ГЛАВА I

Революция 1830 года, низвергнувшая Карла X с французского престола, повлекла за собой, подобно всем великим и внезапным переворотам, разорение многих частных лиц, особливо старинных фамилий, не желавших бросить в беде изгнанного монарха. В числе немногих, которым было позволено разделить его участь, оказался и мой отец, бургундский дворянин, последовавший за ним в изгнание, взяв с собой и меня, в то время девятилетнего мальчика.

Когда его злополучный повелитель после непродолжительного пребывания в Эдинбурге переехал в Прагу, где и поселился окончательно, мой отец попытался рассеять тоску по родине путешествиями. Несмотря на свое малолетство, я сопровождал его. В течение трех лет мы побывали в Италии, Сицилии, Греции, Турции, Египте и Святой Земле, а затем вернулись в Италию, где двенадцати лет от роду я был помещен в Школу пропаганды в Рим. Для изгнанника, страстно привязанного к своей родине, не может быть покоя. Не имея возможности вернуться в свою возлюбленную Францию, мой отец не находил убежища, где бы мог забыть свою тоску, и продолжал путешествовать, нигде не останавливаясь надолго, гонимый своей печалью. Вскоре после моего помещения в школу он встретился с одним старым приятелем, другом детства, которого не видал уже много лет. Этот друг, итальянец, князь Серавалле, также выпил до дна чашу скорби. В молодости, глубоко чувствуя моральный и политический упадок своей родины, он стал во главе заговора, имевшего целью путем государственного переворота восстановить ее прежнее величие, но был выдан предателем и заключен в замок Святого Ангела.

Не знаю, сколько времени он провел в темнице, — должно быть, много лет, потому что впоследствии все его воспоминания о прошлой жизни почти неизменно сопровождались словами: «когда я сидел в тюрьме».

Наконец, он был освобожден, но заключение не изменило его чувств и взглядов. Любовь к родине и желание ее возрождения, столь же сильные, как раньше, скоро поставили его во главе карбонариев, партии, которую позднее так прославили мужество и страдания Марончелли, Сильвио Пеллико и многих других.

Князь был снова арестован, но на этот раз избавился от тюрьмы. Правительство к этому времени ослабело, а мнения и щедрость Серавалле доставили ему такую популярность, что оно не решилось ни заключить его в темницу, ни казнить. Он был приговорен к изгнанию на десять (кажется) лет.

В течение своего долгого изгнания князь Серавалле странствовал в дальних краях и, наконец, очутился в Мексике. Тут он познакомился с шошонами, или Змеиными Индейцами, занимавшими обширную территорию, простиравшуюся от берега Тихого океана почти до подошвы Скалистых гор. Ему полюбились обычаи, образ жизни и врожденное благородство этого индейского племени, и он прожил у них довольно долго; когда же срок его ссылки истек, он решил вернуться на родину, превратить в деньги свое состояние и, вернувшись к шошонам, употребить его на их пользу и преуспеяние.

Быть может, и другое, еще более сильное чувство побуждало князя Серавалле вернуться к индейцам, с которыми он прожил так долго. Я имею в виду то чарующее действие, которое дикая жизнь оказывает на цивилизованного человека, когда он убедился, сколько пустоты и бессердечия скрывается под нашей утонченностью.

Не было еще случая, чтобы индеец, воспитанный в школе среди удовольствий и роскоши большого города, пожелал остаться с бледнолицыми, тогда как наоборот, тысячи белых из всех слоев цивилизованного общества, от высшего до низших, осваивались с жизнью дикарей, оставались с ними и умирали в их среде, хотя могли бы, нажив богатство, вернуться на родину.

Мой отец возобновил свою старую дружбу — дружбу ранних лет, настолько прочную, что ее не могла ослабить разница политических убеждений — вскоре по возвращении князя в Италию. Князь был тогда в Ливорно; он купил корабль, нагрузил его разными приспособлениями для земледелия и домашнего хозяйства; приобрел несколько старых артиллерийских орудий, большой запас льежских карабинов, пороха и проч. ; материалы для постройки хорошего дома и кое-какие предметы украшения и роскоши. Все его крупное состояние пошло на это снаряжение. Он нанял также каменщиков, кузнецов и плотников, и с ним должны были отправиться несколько его бывших арендаторов, умевших разводить виноград и масличное дерево.

Осенью 1833 г., уже почти закончив приготовления к экспедиции, он встретился с моим отцом, рассказал ему о своих приключениях и планах и предложил отправиться с ним. Отец, усталый и разочарованный, охотно принял это предложение. Он решил рискнуть остатками своего состояния, заключавшимися в деньгах и драгоценностях, и отправиться с принцем. Были сделаны кое-какие дополнения к грузу и экипажу.

Двое священников были уже приглашены в качестве миссионеров. Заботясь о моем образовании отец захватил с собой большой запас книг и уплатил значительную сумму приору доминиканского монастыря с тем, чтобы он разрешил отправиться с нами одному достойному человеку, который мог бы быть моим воспитателем. Священники, оказавшиеся таким образом на судне, были опытные путешественники, уже проповедовавшие религию Христа в Тибете и Бирманской Империи.

Наконец, все было готово. Меня взяли из училища, запас вина и т. п. был уложен в качестве последнего груза, и «Эсмеральда» пустилась в свое дальнее и далеко не безопасное плавание.

ГЛАВА II

Я был еще очень молод — мне еще не исполнилось четырнадцати лет, но я уже много путешествовал и приобрел не мало знаний, которые могут быть приобретены посредством наблюдения, — быть может, лучший способ обучения в ранние годы. Не буду описывать скучного плавания среди безграничной пустыни неба и моря. Насколько помню, мы ни разу не подвергались какой-либо серьезной опасности, и плавание, в общем, могло назваться благополучным.

Спустя пять месяцев мы не без труда вошли в устье реки, впадающей в Тринити-Бай, под 41° сев. широты и 128°28' зап. долготы.

Мы стали на якоре в четырех милях от моря, у берега территории шошонов. В течение нескольких недель берег представлял странную и оживленную сцену. Во время своего пребывания у шошонов князь Серавалле был принят в их племя в качестве воина и вождя, и теперь индейцы стекались изнутри страны приветствовать бледнолицего вождя, не забывшего своих краснокожих детей. Они помогли нам разгрузить корабль, нанесли всякого рода дичи и под руководством плотника живо выстроили просторный сарай, куда можно было сложить припасы и орудия для защиты от непогоды.

Как только груз был пристроен к месту, князь и мой отец в сопровождении вождей старейшин племени предприняли экскурсию с целью выбрать место для поселения. Спустя три недели они вернулись; место было выбрано на западном берегу реки Буонавентура, у подошвы высокой круглой горы вулканического происхождения, судя по отвердевшей лаве и налету серы. По берегам реки росли высокие деревья, известняк был под рукой, нашлась и глина, давшая кирпичи превосходного качества.

Испанцы, побывавшие здесь раньше нас, дали этой горе название Сан-Сальвадор; а наш поселок мы назвали индейским именем князя: «Напава ашта юэри е», или: «Жилище Великого Воина». Так как место нашего жилища было стоянкой индейцев во время рыболовного сезона, то решено было построить склад для рыбы и пристань, и в течение шести или семи месяцев кипела деятельность, когда неожиданное происшествие омрачило наше существование.

Хотя страна эта изобилует скотом, и некоторые другие племена, о которых будет речь ниже, обладают большими стадами, но у шошонов скота не было. В самом деле, страна так изобилует дичью, что без него можно было обойтись. Но князю хотелось ввести у индейцев земледелие и более оседлый образ жизни, для чего необходимо было и скотоводство. Итак, он отправил «Эсмеральду» закупить скот в Монтерэ или Санта-Барбаре. Но корабль пропал без вести, а позднее мы узнали от испанцев, что обломки какого-то судна были замечены у мыса Мендосино. Естественно было предполагать в них остатки злополучного брига, потерпевшего крушение.

Вся команда корабля, состоявшая из капитана и 12 человек, в числе которых находился и младший из миссионеров Джузеппе Полидори, погибла. Но как ни тяжка была эта потеря, она не убила нашей энергии. Была расчищена земля под поля, устроен огород, и тяжелое впечатление понемногу изгладилось под влиянием надежд на будущее благополучие.

Между тем мое образование продолжалось под руководством миссионеров. Я изучал всеобщую историю, латинский и греческий языки, также новые языки и историю древних народов Востока: последнее ввиду развалин и памятников Центральной и Южной Америки, происхождение которых интересовало моих учителей.

Практическая часть моего воспитания, была поручена индейцам. Под руководством одного знаменитого старого воина я научился стрелять из лука, владеть томагавком и ружьем, метать лассо, укрощать самого дикого коня; а при случае участвовал в рыболовных и охотничьих экскурсиях индейцев.

Так прошло три года; наша колония расширяла свои поля и не теряла надежды приучить шошонов к более культурному образу жизни.

Но тут на князя обрушился новый удар, окончательно погубивший все его надежды. После гибели корабля в нашей колонии осталось восемь человек, кроме миссионеров и нас самих; и вот князь, оставив дома только старого слугу моего отца, решил отправить остальных за покупкой скота, в котором мы по-прежнему нуждались.

Они отправились — и не вернулись. По всей вероятности они были убиты индейцами апачами, но возможно и то, что утомленные нашим простым и однообразным образом жизни они предпочли остаться в мексиканских городах.

Эта вторая катастрофа разрушила все планы князя. До сих пор работы на ферме велись индейскими женщинами и молодыми людьми под руководством белых, и хотя занятия этого рода были не по душе индейцам, но князь надеялся, что мало-помалу они освоятся с ними и примутся возделывать землю для себя самих. Раньше, до нашего прибытия, зима всегда была временем тяжелых лишений для той части индейцев, которой не особенно везло на охоте; теперь же картофель, маис и другие продукты имелись в изобилии, по крайней мере для тех, которые жили по соседству с колонией. Можно было рассчитывать, что выгода такого положения вещей пересилит неохоту к земледельческому труду. Но теперь, когда мы потеряли всех белых работников, эта надежда лопнула: мы скоро убедились, что индейцы решительно уклоняются от работы.

Огорченные этой неудачей, князь и мой отец решили обратиться ко всему племени и попытаться убедить его, что оно будет гораздо счастливее, если займется земледелием. Был устроен пир, приглашены вожди, трубка мира обошла собрание; а затем князь встал и обратился к вождям с речью. Так как я незадолго до того был признан вождем и воином, то, разумеется, присутствовал на собрании. Князь сказал:

— Хотите ли вы стать самым могущественным народом Запада? Конечно, хотите. Если так, то вам следует искать помощи у земли, вашей матери. Правда, ваши прерии изобилуют дичью, но сквау и дети не могут следовать за вами по охотничьей тропе.

Разве кровы, баннаксасы, Плоские Головы и умбиквисы не голодают зимой? У них нет буйволов и мало дичи. Что же им есть? Отощалую лошадь, редко медведя да вонючее мясо выдры или бобра, которых им удается случайно поймать.

Не было ли бы для них счастьем обменивать свои меха на маис, табак и сушеную рыбу шошонов? Теперь они продают свои меха янки, но янки не привозят им пищи. Плоские Головы получают от торговцев огненную воду и одеяла, но берут их только потому, что больше нечего взять.

Если б у шошонов были маис и табак для обмена на меха, они разбогатели бы. Они могли бы получить лучшие седла из Мексико, лучшие ружья от янки, лучшие томагавки и одеяла от канадцев. Кто мог бы тогда сопротивляться шошонам? Стоило бы им выйти на охоту, и другие племена очищали бы для них лесную тропу и вырывали бы руками траву на их степной тропе. Я сказал.

Все индейцы признали эту речь хорошей и полной мудрости, но были слишком горды, чтобы отвечать. Один старый вождь ответил за все племя:

— Нанава Асита — великий вождь: он храбр! Маниту говорит ласково его ушам, открывает ему тайну, которая делает сердце воина смелым или робким; но Нанава бледнолицый, его кровь — чуждая кровь, хотя сердце его всегда с его краснокожими братьями. Только белый Маниту говорит с ним, но как может белый Маниту знать натуру индейцев? Он не создавал их; он не призывает их к себе; он ничего не дает им; он оставляет их бедными и несчастными; он все отдает бледнолицым.

Конечно, он должен так делать. Пантера не станет кормить детенышей лани, и сокол не станет высиживать яйца голубки. Такова жизнь, таков порядок, такова природа. Маис хорош; табак хорош, он веселит сердце старика, когда его угнетает скорбь; табак подарок вождей вождям. Калюмет говорит о войне и смерти; он же говорит о мире и дружбе. Маниту создал табак для человека — он хорош.

— Но табак и маис нужно добывать из земли; их нужно ждать много лун, за ними нужно ходить, как за детьми. Эта работа годится только для сквау и рабов. Шошоны — воины и свободные люди; если они станут рыться в земле, их зрение ослабеет, и враги их станут называть их кротами и барсуками.

Неужели справедливый Нанава желает, чтобы шошоны стали посмешищем в глазах кровов или наездников юга? Нет, он сражался вместе с ними, прежде чем уехал посмотреть, целы ли кости его отцов; а со времени своего возвращения разве не дает он им ружья и порох, и большие сети для ловли лососей, и железо, чтобы их стрелы были страшны для буйволов и умбиквисов?

Нанава говорит хорошо, потому что он любит своих детей, но дух, который внушает ему речи, бледнолицый дух; он не может заглянуть под кожу красного воина — она слишком плотна, ни в его кровь — она слишком темна.

Но табак хорош, и маис тоже. Охотники Плоских Голов и Проколотых Носов пришли бы за ними зимою; их меха согрели бы жилище шошонов. И мой народ мог бы сделаться богатым, мог бы сделаться повелителем всей страны, от соленых вод до высоких гор. Так становятся богатыми и сильными бледнолицые: они возделывают маис, табак и сладкие дыни; сажают деревья, которые дают им смоквы и персики; откармливают свиней и гусей и приручают буйволов. Они великий народ.

Краснокожий воин только воин; он силен, но беден; он не сурок, не барсук, не луговая собака; он не может рыть землю; он воин и ничего больше. Я сказал.

Конечно, содержание этой речи так гармонировало с понятиями индейцев, что было принято с восторгом. Результат совещания убедил князя в тщете его надежд. Он покорился судьбе и решил другими средствами добиваться своей цели — просвещения этих благородных по натуре, но диких людей.

ГЛАВА III

Эта неудача нашего земледельческого предприятия произошла в 1838 году. До тех пор я проводил время в обществе моих цивилизованных и нецивилизованных наставников. Но, хотя и не лишенный образования, я был индейцем не только по костюму, но и в душе.

Я упомянул выше, что присутствовал на совете, созванном князем, так как был уже признан вождем, имея семнадцать лет от роду. Это произошло следующим образом. Когда мы узнали об убийстве или исчезновении семи человек, посланных за скотом в Монтерэ, по их следам была послана партия с целью удостовериться, что случилось в действительности, и по моей просьбе мне было поручено начальство над нею.

Мы переправились через Буонавентуру и проследили путь наших людей на протяжении двухсот миль, но затем потеряли след; мало того, наш небольшой отряд в пятнадцать человек был окружен нашими заклятыми врагами — кровами в количестве около восьмидесяти душ.

Посредством хитрости нам удалось не только уйти от них, но и захватить в плен семерых. Мои спутники хотели умертвить их, но я не допустил этого. Мы вели их с собою на их же лошадях и спешили изо всех сил; однако кровы выследили нас и пустились за нами в погоню.

Нам предстояло в течение пятнадцати дней уходить от всемеро или ввосьмеро сильнейшего врага, преследовавшего нас по пятам. Различные уловки, о которых я не стану распространяться, и хорошее состояние наших лошадей помогли нам ускользнуть от них и благополучно доставить пленных в поселок. Хотя до битвы не доходило, но ловкость тоже высоко ценится. Поэтому я был объявлен по возвращении вождем под именем Овато Ваниша, или «дух бобра», соответственно моей хитрости и ловкости. Чтоб получить звание военного вождя, было, безусловно, необходимо отличиться на поле битвы.

Прежде чем продолжать мой рассказ, сообщу о миссионерах, моих наставниках. Один из них, младший, Полидори, погиб на «Эсмеральде», когда она отправилась в Монтерэ за скотом. Другие двое были падре Марини и падре Антонио. Оба обладали обширными сведениями и основательной эрудицией. Их познания в азиатском фольклоре были громадны, и я с величайшим интересом ознакомился с их изысканиями и теориями, относившимися к древним переселениям азиатов через Тихий океан.

Оба они провели большую часть своей жизни среди азиатских народов к востоку от Ганга, а под старость вернулись в Италию умереть в том месте, где играли детьми, но встретились с князем Серавалле и решили, что их долг отправиться с ним к дикарям, не знающим Бога, для просвещения их.

Однако их усилия обратить шошонов остались безуспешными. Краснокожие, если они не испытывают страданий или угнетения, неохотно слушают «медовые речи бледнолицых»; а если и слушают, то оспаривают каждый догмат, каждый пункт и остаются при своем. Поэтому миссионеры, в конце концов, удовольствовались делами милосердия, помощью больным, которую могли оказать благодаря своим медицинским и хирургическим познаниям, и моральными наставлениями, стараясь смягчить дикие и подчас свирепые нравы индейцев.

Здесь кстати скажу несколько слов о шошонах или Змеиных Индейцах. Это храбрый и многочисленный народ, занимающий обширную и прекрасную область на протяжении 540 миль с востока на запад и 300 миль с севера на юг. Она отличается плодородной почвой, поросшей густой, высокой травой; на этих естественных пастбищах пасутся бесчисленные стада буйволов и диких лошадей; но и лесов в ней немало, главным образом по берегам рек и в лощинах.

Судя по их преданиям, шошоны народ азиатского происхождения; они родственны команчам, аррапагосам и апачам — бедуинам мексиканских пустынь. Все эти племена говорят одним и тем же звучным и гармоническим языком. Что касается нравов и обычаев шошонов, то с ними читатель ознакомится постепенно в течение этого рассказа.

Потерпев неудачу в своих попытках обращения этого народа, один из наших миссионеров, падре Марини, решил переселиться в какой-нибудь испанский город в Калифорнии в надежде оказаться там полезным. Поэтому он сопровождал меня в моей поездке в Монтерэ, о которой я сейчас расскажу. В Монтерэ мы расстались, и с тех пор я не видал его и не слыхал о нем. Мне, впрочем, еще придется упоминать о нем при описании этой поездки.

Другой миссионер, падре Антонио, умер в нашем поселке еще до моего отъезда в Монтерэ, и индейцы до сих пор хранят его рясу, требник и распятие на память о добром человеке. Бедный падре Антонио! Мне хотелось бы знать его предыдущую жизнь. Печать глубокой меланхолии лежала на его лице, как свидетельство какой-то тяжелой сердечной боли, которую даже религия не могла утолить.

После его смерти я рассматривал требник. Белые листы в начале и конце были исписаны; кроме благочестивых размышлений, я нашел здесь несколько слов, которые при всей своей краткости много говорили об одном периоде его прежней жизни. В самом начале стояло: «Julia, obiit A. D. 1799. Virgo purissima, Maris Stella. Ora pro me». На следующей странице было написано: «Antonio de Campestrina, Convient. Dominicum in Roma, A. D. 1800».

Итак, он поступил в монастырь по смерти любимой особы — быть может, первой и единственной любви его. Бедняга, сколько раз я замечал слезы, катившиеся по его изможденным щекам. Но он умер и успокоился.

Князь Серавалле еще не отказался от своих планов; не успев убедить шошонов, он, по совету моего отца, решил попытаться нанять несколько человек мексиканцев и канадцев для продолжения земледельческих работ, так как, замечу мимоходом, оба они — князь и мой отец — давно уже решили жить и умереть среди индейцев.

Эта экспедиция была поручена мне. Предстояло продолжительное путешествие. Если бы мне не удалось найти людей в Монтерэ, я должен был отправиться в Санте-Фе либо с партией индейцев-апачей, которые всегда жили в мире с шошонами, либо с каким-нибудь мексиканским караваном.

В Санте-Фе всегда было много французов и канадцев, которые ежегодно являлись из С. -Луи наниматься на службу в Меховые компании; так что можно было рассчитывать найти людей. Если бы, однако, моя попытка и там оказалась тщетной, то я должен был проследовать дальше с какой-нибудь партией торговцев, возвращающихся в Сан-Луи, продать там несколько драгоценностей, нанять людей, составить сильный караван и вернуться в колонию по Асторийской дороге.

ГЛАВА IV

Когда все было готово к отъезду, я получил окончательные инструкции и письмо к губернатору Монтерэ, а в придачу тяжелый кошелек с дублонами, на путевые расходы. Я простился с князем и отцом, уселся с шестью индейцами и падре Марини в длинный челн и вскоре, уносимый течением Буонавентуры, потерял из вида наш уединенный поселок.

Нам предстояло плыть по реке до южных озер Буонавентура, где я должен был отпустить наших индейцев и присоединиться к партии метисов-вашинангов, возвращавшихся в Монтерэ с дикими лошадьми, которых они наловили в прериях.

Поездка была прекрасная, в самом начале весны; берега реки были окаймлены вечнозелеными деревьями, за ними расстилались роскошные луга, на которых паслись громадные стада буйволов и мустангов. Иногда какой-нибудь благородный скакун с развевающейся гривой отделялся от стада и мчался к берегу, как будто желая удостовериться в наших намерениях. Удовлетворив свое любопытство, он медленно возвращался к стаду, часто поворачивая голову и провожая нас взглядом, как будто не вполне уверенный в нашей безобидности.

На третью ночь мы остановились у подножия обелиска, среди величественных развалин. Это место считается священным у шошонов. Их предания рассказывают о каком-то другом народе, жившем здесь раньше, который они оттеснили к югу. Мы провели здесь весь следующий день, так как падре Марини хотел поискать каких-нибудь иероглифов или фигур, которые могли бы бросить свет на происхождение развалин; но поиски оказались безуспешными, а оставаться дольше мы не могли, чтоб не разойтись с охотниками на лошадей. Итак, мы снова пустились в путь и спустя четверо суток были на южном берегу озера С. -Яго.

Мы явились вовремя, отпустили наших индейцев, купили двух превосходных мулов и продолжали путешествие в обществе охотников за лошадьми, с их пленниками числом более сотни, громко жаловавшимися на свою судьбу и лягавши все, до чего могли достать копытом. Несмотря на это буйное поведение, затруднявшее путешествие, мы на шестой вечер прибыли в Монтерэ.

Мои приключения, как увидит читатель, начались собственно с этого путешествия, и я считаю нелишним заметить, что в это время мне не исполнилось еще восемнадцати лет. Так как мы пользовались в нашей колонии некоторыми удобствами, то у меня сохранились, хотя и смутные, воспоминания о культурной жизни в Италии и других странах. Но я стал индейцем и до этой экспедиции вспоминал прежние сцены из моей детской жизни лишь для того, чтобы смеяться над ними.

Вероятно, такое отношение к ним вызывалось в значительной степени уверенностью в том, что я никогда больше не вернусь к этой жизни, так как с того момента, когда я узнал, что отправляюсь в Монтерэ, меня охватило величайшее волнение, и мой пульс стал биться с удвоенной силой. Не сумею сказать, чего именно я ждал, но, без сомнения, мне мерещилось нечто вроде земного рая. Монтерэ хоть и не земной рай, но все же приятный уголок. Он дышит счастьем, все в нем довольны своей судьбой, всякий поет и смеется, все время посвящено развлечениям или отдыху.

Нет в нем грязных улиц и жестких мостовых, ни фабрик с их вечной копотью, ни полицейских, ни карет и омнибусов, обдающих вас грязью, а главное, нет в нем пунктуальных деловых людей, спешащих по своим делам, пыхтя, отдуваясь и толкая всех встречных. Нет, ничего подобного не встретишь в Монтерэ.

Здесь есть залив, глубокий и синий, берега которого одеты высоким, прекрасным лесом. Есть луг, усеянный, точно пестрый ковер, нарядными дикими цветами. На нем разбросаны с сотню коттеджей, обвитых виноградом. В центре — президио, дом губернатора; по одну сторону от него изящная церковь, по другую — массивное здание монастыря. Надо всем этим небо чистейшего голубого цвета, представляющего роскошный контраст с яркой зеленью высоких сосен и неописуемой игрой красок и оттенков широкого горизонта прерий.

Даже собаки в Монтерэ вежливы, а лошади, которые всегда пасутся около домов, бегут к вам навстречу, как будто желая поздравить вас с приездом; дело в том, что каждый путешественник везет с собою у седла мешочек с солью, до которой они так лакомы.

Гостеприимство местных жителей не знает границ. «Да благословит вас Святая Дева, — сказал нам старик, попавшийся нам навстречу при въезде, — останавливайтесь здесь и почтите мой дом». Другой подошел и дружелюбно пожал нам руки, ласково поглядывая на нас. Третий взял наших мулов под уздцы и повел их во двор, где полдюжины хорошеньких девушек, с блестящими черными глазами и длинными тонкими пальцами, во что бы то ни стало хотели расстегнуть нам штиблеты и снять с нас шпоры.

Царственный город Калифорнии! Самое имя твое исполнено для меня поэзии, как и для всякого, кто любить честность, добродушие, простоту и dolcef ar niente.

Несмотря на многочисленные приглашения, падре Марини поместился в монастыре, а я не захотел разлучаться с моим старым наставником.

Все было ново и приятно для меня, так как мне не было еще восемнадцати лет, а в этом возрасте предаешься мечтам и грезам о тонких талиях и хорошеньких личиках, озаренных лукавой улыбкой.

Для меня наступило веселое время. Правду сказать, кошелек с дублонами весьма содействовал этому. Спустя неделю после моего приезда, у меня было великолепное седло с серебряной отделкой, бархатные шаровары, вместо кожаных панталон, шляпа с перьями, блестящие башмаки, красный шарф, бархатная куртка и широкий плащ: неизменная, и иногда единственная одежда западных мексиканцев, зимою и летом, ночью и днем.

Я сказал, что это было веселое время, — и я пользовался им в полную сласть: танцевал, пел, ухаживал напропалую. Мой старый товарищ по путешествию, миссионер, ворчал на меня иногда, но девушки смеялись над ним, и я доказал ему, как дважды два четыре, что он ошибается.

Губернатором был генерал Моррено, старый вояка, из древнего кастильянского рода, гордый своим происхождением, гордый своими дочерьми, самим собою, своими чиновниками, решительно всем, но при всем том воплощенное благодушие и гостеприимство. Его дом был открыт для всех (т. е. для всех белых), и время проходило в нем в беспрерывных празднествах, причем удовольствия сменялись удовольствиями, музыка танцами, ухаживания при помощи глаз — ухаживанием при помощи губ, как лимонад следовал за вином, а мороженое за виноградом и персиками. Но, увы, природа создала нас несовершенными, и человек должен отдыхать после удовольствий так же, как после работы. Это весьма прискорбно, потому что жизнь коротка, а время, потраченное на отдых, — потерянное время; так, по крайней мере, я думал в восемнадцать лет.

Монтерэ очень древний город; он был основан в семнадцатом веке португальскими иезуитами, учредившими здесь миссию. На смену им явились францисканцы: добродушные, снисходительные, ленивые и мягкосердечные люди, веселые, но нравственные, громившие порок и любовь, хотя налагавшие легкие эпитимии и всегда готовые дать отпущение грехов. Эти францисканцы были изгнаны мексиканским правительством, желавшим овладеть их богатством. Это было несчастьем для города, так как на место благодушных, гостеприимных и щедрых монахов явились правительственные агенты и должностные лица, которые, не имея никаких связей в Монтерэ, вовсе не заботились о благополучии жителей. Последствием было то, что калифорнийцам до смерти надоело это управление; они питали врожденную антипатию к таможенным сборщикам, а главное, не имели ни малейшего желания отдавать свои доллары на расходы по мексиканским войнам, которыми вовсе не интересовались. Однажды утром они сорвали с президио мексиканский флаг, выгнали комиссаров и сборщиков, объявили себя независимыми от Мексико и открыли свой порт для всех наций.

В Монтерэ около трех тысяч жителей, считая метисов и индейцев, исполняющих обязанности прислуги. Население богато, и так как ему некуда тратить своих денег, как в восточных городах (все его удовольствия и развлечения почти ничего не стоят), то они любят, елико возможно, наряжать свои особы и своих лошадей. Седло ценою в сто долларов обычная вещь у богатых молодых людей, которые полагают всю свою гордость в своих конях и сбруе.

В Монтерэ постоянно развлекаются; и время быстро проходит в занятиях петушиными боями, скачками, фанданго, охотой, рыбной ловлей, катаньем на лодках и т. п. Климат замечательно здоровый, болезни совершенно неизвестны. Здесь не знают даже зубной боли, ни сплина; люди умирают только вследствие несчастных случайностей или от старости; и у монтерэйцев существует старинная поговорка: «El que quiere morir que se vaya del pueblo», что значит: «Кому хочется умереть, тот должен уехать из города».

Во время моего пребывания здесь, со мной случилось довольно опасное приключение. Я отправился с несколькими друзьями на рыболовную экскурсию ко входу в бухту, которая, замечу мимоходом, принадлежит к прекраснейшим в мире, имеет двадцать четыре мили в длину и восемнадцать в ширину. Миссионер, падре Марини, чувствуя себя не совсем здоровым, решил, что морской воздух может быть для него полезен, и присоединился к нашей компании. Мы отправились в лодках; та, в которой находились я и падре, была хорошенькая маленькая шлюпка, принадлежавшая какому-то американскому кораблю. При ней имелась пара весел и маленькая мачта с парусом.

Наша ловля оказалась очень удачной, и по окончании ее мы пристали к берегу, чтобы зажарить часть рыбы. В разговоре кто-то упомянул о древних развалинах, находившихся в пятнадцати милях к северу у устья маленькой речки. Миссионеру захотелось посмотреть их, и мы решили, что наши друзья вернутся в Монтерэ, а я и падре переночуем здесь и утром предпримем экскурсию к развалинам. Нам оставили большой каменный кувшин с водою, пару одеял и двуствольное ружье. Когда наши приятели уехали, мы привязали лодку у северного конца бухты и, выбрав место для ночлега, устроили себе нечто вроде навеса, при помощи весел, мачты и паруса, и развели огонь.

Был прекрасный, теплый вечер, какие бывают только в бухте Монтерэ; мягкий и ароматный ветерок нежно шелестел листвою вокруг нас и над нами; когда же наступила ночь с мириадами звезд и серебристой луной, миссионер пожелал мне приятного сна, и мы улеглись спать. Я лег в лодке и, вытянувшись на дне ее, долго любовался усеянным звездами небом, пока не забылся сном.

ГЛАВА V

Я проснулся от холода. Было уже светло. Я встал и осмотрелся. Я находился в открытом море, далеко от берега, очертания которого смутно рисовались в золотистом тумане утра. Веревка и кол, к которому была привязана лодка, плыли за нею по воде, и легкий ветер с берега потихоньку уносил меня в море. В первую минуту я порядком испугался: весла остались на берегу, и я не имел возможности двигать мой челнок.

Тщетно я пытался грести руками и колом, который втащил в лодку. Я только вертелся во все стороны, не подвигаясь вперед. Наконец, я стал обдумывать положение. Море было гладко и спокойно, непосредственной опасности мне не угрожало. Проснувшись утром, падре заметит мое отсутствие и, может быть, увидит лодку; он поспешит в город, но поспеет туда только к вечеру, так как он старик, а пройти нужно двадцать пять миль. За мной пошлют лодки, даже мексиканскую шкуну, стоящую в бухте. На следующее утро я наверно буду спасен, так что мне придется только провести сутки в одиночестве и посте. Это было неважно; и потому я покорился судьбе и принялся, как умел, приспособляться к обстоятельствам.

На мое счастье лодка принадлежала какому-то охотнику до рыбной ловли, и я нашел в ней различные приспособления, которых сначала не заметил: между передней банкой и носом находился полубочонок с золой, небольшой запас угля и щепок; под кормовой банкой оказался шкафчик, в котором я нашел сковородку, коробку с солью, оловянную чашку, запас листьев, употребляемых вместо чая калифорнийцами, горшок с медом и другой с медвежьим салом. К счастью, кувшин с водой остался в лодке, так же как и мои удочки. Я забросил их и закурил сигаретку. В этой стране никто не расстается с огнивом, кремнем, трутом и табаком.

Часы проходили за часами. Лов мой был удачен, я развел огонь и зажарил прекрасную макрель; но мало-помалу солнце достигло зенита и принялось палить так невыносимо, что я принужден был снять всю одежду, не исключая даже рубашки, и растянуть ее между скамьями в виде навеса. Тем временем я потерял из вида берег и только изредка замечал отдельные черные точки — верхушки огромных сосен.

Позавтракав, я решил соснуть часика два — испанское средство для облегчения пищеварения — но сам не знаю как, проспал до заката солнца, когда проснулся от каких-то вовсе неприятных толчков. Море оказалось неспокойным, волны поднимались острыми пенящимися буграми, легкий ветер сменился холодным резким западным ветром.

Утешительно было хоть то, что ветер оказался попутным. Я оделся и встал, рассчитывая, что мое тело сыграет роль небольшого паруса; как вдруг услышал крики: «Эй-эй-эй!», доносившиеся с левого борта. Я оглянулся с весьма понятным изумлением и заметил в пятидесяти ярдах от себя большую лодку, двигавшуюся по волнам на десяти веслах. Она была полна людьми, бочонками и мешками; рулевой делал мне знаки, видимо приглашая меня остановиться. Спустя несколько минут мы были рядом, и наше удивление, могу сказать, оказалось взаимным: их — при виде меня одного, без весел; мое — при виде такого жалкого зрелища. Очевидно, это была команда погибшего корабля, без сомнения испытавшая жестокие лишения, судя по их изможденному виду.

Времени терять было нечего. Все они просили воды и указывали на горизонт, желая знать, какого направления им держаться. Я передал кувшин с водою человеку, сидевшему на руле, который казался капитаном, но этот честный малый, отлив немного в чашку, передал остальное своим товарищам, прежде чем сам прикоснулся к воде. Кувшин был галлона в два или больше, но, разумеется, быстро опустел. Я передал им жареную макрель, которую оставил себе на ужин. А они отдали ее капитану и, несмотря на его великодушные отказы, настояли на том, чтобы он съел ее немедленно. Видя это, я показал им штук девять или десять сырой рыбы и предложил зажарить ее. Но они только засмеялись: зажарить рыбу! Нет, голодные могут и без этого обойтись. Они разделили ее по-братски, и это подкрепление, дополненное горшком меда для капитана и горшком сала для матросов, по-видимому, совсем оживило их.

Капитан и четверо людей с веслами пересели в мою лодку. В эту минуту показались звезды; я указал ту, на которую следовало править, и мы поплыли к берегу при содействии волн и попутного ветра. Капитан объяснил мне на странной смеси английского, французского, итальянского и латинского языков, что его корабль был русский бриг, плывший из Ситхи, в русской Америке, в Акапулько, в Мексике, чтобы запастись зерном, салом и спиртом, но он погиб от пожара ночью, причем люди едва успели спустить шлюпку. Провизии не удалось захватить; бочонки и мешки, попавшиеся под руку в суматохе, оказались ни к чему не нужными, так что они провели двое суток без пищи и воды, не зная, в какой стороне берег. Они заметили мой челнок за полчаса до того, как я проснулся, и сначала сочли его пустым; но когда я встал, увидели меня и окликнули в надежде, что я укажу им берег. Я, в свою очередь, объяснил, как умел, приключение, случившееся со мной, и пообещал ему всяческие блага на берегу; впрочем, я мог бы и не тратить слов: бедняга, побежденный усталостью, заснул крепким сном, как только почувствовал себя в безопасности.

На рассвете мы пристали к берегу в устье маленькой речки, поблизости от каких-то развалин. Это было то самое место, куда мы с падре собирались отправиться. По соседству паслись несколько диких лошадей; я вычистил ружье, зарядил его снова и убил одну из них; в это время истомленные усталостью и голодом люди крепко спали, растянувшись вповалку на берегу. Их было двадцать человек, считая капитана.

Я слишком долго жил с индейцами, чтобы затрудняться при подобных обстоятельствах. Солнце еще не особенно высоко поднялось на небе, когда завтрак, для которого я спек лучшую часть лошади, был готов. Потерпевшие кораблекрушение еще спали, и разбудить их оказалось нелегко. Наконец, я прибегнул к способу, который оказался вполне действительным: я воткнул шомпол в кусок дымящегося мяса, а затем стал подносить его к лицам спящих так, чтобы тот коснулся их ноздрей. Спустя две минуты они уже уплетали завтрак с энергией, в которой не было ничего сонного.

Люди были утомлены, но узнав, что могут добраться до города сегодня же, быстро приготовились к отъезду. Мы медленно плыли вдоль берега, так как солнце палило немилосердно, и гребцы изнемогали. К часу дня мы достигли моей прежней стоянки. Падре, разумеется, оставил весла, парус и одеяла. Мою шлюпку оснастили в одно мгновение, а из одеял устроили парус для большой лодки, укрепив его к мачте, сделанной из весла и длинного шеста. Когда мы огибали северный край гавани, я увидел довольно далеко в море мексиканскую шкуну и множество лодок. Без сомнения, они искали меня.

В шесть часов вечера мы высадились в Монтерэ среди приветствий сбежавшейся толпы.

Я был общим любимцем, и мое исчезновение возбудило большую тревогу; поэтому все осыпали меня вопросами. Женщины ласкали меня, некоторые даже целовали (те именно, которые были уже «не первой молодости»), и все решили единогласно, что я должен поставить полдюжины свечей Пресвятой Деве. Нашлась одна, которая плакала обо мне: именно Изабелла, хорошенькая девушка пятнадцати лет, дочь губернатора. Последний тоже обрадовался мне; он очень любил меня, потому что привык играть со мной в шахматы, и я позволял ему делать мне мат, хотя мог бы дать ему вперед ферзя и ход. Признаюсь по секрету, что эта политика была внушена мне его дочерьми, которым хотелось, чтобы я заслужил его расположение.

— Dios te ayuda, nino (помоги тебе Бог, дитя), — сказал я, что нам уже не играть больше в шахматы. — Que tonteria, andor a dormir in una barca, quando se lo podia sobre tierra firma! (Что за безумие спать в лодке, когда можно это сделать на твердой земле).

Я рассказал ему историю злополучных русских, и, несмотря на свою гордость, старик прослезился: сердце у него было предоброе. Он пригласил капитана к себе и распорядился насчет команды; но гостеприимство жителей не дожидалось приказаний, и бедняги были приняты так радушно и приветливо, что вскоре забыли об опасностях, которым подвергались. Пятнадцать дней спустя они были отправлены на шкуне в гавань Сан-Франциско, куда только что прибыл русский военный бриг, направлявшийся в Ситху.

Веселая ночь последовала за моим возвращением. Стреляли из ружей, подняли флаги, чтобы вернуть посланные за мною лодки, а в десять часов вечера все население веселилось на лугу, развлекались танцами, пением, шел пир горой, точно нам последний раз оставалось повеселиться на этом свете.

Так прошли четыре недели, и к стыду своему, я должен сознаться, что умышленно пропустил два случая отправиться в Санта-Фе. Как бы то ни было, однажды утром все мои мечты о дальнейших удовольствиях рассеялись. Я думал о своем первом объяснении в любви, когда явился наш старый слуга с четырьмя индейцами. Он оставил колонию неделю тому назад и почти весь путь сделал водою. Мой отец послал его вернуть меня домой, если я еще не уехал из Монтерэ. Он привез ошеломляющие известия: князь был убит кровами; шошоны отправились в военную экспедицию с целью отомстить за его смерть; а мой отец, силы которого убывали с каждым днем, надеялся вскоре соединиться со своим другом в лучшем мире. Бедняжка Изабелла! Мне бы следовало прибавить: бедный я! Но роковые известия так взволновали меня, что я забыл и думать об удовольствиях и любви. Священный долг требовал моего немедленного возвращения; кроме того, шошоны ожидали моих первых военных подвигов. Старик губернатор решил, что с моей стороны благоразумнее вернуться морем, так как индейцы аррапаги были теперь во вражде с шошонами и могли бы отрезать мне путь на суше. Перед отъездом ко мне вошел один ирландец, молодой малый по имени Рох, веселый, живой и деятельный. Он дезертировал с американского корабля и, несмотря на обещанную награду в сорок долларов, не был пойман, так что корабль ушел без него.

Генерал Моррено рассердился было на этого молодца и хотел посадить его в тюрьму, но Рох сумел так драматически изобразить гонения, которым он подвергался на корабле за свою католическую веру, что духовенство, да и весь Монтерэ. вступились за него. Вскоре он оказался весьма ценным приобретением для общины: он был неутомимый танцор и хорошо играл на скрипке. Кроме того, он уже освоился с мексиканскими обычаями и языком и отличался на охоте за буйволами и дикими лошадьми. В конце концов его все полюбили, и он сделался бы богатым и счастливым, если бы поселился здесь. К несчастью для него, страсть к приключениям не позволяла ему долго пользоваться покойной монтерэйской жизнью, и услыхав, что имеется в виду экспедиция, в которой можно сломать себе шею, он просил меня принять его в мой отряд.

Я согласился, и мы отправились со стариком-слугою и индейцами на шкуне. Я получил множество подарков и такую гору пистолетов, пороху, ружей, ножей и шпаг, что мог бы вооружить целый легион. Губернатор, его дочери и все, кто мог поместиться в лодках, провожали меня до северного конца бухты, где я не без грусти простился с ними.

ГЛАВА VI

Переезд по морю был как нельзя более удачен. На четвертый день мы бросили якорь за четверть мили от берега близ южной оконечности горы, известной под названием Кривой Крестец. Индейцы высадились первыми в челноке, чтобы посмотреть безопасен ли берег; а под вечер шкуна уже была на пути домой, мы же рыли тайник, чтобы спрятать багаж, который не могли везти с собой. Даже мое седло было завернуто в кусок парусины и зарыто в слое глины. В числе подарков, полученных мною в Монтерэ, были два обитых жестью ящика с английским фейерверком, который впоследствии наделал чудес и спас много скальпов, когда всякая надежда на избавление казалась уже утраченной. Монтерэйцы до страсти любят эти фейерверки, и каждое торговое судно, прибывающее в Калифорнию за кожами, привозит их большой запас.

Когда все наши вещи были спрятаны, мы продолжали путь, сначала на восток, потом на северо-запад, в надежде встретить лошадей, принадлежавших нашему племени. Мы не ошиблись. На рассвете нам попалось естественное пастбище, заросшее люцерной, на котором паслись сотни лошадей; но так как мы уже прошли тридцать миль, то решили отдохнуть прежде чем тронемся в дальнейший путь.

Я проспал не более часа, когда кто-то разбудил меня, дотронувшись до моего плеча. Сначала мне казалось, что это происходит во сне, но, открыв глаза, я увидел одного из моих индейцев, который приложил палец к губам, делая мне знак молчать, меж тем как глаза его были обращены к прерии. Я взглянул в том же направлении и увидел зрелище, способное разогнать всякий сон. Приблизительно в полумиле от нас группа индейцев, человек двадцать, в военном наряде, молча и спокойно вязала коней. Они не принадлежали к нашему племени; это были омбиквы, племя воров, жившее у нашей северной границы и занимавшееся главным образом кражей лошадей, в особенности, когда это не сопровождалось опасностью. В данном случае им ничто не грозило, так как шошоны отправились на войну с кровами, и они могли спокойно выбирать наших лучших коней. К счастью для нас, мы расположились на отдых в группе кустарников, на высоком и неровном месте, недоступном для четвероногих; иначе они заметили бы нас и моим приключениям наступил бы конец.

Мы разбудили наших товарищей и немедленно стали держать военный совет. Сразиться с ними мы не могли; но и предоставить им уйти с нашими лошадьми было немыслимо. Нам оставалось только следовать за ними, поджидая случая нанести решительный удар. К полудню воры наловили столько лошадей, сколько могли увести с собою; затем повернулись к нам спиной и двинулись на запад, по направлению к рыболовной станции, где мы устроили пристань и где высадились, когда прибыли из Европы.

Мы следовали за ними целый день, причем ничего не ели, кроме диких слив, растущих в прериях. Вечером, один из моих индейцев, опытный воин, решил пробраться в их лагерь, что и исполнил с успехом. По некоторым признакам, которые не могли ускользнуть от его проницательности, он догадался о плане их экспедиции. На нашей станции имелась большая парусная лодка и, кроме того, семь или восемь человек. Там хранился также в блокгаузе запас сушеной рыбы и рыболовных принадлежностей, сетей и т. п. Так как мы уже несколько лет жили в мире с соседями, то на станции не было гарнизона; только с десяток индейских семей жили по соседству с ней.

Первоначальным намерением омбиквов было ограничиться кражей лошадей; но, узнав, что полдюжины воинов, принадлежавших к этим семьям, отправились в поселок за военными припасами, они решили напасть на станцию, снять там несколько скальпов и вернуться домой морем и сухим путем с нашими сетями, лодками, рыбой и проч. Дело оказывалось серьезным. Как я уже сообщил раньше, наш плотник и наш кузнец пропали без вести; тем драгоценнее была для нас наша маленькая флотилия, и мы решили отстоять ее во что бы то ни стало. Бесполезно было посылать одного из наших индейцев за помощью в поселок: это только ослабило бы наши маленькие силы, а помощь все равно не могла бы поспеть вовремя. Лучше было попытаться достичь станции раньше омбиквов; там под защитой толстых бревен и пользуясь нашими ружьями мы могли бы помериться с нашими врагами, из которых только у двоих были ружья, остальные же были вооружены копьями, луками и стрелами. Наш лазутчик узнал также, подслушав их разговор, что они прибыли морем и что их челны спрятаны где-то у берега, по соседству со станцией.

Омбиквы направлялись на станцию кружным путем, придерживаясь реки Ну-Элейе-шавако, чтобы иметь поблизости воду и пересечь дорогу из станции в поселок. Таким образом они могли перехватить вестника, если их экспедиция была уже открыта на станции. Прямая дорога была значительно короче, но шла по безводной местности, бедной травою. Мы решили отправиться прямым путем, и нам помог странный случай. Индейцы и мой старый слуга улеглись спать, а я и ирландец Рох остались сторожить. Вскоре я заметил что-то двигавшееся в степи за нами, но что именно, не мог разобрать. Буйволы никогда не заходят так далеко на запад, а для волков время еще не наступило. Я выбрался ползком из кустарников и спустя несколько минут очутился среди табуна лошадей, которые следовали за своими пойманными товарищами, чтобы узнать, что с ними сталось. Я вернулся, разбудил индейцев и рассказал им; они отправились, вооружившись лассо, а я и Рох улеглись спать.

Задолго до рассвета нас разбудил индеец и отвел мили за три к западу, где мы скрылись за холмом. Это была разумная предосторожность, так как на плоской степи нас легко мог заметить кто-нибудь из омбиквов. Мы нашли там семь крепких коней, пойманных нашими лассо. Седел у нас не было, но приходилось обходиться без них. Индейцы убили также годовалого жеребенка и запаслись мясом на двое суток; таким образом, мы могли отправиться немедленно и рассчитывали добраться до рыболовной станции часов за тридцать до омбиквов.

Они не могли продвигаться быстро, так как им важно было не изнурять украденных коней и поддерживать их в хорошем теле, имея ввиду продолжительный обратный путь. Мы же не беспокоились о том, что станется с нашими лошадьми после переезда; лишь бы поскорее сделать сорок миль, отделявшие нас от станции. Поэтому мы гнали их, не жалея; и так как они хорошо отъелись на пастбище, то несли нас довольно быстро и не обнаруживали признаков особенного утомления.

Наше путешествие совершилось без дальнейших осложнений. Мы прибыли, как и рассчитывали, за сутки с лишком до омбиквов и, разумеется, приготовились встретить их. Сквау, дети и ценные вещи находились уже в блокгаузе; была также заготовлена вода на случай, если индейцы вздумают поджечь дом. Присутствие враждебного отряда было открыто случайно два дня тому назад; трое детей отправились в маленькую бухту недалеко от станции ловить молодых тюленей и заметили четыре челна, стоявшие у берега, а подальше — двух молодых людей, которые сидели у костра и пекли пойманного ими тюленя. Разумеется, дети вернулись обратно, и трое мужчин, остававшихся на станции (трое стариков) отправились добывать скальпы. Они еще не вернулись ко времени нашего прибытия; но вечером явились со скальпами обоих омбиквов, которых им удалось захватить врасплох, и с челнами, которые были присоединены к нашей флотилии.

Наша позиция была очень сильна. С северной стороны перед нами находилась широкая и быстрая река; с южной ров в сорок футов шириной и в десять глубиной; местность вокруг была открытая, голая, без кустов, деревьев или пригорков; по бокам у нас были небольшие кирпичные башни в двадцать футов вышиной с бойницами и дверью на высоте десяти футов от земли; лестница, ведшая к ней, разумеется, была поднята наверх. Другой, главный вход приходился над рекой, и попасть в него можно было только вплавь. Здание было выстроено из камня и кирпича, дверь, сделанная из крепких брусьев и обшитая медью, могла долго выдерживать удары их топоров или сопротивляться огню.

Нас было теперь десять мужчин, в том числе семеро вооруженных огнестрельным оружием и довольно хороших стрелков; кроме того, шестнадцать женщин и девять детей, мальчиков и девочек, которым были назначены различные посты на случай ночного нападения. Шесть воинов, отправившихся в поселок за огнестрельным оружием, должны были вскоре вернуться, а до тех пор нам оставалось только быть начеку, поджидать неприятеля и допустить первый штурм, не пуская в ход огнестрельного оружия, чтобы не дать заметить, какие силы скрываются внутри форта.

Один из стариков, смышленый малый, бывший в свое время храбрым воином, предложил план, которого нам следовало держаться. Он с товарищем должны были отправиться к тому месту, где стояли челны, и развести там костер, чтобы поднимающийся дым усыпил всякие подозрения. Омбиквы по прибытии на станцию без сомнения пошлют кого-нибудь за воинами, стерегшими челны; этого посланного они постараются поймать живьем и привести в форт. Порешив на этом, мы спустили на реку челнок, и поздно вечером двое индейцев, вооружившись ружьями, отправились в свою экспедицию.

ГЛАВА VII

Наконец, омбиквы явились, не принимая никаких предосторожностей; видно было, что они не сомневаются в успехе. Во всяком случае, они не подозревали, что в блокгаузе имеется огнестрельное оружие, так как остановились на расстоянии пятидесяти ярдов от восточной башни, и мне стоило большого труда удержать Роха от выстрела. Лошадей с ними не было, но мы заметили их на другой стороне реки, на небольшой открытой прерии, под охраной двух человек, которые перегнали их туда, чтобы иметь их под рукой в случае надобности, а также и потому, что пастбище было там лучше, чем на нашей стороне. Это обстоятельство впоследствии оказалось очень выгодным для нас.

Внимательно осмотрев постройку, индейцы убедились, что ее невозможно взять обычным способом. Они пустили несколько стрел, один из них выстрелил в бойницу из ружья, чтобы убедиться, есть ли кто-нибудь внутри, но так как мы сидели спокойно, то их уверенность увеличилась, и они пошли на берег реки, посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать у главного входа. Осмотрев ворота, они, видимо, были разочарованы, отошли на сотню ярдов и стали держать совет.

Было очевидно, что некоторые из них предлагают поджечь постройку, но, судя по их жестам, таких было немного. Другие, по-видимому, возражали, что пожар уничтожит вещи, находившиеся внутри, что было для них вовсе нежелательно. Наконец, один из них, казавшийся вождем, указал пальцем сначала в том направлении, где стояли челны, потом на реку и в заключение — на то место горизонта, где восходит солнце. Когда он кончил, двое молодых людей встали и пошли в юго-западном направлении. Их план был ясен; эти двое людей вместе с двумя другими, остававшимися на страже, должны были провести челны по реке; это заняло бы всю ночь, а на восходе солнца они могли атаковать главный вход и попытаться разрушить ворота своими томагавками.

С наступлением темноты я расставил стражу по всем углам блокгауза на случай ночного нападения. Наши враги развели огромный костер и принялись готовить себе ужин. Хотя мы не могли слышать их разговора, но было очевидно, что они считают станцию в своей власти. Половина их улеглась спать, и к полночи наступила тишина, не нарушаемая ни единым звуком, вокруг потухшего костра. Зная, что завтра будет много дел, я решил отдохнуть несколько часов. Но это мне не удалось.

Лишь только я закрыл глаза, как услышал неясный гул, как будто удары топора по дереву. Я осторожно выглянул. Звуки раздавались довольно далеко, а по берегу реки и за стоянкой индейцев сновали по всем направлениям темные фигуры; наконец, мы убедились, что омбиквы делают лестницы с целью добраться до верхних дверей в наших башнях.

Это, конечно, не имело для нас особенного значения, так как мы хорошо приготовились принять их; но мы решили не показывать им нашей силы до последней минуты, когда мы будем в состоянии наверняка уложить пятерых первым залпом. Индейцы взялись за луки и выбрали маленькие стрелы, которыми дети бьют рыбу, чтобы нападающие думали, будто форт защищается несколькими смелыми мальчиками.

Утром омбиквы появились с двумя лестницами, которые приставили к башням. Вероятно, они думали, что внутри форта никого нет, так как мы не показывали признаков жизни и приняли все меры к тому, чтобы остаться незамеченными. На каждую лестницу взобрался индеец с томагавком, но им недолго пришлось работать. Не успев нанести третьего удара, индеец у восточной двери пошатнулся и упал с лестницы; грудь его была пробита стрелою. В ту же минуту громкий крик, раздавшийся с западной стороны, показал, что и другого постигла та же участь.

Омбиквы поспешно унесли трупы с диким ревом разочарования и ярости, на который трое мальчиков, заранее наученных, что им делать, отвечали звонким военным кличем. Это довело омбиквов до неистовства, однако они стали осторожны. Стрелы, убившие их товарищей, были детскими; но не было сомнения, что они пущены руками воинов. Омбиквы собрались за выдающейся скалой на берегу реки, в тридцати ярдах от дома, но в полной безопасности от наших выстрелов. Тут они составили военный совет в ожидании своих товарищей с лодками, которым давно уже следовало вернуться.

В эту минуту легкий туман, стоявший над рекой, рассеялся, и перед нами открылось на другом берегу зрелище, остановившее наше внимание. Как раз напротив дома мы увидели челнок, тот самый, в котором наши два индейца отправились в экспедицию. Двое омбиквов, стерегшие украденных коней, стояли в нескольких шагах от него; они, очевидно, только что заметили его и не знали, что им предпринять; без сомнения их смутили крики товарищей, но теперь, когда туман рассеялся, они увидели их за скалою и, вероятно, повинуясь какому-нибудь сигналу, решились переправиться через реку. В ту самую минуту, когда они отвязывали челнок, раздались выстрелы; оба индейца упали — они были мертвы. Затем появились двое наших лазутчиков, скрывавшиеся за кустами, и принялись хладнокровно снимать скальпы, не обращая внимания на тучу стрел и яростные крики омбиквов. Этим дело не кончилось: в своей ярости наши враги забыли осторожность и вышли из-за скалы; они представляли хорошую цель, и в ту самую минуту, когда вождь оглянулся, четыре человека упали, пораженные нашими пулями.

Я не в состоянии описать бешеный вопль, последовавший за этим, хотя все события моей первой битвы еще живы в моей памяти. Омбиквы подобрали убитых и ушли к востоку, по направлению к горам, соображая, что только этим путем они могут избежать гибели. Их осталось всего десять человек, и они совершенно упали духом, чувствуя, что вряд ли им удастся вернуться домой.

От наших лазутчиков мы узнали, что шестеро воинов вернулись из поселка и должны находиться где-нибудь в засаде: это определило наш образ действий. Мы вышли из форта по лестницам, оставленным омбиквами, и рассыпались по степи с целью отрезать врагам отступление.

