Приключение собаки

— Вы называетесь джентльменом и настолько невежливы, что не отвечаете на тост и отказываетесь выпить за здоровье хозяйки дома! Ну, так мы вас научим вежливости! — и кочерга опять была пущена в дело.

— И как же это несправедливо, г. лейтенант, — про должала Могги кротким голосом, — что вы хотели вы пороть моего Джемми за эту самую песню, которую сами только что пропели! Правда, леди, это очень несправедливо?

— Неужели он хотел это сделать? Ах, негодный, мы заставим его сейчас же на коленях просить у вас прощенья, мистрисс Салисбюри!

И опять с помощью кочерги, которая почти опалила ему кончик носа, Ванслиперкен встал на колени и просил прощенья, после чего состоялось примирение, и последовал поцелуй под угрозой той же каленой кочерги.

— Что еще заставите вы меня делать, чертовки? — крикнул, наконец, Ванслиперкен, доведенный до отчаяния.

— Какие неприличные для джентльмена слова!

— Ничего больше они с вами не сделают! — успокоила его Могги. — Вам пора и домой, мои милые леди; желаю вам покойной ночи, вы знаете, я никогда не засиживаюсь поздно! Быть может, и вы, мистер Ванслиперкен, желаете уйти? Так я пошлю за хозяйкой гостиницы, чтобы вы уплатили ей по счету! Ведь вы, кажется, предлагали угощать от себя!

И пока хозяйка подсчитывала счет, все любезные леди, услаждавшие своим обществом лейтенанта Ванслиперкена, удалились. Лейтенант поспешил одеться, и Могги сама подала ему оружие.

Едва только оружие очутилось в его руках, как Ванслиперкен почувствовал, что к нему вернулась вся его обычная дерзость и надменность.

Он позвонил и приказал явившейся на зов хозяйке призвать немедленно констебля, заявив, что в противном случае он сочтет ее соучастницей в грабеже, которому подвергся в ее помещении офицер королевского флота!

— Вы слышите, мистрисс Вилькс, мистер Ванслиперкен требует констебля! — сказала Могги. — Пошлите же за ним скорее!

— Ах, если вы того желаете, мадам, то сию минуту! — сказала хозяйка и вышла из комнаты.

— Да, бессовестная женщина, теперь я вас проучу!

— Меня? За что же? Я все время не вмешивалась ни во что и даже вступалась за вас при случае!

— Все это прекрасно, но в присутствии властей вы запоете другую песню!

— Очень может быть! — многозначительно сказала Могги. — А пока я пожелаю вам спокойной ночи!

— Вы не пройдете здесь! — воскликнул Ванслиперкен, воинственно выхватив свою саблю и размахивая ею перед собою.

— Полноте, если бы я захотела, эта кочерга очистила бы мне дорогу, но я выйду и так, стоит мне только шепнуть вам одно слово! Вы послали за констеблем, прекрасно! Клянусь вам мизинцем моего Джемми, которого вы не стоите, что я отдам вас в распоряжение этого констебля, если только захочу! Я ухожу, но если вы пожелаете отдать меня в руки констебля, посылайте за мной в квартиру старого еврея Лазаруса, с которым вы знакомы!

Ванслиперкен побледнел и отшатнулся.

— Так, значит, я могу удалиться или мне подождать констебля? — насмешливо осведомилась Могги, направляясь к выходу.

Явился констебль.

— Вы меня требовали, сэр? — спросил он.

— Да, но та женщина, которую я хотел обвинить, ушла!

— Хм! В таком случае вы должны уплатить мне за труды, сэр!

Ванслиперкен достал свой кошелек и, не говоря ни слова, уплатил констеблю, затем направился к выходу, провожаемый низкими поклонами хозяйки, выражавшей надежду вскоре увидеть его опять в числе своих посетителей.

ГЛАВА XXXI. Снарлейиоу вновь торжествует над врагами

Ванслиперкен съехал на берег около трех часов пополудни и приказал шлюпке выехать за ним только к закату солнца. За это время на баке состоялся новый заговор против Снарлейиоу.

