АКТ ВТОРОЙ

Жизель и Байар распечатывают телеграммы.

Жизель. «Ни пуха ни пера».

Байар. «Ни пуха ни пера».

Жизель. «Ни пуха ни пера».

Байар. «Ни пуха ни пера».

Входит Кристиан в форме гвардейца старой гвардии, с пачкой телеграмм в руке; протягивает их Байару и Жизель с трагическим видом утомленной примадонны.

Кристиан. Нет, нет, нет, дети мои! В день генеральной мне не до телеграмм. Есть дела поважнее. Сегодня вечером я выс-ту-па-ю!

Байар. Но ты говоришь только одну фразу!

Кристиан. Это-то и самое трудное! (Выходит.)

Жизель. «Ни пуха ни пера».

Байар. «Ни пуха ни пера».

Входит Робер с планом зрительного зала в руках и пересекает всю сцену.

Робер (зовет). Маринетта! Сколько ни следи, на какое-то место всегда посылают два приглашения. Если бы я не проверил, Жан Габен сидел бы на коленях у Жюльетты Ашар. Маринетта! (Выходит.)

Байар. «Ни пуха ни пера».

Посыльный (входит с корзиной цветов). Это для мадам Габриэль Тристан.

Жизель. «Ни пуха ни пера».

Байар. Поставьте сюда, ее комната полна.

Посыльный ставит корзину и выходит.

(Распечатывает следующую телеграмму.) А эта даже в стихах:

Жизель. Ах, как вы прекрасно декламировали! Какой талант и… уж простите вашей давней поклоннице: какой талант и какие ноги!

Байар. И вы тоже! Как все! Это меня будет преследовать до последнего вздоха! Ах, Жизель, если бы вы знали, на какую Голгофу идет драматический актер на школьных утренниках в „Комеди Франсэз"! Когда мы выходим на сцену в коротких штанишках, то каждого из нас встречает волна шепота: «Ах, у него икры очень худые! Ах, у него икры слишком толстые!» Нежные создания, какую ненависть я к ним испытывал!

Входит Робер, толкая перед собой Франсуазу и Пьера.

Робер. Они целовались! Они целовались! Я их застал в зале, когда они целовались. Да прекратите вы это, скорпионы! (Франсуазе.) Эрве витает в облаках, верит, что вы влюблены в него. Если он узнает, что вы жених и невеста, это будет светопреставление! А при светопреставлении всегда первая жертва – я! Так что, Пьер, не устраивай катастрофы за несколько часов до генеральной. Договорились?

Пьер. Так ведь опасность уже миновала!

Байар. Наоборот, это самый опасный момент!

Влюбленные опять целуются.

Жизель. Франсуаза, ну будьте разумны! Если мой муж вас увидит…

Байар. Это написано черным по белому в моей инструкции! Но они никогда в нее не заглядывают! Вот, смотрите!… (Показывает.) …Буква «Г»! Генерал де Голль… Грюндинг… Генеральная репетиция! «В день генеральной репетиции, если автор закатывает одну истерику, Габриэль закатывает две». Это неизбежно.

Робер. Франсуаза, если вы пропустите последнюю примерку, платье будет плохо сидеть.

Франсуаза. Платье! (Выбегает.)

Пьер. Я с тобой. (Хочет последовать за ней.)

Робер преграждает ему дорогу.

Робер. Нет! На сцену! На сцену! На сцену.

Пьер (в дверях, вздыхая). Я ее не целовал пятнадцать дней. Больше не могу! (Выходит.)

Робер обращается к Байару и Жизели с видом человека строгого, но справедливого – вождя, преодолевающего все препятствия.

Робер. Я им ничего не спускаю.

Жизель. Ну, а все остальное как?

Робер. Ничего… Николь играет одноактовку: это не то, о чем она мечтала, но… играет. Поэтому она оставила всех в покое.

Голос Николь. Кристиан!

Робер. Почти оставила.

Николь входит справа.

Николь. Кристиан! Где Кристиан? Посмотрите, что мне дали вместо скипетра! Из восьмого ряда будут думать, что у меня карандаш в руках! Я хочу, чтобы скипетр был похож на скипетр! Это очень важно для моего персонажа!

Все потихоньку исчезают, кроме Робера, смирившегося с безвыходностью положения.

Мне необходимо опираться на вещественный символ власти! Символика предметов в театре – это основное, дети мои! Почему все разбегаются, как только я вхожу? Если вам неинтересно разговаривать со мной, так и скажите! Но не здесь собака зарыта! Стараешься глубже копнуть, достичь корней творчества, но это никого не интересует в нашем омещанившемся театре!