Не буду описывать подробно эту бойню. Омбиквы наткнулись на засаду и потеряли еще четверых; остальные рассеялись по степи, стараясь пробраться в горы. Прежде чем кончился день, они были перебиты, за исключением одного, которому удалось переправиться через реку.

Так кончилось мое первое сражение, в котором, впрочем, я, собственно, вовсе не сражался; хотя враги несколько раз подвертывались мне под выстрел, но мне было жаль лишать их жизни. Как бы то ни было, меня осыпали поздравлениями; отныне Овато Ваниша стал воином.

На другой день я и мои товарищи — я подразумеваю семь человек, прибывших из Монтерэ — оставили станцию и вскоре достигли поселка, где я не был уже три месяца с лишком.

События обернулись лучше, чем можно было ожидать. Мой отец довольно быстро оправился от испытанного потрясения. Наше племя, вторгшееся в южную область кровов, подвергло их суровому наказанию. Наши люди вернулись с полутораста скальпами, четырьмястами лошадей и запасом одеял и табаку, только что выменянных кровами на меха у янки. Кровы были надолго усмирены и обессилены и в этом году не осмеливались показываться за пределами своей охотничьей территории.

Очевидцы смерти князя Серавалле так рассказывали об этом событии.

Спустя несколько дней после моего отъезда в Монтерэ князь с партией шошонов отправился в порт Галль, куда прибыли для него письма и товары из Сан-Луи. Тут он познакомился с одним французским ученым, предпринявшим научную экспедицию в Калифорнию. Француз имел рекомендательные письма к князю от епископа и директора колледжа в Сан-Луи.

Князь оставил своих шошонов в форте, поручив им озаботиться доставкой товаров, а сам отправился с ученым и сопровождавшими его пятью местными охотниками в поселок. На второй день своего путешествия они повстречали сильный военный отряд кровов, но так как шошоны были в мире со всеми своими соседями, то никакой опасности не предвиделось. Однако вероломные кровы, не подозревавшие, так же как и князь, что поблизости находится большая охотничья партия шошонов, решили не упускать случая завладеть без всякого риска, богатой добычей. Они предоставили белым продолжать путь, но следовали за ними на некотором расстоянии, а вечером напали на них на стоянке так внезапно, что те не успели даже схватиться за оружие.

Кровы пользуются дурной славой, как племя воров и разбойников. Они так же трусливы, как жестоки, и нападают на охотников или торговцев только в том случае, когда превосходят их числом по крайней мере вдесятеро. Доказательством их трусости может служить тот факт, что когда однажды Рох, я и молодой француз, по имени Габриэль, наткнулись случайно на стоянку тринадцати кровов и трех аррапагов, они бежали, предоставив нам свои меха, палатки и запас сушеного мяса; только аррапаги пытались оказать сопротивление, причем один из них был убит.

Но вернемся к нашему рассказу.

Очутившись в плену, князь горько упрекал вождя за его предательское нападение. Тот слушал с презрительной улыбкой, ясно показывавшей, что он знает, кто такой князь, и отнюдь не питает к нему доброжелательных чувств. Впрочем, его жадность была сильнее его ненависти, и он спросил, что дадут пленники за свое освобождение. Получив в ответ, что они согласны дать пару ружей, пару коней и сотню долларов, он возразил, что все имущество пленников и без того уже принадлежит ему, что он ожидает большего. Он потребовал, чтобы один из охотников отправился в порт Галль с пятью кровами и приказом принца выдать им шестьдесят одеял, двадцать ружей и десять мешков пороху. Тем временем пленники будут отведены в страну кровов, куда должен быть доставлен и выкуп; когда он будет получен, их выпустят на свободу. Понимая намерения своих врагов и будучи уверен, что раз попав к ним, он уж не получит свободы, князь отказался исполнить это требование, но желая выиграть время, сделал еще несколько предложений, которые, разумеется, были отвергнуты. Наконец, убедившись, что ему не удастся получить больше того, что он захватил, вождь сбросил маску и принялся оскорблять свои жертвы.

— Бледнолицые, — сказал он, — подлые собаки, слишком трусливы, чтобы сражаться с кровами. Они слабее женщин, они прячутся в жилищах шошонов и снабжают их ружьями, так что имея много оружия и военных припасов, это племя сделалось сильным и страшным для всех. Но кровы убьют бледнолицых и увидят, какого цвета кровь трусов. Мертвые, они перестанут снабжать шошонов ружьями и порохом, и те попрячутся по своим норам, как луговые собаки, и никогда больше не осмелятся показаться на тропе кровов.

Князь с гневом отвечал вождю:

— Кровы не должны говорить так громко, иначе они будут услышаны шошонскими храбрецами и поплатятся за свою ложь. Что было с этими кровами до прихода белых на берег Буонавентуры? Тогда у них не было своей страны, потому что часть ее была занята черноногими, а другая аррапагами и шошонами. Тогда кровы были как голуби, гонимые горными соколами. Они прятались в глубоких трещинах земли и выходили из них только по ночам, опасаясь встретиться с шошонами. Но белые собрали шошонов вокруг своих поселений и уговорили жить в мире со своими соседями. Так длилось четыре года; кровы успели выстроить себе новые вигвамы. Зачем же они поступают как волки, кусая своих благодетелей, вместо того, чтобы выражать им благодарность?

Раздраженный насмешками своего пленника, вождь схватился за томагавк. Внезапно раздался выстрел, один из кровов подпрыгнул и упал мертвый.

— Вождь говорил слишком громко, — сказал князь. — Я слышу шаги шошона; кровам лучше бежать в горы, иначе их мясо послужит кормом для собак нашей деревни.

Лицо вождя исказилось выражением бешенства и глубокой ненависти, но он стоял неподвижно, так же как и его люди, стараясь определить по звуку выстрела, в каком направлении нужно бежать от опасности.

— Страх превратил кровов в камни, — продолжал князь. — Что сделалось с их быстрыми ногами? Я вижу шошонов.

— Бледнолицая собака не увидит их больше, — возразил дикарь и ударом томагавка раздробил череп злополучному князю, которому пришлось, таким образом, найти бесславную смерть в отдаленной стране.

Остальные пленники, которые были связаны, разумеется, не могли оказать сопротивления. Французский ученый и двое его спутников были убиты в одно мгновение; но прежде чем кровы успели довершить бойню, хорошо направленный залп разредил их толпу, и они бросились в лес, оставив на месте, кроме своего вождя, двадцать человек убитыми и ранеными. Вслед за тем из чащи появились тридцать шошонов, которые немедленно пустились в погоню за кровами, поручив одному из своих развязать троих, оставшихся в живых пленников и стеречь тело своего друга и законодателя.

В последовавшей перестрелке кровы потеряли еще десять скальпов, после чего бежали, куда глаза глядят, не пытаясь сопротивляться. Тела их жертв были перенесены в поселок, и немедленно, после похорон, шошоны отправились в экспедицию против кровов, о результатах которой я уже сообщил.

Двое уцелевших от бойни охотников отправились в Калифорнию, но третий, молодой парижанин по имени Габриэль, предпочел остаться с нами и расстался со мною только много позднее, когда я отплыл в Европу. Он и Рох вернулись тогда к шошонам, так как привыкли к дикой и полной опасных приключений жизни.

Когда, на большом совете я сообщил о попытке омбиквов овладеть рыболовной станцией и ее результатах, рассказ мой вызвал взрыв одобрений. Я тут же был объявлен военным вождем; решено было немедленно отправить отряд для наказания омбиквов. Мой отец не позволил мне присоединиться к нему, так как нам нужно было улаживать дела князя, уплатить долги в Форте Галль и т. п., и мне пришлось целых два месяца вести жизнь конторщика, подводить итоги, составлять отчеты и проч. — довольно скучное занятие, не доставлявшее мне ни малейшего удовольствия. Тем временем состоялась экспедиция против омбиквов, увенчавшаяся еще более блестящим успехом, чем поход против кровов. Вообще, это был славный год для шошонов, о котором они долго вспоминали, — год, когда их мокасины были буквально унизаны человеческими волосами, а кости их врагов, рассеянные по прериям, пугали даже волков, не решавшихся переправляться через Буонавентуру. В самом деле, год был так полон событиями, что мой рассказ оказался бы чересчур длинным, если бы я вздумал перечислять их.

Я не забыл о нашем тайнике на берегу моря. Все вещи были перевезены на рыболовную станцию, куда мы переселились из поселка на летнее время, меж тем, как большая часть племени отправилась на охоту в южные степи.

Подарки, полученные мною в Монтерэ, доставили большое удовольствие отцу, особенно книги, которые он присвоил себе, так как преклонный возраст и утомление все более и более склоняли его к спокойной жизни и чтению. Я же подружился с Габриэлем и Рохом, которые с тех пор много лет делили со мною охотничьи и военные приключения.

ГЛАВА VIII

Рассказывая о насильственной смерти князя, я заметил, что кровы относились недоброжелательно к белым, поселившимся с шошонами. Эти чувства не ограничивались их племенем; они разделялись всеми индейцами, жившими на протяжении двухсот или трехсот миль от реки Буонавентуры. И неудивительно. Со времени нашего прибытия племя шошонов научилось известным тактическим приемам и единству действия. Так, князь Серавалле обучил их строиться в правильные боевые единицы, образовывать каре, проделывать сложные военные движения, и т. п. что само по себе давало им перевес над их врагами; прибавьте к этому обилие огнестрельного оружия и боевых припасов. Все остальные племена завидовали их силе и средствам, и когда эта зависть достигла крайнего напряжения, решили заключить союз и нанести страшный удар шошонам не только для того, чтобы уничтожить приобретенное ими влияние но и для того, чтобы завладеть сокровищами, хранящимися, как они думали, в поселении белых.

Задолго до описанных мною экспедиций против кровов и омбиквов начались переговоры между различными племенами; они отложили в сторону все свои частные ссоры, чтобы заключить союз против общего врага, каким считали шошонов. Эти-то приготовления, без сомнения, и придали храбрости кровам и омбиквам, но быстрое возмездие со стороны шошонов несколько охладило их воинственный пыл. Как бы то ни было, когда аррапаги согласились войти в союз, все соединившиеся племена разом выступили в поход и с разных сторон вторглись в нашу область.

Мы были захвачены врасплох и в течение первых трех недель всюду отступали перед ними, так как большинство наших воинов находилось еще на охоте. Но услыхав о вторжении, они поспешно вернулись, и война приняла другой оборот. Утраченная территория была отвоевана дюйм за дюймом. Аррапаги понесли тяжелый урон и вышли из союза; после этого, обеспечив себе безопасность на юге, мы обратились к нашим северным границам. Несмотря на отказ аррапагов, соединенные племена все еще втрое превышали нас численностью, но им недоставало единства и уменья действовать согласно. Они выставили около пятнадцати тысяч воинов, принадлежавших к племенам омбиквов, каллапу, кайюзов, проколотых носов, боннаксов, плоскоголовых и отчасти кровов, не научившихся благоразумию после полученной ими трепки. Превосходство нашего оружия, нашей тактики и дисциплины, искусство строить укрепления, в связи с действием двух неуклюжих испанских четырехфунтовых пушек, помогли нам не только расстроить в короткое время союз, но и сокрушить навсегда некоторых из наших вероломных соседей. Так как подробное описание войны показалось бы скучным читателю, то я упомяну только о тех действиях, в которых сам принимал участие.

Мы разделились на четыре отряда: один действовал против боннаксов и плоскоголовых на северо-востоке, другой против кайюзов и проколотых носов на верховьях рек Буонавентуры и Калюмета; третий оставался подле поселка, чтобы защищать его в случае нечаянного нападения; четвертый, очень маленький, под начальством моего отца, защищал рыболовную станцию. К этому отряду принадлежал и я. Кроме того, несколько хорошо вооруженных партий были посланы сушей и морем, в область омбиквов1.

Вначале наша война на побережье Тихого океана заключалась в мелких стычках, но постепенно каллапу, соединившись с омбиквами, образовали большой отряд, и дело приняло более интересный оборот. Мы не только потеряли все наши завоевания в области омбиквов, но и принуждены были постепенно отступить к станции, что, впрочем, послужило к нашему спасению. Нас было всего сто шесть человек, а наших противников четыреста восемьдесят; тем не менее, пятая часть их была уничтожена во время отчаянной атаки на станцию, приведенную тем временем в превосходное состояние в смысле обороны.

Крыша была обшита медными листами, в стенах проделаны отверстия для пушек, о существовании которых наши враги не подозревали. Первая атака велась храбро, и каждое отверстие было осыпано пулями и стрелами. Враги подвигались плотной массой, с лестницами и факелами, точно орава демонов. На расстоянии шестидесяти ярдов мы разрядили в них наши пушки, которые были заряжены картечью, и произвели опустошительное действие в их рядах. Однако они не отступили, а, издав военный клич, ринулись на приступ с поистине геройским мужеством.

Мы еще раз дали залп из обоих орудий и всех наших ружей, после чего отряд в сорок человек бросился на вылазку. На этот раз неприятель не выдержал и рассеялся по всем направлениям, оставив за собою много убитых и раненых. В тот же вечер к нам явилось подкрепление в тридцать восемь человек из поселка с большим запасом буйволового мяса и двадцатью пятью хорошо откормленными жеребятами. Это было очень кстати так как мы уже несколько дней питались только сушеной рыбой.

В течение недели о неприятелях не было ни слуха, ни духа. Наши лазутчики рассеялись по степи, а наш баркас вскоре открыл в одной бухте тридцать шесть челнов, в которых каллапу прибыли из своей области. Челны были уничтожены, а их владельцы скальпированы.

Ввиду жаркого времени мы устроили на восточной стороне блокгауза просторный лагерь, окружив его земляными укреплениями, и переселились туда из станции, спертый воздух которой, отравленный тяжелым запахом сушеной рыбы, грозил нам болезнями.

Спустя неделю наши враги снова появились, безмолвные и решительные. Видимо, они вернулись с тем, чтобы отомстить или умереть; борьба обещала быть отчаянной. Они расположились на небольшом открытом лугу по ту сторону реки в количестве шестисот человек.

Наш первый отряд разбил и рассеял боннаксов, когда они шли на соединение с плоскоголовыми; после этого они направились к кайюсам и проколотым носам. Эти три племени после неудачной войны отступили перед нашим вторым отрядом. Тогда боннаксы, в отчаянии от своих неудач, и уверенные, что победа шошонов грозит им истреблением, соединились с каллапу и омбиквами, решившимися повторить нападение на наш маленький гарнизон.

Нам грозила неминучая гибель, если бы плоскоголовые продолжали воевать; но их заклятые враги черноногие, воспользовавшись удобным случаем, вторглись в их область, и они попросили мира. После этого оба наши отряда могли послать часть своих воинов нам на помощь. Наши лазутчики сообщили нам об их приближении; и обсудив с отцом положение дел, я отправился к ним навстречу в ущелья Минеральных Гор. Всего возвратилось семьсот воинов; в обеих экспедициях они потеряли не более четырнадцати человек. Они разделились на три отряда и двигались, окружая степь, в которой расположились враги.

Луна вставала в час ночи. Решено было, что за два часа до ее восхода гарнизон блокгауза, уже сильно пострадавший во время четырехдневной осады, спустит фейерверк, полученный мною в подарок в Монтерэ, и сделает вылазку, воспользовавшись изумлением неприятеля при виде такого необычайного зрелища. Все произошло, как мы предполагали. При первой ракете среди боннаксов, каллапу и омбиквов поднялась суматоха. Ракеты лопались, выбрасывая снопы разноцветных искр, и дикари смотрели в немом изумлении. Но их изумление сменилось суеверным страхом; смятение распространилось между ними. И вдруг боевой клич сотен голосов нарушил тишину. Момент наступил, оба отряда шошонов кинулись на свои перепуганные жертвы, и когда час спустя взошла луна, ее мягкий свет озарил четыреста трупов, устилавших прерию. Боннаксы и омбиквы были истреблены все до единого. Каллапу мало пострадали, так как бежали к морскому берегу в самом начале дела.

Так кончился великий союз против шошонов, предания о котором переживут века. Но за этими событиями последовала тяжелая для меня потеря. Мой отец, несмотря на свой преклонный возраст, проявил чрезвычайную деятельность во время последней осады и подвергался большим лишениям и усталости; энергия не изменяла ему, пока длилась борьба; но когда все кончилось и пули перестали свистать мимо его ушей, силы оставили его, и, прохворав десять дней, он скончался, печальный и утомленный жизнью. Я похоронил его на берегу Тихого океана. Дикие цветы на его могиле питаются чистыми водами Ну-Элейе-Шавоко. Племя шошонов долго будет беречь могилу бледнолицего из отдаленной страны, бывшего когда-то их учителем и другом.

Двое моих друзей, Габриэль и Рох, получили серьезные раны, и прошло много времени, пока они оправились.

Мы провели остаток лета, строя воздушные замки и собираясь отправиться на зиму в Монтерэ, но судьба, как увидит читатель, распорядилась иначе.

ГЛАВА IX

В начале осени, спустя несколько месяцев после смерти моего отца, я и двое моих товарищей, Габриэль и Рох, охотились в южных степях на восточном берегу Буонавентуры. Однажды вечером, после удачной охоты, мы были в очень веселом настроении духа. Мои друзья рассказывали — один о чудесах Парижа, другой о красоте своей родины Ирландии: две темы, которых они никогда не могли исчерпать.

Внезапно мы были окружены партией аррапагов в шестьдесят человек; разумеется, нечего было и думать о сопротивлении или бегстве. Впрочем, они обращались с нами хорошо и только следили за тем, чтобы мы не убежали. Они знали, кто мы такие, и хотя моя лошадь, седло и ружье были завидной добычей для любого вождя они ничего не взяли у нас. Я обратился к вождю, которого знал раньше:

— Что я сделал Утренней Звезде аррапагов, что он захватил меня и стережет, точно овцу Вачинангов?

Вождь улыбнулся и положил руку на мое плечо.

— Аррапаги, — сказал он, — любят молодого Овато Ваниша и его бледнолицых братьев, потому что они великие воины и могут поражать своих врагов прекрасным голубым огнем с неба. Аррапагам все известно: они мудрый народ. Они возьмут Овато Ваниша к своему племени, чтобы он мог показать им свое искусство и сделать их воинами. Они будут кормить его самыми нежными и жирными собаками. Он сделается великим воином среди аррапагов. Так желают наши пророки. Я исполняю волю пророков и народа.

— Но, — отвечал я, — мой Маниту не станет слушать меня, если я буду рабом. Уши бледнолицего Маниту открыты только для свободных воинов. Он посылает мне свои огни, только когда я волен в своих действиях.

Вождь перебил меня:

— Овато Ваниша не раб и не может быть рабом. Он находится среди своих добрых друзей, которые будут беречь его, разводить ему огонь, расстилать свои лучшие одеяла в его палатке и доставлять ему лучшую дичь прерий. Его друзья любят молодого вождя, но он не должен уходить от них, иначе злой дух овладеет молодыми аррапагами и заставит их убить бледнолицых.

Так как мы ничего не могли предпринять при данных обстоятельствах, то покорились судьбе и были отведены через бесплодную пустыню к берегам Рио-Колорадо. Тут мы очутились в богатой и населенной деревне аррапагов. В ней мы провели зиму в почетном плену. Всякая попытка к бегству повела бы за собою нашу гибель или, по меньшей мере, тяжелые условия плена. Мы были окружены обширными песчаными пустынями, населенными клубами, жестоким племенем, не гнушающимся людоедства. Однажды мы наткнулись на оставленную стоянку клубов, в которой оказались остатки двадцати трупов, кости которых были обглоданы так чисто, как только может обглодать крылышко фазана какой-нибудь европейский гастроном.

Зиму провели мы довольно скучно, что, конечно, вполне естественно. За исключением немногих прекрасных оазисов, разбросанных там и сям, вся эта страна удручающе суха, бесплодна и как будто исковеркана страшным вулканическим извержением.

Зима, наконец, миновала, а вместе с весной возродились наши надежды на бегство. Бдительность аррапагов ослабела до такой степени, что они предложили нам принять участие в одной экспедиции на восток. Мы, разумеется, согласились и были очень довольны, очутившись в прекрасных прериях Северной Соноры. Судьба благоприятствовала нам. Однажды аррапаги, преследуя партию апачей и мексиканцев с намерением напасть на них врасплох и ограбить, наткнулись вместо этого на сильный отряд и были разбиты, причем многие из них погибли.

Мы не постеснялись покинуть наших хозяев и, пришпорив коней, вскоре очутились среди наших нечаянных избавителей, оказавшихся партией офицеров, направлявшихся из Монтерэ в Санта-Фе в сопровождении двадцати двух апачей и двенадцати или пятнадцати сиболеров (так называются мексиканские охотники за буйволами). Офицеры оказались моими знакомыми, и мне было очень приятно получить от них известия о наших общих друзьях в Монтерэ. Изабелла была так же хороша, как прежде, но не так беспечна. Падре Марини, миссионер, уехал в Перу; и весь городок Монтерэ по-прежнему смеялся, плясал, пел и влюблялся, совершенно так же, как в то время, когда я покинул его.

Офицеры убедили меня сопровождать их в Санта-Фе, откуда я мог вернуться в Монтерэ с первым караваном.

Это было приятное путешествие, хотя нам случалось иногда терпеть голод. Во всяком случае Габриэль, Рох и я были слишком счастливы, чтобы жаловаться. Мы только что избавились от горького и продолжительного плена, а кроме того, нам до смерти надоели тощие и жесткие собаки аррапагов, составляющие единственную пищу этого племени в течение зимы. Апачи, слыхавшие о наших подвигах, относились к нам с большим почтением; но особенно пленила их искусная игра ирландца на скрипке. Один мексиканский офицер, вызванный в прошлом году из Монтерэ в Санта-Фе, оставил там свою скрипку. Он просил товарищей захватить ее с собою, когда они отправятся в Санта-Фе, и она оказалась в чемодане одного из офицеров. Мы случайно узнали об этом обстоятельстве, и когда нам нечего было есть, музыка служила для нас утешением.

Наконец, наши лишения кончились; мы попали в область, изобиловавшую буйволами, стада которых попадались нам ежедневно. Мы с увлечением охотились на могучих властителей прерий. Один из них, между прочим, запорол мою лошадь до смерти и положил бы конец моим приключениям, если бы не меткий выстрел Габриэля. Я имел глупость заменить ружье луком и стрелами, желая похвастаться своим искусством перед моими спутниками. Мое тщеславие обошлось мне дорого, так как буйвол был огромный. Семь стрел сидели в его шее, но я потерял одну из лучших лошадей, какую только можно найти на западе, и моя правая нога была порядком помята.

Среди наших спутников апачей оказались два команча, которые пятнадцать лет тому назад были свидетелями смерти пресловутого Овертона. Так как этот негодяй в течение короткого времени служил в качестве английского агента в Компании Мехов, то его дикий и романтический конец, вероятно, заинтересует многих читателей, знавших его лично; во всяком случае он может служить образчиком беззаконной карьеры многих авантюристов этих западных пустынь.

Сорок четыре года тому назад один испанский торговец поселился у тонквевасов, индейского племени, отделившегося от команчей и жившего у подошвы Зеленых Гор. Он женился на индианке и жил припеваючи, не платя никаких налогов, но при случае взимая их с поселков провинции Санта-Фе. В одной из этих разбойничьих экскурсий он попался в плен и был повешен, происшествие, не представлявшее ничего особенного в те времена и вскоре забытое как испанцами, так и тонквевасами. Он оставил после себя, кроме жены с ребенком, довольно богатое имущество; но племя завладело его богатством, а вдову с ребенком выгнало. Случайно она наткнулась на одного канадского охотника, соскучившегося в одиночестве, который, не имея выбора, взял ее в жены.

С течением времени ребенок вырос и рано проявил необыкновенную способность к языкам. Мать его умерла, а охотник, вспомнив о счастливых днях, которые он проводил когда-то среди цивилизованных людей Востока, решил вернуться туда и взял с собою юного метиса, к которому успел привязаться. Они явились в Сан-Луи, где метис выучился английскому языку, а в один прекрасный день, отправившись с своим отчимом к осагам, убил его по дороге, завладел его лошадью, ружьем и пожитками и начал самостоятельную жизнь.

Долгое время он не навлекал на себя никаких подозрений, да если и навлекал, то не особенно заботился о них. Он переходил от одного племени к другому, ведя беззаботную жизнь, вполне соответствовавшую его вкусам; и так как он был необходим индейцам в качестве переводчика при их сношениях с белыми, то ему предоставляли жить, как хочет. Бродяжническая жизнь нравилась ему, и торговцы, встречая его то у павниев, то команчей, то у кровов, то у тонквевасов, прозвали его «Turn over» («вертун»); прозвище это превратилось путем перестановки, в «Overturn», а затем в Овертон.

К этому времени все убедились, что Овертон большой мошенник, но так как он был полезен, то английские компании пользовались его услугами и платили ему большое жалованье. В конце концов, однако, убедившись, что он почти никогда не бывает трезвым и слишком склонен присваивать себе то, что ему не принадлежало, хозяева отказались от него, и он вернулся к своему прежнему образу жизни. Потом он сошелся с несколькими янки, обратившимися к нему с какими-то предложениями, которые он принял; в чем они заключались, никто не мог в точности сказать, но всякий мог догадаться, зная, что одним из самых выгодных способов наживы считается надувание индейцев при помощи какого-нибудь бессовестного переводчика, который, разумеется, получает долю прибылей от этих почтенных операций. В течение некоторого времени он как нельзя лучше ладил с своими новыми патронами, и так как нет ничего дешевле военных чинов в Соединенных Штатах, то метис сделался полковником Овертоном, в сапогах со шпорами, куртке с галунами и при шпаге. Янки были хитры, а Овертон еще хитрее и надувал их так же, как индейцев. Этот священный союз, в конце концов, рушился; тогда Овертон удалился в горы и под покровительством мексиканского правительства пустил в ход целую систему предательства, имевшую большой успех в течение некоторого времени. Он присутствовал обыкновенно при переговорах между индейцами и торговцами. Когда торг кончался к общему удовольствию, обе стороны, естественно, приходили в хорошее настроение духа и завершали дела выпивкой. Тут-то и наступал черед Овертона. Индейцев он уверял, что торговцы дожидаются только, пока они уснут, чтобы перерезать их и взять обратно свои товары. То же самое он говорил торговцам об индейцах. В результате следовало побоище, тем более ожесточенное, что обе стороны были под влиянием винных паров. Тогда полковник, с помощью нескольких негодяев, под предлогом заботы о целости вещей, нагружал мулов мехами и товарами, отправлялся в Санта-Фе и там продавал свою добычу за треть стоимости. Никто не заботился о том, как она попала в его руки: он продавал за бесценок — этого было достаточно.

Его плутни и грабежи этого рода были так многочисленны, что Овертон сделался ужасом гор. Индейцы поклялись скальпировать его, канадцы дали обет уходить его до смерти, англичане объявили, что повесят его, а янки обещали подвергнуть его индейской пытке. Мексиканцы, не находя более возможным покровительствовать ему, назначили премию за его голову. При таких обстоятельствах Овертон почувствовал отвращение к обществу, скрылся неизвестно куда, и два года о нем не было ни слуха, ни духа, когда однажды партия команчей и тонквевасов, возвращавшаяся с какой-то экспедиции, повстречалась с одиноким всадником. Все узнали Овертона и немедленно пустились за ним в погоню.

Погоня затянулась. Под Овертоном была превосходная, сильная лошадь, но неровная, каменистая местность не позволяла ему скрыться из глаз своих преследователей. Наконец он достиг плоской возвышенности, заросшей высоким сосновым лесом, и уже считал себя спасенным, так как по ту сторону леса тянулась на много миль гладкая, ровная долина, на которой он мог значительно опередить погоню и скрыться. Он мчался во весь опор, прислушиваясь к диким воплям преследователей, шпорил коня, уже покрытого пеной, миновал лес, и к своему ужасу и изумлению увидел, что между ним и долиной тянется страшная пропасть в двадцать пять футов шириною и двести глубиною. Что было делать? Усталая лошадь отказывалась прыгнуть, а сзади доносились крики индейцев, поощрявших друг друга.

На краю пропасти лежало длинное, пустое внутри бревно, которое, вероятно, притащили сюда с намерением сделать мост через пропасть. Овертон соскочил с лошади, подвел ее к самому краю и ткнул ножом. Благородное животное сделало прыжок, но силы изменили ему, оно ударилось грудью о противоположный край пропасти и рухнуло в бездну. Беглец забрался под бревно и притаился там в надежде, что ему, быть может, удастся ускользнуть. Он ошибся: его заметили. Через несколько минут индейцы высыпали из леса и собрались вокруг бревна. Уверенные в том, что добыча не уйдет от них, они решили подвергнуть его моральной пытке, и притворились, будто не знают, куда он девался.

— Он перескочил, — сказал один из них, — вот прыжок пантеры! Вернемся или остановимся здесь?

Индейцы решили отдохнуть немного, и принялись разговаривать. Один заявил, что если б ему удалось поймать Овертона, он заставил бы его есть собственные внутренности. Другой говорил о раскаленном железе и дымящемся мясе. Ни одна пытка не была забыта, и несчастный Овертон должен был чувствовать себя ужасно.

— Его скальп стоит сотню долларов, — заметил один.

— Когда-нибудь он будет в наших руках, — ответил другой. — Но если уж мы остановились здесь, то разведемте огонь, вот и бревно.

Овертон увидел теперь, что он погиб. Он выглянул из-под бревна: вокруг него стояли свирепые воины с луками в руках, готовые убить его при первом движении. Он понял, что дикари жестоко потешались над ним и наслаждались его мучительным состоянием. Хотя и негодяй, Овертон был храбр и в достаточной степени индеец, чтобы не желать разочаровать своих врагов. Он решил сгореть живьем и, таким образом, обмануть надежды своих жестоких гонителей. Умереть, не сдаваясь до конца, — гордость индейца, и среди самых мучительных пыток немногие из них обнаружат свои страдания.

Вскоре бревно было прикрыто и обложено хворостом и сухими листьями; варвары подложили огонь и стали молча ждать. Но Овертон чересчур полагался на свои силы. Кровь его, в конце концов, была только наполовину индейская, и когда платье на нем загорелось, он не мог больше выдержать. Он выскочил из костра и заметался в кругу своих мучителей. Они стояли по-прежнему, неподвижные и безмолвные, как вдруг Овертон с энергией отчаяния вырвался из круга и сделал страшный скачок через пропасть. Как ни невероятно это, но он перескочил через нее; крик изумления вырвался у дикарей, но силы Овертона истощились, он упал навзничь и полетел в пропасть. Индейцы видели, как он катился с утеса на утес, в еще пылающем платье, пока не исчез в темноте.

Если б он устоял на другой стороне пропасти, то без сомнения спасся бы, так как смелый поступок всегда внушает уважение дикарю, и никто бы не решился пустить в него стрелу при таких обстоятельствах.

Такова была судьба полковника Овертона.

ГЛАВА X

Наконец мы возвратились в Рио-Гранде, и спустя несколько дней были в Санта-Фе. Много написано об этом богатом и романтическом городе, где во время оно, если верить путешественникам, доллары и дублоны можно было лопатой загребать, но я подозреваю, что писатели никогда не видали этого местечка: жалкой, грязной дыры с тремя тысячами жителей, большею частью метисов, голодных и оборванных. Там встречаешь зрелища нищеты и порока, какие вряд ли найдешь где-нибудь еще, грубый деспотизм, безнравственность, доведенную до крайних пределов, пьянство и грязь.

Когда-то этот город служил главным пунктом сухопутной торговли между Штатами и Мексикой, но со времени заселения Техаса утратил это значение. Караваны из С.-Луи не останавливаются теперь в Санта-Фе, а следуют дальше в Чигуагуа, где и начинается торг: к северу от этого пункта путешественник встречает только картины отвратительной моральной и материальной нищеты.

Разумеется, мы проводили здесь время крайне скучно. С тупоумными метисами не о чем было разговаривать, а торговцы янки никогда не бывали трезвыми. Если б у Габриэля не оказалось знакомых в окрестностях города, мы бы умерли с тоски. Но он познакомил нас с соседними ранчеро, или скотоводами; мы навещали также различные индейские племена и охотились с ними, поджидая караван на запад.

Однажды на мою долю выпало довольно серьезное приключение. Рох и Габриэль охотились на медведя, я же, чувствуя усталость, остался в ранчо, с хозяевами которого мы познакомились несколько дней тому назад. Мне захотелось поесть рыбы, и узнав что в трех или четырех милях от ранчо есть речка, в которой водятся крупные окуни, я отправился туда, захватив ружье и удочку. Я скоро нашел это место и, приготовляясь удить, вспомнил, что мне нужно достать мяса для приманки. Я всматривался с ружьем в руке в ветви деревьев, росших по берегу речки, как вдруг почувствовал, что что-то царапает мои мокасины; я взглянул вниз и увидел маленькую пантеру, возившуюся у моих ног, видимо, приглашая меня поиграть с нею. Это был прехорошенький зверек, ростом не больше кошки. Я сел, положил ружье на колени и приласкал ее; она отнеслась ко мне с полным доверием, и я хотел уже взять ее, как вдруг услышал громкий и хорошо знакомый рев; спустя мгновение через мою голову перелетело какое-то большое темное тело. Это была, вероятно, пантера, мать детеныша. Я совсем забыл о ней.

Я тотчас встал. Зверь, промахнувшись в своем прыжке, упал на ноги в двенадцати футах от меня. Он съежился, ударяя по земле своим длинным хвостом, и гневно смотрел на меня. Наши глаза встретились и, признаюсь, сердце у меня так и екнуло. Правда, у меня было ружье, но малейшее движение, чтобы прицелиться, послужило бы зверю сигналом к прыжку. Наконец, по-прежнему съежившись, пантера стала пятиться, пока расстояние между нами не достигло тридцати футов. Затем она сделала круг, не спуская глаз с моего лица, меж тем как детеныш по-прежнему играл у моих ног. Я поворачивался вместе с нею, и так мы следили друг за другом, а тем временем я тихонько поднимал ружье, пока его приклад не оказался в уровень с моим плечом; я поймал мушку и затаил дыхание. Детеныш играя ушибся и замяукал; мать отвечала гневным воем, и в ту самую минуту, когда она хотела сделать прыжок, я выстрелил. Она опрокинулась навзничь и больше не пошевелилась. Моя пуля, пройдя под левым глазом, пробила череп насквозь.

Это было страшное животное, если бы я промахнулся, она могла бы покончить со мной одним ударом лапы. Даже мертвая она была страшна со своими выпущенными когтями и окровавленной пастью. Я снял с нее шкуру, повесил на дерево и, забрав с собой детеныша, поспешил домой, потеряв всякую охоту к рыбной ловле.

Спустя неделю после этого происшествия из Сан-Луи прибыла партия торговцев. По пути они подвергались нападению индейцев и представляли плачевный вид. Во время путешествия им приходилось питаться по несколько дней только кореньями и травами. Здесь будет нелишним сказать несколько слов о возникновении этих торговых сухопутных экспедиций и об опасностях, которым подвергаются торговцы.

В 1807 году капитан Пайк, вернувшись из своей экспедиции во внутреннюю область Американского материка, указал купцам Соединенных Штатов, что они могут завести очень выгодную торговлю с центральными провинциями северной Мексики, а в 1812 небольшая партия авантюристов, Миллар, Найт, Чемберс и другие, всего не более двенадцати человек, отправились в Санта-Фе с небольшим количеством товаров. В систему испанской политики всегда входило не допускать иностранцев внутрь своих колоний. В этот период в Мексике была революция, и к иностранцам, особливо американцам, относились с недоверием и подозрительностью. Ввиду этого упомянутые торговцы были схвачены, товары их конфискованы и сами они заключены в тюрьму Чигуагуа, где провели несколько лет, подвергаясь крайне суровому обращению.

Весною 1821 Чемберс с товарищами получили свободу и вернулись в Соединенные Штаты, а вскоре затем был заключен договор со Штатами, легализировавший торговлю. Некто капитан Гленн организовал экспедицию, и второй караван с партией в двадцать человек отправился в Санта-Фе. Однако и это предприятие не удалось: пытаясь пройти более коротким путем, караван заблудился в пустыне и едва не погиб от жажды. Пришлось убить собак и пускать кровь мулам, чтобы смачивать растрескивающиеся губы. Никто не погиб, но путешественники упали духом и вернулись к реке Арканзас, где, по крайней мере, могли найти в изобилии воду. К этому времени вьючные животные в такой степени выбились из сил, что не могли более служить. Пришлось зарыть товары в тайник, после чего торговцам удалось пробраться в Санта-Фе, где они добыли новых мулов и вернулись за спрятанными товарами.

Весною 1820 года караван из Франклина в западном Миссури добрался до Санта-Фе с двенадцатью мулами, нагруженными товаром. Они прошли через прерии, куда еще не проникал белый человек, без всяких путеводителей, кроме звезд небесных, утреннего ветерка со стороны гор и, может быть, карманного компаса. Почти ежедневно им приходилось сталкиваться с враждебными племенами, но несмотря на многочисленные затруднения, незнакомство с местностью и недостаток воды, они благополучно прибыли в Санта-Фе.

Осенью они вернулись в Миссури, нажив огромный барыш на своем предприятии. Этот благоприятный результат произвел впечатление и вызвал новые экспедиции. Таким образом начались правильные торговые сношения Штатов с Санта-Фе.

Караваны отправлялись весною и возвращались осенью с огромными барышами. Сначала они ходили каждый сам по себе, с небольшим прикрытием, но нападения индейцев заставили их соединяться для большей безопасности.

В первое время индейцы не трогали караваны, но летом 1824 года начали красть мулов и лошадей; однако никого не убили до 1828. В этом году маленький караван возвращался из Санта-Фе. Двое торговцев, опередившие своих товарищей во время охоты, улеглись спать на берегу ручья, где была назначена стоянка. Они были выслежены шайкой индейцев, которая внезапно напала на них, завладела их ружьями, сняла с них скальпы и ушла до прибытия каравана. Когда явились остальные торговцы, одна из жертв еще дышала; ее отвезли в Саймарон, где раненый умер и был погребен сообразно со степными обычаями.

Церемония еще не кончилась, когда на соседнем холме появились четверо индейцев, по-видимому, не знавших о происшедшем. Раздраженные торговцы пригласили их в лагерь и убили всех, за исключением одного, который, хотя был ранен, но успел бежать.

Это жестокое мщение повело за собой суровое возмездие. В самом деле, с этого момента индейцы поклялись в вечной войне — войне на жизнь и на смерть, «в лесах и прериях, на реках и на озерах, даже на вершинах гор, одетых вечным снегом».

Вскоре после этого происшествия другой караван подвергся нападению со стороны индейцев, которые добыли на этот раз тридцать пять скальпов, двести пятьдесят мулов и на тридцать тысяч долларов товаров.

Этого рода драмы часто случаются в западных пустынях, и судьба злополучных торговцев могла бы остаться неизвестной, если бы в один прекрасный день живой скелет, едва сохранивший образ и подобие человеческое, покрытый грязью, пылью и кровью, не явился в один из военных постов и не сообщил о катастрофе, в которой спасся только он один.

В 1831 г. мистер Соблет со своими товарищами перешел прерии с двадцатью пятью фургонами. Он и его спутники были старые пионеры, обитатели Скалистых Гор, которых жажда обогащения превратила в торговцев. Они шли без проводников, и никто из них раньше не бывал в этой стране. Они знали только то, что им предстоит переход с такого-то до такого-то градуса долготы. Так добрались они до реки Арканзаса, но отсюда до Саймарона нет дороги, кроме многочисленных буйволовых троп, которые, пересекая прерию по всем направлениям, часто обманывают путешественников.

Когда караван вошел в эту пустыню, стояла засуха, и пионеры, сбившись с пути, несколько дней блуждали под палящим солнцем, подвергаясь всем ужасам нестерпимой жажды. В этом опасном положении капитан Смит, один из собственников каравана, решил направиться по одной из буйволовых троп, которая, как ему казалось, непременно должна была привести к какому-нибудь источнику или озеру.

Он поехал один, но чувство страха было ему неведомо. Это был один из самых смелых авантюристов, которые когда-нибудь переходили через Скалистые Горы, и если половина того, что о нем рассказывают, правда, то его опасные путешествия и драматические приключения могли бы наполнить много томов более интересных и романтических, чем лучшие страницы американских новеллистов. Бедняга! После того как он счастливо избегал индейских пуль и стрел, ему суждено было пасть под ударом томагавка, и кости его белеют на песках пустыни.

Он был в двенадцати милях от своих товарищей, когда объехав небольшой холм, увидел перед собой желанный предмет своих поисков. Перед ним струилась по прерии небольшая речка. Это была река Саймарон. Он поспешил к ней утолить палящую жажду, но едва только слез с коня, как упал, пронзенный десятью стрелами. Шайка команчей выследила его и устроила ему засаду. Но он мужественно боролся. Индейцы признавались потом, что капитан Смит, несмотря на свои раны, успел уложить троих прежде, чем испустил дух.

Таково происхождение торговли Санта-Фе, и таковы приключения, еще и ныне случающиеся в великих пустынях Запада.

ГЛАВА XI

Время шло, и мне с моими товарищами до смерти надоело бездействие; кроме того, я соскучился по дому и беспокоился об остававшемся там весьма ценном имуществе. Ввиду этого мы решили ехать одни и вернуться в поселок разными дорогами. Мы оставили Санта-Фе, направились к северу и съехались только за Техасом, последним мексиканским селением. Тут к нам вернулось веселое настроение духа. Дорога была известна Габриэлю; нас было так мало, что мы не могли терпеть недостатка в пище; что касается встречи с враждебными индейцами, то мы ничего не имели против нее.

Спустя несколько дней после нашего отъезда из Санта-Фе, мы встретились с большой партией команчей. Я в первый раз видел их целый отряд и полюбовался красивым зрелищем. Они были лихие наездники и на прекрасных лошадях. Они отправлялись в экспедицию против Павниев Волков и отнеслись к нам крайне любезно и гостеприимно. Вождь знал Габриэля и пригласил нас к себе в лагерь. Это был высокий, стройный и красивый малый. Он хорошо говорил по-испански, и мы разговаривали на этом языке до вечера, когда я обратился к нему на языке шошонов, общем для них с команчами, апачами и аррапагами, и рассказал ему об обстоятельствах моего плена на берегах Колорадо. Выслушав мою историю, вождь онемел от изумления, а затем, отбросив обычный индейский декорум, крепко схватил меня за руку. Он знал, что я не янки и не мексиканец, и поклялся, что ради меня всякий канадец или француз найдут у него дружественный прием. После обеда мы уселись вокруг костра и слушали рассказы воинов.

Меня заинтересовал рассказ вождя о причине вражды команчей с техасцами. Один старый команч с дочерью отделился от своего племени. Он был вождь, но испытал много неудач, и будучи больным, отправился в Сант-Антонио испытать искусство великого бледнолицего врача. Его дочь была красивая девушка восемнадцати лет и, прожив некоторое время в этом местечке, привлекла внимание некоего доктора, молодого человека из Кентукки, осужденного в Штатах за убийство. Это был отъявленный негодяй, но его отчаянный характер внушал страх, и, конечно он, пользовался симпатиями техасцев, которые издавна заслужили репутацию трусливых воров и убийц.

Убедившись, что ему не удастся достигнуть своих целей пока девушка живет с отцом, он добился того, что старик-индеец был заключен в тюрьму, и пригласив девушку к себе в дом поговорить об этом деле, совершил над ней гнусное насилие, сопровождавшееся жестокими побоями. Когда он оставил ее, она была без чувств, и он счел ее мертвой. К вечеру она несколько оправилась и нашла убежище в доме одного человеколюбивого мексиканца.

Старик-индеец вскоре был освобожден; он нашел свою дочь при смерти и, узнав об обстоятельствах позорного дела, поклялся отомстить. Один мексиканский джентльмен, возмущенный этим гнусным преступлением, представил дело на суд техасцев. Но суд оправдал доктора на том основании, что законы не распространяются на команчей.

Последствия не заставили себя ждать. Вскоре доктор Коббет был найден на соседнем поле зарезанным и скальпированным. Старик-индеец бежал и, вернувшись к команчам, рассказал о своей обиде и о своем мщении.

Они снова приняли его к себе, но, по их мнению, обида была нанесена всему племени и недостаточно наказана: на той же неделе двадцать три техасца лишились своих скальпов и четырнадцать женщин были уведены в пустыню.

Команчский вождь советовал нам держаться берегов Рио-Гранде, чтобы не встретиться с партиями Павниев Волков, и так подружился с нами, что решил свернуть со своего пути и проводить нас на расстоянии тридцати миль до того пункта, где мы могли считать себя в относительной безопасности. На следующее утро мы тронулись в путь; вождь и я ехали рядом, беседуя о шошонах. Мы поменялись ножами в знак дружбы, а на прощанье он собрал своих людей и произнес следующую речь:

— Молодой вождь шошонов возвращается к своему храброму народу через крутые горы. Запомните его имя, чтобы вы могли сказать вашим детям, что Овато Ваниша их друг. Он не Шаканат (англичанин) и не Ишелюк Комоанак (длинный нож, янки). Он вождь племени наших прапрадедов, он вождь, хотя он очень, очень молод.

После этого все воины, один за другим, обменялись со мной рукопожатиями, а когда эта церемония кончилась, вождь продолжал свою речь:

— Овато Ваниша, мы встретились, как чужие, а расстались, как друзья. Скажи своим молодым воинам, что вы были у команчей, и что они были рады познакомиться с вами. Скажи им, что мы приглашаем их в наши вигвамы, и что они найдут в них в изобилии мясо буйволов.

Прощай, молодой вождь с бледным лицом и индейским сердцем; да будет земля легка тебе и твоим. Пусть белый Маниту очистит для тебя горную тропинку; не забывай Белого Ворона, твоего команчского друга, который всегда готов разделить с тобой свой дом, свои богатства и свои обширные прерии. Я сказал. Молодой брат мой, прощай.

Два дня спустя мы переправились через Рио-Гранде и вступили в горы, в бесплодную, негостеприимную страну навахоев и кровов. Мы ехали восемь дней по ужасной каменистой дороге, пока, наконец, достигли реки Колорадо, изнемогая от голода, так как в последние пять дней ничего не ели, кроме двух маленьких гремучих змей и попадавшихся по дороге ягод. Утром мы пробовали гнаться за огромным серым медведем, но тщетно; наши лошади и мы сами так ослабели, что не могли долго преследовать зверя, и он убежал, унося с собой наши надежды на обед.

К вечеру мы достигли реки и к этому времени до того обезумели от голода, что серьезно подумывали зарезать одну из наших лошадей. К счастью, в эту минуту мы заметили дым, поднимавшийся из индейского становища в маленькой долине. Не было сомнения, что это враги, но голод сделал нас героями, и мы решили добыть у них пищи. Им повезло на охоте, так как вокруг палаток сушились на шестах большие куски мяса. Лошадей у них не было, и только две-три собаки бродили по лагерю. Мы дождались темноты, а затем подкрались на триста ярдов к лагерю, прячась за окружающими утесами.

Теперь наступило время действовать. Испустив боевой клич шошонов и стараясь производить как можно больше шума, мы пришпорили коней и спустя несколько минут каждый из нас завладел куском мяса. Кровы (в становище было пятнадцать кровов и трое аррапагов), услыхав военный клич, так перепугались, что пустились бежать без оглядки, но аррапаги попытались оказать сопротивление и, опомнившись от изумления, храбро напали на нас с копьями и стрелами.

Рох сильно ушибся вследствие падения лошади, и только мой пистолет, который я разрядил в его противника, подбегавшего к нему с томагавком, спас ему жизнь. Габриэль спокойно накинул лассо на своего противника и задушил его, а третий был растоптан моей лошадью в самом начале схватки. Габриэль сошел с лошади, перерезал тетивы у всех луков, которые нашлись в лагере и забрал еще несколько кусков мяса, затем мы ускакали, не дожидаясь, пока кровы опомнятся от паники. Хотя наши лошади были очень утомлены, но мы сделали тринадцать миль в эту ночь, а утром остановились на отдых в прекрасной местности, изобиловавшей травою и свежей водой.

Мы обменивались шутками по поводу ночного приключения и обсуждали качество мяса горных коз, но мне было как-то не по себе, хотя штука была проделана смело, но все же была немногим лучше грабежа на большой дороге.

На другой день около полудня мы встретили неожиданное развлечение и компанию. Мы заметили вдали двух человек, которые сидели друг против друга на земле и, по-видимому, о чем-то спорили. Привязав наших коней в кустарнике, мы ползком подкрались к ним и увидели двух крайне странных субъектов: один был долговязый и тощий, другой маленький и тучный.

— Говорю тебе, — уверял толстяк, — говорю тебе, Пат Суини, что французишки никогда не вернутся, и мы подохнем здесь с голода, как собаки.

— Ох, — отвечал другой, — они пошли на охоту. Клянусь святым Патриком, желал бы я, чтобы они принесли дичины, сырой или жареной, все равно, потому что мои внутренности корчатся, как червяк на удочке.

— О, Пат, будь добрый человек, сходи, нарви чего-нибудь, мой желудок точно пустой мешок.

— Да ведь моим ногам не легче твоих, — возразил ирландец с сердцем, указывая на свои колени.

Тут мы заметили, что ноги у обоих распухли.

— Хоть бы валийских индейцев встретить или найти золотую россыпь, — заметил толстяк.

— Вздор, — ответил его раздражительный товарищ, — к черту их всех — валлийских индейцев и английских англичан.

Мы видели, что голод сделал бедняков раздражительными и любезно вмешались, издав громкий военный клич. Толстяк закрыл глаза и растянулся навзничь, но его товарищ по несчастью вскочил, несмотря на свои больные ноги.

— Идите сюда, — крикнул он, — идите сюда, краснокожие черти, делайте, что хотите, потому что я болен и голоден.

В его осанке и выражении было что-то мужественное и патетическое. Рох, положив ему руку на плечо, шепнул ему на ухо несколько слов по-ирландски, и бедный малый совсем расцвел.

— Ей-Богу, — сказал он, — если вы не Коркский уроженец, то разве сам дьявол, но дьявол или нет, а ради нашей старой родины дайте нам что-нибудь поесть — мне и этому валлийскому соне. Боюсь, что от вашего чертовского крика он испустил дух.

Но этого не случилось. При словах «что-нибудь поесть» валлиец разом открыл глаза и воскликнул:

— Валлийские индейцы, клянусь святым Давидом! Мы ответили взрывом хохота, который немножко сконфузил его, а его товарищ сказал:

— Ну, да! Валлийские индейцы или ирландские индейцы, насколько я знаю. Вставай, кусок мяса, и сообщи поделикатнее этим джентльменам, что у нас трое суток крошки во рту не было.

Разумеется, мы, не теряя времени, развели костер и привели лошадей. Затем спекли мясо, и стоило посмотреть, как быстро оно исчезало в глотках наших новых друзей. У нас было еще фунтов двенадцать, и так как мы вступили в область, изобилующую дичью, то не смущались их необычайным аппетитом, а напротив, поощряли их. Когда первые муки голода были утолены, они взглянули на нас влажными и благодарными глазами.

— Ох, — сказал ирландец, — кто бы вы ни были, но вы любезные джентльмены, отдаете нам свое последнее мясо.

Рох пожал ему руку.

— Ешьте, приятель, — сказал он, — ешьте, не бойтесь, а потом мы посмотрим, что можно сделать для ваших ног.

Что касается валлийца, то в течение добрых получаса он не проговорил ни слова. Он только поглядывал на нас, безостановочно работая челюстями, разрывая и глотая куски полусырого мяса, точно голодный волк. Но всему бывает конец, и когда наши новые знакомые насытились, они рассказали нам о своих приключениях.

Они нанялись возчиками в маленький караван, отправлявшийся из Сан-Луи в Асторию. На Зеленой реке на них напали индейцы из племени черноногих и перебили всех, за исключением их двоих. Им удалось спастись, благодаря присутствию духа ирландца, который столкнул своего товарища в ров и сам соскочил вслед за ним. Овладев мулами и товарами, индейцы ушли на север, а они отправились на юг. Шли трое суток в надежде встретиться с какими-нибудь трапперами, и сегодня утром, действительно, повстречались с двумя французами, которые велели им сидеть здесь и дожидаться, пока они вернутся с охоты.

Пока они рассказывали свою историю, двое французов явились и принесли жирного козла. Они оказались старыми приятелями Габриэля, когда-то охотившимися вместе с ним. Мы решили сделать привал до утра и позабавили наших новых знакомых рассказом о столкновении с кровами. Мятые листья Гибсоновой травы, приложенные к больным ногам ирландца и валлийца, облегчили их страдания. На следующее утро они были в состоянии воспользоваться лошадьми Роха и Габриэля и отправиться с нами в Броунголль, американский пункт торговли мехами, куда мы прибыли спустя двое суток.

Тут мы расстались с ними и продолжали путь к нашему поселку. Десять дней мы путешествовали по прекрасной местности, где дичь попадалась на каждом шагу. Мы проехали покинутую область боннаксов и были всего в двух днях пути от восточной границы шошонов, когда повстречались с нашими старыми врагами аррапагами. На этот раз, однако, мы решили, что не станем питаться псиной и в случае надобности будем с оружием в руках защищать нашу свободу.

Мы были окружены, но не взяты, и так как на нашей стороне было преимущество быстроты и огнестрельного оружия, то мы надеялись ускользнуть, зная, что у наших противников нет ружей. Они все теснее и теснее смыкали круг, пока не приблизились к нам на расстояние полутораста ярдов; их тяжелые, неуклюжие лошади не могли состязаться с нашими превосходными скакунами. В эту минуту Габриэль поднял руку, и по этому сигналу мы промчались, как молния, сквозь линию воинов, которые были так удивлены, что не успели даже схватиться за луки. Впрочем, они быстро оправились от своего изумления и, испустив военный клич, помчались за нами.

Их лошади, как я уже сказал, не могли состязаться с нашими в быстроте бега, но в случае продолжительного преследования должны были получить перевес над нами вследствие своей неутомимости. В течение первых двух часов мы оставили их так далеко за собой, что потеряли из вида, но с наступлением темноты наши кони начали уставать, и мы заметили на горизонте неясные фигуры наших преследователей. Надежда на спасение была тем слабее, что перед нами тянулась горная цепь, невысокая, но очень крутая и утесистая.

— Вперед, за мною, мы спасены! — крикнул Габриэль.

Спрашивать объяснения было некогда, и через десять минут мы очутились у подошвы гор.

— Ни слова! Делайте, как я, — снова сказал мой спутник.

Мы последовали его примеру, расседлали наших коней, сняли с них узды, а затем хлестнули их. Бедные животные, несмотря на усталость, помчались к югу, как будто сознавая близкую опасность.

— Понимаю, Габриэль, — сказал я. — Индейцы не заметят нас в тени этих холмов и погонятся за лошадьми по звуку копыт.

Габриэль весело усмехнулся.

— Верно, — сказал он, — верно, но это не все. У меня спрятана лодка по ту сторону горы, и мы проплывем по реке Огден почти до самой Буонавентуры.

Я изумился.

— Ошибка, любезный друг! — воскликнул я. — Грустная ошибка; отсюда до реки более тридцати миль.

— До главной реки, да, — отвечал он, — но не одну выдру убил я на озере, в двух милях отсюда, по ту сторону холмов. Там я спрятал лодку в таком месте, где мы будем в безопасности от всех аррапагов, с кровами на придачу. Из этого озера ведет в реку узкий проток, не знаю, — естественный или выкопанный каким-нибудь древним народом.

