ГЛАВА XVIII

Около полудня ветер стал стихать, и волнение уменьшилось. Мне пришло на мысль, что теперь легко поставить мачту и поднять парус, и я стал снова будить мою спутницу. После нескольким усилий я удостоверился, что она жива.

— Молчи, Джем, — сказала она, не открывая глаз. — Еще нет пяти склянок.

Я дал ей несколько толчков; она вскочила и дико стала осматриваться кругом.

— Джем, — сказал она, протирая глазе и осматриваясь. кругом, как будто что-то припоминая. Вдруг она вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Я думала, что это сон, и хотела все рассказать за завтраком Джему, — сказала она печально, — но я ошиблась. Что со мною будет? Мы погибли, погибли!

— Пока еще нет, но, верно, погибли бы ночью, если бы я был в таком же положении, как ты, — отвечал я. — Мне тяжело было управиться с лодкою.

— Правда, — сказала она, — Бог да простит меня, несчастную! Что подумает Джем и что он скажет, когда увидит, как я отделала свой новый чепчик.

— Разве ты уже уверена, что непременно увидишь Джема, и что тебе нужен будет твой новый чепчик? — спросил я.

— Правда ваша, утонуть все равно в каком чепчике. Но где же мы теперь находимся?

— Я сейчас видел здесь землю, — сказал я, показывая за корму. — Волнение стихло; можно поставить мачту и поднять парус.

Женщина встала на ноги.

— Да, — сказала она, — поставим мачту. Ночью при темноте и волнении я ничего не могла делать, но теперь могу. Вот что значит день для такой трусихи, как я; я боюсь только темноты. Надо поднять парус, а то нас никто не увидит — Что вы сделали с пузырем?

— Бросил его в воду, — отвечал я.

— И вы это сделали в такую сырую и холодную ночь? Вы хорошо поступили, не так, как я. О, это вино, вино, я бы желала, чтобы его совсем не было на свете, но теперь уже поздно. Когда я только что вышла за Джема Персона, никто не мог убедить меня, чтобы я пила, даже сам Джем, которого я так любила. Теперь вместо того, чтобы ссориться со мною, как прежде, за то, что я не пью, он сердится, что я пью слишком много. Помогите же мне поставить мачту. Держите кливер. Джем часто говорил, что, не будь я женщина, из меня вышел бы славный матрос.

Мы успели поставить мачту и подняли парус. Спутница моя стала править рулем, сказав мне:

— Я умею хорошо править; теперь же день, и я выспалась. Вы устали, ложитесь и усните, теперь все хорошо, мы идем к берегу.

В самом деле, она держала довольно круто к ветру, и мы шли по три или четыре мили в час. Мне не хотелось спать; я стал отливать воду из лодки и привел в порядок корзины и ящики. Потом, осмотрясь кругом, не видно ли где корабля, сел и стал разговаривать с моею спутницей.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Пегги3 Персон. Бог простит меня бедную, что я так люблю вино.

— Отчего же теперь ты любишь вино, тогда как выходя замуж не могла на него смотреть?

— Все это сделалось по капельке. Джем, бывало, посадит меня к себе на колени и просит проглотить каплю, чтоб угодить ему, я и исполню его просьбу; и сначала я хворала от этого, а потом уж привыкла. А иногда в сырую погоду стоим на пристани с другими женщинами и, завернув руки в передник, ждем шлюпки с корабля. Другие пьют вино и меня попотчуют; так оно и пошло. Потом Джем просил меня принести ему вина на корабль, и я пила вместе с ним; но погубило меня то, что раз я услышала кое-что о Джеме, когда он был в Плимуте. Меня взяла ревность, и тогда в первый раз я напилась допьяна. После этого так и пошло. Скажите, что случилось ночью? Погода была очень дурна?

Я рассказал ей все, что случилось, и каким образом я старался разбудить ее.

— Я заслужила, чтобы вы меня прибили, — сказала она. — А вы славный, бравый мальчик; если Бог даст, что мы воротимся на «Каллиопу», я вас расхвалю на славу.

— Я не нуждаюсь в похвалах, — отвечал я.

— Не будьте так горды: мое доброе словечко может пригодиться. На фрегате будут высоко о вас думать. Доброе имя не безделица; вы еще ребенок, а уж молодец хоть куда, и это узнают все матросы и офицеры.

