме меня, не смел и мечтать об успехе. Только сарацины, знай они о наших планах, молились бы за удачу день и ночь. Однако Хастингсу удалось и это.

— Алан, ты бывал в Риме? — спросил я, сидя у мачты.

— Нет, но Марри, наверное, был.

— Спроси его.

Кулик внимательно следил за парящими пальцами скальда, а затем ответил:

— Я был в Риме во времена Лотара, чтобы прочесть трактат великого Гебера и раскрыть секрет волшебного порошка Кимиа.

— Спроси, не желает ли он вновь побывать там?

Алан всплеснул руками.

— Оге, ты сошел с ума, у тебя солнечный удар!

— Ты будешь моим врачом и излечишь меня?

— Должен сказать, что когда-то я был христианином. Я потерял веру, видя зло, которое творилось и творится при дворах христианских королей, и я поклялся поклоняться только Аполлону, богу песен. По какой другой причине мог бы я стать язычником? Но послушай, Рим это не только земля и камни, золото и дерево. Это не просто люди, которыми управляет Папа. Рим уже существовал, когда мир только…

— Его давно не захватывали язычники? — прервал я.

— Лет триста.

— И Англию тоже. Ты рассказывал, что когда саксы прибыли туда в первый раз, они подумали, что эта земля не такая, как другие. Рим мощнее Кадиса?

— Слабее. Николай строит стены с утра до ночи, чтобы можно было выйти из подчинения Луи, короля франков, но работа только начата. Но имя…

— Может ли это имя остановить завоевателей?

— Увы, нет. — Алан замолчал, и даже печаль на его лице была красива.

— А что тогда может остановить нас, людей с Севера?

— Не знаю. Вы можете выгрести серебро и золото из храмов и потом поджечь их. Вы можете сорвать драгоценности с ряс и убить тех, кто их носит. Вы можете получить выкуп за знать, но не за священников — они предпочтут умереть. В городе около сорока тысяч человек — что они могут сделать с белыми гуннами? Но лучше бы тебе поспешить. Это твой последний шанс.

Его слова озадачили меня. Алан заметил это и засмеялся.

— Потому что в следующем году его захватят сарацины? — спросил я.

— Сарацины уже откусили больше, чем могут прожевать.

— Потому что его будут защищать короли христиан?

— Его будут защищать все христиане, некогда бывшие язычниками, защищать от последних язычников. А ты скоро уйдешь.

— Куда, певец? На морское дно?

— Если я не ошибаюсь, туда, куда ушли все остальные язычники. Я мог бы понять его, если бы подумал. Но не захотел.

— Объясни, Алан. Если мы захватим Рим, разве это не будет ударом по всем христианам в мире и по их Богу?

— Честно говоря, я мало знаю о христианском Боге; хотя, думаю, ему нравятся мои песни. Конечно, разорив его главные святилища, вы ослабите его, но человек может ошибаться. И все же это будет сильный удар по всему христианству.

— Тогда перед отплытием домой мы, язычники, захватим Рим. Казалось, я говорю необдуманно, поскольку без согласия Хастингса и без его руководства такое было бы нам не под силу. Но я был почти уверен, что он согласится, и по нескольким причинам. Одна из них — жажда подвигов у наших людей. Я начал разжигать ее, спрашивая ярлов, возможен ли такой поход, и их глаза начинали блестеть, как клинки на солнце.

Хастингс с удовольствием согласился совершить набег, и, когда мы встретились на его корабле, чтобы обсудить предстоящий поход, оказалось, что он уже учел трудности и придумал, как их преодолеть. Хотя Рим не мог защитить себя, мы должны были ударить как можно неожиданнее, налететь и отскочить, подобно волкам, прежде, чем могучий сын Лотара успеет прибыть из Ломбардии. И еще наш поход в Прованс надо было закончить как можно скорее, иначе сарацины успели бы собрать флот и поджидали бы нас у Гибралтара.

— Мой отец Рагнар одобрил бы такой поход, — заметил Хастингс, — кстати, Оге, где Рагнар? Ты готов сказать?

— Разве лимоны растут на елках? — ответил я.

— Иногда, да. Что-то замечательное появилось в тебе, Оге, с тех пор, как ты подарил мне вот это.

Он мягко поднес девять пальцев к своим шрамам.

— В этом виновато солнце? Моргана? Или это смыто уже кровью Рагнара?

Я посмотрел на него и усмехнулся.

— Двое лапландцев, калека, две девушки и бывший раб. Если мы захватили Рагнара, это славный подвиг.