Мне нет надобности говорить, как весело прошли мы эти две мили, несмотря на тяжесть наших седел, ружей и других припасов. Вскоре мы были на вершине холма и увидели внизу ясное зеркало воды, в котором уже отражалось бледное и трепетное мерцание звезд. Когда мы добрались до берега, то очутились среди развалин, подобных тем, которые находятся на Буонавентуре, но гораздо более романтических и живописных. Габриэль приветствовал нас на своей охотничьей территории, точно ее владелец, и вытащил из-под старинного свода маленький челнок.

— Этот челнок, — сказал он, — принадлежал когда-то одному из ребят, убитых вместе с князем Серавалле. Мы спрятали его здесь шесть лет тому назад; мой друг заплатил за него двадцать долларов, ружье и шесть одеял. Посреди этого озера есть остров, где мы жили с ним и где можно скрываться несколько месяцев, не опасаясь ни индейцев, ни голода.

Мы уселись в челнок, оставив седла на берегу, в расчете вернуться за ними на другой день. Спустя час мы были на острове, который представлял собою, действительно, прелестный уголок. Он тоже был усеян развалинами; изящные обелиски возвышались в тени огромных деревьев, и нежный свет луны, озаряя развалившиеся башни, придавал этой картине характер итальянского ландшафта.

Чувствуя сильную усталость, мы улеглись и вскоре заснули, забыв в этом райском уголке опасности и тревоги дня. Наш хозяин, однако, проснулся гораздо раньше нас и еще до рассвета отправился на берег за седлами. Рох и я, вероятно, проспали бы до его возвращения, если б нас не разбудил выстрел, подхваченный тысячеголосым эхом. Мы провели час в томительном беспокойстве, пока, наконец, увидели Габриэля, плывшего к нам. Как бы то ни было, звук выстрела выдал наше убежище, и когда Габриэль подплывал к острову, на берегу появилась толпа наших разочарованных преследователей, ночевавших, по всей вероятности, где-нибудь поблизости. Я было начал бранить его за неосторожность, но, взглянув на лодку, сразу догадался, что с ним случилось такое же приключение, как со мною близ Санта-Фе. В челноке лежала шкура огромного пятнистого ягуара, а подле нее детеныш беззаботно играл с скальпировальным ножом, еще обагренным кровью его матери.

— Ничего не поделаешь, пришлось защищаться! — воскликнул Габриэль, выскакивая на берег. — Теперь красные черти знают, где мы находимся, но это им не принесет пользы. Глубина озера десять фатомов, и им не проплыть три мили под дулами наших ружей. Когда им надоест смотреть, как мы удим рыбу и слушать наш смех, они уберутся прочь, как обманувшиеся лисицы.

Так и вышло. Мы зарядили ружья, подплыли на восемьдесят ярдов к берегу, где стояли индейцы, и принялись удить рыбу, приглашая их принять участие в нашей забаве. Они страшно бесновались, называли нас всеми оскорбительными кличками, которые могло подсказать им бешенство: сквау, бледнолицыми собаками, трусами, ворами и проч. Наконец, однако, они удалились по направлению к реке, вероятно, не отказавшись еще от надежды захватить нас; но мы так мало боялись, что решили провести на острове несколько дней и хорошенько отдохнуть.

Когда, наконец, мы пустились в путь, Габриэлю и Роху пришлось оставить свои седла на острове, так как челнок был слишком мал, чтобы вместить и нас, и вещи. Эту потерю, впрочем, легко было возместить в поселке, а до тех пор седла не могли нам понадобиться. Мы весело плыли, делая сорок пять — пятьдесят миль в сутки; дичи было довольно, так как мы то и дело встречали оленя или буйвола, пивших воду, иногда не далее двадцати ярдов от нас.

Мы проплыли по реке Огден двести сорок миль, а затем вышли на берег и перетащили наш челнок на один из притоков Буонавентуры, в двухстах милях к северу от поселка. Спустя четверо суток мы высадились среди наших друзей-шошонов, которые встретили нас после девятимесячного отсутствия, почти с детской радостью. Через шесть дней после нашего прибытия наши кони переплыли через реку: верные животные тоже ускользнули от врагов и нашли дорогу к своим хозяевам в родные степи.

ГЛАВА XII

Во время моего продолжительного отсутствия и плена у аррапагов я часто думал о том, какие громадные выгоды доставило бы племенам шошонского происхождения заключение между ними союза, и чем более я размышлял об этом предмете, тем сильнее укреплялся в решении обратиться с этим предложением к нашим вождям, если мне удастся вернуться в поселок.

Численность этих племен была следующая: шошонов около 60 000, не считая горных племен, которых насчитывалось до 10 000; апачей около 40 000; аррапагов около 20 000; команчей и происходящих от них племен, по самому скромному подсчету, более 60 000. Так как все они говорили одним и тем же языком, имели одни и те же религиозные обряды, одинаковые нравы и обычаи, то мне казалось, что союз между ними не может представить никаких затруднений. Племя аррапагов всего чаще ссорилось с нами, зато они отделились от шошонов гораздо позднее других племен, и следовательно, были больше шошонами, чем апачи и команчи.

Вскоре по возвращении я попытался привести в исполнение мой план. Я пригласил всех вождей нашего племени на великий совет, и в августе 1839 года мы собрались перед поселком. После предварительных церемоний я обратился к ним с речью:

— Шошоны! Храбрые дети Великого Змея! У меня одно желание: сделать вас счастливыми, богатыми и могущественными. Я думаю об этом днем, я грежу об этом ночью. Наконец, у меня явились великие мысли — мысли внушенные мне Маниту. Выслушайте теперь слова Овато Ваниша; он молод, очень молод; кожа его — кожа бледнолицего, но сердце — сердце шошона!

Когда вы отказались обрабатывать землю, вы были правы, потому что это не в вашей природе — а природа человека не может меняться, как природа мотылька. Но вы и тогда понимали, какие средства могут доставить власть великому народу. Только богатство может поддерживать превосходство, обеспеченное храбростью. Богатство и храбрость создают силу, которую никто не может сломить, исключая великого Хозяина Жизни.

Шошоны знают это давно; они храбры, но у них нет богатства, и если они до сих пор сохраняют за собою превосходство, то лишь потому, что их враги страшатся силы и искусства их воинов. Но придет время, когда шошонам придется охранять свою землю, ночуя на ее границах, в готовности отражать врагов. Они будут слишком заняты войной, чтобы заниматься охотой и рыбной ловлей. Их сквау и дети станут голодать. И это зло уже началось. Много ли добычи получили вы от охоты и рыбной ловли в этом году? Ничего! Как только храбрые явились на охотничью территорию, им пришлось вернуться, чтобы защитить своих сквау и наказать своих врагов.

Почему бы шошонам не оградить себя от таких случайностей? Они не хотят сеять маис и разводить табак. Но есть другие средства приобрести силу и богатство. Я укажу их моему народу.

Шошоны воюют с кровами, потому что кровы плуты; с плоскоголовыми, потому что они жадны до наших буйволов; с омбиквами, потому что они крадут лошадей. Не будь этих племен, детям Великого Змея не пришлось бы воевать; их вигвамы были бы полны богатства, и они могли бы обменивать эти богатства на всевозможные хорошие вещи белых людей из отдаленных стран. Эти белые люди приходят к вачинангам (мексиканцам) и берут у них шкуры быков и шерсть овец. Они могли бы приходить к нам, если бы у нас было что предложить им. Но у нас есть шкуры тысяч буйволов; меха выдры и бобра; множество меди в наших горах и золота в наших реках.

Теперь выслушайте меня. Когда шошонский вождь ожидает нападения кровов, он созывает детей и племянников. Народ может сделать то же самое. У шошонов много храбрых братьев в южных степях; еще больше на границах с янки. Все они думают одинаково и говорят на языке своих предков; все они один и тот же народ. Разве не было бы хорошо и разумно иметь всех этих храбрых внуков и племянников своими соседями и союзниками вместо кровов, кайюзов и омбиквов? Да, это было бы хорошо. Кто бы решился пройти с севера через страну, населенную воинственными команчами, или с юга и от восхода солнца сквозь вигвамы апачей? У шошонов было бы тогда более тридцати тысяч воинов; они могли бы очистить всю страну от моря до гор, от северной реки (Колумбия) до городов Вачинангов. Тогда, если бы белые люди явились, как друзья и торговцы, мы приняли бы их дружелюбно; если бы они явились, как враги, мы бы посмеялись над ними и выгнали их, как собак. Вот мысли, которыми я хотел поделиться с шошонами.

Во время моего отсутствия я видел апачей и команчей. Это два великие народа. Пошлем к ним мудрых людей, которые пригласят их вернуться к их отцам. Пусть наши вожди предложат им лес, землю и воду. Я сказал.

Пока я говорил, глубокое молчание царило в собрании; но как только я сел и начал курить, последовало общее движение, показавшее мне, что речь моя произвела впечатление. Но поднялся старый главный вождь, и все затихло. Он сказал:

— Овато Ваниша говорил. Я слушал. Я имел странное видение, прекрасный сон. Мое сердце снова помолодело, мое тело стало легче, а мои глаза острее. Но я еще не могу видеть будущего; я должен молиться и поститься, я должен просить великого Хозяина Жизни наделить меня своей мудростью.

Я знаю команчей, я знаю апачей и аррапагов. Они наши дети; я знаю это. Команчи оставили нас давно, давно, но апачи и команчи еще не забыли охотничьих территорий, где родились их отцы. Когда я был еще молодым охотником, они с каждым снегом приносили подарки в жилище нашего Маниту. Это было задолго до того, как бледнолицые пришли к нам из-за гор. Листья на дубах восемьдесят раз вырастали и умирали с того времени. Это очень давно для человека, но для народа это вчера.

Они наши дети — хорошо, если б они были с нами заодно. Овато Ваниша говорил; он узнал много тайн от черных ряс (священников); он мудр. Но, как я уже сказал, краснокожие вожди должны просить мудрости у Великого Хозяина. Он научит нас, что хорошо и дурно.

При новой луне мы опять соберемся на совет. Я сказал.

Вожди разошлись приготовиться к посту и церемониям, а Габриэль, Рох, мой старый слуга и я стали совещаться о мерах к осуществлению моего предприятия. Слугу я отправил в Монтерэ, Габриэля в ближайшую деревню апачей, а сам с Рохом переселился до новолуния на рыболовную станцию, так как по индейским понятиям мне не следовало принимать участия в церемониях, чтоб не оказать влияния ни на кого из вождей.

В назначенный день мы снова собрались на месте, назначенном для совещания на берегу Буонавентуры. Вожди и старейшины племени были настроены на торжественный лад, явились даже люди темных дел (знахари) и хранители священных жилищ (жрецы) в профессиональных одеждах, чтобы придать больше веса совещанию. Встал один из жрецов, сделал рукою знак и сказал:

— Шошоны, наступило время, когда наш народ должен или подняться над всеми остальными, как горный орел над маленькими птичками, или пасть и исчезнуть с лица земли. Если б мы оставались в том же положении, в каком были раньше, чем бледнолицые явились из-за гор, нам было бы достаточно сердца шошона и его острых стрел, чтобы сокрушить наших врагов; но у бледнолицых двойное сердце и двойной язык; они друзья или враги, смотря по тому, чего требует их жажда богатства. Они ведут торг с шошонами, но они ведут торг и с кровами, и с омбиквами. Молодой вождь, Овато Ваниша, предложил нашему племени новый путь; он молод, но он получил свою мудрость от Черных Ряс, мудрейших людей. Я слышал, и наши старейшие вожди слышали, какими средствами думает он обеспечить наше превосходство; мы постились, мы молили Хозяина Жизни указать нам путь, которому мы должны следовать. Шошоны, мы живем в странное время! Ваш великий Маниту повелевает краснокожим слушаться бледнолицего и следовать за ним, чтобы победить или умереть. Я сказал! Вождь многих зим будет говорить теперь своим воинам и друзьям.

Шепот пробежал по собранию, видимо взволнованному этой политичной речью лица, на которое оно привыкло смотреть со страхом, как на истолкователя божественной воли. Старый вождь, говоривший уже в первом собрании, встал и заговорил дрожащим, но ясным голосом:

— Выслушайте мои слова, шошоны! Скоро я присоединюсь к своим отцам и дедам в блаженных странах, потому что я стар. Тогда Овато Ваниша будет предводительствовать нашими воинами, он будет председательствовать в советах, потому что за него два бога: Маниту бледнолицых и Маниту краснокожих.

Но прежде чем мои кости будут погребены у подошвы гор, я порадую свое сердце славой шошонов, которая скоро засияет. Слушайте мои слова! Давно уж некоторые из наших детей, не находя в наших охотничьих угодьях достаточно простора для своих стрел, покинули нас. Это были команчи, ныне могущественный народ. Команчи до сих пор сохранили сердце шошонов, язык шошонов. Овато Ваниша был у них; он говорит, что они друзья и не забыли о том, что они дети Великого Змея.

Много, много позднее еще некоторые из наших детей, услыхав о силе команчей, об их богатстве, об их прекрасной стране, тоже решились покинуть нас и удалились к югу. Это были апачи. Они храбры; они страшны для бледнолицых — для всех; и они тоже знают, кто были их отцы; их язык — наш язык, их Маниту — наш Маниту; их сердце часть нашего сердца; и никогда нож шошона не обагрялся кровью апача, никогда пояс апача не украшался скальпом шошона.

— Позднее еще некоторые из наших детей расстались с нами. Но в этот раз причиной ухода была ссора. Это аррапаги. Они сильны, и они наши враги, но они благородный народ. В моем вигваме двадцать их скальпов, у них много наших скальпов. Они сражаются при свете дня, копьем, луком и стрелами; они ненавидят предательство. Пусть они бунтовщики и непокорные дети, но все же они дети шошонов. Слыхал ли кто-нибудь, чтоб аррапаги выступали на военную тропу ночью? Никогда! Они не кровы, не омбиквы, не плоскоголовые. Они умеют давать смерть и принимать ее.

И вот Овато Ваниша, или его Маниту, предложил смелое дело. Я думал о нем, я говорил о нем с духами краснокожих; они говорят, что это дело хорошо, я говорю, что оно хорошо! Я вождь многих зим; я знаю, что хорошо, я знаю, что дурно. Шошоны, слушайте мои слова! Мой голос слаб, придвиньтесь ближе; слушайте мои слова, тише! Я слышу шепот в журчании вод, я слышу его в шорохе трав, я слышу его в ветре! Тише, это шепот Хозяина Жизни, тише!

Почтенный вождь умолк, как будто в забытьи, лицо его покраснело; он беседовал с невидимым духом. Молча с напряженным вниманием воины следили за конвульсиями его лица; наступило время, когда умы шошонов освободились от предрассудков и решались созерцать перспективу будущего владычества над западным американским материком. Старый вождь поднял руки и снова заговорил:

— Дети, потому что вы мои дети! Воины, потому что вы все храбры! Вожди, потому что вы все вожди! Я имел видение. Это была туча, а над нею стоял Маниту. Туча рассеялась, и я увидел великий народ, огромные города, пышные вигвамы, странные лодки, и великие полчища воинов, которых глаз не мог охватить. Это было в стране, простиравшейся от крайнего севера, где все лед, до крайнего юга, где все огонь! Потом я услышал громкий голос! Это не был военный клич, и не вопль бешенства врагов, и не стон пленника, привязанного к столбу; это был голос славы, называвшей имя шошонов — потому что все они были шошоны. Вот, что я слышал и вот что я видел, и когда видение исчезло, голос сказал мне: «Не теряй времени, старый вождь, день наступил. Скажи своим воинам: слушайтесь молодого бледнолицего. Великий Дух краснокожего вошел в его грудь и внушит ему слова, понятные шошону».

Я стар и слаб; я устал; встань, мой внук Овато Ваниша; говори с моими воинами; сообщи им желания Великого Духа. Я сказал.

Вызванный таким образом, я вышел на то место, которое оставил старый вождь, и, в свою очередь, сказал:

— Шошоны, отцы, братья, воины, — я бледнолицый, но вам известно, что мое сердце — сердце шошона. Я молод, но я уже не ребенок. Еще недавно я был охотником; с того времени Маниту сделал меня воином и повел меня к чуждым и отдаленным племенам, где я узнал, что нужно сделать, чтобы шошоны стали великим народом. Слушайте мои слова, потому что у меня один язык; это язык моего сердца, а в сердце моем пребывает теперь Великий Дух. Не удивляйтесь, что я говорю теперь, как начальник, отдающий приказания; я только передаю вам приказания Маниту.

Двенадцать мудрейших шошонов должны отправиться к аррапагам. Пусть они возьмут с собой подарки; пусть они возьмут с собой десять сынов вождей, уже водивших воинов на военную тропу; десять молодых девушек, пленительных для взора, дочерей вождей, голоса которых нежны, как щебетание птиц в лесу. На великом совете аррапагов десять девушек будут предложены десяти великим вождям, а десять великих вождей предложат десять своих дочерей нашим десяти воинам; наши послы предложат заключить вечный мир, обменяться скальпами и скажут, что их отцы, шошоны, готовы протянуть руку своим храбрым детям. Наши лучшие охотничьи угодья будут их угодьями, они станут ловить рыбу в наших реках; они будут аррапаги шошоны, и мы шошоны аррапаги. Я уже послал к Вачинангам моего старого бледнолицего друга; вскоре к нам придет корабль с оружием, военными припасами и подарками для народа. Сам я отправлюсь с партией воинов в степи к команчам и к апачам.

Пусть теперь сквау приготовят прощальный обед и натрут зеленой краски; завтра я отправлюсь с пятьюдесятью молодыми воинами. Я сказал.

Совет кончился; последовала обычная церемония курения трубки и обмена рукопожатий со всеми, кто мог называться воином. На другое утро, пятьдесят великолепных лошадей в богатом убранстве, были выведены на луг перед местом собраний совета. Вскоре появились пятьдесят воинов в самых ярких одеждах, вооруженные копьем, луком и лассо, с ружьями за плечами. Затем собралось все племя, разделившись на две части; во главе одной стояли вожди, другой — молодые девушки. Начались танцы; старые воины воспевали подвиги былых дней в поучение молодым; молодые люди показывали свое искусство в военных упражнениях; а матери или сестры отправляющихся в путь раскрасили им лица зеленой и красной красками, указывавшими их миссию. Когда это было исполнено, все присутствующие соединились в прощальный хор, испрашивая у Маниту успеха нашему делу. Я дал знак; все мои воины вскочили на коней, и наш отряд, объехав дважды вокруг места собраний совета, умчался в степь.

Два дня спустя другая партия была отправлена к аррапагам.

ГЛАВА XIII

Между тем в Мексике переменилось правительство; новые люди явились у власти и, как водится, стали замещать своими друзьями приверженцев старого правительства.

Эта перемена отразилась и в Калифорнии; между прочим, и в Монтерэ. Старый генерал Морено под вымышленным предлогом получил отставку и был вызван в Мексику дать ответ по поводу взведенных на него тяжелых обвинений.

Новый губернатор, полумонах, полусолдат, проложивший себе дорогу убийствами, грабежами и низкой угодливостью перед высшими, вздумал править местным населением железной рукой. Монтерэйцы могут вытерпеть много, но под их наружной покорностью и беззаботностью таится искра, всегда способная разгореться ярким пламенем. К тому же иностранцы, поселившиеся в Монтерэ, пользовались многочисленными льготами и отнюдь не желали лишаться их; а так как они вообще были богаты, то пользовались известным влиянием на мексиканцев.

Первые же насилия со стороны нового губернатора вызвали возмущение: население поднялось как один человек и обезоружило гарнизон. Инсургенты заняли президио, а тиран спасся на английский корабль, шедший в Акапулько.

Как бы то ни было, монтерэйцы еще не хотели изменять мексиканскому правительству. Они требовали только правосудия и решили взять это дело в свои руки. Один из самых влиятельных граждан был единогласно выбран временным губернатором, пока прибудет новый, а затем они вернулись к своим развлечениям и беззаботной жизни, как будто ничего не случилось. Имя изгнанного губернатора было Фонсека; понимая, что только успех мог бы оправдать его, он решил не возвращаться в Мексико, а соединиться с пиратами, грабившими берега по соседству с Гватемалой, и попытаться завоевать Калифорнию своими силами. Ему удалось навербовать человек полтораста бродяг со всех концов света: беглых матросов, беглых каторжников и несколько десятков обитателей Сандвичевых островов, храбрых и отчаянных молодцов, подстрекаемых надеждою на грабеж. С этими силами Фонсека отправился в свою экспедицию.

Тем временем губернатор Соноры, узнав о восстании в Монтерэ, решил наказать мятежников, рассчитывая, что его рвение будет одобрено мексиканским правительством. Как раз в это время из Чигуагуа прибыли войска для усмирения восставших индейцев; губернатор лично принял над ними начальство и повел их в Калифорнию.

Теперь, оставив на время экс-губернатора Фонеску и губернатора Соноры, я вернусь к моему предприятию.

Габриэль, которого я послал в ближайшую деревню апачей, встретил большую партию на реке Колорадо и вместе с ними отправился на соединение со мной. Мы скоро встретились; апачи с удовольствием выслушали мое предложение; решено было, что сотня вождей и воинов отправится вместе со мной к шошонам заключить формальный договор с старейшинами племени. На обратном пути мы посетили аррапагов, которые уже столковались с нашими послами, приняли и выдали невест, что должно было упрочить ненарушимый союз. Что касается команчей, то ввиду дальнего расстояния и времени, необходимого для путешествия туда и обратно, я отложил посольство к ним до окончательного скрепления союза между тремя народами: шошонами, апачами и аррапагами. Аррапаги последовали примеру апачей, и сотня их воинов присоединилась к нам с целью посетить своих отцов шошонов и выкурить с ними трубку вечного мира.

Наш отряд состоял, таким образом, из двухсот пятидесяти человек, и для того, чтобы иметь достаточное количество дичи для прокормления такого количества людей, мы принуждены были отправиться кружным путем, по направлению к югу, придерживаясь степей, окаймляющих Буонавентуру. Добравшись до берегов этой реки, мы повстречались с партией в пятнадцать человек, среди которых оказались мои старые монтерэйские приятели. Они направлялись в поселок просить у меня помощи против сонорского губернатора, и так как индейцы ничего не имели против их предложения, то я воспользовался этим обстоятельством и отправился вместе с ними. Мой старый слуга находился в этой депутации, и я узнал от него обо всем.

Сонорский губернатор объявил, что он перепорет, как собак, и перевешает самую влиятельную часть населения Монтерэ, главным образом англо-саксонских поселенцев, имущество которых он конфискует в свою пользу. Если бы он сохранил эти планы при себе, то, вероятно, его предприятие увенчалось бы успехом, но монтерэйцы узнали о его намерениях прежде, чем он достиг границ Калифорнии.

Были посланы депутации в соседние города, и небольшой отряд решительных людей отправился занять горные проходы на пути губернатора. Тут они узнали, что его силы по крайней мере вдесятеро больше их, но тем не менее решили отстаивать свою независимость; вспомнив о дружбе со мною, а также о нерасположении индейцев к вачинангам или мексиканцам, отправили к нам посольство с просьбой о помощи, предлагая в виде вознаграждения часть своих богатств, состоявших из скота, оружия, военных припасов и других предметов, весьма ценимых индейцами.

Войско губернатора состояло из пятисот человек; из них двести солдат, а остальные разный сброд, жадный до добычи, но слишком трусливый, чтобы сражаться за нее. Решено было, что я со своими людьми, которые были на конях, спустимся на прерию и спрячемся в засаде. Монтерэйцы и их друзья отступят при появлении губернатора, как будто не решаясь оказать сопротивление. Когда же неприятель бросится в погоню за ними, мы ударим на него с тыла и опрокинем его.

Все произошло так, как мы предполагали. Всего нас было триста пятьдесят человек, действовавших согласно и рвавшихся в бой. Вскоре появился губернатор с своими героями.

Это была шумная и буйная ватага; но, несмотря на ее воинственный вид, нетрудно было заметить, что они побаиваются встречи с противниками; в самом деле, они остановились у подошвы холма, заметив на его верхушке несколько монтерэйцев, и выкинули белый флаг в знак того, что желают вступить в переговоры. Наши друзья притворились испуганными и поспешно отступили в прерию. Увидев это, наши противники чрезвычайно расхрабрились. Все они, конные и пешие, ринулись в погоню беспорядочной толпой и вскоре поравнялись с нами; мы издали военный клич и бросились в атаку.

Мы не сделали ни одного выстрела, не спустили ни одной стрелы и тем не менее одержали полную победу. Солдаты и бродяги побросали оружие и сдались без всякого сопротивления. Губернатор в надежде на быстроту своей лошади, попытался спастись бегством, но его трусость стоила ему жизни: лошадь его споткнулась, и он сломал себе шею. Так погибла единственная жертва этой кампании.

Мы отобрали у наших побежденных противников оружие и военные припасы, оставив им только по одному ружью на каждые десять человек и такое количество патронов, чтобы они не могли умереть с голода на обратном пути. Их предводитель был погребен на месте своей смерти, и этим закончилось его смехотворное предприятие.

Тем временем Фонсека плыл вдоль берега Калифорнии, но юго-восточный ветер помешал ему высадиться в Монтерэ и привел в бухту Сан-Франциско. Это очень богатый поселок, население которого состоит из потомков английских и американских купцов, наживших состояние тихоокеанской торговлей; его называют Yerba buena (хорошая трава), потому что он окружен на сотни миль лугами дикой люцерны.

Здесь Фонсека высадился с двумястами негодяев, таких же, как он сам, и его первым подвигом было разорение и грабеж этого городка. Обитатели, разумеется, разбежались во все стороны и, встретившись с нами, обещали индейцам половину ограбленного у них имущества, если они отберут его у разбойников. Я решил захватить негодяев на месте преступления и разделил свое маленькое войско на три отряда, поручив Габриэлю команду над апачами, с приказанием занять берег и уничтожить шлюпки, чтобы пираты не могли спастись на корабли. Аррапаги должны были занять прерии вокруг города и перехватывать тех, которые вздумают бежать внутрь страны. Третьим отрядом командовал я сам. Он состоял из пятидесяти хорошо вооруженных шошонов и пятидесяти четырех калифорнийцев.

Рано утром мы вступили в городок. Он превратился теперь в груду развалин, среди которых было разбито несколько палаток. Матросы и пираты были мертвецки пьяны и валялись повсюду, погруженные в глубокий сон. Сандвичане лежали толпою подле палаток. Тут же возвышалась груда ящиков, мешков, бочек: добыча грабителей. Мы, без сомнения, овладели бы разбойниками без всякого кровопролития, если бы лай собак не разбудил сандвичан, которые подняли тревогу, схватились за оружие и вступили в отчаянный бой с моим левым крылом, состоявшим из белых. Оно потерпело значительный урон и пришло в расстройство, когда я подоспел на помощь с своими шошонами, которые даже не разрядили ружей, а молча работали копьями и томагавками с такой быстротой, что через несколько минут в живых оставались лишь немногие раненые. Калифорнийцы, оправившись, схватили Фонсеку и убили многих пиратов, захваченных в состоянии опьянения. Немногие пытались бежать к берегу и спастись в лодках. Но апачи уже исполнили свое дело; маленькие лодки были вытащены на берег, большие потоплены. Бросившись на злополучных беглецов, они закололи их копьями, и наша победа была полной.

Пираты, остававшиеся на двух кораблях, заметив это, быстро ушли в море. Больше мы о них не слыхали. Фонсека, зная, какая участь его ожидает, проявил трусость и низость, равные его прежней жестокости. Он умолял о пощаде и пытался подкупить меня самыми пышными обещаниями; когда же убедился, что надежды на спасение нет, принялся ругаться и богохульствовать так неистово, что я приказал запереть его куда-нибудь. На следующее утро был избран суд из двадцати человек; Фонсека приговорен к смерти как изменник и пират и повешен вместе с оставшимися в живых садвичанами.

Наш отряд немного пострадал в начале дела: трое калифорнийцев были убиты, восемнадцать ранены; ранены также двое апачей. Из многих шошонов никто не получил даже царапины; аррапаги, оставшиеся в степи, присоединились к нам вскоре после битвы с несколькими скальпами.

Жители Сан-Франциско добросовестно исполнили свое обещание; возвращенная добыча была разделена на две равные части, и одна из них предложена индейцам, согласно условию. Перед нашим отъездом нам были предложены подарки и приняты с благодарностью, и конечно, индейцы увидели благоприятное предзнаменование в том, что их союз на первых же шагах ознаменовался такой успешной и выгодной экспедицией. Так как их услуги больше не требовались, то они отправились на север под предводительством Роха с целью исполнить свое первоначальное намерение и посетить шошонов. Я же остался в Сан-Франциско.

ГЛАВА XIV

До сих пор я жил в обществе индейцев и немногочисленных белых, усвоивших индейские нравы и обычаи. Я не имел понятия о цивилизованной жизни, так как видел ее только во время моего непродолжительного пребывания в Монтерэ, но из всех уголков мира этот городок мог дать мне наименее правильное понятие о цивилизованном человечестве. Я был, как все индейцы, еще не испытавшие вероломства белых, откровенен, доверчив и честен. Я знал, что могу положиться на моих шошонов, и думал, что тем более могу довериться христианам и цивилизованным людям. Читатель не удивится моей наивности, если припомнит, что мне было всего девятнадцать лет, и что я воспитывался у шошонов.

Мой юношеский пыл разгорался под влиянием успехов. Если бы я довольствовался закреплением союза между индейцами, то поступил бы разумно, но теперь мои планы заходили гораздо дальше. Последние события внушили мне мысль — сделать всю Калифорнию независимой, и моему честолюбию льстила надежда стать ее освободителем. Зная о богатых ресурсах этой территории, о непреодолимых препятствиях, которые делали невозможной отправку в нее значительной массы людей из центральной Мексики, я, чем больше думал об этом предприятии, тем больше убеждался в его осуществимости.

Я указывал калифорнийцам Сан-Франциско, что при существующих обстоятельствах они не в состоянии будут оказать сопротивление военной силе, которую правительство может прислать морем из Акапулько; я утверждал, что их властители, радуясь случаю ограбить их, отнесутся к ним беспощадно после всего происшедшего, и ставил им на вид, что если они объявят себя независимыми и откроют свои порты для иностранцев, то в короткое время станут достаточно богатыми и сильными, чтобы отразить всякое нападение. Я предложил также, ввиду отсутствия у них постоянного войска, явиться к ним на помощь с тысячей воинов. Они слушали меня внимательно и, по-видимому, одобряли мой план, но заявили, что дадут мне окончательный ответ только после совещания со своими соотечественниками в Монтерэ. Они дали мне слово, что примутся за дело немедленно, отправят послов в южные города и не заставят меня долго ждать ответа.

В ожидании их решения я поселился в одной из миссий на берегу залива, которой заведовали францисканские монахи. Тут я проводил время довольно приятно, так как добрые монахи умели пожить: погреба их были наполнены хорошими винами, сады возделывались превосходно, домашняя птица отличалась нежностью, а дичь приготовлялась мастерски. Если бы я пробыл здесь несколько месяцев, то наверное сам бы принял иноческий обет, так нравилась мне эта привольная, беззаботная жизнь; но калифорнийцы не теряли времени, и их послы скоро вернулись с условиями, на которых они соглашались принять мою помощь. События принимали серьезный оборот; отступление было для меня невозможно, и я приготовился действовать.

Простившись с моими благочестивыми и радушными хозяевами, я вернулся в наш поселок, чтобы приготовиться к драме, которая должна была привести некоторых из нас к власти или на эшафот.

Через шесть недель после моего отъезда из Сан-Франциско я снова выступил в поход, имея в виду сразиться с войсками, отправленными из Сан-Мигуэля и других пунктов. У меня было тысяча двести конных, хорошо вооруженных индейцев, но на этот раз шошоны значительно преобладали над нашими новыми союзниками. Их было восемьсот человек, разделенных на два отряда, дисциплина которых заслужила бы одобрение на любом европейском параде. Кроме них, под моим начальством было триста аррапагов и сотня апачей; сверх того, ко мне присоединились сто двадцать калифорнийцев из Монтерэ и Сан-Франциско.

Так как предстоящие нам действия должны были иметь более серьезный характер, чем две предыдущие стычки, то я внес некоторые изменения в наш порядок. Я принял непосредственное начальство над отрядом шошонов в двести пятьдесят человек и над мексиканской партией, при которой имелись четыре маленьких полевых орудия. Остальные индейцы были разделены на небольшие отряды по сто человек в каждом, под командой из собственных вождей. Габриэль, Рох и мой старый слуга, а также двое или трое толковых калифорнийцев оставались при мне в качестве адъютантов. Мы достигли прохода и увидели неприятеля, который расположился лагерем на равнине. Мы с своей стороны приготовились к бою; наша артиллерия была помещена на почти неприступной позиции в нескольких милях от того места, где мы уже разбили сонорского губернатора. Неприятельский отряд уступал нашему в численности, но состоял из хорошо дисциплинированных солдат и обладал более тяжелыми, чем наши, полевыми орудиями. Всего перед нами было 950 человек; в том числе 300 кавалеристов, а остальное легкая пехота и небольшой артиллерийский отряд.

Конечно, на холмистой позиции наша кавалерия не могла принести большой пользы; атаковать же неприятеля на равнине было слишком опасно ввиду превосходства его вооружения и дисциплины, которым мы могли противопоставить только шестьдесят ружей. Будь это в лесу, где индейцы могли бы укрываться за деревьями, я не поколебался бы напасть на них, но при данных обстоятельствах предпочел оставаться на нашей позиции и выжидать, пока какое-нибудь ошибочное движение или чересчур поспешная атака дадут нам возможность сокрушить их одним ударом.

Я играл теперь большую игру, и одушевление, до сих пор сопровождавшее мои действия, покинуло меня; я терзался тревогой и сомнениями; но отступать было поздно, к тому же я был слишком горд, чтобы не довести до конца начатого дела, хотя бы пришлось поплатиться жизнью.

Неприятельским отрядом командовал старый и опытный офицер по имени Мартинец, и, конечно, мы бы не справились с ним, если бы он не принадлежал к числу лиц, пользовавшихся доверием прежнего правительства, которые поэтому были теперь в немилости и под подозрением. Так как он был единственный способный офицер на Дальнем Западе, то пришлось по необходимости поручить ему начальство над этой экспедицией, но только номинальное: при нем состояли агенты правительства, считавшие своей обязанностью противодействовать всем его распоряжениям, в расчете присвоить себе лавры в случае победы и свалить на него вину в случае поражения; это были молодые люди, совершенно неопытные, но состоявшие в родстве с членами существующего правительства, чем и исчерпывались их заслуги.

Мне нетрудно было заметить, что у наших противников отсутствовало единство начальствования. Иногда в построении отряда обнаруживалось большое военное искусство, иногда же пехота оставалась открытой, а кавалерия проделывала бесполезные эволюции. Очевидно было, что там борются две власти, причем одна старается поддержать правильный боевой порядок, другая же руководится капризом и случайным настроением. Это открытие, разумеется, придало мне бодрости.

Наконец, наступил решительный момент. Благоразумие старого командира, очевидно, должно было уступить фантазии его невежественных помощников: пехота выступила из лагеря с кавалерией на одном фланге и артиллерией на другом. Это было действительно жалкое движение, за которое наши противники жестоко поплатились. Я приказал аррапагам атаковать неприятельскую кавалерию, когда им будет подан сигнал; апачи же медленно спустились с холма навстречу пехоте, по которой мы открыли убийственный огонь из наших четырех орудий.

Пехота держалась мужественно, не уступая ни шагу. Аррапагам был подан сигнал к атаке, а в то же время вступили в дело шошоны, стоявшие на холме под моим начальством. Натиск аррапагов был так стремителен и быстр, что, когда рассеялись дым и пыль, я увидел их на равнине уже на расстоянии мили, преследующих неприятельскую кавалерию, численность которой уменьшилась наполовину. Шошоны быстрым движением ворвались между пехотой и артиллерией, принудив артиллеристов бросить орудия, затем сомкнули ряды и, сделав поворот, атаковали пехоту с правого фланга.

Когда я подал аррапагам сигнал к атаке, апачи бросились на неприятеля с фронта, но ряды их были расстроены беглым огнем хорошо дисциплинированных солдат, и, несмотря на свою храбрость и решительность, они встретили в мексиканских штыках препятствие, которого не могли одолеть их копья.

Преимущество однако было на нашей стороне: мексиканская артиллерия была в наших руках, их кавалерия рассеяна и почти исчезла из вида, а пехоту мы сильно теснили с фронта и с фланга. Я послал Габриэля вернуть аррапагов, так как знал, что мексиканская кавалерия не остановится, пока не достигнет границ Соноры. Разумеется, помощники Мартинеца исчезли вместе с нею, предоставив старому генералу выпутываться из затруднительного положения и нести последствия их глупости и трусости.

Оставшись господином своих действий, этот талантливый офицер не отчаялся в успехе. Посредством удивительного маневра, он разделил свою пехоту на две части, так что она могла действовать против обоих атакующих отрядов, а затем построил ее в каре, которое с бешенством атаковало шошонов, снова завладело отбитыми орудиями, после чего медленно отступая, успело без дальнейших потерь вернуться на прежнюю позицию, где пехота могла успешнее защищаться против кавалерии, благодаря неровной и каменистой почве.

Этот маневр старого генерала, сумевшего вывести свое войско из трудного положения и вернуть свои орудия, представлял для нас еще ту невыгоду, что делал бесполезными наши орудия, так как мы не могли спустить их с горы. Я решил продолжать нападение, не давая неприятелю перевести дух после крайнего напряжения сил. До сих пор калифорнийцы были простыми зрителями боя. Я лично повел их в атаку с фронта, меж тем, как шошоны атаковали неприятельское каре с левого, а апачи с правого флангов. Пять или шесть раз мы были вынуждены отступать и возобновлять нападение; старый командир всюду распоряжался лично и ободрял своих людей. Рох и я были ранены, пятнадцать калифорнийцев убиты, ряды шошонов сильно поредели от непрерывного огня орудий, а апачи отступили в беспорядке. Я начинал сомневаться в успехе, когда Габриэль, вернувшись с аррапагами, быстро построил их в боевой порядок и бешено атаковал каре с четвертой стороны, а в туже минуту шошоны и мой отряд калифорнийцев последним отчаянным усилием привели в расстройство неприятельские ряды, находившиеся против нас. Храбрый, старый командир, видя, что ему не устоять, медленно отступал, рассчитывая достигнуть скалистой и изрезанной рытвинами подошвы скалистой горы, находившейся позади него, где наша кавалерия не могла бы свободно действовать.

Заметив его намерение и желая помешать отступлению, я соединил все мои отряды в одну плотную массу и повел их в последнюю решительную атаку, которая оказалось неодолимой. Мы прорвали ряды неприятеля и рассеяли его. На время моя команда и власть прекратились: индейцы последовали своему обычаю, убивая без пощады и скальпируя убитых. Половина мексиканцев была уничтожена, но остальную половину Мартинец успел отвести на намеченную позицию.

Однако мексиканцы считали дальнейшее сопротивление невозможным, и немного погодя сам старик генерал выехал к нам с белым флагом договориться об условиях сдачи. Он требовал свободного пропуска в Сонору. Этот достойный офицер пользовался таким уважением среди калифорнийцев, что предложение его было немедленно принято с условием, что он ни в каком случае не вернется в Калифорнию в качестве врага. Когда он уезжал, один шошонский вождь, заметив, что лошадь генерала серьезно ранена, слез со своего коня и обратился к Мартинецу:

— Вождь вачинангов и брат, храбрый воин! Шошон умеет не только сражаться с неприятелем, но и чтить его; возьми эту лошадь, она служила краснокожему воину, она будет верна и бледнолицему.

Генерал поклонился и слез с коня, ответив, что он привык уважать индейских воинов, нанесших ему поражение в этот роковой день, как за их храбрость, так и за великодушие. Когда индеец хотел переменить седла, Мартинец остановил его:

— Нет, брат мой, — сказал он, — возьми это седло со всем, что при нем имеется, оно более подходит победителю и молодому воину, чем побежденному и упавшему духом старику.

Сказав это, он пришпорил свою новую лошадь и присоединился к своим солдатам.

Наш успех был куплен дорогою ценою. Только аррапаги не потерпели урона. Апачи потеряли тридцать человек, шошоны сто двенадцать убитыми и ранеными, а монтерэйцы нескольких, наиболее уважаемых молодых граждан. На другой день мы похоронили убитых, а затем вернулись в Сан-Франциско: индейцы получили обещанную награду, я — распорядился насчет наших дальнейших действий.

До сих пор все шло успешно. Меня называли «освободителем, протектором Калифорнии». Ко мне обращались с самыми заманчивыми предложениями, и независимость Калифорнии была бы обеспечена, будь у меня хоть два маленьких судна, чтобы добраться до южных портов, которые еще не высказались, — потому ли, что опасались последствий восстания, или потому, что им не хотелось быть обязанными своим освобождением иностранному кондотьеру и помощи индейцев.

Апачи вернулись домой с восьмьюдесятью мулами, нагруженными добычей; аррапаги получили такое же вознаграждение. Моих шошонов я ублаготворил обещаниями и вернулся с ними в поселок готовиться к дальнейшим событиям.

В одной из предыдущих глав я упомянул о том, что послал своего старого слугу в Монтерэ. Он взял с собой значительную часть моих драгоценностей и золота, чтобы сделать покупки, которые должны были обеспечить мне власть над индейской федерацией. Небольшая шкуна, нагруженная купленными товарами, отплыла из Монтерэ; но, вероятно, она сделалась добычей пиратов, бежавших из Сан-Франциско на двух судах, так как больше мы о ней не слыхали.

Я рассчитывал на этот груз, чтобы удовлетворить справедливые требования моих индейцев по прибытии в поселок. Потеря его была тяжелым ударом для меня. Старый вождь только что умер, власть перешла всецело в мои руки, и согласно индейскому обычаю, я должен был проявить щедрость и ознаменовать богатыми подарками мое вступление в ранг вождя племени. Ввиду этого я решил вернуться в Монтерэ через Сан-Франциско и запастись всем необходимым. Этот шаг оказался роковым для меня.

Услыхав о событиях на Западе, мексиканское правительство в течение нескольких дней говорило только об истреблении мятежников. Однако положение дел заставило его смягчиться: у него и без того было много хлопот, а Калифорния была далеко. Ввиду этого, оно приняло другой план действий, который обнаруживал, правда, его слабость, но зато свидетельствовал о знании человеческой природы. Пока я строил воздушные замки, его агенты явились в Монтерэ и уладили дело.

Они созвали американцев, поселившихся в Монтерэ, и бывших самыми богатыми и самыми влиятельными из его обитателей, и спросили их, чего они требуют от правительства? «Уменьшения налогов», — отвечали те. На это было выражено согласие. Еще чего? Уменьшения пошлины на иностранные товары. Согласились и на это. Затем? Некоторых других привилегий и льгот. И это требование было удовлетворено.

Со своей стороны, мексиканские агенты требовали, чтобы в благодарность за это великодушие двое-трое простолюдинов были повешены для примера, а француз и двое его товарищей выданы правительству.

Честные американцы согласились на это, и таким образом, решили пожертвовать мною, оказавшим им такие услуги. Как раз в то время, когда переговоры между ними и агентами правительства завершились дружелюбным соглашением, я прибыл с Габриэлем и Рохом в миссию Сан-Франциско. Услыхав о моем приезде, они пригласили нас почтить их присутствием на обеде, устроенном в честь нашего успеха! Это было угощение Иуды. Мы были схвачены все трое и выданы мексиканским агентам. Связанные по рукам и по ногам, под конвоем тридцати человек, мы были на следующее утро отправлены через пустыни и прерии Соноры в мексиканскую столицу, где нас ожидала виселица.

Такова была благодарность со стороны людей, призвавших нас на помощь. Таков был первый урок, данный мне цивилизованной жизнью.

ГЛАВА XV

Наш конвой находился под командой двух отъявленных негодяев — Иоахима Техада и Луиса Ортица. Они, очевидно, ожидали великих милостей за благополучную доставку наших особ мексиканскому правительству и каждый день напоминали нам, что нам предстоит отправиться на виселицу немедленно по прибытии.

Наш путь лежал через пустыни центральной Соноры к берегам Рио-Гранде, и наши конвоиры так боялись встречи с партией апачей, что шли окольными тропами и горными проходами, где мы не только изнемогали от усталости, но и рисковали умереть с голода.

Только на шестьдесят четвертый день мы переправились через Рио-Гранде у Кристобаля, и нам все еще предстоял долгий путь. Это промедление, вызванное трусостью наших провожатых, послужило к нашему избавлению. Оставив Кристобаль, мы направились дальше по болотам, но шли всего день, когда военный клич достиг наших ушей, и минуту спустя мы были окружены сотней апачей, которые приветствовали нас тучей стрел.

Наши мексиканские конвоиры бросились наземь и молили о пощаде, обещая выкуп. Я же ответил на военный клич апачей, заявив им, что я и мои товарищи — их друзья, и потребовал их помощи и защиты, которая и была нам немедленно оказана. Нас тотчас развязали и освободили.

Нет надобности говорить, что мы были очень довольны этой переменой в положении вещей, так как не сомневались, что если бы нашим провожатым удалось доставить нас по назначению, мы были бы повешены или умерли в темнице. Но если перемена была приятна для нас, то никак не для Иоахима Техада и Луиса Ортица.

Эти бездельники, забавлявшиеся, напоминая нам об ожидающей нас позорной казни, превратились теперь в наших покорнейших слуг, чистили для нас своих мулов, держали нам стремя и умоляли нас вступиться за них перед апачами. Подобные негодяи не заслуживали доброго отношения с нашей стороны, поэтому мы ничего не сказали ни за, ни против них, предоставив апачам поступать с ними как знают. Спустя неделю после нашего освобождения апачи разделились на две партии, одна направилась домой с захваченной добычей, другая к границам Техаса.

Я уже говорил, что шошоны, аррапаги и апачи заключили союз, команчам же мы еще не сделали предложения, так как они жили слишком далеко от нас. Но присоединение их к союзу всегда занимало меня, и теперь я решил отправиться к ним, чтобы завершить свое предприятие.

Страна к востоку от Рио-Гранде бесплодная, сухая пустыня, где нельзя достать воды. Я не думаю, чтобы какой-нибудь индеец проникал в нее дальше окраин; в самом деле, уже из того, что они утверждают, будто она населена духами и демонами, ясно, что они не бывали в ней.

Поэтому, чтобы попасть к команчам, нам было необходимо следовать вдоль Рио-Гранде до Президио Рио-Гранде, принадлежащего мексиканцам, а оттуда к Сан-Антонио-де-Беяр, крайнему западному пункту Техаса, и далее через Техас, в область команчей. Я решил поэтому присоединиться к той партии апачей, которая направлялась в Техас.

Во время этой экскурсии апачи захватили много лошадей и оружия у партии торговцев, захваченной ими близ Чигуагуа, и со свойственной им щедростью снабдили нас конями, седлами, оружием, одеялами и одеждой. Благодаря их щедрости, мы легко могли сойти за торговцев, возвращающихся из экспедиции, в случае встречи с мексиканцами.

Мы простились с великодушными вождями, возвращавшимися домой. Иоахим Техада и Луис Ортиц, так же как и остальной конвой, были уведены ими в плен; что с ними сталось затем, мне неизвестно. Мы отправились с другой партией индейцев; когда же миновали Президио дель-Рио-Гранде, сильный мексиканский форт, то простились с ними и, присоединившись к партии контрабандистов, направились в Техас. Спустя десять дней мы были в Сан-Антонио-де-Беяр и могли считать себя в безопасности, так как уже находились за пределами мексиканской территории.

Сан-Антонио-де-Беяр хорошенький городок на берегу тихой реки Сан-Антонио, в восхитительном климате, окруженный садами и плантациями. Когда-то в нем насчитывалось пятнадцать тысяч жителей, но непрерывные перевороты, войны, разбои, грабежи, необеспеченность жизни сильно уменьшили его население как и повсюду в Техасе, особенно со времени его отделения от Мексики.

Этой области не повезло по части населения. Она могла бы быть богатой и значительной, если бы не служила с самого начала прибежищем воров, негодяев, всякого рода бродяг и преступников, не смевших оставаться в Соединенных Штатах. Так сложился характер населения, лишенного элементарной честности и добропорядочности, за которым установилась прочная и вполне заслуженная репутация «техасских воров». Позднее слухи о естественных богатствах области вызвали наплыв более порядочной публики из Соединенных Штатов, Германии, Англии, но эти новые поселенцы не могли ужиться среди воров и разбойников, способных на всякое черное дело, и выселились в Мексику, Южные Штаты и другие области, где жизнь и собственность более обеспечены. Так, из Сан-Антонио выселились до восьми тысяч душ, которых заменили несколько сотен пьяниц, воров и разбойников. То же произошло и в других городах Техаса.

Чтобы дать понятие о степени обеспеченности жизни и собственности, замечу, что эта область кишит шайками грабителей, подстерегающих купцов и путешественников. Очень обыкновении случаи ограбления домов, причем женщины насилуются, а затем все обитатели вырезываются негодяями, которые, чтобы замести следы, переодеваются индейцами.

Другим серьезным злом, вытекающим из этого состояния страны, является отношение индейцев, которые вначале отнеслись к техасцам радушно, но вскоре стали их смертельными врагами. Причина этого будет понятна читателю, если я расскажу случай, характеризующий отношение белых к индейцам.

После нескольких столкновений с команчами, в которых перевес всегда оставался на стороне последних, техасцы решили предложить им союз. Были отправлены послы, пригласившие их вождей на совет в Сан-Антонио, где представители Техаса должны были принять их и договориться относительно условий вечного мира. Сами не способные к измене, храбрые команчи не могли заподозрить в ней других; в назначенное время сорок главных вождей явились в город и, оставив лошадей на площади, вошли в дом совета. Они явились безоружными; в их длинных, развевающихся волосах сверкали золотые и серебряные украшения; на них были плащи из тонкой мексиканской материи, стоящие от пятидесяти до полутораста долларов штука. Седла и уздечки на дорогих превосходных конях были роскошно изукрашены золотом и серебром. Такое богатство разнуздало самые низменные инстинкты техасцев, которые решили во что бы то ни стало завладеть ценной добычей. Пока вожди рассуждали о мире и дружбе, несколько сотен техасских негодяев ворвались в залу совета и начали резню. Команчские вожди были убиты, за исключением одного, которому удалось спастись; но хотя команчи были безоружны, они дорого продали свою жизнь: восемнадцать трупов техасцев были найдены на месте бойни.

Понятно, что это и другие подобные же происшествия вызвали неумолимую вражду со стороны индейцев, — вражду, которая, к сожалению, распространилась на белых вообще.

Это отсутствие честности и разбойничьи нравы населения помешали развитию техасской торговли. При других условиях Западный Техас, в силу своего географического положения, мог бы играть важную роль в коммерческом отношении. Из Президио дель-Рио-Гранде ведет превосходная дорога в Сан-Антонио-де-Беяр; к югу от Сан-Антонио лежит Чигуагуа, так что ближайший и удобнейший сухопутный путь из Соединенных Штатов в центральную Мексику проходит через Сан-Антонио. Если бы этот путь был очищен от разбойничьих шаек, торговля могла бы развиться в широких размерах.

Но при существующих обстоятельствах она оказывается почти невозможной. Индейцы, ожесточенные против белых, подстерегают и грабят торговые караваны; те, которым удается ускользнуть от индейцев, попадают в руки техасских разбойников; наконец, если торговец благополучно избежит тех и других, он рискует быть обманутым и ограбленным так называемыми техасскими купцами.

Современное положение Техаса является, таким образом, как нельзя более ярким доказательством той истины, что честность есть лучшая политика.

ГЛАВА XVI

К счастью для меня и моих спутников, в Сан-Антонио нашлись еще несколько порядочных людей. Это были полковник Сегин и гг. Новарро, старший и младший, мексиканские джентльмены, либеральных взглядов и честные по натуре, оставшиеся в Техасе после его отпадения от Мексики, вследствие незнакомства с нравами его населения. Как люди с высшим общественным положением они не только лишились из-за этого поступка прав мексиканских граждан, но и навлекли на себя ненависть и вражду мексиканского правительства.

Позднее они увидели свою ошибку, но исправить ее было уже поздно; кроме того, гордость и, может быть, ложно направленное чувство чести не позволяло им удалиться в Мексику, хотя здесь они были лишены всяких уз, делающих жизнь приятной и отрадной. Но их огорчения не повлияли на их безграничное радушие: в их доме мы чувствовали себя, как в своей семье. С техасцами мы не сближались и даже вовсе не вступали в соприкосновение, исключая один случай, когда Рох поколотил двоих негодяев, обижавших старика-индейца.

Полковник Сегин навел справки относительно местонахождения команчей, и мы вскоре узнали, что они находятся в настоящее время в своей большой деревне, у подошвы Зеленых Гор, на южной развилине Рио-Роксо.

Мы немедленно приготовились к отъезду, и так как наш путь лежал через Аустин, столицу Техаса, то наши любезные хозяева заставили нас принять от них пятьсот долларов под тем предлогом, что ни один техасец не даст нам даром даже стакана воды; кроме того, возможно, что путешествуя среди этих милых людей, мы окажемся в один прекрасный день без седел, без одеял или даже без лошадей.

Их первое предсказание вполне подтвердилось. В шести милях от Аустина мы остановились на ферме достопочтенного судьи Уэбба и попросили позволения напоить наших лошадей, так как проехали сорок миль в жаркую погоду, не встречая воды. Достопочтенный судья начисто отказал, хотя у него был прекрасный колодец и большой пруд, огороженный забором; впрочем, его жена, соображая, быть может, что ей не мешает пополнить запас кофе или соли, вступила в оживленную беседу со своей худшей половиной, и, в конце концов, уважаемая чета достопочтенных согласилась продать нам воду по двадцать пять центов ведро.

Когда мы слезли с коней, явились дочери; заметив у нас шелковые шарфы и кое-какие драгоценности, они пожирали нас глазами, и одна из них заявила своему папе, что гостеприимному джентльмену следовало бы пригласить нас в дом. Тем временем, мы снова уселись на лошадей, готовые тронуться в путь. Рох был возмущен низостью этого субъекта, содравшего с нас семьдесят пять центов за воду и вздумавшего затем приглашать в гости. Мы отказались от приглашения, а Рох назвал его старым мошенником, не стыдящимся брать деньги за то, в чем даже дикарь не отказал бы своему злейшему врагу. Затем мы тронули коней и направились к Аустину, не обращая внимания на бешенство достопочтенного.

В Аустине мы имели случай наглядеться на техасцев в их натуральном виде. В этом городе три гостиницы, и каждый вечер, после пяти часов, они наполнялись посетителями, в числе которых были президент техасской республики, секретари, судьи, министры и члены конгресса; вся эта публика напивалась до положения риз, буйствовала и ссорилась, причем не проходило ночи, когда бы не оказалось четырех или пяти человек зарезанных или застреленных. Это безобразие продолжалось большую часть ночи, так что в десять часов утра все еще были в постелях. К этому времени в городе водворялась такая тишина, что однажды в восемь часов утра я убил прекрасного козла, спокойно щипавшего траву у ворот Капитолия. Странно, что эта столица Техаса находится на самой северной границе штата. Индейцы часто врываются в город и снимают скальпы в десяти шагах от Капитолия.

В Аустине мы познакомились со стариком Кастро, вождем индейцев-лепанов, отпрыска племени команчей. Это прекрасно воспитанный джентльмен, получивший общее и военное образование сначала в Мексике, потом в Испании. Он путешествовал по Франции, Англии и Германии и хорошо знаком с Европой. Он говорит и пишет на шести языках и относится к техасцам с глубочайшим презрением.

Кастро отправлялся в одном направлении с нами, к своему племени, которое охотилось на буйволов в нескольких днях пути к северу. Он обещал оказать покровительство и защиту двум иностранным джентльменам, желавшим познакомиться с прериями. Мы отправились все вместе и были очень довольны этим прибавлением к нашей компании.

