Из Пловдива я отправился поездом в Софию. Проснувшись там в первое утро своего пребывания, я был так поражен окружавшей меня тишиной, что мне показалось, будто я глохну. Не было больше слышно ни скрежета транспорта, ни бесцеремонного многоголосия базара, ни голосов многоэтажного перенаселенного дома — всего этого пестрого беспорядочного и живого шума, сопровождающего вас на Востоке. Столица выглядела присмиревшей, дисциплинированной. Посты регулировщиков высились над светофорами, и трамваи мерно двигались по своим маршрутам. Однако вместе с ощущением упорядоченности столичной жизни пришло смутное чувство беспокойства. Рядом с бульварами шириной во взлетную полосу величественно взирали вниз фасады правительственных зданий, выдержанные в стиле неоклассицизма: сотни помпезных окон на сотнях хмурых фронтонов. И под их взором, крошечные рядом с этими суровыми громадами, фигурки в пиджаках и голубых беретах сновали по улицам, суетливо пересекая их в разных направлениях.

Но я полюбил Софию. Мне понравилась ее серая меланхоличность. Не важно, что она, казалось, навсегда осталась в каком-то вечном сонливом полудне конца сороковых годов. Если здесь присутствовали гнев и напряженность — а они не могли не присутствовать, — их удавалось надежно скрыть под пальто. Чуть утомленные лица были по-старомодному обаятельны.

Армянский Дом не был исключением. Армянская община в Болгарии, сократившаяся примерно до двадцати тысяч, была достойно представлена в небольшом четырехэтажном здании. Церковь каким-то образом разместилась на первом этаже, на втором этаже производился благотворительный обмен одежды, на третьем — клуб (тяжелые деревянные стулья, армянские трехцветные знамена, исторические карты Армении), а на верхнем этаже расположилась редакция армянской газеты, распространявшейся во всех пятнадцати болгарских городах, где еще жили армяне.

Сотрудники редакции вывели меня на Севду Севан, армянскую писательницу, и я договорился о встрече с ней в баре пресс-клуба в центре города. Пресс-клуб был выдержан полностью в стандартных восточноевропейских коричневых тонах. Стены темно-коричневого мореного тика, занавески цвета печеного картофеля, стулья и скатерти табачного оттенка. Даже красная кайма ковра казалась коричневой. Какой-то журналист сидел в одиночестве за столиком в этом салоне цвета жженого сахара. Глядя на него, видя, как его подбородок медленно опускается между лацканами коричневого костюма, я представил себе, как вся Центральная Европа от Балтики до Балкан в тяжелой полудреме медленно погружается в грязно-коричневые мутные волны посткоммунистического оцепенения.

Однако за коричневым периодом скрывались века национальной вражды, и армянский гнев Севды Севан был порожден ими. Она как будто освещалась изнутри горькой скорбью изгнанничества и, приведя меня к себе, тут же показала рукопись своей трилогии «Родосто, Родосто».

— Родосто — родина моего деда. Он владел двадцатью двумя фермами, но в 1915 году турки вынудили его бежать.

— В Болгарию?

— Нет, на юг. Его этапировали на юг вместе с семьей. Первой умерла его жена, и он нес ее тело три дня, прежде чем смог похоронить. Ему пришлось рыть ей могилу голыми руками. Трое его детей умерли по дороге, выпив грязной воды.

— Они добрались до Сирии?

— Они добрались до Дейр-эз-Зора. Когда он пришел туда, у моего деда осталась лишь одна дочь. Она нашла себе работу в одной арабской семье, но умерла, съев зараженное яйцо. Моему деду больше нечего было терять. Он бежал вместе с двумя друзьями, которых знал по Родосто. Они шли по ночам, пробираясь назад, к Евфрату. Сначала первый, затем и второй друг умерли. Но мой дед всегда был крепким — когда он родился, у него были все зубы, — все мужчины в их семье рождались такими. Он прошел весь путь назад в Родос то и, когда добрался туда и вошел в свой прежний дом, впервые заплакал. «Этот дом снова будет полон детьми». У него родились две дочери, и когда одна из них еще ждала рождения ребенка, его первого внука, он умер. Этим ребенком была я…

Севда говорила не переводя дыхания. Во время своего повествования, перечисляя все ужасы, постигшие ее семью, она сидела спиной к письменному столу, глаза ее горели, иногда она слегка ударяла по ножке стула, а в длинных пальцах правой руки был зажат череп.