— Ты не посчитал певца.

— Он появился, когда я расстался с Морганой.

Я понял, что сделал ошибку, но было поздно.

— Бард присоединился к тебе, когда ты сбежал от Рагнара у устья Эльбы. Что такое ты совершил, чтобы он пошел с тобой? Ты не мог дать ему золото, и ты не был великим воином, чтобы привлечь его. А ведь его песни слушали при всех христианских дворах. Так что лимоны выросли на елке.

— Правильно. И вырастет еще больше, когда мы захватим Рим.

— Да. Люди уже называют это Походом Оге. И почему его не предприняли Великие Викинги: Харальд Синезубый, Сигурд и Рагнар — самый великий из них? Да, у них не было такой вёльвы, но они бы пришли, если б только захотели. У них просто не хватило воображения.

— А почему ты, Хастингс, не думал об этом?

— Потому что я слишком хороший хёвдинг и слишком плохой викинг. Когда ты впервые предложил это, риск был слишком велик. Однако, благодаря удаче, сейчас он намного меньше, хоть все еще и высок.

Я слушал его и смотрел на розовые шрамы, которые чуть шевелились, когда он говорил, и прыгали, когда он смеялся. Их движение странно подчеркивало его приятный голос и холодные, ясные, разумные мысли. Раны некоторых людей не замечаешь даже при близком общении, его же шрамы становились более заметными. Но это не влияло на мои собственные мысли: когда я вел разговор с Хастингсом, я изо всех сил старался быть на высоте.

— Ты хороший викинг, — возразил я.

— Это правда. Чем красивее дворец, тем быстрее я подожгу его. На мне тоже лежит проклятие всех викингов: ужасная гордость, огромная сила и преданность соплеменникам. Я тоже хочу, чтобы обо мне узнали христиане — словно ребенок, кидающийся грязью. Но ты изменил меня. Я стал чужестранцем в собственной земле. Я начал думать не по-норманнски.

— Хастингс, ты поэтому до сих пор не покушался на мою жизнь?

— Да, но ты вряд ли поймешь.

— Попробуй и увидишь.

— Ты слышал, как я говорил Меере, что мне можно верить, потому что я не предаю своих интересов. Так что можешь верить мне, Оге.

Он улыбнулся, но не мне. Он был слишком погружен в себя, чтобы помнить обо мне.

— Что важней тебя было в моей жизни? — продолжал он. — Ты предложил великий поход, ты — виновник моих девяти ран, ты украл мою принцессу. А может, это еще не весь твой долг? Теперь ты понимаешь, почему мне нужно твое общество? В такой компании интереснее, чем в любой другой. Надо полагать, ты уже понял, почему я хочу, чтобы ты выдвинулся. Ты жил с именем Оге Кречет, но я подожду, пока весь христианский мир узнает тебя как Оге Дана. Так ты уже понял, почему я буду ждать?

— У меня есть мысль, но я не могу облечь ее в слова.

— Я скажу ее римскими словами, которые не стерли завоевания Рима. Признаюсь, это все мое знание латыни. «Aquillaпопсарtat muscas».

—  Что это значит?

— Орлы не охотятся на мух.

После битвы с Карлом, королем Прованса, оставшиеся в живых опустошали богатую страну. Погиб каждый пятый, но это была приемлемая цена за те огромные богатства, что мы погрузили на корабли, — золото, драгоценности, шелк, ткани, сбруи и седла, песочные часы, чтобы измерять время, и прочую добычу. Даже если бы у нас было вдвое меньше добычи, а потери вдвое больше, поход все равно считался бы удачным. Иногда целая команда оплакивала смерть своего товарища и, как следует помянув его крепким южным вином, принималась орать песни и веселиться. А так как каждого вспоминают по его славе, все викинги бились, смеясь смерти в лицо.

Мы пели вместе, грязно подшучивали и разыгрывали друг друга, веселясь от души. Иногда мы путали жителей какого-нибудь маленького городишки, вопя во все горло, но не трогали их и пальцем. А иногда мы опустошали целую округу. Со своими пленниками каждый мог делать, что хотел. Нашим единственным законом был Закон Викингов — полное повиновение хёвдингу, честный дележ добычи, вдоволь еды и питья, нерушимая преданность товарищам и твердый взгляд судьбе в лицо.

Никто не заплывал так далеко от дома, если не считать уехавших на недавно открытый остров — Исландию. Теперь, чтобы достойно завершить наш поход, мы отправились на Рим.