В первый день мы ехали по старой испанской дороге, среди холмистых прерий, орошаемых там и сям светлыми потоками, по берегам которых росли великолепные дубы. В пятнадцати милях от Аустина находится замечательное место, на котором незадолго перед тем один полоумный спекулянт задумал основать город. Он купил огромную площадь земли, составил прекрасно разрисованные планы, и вскоре на бумаге появился один из самых крупных и благоустроенных городов в мире. Тут были школы и общественные сады, банки, трактиры, кабачки и прекрасные бульвары. Вряд ли нужно пояснять, что этот строитель городов был янки, рассчитывавший нажить миллион на продаже городских участков. Город (будущий) был назван Афинами, и дуралей так слепо верил в успех своего предприятия, что построил там для себя большой и дорого стоивший дом. Однажды, когда он с тремя или четырьмя неграми занимался рытьем колодца, на них напала шайка янки-воров, думавших, что у него есть деньги. Бедняга бежал из своего любезного города и больше не возвращался. Дом стоит в том виде, как он его оставил. Я видел даже подле колодца заступ и кирки, брошенные во время нападения. Таким образом, современные Афины отцвели, не успев расцвести, что весьма жаль, так как афинские мудрецы и законодатели были бы не лишними в Техасе.

Однажды рано утром нас разбудил глухой рев, раздававшийся в степи. Кастро вскочил, и скоро мы услышали желанную весть: буйволы! На равнине виднелось множество черных движущихся пятен, которые увеличивались в объеме по мере нашего приближения. Вскоре мы могли ясно различить темные, плотные колонны косматых животных, двигавшиеся по прерии, сливаясь с горизонтом. Последовала оживленная сцена. Буйволы, испуганные нашими выстрелами, разорвали ряды и рассеялись по всем направлениям.

Мы убили десять буйволов и семь жирных телят и вечером расположились на ночлег у небольшой речки и состряпали великолепный ужин из буйволовых горбов и языков, двух хороших вещей, которыми можно пользоваться только в диких прериях. На другой день, на закате солнца, нас навестил огромный табун мустангов (диких лошадей). Мы заметили их, когда они поднимались на холм, и приняли было за враждебных индейцев; но удовлетворив свое любопытство, весь табун сделал поворот с правильностью хорошо дисциплинированного эскадрона и спустя несколько мгновений исчез из вида.

Много странных историй рассказывают трапперы и охотники об одинокой белой лошади, которую не раз встречали поблизости от Кросс-Тимберс и Ред-Рейвер. Никакой скакун не может угнаться за нею. Огромные суммы денег не раз обещались в награду тому, кто поймает ее, и многие пытались сделать это, но безуспешно. Благородное животное до сих пор носится в родных степях, одинокое и неуловимое.

Нам часто попадался горный козел, животное, напоминающее как оленя, так и обыкновенного козла, но с гораздо более вкусным мясом. Оно отличается грациозной формой, длинными ногами и необыкновенной быстротой. Одно из них, которому я перебил пулей переднюю ногу, спаслось от нашей быстрейшей лошади (лошади Кастро) после погони, длившейся почти полчаса. Горный козел водится на высотах Скалистых Гор, а также по берегам Бразо и Колорадо. При крайней боязливости он однако чрезвычайно любопытен, и благодаря этому его легко подманить на расстояние ружейного выстрела, спрятавшись за деревом и махая белым или красным платком.

Часто также нас навещали ночью гремучие змеи, которым очень нравились наши мягкие, теплые одеяла. Это были, конечно, неприятные посетители, однако не самые неприятные; были и другие, которых мы боялись еще больше; из них всех отвратительнее и страшнее, на мой взгляд, степной тарантул, огромный паук, величиной с куриное яйцо, мохнатый как медведь с крошечными злыми глазками и маленькими острыми зубами.

Однажды вечером мы расположились у ручья в двух милях от Бразо. Фицжеральд, один из наших спутников-иностранцев, отправился поискать хворосту, которого не оказалось под рукой. У него была маленькая степная лошадка, и он имел неосторожность привязать к ее хвосту небольшое деревцо, срубленное им для костра. Лошадь, разумеется, рассердилась и бешено помчалась к лагерю, поднимая клубы пыли. Увидев это, наши лошади тоже стали обнаруживать признаки ужаса. К счастью, мы успели вовремя привязать их, иначе, только бы мы их и видели.

Одно из замечательных явлений степи — могущественное действие страха не только на буйволов и мустангов, но и на домашних лошадей и рогатый скот. Известны случаи, когда быки под влиянием «эстампеде», или внезапного испуга, пробегали сорок миль, не останавливаясь, пока не падали наземь от истощения. Техасская экспедиция на путь в Санта-Фе потеряла однажды девяносто четыре лошади по милости эстампеде. Надо сказать, что вряд ли найдется более величественное зрелище, чем огромное стадо скота, охваченное паническим страхом. Старые, ослабевшие от возраста и утомления быки мчатся с такой же быстротой как молодые. Когда они охвачены этим необъяснимым ужасом, их силы точно возрождаются; вытянув головы и хвосты, с выражением безумного страха в глазах, они несутся по прямой линии вперед. Земля дрожит под их ногами, ничто не остановит их — деревья, овраги, озера, речки — они все преодолевают, пока природа не откажется служить и земля не покроется их телами.

Продолжая наш путь, мы встретили минеральные источники богатые серой и железом. Нам попались также страшно изуродованные трупы пятерых белых людей, вероятно, охотников, убитых техасскими разбойниками. Под вечер этого дня мы наткнулись на следы большого отряда индейцев, направлявшиеся к реке Бразо. Мы двинулись по этому следу и скоро нагнали племя лепанов, вождем которых был старик Кастро.

ГЛАВА XVII

Лепаны тоже двигались к северу, и в течение нескольких дней мы путешествовали вместе с ними вдоль западной окраины Кросс-Тимберс — так называется пояс дремучих и почти непроходимых лесов, окаймляющий на востоке техасские прерии на протяжении многих сотен миль. Ширина его колеблется от семидесяти до ста миль. Здесь растут громадные дубы и орешники, но общий вид страны чахлый, угрюмый и дикий. Эти леса изобилуют оленями и медведями, иногда и буйволы, преследуемые индейцами в прериях, укрываются в их чаще. В дуплах деревьев попадаются ульи диких пчел, мед которых служит лакомством для пионеров, селящихся на опушке.

Наконец, мы расстались с лепанами и нашими белыми друзьями, которые не прочь были бы проводить нас до встречи с команчами, если бы от них можно было вернуться в цивилизованные страны по безопасной дороге. Но так как это было невозможно, то Рох, Габриэль и я пустились в дальнейший путь одни.

В течение двух или трех дней мы ехали вдоль опушки леса, не пытаясь проникнуть в глубь его, так как густые кусты и колючий терновник делали это невозможным. Два или три раза мы заметили на холмах вдали дым и огни, но не могли решить, какие индейцы расположились там лагерем.

Оставив опушку, мы направились к западу и когда проехали миль десять, к нашему обществу присоединилась собака самой жалкой наружности. За ней вскоре последовали еще две, такие же тощие и слабые. Это, очевидно, были индейские собаки волчьей породы, жалкие, изнуренные животные с выдающимися ребрами, с пересохшими, высунутыми языками, указывавшими на недостаток воды в этих ужасных областях. Мы сами уже целые сутки не видали капли воды, и наши лошади совсем изнемогали.

Мы медленно спускались с холма, когда мимо нас промчался в десяти шагах буйвол, преследуемый индейцем племени тонквева (свирепое племя) на маленькой степной лошадке, изящные формы которой привели нас в восторг. Дикарь был вооружен длинным копьем, на нем был нарядный плащ из оленьей шкуры, его длинные волосы развевались по ветру.

За ним последовал второй индеец, но оба они были так заняты охотой, что не заметили нас, хотя я окликнул последнего.

На другой день мы повстречались с партией индейцев узко, тоже отрасли команчей или апачей, еще не описанных ни одним путешественником. Все они сидели на прекрасных крупных конях, очевидно, незадолго перед тем купленных в мексиканских поселениях, так как у некоторых еще оставались подковы на ногах. Они немедленно предложили нам воды и пищи и дали свежих лошадей, так как наши едва волочили ноги.

Мы остановились с ними на ночлег в прекрасном местечке, где наши кони несколько оправились.

Утром мы отправились дальше и прибыли в деревню узко, расположенную на берегу светлого и холодного потока, в романтической долине, с разбросанными там и сям группами деревьев, придававших разнообразие ландшафту, не скрывая его красоты. Деревню окружали обширные плантации маиса и дынь; за ними виднелись многочисленные стада рогатого скота и овец и табуны лошадей, пасшиеся по долине; женщины занимались сушкой буйволового мяса. В этой гостеприимной деревне мы оставались десять дней, и наши лошади совершенно оправились от утомления.

Это племя, несомненно, превосходит в отношении цивилизации и комфорта все остальные племена индейцев, не исключая шошонов. Вигвамы узко хорошей постройки и образуют длинные и правильные улицы. Их деревни никому не известны, кроме немногих трапперов и охотников, которые в благодарность за гостеприимство строго хранят их тайну. Охотники и воины часто путешествуют в отдаленные поселения янки и американцев, чтобы достать семян, так как они питают пристрастие к земледелию. Они возделывают табак; вообще, насколько мне известно, это единственное племя индейцев, серьезно занимающихся земледелием, что не мешает им быть сильным и воинственным народом.

Подобно апачам и команчам, узко почти не слезают с лошадей; они превосходят оба эти племени ростом и физической силой, а также и смышленостью. Несколько лет тому назад триста техасцев под начальством генерала Смита, повстречались с такой же партией узко, охотившихся к востоку от Кросс-Тимберс. У индейцев было много прекрасных лошадей, огромный запас кож и сушеного мяса, и техасцы решили отнять у них эту добычу, воображая, что это очень просто сделать. Но они горько ошиблись; их нападение закончилось тем, что почти все они были изрублены; и кости двухсот сорока техасцев до сих пор белеют в степи как памятник их грабительских наклонностей и мужества узко.

Как ни радушен был прием, который мы встретили у этого приветливого народа, но мы не могли оставаться с ними дольше и снова пустились в наше трудное и утомительное путешествие. Первый день был чрезвычайно сырой и туманный; волки завывали в пяти шагах от нас, но в восемь часов взошло солнце и рассеяло туман и волков.

Мы держались прежнего направления. Проехав пятнадцать миль, встретили странную местность, какой нам еще не случалось видеть. К северу и к югу, насколько хватит глаз, тянулась песчаная равнина, заросшая карликовыми дубами в два-три фута высотой. Через эту пустыню нам предстояло проехать, хотя наши кони по колена утопали в песке; ночь наступила раньше, чем переезд кончился, и мы почти изнемогали от усталости. Как бы то ни было, нам удалось добраться до чистого и холодного ручья, на противоположном берегу которого степь недавно была выжжена и оделась молодой, свежей травой; здесь мы расположились на ночлег.

Утром мы тронулись дальше и стали подниматься на высокую горную гряду в самом веселом настроении духа, не подозревая, что вскоре нам предстояло сыграть роль в ужасной трагедии. Местность перед нами была крайне неровная, скалистая, мы подвигались с трудом, перебираясь через равнины, делая круги, возвращаясь назад, натыкаясь то на отвесную скалу, то в бездонную пропасть, и остановились на ночлег всего на пятнадцати милях от нашей утренней стоянки. По дороге мы набрали много диких слив, которые освежили нас после утомительного пути.

На следующее утро, проплутав до полудня среди холмов, мы выбрались на прекрасное плоскогорье, заросшее лесом.

Продолжая путь утром, мы видели перед собою только вереницу крутых и утесистых холмов, громоздившихся один на другой. Когда мы добрались до вершины самого высокого из этих холмов, перед нами внезапно открылась прекрасная плодородная равнина. Область между Кросс-Тимберс и Скалистыми Горами поднимается ступенями, если можно так выразиться. Путешественник, направляющийся на запад, встречает через каждые пятьдесят-шестьдесят миль гряду высоких холмов; поднимаясь на нее, он ожидает найти спуск на противоположной стороне, но в большинстве случаев, взобравшись на вершину, находит ровную плодородную прерию.

Мы остановились часа на два, поднявшись на это прекрасное плоскогорье, чтобы дать вздохнуть коням после утомительного подъема и отдохнуть самим. Там и сям попадались небольшие колонии луговых собак (сурков); мы убили с полдюжины этих животных на обед.

Под вечер мы поехали дальше, а после заката солнца остановились на берегу светлого потока. В последние дни нашего путешествия мы заметили вдали вершины трех или четырех высоких гор; мы узнали их по описанию узко.

Рано утром нас разбудило пение и щебетание бесчисленных птиц в кустах по берегам потока. Пришлось однако, расстаться с этим приятным концертом и отправиться дальше. Целый день мы ехали по ровной местности и до наступления темноты сделали тридцать пять миль. Горы, вершины которых мы заметили накануне, были теперь ясно видны и соответствовали тем, которые, по описанию узко, находились по соседству с Красной рекой.

Теперь мы были близко от цели наших странствий. Поужинали мы очень скудно и видели во сне бобровые хвосты и буйволовые горбы и языки. На другой день мы перебрались через русло потока, который, очевидно, превращался в широкую реку в дождливое время года. Теперь в нем было немного воды и такой соленой, что не только мы, но и наши лошади не могли пить ее.

К ночи мы приехали на берег потока, воды которого струились по золотистому песку с севера на юг, тогда как влево от нас, милях в шести, тянулась гряда холмов, о которой я уже упоминал; три вершины, возвышавшиеся над остальными, действительно, заслуживали названия гор. Мы перебрались через поток и расположились на другом берегу. Едва мы успели расседлать коней, как заметили большую партию краснокожих, в военном убранстве, с окровавленными скальпами на поясах, ясно показывавших, из какой экспедиции они возвращаются. Они расположились на противоположном берегу потока, за четверть мили от нас.

Ночь провели мы без сна и без еды, дрожа от холода, так как не решались развести огонь поблизости от наших соседей, и задолго до рассвета тронулись в путь. В полдень мы остановились перед глубоким и почти непереходимым ущельем. Пришлось провести остаток дня в попытках отыскать переход. Мы занимались этим до наступления темноты и ничего не ели, кроме диких слив и ягод. Невеселые мысли и мрачные предчувствия томили нас, когда мы улеглись спать, голодные и угнетенные неопределенностью нашего положения.

Ночь прошла спокойно; но на другое утро мы были возмущены отвратительной сценой, происшедшей в полумиле от нас. Партия тех самых индейцев, которых мы видели накануне вечером, зарезала несколько пленников, затем они были зажарены и съедены. Мы приросли к месту, дрожа от ужаса и отвращения; даже наши кони, по-видимому, чувствовали, что происходит нечто ужасное: они обнюхивали воздух, пряли ушами и дрожали всем телом. Габриэль подкрался к стоянке индейцев, а мы дожидались его в мучительной тревоге. Наконец он вернулся и сообщил, что зрение не обмануло нас. В живых оставалось еще девять пленных, которых, вероятно, ожидала та же участь: четверо команчей и пять мексиканок — две молоденькие девушки и три женщины.

Без сомнения, дикари возвращались после нападения на Сан-Мигуэль или Таос, два самых северных мексиканских поселений, близ Зеленых гор, куда направлялись и мы. Что нам было делать? Мы не могли вступить в сражение с каннибалами, которых было не менее сотни, не могли и уйти, предоставив мужчин и женщин нашего племени в жертву людоедам. Не зная, что предпринять, мы решили ждать, положившись на судьбу. После своего ужасного обеда дикари рассеялись по степи, не снимаясь, однако, с лагеря, где они оставили своих пленников под присмотром двенадцати молодых воинов.

Мы строили разные планы, но все они оказывались неисполнимыми. Наконец, счастье поблагоприятствовало нам. Несколько антилоп промчались по степи мимо лагеря; один великолепный самец направился в нашу сторону, и двое индейцев, оставленных на страже, погнались за нам. Наткнувшись на нас, они остановились, ошеломленные, найдя соседей там, где вовсе не ожидали их встретить. Мы не дали им опомниться, наши ножи и томагавки быстро и безмолвно совершили свою смертоносную работу, и, признаюсь, после той сцены, свидетелями которой мы были утром, мы не испытывали угрызений совести. Мы бы истребили всю шайку, если б могли, так же спокойно, как гнездо змей.

За антилопами следовало небольшое стадо буйволов. Мы живо оседлали коней и привязали их к кустарникам, чтобы иметь под рукой на случай, если придется спасаться бегством. Мы заметили, что десятеро остальных индейцев, осмотрев пленных и убедившись, что они крепко связаны, погнались за буйволами. Им пришлось охотиться пешими, так как у шайки имелось всего десятка два лошадей, которые были уже взяты другими. Троих мы убили незаметно для остальных; а Габриэль снова пробрался в оставленный лагерь и освободил пленных.

Мексиканские женщины отказались бежать; они боялись, что их поймают и подвергнут пытке, и были уверены, что их не съедят, а уведут в вигвамы диких, принадлежавших к племени кайюгов. Они сказали, что тринадцать пленных индейцев были уже съедены. Команчи вооружились копьями, луками и стрелами, оставленными в лагере, и спустя час после появления буйволов из двенадцати индейцев остались в живых только двое, которые, заметив, наконец, убитых товарищей, издали военный клич, призывая своих.

В эту минуту степь наполнилась буйволами и охотниками; конные кайюги вернулись, гоня перед собою новое стадо. Времени терять было нечего, если мы хотели сохранить свои скальпы: мы отдали один из наших ножей (необходимая вещь в пустыне) команчам, изъявлявшим свою благодарность в самых пламенных выражениях, и предоставили их собственной ловкости и знанию местности. Мы не преувеличили их способностей, так как спустя несколько дней встретились с ними в их вигвамах.

Проскакав вдоль ущелья миль пятнадцать со всей быстротой, на какую были способны наши кони, мы встретили небольшую речку. Тут мы и лошади выпили невероятное количество воды, а затем продолжали путь, так как все еще не могли считать себя в безопасности. Проехав еще три или четыре мили, мы очутились у подошвы высокого гребня, на вершину которого вела извилистая тропинка, вероятно, проложенная индейцами. Тут мы снова были вознаграждены за трудный подъем, увидев перед собой совершенно ровную прерию, простиравшуюся насколько хватит глаз, причем ни единое деревцо не нарушало однообразия пейзажа.

Мы остановились на несколько минут дать вздохнуть лошадям и посмотреть, что происходит на равнине, лежащей теперь на тысячу футов под нами. На таком расстоянии мы могли только заметить, что там царило волнение, и решили, что самое благоразумное с нашей стороны — по возможности увеличить расстояние между нами и кайюгами. Нам некогда было пускаться в разговоры с освобожденными команчами, но все же мы успели узнать от них, что держимся надлежащего направления и находимся всего в нескольких днях пути от цели наших странствий.

Итак, мы продолжали путь и под вечер заметили в миле он нас большого медведя. Нам удалось окружить его и убить; затем Рох остался вырезать мясо, а мы с Габриэлем поехали вперед выбрать место для ночлега; но, проехав с полмили, остановились на краю зияющей пропасти или ущелья, футов в двести шириной и не менее шестисот глубиной. Мы направились вдоль обрыва, но, сделав еще милю или больше, решили, что сегодня поздно искать перехода, и расположились в небольшой котловине под группой кедров. Вскоре к нам присоединился и Рох, и мы отлично поужинали медвежатиной.

Огромное ущелье перед нами тянулось с севера на юг; на дне его бежал поток. На следующее утро мы двинулись к северу и, проехав несколько миль, встретили широкую буйволовую или индейскую тропу, направлявшуюся к юго-западу; дальше нам попалось еще несколько троп, все в том же направлении. Принужденные держаться на некотором расстоянии от ущелья, чтоб избегать боковых расселин и извилин, мы встретили около полудня широкую тропу, направлявшуюся прямо на запад. Отправившись по ней, мы достигли главного ущелья и убедились, что тропа вела к единственному месту, где можно было надеяться на переход. Действительно, в этом пункте сходились бесчисленные тропы со всех сторон, так что нам нужно было или решиться на переход, или продолжать путь еще Бог знает сколько времени.

Слезши с лошадей, мы заглянули в зияющую перед нами пропасть, и наше первое впечатление было, что переход невозможен. Что буйволы, мустанги и, вероятно, индейские лошади переходили здесь — было очевидно, так как по крутым и утесистым склонам ущелья извивалась тропинка; но наши три лошади не привыкли спускаться или карабкаться по обрывам и попятились, когда мы подвели их к краю пропасти.

После многих неудачных попыток я, наконец, заставил свою лошадь войти на тропинку; остальные последовали за ней. Местами надо было пробираться по узкому карнизу, где один неверный шаг грозил падением с головокружительной высоты; местами приходилось съезжать с почти отвесного обрыва. Лошадь Габриэля получила несколько ушибов, но после часового, утомительного спуска мы достигли дна без серьезных повреждений.

Здесь мы оставались два часа, чтобы дать отдохнуть лошадям и найти тропинку для подъема на противоположную сторону. Тропинка была найдена, и после тяжелых усилий нам удалось выбраться наверх, где мы снова очутились на гладкой и ровной прерии. Оглянувшись назад, я содрогнулся при виде ужасной пропасти и подумал, что наш благополучный переход истинное чудо. Но очень скоро я убедился, что этот подвиг был самым пустячным делом.

Дав отдохнуть лошадям, мы отправились дальше через сухую степь. Нигде не было видно ни дерева, ни кустика. Зеленый ковер коротенькой травы простирался вдоль, ничем не оживляемый.

Никогда в лесной глуши человек не чувствует себя таким одиноким, как в степи. Только степь с ее волнующимся океаном травы внушает путнику тоскливое чувство одиночества. Здесь он чувствует себя как бы вне мира; здесь ничто не говорит ему, что за ним или вокруг него есть страны, в которых живут и движутся миллионы подобных ему существ. Только в степи человек действительно чувствует, что он — один.

Мы ехали до солнечного заката, затем расположились на ночлег в небольшой котловине, где скопилась дождевая вода. Мустанги так же, как олени и антилопы, покинули эту часть прерии ввиду недостатка воды. Не выпади случайно дожди, мы, без сомнения, погибли бы, пробираясь через эту сухую степь, так как даже в ущельях здесь нет постоянных потоков, и только временно скопляется дождевая вода.

ГЛАВА XVIII

Наступило утро, ясное и безоблачное; солнце поднялось над горизонтом во всем своем великолепии. Оседлав коней, мы продолжали путь в северо-восточном направлении, но проехав не более шести миль, были внезапно остановлены ущельем, гораздо более глубоким, чем то, через которое мы с таким трудом перебрались накануне. Мы не подозревали о его существовании, пока не очутились на его краю, где перед нами открылось зрелище, более грандиозное, чем все, что нам случалось видеть до сих пор.

Глубина этой пропасти была не менее тысячи футов, ширина от трехсот до пятисот ярдов, и в том месте, где мы остановились, стены его спускались почти отвесно. Голова кружилась, когда мы смотрели вниз, заглядывая, как нам казалось, в самые недра земли. Внизу виднелись кое-где пятна зелени, и быстрый поток шумел и пенился по дну, то показываясь, то исчезая за высокими скалами.

На пути к ущелью мы пересекли много троп, тянувшихся в более западном направлении, чем то, которого мы держались. Мы были уверены, что все они сходятся в каком-нибудь пункте, у перехода через ущелье. Эта догадка оказалась правильной; проехав полчаса, мы выбрались на широкую дорогу, протоптанную индейцами, буйволами и мустангами. Она привела нас к спуску, который показался нам крайне опасным; но выбора не было. Моя лошадь снова двинулась впереди, а две другие последовали за ней. Раз вступив на узкую, извилистую тропинку, невозможно было вернуться обратно, и в конце концов наши лошади благополучно достигли дна.

Тяжелые камни срывались порой из-под наших ног во время этого головоломного спуска; они скатывались по крутому склону и с оглушительным треском падали на дно.

На дне мы нашли поток и романтическую лужайку с разбросанными на ней деревьями. Большая партия индейцев останавливалась здесь лагерем несколько дней тому назад: метки на деревьях и другие «знаки» свидетельствовали об их пребывании. Мы тоже провели здесь часа два, чтобы покормить лошадей и отдохнуть самим. Тропинка, ведшая наверх, на противоположной стороне, оказалась на небольшом расстоянии к югу от этой стоянки.

Проезжая по ущелью, мы удивлялись странной, фантастической работе дождевых вод. Местами возвышались вертикальные стены, местами колонны, арки, башни такой удивительной правильности, что трудно было поверить в их естественное происхождение. Воображение невольно переносило меня в Фивы, в Пальмиру, и мне казалось, что я вижу перед собою развалины этих древних городов.

Переход через это ущелье стоил нам большого труда. Нам пришлось нести в руках ружья и походные сумы, а в одном месте лошадь Роха, задев плечом за выдающуюся скалу, скатилась с высоты пятнадцати или двадцати футов. Мы думали, что она расшиблась насмерть, но, к удивлению, она поднялась как ни в чем не бывало, отряхнулась и снова принялась карабкаться, на этот раз более успешно. Она не потерпела ни малейшего повреждения.

До наступления темноты мы благополучно выбрались наверх, потратив пять или шесть часов на переход. Мы снова очутились на ровной степи и, отъехав на несколько сот ярдов от ущелья, потеряли его из вида. Общая ширина степи, по которой мы проехали, была не менее двухсот пятидесяти миль, и упомянутые выше ущелья служили каналами для стока воды в период дождей. Эта прерия, без сомнения, одна из самых обширных в мире, и величина ущелий соответствует ее размерам. Вечером мы остановились у небольшого пруда и расположились на ночь. К этому времени наша провизия пришла к концу, и мы начинали испытывать голод. На другой день мы продолжали наше путешествие, теперь уж не на шутку страдая от голода. В течение дня нам попадались небольшие стада антилоп, а под вечер мы заметили табун мустангов на холме в полумиле от нас. Они были очень робки, и хотя мы стреляли по ним, однако безуспешно. Втроем мы расположились подле бассейна, занимавшего акров двадцать, но очень мелкого. Стаи испанских караваек, мясо которых чрезвычайно вкусно, носились над нами и бродили по берегам. Будь у меня двуствольное ружье и запас дроби, мы могли бы настрелять их на ужин, но имея при себе только винтовку да лук и стрелы, я должен был отказаться от этого намерения, и мы улеглись спать на пустой желудок.

Около двух часов ночи мы оседлали коней и продолжали путь по звездам, по-прежнему в северо-восточном направлении. Находясь в гостях у узко, мы думали, что нам остается не более сотни миль до команческих поселений. Мы проехали гораздо больше и все еще находились в безлюдной степи.

Наши лошади, разумеется, страдали меньше нас, так как пастбище в степи было хорошее; но продолжительный путь и трудные переходы через ущелья начинали сказываться и на них.

На восходе солнца мы остановились на берегу большого пруда, чтобы покормить лошадей. Лежа на земле, мы заметили огромную антилопу, которая приближалась к нам, то останавливаясь, то делая несколько шагов вперед, видимо, заинтересованная незнакомыми предметами. Ее любопытство обошлось ей дорого: Габриэль метким выстрелом уложил ее на месте, и только изголодавшийся человек поймет, как обрадовала нас эта удача. Мы зажарили лучшую часть животного, роскошно пообедали и тронулись в путь.

В течение трех дней перед нами было все то же зрелище безграничной степи. Мы не замечали никаких признаков, которые указывали бы на то, что мы приближаемся к ее окраине. На третий день, когда время уже клонилось к вечеру, мы заметили на расстоянии полутора миль от нас какое-то черное пятно. Сначала мы приняли его за куст, но потом, когда мы подъехали поближе, нам показалось, что это огромный камень, хотя до сих пор каменья нам попадались только в ущельях, а не на открытой степи.

— Буйвол! — воскликнул Рох, зоркие глаза которого разгадали, наконец, тайну. — Буйвол, который лежит на траве и спит.

Эта встреча давала надежду запастись мясом, и мы воспрянули духом. Габриэль отправился к буйволу пешком в надежде подкрасться к нему на выстрел, а я и Рох приготовились к погоне. Освободив лошадей от всякого лишнего груза, мы двинулись вслед за Габриэлем, подстрекаемые воспоминаниями о нашей недавней голодовке.

Габриэль подполз на расстояние полутораста ярдов к буйволу, который начал теперь шевелиться и обнаруживать признаки беспокойства. Габриэль выстрелил; буйвол, очевидно, задетый пулей, поднялся, махнул своим длинным хвостом и с недоумением оглянулся. Я по-прежнему держался на расстоянии пятисот ярдов от Габриэля, который вторично зарядил ружье. Буйвол снова ударил себя хвостом по бедрам и пустился быстрым галопом по направлению к солнцу, очевидно, раненый, но не серьезно.

Рох и я погнались за ним и держались рядом, пока нам не пришлось подниматься на холм. Здесь моя лошадь как более сильная перегнала Роха, и достигнув верхушки холма, я увидел буйвола на расстоянии четверти мили. Оглянувшись назад, я заметил, что Рох или, по крайней мере, его лошадь, отказались от преследования. Я дал шпоры своей лошади и помчался с холма. Хотя я не решался пускать лошадь во весь опор, но скоро нагнал буйвола. Это был огромных размеров бык, и его дикие огненные глаза, сверкавшие из-под густой гривы, ясно показывали, что он совсем обезумел от ран и быстрого бега.

Вид его был так страшен, что я с большим трудом заставил свою лошадь приблизиться к нему на двадцать ярдов. Выстрел из пистолета на этом расстоянии не произвел никакого действия. Погоня продолжалась, и моя лошадь мало-помалу становилась смелее, возбуждаемая скачкой. Я несколько придержал ее, а затем, всадив шпоры в ее бока, пустился во весь опор и вскоре находился в трех или четырех ярдах от разъяренного животного.

Я выстрелил из другого пистолета, и на этот раз буйвол пошатнулся: пуля попала ему в плечо, как раз за гривой. Я так увлекся, что, выстрелив, проскакал перед ним, чуть не задев его за голову, затем снова сдержал лошадь. В эту минуту я потерял ружье и остался только с луком и стрелами; но был слишком возбужден и увлечен погоней, чтоб останавливаться. Я натянул на всем скаку лук и снова дал шпоры лошади. Она поравнялась с буйволом с правой стороны, и я вонзил ему стрелу между ребер.

Теперь животное фыркало и пенилось от боли и бешенства. Глаза его рдели, как два огненных шара, высунутый язык заворачивался вверх, длинный хвост бешено бил по ребрам. Невозможно было представить более дикую и в то же время более величественную картину исступления.

К этому времени моя лошадь вполне повиновалась моим требованиям. Она уже не пряла ушами, не упиралась, когда я направлял ее к буйволу, напротив, мчалась прямо к нему, так что я почти касался животного, натягивая луг. У меня оставалось еще пять или шесть стрел, и я решил пускать их в ход, только когда буду уверен, что нанесу смертельную рану. Наконец, мне удалось всадить ему стрелу глубоко между плечом и ребрами.

Эта рана заставила разъяренное животное отпрянуть назад, и когда я промчался мимо него, оно безуспешно попыталось подхватить на рога мою лошадь. Охота была кончена, буйвол остановился и тяжело рухнул на землю. Я докончил его двумя стрелами, и тут только заметил, что я не один. Тридцать или сорок конных индейцев спокойно и одобрительно смотрели на меня, как будто поздравляя меня с успехом. Это были команчи, которых мы искали. Я назвал себя и потребовал гостеприимства, которое обещал мне год тому назад их вождь Белый Ворон. Они окружили меня и приветствовали очень дружелюбно. Трое поскакали с целью поднять мое ружье и пригласить моих спутников, оставшихся в восьми или девяти милях к востоку, меж тем как я последовал за моими новыми друзьями в их лагерь, находившийся в нескольких милях от места встречи. Они охотились на буйволов и с вершины холма увидели меня и мою жертву. Я и двое моих друзей нашли у них самый радушный прием, хотя вождь был в отсутствии; когда же спустя несколько дней он вернулся, был устроен торжественный пир, на котором молодые индейцы спели импровизированную поэму о моей недавней охоте.

Команчи благородный и могущественный народ. У них сотни деревень, между которыми они разъезжают круглый год. Они хорошо вооружены и всегда странствуют отрядами в несколько сот или даже тысяч человек; ловкие и искусные наездники, живущие главным образом охотой, иногда же, во время отдаленных экскурсий, питающиеся мясом мустангов, которые, что бы ни говорили, представляют прекрасную пищу, особенно когда они молоды и жирны. Вожди племени ежегодно собираются на общий совет; кроме того, в случае важных и неотложных дел бывают экстренные совещания. Они не занимаются земледелием, как узко, но обладают бесчисленными стадами лошадей, рогатого скота и овец, пасущихся в северных прериях, и принадлежат, бесспорно, к богатейшим народам в мире. Они добывают много золота в горах Сан-Себа и выделывают из него браслеты, кольца, диадемы, а также бляхи для уздечек и украшения для седел. Подобно всем шошонским племенам, они очень любят лошадей и так приручают их, что те нередко следуют за ними, как собаки, лижут им руки, плечи. Женщины команчей очень опрятны и миловидны. Их кожа светло-бронзового оттенка, менее смуглая, чем у испанцев в Андалузии или у калабрийцев. Их голос нежен, движения грациозны и полны достоинства, черные глаза загораются в минуты гнева, ко вообще имеют нежное, слегка печальное выражение.

Команчи, подобно всем племенам шошонского происхождения, в высшей степени великодушны и щедры. Вы можете брать у команча все, что угодно: лошадей, шкуры, меха и золото, все, кроме оружия и жен, которых они нежно любят. Однако они не ревнивы; они слишком горды, чтобы бояться чего-нибудь, и слишком уважают слабый пол, чтобы оскорблять его подозрительностью. Весьма замечателен тот факт, что все племена, находящиеся в родстве с шошонами — апачи, команчи и павнии Волки — всегда с негодованием отвергали спиртные напитки, предлагавшиеся им торговцами. Они говорят, что «исоба-вапо» (огненная вода) злейший враг индейского племени, и что янки, слишком трусливые для открытой борьбы с индейцами, изобрели этот яд с целью истребить их, не подвергаясь опасности.

Я был однажды свидетелем объяснения команчей с отрядом, присланным из форта Бент в Арканзасе с подарками и предложением мирного договора. Начальник отряда произнес длинную речь, после чего предложил индейцам не знаю сколько сотен галлонов виски. Один из старых вождей не вытерпел и встал, полный негодования.

— Замолчи, — сказал он, — не говори более, двуязычный Опош-тон-егок (янки). Зачем пришел ты, лукавый человек, влагать лживые слова в уши моих воинов? Ты говоришь нам о мире, а предлагаешь яд. Молчи, чтобы я не слышал тебя более, потому что я старый человек; и теперь, когда я стою одною ногою в царстве блаженных, мне горько думать, что я оставляю свое племя так близко к народу лжецов. Посольство о мире! Разве змея предлагает мир белке, когда пытается укусить ее своими ядовитыми зубами? Разве индеец говорит бобру, что он пришел за миром, когда ставит на него свои сети?

Умолкни же, человек с языком змеи, с сердцем лани и с умыслами скорпиона; умолкни, потому что я и мои воины смеются над тобой и твоими. Не бойся однако; ты можешь удалиться с миром, потому что команч слишком благороден, чтобы не уважить белый флаг, хотя бы под его охраной явились волк или лисица. До заката солнца ешь, но один. Кури, но не из наших калюметов. Отдыхай, выбрав два или три вигвама, которые будут сожжены после вашего ухода; а затем уходи и передай своему народу, что команч, имея только один язык и одну природу, не может ни говорить с ним, ни заключать договоров.

Возьми назад твои подарки; мои воины не примут их, так как они могут принять что-нибудь только от друга; а если ты взглянешь на их ноги, то увидишь, что их мокасины обрамлены волосами твоего народа, быть может, твоих братьев. Возьми свою огненную воду и дай ее выпить своим воинам, чтобы они пришли в неистовство и валялись как свиньи. Молчи и убирайся. Наши сквау проводят вас и выжгут траву, которую вы топтали подле нашей деревни. Ступай и не возвращайся более. Я сказал!

Американский отряд был значителен и хорошо вооружен. Одно мгновение казалось, что оскорбленные словами вождя, они начнут битву и умрут, отмщая за обиду. Но это было лишь мимолетное чувство; у них имелись определенные приказания, и они ушли, гневные и раздраженные. Возможно также, что внутренний голос шепнул им, что они заслужили свой стыд и унижение; возможно, что разница в поведении их и дикарей пробудила в них лучшие чувства, и они устыдились своей низкой политики. Как бы то ни было, они молча удалились и скоро исчезли на горизонте.

ГЛАВА XIX

Однажды утром Рох, Габриэль и я были приглашены в помещение великого совета. Тут мы встретились с четырьмя команчами, которых освободили несколько дней тому назад, и трудно было бы перевести с образного команчского языка их пламенные выражения дружбы и благодарности. Мы узнали от них, что до наступления темноты они скрывались от кайюгов в оврагах, а ночью успели завладеть тремя лошадьми и спаслись бегством. При переходе через большое ущелье они нашли старый красный шарф Роха и просили позволения сохранить его на память о своих бледнолицых братьях. Мы пожали им руки и обменялись трубками. Мы заметили в совете нашего старого знакомого, Белого Ворона, но так как он собирался обратиться к собранию с речью, то мы отложили на время возобновление знакомства и приготовились слушать. После обычных церемоний Белый Ворон сказал:

— Воины! Я созвал вас с целью войны, и вы явились на мой зов. Это хорошо. Но хотя я вождь, я человек. Я могу ошибаться, я могу вступить на ложный путь. Я не хочу ничего делать, ничего предпринимать, пока не узнаю мысли моих храбрых воинов. Выслушайте же меня!

Живет под солнцем племя краснокожих, мужчины которого — трусы, осмеливающиеся наносить удар врагу только сзади или когда во сто раз превосходят его числом. Это племя ползает по степи у больших ущельев; они питаются падалью и не имеют лошадей, кроме тех, которые им удается украсть у трусливых вачинангов. Известен ли моим воинам такой народ? Пусть они говорят! Я слушаю!

Сотня голосов разом назвала имя кайюгов.

— Я знал это! — воскликнул вождь. — Есть только одно такое племя краснокожих; у моих воинов зоркий глаз, они не могут ошибиться. Мы, команчи, никогда не снимаем скальпа с кайюга, как не снимаем его с ежа; мы только сбрасываем их с дороги, если они попадут на нашем пути; вот и все. Слушайте же меня, мои храбрые воины, и верьте мне, хотя я произнесу странные слова: эти гады, видя, что мы не убиваем их, как змей и скорпионов, вообразили, что мы не делаем этого, потому что боимся их яда. Тысячи кайюгов захватили, в числе других пленных, восемь команчей; они съели четверых и съели бы остальных, но храбрые избавились от плена; вот они перед вами. Неужели грязный кайюг — достойная могила для команчского воина? Нет; я читаю ответ в ваших пылающих взорах. Что же мы предпримем? Не должны ли мы наказать их и бросить их трупы на съедение волкам и коршунам? Что скажут мои воины? Пусть они говорят! Я слушаю.

Все хранили молчание, с трудом подавляя свое возбуждение. Наконец, один старый вождь поднялся и сказал:

— Великий вождь, зачем ты спрашиваешь? Что же может думать об этом команч и воин? Посмотри на них! Разве твой взор не проникает в их сердца? Разве он не видит, как кровь кипит в их жилах? К чему вопросы, говорю я; ты знаешь, что голос их сердца только эхо твоего. Скажи лишь одно слово, скажи: «Идем на кайюгов!» — и твои воины ответят: «Мы готовы, указывай нам путь!» Вождь могучего народа, ты слышал мой голос, а в нем — тысячи голосов тысяч твоих воинов.

Белый Ворон снова встал:

— Я знал это, но хотел услышать, потому что это радует мое сердце и заставляет меня гордиться тем, что я вождь такого множества храбрых воинов. Итак, завтра мы выступаем в поход и выгоним кайюгов из их нор. Я сказал.

Затем четверо освобожденных пленников объяснили, каким образом они попали в плен и каким страданиям подвергались. Они рассказали о своих злополучных товарищах и их ужасной участи, которую пришлось бы разделить и им, если бы их не спасло мужество трех бледнолицых, убивших пятерых кайюгов и разрезавших их узы; после этого они тоже убили пятерых врагов и спаслись, но до сих пор не имели случая рассказать своему племени о мужестве и великодушии трех бледнолицых.

После этого рассказа все воины, молодые и старые, смотрели на нас, точно были лично обязаны нам, и без сомнения, подошли бы пожать нам руки, если бы ненарушимые правила собраний совета не запрещали всякого беспорядка. Вероятно, эта сцена была заранее подготовлена вождем, желавшим представить нас своим воинам в самом благоприятном свете. Он махнул рукой, требуя внимания, и снова заговорил:

— Этому будет уже двенадцать лун. Я встретился с Овато Ваниша и двумя его братьями. Он вождь великих шошонов, наших предков, живущих далеко-далеко к закату солнца за высокими горами. Его двое братьев великие воины двух могущественных народов, родина которых далеко на востоке, за сиуксами, за чиппеуэями, за «опош-ток-эгок» (янки), за великим соленым морем. Они доблестны и храбры: они научились мудрости у жрецов, и Овато Ваниша умеет строить крепости и защищать их лучше, чем вачинанги защищают свои. Я пригласил его и его братьев побывать у нас, попробовать буйвола наших прерий, поездить на наших конях и выкурить с нами трубку мира. Они явились и останутся у нас, пока мы сами отправимся к великой горной реке (Западный Колорадо). Они явились; они наши гости; лучшее, что у нас есть, к их услугам; но они вожди и воины. Вождь всюду вождь. Мы должны относиться к ним, как к вождям, и предоставить им выбрать отряд воинов, которые будут следовать за ними, пока они остаются с нами.

Вы слышали, что сказали наши лазутчики: они были бы съедены кайюгами, если бы не наши гости, которые спасли не только жизнь четырех человек, но и честь племени. Мне нет надобности говорить более: я знаю моих молодых людей; я знаю моих воинов; я знаю, что они любят этих иностранцев, как вождей и братьев. Я сказал.

Окончив речь, он медленно вышел из помещения совета, и все последовали за ним на зеленую лужайку перед деревней. Тут главные вожди и воины племени торжественно приветствовали нас, а затем вошли в новую палатку, поставленную для нас посреди их главной площади. Мы нашли здесь шесть превосходных лошадей в богатом убранстве, привязанных к кольям палатки; это был подарок вождей. В нескольких шагах от входа висел на четырех шестах огромный щит с изображениями бобра, орла и медвежьих лап — первый тотем для меня, второй для Габриэля, третий для Роха. Мы поблагодарили наших гостеприимных хозяев и пошли отдохнуть в наше богатое и изящное жилище.

На другое утро мы проснулись как раз вовремя, чтобы видеть церемонию отъезда; воины, уже на конях, ожидали вождя. Под нашим щитом лежала сотня копий, обладатели которых принадлежали к тому роду, представителей которого мы освободили из плена. Спустя несколько минут они появились на площади на конях и в полном вооружении, готовые поступить под нашу команду. Мы решили, что для увеличения нашего авторитета в глазах индейцев будет полезно, если мои друзья примут участие в экспедиции, и когда появился вождь, окруженный старейшинами племени, Габриэль подошел к нему.

— Вождь, — сказал он, — и мудрые люди храброго народа, вы почтили нас доверием, которым мы гордимся. Овато Ваниша заслужил его, потому что он могущественный человек в своем народе, но я и мой товарищ не вожди. Мы не отказываемся от предложенной вами чести, но мы должны заслужить ее. Молодой бобр останется в деревне учиться мудрости у ваших старых людей, но орел и медведь должны и хотят сопровождать вас в вашем походе. Вы дали нам храбрых воинов, которым будет обидно оставаться дома; мы последуем за вами.

Это предложение было встречено одобрительными восклицаниями, и вскоре храброе войско двинулось в поход.

До этой экспедиции кайюги были сильное племя, о котором почти ничего не было известно путешественникам. По своим обычаям и образу жизни они походили на клубов, истребленных оспой в области Колорадо. Они вели бродячую жизнь в степях, но были слишком трусливы, чтобы с успехом воевать, слишком неискусны в охоте, чтобы окружить себя довольством. Подобно клубам, они были каннибалы, хотя, кажется, не ели белых людей. Лошадей у них было немного, да и те краденые, так как испытывая почти хронический голод, они не разводили их, а убивали и съедали жеребят. Все племя вряд ли обладало полудюжиной ружей; большинство было вооружено дубинами, луками и стрелами. Некоторые старики-команчи говорили мне, что область кайюгов изобилует золотом.

Пока я жил у команчей, ожидая возвращения экспедиции, со мной случилось несчастье, едва не стоившее мне жизни. Узнав, что в небольшой речке, милях в двадцати от деревни, водится хорошая рыба, я отправился туда верхом, намереваясь провести там ночь. Я захватил с собой буйволовую шкуру, одеяло и котелок и за два часа до захода солнца был на месте.

Так как погода стояла сухая, то я не мог накопать червей и хотел убить птицу или какое-нибудь маленькое животное для наживки удочек. Птиц мне не попалось, и я решил поискать кролика или лягушку. Чтобы не терять даром времени, я развел костер, подвесил над ним котелок с водой, разостлал буйволовую шкуру и одеяло, положил в изголовье седло и пошел искать наживку и сассафрас, чтобы сварить чай.

Разыскивая сассафрас, я заметил птичье гнездо на невысоком дереве подле потока. Я взобрался на дерево, нашел в гнезде двух птенцов и положил их в карман куртки, а затем, уцепившись руками за нижнюю ветку, соскочил на землю. Едва мои ноги прикоснулись к земле, как я почувствовал под мягкой подошвой моего правого мокассина что-то живое, шевелящееся. Взглянув вниз, я увидел большую гремучую змею, голова которой торчала из-под моего мокассина.

Сердце у меня замерло, и я на минуту оцепенел. Змея высвободилась, почти мгновенно обвилась вокруг моей ноги и укусила меня раза два или три. Острая боль привела меня в себя, но было уже поздно. Я увидел, что погиб; в бешенстве искромсав гадину ножом и вернувшись к костру, я уселся на одеяло перед огнем.

Мысли мои крутились вихрем. Умереть таким молодым и такой собачьей смертью! В моей памяти оживали счастливые сцены моего детства, когда у меня была мать, когда я весело играл среди золотистых гроздьев винограда в солнечной Франции, когда позднее я путешествовал с моим отцом по Италии, Палестине и Египту. Я думал также о шошонах, о Рохе и Габриэле и вздыхал. Это была моральная агония, так как физическая боль прекратилась, и моя нога онемела от паралича.

Солнце садилось, и багровые полосы заката напоминали мне, что и мое солнце скоро закатится; и жгучие слезы покатились по моим щекам, так как я был молод, очень молод, и не мог найти в себе достаточно мужества и покорности судьбе, чтобы спокойно умереть такой ужасной смертью. Будь я ранен в бою, во главе моих храбрых шошонов, я встретил бы смерть равнодушно; но умереть бесславно, как собака! Это было ужасно. Я опустил голову на колени и думал о том, как мало мне остается жить.

Из этого оцепенения вывела меня моя лошадь, которая подошла ко мне и стала лизать мне шею. Верное животное чувствовало, что что-то обстоит неладно, потому что на закате солнца я обыкновенно чистил его, распевая испанские романсы или индейские военные песни. Оно понимало, что я страдаю и по-своему выражало мне свое сочувствие.

Оглянувшись на нее, я заметил неподалеку от себя несколько кустиков змеиной травы, сок которой считается противоядием против укуса гремучей змеи. Я хорошо знал это растение, но не верил в его целебные свойства. Однако утопающий хватается и за соломинку. Напрягая все свои силы, я добрался до травы и выкопал два или три корня.

Эти коренья я изрезал на мелкие куски и бросил их в воду, кипевшую в котелке. Вскоре получился темно-зеленый отвар, который я выпил; он был щелочного вкуса и отзывался смолою. Затем я разрезал мокассин, так как снять его было невозможно с распухшей почти вдвое против обыкновенного размера ноги, и, пожевав корней, приложил их к укушенным местам и обвязал шарфом и носовым платком. После этого я снова наполнил котелок водой и полчаса спустя выпил вторую порцию горького отвара. Минуту спустя я почувствовал головокружение, за которым последовал обильный пот, а затем в глазах моих потемнело, и я потерял сознание.

На следующее утро меня разбудила лошадь, снова лизавшая мне лицо. Я удивился, почему проснулся так поздно. Голова моя страшно болела, и я убедился, что жгучие лучи солнца уже часа два припекали мое незакрытое лицо. Не сразу я собрался с мыслями и сообразил, где нахожусь. Наконец, воспоминание о вчерашнем происшествии пробудилось во мне, и я пожалел, что не умер во время своего обморочного состояния, так как приписывал свою слабость действию яда и не сомневался в близости смерти. А все вокруг меня дышало таким весельем. Тысячи птиц распевали, услаждаясь своим утренним концертом, а тихий ропот потока точно приглашал меня утолить палящую жажду.

Я решил встать и попытаться достать воды; но сначала медленно протянул руку и ощупал колено. Я ожидал найти свою ногу толстой, как бревно; и с радостью, от которой у меня захватило дух, убедился, что опухоль исчезла, и к ноге возвратилась чувствительность. Ободренный этим, я добрался до потока, напился и умылся. Я все еще чувствовал слабость и лихорадочное состояние и знал, что хотя непосредственная опасность миновала, но мне придется еще долго болеть. Я с трудом оседлал моего верного коня, взобрался на него и поехал к команчам. Сознание оставило меня раньше, чем я добрался до деревни. Меня нашли на земле, а моя лошадь стояла подле меня.

Только две недели спустя я очнулся, слабый и изнуренный. Все это время я был на волосок от смерти. По-видимому, к укусу змеи присоединился солнечный удар.

Когда я пришел в сознание, то с удивлением увидел подле своей постели Роха и Габриэля; экспедиция уже вернулась из похода. Деревни кайюгов были сожжены, почти все их воины перебиты, а уцелевшие разбежались и попрятались по ущельям и горным проходам в известных только им убежищах. Две мексиканские девушки были освобождены, но они не могли сообщить, что сталось с тремя женщинами.

Уход и внимание друзей и целительное действие прекрасного климата скоро восстановили мое здоровье, но долго еще я был слишком слаб, чтобы ездить верхом и предаваться физическим упражнениям. В течение этого времени Габриэль часто делал экскурсии к югу и даже в мексиканские поселения и привез из своей последней поездки известие, заставившее индейцев отказаться в этом году от охоты и остаться дома. Генерал Ламар и его товарищи составили план не только предательский, но и явно нарушавший все международные законы. Впрочем, другого и ждать нельзя было от людей, которые умертвили своих гостей, явившихся по их приглашению и под охраною белого флага. Я имею в виду избиение команчских вождей в Сан-Антонио.

Президент Мексики Бустаменте был склонен прекратить враждебные отношения с Техасом. Техасцы отправили послов для переговоров о признании их независимости и о заключении союзного договора, а тем временем Ламар, вопреки всякой чести и совести, втайне подготовлял экспедицию, которая под видом торгового каравана намеревалась завоевать Санта-Фе и северные мексиканские провинции. Эта экспедиция техасцев должна была пройти через область команчей, причем деревни последних, оставшиеся без защиты, были бы по всей вероятности ограблены, а женщины и дети перебиты. Это соображение и заставило команчей поспешно вернуться домой.

ГЛАВА XX

Во время моего выздоровления моя палатка или, точнее сказать, лужайка перед нею сделалась чем-то вроде клуба, куда собирались воины и старейшины племени покурить и побеседовать о делах давно минувших дней. Некоторые из рассказанных ими историй показались мне интересными, и потому я сообщу их читателю. Один старый вождь рассказал следующее:

— Расскажу вам, как я увидел в первый раз Шкоте-Нах-Пишкуон, или огненную лодку. С того времени трава в прерии увядала пятнадцать раз, а я стал слабым и старым. Тогда я был воином и снимал много скальпов на восточных берегах Сабины. Тогда и бледнолицые, жившие в прериях, были хорошие люди; мы воевали с ними, потому что они были нашими врагами, но ни они у нас, ни мы у них ничего не воровали.

— Так вот в то время мы охотились однажды весною за буйволами. Кадды, ныне маленькое племя голодных собак, были тогда большим и сильным народом, область которых простиралась от Кросс-Тимберс до вод великого потока на востоке. Но они стали пьяницами; они выменивали все свои меха на огненную воду и возвращались в свои деревни отравлять своих сквау и делать глупцами своих детей. Вскоре у них не осталось ничего на продажу; но так как они уже не могли обходиться без огненной воды, то принялись воровать. Они крали лошадей и быков у бледнолицых и говорили: «Это сделали команчи». Они убивали трапперов и путешественников, а затем шли к янки и говорили им: «Ступайте в вигвамы команчей, там вы найдете скальпы ваших друзей». Но мы не обращали на них внимания, так как знали, что это неправда.

Прошло много времени, и злой дух каддов внушил им мысль напасть на деревни команчей, когда те были на охоте, и унести все, что они могли захватить. Они сделали это, выступив на военную тропу, подобно совам и лисицам, ночью. В деревнях не оставалось никого, кроме сквау, старух и малых детей. Но они храбро сражались, и многие из каддов были убиты, прежде чем они бежали из своих жилищ. Они скоро нашли нас в охотничьих угодьях; и наш великий вождь приказал мне отправиться с пятьюстами воинов и не возвращаться до тех пор, пока кадды не останутся без пристанища и не рассеются по степи подобно оленям и голодным волкам.

Я двинулся в поход. Сначала я сжег их большие деревни подле Кросс-Тимберс, а затем преследовал их в болотах и камышах Востока, где они прятались среди длинных водяных ящериц (аллигаторов). Мы, однако, выгнали их оттуда, и они перешли через Сабину, где у них была другая деревня, самая большая и богатая из их деревень. Мы следовали за ними и на берегах этой реки, за тысячу миль от нашей родины, расположились лагерем вокруг их вигвамов и приготовились к битве.

Это было в печальное время года, когда дождь льет днем и ночью; река вздулась, земля отсырела, и наши храбрые воины дрожали от холода, даже завернувшись в одеяла. Был вечер, когда я увидел вдали, над излучиной реки, густой черный дым, поднимавшийся, точно высокая сосна, к облакам, и стал следить за ним. Он приближался к нам, и когда небо потемнело и наступила ночь, огненные искры отмечали путь этого страшного видения. Вскоре послышался шум, подобный шуму гор, когда злые духи потрясают их; звуки становились зловещими, торжественными и правильными, как биение сердца воина, а время от времени резкий пронзительный вой оглашал окрестности и пробуждал другие грозные голоса в лесах. Оно приближалось, и олени, медведи, пантеры пробегали между нами в безумном ужасе перед неведомым чудовищем. Оно приближалось, летело все ближе и ближе, и наконец, мы ясно увидели две огромные пасти, извергавшие пламя, подобно огненным горам запада. Оно походило на длинную рыбу в форме челна, а по бокам у него было множество глаз, сверкавших, как звезды. Я никого не видал при этом чудовище, оно двигалось одно, разбивая и расплескивая воду своими руками, ногами или плавниками. На спине его я заметил четырехугольную хижину. Одно мгновение мне казалось, что я вижу в ней человека, но это был обман зрения; или, быть может, душа чудовища высматривала из своего убежища добычу. К счастью, было темно, очень темно, и чудовище проплыло, не заметив нас.