Она скользнула по нему взглядом, словно держать в руке череп было самым будничным делом.

— Ах да. Кто-то дал мне его в Рас-эль-Айне. Вы были там? — Да.

— Взгляните на плоскую затылочную часть этого черепа — он принадлежал армянину. Когда я пишу, этот череп всегда лежит на моем столе.

Перед отъездом из Лондона я попытался получить в советском посольстве визу на посещение Армении, но мне не повезло. В день моего отъезда из Иерусалима приехала знакомая армянка и сказала, что знает кое-кого в советском посольстве. Я должен был пойти в торговый центр на Брент-кросс и встретиться там с дамой в темном пальто. Она будет ожидать у фонтана. Дама устроит все, что мне было необходимо. Разумеется, дама была армянкой.

Я последовал инструкциям, данным в письме. Стоя между тропическими папоротниками и скульптурой Харди Вильямса, я вручил ей копии своих документов и попросил, чтобы визу отправили телексом в советское посольство в Софии. Поблагодарив ее, я вновь вернулся в заснеженный северный Лондон. В тот же вечер я уезжал поездом в Венецию.

В Софии русская женщина с каменным лицом пожала плечами и сказала «нет». Мне велели заполнить бланк. Я сказал, что хотел бы лично побеседовать с послом, но вновь услышал в ответ: «Нет, нет!» Но я тем не менее увиделся с послом, который с улыбкой побеседовал со мною о Европе и об автомобильной промышленности и сказал, что да, он получил письмо по поводу меня; виза придет через несколько дней. Так что проведенный с помощью армян эксперимент прошел вполне успешно.

Я вышел из посольства с итальянцем, который добивался визы, чтобы навестить девушку в Киеве. Мы возвращались на трамвае к центру города через парк. У Сергио тоже не было визы, но он не терял бодрости духа. Он полюбил Болгарию.

Конец коммунизма открыл перед ним весь мир; он теперь мог поехать куда хотел. «И дешево! Так дешево!»

В Варне, черноморском курорте, он открыл для себя возможность за доллар в день снять комнату с видом на море, а еще за доллар угощать местных девушек болгарским совиньоном, приводить их к себе в комнату и делать с ними что хочет.

— Послушайте, мне за сорок. В Италии совсем не просто снимать молодых девушек. А здесь это не проблема.

Мы пошли в столовую. За прилавком стоял чернокожий студент.

— Откуда вы? — поинтересовался Сергио.

— Я из Ганы, из Африки.

— Вот почему вы такой коричневый.

Я взглядом извинился перед ганским студентом, но он смеялся.

Когда мы уселись, Сергио замолчал, полностью посвятив себя еде.

— Должно быть, он сильно проголодался, — предположил ганец.

— Итальянцы все делают быстро, — пояснил я. — Быстро ходят, быстро говорят и быстро едят.

Сергио вытер рот салфеткой и ухмыльнулся:

— Но когда я занимаюсь любовью, я никогда на спешу! — Он повернулся к ганцу: — Послушайте, может быть, вы объясните. Две недели назад в Париже я был с девушкой из Камеруна. Она косметолог. Ей двадцать лет. Очень красивая.

Ганец кивнул.

— Мы в постели, и нам очень хорошо. Просто изумительно!

— Да?

— Но потом она хочет обнимать меня всю ночь.

— Да?

— Я говорю ей: пожалуйста, я должен немного отдохнуть ночью, но она все равно хочет обнять меня. Я думаю, возможно, у нее психологические проблемы или что-то в этом роде.

Ганец нахмурился.

— Я подумал: может, она скучала по своей семье. Поэтому я говорю: «Наверно, ты скучаешь по своей семье в Африке». Тогда она встает с постели и говорит: «Мы больше не будем встречаться». Что случилось? Я не понимаю.