— Если вода не принимает ее, — сказал Костлявый, — то самая естественная для собаки смерть — это быть повешенной!

— Я боюсь, что никакая веревка не выдержит ее, так как духи изгоняются всегда водой! — заметил Кобль.

— Да ведь она пока еще не дух, а плоть и кровь, и если нам удастся отделить дух от ее тела, то пусть себе ее душа живет, где хочет! — сказал Костлявый.

— Но тогда дух ее будет преследовать нас и не давать нам покоя!

— Да, но дух все же только дух и не более! — возразил Костлявый. — Пусть он себе витает в каюте, сколько ему угодно. Между духом собаки и самой собакой все же громадная разница; собака меня всего искусала, а дух кусать не будет. Эта съедает всю мою пищу, а дух съедать не будет!

— Да! — сказал Шорт.

— Так вот, я полагаю, что если закопать это животное в землю, так оно далеко, пожалуй, не уйдет!

— Пожалуй, и нет, а пожалуй, и да! — проворчал Кобль.

— Эх! Двадцать дюжин чертей! Да ведь Костлявый прав! Заройте вы эту собаку в землю, и тело ее наверное никуда не уйдет!

— Так вы хотите зарыть ее живой? — спросил Спюрей.

— Живой! Gott im Himmel! Нет, сперва прошибить ей голову, а затем зарыть! — сказал капрал.

— Пусть так, но кто возьмет на себя это дело?

— Капрал и я! — отозвался Костлявый.

— Да, mein Gott, да! — подтвердил капрал.

— И я стою за то, чтобы сейчас же попробовать, что пользы языки чесать?! Я поклялся извести эту собаку: нам двоим с нею тесно на белом свете!

— Что же, я ничего не имею против этого и желаю вам счастья, — сказал Кобль, — но только если вам удастся убить ее, то будь я епископ!

— Будь я архиепископ, если я этого не сделаю! — засмеялся Костлявый. — Пойдемте, капрал!

— Молодчина этот Костлявый! — сказал ему вслед один из матросов.

— Я того мнения, что сам он — сверхъестественное существо, — сказал Билль Спюрей, — ничего он на свете не боится.

Теперь совещание продолжалось между Костлявым и капралом, тогда как остальные разбрелись.

Ванслиперкен поручил капралу отвезти прачке его грязное белье. Но так как капралу было неприлично в его чине таскать узел с грязным бельем, то он решил для этой надобности взять с собой Костлявого, и тогда, под предлогом не спускать с глаз собаку, капрал мог захватить и ее с собой. Задумано — сделано!

Высадившись на берегу, Костлявый стал звать собаку, но та не шла к нему; пришлось позвать капралу, и Снарлейиоу, не предчувствуя грозившей ему беды, подбежал к ван-Спиттеру, который с отчаянным мужеством ухватил ее за хвост и, размахнувшись, со всей мочи ударил ее о ствол близстоявшего дерева. Собака без признаков жизни упала на землю, как только капрал выпустил ее из рук.

— Ну-ка, еще разок, капрал, чтобы нам быть уверенными! — сказал Костлявый.

Ван-Спиттер, теперь совсем расхрабрившись, схватил собаку опять за хвост и еще раза два-три ударил ее головой о дерево.

— Ну, теперь, я полагаю, ее песня спета!

— Mein Gott, да! Это не подлежит сомнению! — подтвердил капрал.

— Теперь надо ее зарыть! Где бы раздобыть заступ?

— Если мы спросим у кого-нибудь заступ, у нас спросят, на что он нам, — заметил капрал. — Вот канава, зароем ее как попало, все равно она больше не встанет.

Костлявый, не долго думая, стащил труп Снарлейиоу в канаву и, собрав со всей канавы громадное количество опавшей листвы, засыпал ею собаку фута на два глубины.

— Ну, так ее не разыщут, тем более, что никто не будет знать, где ее искать. Но нам следует спешить: мы и то слишком долго провозились здесь!