Кадды испустили громкий крик ужаса и тревоги, их сердца ослабели. Мы молчали, потому что мы были команчи и воины; но все-таки я испытывал странное чувство и точно прирос к месту. Человек только человек, и даже краснокожий не может бороться с духом. Крики каддов испугали чудовище; бока его открылись и извергли гром и молнию на деревню. Я слышал треск бревен, визг разрывающихся буйволовых шкур на крышах вигвамов, а когда дым рассеялся, почувствовал запах пороха; чудовище было уже далеко и не оставило после себя никаких следов, кроме стонов раненых и воплей сквау каддов.

Я и мои воины вскоре опомнились; мы вошли в деревню, сожгли ее и перебили воинов. Они не хотели сражаться, но так как они были воры, то мы истребили их. Мы вернулись в свои деревни, каждый с многочисленными скальпами, и с тех пор кадды перестали быть народом; они странствуют с севера на юг и с востока на запад; они делают шалаши из коры и листьев или прячутся в норах луговых собак, вместе с совами и змеями, но у них нет домов, нет вигвамов, нет деревень. Да будет так со всеми врагами нашего великого народа.

Это исторический факт. Пароход «Бобр» предпринял свое первое плавание по Красной реке в то самое время, когда команчи готовились уничтожить последнюю деревню каддов на ее берегу. Бедные дикари закричали от ужаса при виде странной массы, проплывающей мимо них, а пароход из глупой жестокости или опасаясь нападения, дал по деревне залп картечью из четырех пушек.

Приведу рассказ о событиях, случившихся во времена великого вождя Мош-Кота (буйвол), сотни лет тому назад, когда злополучный Ла-Салль погиб в Техасе при попытке пробраться к устью Миссисипи. Подобные предания весьма многочисленны среди племен, населяющих прерию. Они носят иногда оссиановский характер и рассказываются каждый вечер в месяце феврале, когда «колдуны» и старейшины племени знакомят молодых людей с преданиями прежних дней.

— Это было давно! Тогда в стране изобилия (перевод индейского слова Техас) еще не было бледнолицых; наши деды только получили ее от Великого Духа и явились от заката солнца через высокие горы вступить во владения его. Мы были великим народом — таковы мы и теперь, такими будем всегда. В то время наше племя занимало всю область вдоль западных берегов великой реки Миссисипи, так как на ней еще не было бледнолицых. Мы были великим народом под управлением великого вождя; земля, деревья, реки и воздух знают его имя. Есть ли такое место в горах или прериях, где имя Мош-Кота не произносилось бы с похвалой?

В то время несколько больших лодок чуждого воинственного народа бледнолицых разбились у наших берегов, а плывшие в них люди высадились на землю. У них были пушки и длинные ружья, но им нечего было есть. Это были французы; их вождь был хороший человек, воин и великий путешественник; он отправился из северных земель алгонкинов, намереваясь проплыть по соленой воде в отдаленные земли и привезти туда много хороших вещей, в которых нуждаются краснокожие: теплых одеял, кремней для добывания огня, топоров для рубки деревьев и ножей для снимания шкуры с медведя и буйвола. Он был хороший человек и любил индейцев, потому что они тоже были хорошие люди, а хорошие люди всегда любят друг друга.

Он встретился с Мош-Кота, наши воины не хотели сражаться с иностранцами, потому что они были голодны, и голоса их ослабели; они были к тому же слишком малочисленны, чтобы внушать опасения, хотя мужество их не ослабело в несчастии, и они пели и смеялись несмотря на свои страдания. Мы дали им пищи, мы помогли им вытащить из воды бревна их большого челна и выстроить первый вигвам, в котором бледнолицые жили в Техасе. В течение двух лун они оставались здесь, охотясь на буйволов с нашими молодыми воинами, а затем их вождь и храбрейшие из воинов отправились в наших маленьких челнах вдоль берега по направлению к закату солнца в надежде найти великую реку. Они были в отсутствии четыре луны и вернулись, потеряв половину людей от болезней, голода и усталости; но Мош-Кота уговаривал их не отчаиваться; великий вождь обещал бледнолицым проводить их весною до великой реки, и они прожили с нами еще несколько месяцев, как друзья и братья. Тогда-то в первый раз команчи получили от них несколько ружей и ножей. Было ли это хорошо — было ли это худо? Кто знает? Но копья и стрелы убивали так же много буйволов, как свинец и черная пыль (порох), а сквау умели снимать шкуру с оленя или бобра без ножа. Как они делали это, никто не знает; но они это делали, хотя еще не видали острых ножей бледнолицых.

Скоро, однако, иностранцы стосковались по своим вигвамам: их вождь каждое утро смотрел по целым часам в сторону восходящего солнца, как будто взор его души мог проникнуть за необозримые степи; он сделался угрюмым и однажды; с: половиной своих людей, отправился в долгое странствование, через степи, болота и реки: так страшно было ему умереть вдали от родины. Но он умер: не от болезни, не от голода, а под ножом другого бледнолицего; и он был первый иностранец, чьи кости белели без погребения в пустыне. Часто вечерний ветер шепчет его имя на южных равнинах, потому что он был храбрый воин и, конечно, курит теперь вместе с великим Маниту.

Итак, он отправился. В то время буйволы и олени водились в изобилии, и люди шли весело, пока не достигли реки со многими извивами (Тринити Райвер), так как знали, что каждый день приближает их к фортам их народа, хотя им предстоял еще очень, очень долгий путь. У бледнолицего вождя был сын, благородный юноша, красивый, деятельный и сильный; команчи любили его. Мош-Кота советовал ему не доверять двум из его воинов; но он был молод и великодушен, не способен на злодейство или вероломство и не мог заподозрить в них других, особливо людей своего племени и. цвета, деливших с ним труды, опасности, горе и радость.

Но два воина, о которых говорил вождь, были дурные и жадные люди; они были к тому же честолюбивы, и думали, что если им удастся убить вождя и его сына, то они сами сделаются вождями. Однажды вечером, пока все сидели за дружеской трапезой, раздались стоны — убийство совершилось. Другие воины вскочили; они увидели, что их вождь убит и что его убийцы направляются к ним; их мщение было быстро, как мщение пантеры: оба низкие воина были убиты.

Затем последовал великий бой между бледнолицыми, в котором многие лишились жизни; но молодой человек с несколькими храбрецами отбился от своих врагов и спустя две луны достиг Арканзаса, где нашел своих друзей. Остальных, ушедших от нас и убивших своего вождя, наши предки истребили, как гадов, потому что они были злы и ядовиты. Другая часть бледнолицых, оставшаяся в своих деревянных вигвамах, последовала за нашим племенем в его деревни, стала команчами и взяла себе сквау. Их дети и внуки образовали доблестный и храбрый народ; их кожа бледнее, чем у команчей, но сердце такое же, и часто они встречаются с нашими охотниками и делят с ними пищу по-братски. Это народ узко, не далеко на юге, по пути к Кросс-Тимберс. Но кто не знает узко? Даже дети могут посещать их гостеприимные жилища.

Это тоже исторический эпизод. В начале 1684 г. четыре корабля отплыли из Ла-Рошели во Франции, в видах колонизации Миссисипи. На них было двести восемьдесят человек, под начальством Ла-Салля, который захватил с собою своего племянника Моранже. После двухлетней задержки в Сан-Доминго экспедиция отправилась дальше и, не попав в устье Миссисипи, вошла в залив Матагорди, где потерпела кораблекрушение.

Здесь был построен дом, а затем Ла-Салль, дружески принятый индейцами, отправился в их челнах на поиски устья Миссисипи, но после четырехмесячного отсутствия вернулся, потеряв тридцать человек и не найдя «роковой реки». Он решил тогда попытаться пройти на север сухим путем и возобновить попытку колонизации. Заимствуем у Банкрофта («История Америки») рассказ об этом событии более подробный, чем предание команчей.

«Оставив шестьдесят человек в форте Сан-Луи, в январе 1678, Ла-Салль с остальными людьми направился в Канаду. Нагрузив багаж на диких лошадей, находящих пастбище всюду в степи, в башмаках из необделанной буйволовой кожи, следуя за неимением дорог по тропам буйволов и вступая в дружеские сношения с дикарями, которым их мужественный вождь умел внушить доверие, они поднимались вдоль рек, направляясь к первой гряде возвышенностей, через прекрасные прерии и рощи, то перебираясь вброд через встречные потоки, то устраивая мост через речку из гигантского древесного ствола, пока не перешли бассейн Колорадо и не добрались до притока Тринити Райвер.

В этой партии путешественников были двое людей: Дюго и Ларшевек, вложившие свои капиталы в это предприятие. Дюго давно уже обнаруживал дух мятежа; разочарование в надежде на прибыль, испытанные страдания и необходимость подчиняться породили в нем непримиримую ненависть. Пригласив Моранже поохотиться на буйволов, он поссорился с ним и убил его.

Ввиду продолжительного отсутствия своего племянника Ла-Салль 20 марта отправился искать его. Он заметил в одном месте за рекой коршунов, как будто круживших над падалью, и выстрелил из ружья, чтобы поднять тревогу. Предупрежденные выстрелом, Дюго и Ларшевек переправились через реку; первый спрятался в высокой траве, а у второго Ла-Салль спросил: «Где мой сын?» В эту минуту Дюго выстрелил, и Ла-Салль упал мертвый. «Конец тебе, великий паша! Конец», — воскликнул один из заговорщиков. Они обобрали тело и бросили в степи нагим и непогребенным, на съедение зверям.

Так кончил жизнь смелый авантюрист, человек несокрушимой энергии и широких замыслов, за которым навсегда останется слава основателя колонизации Верхней Канады и великой области Миссисипи».

Как легко заметит читатель, индейское предание не уклоняется существенно от исторической действительности.

ГЛАВА XXI

Во время моего выздоровления решилась судьба техасской экспедиции, о которой я вкратце сообщу читателям.

Под видом мирных торговцев, запасшись товарами на несколько сот долларов, чтобы скрыть свои действительные намерения — захватить мексиканцев врасплох во время перемирия, заключенного по случаю начавшихся переговоров, около пятисот человек собрались в Аустине для экспедиции.

Хотя всюду распространялись слухи об экспедиции, имевшей целью установить правильные торговые сношения, выступивший из Аустина отряд не слишком походил на нее. Люди запаслись мундирами, генералы, полковники и майоры гарцевали по всем направлениям, и отряд выступил из столицы Техаса с барабанным боем и распущенными знаменами.

Несколько почтенных европейцев, обманутых техасцами, присоединились к экспедиции, одни с целью научных исследований, другие желая познакомиться с новой и неизвестной страной; им не приходило в голову, что они имеют дело с шайкой мошенников, так как иного названия нельзя было дать этим грабителям.

Если при выступлении из Аустина отряд имел довольно приличный вид, то спустя несколько часов вся дисциплина была уже утрачена.

Хотя местность изобиловала дичью, которую убивали просто для развлечения, непредусмотрительность была так велика, что приходилось питаться соленой свининой и другими припасами. Сорок больших бочонков виски были опустошены в течение первых тридцати суток: по этому можно судить, какую картину пьянства и буйства представляла каждая стоянка.

В последние дни перехода через местность, обильную дичью, было убито более сотни буйволов; тем не менее на третий день после вступления в сухую северную пустыню припасов уже не оказалось, и пришлось резать усталых, истощенных лошадей.

Начались жестокие лишения, не поддающиеся описанию: вскоре все до такой степени ослабели и изнемогли, что полдюжины хорошо вооруженных и доброконных мексиканцев могли бы уничтожить весь отряд. Но и в этом бедственном состоянии, когда элементарнейший расчет заставлял искать дружбы индейцев, они не могли подавить своих воровских и разбойничьих наклонностей. Они напали на маленькую деревушку узко, воины и охотники которой были в отсутствии, и не удовольствовались тем, что забрали все съестное, которое могли найти, но подожгли хижины, перестреляли детей и ушли, когда от деревни оставалась только груда пепла.

Этот гнусный поступок решил судьбу экспедиции; она столько терпела от воинов узко и потеряла столько скальпов, что, встретившись с небольшим отрядом мексиканцев, поспешила сдаться в плен, чтобы избежать окончательного истребления.

Этой сдаче предшествовало следующее происшествие.

За день перед тем техасцы, терпевшие в последние две недели жестокие муки голода, неожиданно наткнулись на стадо овец в несколько тысяч голов, принадлежавшее мексиканскому правительству. По обыкновению, стадо находилось под присмотром семьи мексиканцев, жившей в небольшом крытом фургоне, в котором она передвигалась с места на место, по мере того как овцы съедали траву. В этой стране огромные стада пасутся под охраной немногих лиц, которым помогают собаки, приученные защищать и беречь стадо. Эти собаки не лают, не кусаются, но если овца отбилась от стада, тихонько берут ее за ухо и ведут к своим. Овца ничуть не боится собак да и не имеет к тому повода. Эти собаки представляют помесь ньюфаундлендов с сенбернарами; они большого роста и очень понятливы.

Техасцы могли бы, конечно, купить или выменять сотню овец (овца стоит шесть пенсов); но лишь только они заметили стадо, один из вождей воскликнул: «Мексиканская собственность, отличная добыча; вперед, ребята, и не давать пардона». Один из мексиканцев был убит; другие спаслись бегством; затем началась бойня, и техасцы не прекращали стрельбы, пока прерия не оказалась усеянной на протяжении нескольких миль трупами их жертв. Но эта великая победа не обошлась им даром, так как собаки отчаянно защищали вверенное их попечениям стадо; они не обратились в бегство, и прежде чем были перебиты, успели растерзать на клочки с полдюжины техасцев и жестоко искусали еще нескольких. Разумеется, вечером происходила оргия; опасности и утомление, лишения и бедствия были забыты, и авантюристы уже предвкушали предстоящий богатый грабеж. Но это был последний подвиг техасской экспедиции; мексиканцы не были обмануты; они догадались о ее действительных целях и выслали навстречу ей разведочные военные отряды. Спустя сутки после угощения бараниной один из этих отрядов численностью в сто человек встретился с экспедицией. Так как возбуждение предыдущего вечера испарилось, то техасцы, которых оставалось еще триста человек, подняли белый флаг и сдались без всяких условий этому маленькому мексиканскому отряду. Они были обезоружены и отведены в деревню Чико в ожидании распоряжения об их дальнейшей участи со стороны генерала Армиго, губернатора провинции.

Конечно, в небольшой деревушке, население которой состояло из сотни пастухов, нелегко было прокормить несколько сот голодных людей. Техасцы обвиняли потом мексиканское правительство в том, что оно морило их голодом в Чике, забывая, что каждый техасец получал такой же рацион, как мексиканский солдат. Разумеется, техасцы попытались вернуться к своей выдумке и утверждали, что они торговая экспедиция, ограбленная, отчасти истребленная индейцами; но, к несчастью, нападение на овец и убийство пастуха были удостоверены. Губернатор Армиго резонно возразил им, что если они торговцы, то повинны в убийстве; если же не торговцы, то военнопленные.

После утомительного четырехмесячного путешествия пленники прибыли в столицу Мексики, где немногие иностранцы, присоединившиеся к экспедиции, не зная ее назначения были немедленно отпущены на свободу; остальные же частью отправлены в рудники добывать металл, который им так хотелось приобрести, частью же переданы под надзор городской полиции, чтобы употребляться в качестве уличных чистильщиков.

Так кончилась пресловутая техасская экспедиция.

ГЛАВА XXII

В это время павнии-пикты, отпрыск шошонов и команчей, говорящие на одном с ними языке, — племя, обитающее на северных берегах Красной реки, и всегда жившие в ладу со своими старыми родичами, совершили кое-какие безобразия на северной территории команчей. Вожди, по обыкновению, несколько месяцев ожидали возмещения убытков со стороны нарушителей границ, но так как никто не являлся, то возникло опасение, что пикты поддались внушениям американских агентов, забыли свою старую дружбу и начали враждебные действия. Ввиду этого решено было выступить на военную тропу и добиться силой справедливости, в которой отказывала дружба.

Путь в поселение павниев-пиктов лежал по неровной холмистой местности, перерезанной ущельями. Но как ни был он плох, и как ни устали наши кони, через десять дней мы достигли маленькой прерии, в шести милях от реки, за которой находилась главная деревня павниев.

Небо внезапно потемнело, и разразилась гроза, при которой даже лучшие из воинов не могли различить дороги. Решено было остановиться, и, несмотря на проливной дождь, мы крепко спали до утра, когда заметили в некотором расстоянии влево от нас табун лошадей в несколько сот голов. По-видимому, это были ручные животные, и многим казалось, что они видят на них павниев. Четверо воинов отправились на разведку, а мы приготовились к нападению и медленно направились к табуну, который не обнаруживал признаков волнения. Вскоре мы убедились, что это только лошади без седоков.

Мы продолжали наш путь. К восходу солнца мы были на берегу реки, на которой стояли сотни челнов с зелеными ветвями на носах и белыми флагами на кормах. Вскоре затем несколько вождей переправились на нашу сторону и пригласили наших главных вождей побеседовать с павниями, которые желали сохранить дружеские отношения со своими братьями команчами. Предложение было принято, и я, Габриэль и Рох отправились вместе с вождями. Деревня была превосходно защищена от нападения. Перед ней Красная река, здесь чистая и прозрачная, катила свои глубокие воды. За деревней возвышалась горная гряда отвесной стеной в две тысячи футов высотой, на которую можно было взбираться только при помощи лестниц и веревок или по ступенькам, вырезанным в скале. Вигвамы, числом около тысячи, были разбросаны на протяжении четырех миль, на полосе плодородной наносной почвы, среди огороженных плантаций маиса, дынь, тыкв и бобов. Пространство между горами и рекой по обеим сторонам деревни было густо засажено рядами колючих кустарников, сквозь которые не мог бы пробраться ни человек, ни животное, так что нападение на павниев возможно было только с фронта, через реку, и должно было сопровождаться большими потерями для нападающих, так как павнии были храбрый народ, хорошо снабженный ружьями, хотя на охоте они предпочитали пользоваться копьями и стрелами.

Когда мы вошли в помещение совета, великий вождь Ветара Шаро принял нас чрезвычайно любезно, пригласил сесть рядом с ним и сделал знак старейшинам племени войти. Я был очень удивлен, увидев среди них белых людей в пышных военных мундирах, но так как церемония уже началась, а индейский обычай предписывал сохранять полное равнодушие и ничем не обнаруживать своих чувств, то я продолжал сидеть спокойно. Как раз в ту минуту, когда трубконосец зажег калюмет мира, почтенный вождь вышел на середину помещения и обратился к команчам:

— Мои глаза стары, потому что я видел сто зим, но все-таки я могу узнать тех, которые были моими друзьями. Я вижу среди вас Белого Ворона, вождя великого народа, и Длинный Карабин, и мудрого Старого Бобра. Вы друзья, и нам следовало бы сразу предложить вам калюмет мира; но вы явились, как враги, и пока вы думаете, что у вас есть повод оставаться ими, было бы низко и недостойно павниев спросить о том, чего они, быть может, могут добиться своею храбростью. Но команчи и павнии слишком долго были друзьями, чтобы нападать друг на друга, как голодный волк на раненого буйвола. Только важная причина может побудить их сражаться друг с другом, и если до этого дойдет, война будет истребительной, потому что, когда человек разрывает со старым другом, он питает к нему более горькую ненависть, чем к чужому. Сообщите мне, на что жалуются храбрые команчи, и всякое удовлетворение, совместимое с достоинством вождя павниев, будет вам оказано, лишь бы не зажечь войну между братьями, которые так долго охотились вместе и вместе сражались с общим врагом. Я сказал.

Белый Ворон попросил меня зажечь команчскую трубку мира и, заняв место старого вождя, ответил:

— Я слышал слова великой мудрости; команч любит и уважает мудрость; я люблю и уважаю моего отца Ветара Шаро; я скажу ему, на что жалуются мои воины. Но сначала, так как мы явились как враги, справедливо будет нам первым предложить трубку мира; прими ее, вождь, потому что мы должны быть друзьями. Я сообщу наши обиды и предоставлю справедливости великого Павния загладить их и возместить ущерб, который его молодые люди причинили дружественному народу.

Трубка была принята, и беседа продолжалась. Выяснилось, что партия в сто человек павнийских охотников потеряла своих лошадей, напуганных однажды ночью враждебными индейцами. В течение пяти дней они принуждены были странствовать пешком, пока не достигли северной территории команчей, где встретили табун лошадей. Они не тронули их, но немного спустя встретились с очень многочисленным отрядом своих исконных врагов, кайовов, которые стали их теснить до того, что они принуждены были вернуться к команчским табунам и взять лошадей, чтобы избавиться от своих врагов. До сих пор все было правильно; то же самое, при подобных обстоятельствах, сделали бы и команчи в стране павниев; но команчских воинов раздражало то, что сотня лошадей, взятая по необходимости, не была возвращена, хотя партия вернулась домой уже два месяца тому назад.

Когда павнии узнали, что других поводов для жалоб у нас нет, они дали нам понять различными изъявлениями дружбы, что узы долгого братства не порываются так легко. Действительно, несколько времени тому назад, павнии отправили десять своих воинов с сотней лучших лошадей, взамен тех, которые были взяты и почти загнаны в поспешном бегстве от кайовов. Но они разминулись с нами, так как направились другим путем. Разумеется, совещание кончилось, и наши воины, остававшиеся на другом берегу, были приглашены в деревню воспользоваться гостеприимством павниев.

Габриэль и я подошли к странно одетым иностранцам. Оказалось, что они тоже искали нас; я узнал от них, что они уже давно находятся у павниев и отправились бы к команчам с целью побеседовать со мною о некоторых политических вопросах, если бы не узнали, что вожди этого племени питают крайнюю антипатию к обитателям Соединенных Штатов.

Дело заключалось в следующем: эти люди были эмиссары мормонов, новой секты, возникшей в Штатах и быстро возраставшей. Основателем секты был некто Джозеф Смит. Под знамя этого смелого и честолюбивого вождя отовсюду стекались толпы народа; они поселились на восточных берегах Миссисипи и основали там странное и опасное для Соединенных Штатов государство. Преследуя свои дальнейшие цели, этот современный апостол желал установить отношения мира и дружбы со всеми индейцами обширных западных территорий и с этой целью разослал послов к различным племенам, обитающим к востоку от Скалистых Гор. Узнав от сан-луиских трапперов, что иностранцы, давно уже поселившиеся среди шошонов тихоокеанского побережья, находятся теперь у команчей, Смит отправил своих эмиссаров к павниям с тем, чтобы они постарались отыскать нас и потолковать с нами о мероприятиях, какие могли бы быть приняты в видах заключения наступательного и оборонительного союза против американцев и техасцев между всеми племенами от Миссисипи до Западных озер.

На такое предложение нельзя было, конечно, ответить сразу; поэтому я попросил у команчей позволения принять обоих иностранцев в нашу компанию, и мы вернулись все вместе. Нет надобности рассказывать читателям о моих переговорах с эмиссарами мормонов; достаточно сказать, что после трехнедельного пребывания в деревне они вернулись к павниям. Посоветовавшись с Габриэлем, я решил отправиться к мормонам и лично переговорить с их главарями; про себя я решил также, в случае неблагоприятного результата переговоров ехать в Европу и попытаться либо убедить какую-нибудь торговую компанию вступить в непосредственные отношения с шошонами, либо выхлопотать поддержку со стороны английского правительства в видах преуспеяния племени.

Так как значительная часть команчей готовилась к своему ежегодному странствованию в восточный Техас, то Рох, Габриэль и я присоединились к этой партии и, распрощавшись с остававшимися команчами и получив много ценных подарков, двинулись в путь по направлению к Соленому Озеру, из которого вытекает южный приток реки Бразо. Здесь мы снова встретились с нашими старыми друзьями узко и узнали от них, что шайка в шестьдесят или семьдесят человек янки или техасцев бродит на верховьях Тринити, совершая всевозможные бесчинства и разрисовав свои тела наподобие индейцев, чтобы их безобразия были приписаны дикарям. Это было обычным явлением. В Соединенных Штатах всегда находилось достаточно людей, которых преступления заставляли бежать из восточных поселений и искать убежища за пределами цивилизации. Все эти субъекты были отчаянные головорезы, соединявшиеся в небольшие шайки и бесстрашно селившиеся среди индейцев; нажив грабежами, убийствами и разбоем состояние, они возвращались и селились в каком-нибудь отдаленном штате, под вымышленным именем. Хорошо зная обычаи местных племен, эти авантюристы нередко наряжались и раскрашивались индейцами и нападали на торговые караваны.

Это сухопутное пиратство очень распространено. Шайки в пятьдесят-шестьдесят человек крадут лошадей, рогатый скот и рабов в западных округах Арканзаса и Луизианы и продают в Техасе, где у них имеются свои агенты; а затем, переодевшись индейскими воинами, нападают на техасские плантации, угоняют табуны лошадей и стада рогатого скота и перегоняют их в Миссури через пустынные горные проходы Арканзаса или в Западную Луизиану, пробираясь среди озер и болот по обоим берегам реки Сабины. Партия, о которой говорили узки, была этого последнего типа.

Мы расстались с нашими друзьями и после трехдневного путешествия переправились через Бразо, подле богатых медных рудников, которые уже в течение целых столетий разрабатываются индейцами, выделывающими из этого металла наконечники для стрел и копий. Спустя еще три дня мы были на верховьях Тринити, где встретились с двумя отрядами техасцев под начальством некоего капитана Гента, посланного с низовья для защиты северных плантаций. С ним ехали пятеро джентльменов, которые, наскучив жизнью в Техасе, воспользовались случаем пробраться в Арканзас под охраной военного отряда. Узнав, что я отправляюсь туда же, они выразили желание присоединиться ко мне, на что я согласился, так как было решено, что Габриэль и Рох проводят меня до Красной реки.

На следующее утро Гент и двое или трое младших офицеров явились ко мне побеседовать по следующему поводу. Партия земледельцев из Кентукки приобрела у техасского правительства участок земли в верховьях Тринити. Всего поселилось тут двадцать пять или тридцать семей, у которых было много рогатого скота, лошадей, мулов и ослов очень хорошей породы. В тот самый вечер, когда я встретился с техасцами, поселок подвергся нападению шайки негодяев, которые ограбили его, убили шестьдесят или семьдесят человек мужчин, женщин и детей и сожгли жилища. Все трупы были изуродованы и скальпированы, и так как нападающие были раскрашены на манер индейцев, то немногие жители, успевшие спастись и явившиеся в лагерь техасцев, заявили, что грабители были команчи. Я решительно отвергал это, так же как и бывшие со мной команчи, и мы отправились вместе с техасцами в Люнсбург (так называлась разоренная колония). Как только я увидел разбросанные трупы, мне сразу стало ясно, что нападение совершено белыми. Команчский вождь не мог подавить свое негодование; он подъехал к капитану Генту и резко сказал ему:

— Стой, бледнолицый капитан, открой свои глаза; будь честен, если можешь, и сознайся, что тебе по собственному опыту известно, что это сделано белыми людьми. Кто из команчей когда-либо скальпировал женщин и детей? Стой, говорю я, и смотри — позор твоему племени, племени волков, пожирающих друг друга, племени ягуаров, убивающих самку после насилия над ней. Тела молодых женщин носят следы гнусного насилия — ты это видишь? Ты отлично знаешь, что индеец слишком благороден и горд, чтобы уподобиться техасцу или зверю.

Двадцать человек команчей отправились по следам грабителей, и к вечеру привели в лагерь трех пленников. Это были отъявленные негодяи, хорошо известные всем и каждому из солдат капитана Гента, которые без труда узнали их, несмотря на индейский костюм. Гент отказался наказывать их или возбуждать против них преследование под тем предлогом, что он послан правительством против индейских грабителей, а не против белых людей.

— Если так, — перебил команчский вождь, — уходи немедленно со своими людьми. Уходи сейчас же, или вечерний ветер передаст твои слова моим молодым воинам, и они дадут урок правосудия техасцам. Уходи, если ты дорожишь своим скальпом; правосудие будет совершено индейцами; пора им взять его в свои руки; если бледнолицые боятся друг друга.

Капитан Гент был настолько благоразумен, что удалился без всяких возражений. А на следующее утро индейцы подвергли разбойников жестокой порке за то, что они нарядились команчами. Затем с них смыли краску и передали их нам, белым, которых было теперь восемь человек.

— Они слишком подлы, — сказал вождь, — чтобы умереть смертью воинов, судите их по вашим законам; правосудие должно совершиться.

Ответственность была очень серьезная. Но мы судили их по законам Соединенных Штатов и Техаса; они были приговорены к повешению, и на закате солнца приговор был приведен в исполнение.

ГЛАВА ХХIII

Мы провели несколько дней в лагере, чтобы дать отдохнуть нашим лошадям перед утомительным путешествием через болотистые пустыри северо-восточного Техаса. Спустя три дня после казни трех грабителей некоторые из наших индейцев, вернувшись с охоты на буйволов, сообщили, что к нам приближаются несколько партий техасцев, всего человек двести, и что они, вероятно, возвращаются из экспедиции против индейцев Кросс-Тимберс, так как везут с собою в фургонах много всякого добра.

Мы занимали сильную позицию и, конечно, не думали уходить. Мы поджидали техасцев, решив дать им хороший урок, если они осмелятся потревожить нас. Несмотря на безопасность нашей позиции, мы поставили на ночь часовых, но ничего тревожного не случилось. Утром, спустя два часа после восхода солнца, мы увидели маленькую армию в двух милях от нас, на противоположном берегу глубокого потока, через который им нужно было переправиться, чтобы добраться до нас. Отряд команчей немедленно отправился с целью помешать переправе, но техасцы выкинули белый флаг и выслали для переговоров пять или шесть человек, которым позволили переехать на нашу сторону. Эти парламентеры были: капитан Гент, о котором я уже упоминал, и генерал Смит, начальник техасской армии. Раньше он был мясником в Индиане, но за убийство жены был приговорен к виселице. Ему удалось бежать из тюрьмы и пробраться в Техас. Третьей важной особой был полковник Гуклей. Остальные двое переводчиков. Так как индеец никогда не оскорбляет врага, являющегося с белым флагом, то команчи привели их в лагерь.

Отрекомендовавшись вождю команчей, генерал Смит начал хвастливую речь, не сообщая, зачем он явился, но уверяя нас будто он величайший воин в стране, а все остальные офицеры глупы; будто привел с собою бесчисленную армию, состоящую из доблестных воинов, равных которым нет на свете; на эту тему он распространялся битых полчаса, пока не остановился, чтобы перевести дух.

После пятиминутного молчания он спросил команчского вождя, что он ответит ему? Вождь взглянул на него и отвечал с невыразимым презрением:

— Что я должен ответить? Я ничего не слыхал, кроме слов глупца, обманывающего других глупцов. Я слышал волчий вой, когда буйвол еще и не ранен. Где нет вопроса, там не может быть ответа; говори, если можешь; говори, что тебе нужно, или уходи, откуда пришел!

Экс-мясник был страшно возмущен невежливостью и невоспитанностью «жалкого дикаря», но в конце концов снизошел до объяснения. Во-первых, он узнал от капитана Гента о происшествии в Люнсбурге и требовал выдачи ему арестованных, которых команчи удержали за собой. Далее он требовал, чтобы ему выдали трех молодых бледнолицых, бывших с команчами (то есть меня, Габриэля и Роха). Это трое воров, бежавших из его тюрьмы, и он, генерал, желает наказать их. В конце концов, они бродяги, проклятые иностранцы, а иностранцам нечего делать в Техасе, и потому индейцы должны их выдать ему. В-третьих, и в последних, он требовал выдачи пятерых американцев, оставивших капитана Гента, чтобы присоединиться к ним. Он подозревал, что они изменники или мошенники, иначе бы не присоединились к индейцам. Он, великий генерал, желает хорошенько расследовать это дело, а потому команчи должны исполнить его требование немедленно, так как он торопится.

Я должен прибавить, что пятеро американцев, хотя и разоренные техасскими ворами, успели сохранить при себе четыреста или пятьсот долларов, прекрасные седла с наполненными всяким добром походными сумками и превосходных лошадей.

Вождь отвечал ему:

— Теперь я могу ответить, так как слышал слова, имеющие значение, хотя и полные лжи. Я скажу, во-первых, что ты не получишь пленников, которые убили людей твоего же племени, так как они повешены вон на тех высоких деревьях и останутся там, пока вороны и коршуны не расклюют их тела.

Я скажу, во-вторых, что трое молодых бледнолицых присутствуют здесь и сами ответят, хотят ли они следовать за тобою или не хотят; но я вижу, что твой язык может произносить величайшую ложь, так как мне известно, что они никогда не смешивались с бледнолицыми юга. Что касается пятерых янки, то мы не можем выдать их тебе, потому что выдать можно только то, что взял. Они наши гости и будут пользоваться нашим гостеприимством до тех пор, пока не оставят нас по собственному желанию. Я сказал!

Лишь только он окончил свои слова, человек двадцать команчей окружили генерала с его четырьмя спутниками и не особенно вежливо проводили их обратно к потоку. Величайший полководец страны поклялся отомстить, но так как проводники не понимали его, то он придержал свои проклятия и ругательства до более подходящего случая.

Вскоре он сошелся со своими воинами и отступил на милю, приготовляясь, по-видимому, атаковать наш лагерь. Вечером Рох и пятеро или шестеро индейцев переплыли поток за несколько миль ниже по течению, посмотреть, что делают техасцы; к сожалению, они наткнулись на неприятельскую охотничью партию, человек в десять. Лошадь Роха была убита ружейной пулей и при своем падении придавила его. Один из команчей немедленно соскочил с своего коня, помог Роху выбраться из его опасного положения и, невзирая на близость врагов, подсадил его на свое седло и велел ему спасаться. Рох был так ошеломлен своим падением, что не мог ничего сообразить, иначе его великодушная натура не позволила бы ему спасти свою жизнь ценою жизни благородного малого, пожертвовавшего ею ради него. Как бы то ни было, он помчался прочь, а его избавитель убил двоих из нападающих и пал, пронизанный пулями. При звуке выстрелов Рох опомнился и, повернув коня, бросился на охотников с остальными тремя индейцами. Он заколол своего противника ножом, а команчи с успехом пустили в ход лассо и помчались по степи, волоча за собой троих задушенных врагов. Рох захватил с собой тело благородного индейца и дал товарищам сигнал к отступлению, так как оставшиеся в живых охотники бежали к лагерю и подняли уже тревогу. Час спустя наши лазутчики вернулись, и выслушав их, около 10 часов мы двинулись, разделившись на три отряда, по семидесяти человек в каждом; Рох, страдавший от ушиба, с пятнадцатью индейцами и пятью американцами остался в лагере. Два отряда отправились вниз по реке, чтобы переправиться через нее без шума, а третий, под начальством Габриэля и моим, поднялся на три мили вверх по течению и там благополучно переправился. Мы оставили лошадей наготове, на всякий случай, под надзором пяти человек от каждого отряда. Наше намерение было захватить техасцев врасплох и атаковать их разом с фронта и с тыла, что и удалось нам свыше всяких ожиданий, так как техасцы, по обыкновению, все более или менее перепились. Мы достигли их лагеря, оставшись незамеченными. Мы издали военный клич и ворвались в лагерь. Очень многие были убиты в состоянии опьянения, но те, которые проснулись и успели схватиться за оружие, без сомнения, дрались храбрее, чем бы они дрались в трезвом виде. Доблестный генерал Смит, храбрейший из храбрых и экс-мясник, спасся бегством в самом начале дела. Но я видел, как один команчский вождь раздробил капитану Генту череп своим томагавком.

Более сотни техасцев были убиты и скальпированы в лагере; остальные бежали. Ночь прошла в погоне за ними; наконец, уцелевшие от бойни остановились под защитой петли, образованной течением реки, в такой позиции, которую невозможно было бы взять без серьезного урона. Ввиду этого индейцы бросили их и, забрав лошадей и добычу, какую могли увезти с собою, подожгли фургоны и вернулись в свой лагерь.

Уезжая, я обернулся и взглянул на покинутый лагерь. Он представлял теперь поистине великолепное зрелище. Сотня бочонков с салом, соленой свининой, джином и виски пылали, и пожар распространялся, захватывая сухую траву и кустарники.

Когда мы переправились через реку, подул предрассветный ветерок и погнал пламя по степи в том направлении, где остановились бежавшие техасцы. Пламя ринулось на них так быстро и неистово, что все, люди и лошади, разом бросились в воду. Многие потонули, захваченные быстринами, а те, которым удалось перебраться на противоположный берег, были в таком жалком состоянии, что думали только о том, как бы добраться до южных поселений.

Река защищала нас от огня, но было так жарко, что нам пришлось отойти подальше к западу. Во время боя команчи потеряли сорок человек ранеными и только девять убитыми; тем не менее, два месяца спустя я прочел в техасских газетах отчет о блистательной победе генерала Смита над пятью тысячами команчей, опустошивших колонию Люнсбург и истребивших ее жителей. В этой кровопролитной битве техасцы потеряли капитана Гента и несколько солдат, но зато прерия на протяжении многих миль была усеяна трупами индейцев.

Утром мы простились с нашими друзьями команчами и продолжали путешествие на восток, в компании пяти американцев. Трое из них были уроженцы Виргинии, двое Мериленда. История их была типична для многих из их соотечественников. Трое изучали право, один богословие, один медицину. Не находя приложения для своих знаний дома, они отправились на Запад попытать счастья в Новых Штатах, но тут все было в таком анархическом состоянии, что им не удалось устроиться; тогда они двинулись дальше на запад и, наконец, добрались до Техаса, «страны, возникшей лишь вчера, где можно нажить колоссальное состояние». Однако по прибытии в эту обетованную землю, они вскоре убедились, что здесь им еще труднее сделать карьеру, чем на родине. Юристы узнали, что в Техасе не менее десяти тысяч стряпчих, эмигрировавших из Восточных Штатов; президент, члены правительства, констебли, кабатчики, генералы, матросы, носильщики и конокрады — все они раньше были юристами или готовились к этой профессии.

Что касается доктора, то он вскоре нашел, что басня о волке и журавле имела в виду специально врачебную практику в Техасе, так как всякий раз, когда ему случалось вылечить какого-нибудь пациента, он мог считать себя счастливым, что ему удалось избежать удара ножом в виде вознаграждения; а кроме того, каждый визит стоил ему носового платка или портсигара.

Наконец богослову пришлось убедиться, что религия такой товар, который не требуется в новой стране, и что он с одинаковым успехом мог бы предлагать коньки в Вест-Индии или свинину мусульманам.

Во время нашего путешествия через сухие степи эти пятеро искателей Эльдорадо оказались веселыми и неунывающими ребятами. Богослов решил отправиться в Рим и обратить папу, который, по его словам, в конце концов, был добрый старикашка; доктор собирался в Эдинбург в надежде попасть в президенты медицинской коллегии за свое искусство; один из юристов намеревался поступить в законодательный корпус или открыть кабак; другой желал присоединиться к мормонам, находя их «ловкими шельмецами»; а третий подумывал отправиться в Китай с целью научить граждан Небесной Империи пользоваться кентукийскими ружьями и помочь им «сокрушить» англичан. Позднее в Англии меня упрекали в наклонности строить воздушные замки, но в сравнении с проектами янки, ищущих богатства, мои были чисто деловыми расчетами.

ГЛАВА XXIV

Мы вступили теперь в область, подобную той, по которой проезжали во время нашего путешествия, от узко к команчам. Прерия часто пересекалась ущельями, дно которых было совершенно сухо, так что мы не каждый день находили воду, и нередко она оказывалась такой теплой и мутной, что даже наши лошади пили ее с отвращением. Но они имели над нами преимущество, по крайней мере, в отношении еды, так как трава была мягкая и нежная и покрывалась по ночам обильной росой. Мы мечтали угощаться сочными горбами буйволов, которых нам удалось бы убить, но хотя мы находились в самом центре области их пастбищ, нам не попадалось ни одного. Мы не встречали даже ящериц, лягушек и змей. Однажды вечером муки голода дошли до того, что мы жевали табак и лоскутья кожи с целью заглушить их и решили, если завтра нам так же не повезет, бросить жребий и убить одну из лошадей. В этот вечер мы не могли уснуть, и так как роптать было бесполезно, то богослов развлекал нас историей своих техасских приключений, собственно для того, чтобы выкачать из нас лишний воздух, по его выражению. Я передам ее его собственными словами:

— Ехал я как-то по реке Уабаш (Индиана), и, как это случается в девяти случаях из десяти, пароход сел на мель, да так основательно, что не было надежды снять его до следующего половодья. Нечего делать, взял я свою сумку и отправился вброд, прошел двести ярдов по колени в воде и выбрался на отмель, полную гремучих змей и заросшую кустарниками и диким виноградом так густо, что мне пришлось прорубать дорогу ножом. Наконец, я совсем запутался в терновниках и виноградных плетях и решил вернуться к реке и попытаться пройти вдоль отмели к высокому берегу. К несчастью, между мною и берегом оказалась широкая старица, и не прошел я по ней пятидесяти ярдов, как провалился в глубокую яму. Немало труда стоило мне выбраться из нее; и вылез я из нее грязный, как арканзасская свинья, чемодан же мой утонул, хотя был очень легкий, — подтверждение индейской поговорки, утверждающей будто нет такой легкой совести, которая не утонула бы в Уабаше. Ну, да я не особенно горевал об этой потере, так как в нем не было ничего, кроме поношенной цветной рубашки да дюжины моих проповедей, которые я знал наизусть.

Выбравшись на твердую почву, я вырезал палку и принялся посвистывать и напевать, чтоб облегчить душу; а вскоре затем увидел ярдов на пятьдесят впереди, у берега, один из тех больших плотов, построенных на манер Ноева ковчега, на которых уабашский фермер перевозит свой груз, женщин и блох, свиней и кур, маис, виски, крыс, овец и краденых негров; в большинстве случаев, впрочем, весь груз краденый, кроме жены и детей, и это именно та часть груза, от которой владелец с удовольствием бы отделался. Но они липнут к нему, как слепни к лошади, когда у него есть спирт, который можно пить, свиньи, за которыми нужно ухаживать, и штаны, которые требуют починки.

Так как плот стоял у самого берега, то я отправился туда. Владельцами его оказались генерал Джон Мейер из Венсенна и его трое сыновей: полковник, капитан и судья. Они дали мне какой-то лоскут, который много лет тому назад был, по-видимому, попоной. Я накрылся этой штукой, пока один из «ребят» развесил мои одежды сушиться, и так как все мое состояние заключалось в бумажнике с тридцатью долларами, то я держал его в руке до вечера, когда, одевшись в сухое платье, получил возможность пользоваться своим карманом. Генерал, угостившись «уабашской водой» (западное название виски), заявил, что я пришелся ему по вкусу, и предложил отвести меня в Нью-Орлеан бесплатно, если я согласен удовлетвориться его домашним столом, то есть свининой четыре раза в сутки, болтушкой из поджаренных отрубей и маисовых зерен, употребляемым повсеместно в штатах под названием кофе, и виски в любом количестве.

Находя эти условия удовлетворительными, я согласился, и генерал сообщил мне о своих планах. Он часто бывал в Техасе; он любил Техас — эту страну свободы, которая ему по душе; и вот он собрал свое добро (он мог бы прибавить: «и чужое также») и едет в Нью-Орлеан с целью продать там свой запас маиса и свиней и на вырученные деньги зажить припеваючи в Техасе. На мой вопрос, что за причина отвратительного запаха, стоявшего в каюте, он объяснил мне, что рядом, в каморке, у него заперта дюжина беглых негров, за поимку которых он получит хорошее вознаграждение.

Плыли мы довольно быстро, и мне не на что было жаловаться, кроме блох, которые кусали меня зверски. Спустя три дня мы вошли в Огайо, и я начинал чувствовать себя счастливцем, так как рассчитывал попасть в Нью-Орлеан через каких-нибудь сорок дней и притом бесплатно. Мы плыли до вечера и остановились на ночлег в трех или четырех милях от соединения Огайо с Миссисипи. В каюте было душно, и палуба была предоставлена в распоряжение свиней — и вот я решил переночевать на берегу, под деревом. Генерал объявил, что это превосходная выдумка, и, осушив с полдюжины кружек «крепкого, очищенного, настоящего Янки №1», мы забрали свои одеяла, отправились на берег, развели огромный костер, подле которого разлеглись генерал, полковник, майор и судья; я не замедлил последовать их примеру, аккуратно свернув и уложив на куст мой сюртук, шляпу и сапоги, так как мне хотелось явиться в Нью-Орлеан в приличном виде; у меня мелькали мысли о богатеньких вдовушках, которые всегда питают пристрастие к духовным особам.

Мои сонные грезы были продолжением моих мыслей. Мне снилось, будто я женился и сделался собственником обширной сахарной плантации. Я лежал в прекрасной мягкой постели, а моя благочестивая супруга шарила по мне своими нежными руками, вероятно, желая узнать, сильно ли бьется мое сердце, и хорошие ли сны я вижу: жаль, что я не проснулся в эту минуту; дело в том, что снившиеся мне руки были руки гостеприимного генерала, разыскивавшие мой бумажник. Но я слишком поздно открыл глаза, — и что же! Спавшие исчезли вместе с лодкой, с моим сюртуком, шляпой и сапогами, и, как я не замедлил убедиться, с моими деньгами. Оглядываясь кругом, я увидел мой пустой бумажник, великодушно оставленный мне человеколюбивым генералом в видах наполнения его новым содержимым, «если мне удастся достать таковое». Я отшвырнул его ногой, и тут бы мне и пропасть, если бы я не услышал, как нельзя более кстати пыхтение, парохода, шедшего вниз по реке.

Тут пастор прервал свой рассказ и заметил: «Вот не думал, что я так долго рассказываю; взгляните-ка на восток, никак уже светает!»

Действительно, на краю горизонта появилась красная полоска, предвещающая наступление дня на этих пустынных плоскогорьях. Все наши спутники спали, а кони фыркали и били копытами землю, поглядывая на восток, как будто желали поскорее оставить эту негостеприимную область. Я сказал пастору:

— Теперь уже не стоит ложиться спать; подбавим огня, и продолжайте ваш рассказ.

Мы подложили топлива в почти угасший костер, отряхнули одеяла от насевшей на них росы, и мой спутник продолжал:

— Ну-с, так спустя полчаса пароход подошел, и так как фарватер в этом месте находился близ берега, где я стоял, то меня заметили и взяли. Пароход шел в Сан-Луи, и так как у меня не было ни единого цента, то мне пришлось в виде платы за проезд рассказать о моем приключении. Оно вызвало общий хохот. Все объявили, что шутка великолепная, и что генерал Мейер продувная шельма. Мне сказали, что я, наверное, встречу его в Нью-Орлеане, но это ничему не поможет. Все знали Мейера и его благочестивое семейство; но он был такой хват, что никто ничего не мог с ним поделать.

Хозяин парохода был добрый малый: он ссудил мне старый сюртук и пять долларов; буфетчик разыскал для меня пару туфель, а кто-то из пассажиров пожертвовал старую шляпу. Все это было очень хорошо, но мне повезло еще больше. Причиной моего разорения послужило несчастие с пароходом; подобное же несчастие поправило мои обстоятельства. Под самым Иллинойсом мы увязли в иле. Это был такой обыкновенный случай, что никто им особенно не огорчался, исключая одного филадельфийца, ехавшего в Техас; но у него была весьма основательная причина торопиться. Я узнал впоследствии, что он очистил кассу одного банка, стибрив шестьдесят тысяч долларов.

Итак, мы засели в грязь; приходилось терпеть; жалобами нельзя было помочь беде; и мы обедали с обычным аппетитом, а некоторые из «ребят» коротали время за картами. Я смотрел, как они играли, но мне под конец надоела роль зрителя. Я рискнул своими пятью долларами; к вечеру выиграл восемьдесят и почувствовал, что я тоже человек и нечто значу. Я продолжал играть и так удачно, что утром, когда я ушел в свою койку, у меня было четыреста пятьдесят долларов, золотая булавка, золотые часы и серебряный портсигар. Все может оказаться на руку в этом мире, даже посадка на мель. С тех пор я никогда не отчаиваюсь.

На другой день нас забрал проходивший мимо пароход. Это было одно из тех легких судов, которые наживаются на несчастье; они выслеживают севшие на мель пароходы, как волк раненого оленя, забирают пассажиров и перевозят их, назначая какую угодно плату. Плата за проезд от Цинциннати до Сан-Луи десять долларов, а этот бессовестный искатель крушений содрал с нас по двадцать пять долларов с каждого за остаток пути, то есть за переезд в одни сутки. Но для меня это было теперь безразлично.

Один арканзасец, у которого не было денег, продал мне за пятнадцать долларов свой чемодан, прекрасное пальто, две чистые рубашки и шляпу; у другого я купил пару новеньких, бостонской работы, изящных, черных брюк, так что высадился в Сан-Луи франтом, занял номер в лучшей гостинице и в неделю составил себе кругленькую сумму тремя проповедями о суете мирской и о грехе отчаяния. Чтобы сократить рассказ… Кстати, в степи что-то неладно; взгляните-ка на коней, как они беспокоятся. Вы ничего не слышите?

Наши кони, действительно, обнаруживали признаки крайнего беспокойства. Думая, что они чуют близость волков, я привязал их покрепче, а затем приложил ухо к земле и прислушался.

— Я ничего не слышу, — сказал я, — кроме утреннего ветерка, шуршащего в траве. Наши кони чуют волков, но зверь не подойдет к огню.

Пастор, питавший большое доверие к моей «природе белого индейца», успокоился и продолжал:

— Чтобы сократить рассказ, не буду говорить о своей поездке в Сан-Луи и Гальвестон. Достаточно сказать, что я был джентльменом-проповедником, не нуждался в деньгах, и что техасцы, президент, генералы и все прочие благосклонно относились к моим обедам, хотя и не слушали моих проповедей; женщины тоже поглядывали на меня умильно, как обладателя пары чемоданов с большим запасом белья. Я мог бы жениться на ком угодно от старухи-матери президента до служанки в таверне. Я был при деньгах и видел вокруг себя только лучезарные улыбки. Однажды я встретился с генералом Мейером; этот бесстыжий нахал немедленно подошел ко мне, потряс мою руку с выражением самой сердечной дружбы и спросил меня, как я поживаю с тех пор, как мы виделись в последний раз. Это было слишком даже для моей профессиональной кротости, и я упрекнул его в бесчестном поведении и нарушении гостеприимства, прибавив, что он должен вернуть мне деньги, которыми так бесцеремонно завладел, пока я спал. Генерал Мейер взбесился, назвал меня лжецом, мошенником, негодяем, выхватил кож и, без сомнения, зарезал бы меня, если бы я не нашел защитника в лице здоровенного, рослого парня, которому только что ссудил, или подарил, пять долларов.

На другой день я отправился в Гаустон, поселился там и проповедовал старухам, детям и неграм, меж тем как мужская половина белого населения пьянствовала, ругалась и дралась у дверей церкви. Я не прожил там месяца, когда меня арестовал констебль по жалобе мошенника Мейера. Приведенный к городскому судье, я встретил там этого негодяя и пятерых мошенников той же марки, которые показали под присягой, будто они видели, как я утащил бумажник генерала, забытый им на столе в баре. Судья объявил, что из уважения к моему званию он не даст хода этому делу, если я немедленно возвращу Мейеру двести долларов, которые я украл у него, и сверх того, уплачу пятьдесят долларов судебных издержек. Тщетно я доказывал свою невинность; мне оставалось только идти в тюрьму или платить.

К этому времени я хорошо ознакомился с характером населения, среди которого жил; я знал, что искать правосудия было бесполезно, и что если они посадят меня в тюрьму, то приберут к рукам не только двести пятьдесят долларов, но и все остальное мое имущество. Итак, я покорился судьбе, видя, что ничего другого не остается делать; а затем переселился в другую часть Техаса, где меня обобрали окончательно. Поистине, редкостная порода мошенников эти техассцы.

— А Мейер? — спросил я. — Что с ним сталось?

— О! — отвечал пастор. — У него потом была другая история. Он вернулся в Нью-Орлеан и там со своими тремя сыновьями зарезал кассира в одном правительственном учреждении, забрал в кассе двадцать тысяч долларов, но был захвачен на месте преступления, судим, осужден и повешен со всем своим многообещающим потомством, так что на долю старого негра, нью-орлеанского палача, выпала честь вздернуть на виселицу разом генерала, полковника, майора и судью.

— Как, вы все еще разговариваете! — воскликнул доктор зевая; он только что проснулся. — Что за охота болтать всю ночь? Ведь уже светает.

Говоря это, он достал часы, взглянул на них, приложил к уху и воскликнул:

— Что за чертовщина! Еще только половина второго.

Пастор достал свои часы и повторил:

— Половина второго.

В эту минуту ветер усилился, и я услышал глухой, отдаленный гул, которым сопровождается на Западе землетрясение или «эстампеде» огромных стад рогатого скота и других животных. Наши кони тоже чуяли какую-то опасность, так как положительно обезумели, стараясь порвать лассо и убежать.

— Вставайте! — крикнул я. — Габриэль, Рох, вставайте! Иностранцы, вставайте, живо! Седлайте коней! Прерия горит, на нас бегут буйволы.

В одно мгновение все были на ногах, но мы не обменялись ни единым словом; каждый сознавал опасность положения. Наше спасение зависело от быстроты, если только оно было еще возможно. Спустя минуту кони были оседланы, и мы бешено мчались по степи, бросив поводья и предоставив животным следовать их инстинкту. Мы так торопились, что только Габриэль захватил свое одеяло, остальные были брошены; юристы забыли свои походные сумки, а пастор оставил у костра кобуры с пистолетами и ружье.

Целый час мы мчались во весь опор, но земля гудела за нами все сильней и сильней, и вскоре мы явственно различали отдаленное мычание буйволов, сливавшееся с воем и пронзительным визгом других животных. Атмосфера становилась удушливой и тяжелой; весь горизонт был в огне; нас то и дело перегоняли быстрейшие из животных; олени огромными прыжками неслись по степи, вместе с волками и пантерами; стада лосей и антилоп проносились быстрее сонных грез; иногда одинокий конь или громадный буйвол мелькали мимо нас. Вследствие крайнего волнения нам казалось, что мы стоим на месте, хотя наши кони мчались, напрягая все силы.

Скоро атмосфера стала еще удушливее, жара невыносимее, рев животных раздавался все громче и громче; время от времени к нему примешивался такой ужасающий вой, такой зловещий визг, что наши кони на мгновение останавливались, дрожа всем телом; но спустя секунду снова мчались во весь опор. Благородный олень промелькнул мимо нас, но силы его истощались; три минуты спустя мы промчались мимо его трупа. Но вскоре позади нас показалась масса более тяжелых и менее быстрых животных; она неслась с оглушительным шумом водоворота: буйволы и дикие лошади, смешавшись в кучу, образовали огромную темную массу во много миль ширины, во много миль глубины; они мчались, давя и сокрушая всякое препятствие. Эта лавина находилась всего в двух милях от нас. Наши кони почти выбились из сил; мы считали себя погибшими; еще несколько минут, и мы будем раздавлены в прах.

В эту минуту раздался твердый и повелительный голос Габриэля. Он давно привык к опасности и готов был встретить ее лицом к лицу с неукротимой энергией, как будто подобные сцены были его стихией.

— Долой с коней! — крикнул он. — Пусть двое держат их. Давайте ваши рубашки, белье, все, что может гореть. Живо! Нельзя терять ни минуты.

Говоря это, он высек огонь и принялся устраивать костер из белья, которое мы ему бросали. Затем мы набрали сухой травы и буйволового помета и бросили все это в огонь.