Разговаривая с разными людьми в Софии в течение той недели, я обнаружил, что армянское присутствие на Балканах было гораздо более ощутимым, чем мне представлялось сначала. Мне дали фамилию армянского профессора, лингвиста из Софийского университета, и однажды вечером мне удалось разыскать его в лабиринте домов типовой застройки на окраине города. Я провел целый вечер с профессором Селяном в его кабинете. Он был одержим чисто армянской любовью к знакам, символам и загадочным вещам. Его воображение было занято тайнами топонимики; фонемы по меньшей мере четырех языков эхом отдавались у него в мозгу, и перед внутренним взором проносились петли и закорючки трех разных письмен. Он использовал свои выдающиеся возможности для создания скоростной системы печатания, которая, основанная больше на фонетических символах, чем на отдельных звуках, давала возможность развивать невероятную скорость, равную девятистам пятидесяти знакам в минуту. Однако основную энергию он тратил на розыски следов влияния Армении в районе, ставшем его второй родиной. Он потряс в воздухе кипой бумаг:

— Вот перечень венгерских названий армянского происхождения! Вот карта двойной топонимии, павликианские и богомильские поселения!

Мы расстелили карту на полу. Богомильские значки были разбросаны по просторам Македонии, павликианские концентрировались вокруг Пловдива и южной долины Дуная. Я насчитал пять богомильских поселений, но павликианских было восемнадцать. Мне приходилось слышать теорию, что богомилы были теми же павликианами, только под другим именем, и я рассказал ему о полуразрушенных армянских церквах, обнаруженных мною возле сербско-македонской границы.

Знание диалектов позволило профессору выявить еще больше армянских корней и влияний. В западной Болгарии многие общеупотребительные слова — армянского происхождения, включая одно из самых распространенных: andach — лес. На сербской границе есть гора, называемая Вартаник Чемернек — по-армянски «Вартаник живет» — в честь армянского героя, жившего в пятом веке. У профессора была смелая гипотеза по поводу Василя Левского, величайшего национального героя Болгарии.

— Он был павликианского происхождения.

— Откуда вы знаете?

— Он был родом из района, заселенного павликианами, здесь, к северу от Пловдива, и одно из его десяти тайных имен было армянским. И он знал армянский — тот диалект, на котором говорили павликиане.

— Боюсь, что болгары не поблагодарят вас за это.

— Возможно. Но то же самое касается и богомилов. Ученые здесь любят говорить: «Посмотрите, как они повлияли на Западную Европу!» Но никогда не говорят, как на них самих повлияли армяне.

Даже в девятнадцатом столетии в Болгарии было сто сорок тысяч армян, несмотря на то что многие из павликиан растворились в основном населении. К тому времени армяне стали врачами, ювелирами, архитекторами, камнетесами и, как всегда, купцами.

Армянские купцы путешествовали на огромные расстояния: в Персию и Польшу, Стамбул и Амстердам. В Пловдиве я нашел дом старого армянского купца, где на первом этаже стены комнат были расписаны сценами его торговых приключений: мост в Венеции, Стокгольм, Лиссабон, Александрийский маяк. Фамилия купца была Хинтлиан, что предполагает источник более отдаленный, индийский или индостанский. Ни один народ не прокладывал торговые пути так далеко, как армяне. Добрую тысячу лет они отправлялись в торговые путешествия через Балканы. Но если средние века стали эпохой армянских камнетесов, работавших на самом высоком уровне в Польше, Леванте, мавританской Испании, сельджукской Турции, то уже семнадцатое и восемнадцатое столетия стали, по-видимому, апогеем армянского купца.

Именно тогда армяне имели исключительное право на торговлю с Россией, тогда они подчинили себе польские и украинские торговые отношения с Персией (где пользовались полной монополией на торговлю шелком), тогда армянские суда бороздили Индийский океан, тогда армяне играли важную роль в придворной жизни крупнейших империй эпохи: Оттоманской, Арабско-сефевидской и Могольской. К этому времени они были вхожи к эфиопскому и бирманскому тронам, им был дарован беспошлинный проезд на судах Ист-Индской компании (которая была так заинтересована в благосклонности армян, что соглашалась на строительство церкви везде, где их насчитывалось более сорока). Когда в 1707 году католические миссионеры ступили на Тибетское плато, они обнаружили там пятерых хорошо устроившихся армянских купцов. Армяне проникали во внутренние территории Китая со времен монгольских ханов. Еще до Марко Поло Вильям Ребрукский, прибыв ко двору великого хана, обнаружил там армянина, который пешком прошел из Иерусалима четыре тысячи миль. Армяне бывали в Калькутте еще до того, как она стала центром торговли. А в семнадцатом веке жемчужины, скупавшиеся армянами на Яве, продавались армянами в Амстердаме.