Слева входит Кристиан в форме солдата второго года Республики, в руках у него огромный шест.

Николь (кричит). Нет, нет, Кристиан! Это ты нарочно! Ты что, хочешь меня с ума свести?

Робер исчезает в правую дверь, как только Николь начинает кричать.

Кристиан. В чем дело?

Hиколь. Действие происходит в трехтысячном году. Тогда такие скипетры не носили.

Кристиан. Мадам, мы вам сделаем другой. (Бежит к левой двери.)

Hиколь. Кристиан! Как я тебе вчера на костюмной репетиции?

Кристиан. Очень. Хорошо! (Он искренен и поэтому попадается.) В самом деле, очень хорошо! Зал не мог в себя прийти! Все говорили: «Ну Николь и дает!» Все просто окаменели.

Николь (извиняя его за несколько наивную откровенность). Я не считаю, что от этого надо каменеть, но ничего… Нет, меня волнует то, что за два часа до генеральной Робер мне вдруг сказал: «Играй на два тона выше, ведь это ты несешь пьесу!» А Эрве говорит: «Играй на два тона ниже, пусть пьеса сама тебя несет!» Ну так что, я несу или меня несут?

Кристиан. Плюньте на эти глупости, мадам! Играйте просто! Играйте правдиво! Играйте так, как вам хочется! И вы обрушите стены.

Николь. Ты думаешь?

Кристиан. Ну конечно! Нутро, мадам, нутро, и ничего другого!

Николь. Послушай, Кристиан, мне технически трудно произносить некоторые фразы. Например, когда я говорю: «Чернь, чернь, ты не червь, не взыщи черняшки, взыщи вычурности, чур меня!» – признаюсь, я не все понимаю.

Кристиан. Да это ясно как божий день! «Чернь, не взыщи черняшки»: чернь, не требуй хлеба! «Взыщи вычурности». (Задумался.) Это тоже понятно, а «чур меня» это от автора.

Николь. Потом, в четвертой сцене, обо мне говорят: «Она ходит пантерой». Так почему, если я хожу пантерой, мне не сделали манто из пантеры?

Кристиан. И вы еще спрашиваете? Посудите сами, во сколько бы это обошлось!

Николь. Кристиан, как это тебе удается всегда смотреть в корень?!

Кристиан. Потому что мне всегда некогда и я вышел из простого народа.

Николь. Спасибо, старик. Твоя откровенность придала мне силы! Она меня взбодрила, как рабочего перед сменой глоток красного! (Выходит вправо.)

Робер высовывается с левой стороны сцены.

Робер. Она ушла?

Кристиан. Ушла, а что? Боитесь?

Робер. Ничего подобного. (Пыжась.) Что для меня актеры с их ничтожными проблемами! (Идет через сцену к правой кулисе.)

Кристиан. А я как? Как провел вчера репетицию, по вашему мнению?

Робер. Очень хорошо.

Кристиан. Я ломаю себе голову, правильно ли очертил структуру моего персонажа.

Робер. Но ты произносишь всего одну фразу!

Кристиан. Это-то и самое трудное! «Мой генерал, солдаты сорок четвертого полка взбунтовались! Они требуют обуви, продовольствия и оружия».

Робер. Очень хорошо!

Кристиан. Нет, сейчас я не играю, я просто говорю текст.

Робер. Ах так!

Кристиан. А если я буду в образе ограниченного крестьянина. (Запинаясь.) «Мой генерал, солдаты сорок четвертого полка взбунтовались! Они требуют обуви, продовольствия и оружия».

Робер. Очень хорошо, очень хорошо!

Кристиан. Или, например, революционера. (Кричит с энтузиазмом.) «Мой генера-а-а-ал, солдаты сорок четвертого полка взбунтовались! Они требуют обуви, продовольствия и оружия».

Робер. Очень хорошо! Хватит!

Кристиан. Или, например, в агонии и потом умираю за кулисами!

Робер. Вот, вот, пойди умри за кулисами!

Кристиан (хрипит). «Мой генерал…»

Робер выталкивает его. Кристиан заканчивает фразу за кулисами, слышен звук падающего тела. Робер пользуется этим, пытаясь закрыть дверь на задвижку.

Робер. Браво! В образе!

Кристиан (входя). Или, например…

Робер. Ничего больше не меняй!