Спустя три минуты наш костер разгорелся. Обезумевшая от ужаса масса животных мчалась на него и, замечая перед собой огонь, ревела от бешенства и страха, но не сворачивала в сторону, как мы надеялись. Она приближалась, и мы уже различали рога, ноги, белую пену; наше топливо истощалось, огонь ослабевал; пастор вскрикнул и лишился чувств. Ближе и ближе надвигались обезумевшие животные; я уже различал их дикие, сверкающие глаза; они не сворачивали, не раздавались, они мчались, как вестники смерти — ближе, ближе — все ближе! У меня кружилась голова, в глазах потемнело; это было ужасно, ужасно! Я закрыл руками лицо и бросился ничком, покорившись судьбе.

В это мгновение я услышал взрыв, затем рев — грозный, оглушительный, точно вырвавшийся из глоток миллиона буйволов! Каждое мгновение я ожидал, что копыта растопчут меня в пыль; но смерть не приходила; я чувствовал только, как тряслась земля, и слышал гул и точно гудение сильного ветра. Я поднял голову и осмотрелся.

В критическую минуту Габриэль опрокинул над огнем кожаную флягу с виски; последовал взрыв, столб синего пламени взвился, как молния; и ценою жизни тысяч раздавленных животных лавина раздалась, обходя костер с обеих сторон. Перед нами, за нами, по сторонам — всюду мы видели только косматую шерсть громадных животных, нигде в бегущей массе не было заметно ни малейшего свободного промежутка, кроме узкого прохода, в котором очутились мы.

В этом опасном положении мы провели более часа, ожидая, что вот-вот лавина сомкнется и раздавит нас; но Провидение бодрствовало над нами, и, прождав, как нам казалось, целую вечность, мы заметили, что колонны редеют; наконец, вокруг нас оставались только слабые и истощенные животные, составлявшие арьергард. Одна опасность миновала, но теперь надо было спасаться от другой, не менее грозной — от настигавшего нас пожара. Вся прерия за нами была в огне, и бушевавшая стихия подвигалась на нас с ужасающей быстротой. Мы снова вскочили в седла, и кони, успевшие отдохнуть, с удесятерившимися от страха силами помчали нас вслед за буйволами. Это было грозное зрелище! Бушующее море огня разливалось с зловещим ревом и свистом, подступая все ближе и ближе, перегоняя утренний ветер.

Мы неслись стрелой, то взлетая на пригорки, то спускаясь в лощины, так как местность приняла неровный характер. Пламя уже догоняло нас, когда мы заметили с пригорка огромную пропасть, куда бежавшие перед нами стада обрушивались стремглав. Но пламя неслось все быстрее и быстрее, точно решившись не упускать своей добычи; его волны почти захватывали нас, мы задыхались от дыма и жара. Еще несколько секунд мы бешено шпорили коней, спасение зависело от быстроты; ущелье должно было оказаться для нас убежищем или могилой. Мы слетели в пропасть буквально на спинах валившейся массы животных и, сами не зная как, очутились внизу, на глубине сотни футов. Оправившись от толчка, мы убедились, что остались целы и невредимы. Как это ни странно, но ни лошади, ни всадники не получили сколько-нибудь серьезных ушибов. Мы слышали над нашими головами свист и рев огня; мы с ужасом смотрели на пламя, бушевавшее вдоль края пропасти. Мы были спасены. Наше падение оказалось благополучным благодаря животным, обрушившимся впереди нас и образовавшим гору тел, на которую мы упали, как на подушку. Выпутавшись с трудом, мы спустились с массы трупов и нашли, наконец, свободное место на дне ущелья. Оно находилось на высоте нескольких футов над потоком, бежавшим по ущелью, и было одето роскошной травой, представлявшей прекрасный корм для наших лошадей. Но бедные твари были до того напуганы и утомлены, что растянулись на земле, являя жалостное зрелище полнейшей беспомощности.

Мы заметили, что толпы бегущих животных нашли несколько ниже отлогий подъем на противоположную сторону; и так как земля и скалы продолжали дрожать, то мы знали, что «эстампеде» не прекратилось и что миллионы животных продолжали свой бешеный бег. В самом деле, опасность еще не прекратилась, так как дул сильный ветер, перебрасывавший пламя на противоположную сторону. Вскоре и там загорелась сухая трава; таким образом, разрушительная стихия перекинулась через пропасть и продолжала свой путь. Мы поздравляли себя с избавлением от гибели и ввиду отсутствия непосредственной опасности разложили костер и зажарили на ужин буйволенка, разбившегося при падении.

ГЛАВА XXV

Мы провели в нашем убежище двое суток, чтобы восстановить наши силы и дать отдохнуть коням. На второй день мы услышали раскаты грома; разразилась гроза, которая должна была угасить пожар, но мы не заботились о том, что происходит наверху. Еды и питья у нас было вдоволь, лошади скоро оправились и отдохнули, и мы немало забавлялись, слушая жалобы пастора, который, сокрушаясь от гибели своих рубашек, забыл свою профессиональную сдержанность и проклинал Техас и техасцев, прерии, буйволов и пожар.

Один из юристов тоже горько жаловался, так как, хотя он и родился в штатах, но был ирландского происхождения и не мог забыть о бутылке с виски, принесенной в жертву Габриэлем.

— Такое добро! — восклицал он. — Лучший напиток, какой только видели в этой проклятой стране, пропал из-за грязных буйволов, черт бы их побрал! Эх! Господин Овато Ваниша — между прочим, курьезное иностранное имя, — дайте-ка мне еще ломтик телятины. Право, я подумал было, что эти твари бегут за виски.

На третий день утром мы тронулись в путь и сначала проехали несколько миль вниз по течению, по бесчисленным трупам, которых не мог унести вздувшийся после грозы поток. Миллионы животных превратили подъем на противоположную сторону в отлогий спуск, так что мы выбрались на прерию задолго до полудня. Какое печальное и удручающее зрелище! Куда не взглянешь, всюду голая почерневшая земля: ни травинки, ни кустика не уцелело от огня; а тысячи полусгоревших тел оленей, буйволов и мустангов покрывали прерию по всем направлениям. Горизонт перед нами был закрыт грядою высоких холмов, к которой мы держали путь, медленно пробираясь среди трупов всевозможных животных. Наконец мы достигли вершины холма и убедились, что находимся над одним из притоков Тринити Райвер, образовавшим здесь род длинного озера в милю шириной, но чрезвычайно мелкого; дно состояло из плотного белого песка и казалось усеянным блестками золота и осколками хрусталя.

Это зрелище не преминуло оказать действие на предприимчивую американскую натуру, и доктор немедленно сочинил новый проект обогащения. Он не поедет в Эдинбург; это чепуха; здесь богатство под руками. Он составит в Нью-Йорке компанию с капиталом в миллион долларов — «Общество добычи золота, изумрудов, топазов, сапфиров и аметистов», с десятью тысячами паев, по сто долларов пай. Через пять лет он будет богатейшим человеком в мире; построит десять городов на Миссисипи и будет бесплатно снабжать команчей порохом и ружьями, чтобы они очистили землю от техасцев и буйволов. Пока он рассказывал, мы достигли противоположного берега и стали подниматься на узкий гребень, заросший зелеными кустарниками, теперь истоптанными и смятыми, так как здесь прошли стада, бежавшие от огня, который угас, достигнув «волшебного озера», как мы окрестили его. Проехав еще полчаса мы увидели странное и необыкновенное зрелище.

На роскошной зеленой прерии, пестревшей розовыми цветами клевера и шиповника, всюду насколько хватит глаз лежали сотни тысяч всевозможных животных; иные спокойно лизали свои лапы, другие, вытянув шеи, но не двигаясь с места, щипали окружающую траву. Зрелище было поразительное и напоминало гравюры, изображающие рай в старинных библиях. Волки и пантеры лежали в нескольких шагах от антилоп; буйволы, медведи и лошади отдыхали бок о бок, не находя в себе силы двинуться с того места, где каждый упал, выбившись из сил.

Мы проехали мимо огромного ягуара, свирепо глядевшего на теленка, который лежал в десяти шагах от него. Увидев нас, зверь попробовал встать, но, чувствуя свою беспомощность, свернулся в кольцо, закрыл голову лапами и издал протяжный, не то жалобный, не то угрожающий вой.

Мы остановились на берегу небольшого озерца, расседлали коней и пустили их на траву, а сами закусили холодной телятиной, так как нам претило убивать жалких, измученных тварей. Неподалеку от нас лежал прекрасный благородный олень. Он до того ослабел, что не мог подвинуться на несколько дюймов, чтобы достать травы, а сухой, высунутый язык ясно показывал, что он изнемогает от жажды. Я нарвал пригоршни две клевера и поднес к его морде; он попытался жевать и не мог.

Я взял у доктора меховую шапку, наполнил ее водою и принес оленю. Какой выразительный взгляд! Какие прекрасные глаза! Я брызнул сначала на его язык, а затем поднес воду к его ноздрям, после чего он выпил ее. Когда я принес еще шапку, благородное животное стало лизать мне руки и, выпив воду, попыталось встать и пойти за мною; однако силы изменили ему, и оно могло только следить за мною взглядом, говорившим красноречивее всяких слов. Мне не трудно было понять его значение! Толкуйте о превосходстве человека! Человек неблагодарен, как змея, тогда как лошадь, собака и множество других «бездушных скотов» никогда не забывают ласки.

Я недоумевал, куда девались наши трое юристов, пропадавших более двух часов. Я уже собирался отправиться на поиски, когда они вернулись; их ножи, томагавки и одежда были забрызганы кровью. Оказалось, что они предприняли экспедицию против волков и убивали их, пока не выбились из сил.

Мы оставались здесь до вечера, и доктор изготовил нам к ужину медвежонка с приправой из каких-то степных трав, придававших мясу особый вкус и аромат. Он был очень доволен нашими похвалами его кулинарным талантам и, отказавшись от учреждения «Общества добычи золота, изумрудов, топазов, сапфиров и аметистов», объявил, что бросает ланцет и поступает поваром к какому-нибудь бонвивану, или к padres мексиканского монастыря. Он говорил, что сумеет приготовить самую костлявую старуху так, что ее мясо будет белым, нежным и вкусным, как мясо цыпленка; но когда я предложил ему отправиться к кайюгам западного Техаса или клубам Западного Колорадо и предложить им свои услуги, он снова изменил намерение и стал составлять план возрождения туземцев Америки.

Поужинав, мы напоили и выкупали в озере лошадей, а покончив с этим делом, улеглись спать, но не успели глаз сомкнуть, как разразился страшный ливень, в несколько минут промочивший нас до нитки. Если припомнит читатель, все мы, за исключением Габриэля, оставили свои одеяла в степи, так что теперь дрожали от холода, а развести огонь при таком дожде нечего было и думать. Прескверная была ночь; зато этот холодный дождь спас изнемогавших от жажды животных, страдания которых мы принимали так близко к сердцу. Всю ночь мы слышали, как олени и антилопы пробирались к озеру; дважды или трижды отдаленный рев пантер показал нам, что эти страшные животные уходили подальше от нашего соседства; а дикий вой грызущихся волков давал понять, что если они еще не набрались достаточно сил, чтобы бежать, то могли добраться ползком до трупов убитых товарищей.

Наконец, теплые лучи восходящего солнца рассеяли угрюмый мрак ночи. Олени, лоси и антилопы все уже рассеялись; отдельные мустанги и буйволы щипали траву, но большинство еще лежало на траве; волки, от того ли, что они устали больше других, или объелись мясом своих убитых товарищей, казались еще беспомощнее, чем вчера. Мы напоили коней, закусили холодной медвежатиной и тронулись в путь.

Так как наши лошади совершенно оправились от усталости, то мы ехали крупной рысью и вскоре обсушились и согрелись под лучами благодатного солнца. Мы проехали шесть или семь миль, огибая сплошную массу отдыхавших буйволов, когда наткнулись на сцену, наполнившую нас жалостью. Четырнадцать голодных волков, шатавшихся и спотыкавшихся от слабости, напали на великолепного вороного жеребца, который не мог встать на ноги от слабости. Его шея и бока были уже покрыты ранами, и мучения его были ужасны. Такое благородное животное, как конь, всегда найдет в человеке защитника против таких кровожадных врагов. Мы сошли с лошадей и живо расправились с волками; но злополучный жеребец был уже до того изранен, что шансов поправиться для него не было, и так как ему неминуемо приходилось стать жертвой другой партии его степных врагов, то мы решили сократить его страдания ружейным выстрелом. Это был акт милосердия, но все же уничтожение благородного животного привело нас в печальное настроение духа. Заметив это, доктор постарался развеселить нас следующей историей:

— Все нью-йоркские любители устриц хорошо знают самого жизнерадостного трактирщика в мире, старого Слика Брэдли, хозяина трактира «Франклин» на улице Перл.

Старый Слик благодушного нрава и всегда лучезарен: горд своим погребом, своим заведением, своей женой, а пуще всего своей вывеской, то есть желтой головой Франклина, написанной каким-то живописцем, страдавшим разлитием желчи.

Слик держит свое заведение более сорока лет и нажил порядочный капиталец, однако не желает бросить дела. Нет! До дня своей смерти он будет сидеть за буфетом, покуривая гаванну и машинально играя двумя бумажниками в глубоких карманах своего жилета: в одном десятидолларовые билеты, в другом пятидолларовые и мельче. Слик Брэдли самый независимый человек в мире; он фамильярно шутит со своими посетителями и, кроме уплаты по счету, умеет вытягивать у них деньги посредством пари, так как держать пари — мания Слика; он готов держать пари на что угодно, на сколько угодно; попробуйте сделать ему какое-то ни было возражение, и оба бумажника немедленно являются на сцену: «Я лучше знаю», — заявляет он, — «думаете, нет? Сколько ставите — пять, десять, пятьдесят, сто? А! Не хотите? Стало быть знаете, что я прав!» Сказав это, он начинает с видом самодовольного превосходства расхаживать по комнате, повторяя: «Я лучше знаю».

Когда-то Слик любил хвастаться, будто еще ни разу не проиграл пари, но со времени одного забавного случая, заставившего весь Нью-Йорк потешаться над ним, он признается, что однажды потерпел поражение, так как хотя и выиграл пари, но уплатить пришлось ему же, и притом в пятьдесят раз больше ставки. Вот как он сам рассказывал мне об этом случае.

Однажды двое молодых франтов, одетые по самой последней моде, подкатили в коляске к «Франклину». Так как это были новые клиенты, то хозяин, распустившись в лучезарную улыбку, пригласил их в салон № 1, решив в уме своем, что незнакомые посетители по меньшей мере воротилы Уолл-стрита2, и следовательно, не поднимут спора из-за счета.

Им был подан роскошный обед со старыми винами, с тонкими сигарами, и почтенный хозяин подводил мысленно приличествующий итог счета, когда из комнаты посетителей раздался звонок, и Слик, улыбаясь, засеменил наверх.

— Ну, старина, — сказал один из франтов, — шикарный обед, клянусь Юпитером; доброе вино, прекрасные сигары. Небось, посетителей хоть отбавляй, а?

Слик ухмыльнулся; он весь был гордость, радость и счастье.

— Лучше хорошего обеда ничего нет в жизни, — продолжал франт № 1. — Иные едят только для того, чтобы жить — глупцы! Я живу для того, чтобы есть: вот истинная философия. Давайте-ка счет, старина, да смотрите: составьте его, как для старых посетителей, без надбавок, потому что мы намерены бывать у вас часто, — не так ли?

Последние слова относились к франту № 2, который, уложив комфортабельно ноги на угол стола, ковырял вилкой в зубах.

— Я не прочь! — процедил № 2, — обед хорош! Чертовски уютно, жаль только, что нет шампанского.

— Помилуйте, джентльмены, — воскликнул Слик, — что же вы не сказали? Да у меня лучшее в городе шампанское.

— Право? — подхватил № 1, чмокнув губами. — Настоящее? Что ж, тащите бутылочку, да присаживайтесь к нам; велите подать три бокала; клянусь Юпитером, я хочу выпить за ваше здоровье.

Когда Слик вернулся, посетители были в самом веселом настроении духа и хохотали над чем-то так, что только за бока хватались. Слик тоже хохотал; но времени не терял и спустя мгновение разливал по бокалам золотистую влагу. Гости взялись за бокалы, чокнулись, выпили за его здоровье и продолжали смеяться.

— Так ты и проиграл пари? — спросил № 2.

— Да, черт побери, пришлось уплатить сотню долларов, и, что еще хуже, все надо мной потешались.

Слик был задет за живое: молодые люди хохочут, толкуют о каком-то пари, а он ничего не знает. Он был очень любопытен, и, зная по опыту, что вино развязывает языки, сделал попытку узнать, в чем дело.

— Прошу прощения, джентльмены, может быть это чересчур смело с моей стороны, но не могу ли я узнать, что это за пари, воспоминание о котором приводит вас в такое веселое настроение духа?

— Я расскажу вам, — воскликнул № 1, — и вы увидите, какого я свалял дурака. Вам без сомнения известно, что нет никакой возможности следить за качаниями маятника, размахивая рукою взад и вперед и приговаривая «раз туда — два сюда, раз туда — два сюда…» То есть, нет возможности в том случае, когда вокруг вас говорят и толкутся люди. Однажды я обедал в компании веселых приятелей в ресторане; против нас на стене висели часы, и разговор зашел о трудности проделать «раз туда — два сюда» в течение получаса, ни разу не сбившись. Я же, можете себе представить, воображал, что нет ничего легче, и утверждал это. Результатом было пари на сто долларов: я должен был простоять полчаса перед часами, размахивая рукой вслед маятнику и приговаривая: «раз туда — два сюда»; приятели могли говорить и кричать мне что угодно, только не дотрагиваться до меня. Ну-с, начал я эту штуку, а они продолжали смеяться, болтать, петь. Спустя три минуты я почувствовал, что дело гораздо труднее, чем я ожидал; однако справлялся с ним успешно; как вдруг кто-то сказал: «смотрите-ка, вон мисс Рейнольдс под ручку с Дженкинсом: счастливец!» А надо вам сказать, хозяин, что мисс Рейнольдс моя возлюбленная, а Дженкинс мой злейший враг… Разумеется, я ринулся к окну посмотреть, правда ли это, и в то же мгновение залп хохота показал мне, что я проиграл пари.

— Как я уже сказал, Слик Брэдли был страстный охотник держать пари. Кроме того, он гордился своим самообладанием; и так как у него не было возлюбленной, к которой он мог бы приревновать, то лишь только джентльмен окончил свой рассказ он не теряя времени приступил к делу.

— Да, — сказал он, — вы проиграли пари, но это ничего не доказывает. Я тоже думаю, что это самая легкая штука в мире. Я выдержал бы и полчаса, и час.

Джентльмен засмеялся и сказал, что он ошибается; тогда задетый за живое Слик возразил, что если это не слишком смело с его стороны, то он предлагает пари, что выдержит полчаса. Сначала они отказывались, говоря, что не желают выигрывать наверняка, пользуясь его незнанием; но так как он настаивал, то они согласились поставить двадцать долларов; и Слик, став перед большими дедовскими часами, принялся помахивать рукой в такт маятнику, приговаривая: «раз туда — два сюда».

Двое джентльменов не преминули увидеть на улице целый ряд происшествий: сначала матрос зарезал женщину, потом опрокинулся омнибус, и, наконец, загорелась соседняя лавка. Слик кивал головой и снисходительно усмехался, не прекращая своего занятия. Он был слишком старой лисицей, чтобы поддаться на такие детские уловки. Вдруг № 2 заметил № 1, что когда держат пари, то ставки должны лежать на столе.

— Не слишком хитрая выдумка, — подумал Слик и, засунув левую руку в карман, достал бумажник с более крупными билетами и протянул его посетителям.

— Ну, — воскликнул № 2, обращаясь к товарищу, — видно, мы проиграем пари; этот молодец невозмутим; его ничем не проберешь.

— Погоди; я сумею сбить его с толка, — шепнул другой ему на ухо, но так громко, что Слик слышал его слова.

— Хозяин, — продолжал он, — мы полагаемся на вашу добросовестность и пойдем побеседовать с добрейшей мистрисс Слик.

С этими словами они вышли из комнаты, оставив дверь открытой.

Слик не был ревнив. Кроме того, бар был полон народа; и он не сомневался, что это только уловка молодых людей, которые будут следить за ним, спрятавшись за дверь. В конце концов это были совсем неопытные юнцы, и он не сомневался, что выиграет пари, и жалел только, что ставка не велика.

Прошло двадцать минут, когда в комнату вошел сынишка Слика.

— Папа, — сказал он, — какой-то джентльмен желает видеть тебя внизу, баре.

— Новая уловка — подумал хозяин, — только нет, шалишь, не поймают… Раз туда — два сюда… И когда мальчик подошел к нему и повторил свои слова, Слик дал ему подзатыльника: Пошел вон. Раз туда — два сюда.

Мальчик ушел с плачем, а вскоре вернулся с мистрисс Слик, которая сердито закричала: «Полно тебе дурить; джентльмен, которому ты продаешь городской участок, дожидается тебя с деньгами».

— Нет, они не поймают меня, — подумал Слик, и на все приставания и упреки мистрисс Слик он отвечал невежливым: «раз туда — два сюда». Наконец, часовая стрелка показала полчаса, и хозяин, выиграв пари, повернулся.

— Где они? — спросил он жену.

— Кто они? О ком ты говоришь? — отвечала она.

— Двое джентльменов, разумеется.

— Да они ушли уже двадцать минут назад. Слик был, как громом, поражен.

— А бумажник? — пролепетал он в ужасе.

Жена взглянула на него с невыразимым презрением.

— Так, значит, ты отдал им свои деньги, болван!

Вскоре Слик убедился, что он потерял пятьсот долларов, не считая стоимости двух обедов. С тех пор он держит пари только на наличные и в присутствии свидетелей.

ГЛАВА XXVI

В течение нескольких дней мы продолжали наш путь, направляясь на восток. Оставив за собой область буйволов и мустангов, мы вскоре стали страдать от голода. Иногда нам удавалось убить степную курицу, индейку или гремучую змею, но антилопы были так боязливы, что не подпускали нас ближе, чем на милю.

Местность была очень высокая, и хотя днем стояла жара, но ночи были очень холодные. Без одеял нам приходилось плохо. Топлива не было, даже помет животных попадался в таком незначительном количестве, что в течение семи дней нам только три раза удалось развести огонь и зажарить нашу скудную добычу, а в остальные дни пришлось есть ее сырьем. На восьмой день мы заметили вдали на горизонте черную полосу. Мы знали, что это лес, и добравшись до него, мы найдем дичь в изобилии. Но до него было еще не близко, миль двадцать, а нас уже сильно подвело от истощения. К вечеру голод довел нас почти до остервенения, а между тем, добраться до леса оказалось не так-то легко, так как он был окаймлен поясом колючих кустарников, шириной, по крайней мере, в три мили. Мы решили, однако, пробраться в него во чтобы то ни стало, хотя бы пришлось прокладывать путь ножами и томагавками, так как иначе нам предстояло еще долго терпеть лишения. Мы ехали до солнечного заката, а затем расположились на ночлег, так как продолжать путь не евши было невозможно. Дикие, помутившиеся взоры моих спутников, их запавшие глаза и исхудалые лица красноречиво говорили о необходимости подкрепить свои силы более питательной пищей, чем незрелые и кислые ягоды. Мы бросили жребий, и он пал на лошадь пастора. Спустя несколько минут она была убита, освежевана, и часть ее мяса распределена между едоками.

Мясо молодого мустанга превосходно, но нельзя сказать того же о мясе старой измученной лошади. Око жестко, как резинка, и чем больше его жуешь, тем больше становится кусок. Но голод не тетка, и все, не исключая пастора, мужественно принялись за жесткие останки верного животного.

Утром мы продолжали путь и вскоре попали на тропинку, по-видимому, проложенную сквозь колючие кустарники зверями. Но проехав по ней шесть или восемь миль, мы очутились на краю ущелья, окаймленного непроходимой чащей кустарников. Пришлось вернуться, и в полдень мы снова были на том же месте, откуда отправились утром.

Последовало совещание, что делать дальше. Юристы и Рох советовали проехать подальше к югу и сделать другую попытку. Но я и Габриэль, вспомнив, что накануне утром нам пришлось переезжать через широкий, но мелкий поток, считали более благоразумным вернуться к нему. Поток этот был, очевидно, одним из притоков Красной реки, и мы были убеждены, что он должен протекать через лес.

Предложение наше было принято, и мы отправились, не теряя времени. Пастор шел пешком, и хотя я не раз предлагал ему пользоваться конем по очереди, он отказывался, говоря, что верховая езда надоела ему. Действительно, я в жизни не видывал лучшего ходока; этот малый, очевидно, ошибся призванием, несомненно, он мог бы заработать больше денег, исполняя должность индейского гонца или лазутчика, чем в своем теперешнем звании, совсем не соответствовавшем его характеру.

На следующий день, около полудня, мы расположились отдохнуть у потока, и хотя я не надеялся на успех, но попробовал закинуть свои удочки, наживив их кузнечиками и слепнями. К моему удивлению и восторгу, рыба начала клевать, лишь только я их закинул, и я немедленно вытащил две огромные форели. Я кликнул своих товарищей, и мы решили остаться здесь на ночлег, чтобы хорошенько подкрепить свои силы, а затем продолжать наше утомительное путешествие. Немного выше по течению, мы нашли порядочное количество сплавного леса, выброшенного на песок, и вскоре деятельно готовились к веселому пиру. Габриэль, как лучший стрелок, отправился на охоту, я продолжал удить рыбу, доктор взял на свое попечение кулинарную часть, а пастор гонялся по степи за слепнями и кузнечиками. Менее чем в три часа, я поймал еще два десятка крупных форелей и с десяток мелкой рыбы, а Габриэль вернулся с двумя канадскими гусями. Подкрепившись обильной пищей и согревшись у костра, мы вскоре развеселились, и в эту ночь спали крепко, забыв о своих голодных и холодных ночлегах.

На следующее утро после завтрака мы наполнили наши походные сумки остатками провизии и поехали вниз по реке, причем вода доходила иногда до плечей нашим лошадям, так как выехать на берег нам мешали колючие кустарники. Пастор принужден был сесть позади одного из юристов, у которого была сильная, рослая лошадь. Мы проехали девятнадцать миль, прежде чем добрались до берега свободного от колючих зарослей, и могли выбраться на сушу; но, проехав по берегу с час, очутились перед грядой холмов.

После невероятных усилий со стороны лошадей и людей — так как нам пришлось спешиться и нести на себе оружие и походные сумки — мы добрались до вершины. Отсюда мы увидели внизу мирную и романтическую долину, посреди которой извивалась река, питаемая бесчисленными ручьями; они были окаймлены зеленым кустарником, а по берегам реки росли громадные, роскошные деревья.

Мы взяли лошадей под уздцы и через час очутились на дне долины. Проехав по ней крупной рысью три или четыре мили, мы остановились на ночлег у небольшого ручья на опушке леса, а утром продолжали путь среди великолепнейших кленов и сосен, какие я когда-либо видел. Теперь дичь попадалась в изобилии. Индейки, медведи и олени встречались почти на каждом шагу; а проехав немного, мы заметили следы мулов и ослов. Немного дальше нам попались свежие человеческие следы. Это зрелище заставило нас забыть о нашем утомлении, и мы поехали скорее, интересуясь узнать, что это за путешественники.

Под вечер я убил жирного козла, и хотя нам хотелось поскорее догнать путешественников, но лошади были так утомлены, и мы чувствовали такой сильный аппетит, что, поразмыслив, решили остановиться здесь же.

Вечер мы провели очень весело в уверенности, что находимся поблизости какого-нибудь недавнего поселения западных эмигрантов, так как ослы не употребляются в далеких путешествиях. Мы рассчитывали утром найти деревню, в которой можно будет купить лошадь для пастора и пополнить наш запас пороха и пуль, бывший у нас почти на исходе.

Около двух часов ночи, чувствуя, что кто-то дотронулся до моей груди, я открыл глаза и увидел Габриэля, приложившего палец к моим губам в знак молчания. Он шепотом сообщил мне, что по соседству с нами находится многочисленная партия воров, и что они уже увидели наших лошадей.

Захватив с собою только ножи и томагавки, мы ползком добрались до небольшой прогалины, на которой увидели человек двадцать, вооруженных с ног до головы. Трое или четверо вели оживленный разговор, и, подобравшись к ним ближе под покровом темноты, мы могли слышать каждое слово.

— Все крепко спят, — говорил один из них, — но выглядят оборванцами; вряд ли у них найдется хоть цент; трое, судя по одежде, метисы.

— А лошади? — спросил другой.

— Лошадей только семь, — отвечал первый. — Они порядком измучены, но хорошие кони; если покормить их недели три, то можно выгодно продать.

— Так угоним их; они спутаны?

— Только две.

— Так перережь им путы и гони, как будто они испугались; это не возбудит их подозрения.

— Не лучше ли наперед покончить с теми? Тогда мы заберем их седла.

— Дуралей! А что, если это разведочная партия из армии генерала Реска, и кому-нибудь из них удастся спастись? Нет, утром, когда взойдет солнце, они пустятся за лошадьми по следу и оставят на месте свои седла и походные сумки; трое из нас останутся здесь и завладеют их добром, а когда эти пешие гуси заблудятся в лесу, мы можем делать что нам заблагорассудится.

Другие вмешались в разговор, а Габриэль и я вернулись к нашим друзьям. Спустя полчаса мы услышали топот наших коней в южном направлении, и Габриэль, отправившись еще раз на разведки, сообщил нам, что шайка отправилась в другом направлении, к востоку, оставив, как было решено, троих. Он слышал, как эти люди толковали о наилучшем способе завладеть нашими седлами, довольно усердно прикладываясь к большому глиняному кувшину; потом они завернулись в одеяла и улеглись спать.

Из разговора этих людей Габриэль заключил, что шайка отправилась на заранее назначенный сборный пункт на берегу какой-то реки, а люди, угнавшие наших лошадей, должны были отогнать их только на шесть миль к югу, к небольшому потоку, в котором можно было скрыть их следы на случай преследования. Габриэль заключил, что только четверо людей отправились с лошадьми. После непродолжительного совещания, мы разбудили наших товарищей, объяснили им, как обстоят дела, и столковались насчет дальнейших действий. Сначала я предложил застрелить троих мошенников, собиравшихся завладеть нашими седлами, но сообразив, что они лучше нашего знакомы с местностью, и что звук выстрелов возбудит подозрение их товарищей, мы выработали другой план.

Перед рассветом я взял лук и стрелы и спрятался в нескольких ярдах от прогалины, на которой расположились воры. Габриэль сделал то же на полдороге между прогалиной и нашей стоянкой. Затем Рох и пятеро американцев превосходно разыграли свою роль, громко ругаясь и проклиная зверя, напугавшего лошадей, по следам которых они направились, производя как можно больше шума и оставив на месте ружья, чтобы тем вернее обмануть мошенников.

Как только они ушли, воры вылезли из рытвины, в которую спрятались на ночь, и один из них, захватив с собой ружье, отправился посмотреть, как обстоит дело. Вскоре он вернулся с двумя нашими ружьями и с пылающей головней, и почтенные субъекты принялись пересмеиваться по поводу успеха своей хитрости. Они развели костер, достали еще водки, и пока один из них занимался приготовлением кофе, двое других отправились за седлами и сумками.

Прошло не более пяти минут со времени их ухода, когда я заметил не далее полуярда от меня огромную гремучую змею, готовую броситься. Со времени моего приключения со змеею у команчей, я стал бояться этих тварей и теперь был так испуган неожиданным соседством, что выскочил из своего убежища и очутился в десяти шагах от субъекта, варившего кофе. Он отскочил от меня шага на два и, ошеломленный моим внезапным появлением, протянул руку к ружьям, прислоненным к дереву.

Это движение решило его участь, так как, не имея ни малейшего желания быть застреленным, я пустил в него стрелу; она пронзила ему сердце, и он упал бездыханный, не произнеся ни слова. Тогда я пробрался к Габриэлю, сообщил ему, что произошло, и пополз дальше посмотреть, что делают двое разбойников. Они занимались осмотром содержимого наших походных сумок и откладывали в сторону то, что желали припрятать для собственного употребления.

Провозившись с полчаса, один из них нагрузил себе на голову три седла и пошел на прогалину, посоветовав своему товарищу торопиться, если он хочет застать горячий кофе. Несколько минут спустя послышался звук падения тяжелого тела (это упал вор, убитый томагавком Габриэля), и оставшийся разбойник, который возился с сумками, собираясь последовать за своим товарищем, принялся громко ругать его за то, что тот «не видит, что у него под носом и наверное попортил седла».

Я натянул было лук, но Габриэль, проскользнув мимо меня, сделал мне знак остановиться и, бросившись на вора, толкнул его в спину. Вор упал, попытался оказать сопротивление, но атлетическая сила Габриэля оказалась ему не по плечу; спустя минуту, он лежал, не шевелясь, полузадушенный. Мы связали его по рукам и по ногам, стащили на прогалину, положили рядом с ним оба трупа; затем перетащили наши вещи в рытвину, тщательно уничтожили все следы борьбы и приготовились встретить конокрадов.

Счастье благоприятствовало нам. Пока мы пили кофе, доставшийся победителям, вдали послышался топот коней. Я схватил ружье, а Габриэль приготовил лассо и, прислушавшись хорошенько, чтобы определить направление, скользнул в кусты. Немного погодя, я увидел свою лошадь, которая, без сомнения, сбросив всадника, возвращалась вскачь к нашей стоянке. За ней гнался один из воров, верхом на лошади Габриэля. Спустя мгновение лассо Габриэля упало ему на плечи, и он упал с лошади, точно пораженный молнией. Он сломал себе шею при падении.

Вернув наших коней, мы оседлали их и захватили с собой ружья, не сомневаясь, что легко догоним остальных воров, так как наши две лошади были лучшие и быстрейшие. После получасовой скачки мы нагнали Роха с товарищами, которым тоже повезло. Оказалось, что субъект, ехавший на моей лошади, жестоко ушибся о дерево при падении, и пока один из воров погнался за убежавшей лошадью, другие привязали своих коней к деревьям и принялись возиться с товарищем. За этим занятием застали их Рох и американцы, напали на них врасплох и связали по рукам и ногам.

Мы перетащили наших пленников на прогалину и убедились, что не только ничего не потеряли из своих вещей, но напротив, приобрели кое-какие предметы, которых нам недоставало. Один из юристов, охотник до выпивки, нашел в глиняном кувшине достаточно вина, чтобы наполнить свою бутылку; пастор приобрел ружье, взамен оставленного им в степи; а в сумках и пороховницах разбойников оказался порядочный запас пороха и пуль. Мы завладели также четырьмя одеялами и мешком кофе.

Мы поблагодарили судьбу, пославшую нам этих мошенников и после сытного обеда двинулись в южном направлении, ведя за собой пленников на веревках. Пастор всю дорогу читал им проповедь о честности и нравственности, а они, сознавая бесполезность сопротивления, покорно следовали за нашими лошадьми.

Под вечер мы остановились на лесной поляне, проехав миль двадцать. Мы развели костер и принялись готовить ужин, как вдруг на поляну высыпала откуда-то целая стая собак, которые, остановившись в десяти шагах от нас, подняли оглушительный лай. Думая, что они принадлежат шайке разбойников, употребляющих их для выслеживания путников, мы схватились было за ружья и приготовились защищаться; но Габриэль признал в них породу, разводимую чироками, чоставами, криками и другими племенами полуцивилизованных индейцев, поселившихся на Красной реке. Тогда мы дали несколько выстрелов, чтобы указать путь индейцам, которые должны были находиться где-нибудь недалеко от своих собак. Нам пришлось недолго ждать, так как скоро отряд в восемьдесят конных индейцев появился на поляне.

Все объяснилось в несколько минут. На плантациях, расположенных выше большой излучины Красной реки, давно уже происходили грабежи и кражи, остававшиеся безнаказанными. Арканзасцы обвиняли техасцев, а те сваливали вину на индейцев. Арканзаский губернатор Иелль обратился с жалобой к Россу, вождю чироков, который отвечал, что разбойничают не индейцы, а арканзасцы и техасцы, и чтобы доказать справедливость своих слов, послал отряд индейцев обследовать местность и захватить грабителей, какие попадутся. В течение последних двух дней они гнались за шайкой воров, пока их собаки не напали на наш след и не привели их к нашей стоянке.

Мы выдали им наших пленников, от которых были очень рады отделаться; а предводитель индейцев приказал одному из своих воинов отдать пастору лошадь с седлом. Мы, однако, не согласились принять ее в подарок, а, сложившись по десяти долларов каждый, отдали деньги индейцу, который таким образом не остался внакладе.

Утром предводитель чироков посоветовал мне держаться южного направления, пока мы не достигнем реки Сабины, откуда, направившись к северу или к востоку, мы проберемся через несколько дней к Красной реке по плантациям и расчисткам новых поселенцев. Перед отъездом индейцы предложили нам в подарок трубки и табаку, который у нас давно вышел; и после основательного завтрака мы продолжали наш путь.

ГЛАВА XXVII

Мы находились теперь среди поселений белых на реке Сабине, и, к нашему удивлению, нашли, что не приближаемся к цивилизации, а удаляемся от нее; фермы узко и прекрасно возделанные плантации павниев-пиктов, их многочисленные стада и удобные жилища представляли резкий контраст с лоскутками кое-как обработанной земли и убогими лачужками, мимо которых мы проезжали теперь. Каждый встречный фермер представлял картину нищеты и разорения; женщины были грязны и в лохмотьях, едва прикрывавших их наготу; скот голодный и тощий; лошади так слабы, что едва волочили ноги.

Из расспросов мы убедились, что все эти оборванцы были видные представители Техаса: один генерал, другой полковник, несколько членов законодательного корпуса, судей, чиновников. Несмотря на их видное официальное положение, мы не сочли благоразумным останавливаться у них, а проехали как можно быстрее, держа ружья поперек седел; в самом деле, жадные взгляды, бросаемые этими сановниками на наших лошадей и седла, заставляли нас каждую минуту опасаться нападения.

Спустя два часа мы были в другом поселке, представлявшем странную противоположность первому. Здесь жилища были опрятны и просторны, с хорошими амбарами и хлебами; поля хорошо обработаны и засеяны клевером.

Эта картина довольства и изобилия восстановила наше доверие к цивилизации, пошатнувшееся при виде первого поселка и, заметив дом с садиком, устроенным с некоторым вкусом, мы остановились перед ним и спросили, можно ли нам отдохнуть здесь и покормить лошадей. Трое или четверо мальчуганов выбежали из дома и занялись нашими конями, а почтенный старик-хозяин пригласил нас в дом. Он был мормон и сообщил нам, что сотни фермеров, принадлежащих к той же секте, поселились в восточном Техасе, на небольшом расстоянии друг от друга, и что, если мы направимся через Арканзас, то можем каждый день останавливаться на мормонской ферме, пока не достигнем южной границы штата Миссури. Мы воспользовались этим указанием в течение нашего двухнедельного путешествия от Сабины до местечка, называемого Бостон.

Однажды утром мы повстречались с техасским констеблем, ехавшим арестовать убийцу. Он спросил у нас, который час, так как у него не было часов, и сообщил, что через несколько часов мы будем в новом техасском городе Бостоне. Мы тщетно искали каких-нибудь признаков, указывающих на приближение хотя бы в деревне, но в конце концов, выбравшись из болота, по которому пробирались более часа, заметили между деревьями длинную постройку из грубо отесанных бревен черной сосны, и, подъехав ближе, убедились, что промежутки между бревнами (около шести дюймов шириной) оставались незаделанными, — вероятно, в видах более свободной циркуляции воздуха. Это здание, как сообщил нам голый негр, была «Посольская палата», главная и единственная гостиница техасского Бостона.

За двести ярдов дальше, мы увидели толпу людей, суетившихся вокруг подобного же сооружения, только без крыши, и я пришпорил коня, рассчитывая увидеть сцену бокса или петушиного боя, но мои товарищи американцы, лучше знакомые с местными нравами и обычаями, объявили, что это «Судебная Палата». Так как нам нечего было там делать, то мы направились к гостинице, и вскоре лай голодных собак собрал вокруг нас толпу бостонцев.

Странно, что название города дается недоконченной деревянной постройке, но таков обычай в Техасе. Каждый обладатель трехсот акров земли называет свой участок городом, а его жилище оказывается одновременно гостиницей, почтовой конторой, зданием суда, тюрьмой, банком, всем чем угодно. Я знал в окрестностях Красной реки человека, который получил от правительства назначение на должность почтового служителя и в течение своего пятилетнего пребывания в этой должности ни разу не держал письма в руках.

Эта мания основывать города — болезнь, очень распространенная в Соединенных Штатах, и является причиной частых разочарований для путешественников. Проезжая по территории Айова, я спросил однажды у какого-то фермера дорогу в Дюбюк.

— Иностранец, похоже? — отвечал он. — Но все равно, дорогу найти нетрудно. Вот, послушайте. Переехав в брод реку, поезжайте по военной дороге, пока не попадете на прерию; затем проедете еще двадцать миль к востоку и увидите город Каледонию; там вам скажут, как ехать дальше.

Я перебрался через речку и после получасовых бесплодных поисков военной дороги принужден был вернуться обратно к фермеру.

— Эх! — сказал он, — да ведь на деревьях по обеим сторонам дороги сделаны отметки.

Скажи он мне это с самого начала, у меня бы не вышло никакого недоразумения, так как я видел метки вдоль тропинки; но так как он говорил о военной дороге, то я и ожидал найти военную дорогу. Я продолжал путь и, наконец, добрался до прерии. Солнце пекло очень сильно, и, желая напоить свою лошадь, я с радостью увидел жалкую лачугу, немного в стороне от тропинки. Я подъехал к ней и привязал коня к столбу, на котором висела доска с какими-то иероглифами с обеих сторон. Присмотревшись внимательно, я прочел на одной стороне «Ice» (лед), а на другой «POSTOFF» (почта).

— Должно быть, русский или швед, или норвежец, — подумал я, зная, что в Айове множество эмигрантов из этих стран. — Лед — это хорошо. Такая роскошь редко достается на долю путешественников в прерии; должно быть, и стоит дорого, но все равно, можно позволить себе это удовольствие.

Я вошел в хижину и увидел грязную полунагую женщину, дремавшую на табурете в углу.

— Нет ли молока? — спросил я, разбудив ее.

Она взглянула на меня и покачала головой, очевидно, не понимая меня; однако, принесла мне глиняный кувшин с виски, рог для питья и кружку воды.

— Нельзя ли напоить мою лошадь? — спросил я снова.

Женщина нагнулась и, вытащив из-под кровати девочку лет четырнадцати, совершенно нагую и с шершавой, как у аллигатора, кожей, приказала ей принести из колодца ведро воды. Напоив лошадь, я уселся на чурбан, заменявший стул, и снова обратился к хозяйке:

— Теперь, добрая женщина, дайте мне льда.

— Чего? — спросила она.

Так как я не мог объяснить ей, что мне требуется, то должен был удовольствоваться виски с тепловатой водой; затем я расплатился и уехал.

Я проехал еще три часа, сделав вдвое больше того расстояния, о котором говорил утром фермер. А между тем передо мной все еще расстилалась прерия, и я не замечал никаких признаков города Каледонии. К счастью, я заметил вдали человека, ехавшего мне навстречу; вскоре мы съехались.

— Далеко ли до города Каледонии? — спросил я.

— Восемнадцать миль, — ответил он.

— Будет до города какая-нибудь ферма? — продолжал я. — Моя лошадь устала.

Всадник с удивлением уставился на меня.

— Как же, сэр, — сказал он, — вы едете от города; он остался на восемнадцать миль позади вас.

— Не может быть! — воскликнул я, — Я ни разу не съезжал с дороги; завернул только в какую-то хижину напоить коня.

— Ну, да, — отвечал он, — вы заезжали к генералу Гираму Вашингтону Типпету; он держит почтовую контору, — это и есть город Каледония, сэр.

Я поблагодарил его, расседлал лошадь и расположился на отдых в степи, посмеиваясь над своей ошибкой по поводу льда: слово Ice было окончанием слова post-office (почтовая контора), перенесенным на другую сторону доски.

Но я должен вернуться к городу Бостону и его судебной палате. Так как теперь происходили судебные заседания, то в город собрались пятьдесят или шестьдесят человек из разных местностей, частью в качестве свидетелей, частью с целью меняться конями, седлами, ножами и чем придется; дело в том, что когда закон исполняет свои функции, техасец с особенной охотой развлекается барышничаньем, плутнями, очисткой карманов и драками под самым его носом, чтобы показать свою независимость от всякого закона.

Вскоре после нашего приезда позвонил колокольчик к обеду, и я в первый раз в жизни очутился за американским табльдотом в штатах Дальнего Запада. Я был изумлен, как только может быть изумлен индеец. Прежде чем я и мои товарищи успели сесть за стол и выбрать какое-нибудь блюдо, все исчезло, как сон. Какой-то генерал напротив меня схватил жареную птицу и в одно мгновение ока откромсал от нее крылышки и ножки. Я думал, что вежливость заставит его позаботиться не только о себе, но и о других, и ждал, пока он передаст блюдо, но он свалил на свою тарелку все, что отрезал, и оттолкнул от себя только остов птицы, который немедленно очутился на тарелке его соседа. Прежде чем я успел опомниться от удивления, блюдо было пусто. Другой подцепил тарелку с брусникой, до которой я большой охотник, и я напрасно ожидал, что, положив себе, он передаст остальное мне: он оказался еще жаднее генерала и, вооружившись большой роговой ложкой, живо уписал все. Спустя несколько минут все уже вышли из-за стола, за исключением меня и моих товарищей, которые, с вытянутыми лицами, пытались утолить голод вареным картофелем. Мы позвали хозяина и потребовали что-нибудь есть; и только с большим трудом получили полдюжины яиц и столько же ломтей соленой свинины. Этот урок не прошел для меня даром, и с тех пор, путешествуя в штатах, я всегда старался позаботиться о себе, не беспокоясь о своих соседях.

После обеда, чтобы убить время, мы отправились в суд.

Дело, при разбирательстве которого нам пришлось присутствовать, заключалось в следующем. Обвиняемый был содержатель почтовой конторы и самый крупный местный торговец. Две или три недели тому назад сын обвинителя зашел к нему в лавку, чтобы купить кофе, сахару и муки, и попросил его разменять билет одного нью-орлеанского банка в сто долларов. Торговец сдал ему сдачи: билет в пятьдесят долларов и другой в десять. Два часа спустя молодой человек, обменяв свою лошадь и повозку с придачей двадцати долларов на фургон и пару волов, дал билет в пятьдесят долларов, который и был возвращен ему как фальшивый. Сын обвинителя вернулся к купцу и потребовал настоящий билет; купец ответил: «Это еще что за выдумки? Черт меня побери, если я дал вам что-нибудь». Молодой человек назвал его бессовестным мошенником, а купец швырнул в него девятифунтовой гирей и убил на месте.

Защитник обвиняемого старался доказать, что убийство произошло случайно, что купец бросил гирю шутки ради, чтобы попугать молодца, оскорблявшего его в его собственном доме. Замечательно, что при этом ни слова не было сказано о фальшивом билете, хотя всем было известно, что купец выдал его, и что вообще у него было в обычае подсовывать фальшивые билеты неопытным покупателям. Когда адвокат окончил свою речь, судья предоставил слово обвиняемому. Он сказал:

— Точно так все и было, как он говорил. Я не хотел убить малого; но он назвал меня мошенником. Ну, я знал, что он сказал это сгоряча, и потому не особенно рассердился. Я только ответил: «Как вы смеете, сэр?», и бросил гирю, чтобы напугать его. Но он грохнулся, как бык, а я думал, что это фокус, засмеялся и говорю ему: «Полно вам дурить». Глядь, а он убит! Я не хотел убивать этого парня, будь я проклят, если хотел.

Присяжные переглянулись с значительным и одобрительным видом, ясно говорившим: нечаянное убийство.

Габриэль дотронулся до плеча обвиняемого и шепнул ему: «Вам следовало бы сказать присяжным, что вы просто хотели убить москита на стене».

— Превосходная мысль! — воскликнул обвиняемый. — В конце концов, я только хотел убить москита, евшего мою патоку.

В эту минуту один из присяжных подошел к торговцу и что-то сказал ему вполголоса; я слышал только ответ: «Ладно!» За первым последовал другой, и, таким образом, все присяжные, один за другим, подходили к подсудимому перемолвиться с ним о каких-то своих частных делишках. Наконец, судья удостоил заметить эти переговоры и с своей стороны обратился к обвиняемому уже без всякого стеснения.

— Нет ли хорошего седельца, Фильдинг? Мое совсем оборвалось.

— Как не быть! Найдется отличное, обитое синим сукном, на серебряных гвоздиках, — себе стоило шестьдесят долларов.

— Стало быть, дело в шляпе, — ответил судья, возвращаясь на место.

Спустя десять минут был вынесен приговор о нечаянном убийстве, за которое, как объяснил судья, достаточным наказанием служит испытанное убийцей огорчение. Заседание кончилось, Фильдинг, вероятно, желая выразить всю глубину своего огорчения, разразился громогласным «ура», которое было подхвачено судьями, а затем все отправились угощаться на его счет в гостиницу.

Выходя из суда, мы заметили какого-то человека, который стоял завернувшись в одеяло и прислонившись к дереву. Он с глубокой ненавистью следил за толпой, спешившей в гостиницу. Габриэль сказал нам:

— Обратите внимание на этого человека; это обвинитель, отец молодого парня, который был так нагло обворован и убит; он, очевидно, бедный фермер, иначе убийца был бы повешен. Он замышляет мщение. Закон отказал ему в правосудии, и он совершит правосудие, не сегодня, так завтра. Так-то несправедливость порождает преступление.

Предсказание Габриэля не замедлило сбыться. Поздно ночью отец убитого заявил о своем намерении вернуться на ферму и зашел в общую спальню гостиницы, выкурить сигару. В ней расположились на ночлег сорок человек, которые лежали вдоль стен, завернувшись в одеяла; убийца Фильдинг поместился подле стены, обращенной ко двору. Как я уже заметил выше, стены здания были сложены из бревен, между которыми оставались промежутки в несколько дюймов шириной.

Узнав, что ему было нужно, фермер вышел из комнаты и отправился седлать лошадь. Час спустя раздался выстрел, за которым последовали стоны и крики: «Убийство! Помогите! Убийство!» Все повскакали, высекли огонь и увидели, что судья стоит на коленях, держась руками за мягкие части; его сосед Фильдинг лежал убитый. Пуля попала ему в спину, прошла навылет и задела за выдающиеся части представителя техасского правосудия.

Когда прошла первая минута смятения, бросились в погоню за убийцей, но оказалось, что он принял меры предосторожности. Все лошади были выпущены из конюшни, которая, как и другие надворные постройки, а также бар и винный погреб гостиницы, пылала. Пока бостонцы, пользуясь суматохой, тащили кто что мог, а хозяин колотил своих негров, мы поймали лошадей и на рассвете тронулись в путь без всякой потери, кроме золотых часов доктора, вероятно украденных у него во время сна.

Когда мы уезжали, от техасского Бостона остались только три кучи серого пепла и несколько обгорелых бревен, и я не знаю, был ли когда-нибудь вновь отстроен этот важный город.

ГЛАВА XXVIII

Мы находились всего на расстоянии двадцати миль от Красной реки, но этот коротенький переезд оказался самым трудным за все время нашего долгого странствования. Мы пробирались среди болот, лагун и камышей, где наши лошади то и дело проваливались в трясину, так что к полудню, после шестичасовой езды, сделали только двенадцать миль.

На следующее утро мне предстояло расстаться с Габриэлем и Рохом. Они должны были вернуться к команчам и шошонам, я же — ехать к мормонам и, может быть, в Европу.

Думая о предстоящей разлуке, я не мог смеяться шуточкам доктора; я впервые почувствовал, как тесно связывают людей продолжительная совместная жизнь, общие опасности и лишения, и на душе у меня становилось все тоскливее и тоскливее.

Наши спутники-американцы тоже отказались от своего первоначального намерения ехать со мной через Арканзас: узнав по дороге, что на американской стороне Красной реки возникли в последнее время несколько новых городов, они решили попытать там счастье. Мне предстояло таким образом проехать тысячу миль одному, верхом, среди людей менее гостеприимных, чем индейцы, подвергаясь всем опасностям пограничной жизни, на окраинах цивилизации.

Отдохнув на сухом бугре, мы тронулись дальше, причем я, Габриэль и Рох немного отстали от наших спутников,

— Подумай, пока еще есть время, — сказал мне Габриэль. — Вернись к шошонам, которые так привязаны к тебе. Зачем искать помощи у белых, от которых не добьешься ничего, кроме подвоха и предательства? После непродолжительной практики шошоны, апачи и команчи поравняются с солдатами любой цивилизованной нации, но среди них ты не найдешь предателей.

Я чувствовал справедливость его слов и в течение четверти часа ничего не отвечал.

— Габриэль, — сказал я наконец, — я зашел слишком далеко, чтобы отступать, и мои планы имеют в виду не мою личную выгоду, а благополучие шошонов и родственных им племен. Я надеюсь увидеть их великой нацией, и во всяком случае ради этого стоит похлопотать.

Мой друг угрюмо покачал головой; он не убедился, но, зная мой характер, чувствовал, что настаивать бесполезно.

Вскоре громкие восклицания доктора дали нам понять, что он увидел реку; мы пришпорили коней и нагнали товарищей. К тому времени мы выбрались из болот и проезжали по пустырю между двумя плантациями хлопка; в конце его протекала Красная река, — не тот прозрачный, ясный поток, который струится по каменистому и песчаному ложу в стране команчей и павниев-пиктов и называется там Западным Колорадо, а мутная, вследствие примеси красной глины оправдывающая свое здешнее название, хотя быстрая река. Мы решили остановиться на ночлег по сю сторону. От встречного негра мы узнали, что эта местность называется Забытая Степь, а плантация принадлежит капитану Финну. Последнее сообщение очень обрадовало нас, так как капитан Финн пользовался большой известностью: жизнь его была переполнена самыми необыкновенными приключениями. Мы решили искать у него гостеприимства.

Капитан Финн принял нас с величайшим радушием. Сам испытав много лишений во время своих странствований, он принимал близко к сердцу интересы путешественников. Поручив наших лошадей неграм, он пригласил нас отправиться с ним к «его старухе, которая соберет нам что-нибудь поужинать».

Не мешает заметить, что в западных Штатах муж всегда называет жену старухой, а она его стариком, хотя бы они были молодые люди. Я часто слышал, как мужчина лет двадцати пяти посылал раба за чем-нибудь к своей «старухе». Дети так же величают своих родителей. «Далеко ли до Литл Рок?» — спросил я однажды у маленького карапузика. — «Не знаю», — ответил он, — «спросите у стариков». Проехав несколько ярдов, я встретил и «стариков»; оба были молодые люди, немногим старше двадцати лет.

Мистрисс Финн оказалась дебелой и бодрой женой фермера, но истинной леди по своим манерам. Родившись в глуши, дочь одного смелого пионера и жена другого такого же, никогда не видавшая ничего, кроме лесов, болот, хлопка и негров, она тем не менее обнаруживала, в своей приветливости и гостеприимстве, утонченность чувства и хорошее воспитание. Она была дочь знаменитого Даниэля Буна, имя которого небезызвестно и в Европе. Мужу не пришлось просить ее об ужине, так как она немедленно принялась за хлопоты, и вскоре мы сидели за столом, заваленным яствами, которых хватило бы на пятьдесят прожорливых бостонцев вроде тех, что мы видели вчера за табльдотом.

После ужина хозяин повел нас на площадку перед домом, где мы нашли восемь белоснежных гамаков. Наш хозяин достал из большого ведра со льдом несколько бутылок мадеры, за которую мы принялись с большим удовольствием, тем более что вместо наших трубок с дешевым табаком он подставил нам ящичек настоящих гаванских cazadores. После наших лишений и голодовок это было более чем приятно, восхитительно. Доктор поклялся, что сделается плантатором, пастор осведомился, нет ли по соседству вдовушек, а юристы спросили, часто ли судятся плантаторы.