— Прежде подумаем, как попасть на фрегат, — отвечал я, — нам еще далеко до него.

— Теперь уж бояться нечего. Если мы не встретим никакого корабля, то завтра поутру где-нибудь пристанем к берегу. Кажется, больше не будет дурной погоды.

— Что это? — сказал я, показывая за корму. — Как будто какое-то судно.

— Да, — отвечала Пегги, — оно идет из пролива; поворотим на другой галс и будем держать к нему.

Мы поворотили и через три часа были близко от судна; я закричал, когда оно стало подходить ближе, но нас никто не видел и не слышал. Мы снова стали кричать, будучи у него под ветром. Человек подошел к борту и приказал нам положить право на борт, но в то же время судно ударилось о нашу лодку и разломало ее. Мы держались у борта, между тем как лодка наполнялась водою, и когда матросы вытащили нас на палубу, она перевернулась и уплыла за корму.

— Чего вы смотрите? — сказала Пегги Персон, стряхивая юбку, замоченную до колен. — Нарисуйте глаза на своем бриге, если у вас их нет. Вы утопили лодку с отличными селедками, яйцами и хлебами, которые пригодились бы после долгого крейсерства. Мы думали заплатить вам ими, а теперь везите нас даром.

Шкипер, бывший наверху, заметил, что я в офицерском мундире. Он спросил меня, каким образом мы очутились в таком положении, и я в нескольких словах рассказал ему все, что случилось. Он шел из Кадикса в Лондон и обещал, где мы захотим, высадить нас на берег Темзы, но не в другом месте, потому что боялся потерять ветер.

Я рад был как-нибудь добраться до берега и просил его высадить нас у Ширнеса, ближайшего местечка к Чатаму; потом сошел в каюту и заснул крепким сном.

Здесь можно заметить, что часовой на фрегате видел, как я спустился по шторм-трапу в лодку, и когда возвратился лодочник и заметил, что его лодку унесло, обо мне стали беспокоиться не на шутку. Было слишком темно, чтобы послать за нами шлюпку, но на другое утро об этом донесли начальнику порта, который отрядил за нами куттер.

В первый день куттер держался около самого берега и только на другой день утром, когда уже я взят был на бриг, отошел далее; но увидя нашу лодку, плывшую дном кверху, возвратился назад и донес об этом начальнику порта и капитану Дельмару.

Проснувшись на другое утро, я вышел наверх и увидел, что ветер совсем стих, и начинало штилеть. Пегги Персон также была наверху; она вымылась, причесалась, разгладила ленты своего чепчика и была точно очень недурна собою.

— Мистер Кин, — сказала она, — я в первый раз услышала ваше имя, когда вы сказали его здесь шкиперу. Вы наделали мне бед. Не знаю, что скажет Джем Персон, когда вы воротитесь, убежав с его женою; не лучше ли мне отправиться вперед и объяснить ему, как было дело?

— Да, теперь ты смеешься, — отвечал я, — а ночью не смеялась.

— Потому что тогда было не до смеха. Вы спасли мне жизнь; если бы меня унесло одну, мне бы не видать больше берега. Знаете, — продолжала она с какою-то торжественностью, — я поклялась никогда больше не пить и надеюсь, что Бог даст мне силы сдержать клятву.

— Я очень рад за тебя, — сказал я.

— Когда я только вспомню о прошедшем, то чувствую отвращение от вина. Верно, Джем не станет принуждать меня; я никогда более не стану носить ему вина на фрегат: это решено. Пусть он бранит меня, бьет, хоть этого он никогда еще не делал, я ни за что не буду; а если он будет трезв потому, что нечем будет напиться, мне нетрудно будет сдержать свою клятву. Вы не знаете, как я сама презираю себя; и хотя кажусь веселою, но готова плакать, как дитя, о моей слабости и безрассудстве.

— Мне кажется странным слышать от тебя это. На лодке я считал тебя совсем другою женщиною.

— Мистер Кин, женщина, которая пьет, для всего потеряна; я часто об этом думала и иногда исправлялась. Пять лет назад я была лучшею девушкою в школе; я носила медаль за хорошее поведение, и мне было поручено смотреть за другими. Мне казалось, что я буду так счастлива с Джемом; я так любила его и до сих пор люблю. Я знала, что он любит вино, но никогда не думала, что он заставит меня пить. Я думала его исправить и теперь с помощью Божиею исправлю; и не только его, но и себя.