Байар входит в походном костюме Наполеона, откашливается.

Байар. Робер! У меня тут есть один вопрос, послушай-ка… (Откашливается.) «Солдаты Ватерлоо! Мы проиграли битву, но не проиграли войну!…» Я не хочу прослыть злоязычным, но текст Эрве мне нередко кого-то напоминает… Входит Габриэль в элегантном пеньюаре.

Габриэль. Робер, сегодня вечером я пригласила троих киношников; это американцы, они проездом в Париже, в другой день прийти не могут! (Дает ему плюшевого медведя.) Это для моей гримерной. Посади их в зале как следует, пожалуйста.

Робер. Но куда?! Куда! Все кресла чуть не по два раза расписаны!

Габриэль. Очень хорошо, тогда я научу тебя, что делать.

Робер. Блестящая мысль! Научи, умоляю!

Габриэль (рассматривая план). Вот! Во втором ряду! Мсье Дюгреле! Объясни мне, что нужно этому Дюгреле сегодня вечером в театре, нет, объясни мне, пожалуйста!

Робер. Это отец Франсуазы Ватто! Твоей ученицы.

Габриэль. Его зовут Дюгреле?

Робер. А тебя разве не зовут Антуанетта Дьетесов?

Габриэль. Ладно, Дюгреле – согласна, но почему в первых рядах?

Робер. Потому, что он плохо слышит!

Габриэль. Тогда посади его на галерку, там слышно лучше.

Робер. Слышно, но не видно.

Габриэль. А зачем ему видеть, когда он не слышит!

Все трое мужчин остолбенели от такой логики.

(Принимает притворно скромную позу победительницы.) Всем надо заниматься самой! Ладно! Поговорим о другом! Какое у вас впечатление от вчерашней костюмной?

Кристина выходит налево, видимо, чтобы не отвечать.

Робер, ты мне ничего не сказал о моей игре. Как ты меня находишь? Ты ведь знаешь, что со мной можно говорить откровенно… Конечно, соблюдая осторожность… Робер. В Жозефине, понимаешь, ты как бы совсем и не играешь! Я не знаю, как сформулировать мое впечатление! Но в зале… зрители, когда на тебя смотрели, они… они… они…

Габриэль. Ломали себе голову.

Робер. По вчерашней костюмной нельзя сделать выводы, Габриэль, дорогая! Десять человек в зале! Все узнаем сегодня вечером.

Габриэль. За каждым твоим словом как бы оговорка.

Робер. Чего ты от меня хочешь? Я сам боюсь! Я сам в панике, как и ты!

Габриэль. Ну, тогда поговорим о самой пьесе! Скажи, Робер, что ты о ней думаешь?

Робер. В какой-то момент интерес падает. Есть длинноты.

Байар. Да, длинноты есть.

Габриэль. Ты тоже так считаешь?

Байар. Да, в конце первого действия.

Робер. Нет, в начале второго.

Габриэль. Нет, в середине третьего! Ох! Какой это плохой знак! Когда можно установить, где в пьесе длинноты, все хорошо, – но когда они гуляют по всем действиям, когда для одних они здесь, для других – там. Ох, какой это плохой признак!

Робер. Не падайте духом! За несколько часов до генеральной лучше сомневаться в успехе! Вот если бы все были довольны, тогда бы я опасался самого худшего!

Габриэль. Ты прав, Робер! Что ни говори, но когда боишься, это к лучшему. Поскольку у нас мужской разговор, выложу вам все, что у меня накипело. В пьесе Эрве идея – сенсационная, но написана она несовременно, это не модерн. Я не видела пустячок перед занавесом, который играет твоя жена, но все говорят, что это неожиданно, резко, щекочет! Я хотела бы, чтобы Эрве переработал мою роль в подобном духе. И с первого дня хотела, вы помните? Например, я его просила, чтобы, когда поднимется занавес, я была бы на сцене одна и ринулась на публику, как удар хлыста: «Дамы и господа!» Как Софи Демаретс в «Прощай, осторожность!»

Робер и Байар смущены – мы потом узнаем, почему, – и стараются это скрыть.

Робер и Байар. Да, да! Да, да!

Габриэль. Это было бы забавно!

Робер и Байар. Да, да! Да, да!

Габриэль. Я это предлагала не из пустого тщеславия…

Робер и Байар. Нет!

Габриэль…но в любом случае уже поздно!

Робер и Байар. Да…

Габриэль. Слишком поздно.