Мы просили капитана рассказать нам что-нибудь о своих приключениях, на что он охотно согласился, так как любил вспоминать свои прежние подвиги, и ему не часто приходилось это делать в таком многолюдном обществе.

Еще ребенком он был похищен индейцами и воспитан ими в лесах Западной Виргинии; там прожил он до шестнадцати лет, когда во время войны с индейцами был взят в плен белыми. Он не мог объяснить, кто были его родители, и один добряк квакер принял его к себе, дал ему свою фамилию и относился к нему, как к родному сыну, поместив мальчика сначала в школу, потом в Филадельфийский колледж. Молодой человек, однако, с трудом выносил городскую жизнь, часто уходил в леса и пропадал по нескольку дней, пока голод не заставлял его вернуться. Наконец, он вернулся к своему приемному отцу, который не замедлил убедиться, что его тянет в пустыню, и что в суматохе большого города, среди стеснений культурной жизни, он будет не жить, а чахнуть.

Это открытие было тяжелым ударом для добрейшего старика, который надеялся, что приемный сын будет его товарищем и опорой в преклонные годы; но он был справедливый человек, и в надежде, что, постранствовав год или два, молодой человек успокоится, сам предложил ему путешествие. Юный Финн был благодарный малый; видя огорчение своего покровителя, он решил оставаться при нем до его смерти; но квакер не согласился на это, дал ему свою лучшую лошадь и снабдил его оружием и деньгами. В то время слава Даниэля Буна гремела в восточных штатах, и молодой Финн с жадностью читал о приключениях смелого пионера. Узнав, что он находится на западной окраине Кентукки, подготовляясь к переселению еще дальше на запад, в самое сердце индейской территории, он решил присоединиться к нему и разделить опасности его экспедиции.

Приехав в Миссури, он изменил свой план, задумав пробраться один через Скалистые горы к берегам Тихого океана. Как это не странно, но у него почти не сохранилось воспоминаний об этой первой экспедиции, длившейся одиннадцать месяцев.

В то время пустыня еще кишела дикими животными; вода встречалась дважды в день; караваны белых людей еще не истребили заросли диких слив и орешника, разбросанные в прериях.

По словам Финна, он слушал пение птиц, наблюдал жизнь оленей, буйволов и диких лошадей, пребывая в каком-то полусне, прислушиваясь к голосам, которые чудились ему в журчании потоков, в шорохе древесной листвы, в ущельях гор; воображение его вызывало странных и прекрасных духов нездешнего мира, которые были его хранителями и каждый вечер убаюкивали его музыкой и благоуханиями.

Я передал эти впечатления почти подлинными словами нашего хозяина. Многие из его слушателей не раз замечали, что, вспоминая об этом периоде своей жизни, он становился грустным и рассеянным, как будто до сих пор находился под влиянием давно пережитых, но неизгладимых впечатлений. Все это показывает, конечно, что капитан Финн обладал поэтической натурой, которая в первое путешествие была особенно возбуждена массой нахлынувших впечатлений.

После одиннадцатимесячного одинокого странствования, он достиг Тихого океана и очнулся от своей продолжительной грезы наяву среди народа, язык которого не был ему знаком; но это были люди его цвета, приветливые и гостеприимные; они подарили ему золота и драгоценных камней, и когда он решил вернуться на Восток, дали ему в проводники несколько добродушных и верных дикарей. Это гостеприимное место была одна из миссий, основавшихся в Верхней Калифорнии.

Финн вернулся в Виргинию как раз вовремя, чтобы закрыть глаза старому квакеру. Этот последний, чувствуя приближение смерти, продал свое имущество, а вырученные за него деньги положил в надежный банк на имя своего приемного сына. Молодой путешественник был поражен. Он оказался обладателем десяти тысяч долларов, но что ему было делать с этими деньгами? Он подумывал о своем доме, о любви и счастье, о дочери старика Буна, и решил просить ее руки. Он вошел в хижину Буна с мешками и бумажниками в обеих руках, свалил все это в углу и сразу приступил к делу.

— Вот что, старина, я люблю вашу дочку.

— Она красивая и добрая девушка, — отвечал отец.

— Желал бы я, чтобы она полюбила меня.

— Она вас любит.

— Любит! Так вот что я вам скажу, Бун, отдайте ее мне, и я постараюсь сделать ее счастливой.

— Согласен, только не сейчас, — отвечал почтенный патриарх. — Вы оба еще дети; она не сумеет вести хозяйство, а вам нечем содержать ее.

Финн радостно встрепенулся.

— Смотрите, — сказал он, высыпая на пол банковые билеты, золото и серебро. — Тут хватит на ее содержание; скажите, старина, разве этого недостаточно?

Пионер кивнул головой.

— Финн, — отвечал он, — вы добрый малый, и я люблю вас; вы любите Полли, и Полли вас любит; она будет ваша, когда вы оба станете постарше; но помните, сынок, что ваши монеты и клочки бумаг не нужны для моей дочери. Нет, нет! Полли будет ваша, но сначала вы должны научиться владеть ружьем и топором.

Вскоре после этого разговора Финн предпринял новую экспедицию в неисследованные страны, предоставить старику Буну распоряжаться с деньгами по собственному усмотрению. Старый пионер был смелый охотник и неустрашимый воин, но совершенный ребенок в денежных делах и менее чем в два месяца потерял все состояние, доверив его одному «джентльмену», который не преминул дать тягу вместе с деньгами. Тем временем Финн спустился по Миссисипи, на сколько можно, а оттуда пробрался к Красной реке, которой достиг немного выше старинного французского поселения Нахитошь. Навигация по Красной реке останавливалась у этого пункта, и вот Финн, добыв легкий челнок, отправился вверх по реке. Четыре месяца он боролся с быстрым течением и, несмотря на плавучий лес и опасные водовороты, добрался до истоков реки в Скалистых горах. На обратном пути с ним случилась беда, как раз у того места, где находится теперь его плантация; перетаскивая челнок через плавучий лес, перегородивший реку, он оступился и выпустил его из рук. Это случилось уже на самом краю плавучего леса, подле быстрого водоворота; легкий челнок завертелся и моментально пошел ко дну вместе с ружьем и всеми припасами Финна.

Он успел выбраться на берег, но положение его тем не менее, было ужасное. В настоящее время эта местность славится своим хлопком, лучшим в Соединенных Штатах; она заселена по обоим берегам реки на двести миль выше Забытой Степи; но в те времена, когда Финн предпринял свое плавание, это была дикая местность, усеянная болотами, которые кишели аллигаторами. Несколько месяцев Финн провел узником в Забытой Степи, так как место, в котором он выбрался на берег, было окружено непроходимыми болотами. Переплыть реку было невозможно, так как она имела более полумили в ширину, а Финн был плохим пловцом. Очевидно, для поддержания человеческой жизни требуется немного, так как Финн умудрился прожить несколько месяцев на болотистой площади в шесть квадратных миль, питаясь, главным образом, дикими яблоками, кислым виноградом и грибами. Иногда ему удавалось убивать палкой птиц или поймать черепаху, а однажды, когда голод сильно донимал его, он вступил в бой с аллигатором. Огня у него не было; одежда его скоро превратилась в лохмотья; борода отросла до пояса; ногти заострились, как когти у хищных зверей. Наконец, к берегу прибило течением две огромных сосны. Финну удалось связать их веревками, которые он сплел из коры кустарников. Затем он с большим трудом оттолкнул их от берега и понесся, как стрела, вниз по течению. Ему удалось высадиться несколькими милями ниже, на восточном берегу, но он был так разбит, что несколько дней не мог двигаться.

Однажды, по соседству с Порт-Гибсоном, распространились слухи, что в зарослях камышей на западном берегу Миссисипи появилось какое-то странное чудовище, вроде орангутанга. Негры видели, как оно душило бурого медведя; один арканзасский охотник послал в Филадельфию преувеличенный отчет об этом только что открытом животном, и члены тамошней академии поручили ему поймать зверя, если возможно, живьем, не останавливаясь ни перед какими издержками. Была организована охотничья экспедиция, сотня собак пущены в камыши, и травля началась.

Охотники были в сборе, поджидая появления странного животного, как вдруг оно выскочило из камышей, окровавленное и преследуемое десятью или пятнадцатью собаками. Оно было вооружено тяжелой дубиной, которой отбивалось от собак. Охотники онемели от удивления; затем бросились к нему; животное, увидев их, издало громкий крик; один из охотников, испуганный, выстрелил в него из ружья; тогда странный зверь прижал к груди волосатую лапу, пошатнулся и упал, воскликнув: — «Да простит вам Бог это убийство!» Подбежав ближе, охотники убедились, что их жертва — человек, покрытый волосами с головы до ног; он был без чувств, но еще жив. Они сожалели о своей оплошности и приложили все старания, чтобы спасти жизнь несчастному страдальцу. Этот невиданный зверь, этот волосатый человек был Финн.

Рана его оказалась не смертельной, но он помешался, и только через восемь месяцев разум вернулся к нему. Он мог рассказать о своих приключениях до того момента, когда оставил Забытую Степь; что было дальше он не помнил. Рассказ о его приключениях распространился в штатах, и земельные спекулянты заинтересовались неисследованными землями, в которых он побывал. Правительство задумало основать новую колонию в этих областях и поручило заняться этим Финну, подарив ему Забытую Степь. Он получил также денежное пособие; но прежде чем вступить во владение своим даром, съездил в Миссури за своей невестой. Отец ее умер, но девушка оставалась верна своему суженому.

Купив негров и нагрузив несколько фургонов самыми необходимыми предметами, Финн с женою и ее братом отправился в Литл-Рок, а оттуда, после непродолжительного отдыха, двинулся в юго-западном направлении по лесистой и холмистой стране, где еще никто не путешествовал. Наконец, он достиг Забытой Степи, а спустя два года, в течение которых о нем не было слышно, явился в Нахитош на длинном плоту, нагруженном продуктами его плантаций. Из Нахитоша он отплыл в Нью-Орлеан, где на деньги, вырученные за хлопок, меха и медь, купил еще несколько негров и новый запас сельскохозяйственных орудий. Немедленно образовалась компания с целью исследования Красной реки и местностей, пригодных для колонизации. Был приобретен небольшой пароход, и начальство над ним было поручено Финну, который сделался, таким образом, капитаном. Хотя пароход не мог подняться выше Забытой Степи, но результаты исследования привлекли сотни плантаторов, поселившихся по обоим берегам реки, и капитан Финн дожил до того времени, когда стал богат и уважаем своими соотечественниками.

ГЛАВА XXIX

На следующее утро наши спутники-американцы простились с нами и продолжали свое путешествие. Но капитан Финн уговорил Габриэля, Роха и меня остаться у него подольше. Он ссылался на то, что моя лошадь не выдержит дальнейшего путешествия, если я не дам ей отдохнуть по крайней мере два или три дня; что касается лошадей Роха и Габриэля, то они совершенно отказались служить, и наш хозяин взялся подыскать им других, которые отвезли бы их обратно в страну команчей.

В этом, однако, не оказалось надобности, так как в тот же день у плантации остановилась флотилия в пятнадцать челнов, из которых высадилось с дюжину французских торговцев; все это были старинные приятели капитана Финна, отправлявшиеся за мехами к павниям-пиктам; они предложили перевезти туда Роха и Габриэля, которые, разумеется, приняли это предложение. Седла были уложены в один из челнов вместе с припасами из кладовой добрейшей мистрисс Финн, гостеприимный супруг которой присоединил к ним, потихоньку от моих друзей, сверток с различными предметами, которые могли им пригодиться во время их долгого плавания: в нем оказались пистолеты, запас пороха и свинца, новые удила и стремена и четыре мексиканских одеяла.

Наступил наконец момент, когда я должен был расстаться с моими друзьями. Я был сильно расстроен и плакал, когда остался один. Как бы то ни было, я утешался мыслью, что мы расстались ненадолго, и, ободряемый капитаном, вскоре справился с моим унынием. Тем не менее, я в течение нескольких месяцев чувствовал себя тоскливо и одиноко; я никогда не представлял себе, как тяжела разлука с немногими лицами, которые привязаны к вам. Мой почтенный хозяин относился ко мне с величайшим участием. Так как у него было какое-то дело в Арканзасе, то он решил сделать со мною часть пути. Спустя пять дней после отъезда Габриэля и Роха, мы переправились через Красную реку и вскоре прибыли в Вашингтон, значительное местечко в Западном Арканзасе.

От Вашингтона до Литл-Рока, главного города штата, ведет почтовая дорога, и фермы встречаются через каждые пятнадцать-двадцать миль; но капитан предупредил меня, что он населен отребьем других штатов и что к западу от Миссисипи всегда благоразумнее путешествовать не по населенным местностям и останавливаться ночевать под открытым небом. Ввиду этого мы пустились по лесной тропинке через гористую и романтическую область, изобилующую потухшими вулканами. Количество дичи в этих местах невероятно; через каждые десять минут мы вспугивали стайку штук в двадцать индеек; все время видели оленей, щипавших траву, на расстоянии ружейного выстрела; и я думаю, что в этот первый день нашего путешествия в горах мы повстречали не менее двадцати медведей.

Независимо от своей любви к пустыне и ненависти к авантюристам, капитан Финн имел и другую причину выбрать этот путь. Ему нужно было побывать у знаменитых горячих источников, и он рассчитывал заехать по пути к своему родственнику, сыну Даниэля Буна, знаменитому охотнику, поселившемуся в горах. На второй день, в полдень, после утомительного подъема в несколько тысяч футов, мы очутились на небольшой поляне, на вершине горы, где лай собак возвестил нам о близости жилья, а спустя несколько минут раздался громкий выстрел.

— Это Бун! — воскликнул Финн. — Я подарил ему это ружье. Я узнаю его звук среди тысячи. Заметьте, вождь, Бун никогда не дает промаха; он убил оленя или медведя; если оленя, ищите рану между пятым и шестым ребрами; если медведя, осмотрите глаза. Во всяком случае, этот молодец отличный повар, и мы поспели как раз во время. Что, не говорил ли я? Клянусь всеми аллигаторами в болотах! Эй, Бун! Здорово, дружище.

Пока он говорил, мы подошли к тому месту, где лежал убитый козел, а подле него стоял сухощавый гигант, лет сорока, в кожаной одежде. Он с невозмутимой важностью заряжал ружье, и только когда окончил это дело, лицо его осветилось улыбкой.

— Добро пожаловать, старина; добро пожаловать, незнакомец; добро пожаловать в дом охотника. Я знал, то кто-то идет, потому что видел, как голуби вылетели из долины внизу; и так как сушеное мясо плохое угощение после утренней поездки, то я взял ружье, чтобы застрелить какое-нибудь животное из моего стада. — (При этих словах он усмехнулся.) — Как видите, это самое подходящее место для охотника. Я могу, когда мне вздумается, застрелить с моего крыльца оленя, медведя, индейку. Я бы не мог жить в стране, где честному человеку нужно проходить целый день, чтобы добыть кусок мяса. Полно, Блэкки, полно, Юдифь, пошли прочь… (Эти слова относились к собакам.) Возьми-ка нож, старина, да обдери зверя, вон там, под красным дубом.

Заключительные слова были обращены к молодому человеку, лет шестнадцати, вышедшему к нам навстречу из охотничьей хижины. Собаки, придя к заключению, что мы не воры, позволили нам слезть с лошади. Хижина, разумеется, отличалась крайней простотой, но была удобна. Широкая доска на четырех обрубках заменяла стол; другие обрубки служили стульями; буйволовые и медвежьи шкуры, сложенные в углу, служили постелью. Глиняный кувшин, две оловянных кружки и большой котел дополняли обстановку хижины. Печки не было: стряпня происходила на воздухе; Козел был изжарен, и, чтобы скоротать время, Бун рассказал нам о своей первой охоте на серого медведя.

Еще очень молодым человеком он отправился в Западные горы с партией трапперов. Его громадная сила, уменье владеть топором и удивительная меткость стрельбы доставили ему популярность среди товарищей, но тем не менее они относились к нему, как к мальчику, так как он еще ни разу не участвовал в каком-нибудь военном предприятии краснокожих и не имел дела с серым медведем, что считается не менее почетным и более опасным.

Молодой Бун терпеливо ждал случая, когда однажды ему пришлось быть свидетелем страшного столкновения с одним из этих чудовищ, которое, хотя и раненное двадцатью пулями, так бешено преследовало трапперов, его товарищей, что они были принуждены искать спасения на середине широкой реки. Здесь, к счастью, силы изменили зверю, и он был «унесен течением. В течение нескольких дней молодой человек содрогался при воспоминании об этом бое; однако ж ему стало невтерпеж выносить насмешки, и он решил, не сообщая товарищам о своем намерении, уйти от них и вернуться с когтями серого медведя или погибнуть при этой попытке. Два дня он бродил в горных ущельях, пока не заметил в кустах отверстия, ведшего в темную пещеру под нависшими скалами. Запах, распространявшийся от него, и следы у входа показали охотнику, что он нашел предмет своих поисков; но так как солнце уже село, то он решил, что зверь, по всей вероятности, отправился за добычей. Бун взобрался на дерево, с которого мог видеть вход в пещеру, и, обезопасив себя и свое ружье против падения с помощью ремней, заснул, побежденный усталостью.

Под утро он был разбужен ревом и шумом внизу; это был медведь, тащивший в свою пещеру убитого им козла. Когда, по расчету, зверь наелся и заснул, Бун спустился с дерева, прислонил ружье к скале и ползком отправился в пещеру на разведку. Это была страшная минута, но он унаследовал все мужество своего отца. Пещера оказалась обширной и темной; громкий храп зверя показывал, что он заснул.

Постепенно глаза Буна привыкли к темноте, и он различил темную массу футах в десяти от себя и ярдах в двадцати от входа в пещеру. Почва была густо усеяна костями животных, и он не раз считал себя погибшим, когда крысы, змеи и другие твари, потревоженные им, разбегались во все стороны с громким свистом и шумом. Зверь, однако, не проснулся, и Бун, кончив свой осмотр, выполз из пещеры и стал готовиться к нападению. Он срезал смолистую сосенку футов в шесть или семь длинною, обрезал ветки, а затем, достав из сумки небольшой комок воску, прилепил его к концу этой жерди, придав ему форму чашечки, в которую можно было бы налить виски. Сделав это, он вернулся в пещеру, укрепив свой импровизированный факел подле стены, налил в чашечку виски и отправился добывать огня. Из остатков воска и небольшого шнурка он устроил род фитиля, зажег его, вернулся в пещеру, заслоняя огонь рукою, и поджег виски. Жидкость вспыхнула, и когда Бун, сходив за ружьем, занял позицию подле входа, пламя сообщилось воску и самой жерди.

Однако чтобы разбудить зверя от его почти летаргического сна, требовалось что-нибудь посильнее света, и Бун долго швырял в него костями, пока наконец зверь проснулся, зарычал при виде неожиданного зрелища и лениво направился к факелу. Молодой человек навел ружье, прицелился, как можно тщательнее, так как знал, что гибель его неизбежна, если зверь будет только ранен, и, когда медведь поднял лапу, чтобы свалить факел, — выстрелил. Последовало тяжелое падение, стон, борьба — свет погас, и в пещере стало темно, как раньше. На следующее утро Бун вернулся к товарищам, когда они сидели за завтраком, бросил перед ними свои окровавленные трофеи и сказал:

— Ну, кто осмелится сказать, что я не мужчина?

История этого смелого подвига в короткое время распространилась до отдаленнейших племен севера, и много лет спустя, когда Бун попал в плен к краснокожим, они вернули ему свободу и осыпали его подарками, заявив, что не хотят оскорбить храброго, который убил злого духа гор в его логовище.

Другой раз Бун, преследуемый партией краснокожих, свалился в расселину и сломал приклад своего ружья. Здесь впрочем, он был, как ему казалось, в безопасности и решился переждать, пока индейцы прекратят свои поиски. Осмотрев место, оказавшееся для него таким неожиданным убежищем, он нашел, что оно представляет обширную естественную пещеру, не имевшую другого выхода, кроме отверстия, в которое он свалился. Он порадовался этому открытию, находя, что здесь будет удобно прятать шкуры и припасы во время охотничьих экскурсий; но, продолжая осмотр, с неудовольствием убедился, что пещера обитаема.

Он заметил в углу пару ягуаров, следивших за его движениями огненными глазами. Это были только детеныши, хотя уже довольно большие, но страшная мысль мелькнула в его голове: мать находилась где-нибудь поблизости, она может вернуться каждую минуту, а у него нет другого оружия, кроме ножа и ружейного дула. Раздумывая о своем опасном положении, он услыхал рев, который заставил его напрячь всю свою энергию; он задвинул вход огромным камнем, укрепил его как мог другими камнями, привязал нож к концу дула и спокойно стал ждать исхода. Минуту спустя огромный ягуар ринулся в пещеру, и потребовалась вся гигантская сила Буна, чтобы помешать ему оттолкнуть камень.

Заметив, что силой не возьмешь, животное начало царапаться и рыться у входа, и на его грозный рев ответили детеныши, набросившиеся на Буна. Он оттолкнул их, получив несколько царапин, и, просунув дуло в щель между скалой и камнем, вонзил нож в плечо ягуару, который с воем отскочил. Эта передышка была кстати для охотника, силы которого истощались; он воспользовался ею, чтобы получше укрепить свою баррикаду, и, предполагая, что мяуканье детенышей привлекает и раздражает мать, раздробил им черепа ружейным дулом. Затем в течение двух часов он мог отдыхать после своих усилий и начинал уже думать, что зверь испугался и ушел, когда новый страшный прыжок вдвинул массивный камень на несколько дюймов внутрь пещеры. После часовой борьбы ягуар, тоже истощенный и не слыша более мяуканья детенышей, удалился с жалобным воем.

Наступила ночь, и Бун начинал приходить в отчаяние. Нечего было и думать уйти из пещеры, так как зверь, наверное, подстерегал его; а между тем оставаться было почти так же опасно: продолжительное бодрствование и напряжение сил истомили его, и глаза его смыкались. Он решил остаться и, провозившись еще час над укреплением своей баррикады, лег спать, положив под рукой дуло.

Он проспал часа три или четыре, когда какой-то шум разбудил его. Луна светила ярко, и лучи ее проникали в трещины у входа в пещеру. Предчувствуя опасность, он решил не спать более, и вскоре заметил, что мелкие каменья, которые он наложил вокруг большой глыбы, скатываются к нему, а лунный свет, проникающий в пещеру, заслоняется порой каким-то темным телом. Это был ягуар, подкапывавший глыбу; камни скатывались один за другим; Бун встал, схватил тяжелое ружейное дуло и решил ждать нападения.

Спустя секунду или две тяжелая глыба отодвинулась на несколько футов внутрь пещеры; ягуар просунул голову, затем плечи и наконец, сделав бесшумный прыжок, очутился подле Буна, который в эту критическую минуту, собравшись с силами, взмахнул дулом и раздробил зверю череп. Затем он утолил жажду кровью убитого ягуара, положил голову на его туловище и заснул крепким сном.

На следующее утро Бун, подкрепив свои силы мясом одного из детенышей, отыскал своих товарищей и рассказал им о своем приключении. Вскоре затем пещера была снабжена всеми предметами, необходимыми в жизни траппера, и сделалась сборным пунктом охотников от берегов реки Платте до Великого Соленого Озера.

После того, как Бун поселился в своем теперешнем убежище, ему пришлось, однажды, вступить в рукопашный бой с черным медведем в той самой комнате, где мы сидели. Когда он построил эту хижину, у него было намерение обзавестись женой. Он ухаживал в то время за дочерью одного арканзасского поселенца и хотел иметь «дом и хлеб на корню» ко времени своей женитьбе. Девушка была убита упавшим деревом, и огорченный Бун отослал людей, нанятых им, чтобы вспахать поле, так как желал остаться один.

Прошло несколько месяцев, маис обещал обильную жатву, но он не думал о ней. Он взял ружье и бродил по лесам, оплакивая свою потерю. Был уже конец лета, когда, однажды, вернувшись домой, он заметил, что медведи, белки и олени расправились с его маисом довольно бесцеремонно. Он решил собрать остаток для своей лошади и начать уборку завтра же, почему остался ночевать в хижине. Погода стояла жаркая, и он оставил дверь открытой.

Около полуночи он услыхал в комнате какую-то возню, вскочил, прислушался и различив чье-то тяжелое и хриплое дыхание, спросил: «Кто тут?» Было так темно, что он не мог ничего разглядеть. В ответ ему раздалось глухое ворчанье, он шагнул вперед и, вытянув руку, нащупал косматую шерсть медведя. От удивления он застыл на месте, а зверь ударил его в грудь своей страшной лапой и опрокинул за дверь. Он мог бы убежать, но, взбешенный своим падением, думал только о мщении и, схватив нож и томагавк, оказавшиеся случайно под рукой, бросился на зверя, осыпая его ударами. Как ни велика была его сила, но томагавк не мог пробить толстой шкуры животного, и медведь, охватив нападающего лапами, стиснул его в смертоносном объятии, которому мог противостоять только такой гигант, как Бун. К счастью, черный медведь, в противоположность серому, очень редко пускает в ход когти и зубы, а только душит свою жертву. Бун высвободил левую руку и ударил ножом по морде животного, которое, заревев от боли, выпустило своего противника. Морда — единственная уязвимая часть у черного медведя. Даже на расстоянии сорока шагов пуля расплющивается о его череп, а если попадет в какую-нибудь другую часть тела, то вряд ли произведет серьезное действие.

Зная об этом и не рискуя новым объятием, Бун бросился прочь от хижины. Разъяренный медведь последовал за ним и нагнал его у изгороди. К счастью, тучи рассеялись, выглянула луна, и охотник мог вернее наносить удары. Заметив на земле тяжелый кол футов в десять длиной, он бросил нож и томагавк, схватил кол и возобновил борьбу с большей осмотрительностью, так как это была борьба на жизнь и смерть.

Будь перед ним бык или пантера, их кости были бы раздроблены страшными ударами, которые Бун наносил своему противнику со всей силой отчаяния; но медведь, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, превосходит проворством и увертливостью всякое другое животное. Раз или два тяжелые удары сбивали его с ног, но вообще он увертывался от них с удивительной ловкостью. Наконец, он ухватился за другой конце кола и рванул его к себе с непреодолимой силой. Оба, человек и зверь, упали: Бун покатился к тому месту, где бросил оружие, но зверь опередил его; минута была критическая; но Бун не потерял хладнокровия и, хватив медведя томагавком по морде, бросился в хижину в надежде, что успеет затворить за собой дверь. Он захлопнул ее и навалился на нее плечами, но это не помогло; медведь с размаху налетел на нее и покатился в комнату вместе с Буном и обломками двери. Противники вскочили и приготовились к бою. У Буна оставался теперь только нож, но медведь, видимо, ослабел и шатался, так что шансы были равны; они снова схватились.

Незадолго до восхода солнца, капитан Финн, возвращаясь из Литл-Рока, заехал к охотнику и, к своему ужасу, нашел его, по-видимому, бездыханным на полу рядом с убитым медведем. Бун вскоре оправился; осмотр медведя показал, что лезвие ножа проникло через левый глаз в самый мозг животного.

ГЛАВА XXX

На следующее утро мы отправились втроем и около полудня перебрались через реку Вошита. Это прекраснейший поток, какой я только знаю, холодный и прозрачный, бегущий по плотному песчаному руслу. Бун сказал нам, что на лесистом холме за потоком мы верно увидим медведей, так как не было случая, чтобы, проезжая там, он не убил одного или двух.

Перебравшись через Вошиту, мы поехали по великолепному кленовому лесу, поднимаясь на отлогий холм. Я опередил моих спутников, чтобы иметь за собой первый выстрел, когда заметил налево, ярдах в двадцати от меня, на заросшей кустарником прогалине огромную медведицу, игравшую с своим медвежонком. Я поднял ружье, собираясь выстрелить, но в ту минуту Бун окликнул меня, и я, оглянувшись, увидел, что он и Финн сошли с лошадей и спрятались в чаще. Зная, что они что-нибудь увидели, я присоединился к ним и спросил, в чем дело.

— Редкая охота, — отвечал Финн, указывая рукой на крутую и каменистую часть горы.

Действительно, охота была интересная.

Огромный олень мчался во весь дух, преследуемый пумой. Охота продолжалась уже давно, так как языки обоих животных далеко высунулись, свесившись на сторону, а их мощные скачки не обнаруживали обычной легкости. На расстоянии двухсот ярдов от медведя олень остановился, втянул ноздрями воздух, затем сделал еще несколько прыжков, вытягивая шею и высматривая, тут ли медведь. Между тем пума настигал оленя, который внезапно повернулся и промчался всего в тридцати ярдов от своего преследователя. Последний, не будучи в состоянии разом остановиться, издал яростный вой и последовал за оленем, обогнавшим его на несколько сот ярдов; заслышав вой, медведица высунулась из кустов посмотреть, в чем дело.

— Ушли, — воскликнул я.

— Подождите, — ответил Бун, — вон они опять.

Он был прав; олень снова показался, но быстрота его бега значительно уменьшилась, и когда он приблизился к нам, мы могли убедиться, что животное рассчитало расстояние с удивительной точностью. Пума, уже настигавший свою добычу, находился теперь не далее тридцати ярдов от нее; медведица, ввиду близости врага, вылезла из кустов, готовясь к бою, как вдруг олень великолепным могучим прыжком перелетел через нее и исчез. Пума, уже готовый броситься, неожиданно очутился, к своему изумлению, перед грозным противником, вовсе не расположенным к бегству. Он съежился, ударяя себя по бокам пушистым хвостом, меж тем как медведь стоял на расстоянии пяти ярдов от него, неподвижный, как статуя, поглядывая на него своими маленькими огненными глазками.

Так простояли они с минуту: пума, тяжело дыша, взволнованный и, видимо, в нерешительности, медведь совершенно спокойный и неподвижный. Пума стал медленно пятиться и, отодвинувшись на надлежащее расстояние для прыжка, приостановился, сжался в комок, уперся изо всех сил задними ногами в землю, как молния, кинулся на медведя и вцепился когтями ему в спину. Медведь с неодолимой силой обхватил пуму передними лапами, стиснул его в своих страшных объятиях и навалился на него всей тяжестью своего тела. Мы слышали грозный рев, жалобный вой, хрустение костей, а спустя минуту пума лежал мертвый. Медвежонок подошел осведомиться, что случилось, обнюхал жертву и потрусил рысцой по склону холма, сопровождаемый матерью, которая, по-видимому, осталась совершенно невредимой. Мы дали им уйти беспрепятственно, так как настоящий охотник не тронет животное, только что подвергшееся смертельной опасности.

Это обычный прием оленя, преследуемого пумой: наводить хищника на медведя; мне не раз случалось наблюдать его, но я никогда не видал раньше, чтобы олень делал круг.

Мы продолжали наш путь и после быстрой езды в течение двух часов достигли интересного места, называемого Магнитным Гнездом. Это одна из главных достопримечательностей Арканзаса, и каждый плантатор считает своей обязанностью посетить его хоть раз, хотя бы для этого пришлось проехать сотни миль.

Это небольшая долина, окруженная утесами, образующими барьер в виде подковы в сто-двести футов высотой. Из этих скал выбегают сотни серных источников, горячих и холодных, изливающихся в обширные бассейны, прорытые в течение веков деятельностью их вод. Источники не представляют чего-либо исключительного, но долина замечательна тем, что все камни и скалы в ней магнитные.

У посетителей в обычае брать с собой железные вещи, чтобы бросать их на скалы; зрелище чрезвычайно своеобразное: старые подковы, ножи и вилки, железные брусья, гвозди и пистолетные дула торчат на скалах, точно приклеенные к ним.

В полумиле от этого странного места жил другой старый пионер, приятель моих спутников, в хижине которого мы остановились на ночь. Наш хозяин отличался замечательной гостеприимностью и еще более замечательной молчаливостью; он всегда жил в лесах, в одиночестве, и если ему случалось произносить несколько слов, то они казались бессвязными. По-видимому, его дух был поглощен сценами прошлого. В молодости он был одним из спутников знаменитого пирата Лафитта, а после защиты Нью-Орлеана, при которой пираты оказали большие услуги, принял помилование от президента и пробрался по лесам и болотам в Луизиану, где стал вести образ жизни траппера. Впоследствии он познакомился и даже подружился с моими спутниками, но, в противоположность пионерам и охотникам, не любил рассказывать о своих прежних приключениях и всегда избегал этой темы.

Ходили таинственные слухи о сокровище, которое было зарыто в Техасе пиратами и известно ему одному; вещь возможная, потому что устья, лагуны и бухты этой области всегда были их любимым пристанищем. Однако никому еще не удалось выжать из него каких-нибудь указаний по этому предмету. Он жил теперь с индианкой из племени плоскоголовых и имел от нее нескольких детей, что тоже было предметом разговоров между западными фермерами.

Если бы его сквау была из племени криков, чироков или осагов, это никого бы не удивило; но как он ухитрился достать женщину из такого отдаленного племени, и, вдобавок, женщину, выглядевшую настоящей королевой? Это была тайна, которую никто не мог разгадать.

Мы оставили наших хозяев рано утром и в полдень прибыли к горячим источникам, где я должен был проститься с своими спутниками. Впрочем, они убедили меня остаться с ними до утра, так как Финн хотел дать мне письмо к одному из своих приятелей в Южном Миссури.

Утром я простился с Финном и Буном и двинулся дальше. Я не мог отделаться от странного чувства одиночества, проезжая холм за холмом, лес за лесом. Мне казалось, что что-то обстоит неладно, и я часто оглядывался, желая убедиться, что со мной никого нет. Чувство это, однако, длилось недолго, и я скоро убедился, что к западу от Миссисипи человеку с деньгами в кошельке и на хорошей лошади не следует ездить в незнакомой компании, если он не желает лишиться того и другого, а на придачу жизни.

Я проехал, не останавливаясь, сорок пять миль по сухой дороге, ведущей в Литл-Рок, и приехал в столицу к полудню. Иностранцы часто посещают Соединенные Штаты, но лишь немногие из них заглядывают в Арканзас. По-видимому, их отпугивают бесчисленные истории об арканзасских убийствах, которыми обязательно угощают туристов на пароходах, ходящих по Миссисипи. Без сомнения, эти рассказы об убийствах и злодействах крайне преувеличены, как и все в Соединенных Штатах. Однако невозможно отрицать, что арканзасским судам приходится разбирать по крайней мере вдесятеро больше дел о зарезанных и застреленных, чем судам других штатов.

В первый же день моего пребывания в Литл-Роке мне пришлось быть свидетелем двух-трех арканзасских происшествий и слышать комментарии по их поводу. В это время происходили заседания законодательного собрания штата. Двое законодателей, разошедшиеся во мнениях, побранились. От слов они перешли к ударам, и один застрелил другого из шестиствольного вертящегося пистолета Кольта. Это событие прервало на тот день заседание; тело было перенесено в ту самую таверну, где я остановился, а убийца, оставленный на свободе за поручительством в две тысячи долларов, бежал в ту же ночь, и никто не подумал его преследовать.

Мертвое тело оказалось весьма доходной статьей для моего хозяина, который положил его в комнате, смежной с баром. Когда новость распространилась, все мужское население Литл-Рока сочло своею обязанностью удостовериться в ней лично и высказать свое мнение об этом происшествии за бутылкой вина или за стаканом виски.

Чувствуя утомление, я рано лег в постель и начал было уже засыпать, несмотря на громкие разговоры и ругань внизу, когда услышал пять или шесть выстрелов, быстро проследовавших один за другим и сопровождавшихся воплями и стонами. Я вскочил и остановил на лестнице девочку негритянку, растерявшуюся от ужаса.

— Что случилось, Блекки? — спросил я. — Это в баре стреляют?

— О, да, масса, — отвечала она, — стреляют так, что ужас! Доктор Френсис назвал доктора Грея мошенником; доктор Грей назвал доктора Френсиса негодяем; доктор Френсис начал стрелять из большого пистолета и убил доктора Грея; доктор Грей начал стрелять из другого большого пистолета и убил доктора Френсиса.

— Как! — воскликнул я. — После того как был убит?

— О, нет, масса, прежде чем был убит; они стреляли разом — паф, паф, паф.

Я сошел вниз узнать об обстоятельствах этого двойного убийства. Оказалось, что коронер осматривал тело законодателя, убитого утром, и двое хирургов, изрядно угостившись в баре, поссорились по поводу направления, по которому прошла пуля. Не придя к соглашению относительно этого пункта, они обменялись крупными словами, от слов перешли к делу; и в заключении застрелили друг друга.

События этого дня внушили мне такое отвращение, что я уплатил по счету в гостинице, оседлал свою лошадь и переправился на пароме через реку Арканзас, широкий, величественный и быстрый поток, на южном берегу которого расположена столица штата. Отъехав на некоторое расстояние от реки, я остановился на ночлег в лесу, предпочитая его безмолвие и грусть отвратительным сценам кровопролития и убийства.

К северу от реки Арканзаса население не так кровожадно и более гостеприимно, то есть хозяин гостиницы относится к вам учтиво в расчете на ваши деньги, а в городе (домов пятьдесят) Бетсвилле я нашел человек тридцать генералов, судей и майоров, которые благосклонно водили меня по всем местным барам, причем выкурили несчетное множество сигар и выпили несчетное множество бокалов вина, и хотя заказывали все это по собственной инициативе, но платить предоставили мне, что я исполнил, зная повадку этих джентльменов увиливать от уплаты, чтоб не обидеть иностранца.

ГЛАВА XXXI

От Бетсвилля до южной границы Миссури путь лежит на протяжении сотен миль среди пустынных гор и сосновых боров, изобилующих змеями и разнообразной дичью, но без малейших признаков цивилизации. Трава встречается только в котловинах, но они так болотисты, что лошадь рискует провалиться. К счастью, светлые и чистые ручьи встречаются то и дело, и я был настолько предусмотрителен, что запасся большим мешком маиса для лошади. В конце концов мы путешествовали очень недурно, и моя верная лошадь счастливо избежала «кольца». Что такое «кольцо», я сейчас объясню читателю.

В этих областях переезд от фермы до фермы занимает почти целый день; и если путешественник новичок или «зеленый» (арканзасское название иностранца), то хозяин употребляет все свое искусство, чтобы удостовериться, имеются ли у его гостя деньги, и если окажется, что деньги есть, старается задержать его как можно дольше. С целью раздобыть эти сведения, он, хотя бы на ферме имелось полдюжины здоровых молодцев, обязательно поручает какой-нибудь хорошенькой девушке (своей дочери или племяннице) указать вам конюшню и склад маиса. Эта нимфа берет на себя заботы о путешественнике, показывает ему сад, свиней, приготовляет ему спальню и проч. Она предлагает выстирать его носовой платок, заштопать куртку и при этом так или иначе допытывается, есть ли у него деньги, о чем сообщает хозяину.

Поужинав, выспавшись и позавтракав, путешественник спрашивает, сколько с него следует, и выражает намерение ехать дальше.

— С вашим конем приключилось что-то неладное, сэр, — сообщает ему хозяин, — он хромает.

Путешественник решает, что это пустяки; отправляется в путь, но, проехав какую-нибудь милю, убеждается, что его лошадь не может идти; он возвращается на ферму и остается там иногда целую неделю, пока лошадь не вылечится от хромоты.

Со мной устроили однажды такую же штуку, и я не подозревал о ней, но когда на следующей ферме моя лошадь снова захромала, я решил ехать, невзирая на ее хромоту. Проехав три мили, я встретился с каким-то всадником, пожилым человеком. Он остановился, внимательно взглянул на меня и сказал:

— Послушайте, молодой человек, вы, я вижу, «зеленый».

Я был в это утро в самом скверном настроении духа и потому ответил сердито:

— Что вы этим хотите сказать, старый болван?

— Не обижайтесь, — ответил он, — я вовсе не хочу издеваться над иностранцем. Я губернатор этого штата, Иелль, и вижу, что мои остроумные сограждане сыграли с вами штуку. Если позволите, я в две минуты излечу вашего коня от хромоты.

Видя, что я имею дело с джентльменом, я извинился в своем грубом ответе, а губернатор слез с лошади и объяснил мне тайну «кольца». Как раз над копытом нога моей лошади была туго обтянута крепкой шелковой ниткой, скрытой под шерстью; как только нитка была перерезана, лошадь перестала хромать.

На прощание губернатор дал мне отеческий совет.

— Я укажу вам способ, мой милый юноша, — сказал он, — благополучно путешествовать по Арканзасу. Остерегайтесь хорошеньких девушек и честных хозяев; никогда не говорите, что вы путешествуете дальше ближайшего города, так как в продолжительное путешествие человек обыкновенно пускается с деньгами; и если возможно, никогда не ставьте вашу лошадь в конюшню. Счастливый путь.

Западная окраина Арканзаса имеет гористый характер и является началом великой американской пустыни, доходящей до подошвы Кордильер. Восточная же часть штата, орошаемая водами Миссисипи, представляет сплошное болото, почти не исследованное, так как почва его чересчур зыбка даже для легконогих индейцев; в сущности, вся территория между Миссисипи и рекой С.-Френсис представляет непрерывное речное дно.

Утверждают, что эта область не была подвержена таким наводнениям до землетрясения 1811 и 1812 гг., когда долина С.-Френсис значительно осела. Землетрясения были обычным явлением со времени первых поселений в этой области; да и теперь они случаются очень часто, и обитатели относятся к ним довольно равнодушно. Но землетрясение 1811 и 1812 гг. имели исключительный характер; они ощущались на всем протяжении от Новой Англии до Нью-Орлеана и оставили неизгладимые следы; по всей вероятности, впрочем, эта часть долины Миссисипи и в более ранние периоды переживала страшные катастрофы. В 1812 г. земля разверзалась широкими трещинами, из которых извергались массы воды и песка; холмы исчезали, и вместо них появлялись озера; дно озер поднималось, и воды их разливались во все стороны; течение рек изменялось вследствие возвышения русла и оседания берегов; в течение целого часа

Миссисипи текла обратно, к своим истокам, пока скопившиеся воды не прорвали плотины, загородившей им путь; суда садились на мель, или внезапно оказывались на суше, или кружились, захваченные водоворотами; и среди всех этих страшных изменений электрические огни, сопровождаемые раскатами грома, озаряли атмосферу, потемневшую от туч и испарений.

Местами еще можно видеть затопленные леса на дне образовавшихся в то время озер. Что эти явления были вызваны не местными причинами, как думали некоторые, видно из того факта, что Азоры, Вест-Индские острова и северный берег Южной Америки испытали сильные потрясения в то же самое время, а города Каракас, Лагуяра и некоторые другие были совершенно разрушены.

Мне советовали не останавливаться в пограничных домах, и я проехал бы до Миссури, ночуя на открытом воздухе, если б не началось дождливое время года; ночевать же под страшным ливнем вовсе не доставляет удовольствия. Когда я достиг реки С.-Френсис, погода заставила меня остановиться в доме одного «пастора — не знаю какой секты, но он считался величайшим лицемером в мире и самым ловким плутом в Арканзасе.

Моя лошадь была поставлена в конюшню, седло отнесено в переднюю, а свои походные сумки я положил в гостиной и по обыкновению отправился к колодцу умыться после езды. Вернувшись, я, к своему удивлению убедился, что сумки уже исчезли. Так как в них у меня хранился изрядный запас денег и драгоценностей, то я немедленно спросил у женщины, стряпавшей в соседней комнате, куда они девались. Она отвечала, что не знает, но что, вероятно, их убрал ее отец.

Я долго дожидался его, с немалым беспокойством стоя у дверей, когда, наконец, увидел, что он возвращается домой через маисовое поле. Я пошел к нему навстречу и спросил, куда он девал сумки. На это он ответил сердито, что не понимает, о каких сумках я спрашиваю; что у меня никаких сумок не было, когда я приехал; что я, как видно, ловкий малый, да не на такого напал: его не проведешь.

Так как к этому времени я уже хорошо познакомился с арканзасскими штуками, то, не теряя времени на разговоры, вернулся в переднюю, достал из кобуры пистолеты и заткнул их за пояс, захватил ружье и отправился по его следам, ясно отпечатавшимся на мягкой почве. Они привели меня к сараю с маисом, где после часовых поисков я нашел свои походные сумки. Я взвалил их на плечо и вернулся домой, как раз к началу проливного дождя. На крыльце меня встретили с извинениями пастор, его жена и дочь, миловидная девушка лет шестнадцати, вся в слезах. Мать объявила, что всему виной девушка, а пастор объяснил мне самым униженным тоном, что его дочь, войдя в комнату и увидев сумки, решила спрятать их, вообразив, что они принадлежат ее возлюбленному, которого она ждала в гости. Девушка с своей стороны горько плакала, уверяя, что она хотела только подшутить над Чарли. Она честная девушка, а не воровка.

Я сделал вид, что удовлетворен этим объяснением, а вскоре затем, к моему большому удовольствию, прибыли новые гости: четверо миссурийских плантаторов, возвращавшихся с медвежьей охоты в болотах С.-Френсис. Один из них был г. Куртенэ, к которому я имел письмо от капитана Финна; мы очень скоро сошлись, и он пригласил меня заехать к нему и погостить хоть недельку.

Так как он говорил по-французски, то я рассказал ему на этом языке историю с сумками; он нисколько не удивился, так как знал характер нашего хозяина. Решено было, что г. Куртенэ и я ляжем в комнате нижнего этажа, где имелись две кровати; остальные охотники устроились в другой части дома. Перед сном они пошли взглянуть на лошадей, и дочь хозяина воспользовалась этим случаем, чтобы посветить мне и проводить меня в спальню.

— О, сэр, — сказала она, притворив дверь, — пожалуйста, не рассказывайте другим гостям о моем поступке, иначе они станут говорить, что я в связи с Чарли, и моя репутация погибла.

— Послушайте, — отвечал я, — я уже рассказал о нем, и я знаю, что история с Чарли — выдумка, которую вы повторяете по приказанию отца. Когда я искал сумки в сарае, я видел следы тяжелых сапог вашего отца, а не ваших легких и маленьких башмаков. Он негодяй; передайте ему это от меня, и если б у меня было время возиться с этим делом, я привлек бы его к ответственности.

Девушка страшно сконфузилась, и я пожалел о своей резкости и хотел было обратиться к ней с более ласковыми словами, но она перебила меня.

— Пощадите меня, сэр, — сказала она, — я знаю все, я так несчастна, если б мне удалось найти хоть какое-нибудь место, чтобы зарабатывать хлеб, я не осталась бы здесь ни минуты, так как здесь мне очень, очень тяжело.

В эту минуту послышались шаги возвращающихся охотников, и бедная девушка поспешила оставить комнату.

Г. Куртенэ сообщил мне, что, по его мнению, пастор готовит какую-то новую плутню, так как только что отправился в душегубке за реку. После истории с сумками от этого молодца можно было ждать всего; ввиду этого мы решили быть настороже, пододвинули наши кровати к окнам и легли не раздеваясь.

Чтоб скоротать время, мы разговаривали о капитане Финне и техасцах. Г. Куртенэ рассказал мне о случае кражи негров тем самым генералом Джоном Мейером, о котором так много рассказывал мой товарищ по путешествию через Техас, богослов. Однажды зимою мистер Куртенэ, возвращаясь с востока, был задержан в Венсенне (Индиана) глубокими снегами, которые на несколько дней сделали дороги непроезжими. Тут он увидел стадо овец прекрасной породы, которую решил завести на своей ферме, и узнав, что капитан собирается, как только пройдет лед, отправиться вниз по реке на большом дощанике, условился с ним насчет доставки дюжины овец на его плантацию, немного ниже устья Огайо, по ту сторону Миссисипи.

Два месяца спустя Мейер доставил овец и получил условленную плату. Затем он попросил разрешения остановиться на земле г. Куртенэ, так как его барка потерпела серьезные повреждения и требовала починки, которая должна была продлиться не менее пяти, шести дней. Г. Куртенэ разрешил Мейеру и его людям воспользоваться кирпичным сараем и приказал своим неграм доставлять им картофель и овощи.

Три или четыре дня спустя негры сообщили ему, что генерал толковал с ними, называл их дураками за то, что они остаются в рабстве, уверял, что они могут быть такими же свободными, как белые люди, и что если они отправятся с ним вниз по реке, то он отвезет их в Техас, где будет платить им по двадцати долларов в месяц за работу.

Куртенэ посоветовал им сделать вид, будто они согласны на его предложения, и указал, как действовать дальше. Затем он разослал письма к соседям, пригласив человек двадцать приехать к нему на плантацию, захватив с собой бичи, для которых найдется дело.

Кончив починку, Мейер явился поблагодарить за гостеприимство и сообщил, что намерен отплыть завтра утром. Ночью, когда, по его соображениям, все в доме улеглись спать, он отправился с двумя сыновьями на пустырь, где должны были собраться негры, согласившиеся бежать с ним. Он нашел полдюжины негров и, посоветовав им соблюдать тишину, приказал следовать за ним к барке; но, к своему удивлению, убедился, что пустырь окружен толпою других негров и белых, вооруженных страшными бичами из буйволовой кожи. Догадавшись в чем дело, он пустился наутек, но было уже поздно.

Генерал и его сыновья, без сомнения, привыкли к подобным сюрпризам, так как увертывались от ударов с изумительной ловкостью, но при всем том на их долю выпала жестокая порка, пока они успели добраться до берега, находившегося на расстоянии четверти мили. Тщетно они орали, ругались и молили о пощаде: удары сыпались немилосердно, особливо со стороны негров, которые, испытав на себе силу бича, с особенным удовольствием хлестали белых.

Наконец, доблестный генерал и его почтительные сыновья, изнемогая от ударов, добрались до барки, обрезали канат и отплыли на середину реки. С тех пор генерал Мейер, когда ему случалось бывать в этих краях, всегда проплывал мимо плантации ночью, придерживаясь противоположного берега.

Я сообщил г. Куртенэ все, что мне было известно о генерале Мейере. Во время моего рассказа наше внимание было привлечено каким-то шумом подле конюшни, находившейся на дворе против наших окон. Мы подозревали, что дело идет о попытке украсть наших лошадей, и г. Куртенэ, взяв мое ружье, поместился у окна, так чтобы видеть двор, через который воры должны были прогнать лошадей.

Мы прождали еще минут пять, а затем г. Куртенэ предложил мне занять его место, сказав:

— Если увидите кого-нибудь на дворе с нашими конями, стреляйте. Я же пойду вниз и попытаюсь захватить мошенника; я замечаю какую-то возню у конюшни и подозреваю, что пастор хочет отогнать наших лошадей в болото, где ему нетрудно будет отыскать их впоследствии.

Он направился к двери, но едва успел взяться за ручку, как раздался ужасающий вопль, а за ним громкое ржание, в котором я узнал ржание моего коня. Схватив пистолеты и ножи, мы поспешили во двор. Мы нашли наших двух лошадей и третью, принадлежавшую одному из охотников, подле конюшни; они были связаны гуськом, так чтобы их мог вести один человек. Только первая была взнуздана, а последняя, именно моя, находилась в состоянии страшного возбуждения, как будто с ней случилось что-то необычайное. Продолжая наши поиски, мы нашли тело молодого человека, страшно изуродованное: грудь его была совершенно вскрыта, так что сердце и внутренности выпали наружу.

По-видимому, мой верный конь, еще в Техасе проявивший неохоту расставаться со мной, нанес вору страшный удар, отбросивший его шагов на пятнадцать в виде изуродованного трупа.

Между тем на шум явились другие охотники, добыли фонари, и мы узнали в убитом старшего сына пастора, который недавно женился и поселился на восточном берегу С. -Френсис. Вскоре явился и сам пастор, но не из дома, а с противоположной стороны, одетый, как накануне: очевидно, он не ложился в постель в эту ночь.

Узнав о печальном происшествии, он стал бесноваться и клясться, что проклятый француз и его проклятая лошадь поплатятся за это жизнью. Но г. Куртенэ подошел к нему и сказал:

— Придержи язык, негодяй! Полюбуйся на дело своих рук, потому что ты виновник этой смерти. Ты для того и переправился через реку, чтобы заставить своего сына помочь тебе украсть лошадей. Ни слова, ты меня знаешь, посмотри на своего первенца, подлый человек! Пусть эта смерть будет началом долгой цепи несчастий для тебя, и пусть последним звеном этой цепи будет виселица, который ты заслуживаешь!

Пастор не отвечал ни слова, даже когда жена принялась упрекать его сквозь слезы:

— Я предупреждала тебя, — говорила она, — и вот мы дожили до беды, и я боюсь, что дальше будет еще хуже. В несчастный день я встретилась с тобою, и в несчастный день родился этот ребенок.

Я пройду молчанием окончание этой печальной сцены. Все мы сочувствовали матери и бедной девушке, которая была в отчаянии. Оседлав лошадей, г. Куртенэ и я уехали, а другие охотники остались ждать следователя, которого мы обещали прислать. Чтобы найти его, нам пришлось свернуть с большой дороги; проехав несколько миль, мы отыскали его дом, разбудили хозяина и, сообщив ему о происшествии, переправились на восходе солнца через реку.

ГЛАВА XXXII

Наконец мы достигли плантации г. Куртенэ. Его дом был одним из немногих, построенных со вкусом домов в Соединенных Штатах. Изящный портик на колоннах, широкие веранды, обвитые жасмином, и веселый, цветущий сад с аллеями акаций и живыми изгородями из боярышника и остролиста напоминали мне сцены из времени моего детства в Европе. Все было красиво и удобно: просторные конюшни, хорошенькие конуры для собак, упитанные и веселые невольники, опрятно и хорошо одетые.

Когда мы сошли с лошадей, на балконе появилась красивая дама с приветливым, обрадованным лицом и пятеро или шестеро хорошеньких ребятишек; все они окружили и осыпали поцелуями отца. Появилось также и милое видение юности и красоты — одна из стройных девушек юга, с темными ресницами и волнистыми, черными, как вороново крыло, волосами; рабы всех возрастов — мулаты и квартероны, старые негры и негритянки — также выбежали навстречу хозяину с радостными восклицаниями. Прибавьте к этому лай собак, ржание коней, и вы дополните эту картину привязанности и счастья. Вряд ли найдется во всей Америке другая такая плантация, как плантация г. Куртенэ.

Я вскоре сделался своим человеком в его семье, где впервые пользовался удовольствиями общества высококультурных людей. Мистрисс Куртенэ прекрасно играла на арфе, ее племянница, мисс Эмма Куртенэ была превосходная пианистка, а наш хозяин мастерски владел флейтой. Мы проводили вечера, читая Шекспира, Корнеля, Расина, Метастазио или современных английских писателей, а затем до поздней ночи наслаждались прекрасными творениями Бетховена, Глюка и Моцарта или блестящими увертюрами Доницетти, Беллини и Мейербера.

Время летело для меня как волшебный сон, и так как период дождей только что наступил, и путешествовать было невозможно, то я остался на несколько недель у моих приветливых хозяев, тем с большей охотой, что многочисленные испытания, которым я подвергся в таком раннем возрасте, убедили меня, что счастье не такая обыкновенная вещь на земле, чтобы отталкивать его, когда оно представляется вам. Но среди удовольствий я не забывал о взятой на себя задаче и написал Джоэ Смиту, главе мормонов, в город Науву, о своем желании вступить с ним в переговоры. Несмотря на плохое время года выпадали и солнечные дни, которыми я и хорошенькая мисс Эмма пользовались для прогулки верхом по лесам; иногда же мой хозяин приглашал соседних охотников, и устраивалась облава на медведей, оленей и диких кошек. В таких случаях мы брали с собой палатки, и вечером, покуривая подле костра, я слушал рассказы бывалых людей, которые познакомили меня лучше с жизнью Соединенных Штатов, чем познакомило бы многолетнее пребывание в них.