И они отправились к прачке, сдали ей узел и вернулись обратно на судно, где рассказали о всем экипажу.

Все были очень довольны, что избавились, наконец, от этой ненавистной собаки, но Кобль по-прежнему недоверчиво качал головой.

— Я не я буду, если эта проклятая собака завтра не вернется! — сказал он.

Между тем Ванслиперкен, выйдя из гостиницы, положительно не мог прийти в себя от всего, что с ним случилось. Если эта проклятая женщина знала, что он ходит в дом еврея Лазаруса, то она могла выдать не только его, Ванслиперкена, но и самого Лазаруса, и он решил отправиться прямо к старому еврею и рассказать ему о том, что они открыты, что их заговор обнаружен, и что всем им грозит неминуемая беда. Чуть держась на ногах, он постучался к еврею и сообщил ему о своих страхах.

— Да кто же эта женщина, о которой вы говорите, лейтенант?!

— Могги Салисбюри!

— Она! Ну, так идите себе спать, мой милый лейтенант, ведь она — одна из наших, да и муж ее тоже! От них нам не грозит никакой опасности! Это — люди надежные, идите спать, лейтенант! — и старик выпроводил Ванслиперкена за дверь.

Ванслиперкен поплелся к набережной, но так как было уже очень поздно, то его шлюпка, прождав его заполночь, вернулась на судно. И вот, в то время, как он стоял на пристани и размышлял, как бы ему попасть на судно, что-то холодное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел перед собою Снарлейиоу, который терся о него своей мордой. «Как ты сюда попала, моя бедная собака?» — спрашивал он, но, конечно, не получил ответа. В это время из будочки сторожа высунулась голова перевозчика, который предложил Ванслиперкену свои услуги, и обрадованный лейтенант со своей собакой вскоре очутились на палубе «Юнгфрау». Здесь никто не встретил их, все спали, полагая, что командир не вернется. Было около трех часов утра, и потому Ванслиперкен, не желая, чтобы кто-нибудь знал, что он вернулся, тихонечко прошел в свою каюту в сопровождении Снарлейиоу, разделся впотьмах, не потребовав света, и лег спать, мечтая о том, как он задаст всем поутру за то, что никто не стоял на вахте, когда он вернулся, никто не окликнул и не встретил его.

Снарлейиоу, ошеломленный ударами головой о дерево, замер, но отнюдь не подох: его крепкий череп не так легко было проломить. Очнувшись часа два спустя, он выбрался из-под листвы и добрался до пристани, но шлюпки уже не было, и ему пришлось ждать другого удобного случая, чтобы попасть на судно, когда так кстати явился его господин.

ГЛАВА XXXII. Кто подслушивает, тот редко слышит что-нибудь хорошее о себе

Когда люди стали мыть палубу, Ванслиперкен пробудился, и так как ему было известно, что никто не знал об его возвращении, то он, встав с постели, осторожно приотворил люк, чтобы слышать, что будут говорить между собой матросы.

— Эй, Кобль! — окликнул голос Спюрея. — Что-то скажет шкипер, как увидит, что его собака исчезла!

— Я не думаю, что она так-таки и пропала! — отозвался Кобль.

— Но Костлявый клянется, что на этот раз с ней порешил и схоронил ее на два фута глубины!

— Он и тогда клялся! Что ж из этого? А я вам говорю, что это чертово отродье сродни своему господину, и пока он жив, будет жива и его собака. А когда он подохнет, подохнет и она вместе с ним, отправившись вместе с ним к дьяволу.

— Аа, так ты хотел бы отправить и меня на тот свет, старый негодяй! Погодите, я всем вам покажу! — бормотал про себя Ванслиперкен.

— Ну, уж если собаку извести нельзя, так Костлявого и подавно: он самого черта не боится, этот парень!

— Уж недаром его Бог послал сюда! Он уже два раза увернулся от шкипера, и я готов поручиться, что он никогда не лишить его жизни.

— Так значит, они уже знают об этом! — пробормотал Ванслиперкен, побледнев.