Армянские караваны славились своим аскетизмом. Хотя исфаганские купцы, например, жили в сказочной роскоши, во время торговых путешествий они держались крайне скромно. Они отказывались от копченой говядины и сухарей и довольствовались пойманной в реках рыбой. Если до них доходил слух, что по пустыне движется другой армянский караван, они были готовы идти два или три дня, чтобы встретить его; тогда накрывались столы с вином пением и беседами. Но потом снова — пустынный горизонт да ноги бредущих верблюдов, их снова ожидали ночи в пустых комнатах на постоялых дворах. Когда наконец они приезжали в Рим или в Геную, они покупали безделушки — зеркала или эмаль — для обмена по дороге домой. Они могли провести в путешествии два и более года, и если им не удавалось окупить расходы, они от стыда просто не возвращались домой.

Французский путешественник Турнефор описывает в своих воспоминаниях, как армянин совершал в Арзруме торговую сделку. Сначала обе стороны клали на стол свои мешки с деньгами, вид которых «позволял им быстрее поладить». Затем демонстрировались один за другим различные товары. Последовавший за этим шумный спор сменился небольшой потасовкой. И когда непосвященному зрителю казалось, что они уже «готовы были перерезать друг другу глотку», купцы перешли к крепкому рукопожатию. После того как соглашение было достигнуто, вся группа — покупатель, продавец, носильщик, посредник — разразилась громоподобным хохотом. Существует часто цитируемая восточная поговорка о том, что один еврей стоит трех греков, но один армянин стоит трех евреев. Армяне занимались торговлей так же, как и всем остальным: с особой, страстной сосредоточенностью. Тот же самый беспокойный дух, который заставлял их углубленно изучать математику, создавать хачкары, воздвигать церковный купол на квадратном основании, теперь, в изгнании, заставлял их проходить тысячи миль по земле Азии, прокладывая новые торговые пути. Ими двигало бесстрашное любопытство.

Профессор Селян наклонился вперед в своем кресле. Он энергично жестикулировал, рассказывая, как возле Софии на месте старой павликианской церкви было построено предприятие по выработке ядерного топлива — предприятие, ставшее одним из самых страшных концентрационных лагерей коммунистической эпохи. Это место называлось Белин, бывший Бели Павликиан.

— Когда я закончу работу в университете, я проведу остаток дней среди этих вещей. — Профессор взмахом руки указал на рабочий беспорядок вокруг себя: на полу стопки книг с массой сведений, карты, содержащие ключ к истинному пониманию истории и ее обманчивых трюизмов.

Таня Марковска, которая несколько дней сдавала мне комнату в центре Софии, была тучная, добрая старая дама с неровными зубами и в рыжем парике. Она любила литературу и была окружена множеством переплетенных в кожу томов: Достоевский, Толстой, Байрон, Пруст, Дюма… Правда, мне ни разу не удалось застать ее за чтением.

Много лет назад Таня Марковска овдовела: ее муж исчез во время одной из «чисток». С тех пор окружающий мир стал для нее источником невообразимого ужаса. Она никогда не выходила из дома. Солнечный свет пробивался в ее комнату сквозь тонкий ажур занавесок померкшим и слабым. Она проживала свою жизнь через жизни других. Входя в ее сумрачную квартиру, я обычно ждал, пока ярко-рыжая голова хозяйки не мелькнет у моей двери.

— Значит, вы вернулись, месье? На улице очень холодно, да? Вы заболеете!

А когда я выходил:

— Вы идете на улицу? Но, месье, сейчас совсем темно! Вы можете заблудиться, или на вас нападут!

— Я буду осторожен.

— Где ключ?

Я доставал его из кармана, чтобы показать ей.

— Нет, нет, месье, никогда не доставайте его! Спрячьте обратно в карман!