Робер и Байар. Да.

Габриэль. У вас такой вид, как будто ваши мысли заняты другим?

Робер и Байар. Нет!

Габриэль. Если вам не интересно со мной разговаривать, могу вам песенку спеть. Есть там в пьесе одна фраза, она меня настораживает: «Я не собака, я – женщина. Я имею право на уважение». А я разве не имею права на уважение? Ведь имею же!

Габриэль гордо выходит, Робер ее провожает.

Байар подходит к портрету Наполеона (увеличенная известная гравюра Изабе), прикрепленному кнопками к стене.

Байар (просто, довольно улыбаясь). Однако я действительно на него похож.

Робер. Просто фантастика!

Байар. Кажется, мне пришла хорошая мысль насчет третьего действия – я буду в шляпе.

Робер. Хорошо, будьте в шляпе.

Байар. О нет! В шляпе нельзя.

Робер. Да, нельзя. (Выходит.)

Байар (один, смотрясь в зеркало). «Прямое попадание! Мюрат, в атаку справа! Су, слева! Ланн, в центр!»

Кристиан (входит, все еще в мундире). Эге! Папаша, на сцену.

Байар. Бегу! (Выходит.)

Входят Эрве и Робер.

Эрве. Так, часы для четвертого действия – на каких мы остановимся? (Указывает на несколько различных каминных часов, выставленных на столе.) Я бы взял эти.

Кристиан (указывая на часы). А я – эти.

Эрве (указывая на третьи часы). В таком случае возьмем третьи, и дело с концом!

Робер. А я! Я еще ничего не сказал, я! Нас здесь трое, в моем кабинете, и решают все, кроме меня! Никто не спрашивает моего мнения! Никто даже не замечает, что я существую! В этом театре за все плачу я! Газ, электричество, жалованье! И я не имею права даже выбрать часы!

Эрве. Он прав.

Кристиан. Конечно, он прав, в чем дело!

Эрве. Выбирай. Давай! Давай, Робер!

Робер. Мне кажется, я не требую слишком многого.

Эрве. Ну, выбирай же, Робер!

Робер. Спасибо, Эрве. Ты добрый человек. Вы знаете, мне уже так давно не предоставлялся случай проявить инициативy. Я не должен, конечно, всем на это жаловаться…

(Колеблется, рассматривая часы.)

Эрве. Ну вот. Эти – отличные. (Насильно вкладывает одни часы в руки Роберу.)

Робер. Да, правда эти подходят.

Эрве. Кристиан, иди за «электронами».

Слева врывается разгневанная H и ко ль. Она в костюме. За ней – Габриэль в пеньюаре.

Hиколь. Умоляю тебя, моя дорогая, я прекрасно понимаю, что тебя не интересует то, что я делаю, поэтому будь добра, не морочь нам голову своим парикмахером. Ты не пришла вчера в зал, потому что не хотела видеть, как я играю, и все.

Шум голосов. Входят Байар и «электрон».

Эрве. Просмотрим еще раз самое начало! Все садитесь! По местам! Вопросов нет?

Hиколь. Есть. Я не могу разобраться в одной реплике. «Во время осады женщин выгнали, как собак. Надеялись таким образом научить их собачьей преданности. Но вместо этого они потребовали себе модные манто из канадской собаки». При чем тут собаки?

Эрве. Здесь у меня игра слов.

Николь (сбитая с толку). Какая игра, если женщин выгоняют? Почему это надо говорить Королеве Соединенных Штатов Мира?

Эрве. Потому что она идиотка. Просто потому, что она идиотка.

Hиколь. Теперь ясно! Теперь я ее понимаю.

Робер. Я записал несколько замечаний.

Эрве. Записал – и хорошо, оставь их при себе… Пройдем начало, самое начало. Там что-то не так, не так, как надо. «Электроны»… Внимание! Николь.

Звучит конкретная музыка.

Эрве (подпевает). Вы!

Электроны.

Эрве. Совсем не так. Вчера, на репетиции, я просил вас, чтобы вы не считали себя электронами. Вы лезете вон из кожи чтобы влезть в кожу электрона, но у него нет кожи! Вы играете мне пьесу, в то время как я написал антипьесу! Вы говорите мне позитивным тоном текст, который я написал в отрицательном ключе! Я хочу создать негативный театр, театр за декорациями, театр под сценой, театр вне публики! Внетеатральную театральность! Яснее уже нельзя сказать. (Напевает мотив.) А! Забыл! Некогда было выучить наизусть!