— Да, Костлявый наш — заколдованный, и ничто его не возьмет, ни пуля, ни нож, ни вода! За это я готов поручиться! — продолжал Кобль.

— Эй, сторонись, Кобль, не то я замочу тебе нога!

— Ну, это не так-то легко: я, брат, сегодня в сапогах! — отозвался старик.

Ванслиперкен услышал, как люди перешли в другую часть палубы, и теперь уже слова говорящих не доносились до него; но он знал теперь, что было покушение на жизнь Снарлейиоу, и что виновником был все тот же Костлявый, и лейтенант позвонил.

— Эй, ребята, да ведь шкипер на судне!

— Да когда же он, черт возьми, вернулся?

— Во всяком случае не в мою вахту! — сказал Кобль.

— Не в вашу ли, Шорт?

— Нет! — отозвался Шорт.

— Верно, в вахту капрала, только он меня не звал и даже, вероятно, наверху не был; он никогда не стоит своей вахты!

На звонок командира должен был отозваться или капрал, или Костлявый. Первым явился капрал.

— Капрал, где моя собака? Я вчера вернулся поздно и не нашел ее в каюте, куда вы ее увели?

— Это моя вина, мингер, сознаюсь… я взял ее с собою на берег, чтобы не оставлять без себя на судне, и отправился к прачке, как вы приказали. Я пробыл там недолго, а когда вышел, то собака пропала, — и я нигде не мог ее отыскать!

— Хм! Вы брали с собой Костлявого?

— Да, мингер, брал, чтобы нести узел!

— Где же он был, когда вы были у прачки?

— Ходил где-то поблизости!

— Ну, так я вам скажу, что это он убил и зарыл мою собаку! Он воспользовался вашим отсутствием!

— О, mein Gott, mein Gott!.. Так собака подохла?

— Да! — воскликнул Ванслиперкен, отлично знавший, что собака жива и спит теперь за занавеской на его кровати, но сделал это умышленно, чтобы напугать Костлявого. — Я же задам этому негодяю! Не забудет он меня, клянусь честью! Можете идти, капрал, больше вы мне не нужны.

Выйдя от командира, ван-Спиттер пошел сообщить о всем Костлявому. — «Аа… так собака издохла! — теперь пусть хоть повесят меня, а собаки все-таки нет!» — думал бедняга.

Минуту спустя Ванслиперкен позвал Костлявого.

Тот явился, но на все упреки и допросы отвечал отрицательно, а на угрозу лишить его жизни отвечал: «Это не так легко, как вы думаете!»

Эти слова сильно смутили лейтенанта, но он решил отомстить прежде всего тем, что, поддержав в экипаже мысль, что Снарлейиоу не простая собака, вместе с тем напугать Костлявого. Согнав собаку с кровати, он вышел на палубу и, подозвав к себе капрала, долго советовался с ним, как бы разыскать Снарлейиоу, а затем попросил его сойти вниз и посмотреть, чтобы накрыли его завтрак.

Капрал вошел в каюту вместе с Костлявым, шедшим позади его, как вдруг ван-Спиттер с криком: «О Gott im Himmel!» — круто повернул назад, смяв Костлявого, и побежал без оглядки, пока не ударился лбом о перегородку судна и не упал без чувств, ошеломленный ударом. Между тем Костлявый поднялся на ноги, ощупывая свои ребра и потирая живот, на который наступил капрал, подобно слону, обращенному в бегство и сокрушающему все на своем пути.

— Что там такое случилось? Уже верно он опять увидел дьявола или его отродье — Снарлейиоу! Надо посмотреть! — так рассуждал Костлявый. При входе в каюту прежде всего ему бросилась в глаза собака, сидевшая на сундучке, преспокойно почесывая лапой за ухом.