Несколько поездок в советское посольство не принесли никаких новостей от армянки с Брент-кросс. Срок моей болгарской визы истекал, скоро я должен был покинуть страну и следовать поездом дальше, в Бухарест.

Таня Марковска была в ужасе:

— Румыния! Нельзя ехать в Румынию.

— Почему нельзя?

— Бандиты! Они бандиты и… И животные.

— Не волнуйтесь, со мной ничего не случится. Я поклонился.

Ни по дороге к вокзалу я понял, что мрачные предположения Тани Марковска каким-то образом окрасили мое восприятие Румынии.

Поезд выбрался из тесного Искарского ущелья на широкую придунайскую равнину. Голые известняковые скалы уступили место тучным полям и широкому горизонту. Мы проехали станцию Павликени, один из древних центров армянского павликианства.

В Горне к поезду присоединили вагоны с названием мест назначения, казавшихся немыслимо далекими: Минск, Киев, Москва.

На платформе цыганка пыталась справиться с пьяным мужем. Она была одета в черное и канареечно-желтое, и ее облик хранил черты дикой красоты; последние лучи солнца играли на разбросанных в беспорядке прядях волос. Она ходила взад и вперед по платформе, схватив мужчину под руку, но его колени подгибались и ноги волочились. Она дергала его, шлепала, кричала на него, но его голова бессильно валилась из стороны в сторону, точно у марионетки. Он хрюкал, как свинья. Было ясно, что он скоро заснет.

Мимо с бешеной скоростью пронеслась человеческая фигура. На плече — две кожаные сумки, сплошь увешанные ярлычками авиалиний. Человек был одет в пальто с бархатным воротником и имел полусветский небрежный вид западного журналиста.

Он взглянул на поезд.

— Бухарест? — спросил он с американским акцентом.

— Да, — сказал я и помог ему внести вещи в купе.

— Господи, я думал, что опоздал. Ничего не поймешь с поездами в Восточной Европе, они сами себе закон. Фу!

Я поинтересовался, не журналист ли он.

— Нет, адвокат. По вопросам усыновления.

— По вопросам усыновления? — Да.

Усевшись, он надел очки на нос и открыл одну из своих сумок.

— Занялся этим делом несколько месяцев назад, оно меня полностью захватило — видите, вот у меня портативный компьютер, а вот струйный принтер на батарейках — новенький, с фабричным клеймом, тысяча семьсот долларов. А вот видеокамера для съемки детей.

Состав устремился вперед, со скрипом выползая из Горны в сторону Дуная и границы с Румынией. Адвокат снял пальто.

— И как же происходит усыновление?

— Ну, я нахожу детей, заполняю документы и выполняю все формальности. В Соединенных Штатах дефицит детей, пригодных для усыновления. В некоторых штатах для этого требуется пять лет и пятьдесят тысяч долларов. Ну, у меня цены пониже, и я помогаю трем-четырем человекам, иногда пяти. Большинство американцев хотят усыновить белого ребенка, а румыны, венгры, югославы — европейцы. Трудности возникают иногда с албанцами: у некоторых кожа оливкового оттенка. Румынию я исчерпал, но теперь попробую поехать в Сибирь. Полететь прямо через полюс…

— А СПИД — разве с ним нет проблем в Румынии?

— Да, но у меня договоренность: шесть с половиной часов на проверку всех сирот за двести пятьдесят долларов, девяносто шесть процентов надежности.

— А сколько положительных результатов?

— Всего лишь около двух или трех процентов на севере, но вокруг Бухареста, возможно, все тридцать.

Теперь он выложил из своих сумок почти все содержимое. В порыве энтузиазма он демонстрировал мне устройства, которые помогали ему вести свой бизнес, тем самым превратив купе в подобие логова контрабандиста: видеокамеру и полароид, компьютер со всеми причиндалами, упаковки молотого кофе и сигарет, странные сосуды с растворами и шприцами для проверки на СПИД. Словно рыбак, проверяющий снасти перед выходом в море, он выглядел весьма удовлетворенным в окружении всех своих припасов и кажется, был рад тому, что вряд ли такое снаряжение можно было раздобыть в Восточном блоке и что скоро он будет выкладывать эти вещи в другом румынском приюте, закидывая очередную сеть.