Электроны.

Hиколь (по роли). «Дамы и господа!»

Габриэль. Что-о-о?… Что ты сказала?

Hиколь. Я сказала: «Дамы и господа».

Габриэль. Значит, ты атакуешь: «Дамы и господа!»?

Hиколь. А что, ты что-нибудь имеешь против?

Габриэль. Ты ей, ей дал «Дамы и господа»?

Эрве. А ты что, имеешь право собственности на «Дамы и господа»?

Габриэль. Да! И ты это прекрасно знаешь!

Кристиан. Пойдемте, электроны, это не для вашего возраста.

«Электрон ы» выходят.

Hиколь. Послушай, дорогая, я очень огорчена, что ты не пришла смотреть, как я репетирую, но когда ты приходишь, я совсем репетировать не могу. Тебе что ни сделай…

Габриэль (не слушая ее, к Эрве). «Дамы и господа», сразу после занавеса, в публику, как пощечина, этого не было в первом варианте, которым я в тебя запустила? Вспомни-ка!

Эрве. Очень возможно.

Габриэль. Это я тебе дала идею насчет «Дамы и господа»!

Эрве. Очень возможно!

Габриэль. Но я дала ее тебе для меня, а не для Николь!

Hиколь. Тогда забирай их обратно, твои «Дамы и господа»!

Габриэль. Го-о-о-ды! Годы напролет я мечтаю обратиться непосредственно к публике, как Софи Демаретс…

Николь и Эрве…в «Прощай, осторожность!».

Габриэль. И ты, Эрве, действительно распрощался с осторожностью! Ты же прекрасно знаешь, что это тебе так не пройдет! Что получишь по заслугам. Просто не понимаю, не понимаю! Признай же, что в этом нет логики! Объясни же мне наконец! Объясни же мне! (Мечется в ярости; обходит вокруг письменного стола.)

Все жмутся по углам.

Байар. Осторожно! Она становится опасной! (Он больше показывает это жестами, чем выражает словами.)

Габриэль. Ты меня прекрасно знаешь! Какой у меня характер! На что я способна! Поджечь декорацию, оскорбить публику! Все это я уже делала! В Голливуде я в таком же состоянии, как сейчас, чуть не сняла скальп с Юла Бриннера, которого, кстати, обожаю! А с твоей головой, Эрве, я не остановлюсь на полдороге! Так почему? Почему?

Николь. Родная моя, если бы ты раньше пришла меня послушать, ты сразу бы услышала: «Дамы и господа». Мы не прятались и не за твоей спиной «Дамы и господа» шептали! Но перед генеральной, естественно, уже слишком поздно!

Габриэль. Николь, ты играешь в этом театре только потому, что на то была моя добрая воля.

Николь. Нет! Потому что я – жена директора.

Габриэль. Ха-ха! Сама призналась! Проговорилась! Только, Николь, учти – дебютировать хорошо, когда тебе двадцать лет… а это не твой случай!

Николь. Не мой! Тогда покажи мне свой паспорт, если уж на то пошло!

Габриэль. И покажу! В моем по крайней мере нет подчисток!

Николь. О-го-го! (Достает свой паспорт из сумки, лежащей на письменном столе.) А здесь что – подчистки? (Призывает в свидетели Байара, стоящего к ней ближе всех.)

Тот внимательно рассматривает фотографию в паспорте.

Байар. Это вы – на фотографии? Какой-то херувимчик.

Габриэль. Ах – смеюсь! Ах – заливаюсь!

Hиколь. Видишь, Робер, видишь?! Меня больше узнать нельзя. С начала репетиций я постарела на пятнадцать лет!

Габриэль. Умираю от смеха!

Hиколь. Если бы моя мама меня видела!

Габриэль. Ох! Раз она начала говорить о маме, я пошла. (Доходит до двери.)

Но тут Николь, в ярости, находит слова, которые достигают цели.

Hиколь. Еще бы, тебе-то свою, наверно, хочется забыть раз и навсегда! Никто ее никогда не видел!

Зловещая тишина. Габриэль величественно оборачивается в дверях.

Габриэль. Не оскорбляй мою мать!… А вдруг это ты. (Выходит.)

Николь в нокауте. Она мечется по сцене, обдумывая, как ответить Габриэли.

Робер. Не мучайся, дорогая. Ни к чему, она ушла. Пойди к себе, отдохни.

Николь выходит.

Эрве. Итак, в конце концов все удачно уладилось.