Я назначил Алана кормщиком «Гримхильды», ведущей весь флот. Прислушиваясь к моим указаниям и постоянно советуясь с Марри, он повел нас на восток и север от устья Роны. Мы миновали побережье, изрезанное заливами и мысами, и тут показался берег такой красоты, что викинги взирали на него в полном молчании. Если это только дороги к Риму, то что же нас ждет впереди? Конечно, мы ожидали встретить нечто подобное — два самых святых места для христиан, Рай и Рим, соединились в наших головах, и мы считали, что они помещаются рядом друг с другом.

Берег лежал между высокими фиолетовыми горами и морем, сияющим ярче изумрудов. Земля была покрыта зеленью и цветами, которые купались в солнечном свете, словно в желтом вине. Ветер шевелил пальмы, а фруктовые деревья сгибались под тяжестью плодов. В скалах темнело множество уютных гротов, где вполне могли бы обитать ангелы, и море омывало крепкие утесы, а белоснежный прибой ласкал золотой песок. Когда береговая линия резко повернула к северу, Алан повел нас на запад через синий пролив, едва колеблемый тихим теплым ветерком. Мы гребли день и ночь, и взошедшее солнце осветило мыс, резко выдающийся на юг, и остров, отделенный проливом. Алан сказал, что до Рима уже недалеко.

— Алан, там улицы вымощены золотом? — окликнул нас викинг с корабля Хастингса, когда новость разнеслась по судам.

— Дурень, это в Раю, а не в Риме, — ответил за Алана один из наших гребцов.

— А разве мы туда не заглянем? Я слыхал, что он простирается прямо над Римом.

— Если ломбардцы поймают нас, ты заглянешь в Хель, — вступил кто-то сзади.

— Хастингс, твоя мать была христианкой. Ты увидишь ее на золотом троне? — крикнул один из ярлов.

— Если да, то трон я заберу себе. Алан, спой нам, когда мы будем на месте.

— Сомневаюсь, что я еще буду петь, — странным голосом ответил Алан, и я увидел, что он страшно побледнел.

Нашему взору открылся залив. Спокойная вода казалась очень глубокой. Восточнее виднелось устье реки, и я не сомневался, что это знаменитый Тибр. Мы вошли в него, со смехом глядя, как во все стороны улепетывают рыбачьи лодки, а на берегах суетятся люди. Впереди, словно жемчужина, медленно вырастал город. Он стоял между заливом и рекой, и теперь мы видели, как его башни и дворцы отражаются в воде. Они были так прекрасны, как никому из викингов и не снилось.

Лишь подойдя ближе, мы поняли, что белый свет над городом — это солнце, отражающееся от белоснежного мрамора. Большинство величественных зданий, выходящих на реку, было выстроено из этого несравненного камня: некоторые стены были черно-белыми, другие — бело-зелеными.

А над рекой возвышалась статуя, как я подумал, христианского Бога — в бело-желтой рясе с золотой бородой. Странно было видеть суетящихся людей и слышать лай собак среди подобной красоты. Мы думали, что такому виду больше бы соответствовали ангелы и небесная музыка.

По правде говоря, несмотря на чудесные дома, дворцы и мраморные бассейны с рядами статуй, город не сильно отличался от других, захваченных нами. Он был меньше, чем Баланс, и добыча здесь обещала быть не такой уж богатой. Люди со всех ног бежали в окрестные леса и холмы. Пораженные красотой города, мы теряли время.

Сокровища главного храма были спрятаны столь хорошо, что мы так и не смогли их найти, а когда принесли факелы, оказалось, что гореть почти нечему. Но мы решили, что сжечь одну доску в Риме значит причинить христианам больший вред, чем предать огню весь Париж. И, чтобы Небеса содрогнулись, мы пролили в храме кровь, убив старого священника.

Убийства и грабежи продолжались до рассвета, когда нами вдруг овладело смутное предчувствие, что пора уходить. Казалось, даже поднявшийся восточный ветр был послан нам Одином, чтобы уберечь от мести христианского Бога. Паруса весело ловили солнечный свет, и корабли радовались, что мы направляемся домой. Наш драккар последним поднял парус, но остальные корабли позволяли обогнать себя, уступая обычное наше место во главе флота, и викинги приветствовали нас.

С этого дня «Гримхильду» называли драккаром Оге. Я не претендовал на собственный флаг, но один викинг из моей команды притащил бронзовую фигуру какой-то птицы и укрепил ее на носу. Мне казалось, что это орел, но мне хватило ума никому не говорить об этом. Если бы Стрела Одина вновь могла летать, в ее клёкоте звенела бы гордость.