Он чувствовал себя вполне уверенно до той минуты, пока над дунайским мостом «Дружба», позвякивая своим обмундированием, румынские пограничники не открыли дверь нашего купе. Когда они ушли, карманы адвоката стали на несколько долларов легче, зато карманы стражей границы разбухли от сигарет. Но он воспринял это как должное:

— Обычная такса за проезд. Я так часто ездил по этому маршруту, что научился ладить с ними.

— Итак, что вы запланировали на эту поездку? Он взял в руки одну из папок.

— Я сейчас занимаюсь неполноценными детьми, и меня в самом деле очень устраивает, что я уже завтра увижу их в Бухаресте. Один из них очень шустрый, у него заячья губа, но это поправимо. Вот этот очень тяжелый, его родила пятнадцатилетняя цыганка, он умственно отсталый, так что скорее всего будет мало толку.

— И вам нравится такая работа?

— Нравится ли? Конечно! Я же говорю, нет ничего приятнее, чем видеть, как эти дети выходят из самолета, обретая дом. Конечно, если запрячься на полную катушку и привозить каждый раз человек двенадцать, а запрашивать десять или больше тысяч за партию, то выходило бы почти четверть миллиона за каждую поездку. — Он помолчал, обдумывая свои слова. — Но знайте — я делаю это ради самих детей.

Когда рано утром мы прибыли в Бухарест, там было темно и холодно. Адвокат погрузил свое оборудование в такси и отправился в «Интерконтиненталь». Я выбрался из вокзала и вошел в первую подвернувшуюся гостиницу. Она была битком набита подгулявшими турками. Они сидели в фойе с бутылками пива; турецкая лира котировалась здесь достаточно высоко. Я нашел свою комнату на третьем этаже. Смех сидевших внизу, казалось, тоненьким ручейком струился вверх по лестнице. Пока я возился с ключом, из тени появилась женская фигура.

— У вас есть мадам? — промурлыкала она.

— Я устал.

— Я есть для вас очень хороший мадам. — Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как ее пальцы скользнули по передней части моих джинсов.

— Нет. Спокойной ночи, — сказал я и закрыл дверь.

Я повернул выключатель. Пусто и тихо. Лишь капли воды из крана с долгими промежутками стучали по раковине; кусок обвалившейся штукатурки лежал на кровати. Сквозь окно небо над городом мерцало, как уличные фонари. Румыния показалась мне в большей разрухе, чем Болгария.

Первое, что я должен был сделать в Бухаресте, — получить свою советскую визу. Я отправился на Главпочтамт, намереваясь позвонить армянке с Брент-Кросс и попросить ее содействия в оформлении визы здесь, а не в Софии. Но это оказалось не так просто. В Лондоне мне сказали, что она в Москве. В Москве мне сказали, что она в Ереване, а с Ереваном вообще не было связи. Собственно говоря, попытку Дозвониться куда-либо из Румынии можно было приравнять к участию в войне. Я провел два бесплодных дня возле телефонных будок на почтамте, так и не добившись никакого результата. Тогда я отправился в одну из больших гостиниц. Здесь имелись десятки международных линий, и я завязал дружеские отношения с одной из телефонисток; после пары совместных выпивок она помогла мне дозвониться до нужных мне людей.

Я передал всю информацию через армян в Лондоне, Москве и Иерусалиме. Однако никаких следов армянки с Брент-кросс найти не удалось. Дело оказалось безнадежно запутанным, но все-таки к концу третьего дня мои усилия увенчались успехом. Одно из моих посланий дошло до адресата. Я подарил блок американских сигарет благоволившей ко мне телефонистке и приготовился ждать. А пока я решил поискать армян в Бухаресте.

Однажды, долгим дремотным утром бродя по городу, я вышел к гостинице «Ханул Луи Манук». Отмеченная в справочнике как «самый знаменитый бар и ресторан», гостиница в действительности является перестроенным караван-сараем, открытым в 1808 году — когда Бухарест лежал на перекрестке торговых путей. Манук-бей, ее легендарный владелец, был армянином. Я провел часа два во дворе старой гостиницы, пытаясь представить себе, как она выглядела в те времена. Но мне было трудно это сделать. Снаружи две женщины шумно хлопотали над печью для выпечки хлеба, а два официанта тащили в сторону кухни сильно перебравшего любителя возлияний, причем его рука с надеждой шарила по широкому бедру одной из женщин. Когда он, шатаясь, вновь появился в поле зрения, по его щеке сбегала тонкая струйка крови.