— С нами крестная сила! Отступись от меня, сатана! — прошептал Костлявый, глядя на собаку. — Я чту Бога и святое писание! А ты, дьявольское отродье, опять воскресло. Не обидно ли, право, чтобы добрая христианская душа готовила завтрак и прислуживала такому дьявольскому отродью!.. Но, право, я начинаю думать, что мы ее вовсе не убили, а когда командир вернулся вчера, так и она вернулась вместе с ним; ведь никто не видал, как они вернулись!.. Я ни за что не поверю, что эту собаку нельзя сжить со свету! Ведь вышибли же ей глаз! А я — добрый христианин, и моя святая обязанность доконать этого паршивого пса, будь это просто пес или дьявольское отродье, и я доконаю его!

И успокоившись на этом, он пошел доложить лейтенанту, что все готово к завтраку, причем добавил:

— Вот вы говорили, сэр, что я убил и зарыл вашу собаку, а она сидит в вашей каюте жива и здорова и ничего с ней не случилось!

— Собака в каюте! — с притворным удивлением воскликнул Ванслиперкен. — Как же она туда попала?

— Да так же, как и вы сами, сэр! — сказал Костлявый и пошел вниз, оставив лейтенанта в недоумении. Шкипер ожидал увидеть его растерянным, перепуганным до полусмерти, а вместо того тот как будто намекнул ему, что собака вернулась вместе с ним, и как будто не видел в этот ничего удивительного.

Между тем матросы подняли капрала и привели его в чувство, а когда Костлявый пришел и разъяснил, в чем дело, среди экипажа весть о возвращении Снарлейиоу опять-таки произвела сильное впечатление. Костлявый же рассуждал так: «Если бы собака вернулась каким-нибудь сверхъестественным образом, лейтенант, наверное, был бы более перепуган, чем я, а так как этого нет, то, значит, собака вернулась с ним вчера ночью, когда никто не видел».

Однако, хотя Снарлейиоу была цела и невредима, но при мысли, что Костлявый опять покушался на ее жизнь, в сердце Ванслиперкена закипала такая ненависть к этому юноше, такая жажда мести, что, продумав целых два дня, он, наконец, призвал на помощь капрала и, несмотря на свою лютость и жадность к деньгам, после целого ряда прозрачных намеков предложил капралу десять гиней за то, если он избавит его от Костлявого.

— Поверьте, — отвечал капрал, — я, мингер, и без ваших денег, из одного желания угодить вам, с радостью сделал бы, что вы желаете, но это совершенно невозможно.

— Почему невозможно, капрал?

— Потому, что я не все еще рассказал вам, мингер, — ответил капрал с таинственным видом и затем рассказал целый ряд видений, в которых дьявол явно оказывал покровительство Костлявому, затем сказал, что слышал какой-то громоподобный голос, сказавший, что «ни один смертный человек не может повредить Костлявому».

Все эти рассказы в связи с личными суеверными страхами Ванслиперкена так напугали его, что душа у него ушла в пятки, и он дрожал, как осиновый лист.

— Не выпьете ли вы, капрал, рюмочку настойки? — спросил любезно Ванслиперкен. — Там в шкафу вы найдете бутылочку!

Такая любезность прежде всего объяснялась тем, что лейтенанта сам больше капрала нуждался в подкреплении.

Капрал сейчас же разыскал бутылку и рюмки и налил лейтенанту и себе.

— Так вы говорите, капрал, что ни один смертный человек не может повредить ему? Ну, а женщина? Какая жалость, что я поссорился с женой этого мерзавца Салисбюри!.. Налейте-ка еще по рюмочке, капрал!