«Скажи мне, с кем ты знаешься, и я скажу тебе, кто ты таков», — говорит старинная пословица. Г. Куртенэ выбирал своих знакомых в самых интеллигентных кругах общества, и рассказы их были интересны и содержательны. Часто разговор заходил о мормонах, и мой хозяин, заметив, что я очень интересуюсь этой новой сектой, познакомил меня с одним джентльменом, которому была хорошо известна ее история. От него я и узнал подробсти о возникновении мормонизма.

Много лет тому назад жил в Конектиккуте человек, по имени Соломон Спальдинг, типичный янки, как показывает его биография. Сначала он изучал право с целью сделаться адвокатом; потом был проповедником, купцом и банкротом; позднее был кузнецом в какой-то западной деревушке; затем земельным спекулянтом и школьным учителем; еще позднее приобрел сталелитейный завод, снова обанкротился; и в заключение стал писателем и фантазером.

Как легко себе представить, он умер нищим где-то в Пенсильвании, не подозревая того, что, в силу странной случайности, одно из его произведений («Найденный манускрипт»), спасенное от забвения несколькими шарлатанами, явится в их руках могущественным орудием, с помощью которого удастся основать одну из самых замечательных сект, какие когда-либо существовали.

Под заглавием «Найденный манускрипт» мы находим исторический роман о заселении Америки, в котором американские индейцы оказываются потомками исчезнувших колен израильских. В нем подробно описываются их странствования из Иерусалима по суше и по морям до прибытия в Америку под начальством Нефи и Лехи, и возникшие между ними впоследствии распри и кровопролитные войны. Памятниками этих войн остались курганы, так часто попадающиеся в Северной Америке; о высокой цивилизации этих переселенцев свидетельствуют замечательные развалины городов и другие любопытные древности, находимые в различных местах Северной и Южной Америки.

Произведение это написано библейским стилем и обнаруживает известную силу воображения и знакомство с историческими и этнографическими фактами, но в целом представляет нечто в высшей степени сумбурное и нескладное.

Рукопись валялась несколько лет у издателей Паттерсона и Лембдина, в Питтсбурге. Дела их пошли плохо, и Лембдин задумал поправить их какой-нибудь удачной книжной спекуляцией. Просматривая различные рукописи, имевшиеся у него, он наткнулся на произведение Спальдинга, которое показалось ему золотым рудником, вполне способным предотвратить банкротство, грозившее злополучному издателю. Но смерть помешала ему привести в исполнение свое намерение.

Лембдин отдал драгоценную рукопись своему закадычному другу Сиднею Ригдону, для изменения, украшения и приготовления к печати. Когда издатель умер, Ригдон забросил было рукопись, но, раздумывая о своих скудных средствах и о возможности улучшить свое положение, набрел на счастливую мысль. Ригдон знал своих соотечественников и их любовь к чудесному; и вот он решил издать «Найденный манускрипт» не как роман, не как продукт воображения, а как новый религиозный закон, дарованный человеку самим Богом.

В течение некоторого времени Ригдон усердно работал, изучая Библию, изменяя свою книгу и проповедуя каждое воскресение, с целью подготовить публику к восприятию новой религии. Как легко может себе представить читатель, наш импровизированный богослов был подобно Спальдингу на все руки мастер, последовательно исполнявший обязанности адвоката, кабатчика, конторщика, купца, полового, издателя газеты и, в заключение, фактора типографии.

Ригдон, несомненно, является отцом мормонизма и автором «Золотой Книги». Но он скоро заметил, что его шарлатанское предприятие грозит серьезными опасностями и отступил перед ними. Грандиозные планы оказались ему не по плечу; он был мелкий и трусливый шарлатан, видевший в мормонизме только денежную спекуляцию. Он решил укрыться за спиною какого-нибудь глупца, который не побоится взять на себя ответственность, меж тем как на его долю достанется золотая жатва, с которой он и отретируется в безопасное место при первых признаках начинающейся бури. Но, как это часто случается, он рассчитал без хозяина: вышло так, что, разыскивая глупца, он нашел в лице Джоэ Смита не совсем такого, какого искал. Ему нужна была смесь плута и безумца, человек, который был бы его орудием и рабом. Джоэ Смит был плут и невежда, но обладал теми качествами, которых не хватало Ригдону: он был человеком широких замыслов, полным мужества и интеллектуальной энергии, одною из тех беспринципных, но крупных и сильных натур, которые в прошлые века двигали народами, как Магомет, и даже в наше просвещенное время могут достигать поразительных результатов.

Когда уже поздно было отступать, Ригдон с неудовольствием заметил, что вместо того, чтобы приобрести покорное орудие, он сам подчинился более сильной воле, сам оказался рабом, связанным страхом и интересом, двумя стимулами, руководившими им в жизни. Смит, а не Ригдон, сделался «избранником Господа», главою многих тысяч, великим религиозным и политическим вождем.

Отец Джозефа Смита был «кладоискателем» и вел бродячую жизнь на Дальнем Западе, обманывая легковерных фермеров россказнями о зарытых сокровищах, и при случае не брезгуя кражей скота и лошадей. Джозеф был его вторым сыном и любимцем: отец всюду рассказывал, что Джоэ обладает удивительным даром ясновидения, от которого не ускользнет никакой клад. Джоэ действительно проявлял большие способности по этой части, и опытные люди пророчили ему блестящую будущность, утверждая, что если он не попадет на виселицу, то будет по меньшей мере генералом.

Сначала молодой человек направился по стопам своего почтенного батюшки, подвизаясь на том же поприще: выманивая деньги у состоятельных людей указаниями золотых и серебряных россыпей (при помощи заранее подброшенных образчиков руды), кладов, в решительную минуту уходивших в землю вследствие влияния каких-либо враждебных сил; пропавшего скота или лошадей (предварительно угнанных товарищами Смита куда-нибудь в лес), и т. п. Уже здесь проявлял он редкое знание человеческой натуры и уменье импонировать людям; но это мелочное плутовство не удовлетворяло его; он инстинктивно искал более широкого поприща для приложения дремавших в нем способностей и, наконец, обрел его, встретившись во время своих странствований с Ригдоном в 1827 г. Вскоре между ними завязалась тесная дружба и состоялось соглашение.

Пока Ригдон стряпал свою библию, Смит подготовлял умы к восприятию нового учения. Теперь вместо искания кладов выступили на сцену чудесные исцеления, воскрешения умерших. Об одном из них, неудавшемся, я расскажу ниже, — туманные пророчества, наводившие страх на невежественных фермеров.

В больших городах Европы и Америки, цивилизация, образование, деятельная толчея повседневной жизни уничтожили суеверные чувства и почти изгнали боязнь нездешних сил, злых гениев и духов. Не то в западной области Соединенных Штатов, среди дремучих лесов, пустынных гор, молчаливых степей, где лишенный развлечений и новостей, которые давали бы пищу его воображению, фермер поддается странным фантазиям и если не говорит о них, опасаясь насмешек, то раздумывает над ними и мало-помалу становится жертвой фантасмагории.

В этих пограничных областях американец всегда охотник. В конце лета он вскидывает на плечо ружье и отправляется «проведать своих свиней, лошадей и скот». Выслеживая при этом дичь и диких пчел, он забирается далеко в глушь, в болота, в горные ущелья. Грандиозные картины природы, постоянное безмолвие производят подавляющее впечатление на его ум, а необходимость быть вечно настороже, напрягать зрение и слух действует на нервную систему. Он вздрагивает при шорохе листьев, всматривается в заросли и кустарники, ожидая каждую минуту появления опасного зверя или какой-нибудь ядовитой гадины. Вдобавок ему приходится испытывать голод и подвергаться сильному утомлению.

«Поголодай в пустыне — начнешь видеть духов», — говорят индейцы, и это очень метко сказано. Если прибавить к этому, что одинокая и монотонная жизнь уже предрасполагает фермера к таинственному и чудесному, то неудивительно, что он становится суеверным. Еще ребенком он приобретает расположение к чудесному; в долгие зимние вечера, когда глубокий снег одевает землю и ветер воет в деревьях, старики, покуривая трубки перед огнем, рассказывают о своих приключениях. Они говорят о таинственных голосах, раздающихся в какой-нибудь пещере, о встречах с злым духом в образе хищного зверя; и многие намекают, что им не раз случалось в темную, бурную ночь сталкиваться с оборотнем в лесу, на перекрестке двух дорог или подле дуба, обожженного молнией.

Среди этих людей Джоэ, бродивший один по лесам при лунном свете, Джоэ, имевший, по их твердому убеждению, сношения с силами нездешнего мира, обладавший даром ясновидения, выражавшийся загадками и торжественными, таинственными намеками, всегда импонирующими невежественным людям, нашел благодарную почву. Тут он нашел своих первых последователей, когда объявил себя пророком, призванным основать «новое царство», царство «святых последнего дня»; тут он создал ядро своей будущей церкви.

В 1830 была напечатана сочиненная Спальдингом и переделанная Ригдоном мормонская библия, оригинал которой, написанный на золотых листах, был будто бы открыт Смитом в одном кургане, по указанию свыше; а в 1840 новая секта, насчитывавшая уже более полутораста тысяч последователей, основала в штате Иллинойс город Науву, столицу «западного царства», главою которого был признан Смит, проявивший в течение этого периода свои выдающиеся организаторские способности. Я не буду рассказывать о перипетиях этой истории, о превратностях, пережитых сектой, с того момента, когда первые шесть «святых» присоединились к пророку, до моей поездки к Смиту, когда его «царство» обладало уже обширными земельными угодьями в Западных штатах, торговыми предприятиями, банками, поселениями и городами, постоянным «легионом» в три тысячи человек и своеобразной религиозно-государственной организацией. Смит сумел привлечь к своему делу капиталы и предприимчивых людей и объединить своих последователей в правильно организованное целое. Он питал грандиозные замыслы; между прочим составил план союза с западными племенами индейцев, что, как уже известно читателю, и послужило причиной моей поездки к нему.

ГЛАВА XXXIII

Во время моего пребывания у г. Куртенэ я имел столкновение с пантерами, что, хотя и не представляет чего-либо замечательного само по себе, но в данном случае не лишено интереса, так как в этой местности пантеры перевелись уже лет двадцать. Одно время по соседству стали замечать сильную убыль индеек, ягнят и поросят, и мы обшарили все кустарники и заросли камышей, ожидая найти тигровую кошку, пробравшуюся с юга. После продолжительных бесплодных поисков г. Куртенэ пришел к заключению, что это пошаливает какая-нибудь шайка негров-марронов, и приказал сторожить каждую ночь.

Случилось как-то всей семье отправиться на свадьбу на ту сторону реки. За неимением подходящего костюма я остался дома, а после полудня поехал верхом на охоту с собаками. День был знойный, хотя ветреный; и так как свист ветра в камышах заглушал лай собак, то доехав до нашей прежней стоянки, в пятнадцати милях от дома, я бросился на траву и пустил лошадь пастись. Я пролежал не более получаса, покуривая трубку, когда собаки всей стаей вырвались из кустарников и ринулись в камыши, промчавшись мимо меня на расстоянии тридцати ярдов. Я вскочил на лошадь и поскакал за ними, недоумевая, что бы это могло быть. Я знал, что они не подняли ни оленя, ни медведя, а маленькое животное из породы кошек предпочло бы оставаться в кустарниках, где собакам было гораздо труднее добраться до него.

Я скакал во весь опор, пока не достиг болота, по ту сторону которого виднелась другая камышовая заросль, выше и гуще первой. Я привязал лошадь на всю длину лассо, чтобы она могла щипать молодые листья камышей, и пошел через болото по следам собак. Добравшись до заросли на другой стороне, я услышал бешеный лай стаи, очевидно, настигшей зверя. Я мог идти только по слуху, так как видеть что-нибудь было невозможно; камыши оказались такими густыми, что мне пришлось прокладывать себе путь охотничьим ножом, и только с большим трудом я добрался до стаи. Находясь от нее шагах в двадцати, я заметил, что приближаюсь к болоту, так как камыши стали редеть, и, подняв глаза, увидел впереди верхушку большого дерева, под которым, вероятно, собралась стая. Но я еще не мог разглядеть собак за камышами и стал всматриваться в верхние сучья дерева, рассчитывая увидеть там тигровую кошку. Однако ничего не было видно; тогда я прошел еще ярдов десять, расчищая себе путь ножом; и вдруг, к своему изумлению, заметил на высоте тридцати футов надо мною огромную пантеру, впившуюся когтями в ствол дерева и сердито смотревшую вниз, на собак.

Я не решался уйти, опасаясь, что шум привлечет внимание животного, которое бросится на меня с своей высоты. Собаки лаяли все громче и громче; я дважды поднимал ружье, но не выстрелил, чувствуя, что мои нервы слишком напряжены, и что ружье дрожит. Наконец, я овладел собою, и, рассудив, что в стае есть собаки, почти способные померяться силами с страшным животным, я прицелился и выстрелил. Выстрел оказался удачным, животное свалилось с дерева, смертельно раненное, но еще живое. Половина собак в одно мгновение была на нем; но, сбросив их, оно попыталось снова взобраться на дерево. Это, однако, оказалось ему не по силам, и, после двух-трех бесполезных прыжков, оно обратилось в бегство. Но тут самые крупные собаки набросились на него; оно уже не могло бороться и испустило дух вместе с потоком крови. Прежде чем я успел снова зарядить ружье, пантера была мертва.

Когда я подошел к ней, все собаки рвали ее тело, за исключением маленькой черной суки, обыкновенно предводительствовавшей стаей; я видел, как она ринулась в камыши, обнюхивая землю и опустив хвост. Пантера была самка, очень крупная, но тощая; по ее соскам я видел, что у нее должен быть детеныш, и не сомневался, что он находится где-нибудь поблизости. Я пытался направить всю стаю по следам черной сучки; но собаки увлеклись терзанием жертвы, а применять силу было бы небезопасно. Минут десять я смотрел на них, ожидая пока они угомонятся, как вдруг услыхал лай, рев и жалобный стон. Я подумал было, что черная сука нашла детеныша; но так как стая, ринувшаяся на голос, продолжала травлю по крайней мере двадцать минут, то я решил что она напала на след нового зверя — кабана или медведя. Я последовал за нею, но не успел пройти пятидесяти шагов, когда сильный шум в камышах показал мне, что зверь сделал круг и возвращается обратно; в ту же минуту я заметил шагах в двадцати от себя страшно изуродованный труп черной суки. Я подошел к ней; а шум между тем быстро приближался, и я едва успел отскочить за куст, как из камышей вырвалась другая пантера.

Я никогда еще не видал такого грозного и величественного зверя. Это был самец; морда его была покрыта пеной и кровью; хвост развевался в воздухе, и по временам он оглядывался назад, как будто в нерешимости, бежать ему или броситься на своих преследователей. Увидев труп черной сучки, он ринулся на него одним прыжком и принялся рвать и терзать его своими когтями. Так как бешеное животное находилось всего в двадцати ярдах от меня, то я мог бы стрелять, но не решался, пока собаки были далеко. Впрочем, они вскоре выскочили из камышей и ринулись вперед. Смелый, молодой кобель, опередивший остальных, был растерзан в одно мгновение; затем пантера бросилась к дереву и взобралась на высоту двадцати футов, ответив на лай собак грозным ревом.

Я выстрелил, и на этот раз еще удачнее. Моя пуля проникла через глаз в мозг животного, которое, однако, не сразу свалилось, судорожно вцепившись в дерево.

Наконец, когти его ослабели, и тяжелая масса рухнула на землю, страшная даже после смерти.

Солнце уже село, и, не желая терять времени на снимание шкуры, я удовольствовался тем, что отрезал в качестве трофея длинный хвост животного. Но мои приключения еще не кончились: когда я возвращался к первой пантере, собаки напали на след какого-то нового зверя и пустились за ним. Уже стемнело, и я начинал тревожиться. До сих пор мне везло: оба раза мне удалось одним выстрелом убить страшного противника, на которого даже самые смелые охотники не решаются нападать в одиночку; но удастся ли то же и в третий раз? Я не мог рассчитывать на это, тем более что темнота затрудняла прицел. Ввиду этого я предоставил собакам лаять сколько им угодно, а сам направился к моей первой жертве, у которой тоже отрезал хвост в доказательство своих подвигов. Мне казалось, однако, что если поблизости есть еще пантеры, то вряд ли благоразумно идти одному к тому месту, где я оставил лошадь. Поэтому я осмотрел ружье и пошел туда, где раздавался лай собак. Тут я нашел третью пантеру, но на этот раз охота была безопасной, так как животное оказалось очень молодым детенышем, взобравшимся на дерево, пораженное молнией и переломившееся ярдах в трех от корня. Пантера сидела в пятнадцати футах от земли на упавшем стволе, завязшем верхушкой в ветвях соседнего дерева.

Забавно было смотреть, как маленькое животное дразнило хвостом собак, старавшихся допрыгнуть до него. Оно радостно мяукало, то свертывая хвост, то вытягивая его вниз, точно приглашая собак схватить его. Мне было очень неприятно убивать такого миловидного и грациозного зверька, но это оказалось необходимым, так как все мои усилия отозвать собак оставались тщетными. Я застрелил его и, подвесив себе на шею, принялся не без тревоги разыскивать свою лошадь.

В Америке почти не бывает сумерек, особливо весной; к тому же я торопился и следовательно не мог поспеть вовремя. Я сбился с дороги, провалился в болото, изодрал себе руки и лицо о колючие кустарники и после утомительных часовых поисков услыхал наконец мою лошадь, которая, соскучившись в одиночестве, подала о себе весть громким ржанием. Хотя до дому было не более восемнадцати миль и дорога была мне известна, но я ухитрился еще раза три или четыре сбиться и наконец, бросив поводья, положился на инстинкт лошади.

Было около полуночи, когда я приближался к плантации г. Куртенэ и с удивлением заметил множество факелов, мелькавших по всем направлениям. Быстро проехав через пустырь, я узнал от встретившегося мне негра, что семья давно уже вернулась домой, и что ужин по обыкновению был подан в восемь часов; что все очень беспокоились обо мне, а г. Куртенэ, опасаясь, не случилось ли со мной какого-нибудь несчастия, решил отправиться на поиски с большей частью негров. Оставив лошадь на попечении раба, я побежал к дому, где собаки уже возвестили о моем возвращении. Вся семья высыпала ко мне навстречу, и все разом спросили, что задержало меня так долго.

— Я поймал воров, — отвечал я, — убил их и потерял двух собак; вот мои трофеи.

Мой хозяин был как громом поражен; как опытный охотник, он не затруднился определить величину животных по принесенным мною хвостам. Между тем он был в полной уверенности, что пантеры давно исчезли из этой области. Факт показался ему настолько замечательным, что он решил немедленно отправиться с неграми снять шкуры с животных. Я же остался с любезной хозяйкой и ее племянницей и, рассказав о своих приключениях, имел удовольствие убедиться, что мой рассказ возбудил волнение, которое могло объясниться только искренним участием ко мне.

История с пантерами возбудила толки, и соседние фермеры не хотели верить, пока не увидали шкур. Западные газеты сообщили об этом случае, и на целых два месяца я сделался настоящим «львом».

Спустя несколько дней после этого приключения, «Каролина», самый большой и красивый пароход на Миссисипи, наткнулась на подводный лес и моментально пошла ко дну. К счастью, вода была очень низка, так что верхняя палуба осталась над нею, и благодаря помощи с соседних плантаций все пассажиры были благополучно доставлены на берег. Триста овец, сотня свиней, восемьдесят коров и двенадцать лошадей были предоставлены их участи; и тяжело было смотреть на усилия бедных животных, боровшихся с мощным течением и поглядывавших, точно умоляя о помощи, на людей, толпившихся на берегу. Только одна свинья, две коровы и пять лошадей достигли берега. Многие сделались жертвами «речных акул» и сомов, другие были унесены течением. Лишь немногие предметы, находившиеся на пароходе, удалось спасти, и сотни тюков миссурийского табака и бочонков с кентуккийской мукой были выловлены несколько дней спустя прибрежными жителями Арканзаса и Теннеси. Предметы, теряемые таким образом при авариях на Миссисипи, редко требуются обратно, так как владельцы товаров, услыхав об их гибели, переменяют имена и исчезают, забрав оставшееся имущество, чтобы приняться за новые спекуляции в каком-нибудь другом штате.

В числе пассажиров оказалось несколько друзей г. Куртенэ, который пригласил их в усадьбу; для других были устроены временные убежища в ожидании ближайшего парохода. Катастрофа произошла так внезапно, что багажа не удалось спасти, и несколько англичан, ехавших с целью покупки хлопка, потерпели очень серьезные убытки. Что касается американцев, то хотя они громко жаловались и клялись предъявить иск к реке, к пароходу, к лодкам, ко всем и каждому не знаю во сколько миллионов долларов, но в действительности потери их были ничтожны, так как в обычае жителей западных штатов возить все свои деньги в бумажнике, а бумажник в кармане, и обходиться без всякого багажа, кроме небольшого саквояжа, в котором имеется рубашка, пара воротничков, бритва и щетка, исполняющая обязанность головной, платяной, сапожной, пожалуй, даже зубной.

Забавно было слышать все эти жалобы и перечисление потерянных сумм; не было пассажира, даже среди ехавших в третьем классе, который бы не потерял от десяти до пятидесяти тысяч долларов, предназначенных для покупки хлопковой плантации, парохода или полного груза гаванских сигар. Всего забавнее была легкость, с которой каждый находил свидетеля, подтверждавшего его потерю.

— У меня было пять тысяч долларов, — говорил один, — спросите у генерала, правду ли я говорю.

— Верно, как честный человек, — подхватывал генерал. — Я сам обменял судье свои восточные билеты на южные.

Трудно объяснить европейцу, что за жизнь ведется и какие штуки проделываются на пароходах, плавающих по Миссисипи. Я приведу один пример.

Один странствующий проповедник, известный за отъявленного плута на обоих берегах реки (от устья до верховья), ухитрялся (пока не попал в тюрьму за очистку чужих карманов) комфортабельно жить на пароходах, не платя ни фортинга. Он записывался от Сан-Луи до Нью-Орлеана, и так как плата за переезд взимается на Западе только по окончании путешествия, то он сходил на берег в Виксбурге, Натчезе, Байу или на какой-нибудь другой промежуточной станции. Здесь он садился на пароход, плывший в Огайо, записывался до Луизвиля, а сходил на берег в Мемфисе. У него никогда не было никакого багажа, кроме зеленого бумажного зонтика; но, чтобы усыпить подозрения, он всегда заходил к капитану и спрашивал его по секрету, знает ли он человека, который спит над ним на верхней койке, почтенный ли это человек, так как у него, проповедника, имеются значительные суммы, вверенные ему некоторыми обществами. Следствием было то, что, считая его богатым, капитан и служащие относились к нему с особым вниманием, угощали его вином и другими напитками. Когда он исчезал, они выражали сожаление, что им приходится уезжать, не дождавшись джентльмена, понадеялись увидеть его в Сан-Луи, Нью-Орлеане или Луизвиле, или получить от него уведомление, куда им направить его чемодан. Но вскоре им приходилось убедиться, что никаких чемоданов он не оставил, что он явился на пароход без всякого багажа, и что они обмануты ловким пройдохой.

Спустя сутки почти все пассажиры отправились дальше с другими пароходами, но те, которых г. Куртенэ пригласил в усадьбу, провели с нами несколько дней, так как намеревались принять участие в большой рыболовной экскурсии на озеро. Один из них жил некоторое время с мормонами в Науву и рассказывал о них много забавных историй. Одну из них — о неудавшемся чуде Джоэ Смита — я приведу здесь.

Под вечер прекрасного летнего дня один айовский фермер встретил у своих ворот почтенного с виду человека, который попросил позволения переночевать под его кровлей. Гостеприимный фермер охотно согласился, пригласил незнакомца в дом и усадил его за сытный ужин.

После ужина фермер, жизнерадостный, добродушный, веселый и очень неглупый старик, пустился в разговоры с своим гостем, который, казалось, чувствовал себя очень скверно телом и духом; но, желая угодить хозяину, любезно отвечал на его вопросы. Наконец, ссылаясь на утомление и нездоровье, он выразил желание отправиться на покой, и фермер проводил его наверх, где он улегся в постель.

Ночью фермер и его семья были разбужены ужасными стонами, доносившимися из комнаты путешественника. Бросились к нему и убедились, что незнакомец окончательно расхворался, испытывал, очевидно, жестокие страдания и испускал самые жалостные стоны, по-видимому, совершенно не сознавая, что происходит кругом. Сделано было все, что опыт и участие могли подсказать для облегчения его страданий; но все усилия остались тщетными, и к крайнему огорчению и смущению фермера и его семьи, их гость, спустя несколько часов, скончался. Рано утром, в самый разгар суматохи и тревоги, на ферму зашли двое путников и спросили, нельзя ли им отдохнуть и подкрепиться. Фермер ответил, что он охотно бы оказал им гостеприимство, но как раз в эту минуту в его доме полное смятение по случаю смерти иностранца, подробности которой он сообщил им. Они, по-видимому, были очень удивлены, жалели беднягу и вежливо попросили позволения взглянуть на его тело. На это фермер охотно согласился и проводил их в комнату, где лежал покойник. Несколько минут они молча смотрели на него, а затем старший из них важно заявил фермеру, что они старейшины Церкви Святых Последнего Дня, уполномоченные Богом творить чудеса, даже до воскрешения мертвых, и могут вернуть жизнь этому покойнику!

Разумеется, фермер был изумлен этим заявлением и довольно недоверчиво спросил, действительно ли они уверены в том, что обладают такими исключительными силами и способностями.

— О, разумеется! В этом не может быть сомнения. Бог уполномочил нас творить чудеса, дабы засвидетельствовать истину учения Джозефа Смита и полученного им откровения. Пошлите за вашими соседями, дабы мы могли вернуть к жизни покойника в присутствии многих и прославить перед вами Господа и Его Церковь.

Фермер после непродолжительного размышления согласился на предложение чудотворцев и, согласно их желанию, послал своих детей за соседями, которые, заинтересовавшись чудом, собрались в его доме целой толпой.

Мормонские старейшины начали с того, что преклонили колени, воздели руки и возвели очи горе и принялись громогласно молиться. Прежде чем они окончили молитву, внезапная мысль осенила фермера, который спокойно вышел из дома, вернулся через минуту и терпеливо ждал, пока старейшины кончили молитву. Затем он почтительно попросил у них разрешения предложить им несколько вопросов по поводу чуда. Они ответили, что ничего не имеют против этого. Тогда фермер спросил:

— Вы совершенно уверены, что можете вернуть жизнь этому человеку?

— Уверены.

— Почему же вы знаете, что вы это можете?

— Мы только что получили от Господа откровение, что можем совершить это.

— Вы совершенно уверены, что это откровение получено вами от Господа?

— Да; мы не можем ошибаться на этот счет.

— Зависит ли ваша власть вернуть человеку жизнь от характера его болезни, или вы можете воскресить всякого покойника?

— Причина смерти совершенно безразлична; мы можем воскресить всякого покойника.

— Значит, если бы этот человек был убит, и у него была бы отрезана рука, вы могли бы вернуть его к жизни и восстановить его руку?

— Разумеется! Власть, дарованная нам Господом, безгранична. Если бы у него были отрублены обе руки и ноги, это не составило бы разницы.

— А если бы у него была отрублена голова, могли бы вы воскресить его?

— Разумеется, могли бы.

— Очень хорошо, — сказал фермер с спокойной улыбкой, — я не сомневаюсь в истине слов таких святых людей; но я желаю, чтобы мои соседи обратились вполне, увидев чудо, действительно безупречное; итак, с вашего позволения, я отрублю этому покойнику голову, раз оно не делает разницы.

Говоря это, он достал из-под куртки топор и замахнулся, как будто намереваясь привести в исполнение свои слова. Но тут покойник, к изумлению всех присутствующих, вскочил, как встрепанный, и заявил, что «черт его побери, если он позволит проделать над собою такую штуку».

Присутствующие немедленно схватили мормонов и заставили их признаться, что мнимый покойник тоже мормонский старейшина, и что они сами подослали его в дом фермера с поручением умереть в назначенный час и воскреснуть, когда они явятся, как бы случайно, с тем чтобы проделать чудо. Осрамив обманщиков, фермер отпустил их, посоветовав проделывать свои фокусы где-нибудь в другом месте.

Эти двое «старейшин церкви Святых Последнего Дня» были несчастный Джоэ и его соратник и помощник Сидней Ригдон.

ГЛАВА XXXIV

Наконец наступил день рыбной ловли; наша компания леди и джентльменов в сопровождении черных поваров и двадцати негров тронулась в путь за два часа до восхода солнца и, проехав двенадцать миль, остановилась перед длинным рядом палаток, раскинутых для этого случая на берегу одного из многочисленных и прекрасных западных озер. Пятьдесят негров были уже на месте; одни из них собирали топливо, другие приготовляли завтрак, иные наживляли удочки или выполаскивали бочонки, предназначенные для солки нашей добычи. Не успели мы оглядеться, как с разных сторон показались другие партии приглашенных к участию в этой забаве. Мы встретили их обычным приветствием плантаторов:

— Вы голодны? — Сэм, Вашингтон, Цезарь — живо завтрак!

Все душегубки и челны, имевшиеся на площади радиусом в тридцать миль вокруг озера, были заблаговременно доставлены сюда, и мы с удовольствием смотрели на флотилию в восемьдесят лодок всевозможных размеров. После сытного, хотя несколько торопливого, завтрака, приступили к делу; каждый белый человек взял с собой негра, на обязанности которого лежало наживлять удочку и снимать рыбу; весла были пущены в ход, и челны, на расстоянии пятидесяти ярдов один от другого, направились к самому глубокому месту озера. Дамы остались на берегу любоваться картиной ловли, котлы, подвешенные над кострами, были уже готовы принять первые жертвы. Два больших челна, порученные неграм, должны были разъезжать вдоль линии ловцов, забирать добычу и отвозить ее на берег. Составились пари о том, кто первый поймает рыбу.

По сигналу, данному с берега дамами, удочки были заброшены, и почти в то же мгновение оглушительное «ура» сотни голосов возвестило, что нажива была схвачена прежде, чем достигла дна, и каждый рыболов считал себя выигравшим пари. Но кто его выиграл, в действительности оказалось невозможно определить, да об этом никто и не думал, так как все были увлечены ловлей. Разнообразие рыбы равнялось ее изобилию: окуни, гольцы, луна-рыба, пеструшка и десятки других пород. В какие-нибудь полчаса мой челнок был полон до краев; и я, без сомнения, пошел бы ко дну с своим грузом, если б не сдал его на запасную лодку. На берегу и в челнах царило шумное веселье, разнообразившееся время от времени комическими эпизодами, возбуждавшими общий хохот, так как об опасности не могло быть и речи.

Ближайший ко мне челнок был до того переполнен, что борта его возвышались над водою только на два дюйма: в нем сидели англичанин-турист с негром. Так как рыба продолжала ловиться, то их положение становилось решительно трагическим, челнок положительно тонул, и они громко звали запасную лодку. Она быстро приближалась и находилась уже не далее пяти ярдов, когда какая-то крупная рыбина дернула удочку англичанина так неожиданно, что он потерял равновесие и шлепнулся на левый борт челна.

Негр, желая восстановить равновесие, подался в противоположную сторону; к несчастью, та же мысль пришла в голову и его белому спутнику, который быстро перевалился через рыбу на правый борт. Челнок перекувырнулся, и все — рыба, удочки, рыбаки — очутилось в воде. Все хохотали, как сумасшедшие, когда рыболовы вынырнули на поверхность озера и пустились вплавь к берегу, не решаясь довериться другому челну после своего купанья. Остальные продолжали удить до половины десятого, когда солнце стало припекать так сильно, что заставило нас искать убежище в палатках.

Если сцена на озере была полна оживления, то не менее оживленную картину представляла толпа негров на берегу, принявшаяся чистить, потрошить и солить рыбу. У каждого имелся рассказ о грандиозной рыбной ловле, в которой какому-нибудь «Самбо» удалось изловить чудовищную рыбину в милю длиной. Девушки ахали и ужасались, мужчины подмигивали и старались сохранить серьезный вид, плетя небылицы, которым позавидовал бы сам барон Мюнхгаузен.

Возобновление ловли положило конец их выдумкам. И на этот раз она была так же удачна, как утром; а на закате солнца мы вернулись домой, предоставив нашим неграм солить и укладывать рыбу в бочонки.

Спустя несколько дней я простился с г. Куртенэ и его прелестной семьей и вместе с лошадью поместился на пароходе, шедшем в Сан-Луи, куда мы прибыли на следующее утро.

Сан-Луи столько раз описывался путешественниками, что мне нет надобности останавливаться на нем. Замечу только, что мое прибытие туда произвело сенсацию среди жителей, которым торговцы Дальнего Запада насказали чудеса о богатстве шошонов. В течение двух-трех дней я получил сотню или более предложений от разных спекулянтов «устроить экспедицию против западных индейцев, перебить их и овладеть их сокровищами». Разумеется, я не счел нужным отвечать на эти предложения.

Однажды вечером я получил письмо от самого Джозефа Смита, который приглашал меня ехать к нему немедленно, так как желательно поскорее столковаться о наших дальнейших действиях. Это вполне соответствовало моим намерениям, и на следующее утро я выехал из Сан-Луи, а к полудню приехал в Сан-Чарльз, городок на реке Миссури, населенный исключительно французскими креолами, мехоторговцами и трапперами. Здесь я впервые увидел паровой паром и, признаюсь, не понимаю, каким способом переправлялись в этом месте лошади и фургоны до появления пароходов: могучий поток катит свои мутные воды с головокружительной быстротой, образуя водовороты, способные поглотить все, что в них попадет.

Из Сан-Чарльза я поехал через холмистую страну, пока снова не достиг Миссисипи; но здесь «отец вод» (как называют его индейцы) явился передо мною в совершенно новом виде. Воды его, еще не смешавшиеся с водами Миссури, чисты и прозрачны; берега высокие и напомнили мне окрестности Буонавентуры. В течение двух дней я ехал вдоль реки, но когда местность приняла гористый характер, снова сел на пароход в богатой и многообещающей деревне Луизиане и высадился на берег в Иллинойсе, где ровная степь допускала быструю езду.

От Сан-Луи до Квинси, всюду, где мне случалось останавливаться, мормонов бранили и называли мошенниками, но от Квинси до Науву мне пришлось слышать совсем другого рода отзывы.

Здесь смотрели сквозь пальцы на фокусы мормонских вождей, ввиду серьезных успехов и завоеваний мормонизма. Джоэ Смита признавали выдающимся человеком и замечательным организатором, способным задумывать и осуществлять с железной энергией великие предприятия.

Оставив Квинси, я проехал семьдесят миль по совершенно плоской местности, превосходно обработанной. Я миновал несколько деревень и на второй день достиг цели своих странствий — город Науву.

Этот священный город мормонов и столица их царства лежит в северо-западной части Иллинойса, на восточном берегу Миссисипи.

До поселения мормонов здесь была глухая деревушка, насчитывавшая десятка два домов, но после их водворения в ней превратилась в какие-нибудь четыре года в город с пятнадцатью тысячами жителей.

Большинство домов и теперь простые избы, грубо сложенные из бревен, но есть уже немало кирпичных и каменных построек. Главные здания города — храм и гостиница: ни тот, ни другая еще не достроены.

Мормонский храм великолепное каменное здание в восемьдесят футов шириной и сто сорок длиной; в нижнем этаже находится купель, устроенная по образцу знаменитого медного «моря» в Соломоновом храме, и поддерживаемая двенадцатью вызолоченными быками. Верхний этаж еще недостроен. Над сооружением храма трудилось все способное к работе население Науву, обязанное посвящать обтесыванию камня или стройке каждый десятый день.

Кроме храма, в Науву имеются паровые лесопильни, паровая мельница и несколько крупных заводов.

Население города довольно смешанное. «Святые» собрались из всех классов общества. Огромное большинство темные, невежественные и неотесанные люди, которые искренно верят в пророка и его учение. Среди них много рабочих из английских фабричных округов: эмиссары Смита убедили их променять жалкое существование на родине на приволье обетованной земли. Эти всецело преданы пророку и повинуются его приказаниям, как велениям самого Бога.

Руководители этой темной и доверчивой массы, конечно, не разделяют ее наивной веры и примкнули к мормонизму из более практических соображений, убедившись в организаторских способностях Смита, и прельщенные надеждой разделить с ним богатство, власть и славу. Одних манят доходы, обещаемые многочисленными колонизационными, торговыми и промышленными предприятиями; другие лелеют честолюбивые планы на более или менее крупную роль в делах нового «царства», на власть и пышные титулы. Основатель секты проявил глубокое понимание человеческой природы вообще и характера своих соотечественников в частности, не упустив из вида ничего, что могло бы польстить их слабостям. Так, он с успехом утилизировал распространенную в Соединенных Штатах страсть к номинальным отличиям и громким званиям, так странно соединяющуюся с демократизмом. Лица, на которых возложены заботы специально об интересах новой церкви, составляют группу «храмовников» с командорами, гроссмейстерами и т. п. во главе. На случай военных столкновений учрежден «священный легион», члены которого все графы, а начальники герцоги. Имеются также первосвященники, епископы и т. п. Эти ребяческие с виду установления оказывают, однако, существенную услугу мормонизму, привлекая к нему богатых людей из Восточных Штатов, которые отправляются в качестве эмиссаров Смита в Европу, где фигурируют под пышными титулами, вроде Великого Командора, князя Сионского, графа Иерусалимского, гроссмейстера Священной Коллегии и т. п.

Науву — еврейское слово, которое значит «счастливое местообитание». Мормоны считают его только временным пристанищем, в котором они остаются, пока не соберут достаточно сил, чтобы завоевать Миссури. Миссури их земля обетованная, их Новый Иерусалим, их будущий Эдем.

Джоэ Смит сам уверял меня, что Бог избрал его глашатаем новой Библии. Эту Библию, вырезанную на золотых пластинках, в два пуда весом и скрытую в холме Комора, в западной части штата Нью-Йорк, Джоэ нашел и открыл в 1827 г. по указанию ангела.

Но драгоценные письмена оказались — увы! — египетскими иероглифами, недоступными для Смита. В этой беде он прибегнул к «чудесному камню», которым пользовался для отыскания кладов и т. п. Взглянув в него, он увидел ангела, указывавшего ему на пару очков! Да, этот скромный инструмент оказался чудодейственным орудием, с помощью которого Смит без затруднения прочел и перевел на современный язык таинственные письмена. Между прочим, сказанные очки представляют собой тяжеловесную, неуклюжую вещь, работы прошлого столетия; они оправлены в серебро, а на оправе имеется клеймо: «Шнейдер, Цюрих».

Книга мормонов была издана в 1830 г. Нужно ли прибавлять, что подлинник — таинственные письмена на золотых пластинках — остается недоступным для любопытных? Никто его не видал; о существовании этой «Золотой Книги» известно только со слов Смита и его «апостолов». Какую веру можно придавать их словам, читатель и сам не затруднится определить.

Что касается чудодейственных очков, то они действительно существуют; я сам осматривал их и глядел в них, но стекла оказались мне не по глазам, — надо полагать, ввиду отсутствия на мне «благодати».

Но шарлатанство, ребяческие выдумки, абсурды никогда еще не отталкивали массу — напротив! Что касается интеллигентных и богатых людей, то их, как я уже заметил, привлекает к мормонизму не «Золотая Книга», а уменье Смита пускать в ход крупные предприятия и осуществлять грандиозные политические планы.

Первоначальным центром мормонов явилась область Кериланд в Огайо. Но эта местность чересчур культурная; здесь у Смита были связаны руки; на каждом шагу встречал он сопротивление и должен был убедиться, что для его широких планов культурная жизнь с ее установившимися формами не даст достаточно простора.

Он решил перенести арену своей деятельности на Дальний Запад с его неустановившимися формами быта, где жизнь представляет хаотическую смесь противоположностей и крайностей и принимает такой фантастический характер, что самое фантастическое предприятие кажется в этой среде естественным. Здесь он задумал привлечь к своему делу западные племена индейцев.

Окруженные и деморализованные белыми, индейские племена быстро приходят в упадок и вымирают. Примерами могут служить чоктау, виннебеги, миами и много других. Напротив, племена, живущие по окраинам, в пустынных областях, сохраняют свою силу и независимость. Таковы чиппеваи и дакоты (сиуксы) на севере Соединенных Штатов; команчи и павнии на Дальнем Западе; шошоны (змеи) на южных границах Орегоны; и храбрые апачи Соноры, вольные бедуины мексиканских пустынь, носящиеся на быстрых конях, от восточных берегов Калифорнийского залива до Рио-Гранде.

Племена эти питают неискоренимую, страстную, постоянно растущую ненависть к американцам. Все они в большей или меньшей степени испытали на себе возмутительное отношение белых к туземцам, и всякая новая обида, причиненная какому-нибудь племени, живет в памяти всех остальных, выжидающих момента возмездия и мести. В Висконсинскую войну, происходившую в 1832 году, после того как изнуренные воины сдались на определенных условиях, более двухсот стариков, женщин и детей были изгнаны американцами за реку, через которую им пришлось переправляться вплавь, на конях, за неимением челнов. Но пока они боролись с быстрым течением, их перестреляли с берега.

Этот факт известен всем племенам, отдаленным команчам. Он — как и многие другие — показывает им, чего можно ожидать от людей, которые не признают в отношении «дикарей» никаких моральных обязательств.

Эти-то независимые племена Смит вознамерился привлечь на свою сторону, в расчете найти в них серьезную опору для своих планов основания могущественного царства.

По учению мормонов индейцы являются «истинными, хотя и заблудшими» потомками «избранного народа», израильтян, переселившихся из Палестины в Америку, во времена пророка Иеремии, за шесть или за семь веков до Рождества Христова. Потомство их размножилось в Новом Свете, и четырнадцать веков тому назад вся область между Скалистыми и Аллеганскими горами была густо населена, усеяна поселениями и большими городами с пышными зданиями и представляла картину высокой и цветущей цивилизации. Но раздоры между потомками Нефи и Лехи повели к кровопролитным войнам, разрушившим эту высокую культуру. Страна превратилась в пустыню, население одичало и сократилось до немногочисленных бродячих племен, отпавших от истинной веры, за что их белая кожа была превращена в красную. Так возникли племена краснокожих индейцев. Но когда европейские переселенцы наполнили страну, Бог избрал из их среды людей, которым открыл истинную историю Америки, и предписал этим «святым последнего дня» соединиться с индейцами и основать в союзе с ними истинную церковь и новое царство, которому предстоит со временем охватить всю Америку.

Я не интересовался историческими романами мормонов, ни фантастическими планами будущей грандиозной империи; союз с мормонами занимал меня только как одно из средств избавления близких моему сердцу племен от участи, постигшей их единоплеменников, вытесненных и доведенных до гибели белыми.

Я не считаю возможным излагать подробно мои переговоры с Джоэ Смитом; опубликование их могло бы повредить моим планам. Скажу только, что пророк принял меня очень любезно и подтвердил предложения, сделанные мне его агентами у команчей. Но когда я пожелал лично удостовериться, исполнят ли мормоны обещание своего вождя, то убедился, к своему сожалению, что вопрос этот еще далеко не решен и о практических действиях пока не может быть и речи. Пророк уверял меня, что фоксы, осаги, виннебеги и сиуксы готовы действовать по первому его сигналу, но, побывав фоксов, я узнал, что условием этих действий они ставят исполнение некоторых требований, которых мормоны еще не могут или не хотят исполнить.

ГЛАВА XXXV

Сообщив о событиях, которых я был свидетелем или участником в Калифорнии или Техасе, я, прежде чем расстаться с читателем, скажу несколько слов о природе этих мало известных областей.

Вдоль берегов Тихого океана, между 42° и 34° северной широты, климат замечательно ровный, и вся разница между зимою и летом заключается в том, что ночи зимою несколько холоднее. Поразительна чистота атмосферы в этих областях: летом, несмотря на жары, сырое, не копченое и не соленое мясо сохраняется по целым месяцам, не портясь.

Страна хорошо орошена: озера глубоки и прозрачны, реки и потоки бегут по каменистому руслу, чисты и полноводны. Поверхность прибрежной полосы отличается разнообразием, дальше внутрь страны начинаются степи, однообразие которых нарушается «островами» прекрасного леса и иногда отдельными горными вершинами.

Горы изобилуют медью; в земле шошонов русла рек содержат много золотого песка; а в стране аррапагов имеются, вероятно, богатейшие в мире залежи серебра.

Территория шошонов недавнего происхождения: многие признаки показывают, что она выдвинулась из моря действием вулканических сил. Эти подземные силы прекратили свою работу, вероятно, не более, а может быть, и менее, двух веков тому назад; они превращали прерии в горы, заставляли горы и леса оседать на дно моря; о них напоминают озера с прозрачной водою, слегка отзывающей серой, по берегам которых попадаются в песке и среди прибрежных галек драгоценные камни: топазы, сапфиры, огромные аметисты, изумруды и опалы.

Большая часть страны представляет прерию, заросшую различными злаками и клевером; там и сям на ней попадаются заросли диких слив, орешника и особой породы карликового дуба, не более пяти футов высотой, но с массой сладких желудей. Мириады птиц оглашают эти заросли своим пением и щебетанием.

Леса, сосредоточенные главным образом в речных долинах, состоят из магнолий, кленов, ясеней, красного дуба и мамонтовых деревьев. На сухих холмах и песчаных пустынях разрастается кактус опунция.

Реки изобилуют рыбой самых разнообразных пород, каковы: окунь, форель, карп, лосось и белая кошка-рыба, достигающая почти саженной величины; в них водятся также во множестве черепахи и разные породы раков и креветок.

Бесчисленное множество птиц, большинство которых мне неизвестны даже по именам, оживляют степи, леса и воды.

Четвероногие также разнообразны. Из степных животных назову прежде всего диких лошадей или мустангов, которые пасутся по прерии табунами в сотни и тысячи голов. Лучшие по силе, быстроте и красоте встречаются в Калифорнии, Соноре и Западном Техасе. Они были привезены испанцами из Андалузии, почти тотчас же после завоевания Гренады. Епископ Леона своими молитвами «изгнал дьявола из их тел»: по этой ли или по другим причинам, они чрезвычайно размножились в степях новой родины.

Царь степи, буйвол, слишком часто описывался, чтобы останавливаться на нем. Затем упомяну о дикой козе, антилопах, олене, лосе, сурках и кроликах.

Из хищных животных здесь водится красная пантера или пума, называемая также кугуаром и американским львом. Она очень изменчива по величине и силе, в зависимости от местообитания. В Миссури и Арканзасе пума нападает только на домашнюю птицу и поросят и бежит от собак, лошадей, коров, даже от коз. В Луизиане и Техасе она бежит от человека, но нападает на собак, лошадей, коров, при случае готова схватиться даже с диким буйволом. В Соноре и Калифорнии она еще крупнее и смелее; никогда не обращается в бегство даже от серого медведя или целой партии торговцев; хотя редко нападает на человека.

Расскажу здесь о приключении с пумой. Это было во время моего пребывания у команчей. В их деревню прибыл один мексиканский священник, хорошо знакомый индейцам, среди которых долго жил в качестве миссионера. Команчи приняли его радушно, снабдили свежим мулом и новыми одеялами и отрядили нескольких воинов проводить его к узко, которых он хотел посетить.

Этот падре был интересный человек, отрешившийся от предрассудков своей касты, хорошо знакомый с нравами индейцев и искренне полюбивший этих «детей природы». Он так понравился мне, что я предложил взять на себя начальство над сопровождавшим его отрядом. Предложение было принято, мы запаслись палаткой, провизией и отправились.

Ничего замечательного не случилось, пока мы не достигли большого ущелья, о котором я уже говорил выше. Так как к этому времени провизия истощилась, то мы решили пополнить ее запас: разбили палатку на краю ущелья и посвятили день охоте.

Мы убили несколько штук разной дичи и, чтобы обезопасить мясо от волков, бродивших по степи, подвесили его к перекладинам внутри палатки. Последняя имела сорок футов в длину и семь в ширину; у обоих концов были разложены костры; я и старик-индеец взялись поддерживать огонь, пока не взойдет луна.

Устроив это, мы разостлали буйволовые шкуры, положили в изголовье седла, и так как день выдался утомительный, то вскоре все заснули. Отбыв свою очередь, я тоже завернулся в одеяло и последовал примеру товарищей.

Меня разбудил какой-то шорох с наружной стороны палатки. Старик-индеец спал, оба костра угасли, но луна взошла, и было светло; опасное время миновало. Я завернулся поплотнее в одеяло и снова заснул.

Немного погодя я снова проснулся, чувствуя какую-то тяжесть на груди. Я открыл глаза и едва удержался от крика, увидев, что тяжесть, нарушившая мой сон, была ни более ни менее как задняя лапа огромного пумы. Он стоял, подняв голову, задом ко мне, и, по-видимому, с жадностью смотрел на переднюю часть козы, подвешенную на перекладине.

Мое положение было не из приятных; сердце мое сильно билось; малейшее движение — и когти зверя вопьются в мое тело.

Я протянул правую руку к кобуре седла, служившего мне изголовьем, рассчитывая достать пистолет; но кобура была застегнута, а чтобы расстегнуть ее, мне необходимо было пошевелиться. Наконец лапа соскользнула вдоль моих ребер, и я заметил, что зверь, приготовляясь к прыжку, передвинулся влево. Но при этом он наступил передней лапой на грудь падре. Я достал пистолет и не успел взвести курок, как услыхал вопль ужаса и страшный рев; чье-то одеяло на мгновение накрыло меня, полотно палатки лопнуло на расстоянии фута над моей головой; падре снова застонал; я наудачу выстрелил из пистолета, а индейцы, не зная, в чем дело, испустили дикий военный клич.

Прошло несколько минут, пока мы опомнились и уяснили себе, что произошло. По-видимому, когда пума присел для прыжка, падре проснулся; его крик испугал зверя, который прорвал полотно палатки надо мной, унося с собой одеяло падре, захваченное когтями.

Бедный падре! Он был в обмороке и оставался без чувств до утра, когда я пустил ему кровь перочинным ножом. Он испытал такое страшное потрясение, что его черные волосы побелели как снег. Несмотря на самый внимательный уход со стороны индейцев, проводивших его до Сан-Луи, он не мог вполне оправиться; рассудок его помутился, и, как я узнал впоследствии, он вскоре умер.

Пуму индейцы нашли на дне пропасти; он был обмотан одеялом и переломил себе все кости при падении.

Из других плотоядных заслуживают упоминания пятнистый ягуар или онце, пантера, свирепый гризли (серый медведь) и его более добродушные родичи: черный и бурый медведи; волки черные, белые и серые; голубая, черная и красная лисицы; барсук, дикобраз и коати, нечто среднее между волком и лисицей, небольшой зверек, с волосистым хвостом, большой головой и странным голосом, вроде отрывистого, звонкого лая.

В реках водятся бобры, мускусная крыса, аллигатор и, по словам индейцев, какая-то другая большая ящерица с острыми зубами, напоминающая аллигатора, но с более коротким туловищем. Индейцы страшно боятся ее и скорее решатся иметь дело с серым медведем, чем с этим чудовищем, которое водится в сырых, тенистых местах по берегам некоторых озер и попадается, к счастью, очень редко. Оно не было еще описано ни одним натуралистом, и мне не случалось видеть его ни живым, ни мертвым.

Техас распадается на две резко различные области: восточная часть его представляет продолжение топей, болот и камышовых зарослей Луизианы и Арканзаса, тогда как северная и западная имеет характер только что описанных мною областей. За исключением лесистой полосы вдоль границ Луизианы и Арканзаса, эта степь превосходит числом и разнообразием животных, как мне кажется, любой пункт земного шара. Из них я остановлюсь на степном волке.

Он меньше европейского лесного волка, серый, с примесью черного, труслив, хитер и осторожен. Шкура его не имеет цены, и потому индейцы, которым охотничьи припасы обходятся очень дорого, никогда не тратят на него заряда. Естественным результатом этого явилось неимоверное размножение волков, которые ежегодно уничтожают значительное количество лошадей, особливо зимою, когда лошадь, увязая в глубоком снегу, не может отбиваться ногами. На человека степные волки никогда не осмеливаются нападать.

Восточная, болотистая часть Техаса изобилует аллигаторами, которые также не страшны для человека. Правда, плантаторы рассказывают много историй о неграх, проглоченных аллигаторами, но я сомневаюсь, чтобы это животное, несмотря на свою силу, решалось нападать на человека. В Западной Луизиане и Восточном Техасе за аллигатором охотятся ради его жира, которым плантаторы смазывают свои машины. Одюбон так описывает эту охоту:

«Когда осень позолотит листву наших деревьев, и воздух начинает сильнее охлаждаться ночью и ранним утром, аллигаторы выползают из озер и отправляются на зимние квартиры в леса, где зарываются в землю у опушки или под корнями деревьев. В это время они становятся вялыми и сонными, так что человек может ездить на них верхом, как ребенок на палочке. Негры, которые убивают их, предупреждают всякую опасность, отделяя ударом топора хвост от туловища. Затем их режут на куски, бросают в котлы с водой, подвешенные над кострами, и кипятят. Жир собирается на поверхности воды и снимается большими плоскими ложками. Один человек часто убивает до дюжины или больше аллигаторов в вечер; оставляет их на ночь вывариваться в котлах, а утром снимает жир».

Гораздо страшнее аллигатора исполинская черепаха, «кавана», которая, по словам индейцев, обитает в болотах. Панцирь ее достигает десяти футов в длину и шести в ширину; он обладает твердостью и непроницаемостью стали. Это чудовище лежит неподвижно в трясине, в заросли камыша, зарывшись в ил и поджидая неосторожную жертву. Человек или животное, сбившееся с тропинки и случайно оказавшееся поблизости от страшных челюстей каваны, неизбежно становится его жертвой. Я не знаю, впрочем, какую роль в рассказах о каване играет фантазия индейцев, так как мне не случалось сталкиваться с этим животным, а европейским натуралистам оно неизвестно.

Из других опасных животных можно упомянуть о змеях. О моем приключении с гремучей змеей я уже рассказывал. Впрочем, эта гадина почти никогда сама не нападает на человека, а старается уползти от него и представляет опасность лишь в том случае, если подойти к ней слишком близко или наступить на нее. Гораздо опаснее змеи, водящиеся в болотах, где они держатся на более сухих местах, в кустарниках и камышах: «водяной мокассин» с серыми кольцами, бурая випера, черная конго с красной головой и «медная голова». Укушение их сопровождается почти мгновенной смертью.

Кроме аллигаторов водятся в реках опасные хищные рыбы, каковы «речной черт» и в особенности страшная «речная акула» или игла-рыба. Один луизианский автор так описывает ее:

«Есть много разновидностей иглы-рыбы. Самая крупная достигает в длину десяти футов; она прожорлива, хищна и опасна даже для человека. Ее движения быстры, как полет птицы; морда у нее длинная, круглая и заостренная, с тесными рядами острых зубов; тело покрыто чешуей, не проницаемой для ружейной пули; она весит от пятидесяти до четырехсот фунтов, нападает на лошадей, быков и даже на аллигаторов».

Но оставим этих чудовищ и хищников, чтобы бросить прощальный взгляд на зеленые прерии, где пасутся табуны диких коней, и носятся резвые антилопы, где природа вечно улыбается, где цветы, птицы и безобидные четвероногие представляют для наблюдателя такое разнообразное и оживленное зрелище.

1

Не имея обозов, индейцы не могут действовать большими массами. Нападая на какую-нибудь территорию, они передвигаются небольшими отрядами в 100 — 150 человек и меньше; в то время как передовые отряды вступают в дело с неприятелями, следующие за ними занимаются охотой, и постепенно присоединяясь к передовым, снабжают их провиантом и пополняют их убыль.

2

Улица банкиров в Нью-Йорке.