Возможно, что и в постосманскую эпоху Манука пища была столь же скудной, а его служащим приходилось иметь дело с еще более неотесанными посетителями. По крайней мере, тогда у этого заведения была определенная роль — роль ячейки в сети армянской торговли: копыта лошадей постукивали по булыжнику, склады были наполнены пряностями и шелком, шепотом передавались новости из Одессы, Вены, Исфагана. Эпоха Чаушеску окончательно отрезала Бухарест от основных торговых путей, вынудив армян покинуть страну или уйти в тень. Теперь постоялый двор Манука был не более чем второразрядным баром.

Но Страда Арменеаска оставила более отрадное впечатление. Перед армянской церковью стоял белый «понтиак». Со своими хромированными дисками и ливанскими номерными знаками он выглядел инородным телом в унылом Бухаресте. Священник сказал мне, что это машина бейрутского армянина, который приехал из Ливана, через четыре напряженнейшие границы, чтобы открыть здесь торговлю импортными сигаретами. Армянский дух возвращался в Румынию. Страда Арменеаска издавна была средоточием румынских армян. За скоплением армянских зданий — церковью, библиотекой, музеем, резиденцией епископа стояла ветхая вилла в стиле барокко, построенная давно умершим армянским купцом. В помпезных гостиных виллы (стены бледно-персикового цвета, настенные зеркала, украшенные лепниной потолки) теперь разместились редакции двух армянских газет — «Арарат» и «Нор кянк» («Новая жизнь»).

Большую часть своего пребывания в Бухаресте я провел в этих комнатах. Здесь я ожидал поворота далекого, невидимого колеса, в результате чего мне выдали бы советскую визу — или отказали в ней. Здесь, томясь в ожидании, я рассеянно блуждал взглядом по армянским книгам редакционной библиотеки и пачкам отзывов на газетные публикации: здесь я написал статью для «Арарата», посвященную Рас-эль-Айну и Ани. Но большая часть времени протекала в разговорах. Разговаривали все. Как и во все редакции газет, люди приходили сюда просто договорить. Сегодня я не припоминаю, о чем именно шла речь. Беседа была просто частью медленного ритма безрадостной жизни, она снимала напряжение от гнева, дарила возможность поделиться горем или внезапной вспышкой надежды. Все контакты в Румынии проходили с каким-то животным подтекстом, напряжением и жадностью, точно на поверхность все время грозило выплеснуться что-то связанное с насилием или эротикой.

Варужан Восканян, представлявший армянскую общину в парламенте периода после Чаушеску, часто бывал на старой вилле. Он отличался экспансивной манерой говорить и энергичными жестами истинного политика.

— О! Я опаздываю в парламент, — воскликнул он однажды днем. — Пойдемте со мной, Филип, поможете мне бороться с коммунистами.

— Я думал, вы от них уже избавились.

— Если бы!

Но парламент был закрыт, и коммунистов в нем не было. На площади Георге Георгиу-Дежа перед зданиями правительства бушевал антикоммунистический митинг. Демонстранты заполонили площадь. Они заняли строительные леса вокруг опустевшей университетской библиотеки и министерства безопасности и забрались даже на деревья. Сама площадь, эпицентр революции 1989 года, выставляла на всеобщее обозрение израненные, в шрамах от пуль и ожогов, здания. Это напомнило мне Бейрут.

Над морем раскачивающихся голов колыхались румынские трехцветные флаги, слабо хлопая на ветру, словно паруса над попавшим в штиль судном. Всего неделю назад я видел подобный митинг в Софии. Там это действо шло в сопровождении оркестра, зычные голоса ораторов нередко перекрывались взрывами рок-музыки. Это тоже был митинг оппозиции. Несмотря на революцию, как Болгария, так и Румыния все еще оставались в тисках прежнего порядка. Коммунисты держались у власти, «сдав» своих вождей (в цивилизованной Болгарии Живков был, в согласии с законом, арестован, в дикой Румынии Чаушеску расстрелян взводом солдат).