И они повторяли рюмочку за рюмочкой, а там еще рюмочку, пока непривычный к спиртным напиткам лейтенант окончательно не охмелел. Голова его опустилась на стол, и он остался неподвижен. Капрал, пользуясь этим, продолжал выпивать рюмку за рюмкой. Наконец он окликнул своего начальника, но тот не отозвался, а когда коснулся его головы, то убедился, что Ванслиперкен пришел в совершенно бесчувственное состояние. Тогда капрал поднял его на руки и уложил в постель, а сам, удобно расположившись в его кресле, решил допить бутылку настойки, но не довел до конца задуманного дела, заснул и храпел так громко, с таким присвистом и раскатами, что напугал спящего Ванслиперкена, в представлении которого эти удивительные звуки слились в одно общее с страшным кошмаром. Свеча догорела, и в каюте было совершенно темно. Ванслиперкен вдруг пробудился и громко вскрикнул: «Ни один смертный человек!» и разбудил капрала, который, вскочив впотьмах, задел и опрокинул стол и кресло, на котором сидел, разбил стаканы и, как бомба, вылетел из каюты, захлопнув за собою дверь. Весь этот шум показался Ванслиперкену адским шумом, и он лежал, не дыша, обливаясь холодным потом. Четверть часа спустя в каюту, как ни в чем не бывало, вошел со свечою в руке капрал и осведомился, не звал ли его лейтенант. На это тот передал ему свой кошмар и сказал, что слышал какой-то адский шум и грохот, на что капрал успокоил его, уверив, что все это был сон,

— Нет, нет, капрал, это был не сон, не уходите, останьтесь здесь в каюте!

— Слушаю, мингер! — отозвался капрал, задернув занавеси у кровати, и когда Ванслиперкен снова заснул, потихоньку подобрал все разбитые и уроненные предметы, привел все в каюте в надлежащий порядок и затем, так как уже рассветало, вышел из каюты.

Проснувшись поутру, Ванслиперкен позвонил, и на зов явился Костлявый.

Осмотревшись кругом и увидев, что все в полном порядке, лейтенант еще более убедился, что ночью здесь происходило нечто неладное, и под этим впечатлением был даже кроток и вежлив с Костлявым.

ГЛАВА ХХХIII. Разные взгляды и сила убеждений

Рамзай был в наилучших отношениях с синдиком и его прекрасной дочерью Вильгельминой. Более благоприятных условий добиться расположения и руки этой богатой наследницы трудно придумать. Она была теперь как раз в том возрасте, когда отец ее желал найти ей подходящую партию, но все те молодые голландцы, которых он представлял своей дочери в качестве женихов, не нравились ей. Рамзай же с первого взгляда приобрел все ее симпатии, и спустя десять дней молодые люди, проводившие большую часть дня вместе, уже чувствовали друг к другу непреодолимое влечение.

Синдик или не замечал, или же одобрял в душе это положение дела, считая Рамзая вполне подходящим супругом для своей дочери.

Рамзай же, взвесив свои чувства к молодой девушке, пришел к убеждению, что ему следует избегать ее общества, что было совершенно невозможно, пока он оставался в этом доме, покинуть же этот дом ему не позволял его долг по отношению к той идее, которой служил. Играть чувствами девушки он тоже не хотел и сознавал при этом, что, видя ее, не мог не полюбить ее. Но почему бы Вильгельмине не разделять его политических убеждений? Почему ему не открыться ей в конце концов, когда почва будет достаточно подготовлена? Обманывая ее отца относительно своих убеждений, он не хотел обманывать ее, не хотел взять обманом ее любви и ее руки.

— Итак, Вильгельмина, — сказал он однажды, сидя после обеда на диванчике рядом с девушкой, — итак, вы того мнения, что Вильгельм Нассауский — хороший человек?

— А вы разве другого мнения, Рамзай? — удивленно спросила девушка.

— Мы, мужчины, судим иначе. Наши политические убеждения одно, а мой частный взгляд на личность человека другое, и я, право, не нахожу оправданий поведению Вилльяма по отношению к несчастному королю Якову II, отцу его жены, против которого он восстал и которого лишил престола. Предположим, например, что какой-нибудь счастливец, став вашим мужем, в благодарность за то, что ваш отец отдал ему свое высшее сокровище, свою дочь, захватил бы все имущество вашего отца и оставил бы его нищим потому только, что нашлись бы люди, которые предложили ему поступить таким образом?

— Я никогда еще не смотрела на этот вопрос в таком свете, — сказала Вильгельмина, — но если этот поступок был бы непростителен для частного человека, то в деле, где от него зависит счастье целого народа, на него надобно смотреть иначе!

— Счастье целого народа, Вильгельмина! Почему так?