Мою радость омрачало одно маленькое облачко. Когда я попросил Алана спеть для нас, он угрюмо отвернулся. Я подумал, что певец раскаивается, ведь когда-то он был христианином и привел нас к величайшей христианской святыне. Но я надеялся, что он вскоре вновь обретет свое обычное расположение духа. Я бы только хотел, чтобы христианский Бог не проклял его за то, что Алан предал свою старую веру.

Весь следующий день мы сидели на носу, глядя в море. Еще через день мы увидели большой флот галер к северу от нас. Мы не боялись их. Они не могли оторваться от берега, потому что ночь обещала быть облачной. Перед рассветом ветер стих, и поднявшееся солнце отразилось в неподвижных водах. Мы приступили к завтраку, и наши шутки разносились от корабля к кораблю, только Алан ни разу не улыбнулся, хотя не было человека веселее него. Я предложил ему меду, но он покачал головой. Я был обижен его молчанием.

— Люди соскучились по твоим песням, — начал я.

— Боюсь, я больше не буду петь.

— Наверное, ты болен. Что-то давит твою душу. Но ты никогда не поправишься, если не будешь есть.

— Спасибо, Оге, но скоро я сам буду едой для акул.

— У тебя жар, ты бредишь. — Я подвинулся к нему.

— Не бойся, я не прыгну за борт. Мне надоело быть викингом и подчиняться своей судьбе. Я боюсь за твой рассудок.

— Ради Бога, в которого ты веришь, говори яснее.

— Когда ты узнаешь правду, ты выбросишь меня за борт. Его глаза горели, но это был не жар.

— Какую правду? — как можно спокойнее спросил я. — Тебе необходимо сказать?

— Необходимо, но сперва ответь на один вопрос.

— Спрашивай, певец.

— Если ты оставил кое-что в Белом Городе, ты вернешься?

— Слишком поздно. Ты видел сарацинский флот. Нам надо скорее добраться до Гибралтара. Но почему ты назвал Рим Белым Городом?

Он посмотрел на меня, и слезы покатились у него из глаз.

— Потому что это не Рим.

Волосы встали дыбом у меня на голове, и я не сразу обрел дар речи.

— Ты в своем уме, Алан? Если это не Рим, то что это было? Заколдованный город?

— Это древний город Луна, названный так в честь ночного светила; он известен тем, что в его окрестностях добывают мрамор. От него до Рима еще пятьдесят лиг. И я привел вас сюда не по ошибке, а нарочно. И если ты спросишь меня, зачем я это сделал, я попробую объяснить.

— Если ты решил говорить — говори, буду благодарен, но просить не стану.

— Луна — это город певцов и поэтов. Большая статуя, которую ты видел — это статуя Аполлона, бога Солнца и брата Луны. И я поклоняюсь этому Богу. Но я предпочел, чтобы вы сожгли его город, а не Рим.

Певец помолчал и задумчиво пригладил волосы. Он был прекраснее, чем статуя Аполлона.

— Я сказал «предпочел»? Нет. У меня не было выбора. Я знаю, если будет жив Рим, через десятки, сотни и десятки сотен лет песен в мире будет много больше. Песен людских и песен струны, музыки в камне и стихов на пергаменте, музыки цветастых тканей и резного дерева, и безмолвных песен сердец. Я певец, и я предан своему ремеслу.

— Если ты скоро умрешь — а это вполне может случиться — свою предсмертную песню ты уже спел. И она была хороша.

Я повернулся к соседнему драккару и крикнул:

— Хастингс Девичье Личико!

— Что тебе, Оге Кречет?

— Мы ограбили не Рим. Этот мраморный город зовется Луна.

— Ты с ума сошел?

— Алан нас обманул, и Кулик помогал ему.

— Нет, он ни при чем, — перебил Алан, — я сказал ему, что тебе нужна Луна. Это только моя вина.

— Это сделал один Алан, — крикнул я Хастингсу и притихшим викингам. — Он отплатил за лимон, который мы для смеха дали ему попробовать.

— Клянусь грудью Фрейи, — воскликнул Хастингс голосом, напомнившим мне Рагнара, — он отплатил сполна.

Раздался взрыв хохота, и новые шутки все добавляли веселья. Викинги задыхались и топали ногами, всхлипывая от смеха. И я понял, что, сумев победить их ярость, я тоже сложил стоящую песню, и когда-нибудь Алан отправится со мной на Авалон.