— Разве Яков II, ярый католик, не преследовал, не угнетал протестантскую веру, не делал свой народ несчастным?

— Не в этом суть, Вильгельмина! Счастье народа не зависит от религии! Религия всегда являлась только предлогом для вмешательства, когда другого, лучшего предлога не находилось под рукой. Поверьте мне, если король Яков II не провинился ни в чем другом, он мог безнаказанно продолжать служить Богу, как ему нравится, и быть католиком или протестантом по желанию. Само настоящее положение дел в Англии уже достаточно доказывает, что для спокойствия страны недостаточно короля протестанта.

— Настоящее положение дел вызвано агитацией якобитов, — заметила Вильгельмина, — которые возбуждают повсюду недовольство и раздражение против существующего правительства!

— Я этого не отрицаю, — продолжал Рамзай, — но недовольство это растет с каждым часом, так как имеет свои основания. Род людской прежде всего руководствуется выгодами, а патриотизм в большинстве случаев только приличная маска. Союз и слияние с Англией, без сомнения, выгодны для Голландии, но отнюдь не выгодны для Англии, и, поверьте мне, наше потомство признает, что король-протестант дорого обошелся Англии!

— Ах, Рамзай! Всякий, кто услышал бы вас теперь, никогда не поверил бы, что вы — такой горячий сторонник существующих порядков, каким я вас считала!

— Мои официальные убеждения не могут меня лишить свободы личного мнения! Я всегда был верен своим политическим убеждениям, Вильгельмина, но, близко зная свет и людей и тайные пружины, заставляющие действовать людей, не могу относиться ко всему так доверчиво и простодушно, как вы. Мы говорили с вами о характере Вильгельма Нассауского, и, признаюсь, я охотнее согласился бы быть несчастным изгнанником и католиком Яковом, чем коронованным королем Вилльямом.

— После того вы еще, пожалуй, скажете, что так же «охотно были бы католиком, как протестантом!

— Если бы я родился и вырос в этой вере, не все ли это было бы равно? Не все ли религии равно хороши, если люди искренни и чтут Бога в душе? Неужели вы не предпочли бы честного, доброго католика мерзавцу, который бы называл себя протестантом?

— Да, конечно, но я всегда предпочла бы доброго протестанта доброму католику! — сказала молодая девушка.

— Это вполне естественно, тем более, что вы до сего времени всегда слышали и видели только одну сторону вопроса, и если я говорю теперь с вами так свободно, то только потому, что хочу поделиться с вами моим опытом и моим знанием света и людей! Я верен своим убеждениям и как мужчина не могу изменить им, не став подлецом и негодяем, а будь я женщина, я бы, не задумываясь, отрекся от своих убеждений и изменил бы им ради убеждений того, кого я люблю, если бы он не согласился отказаться от своих убеждений, так как в сущности обе стороны одинаково правы и одинаково виноваты!

— Так вы полагаете, что женщина может изменять своим убеждениям? Это не лестно для нас, женщин. Это значит, что мы не имеем ни прочности и устойчивости убеждений, ни значения, ни влияния в свете!

— Совсем не то! Я хочу сказать этим, что женщины вообще слишком мало интересуются политикой, и их убеждения складываются не самостоятельно, как у нас, мужчин, а наследуются от тех, с кем они живут. А потому для них не составляет бесчестья, убедившись в ложности этих, принятых на веру убеждений, вслед за тем отказаться от них. Кроме того, в сердце женщины вложено Богом такое чувство, которое побеждает в ней все другие чувства, это чувство — любовь! Если женщина избрала себе человека в мужья, в руководители и советники на всю жизнь, если она клялась ему любить и уважать его, чтить его и делить с ним все его радости и тревоги, возможно ли, чтобы она была иных с ним убеждений, чтобы между ними была какая-нибудь рознь?

— Вы выставляете мне все это сегодня в таком новом свете, что я не нахожу, что вам отвечать, хотя вы и не убедили меня!

— Это потому, Вильгельмина, что вы еще не имели времени обсудить и обдумать, что я вам сейчас говорил. Но вы подумайте, и тогда или согласитесь со мной, или найдете новые аргументы, чтобы доказать мне, что я не прав. А теперь пройдемте в музыкальную комнату, спойте что-нибудь.

Такого рода разговоры часто возобновлялись между молодыми людьми, так что Рамзай мало-помалу успел подготовить девушку к мысли, что политическая и религиозная рознь далеко не такое страшное дело. Он знал теперь, что если бы вдруг раскрылось, что он якобит и католик, то это не произвело бы на нее такого поражающего впечатления, как раньше; что касается его самого, то, увлекшись в первый момент только ее богатством и красотой, он теперь готов был отказаться от ее состояния, лишь бы только она могла принадлежать ему.

Трудно сказать, не решился ли бы он даже отказаться от своих убеждений, если бы этою ценой мог купить обладание Вильгельминой.

В то время, когда девушка пела в большой концертной зале, а Рамзай упивался звуками ее голоса, ему явились доложить, что к нему пришел лейтенант с королевского куттера. Действительно, в кабинете ожидал его Ванслиперкен, сообщивший содержание депеш, которые он только что привез из Англии и, по примеру Рамзая, вскрыл и списал. Получив условное вознаграждение, лейтенант откланялся, пообещав зайти перед уходом «Юнгфрау» обратно в Портсмут.

Едва только Ванслиперкен ушел, как явился синдик ван-Краузе, спешивший разузнать все новости. Рамзай сообщил ему содержание некоторых депеш, и обогатившийся свежими новостями ван-Краузе поспешил к своим приятелям поделиться с ними.

— Но откуда вам все это известно, мингер Краузе? — спрашивали они. — Ведь эти депеши еще не вскрыты! Вам и тот раз все было известно раньше, чем нам, и теперь тоже; вероятно, у вас есть влиятельные друзья при английском дворе!

Мингер ван-Краузе многозначительно кивал головой, но ничего не говорил.

Между тем друзья г. ван-Краузе рассуждали так: мингер Краузе сообщает такие государственные тайны, которые он мог узнать не иначе, как через предательство в Англии. И почему бы ван-Краузе, которому нельзя было доверять здесь, вдруг доверяли такие важные тайны в Англии? На основании этих подозрений решено было при первом случае сообщить об этом в Англию.

Между тем Ванслиперкен, вручив Рамзаю письма и копии с депеш, направился ко вдове Вандерслуш, где был принят с распростертыми объятиями. Бабэтт не преминула осведомиться о капрале, и Ванслиперкен обещал отпустить его к вечеру на берег.

Женщины ликовали, что так ловко провели лейтенанта, и когда вечером капрал занял его место, все трое от души смеялись над командиром «Юнгфрау».

ГЛАВА XXXIV. Красная селедка еще раз играет роль в этом рассказе

Все обманывали друг друга: Костлявый и капрал обманывали Ванслиперкена, вдова и Бабэтт — также его, Рамзай обманывал гостеприимного хозяина и его дочь, якобиты обманывали правительство, Ванслиперкен обманывал решительно всех. Но безусловно худшую роль в этом отношении играла вдова Вандерслуш, которая, как ядовитый паук, опутывала своими дьявольскими сетями свою жертву и втихомолку свивала веревку, на которой должен был быть повешен Ванслиперкен. И теперь, сидя на диванчике рядом с капралом и пересыпая ласками свою речь, вдова Вандерслуш сообщала капралу о своих планах.

— Оба последние приезда он не заходил в этот дом против нас, — говорила она, — но я готова поклясться, что он носит письма и получает деньги где-нибудь в другом месте, и я выслежу его непременно.

— Да, mein Gott! — вздыхал капрал, попивая пиво.

— А последний раз он привез какого-то пассажира, королевского посла. Но что вы думаете, капрал, разве бы король избрал себе послом англичанина, когда голландцев сколько угодно? Да если этот самый англичанин и в самом деле королевский посол, то, верно, посол короля Якова, не иначе!