Здесь я замечу, что Пегги Персон сдержала свое слово и даже со временем успела излечить своего мужа от страсти к вину.

На четвертый день вечером мы пришли к Нору. У меня было в кармане четыре соверена, и этого было слишком довольно, если бы даже я захотел увидеться с матушкою.

Поблагодарив капитана, мы с Пегги сели в шлюпку, и я дал матросам полкроны на водку.

Выйдя на берег в Ширнесе, я дал гинею Пегги, пожелав ей счастливого пути в Портсмут, а сам отправился в Чатам к матушке.

Был девятый час вечера, и стало совершенно темно, когда я подошел к дому. Лавка была заперта с улицы, и я обошел кругом. Дверь была притворена, и я взошел в маленькую залу, не встретя никого.

Я услышал, что наверху кто-то рыдал; мне тотчас пришло на мысль, что матушку кто-нибудь известил о моей смерти. На столе в зале горела свеча, и возле нее лежало распечатанное письмо. Я взглянул на подпись; оно было от капитана Дельмара. Свеча нагорела, я поднес к ней письмо и прочел следующее:

«Милая Арабелла!

Приготовься услышать печальное известие, которое для меня тем чувствительнее, что я сам должен сообщить его тебе. Случилось ужасное происшествие, и, описывая его, я боюсь за тебя. Ночью 10 числа Персиваль был в лодке, которую вдруг оторвало от фрегата порывом ветра; было темно, и об этом несчастье узнали тогда уже, когда всякая помощь была бесполезна.

На другой день адмирал послал куттер искать лодку, которую ветер должен был вынести в море; в этой лодке была женщина и наш бедный мальчик. Увы, лодку нашли опрокинутою вверх дном, и нет сомнения, что наше бесценное дитя погибло.

Я глубоко сожалею о его потере; не только из любви к тебе, но я полюбил его за его добрые качества и часто сожалел, что не могу при всех дать полную свободу моим чувствам, как отец.

Знаю, что я ничем не могу облегчить твоей скорби; но ты принесла для меня столько тягостных жертв, что для тебя я готов сделать все, что в моей власти.

Не грусти, милая Арабелла, и безмолвно покорись воле Небесной. Я сам тяжело страдаю; потому что, . если бы он был жив, клянусь, что я, хотел сделать для него гораздо более, чем обещал тебе. Он был бы славным моряком, если бы Богу угодно было; но ему суждено было иное, и мы должны покориться воле Всевышнего. Вспомни, что у тебя есть верный и преданный друг.

Персиваль Дельмар»

— Так вот что, — подумал я и, сложив письмо, спрятал его в карман. — Однако эта неожиданность так поразила меня, что я должен был сесть, чтобы прийти в себе. Через минуту я вынул и снова прочел его. Итак, он мой отец и любит меня, но не смеет обнаружить своих чувств и хочет сделать для меня более, чем обещал моей матушке.

Я сложил письмо, горячо поцеловал его и спрятал в карман. Теперь, — подумал я, — что мне делать? Матушка станет требовать у меня это письмо, но никогда его не получит; ни слезы, ни ласки, ни угрозы не заставят меня с ним расстаться. Что ж мне делать? Никто меня не видел, никто не знает, что я здесь был. Я отправлюсь и прямо явлюсь на фрегат, это самый лучший план.

Я так занят был своими мечтами, что не слышал, как кто-то сходил вниз по лестнице, до тех пор, пока уже было поздно уйти. Мне пришло на мысль спрятаться. По походке я узнал, что это бабушка. Подумав немного, я задул свечу и стал в позицию: подняв одну руку вверх, другую протянув в сторону, открыв рот и выпучив глаза, я ожидал бабушку. Она сошла, увидела меня, вскрикнула и без чувств упала на пол; свеча, выпав у ней из рук, потухла; я перескочил через бабушку и, выбежав из дверей, очутился на улице.

ГЛАВА XIX

Я скоро вышел из Чатама на большую дорогу; мне не хотелось, чтобы кто-либо знал, что я был в этом городе, и потому я старался скорее от него удалиться. Я шел к Гревзенду и прибыл туда около девяти часов. За несколько шиллингов дилижанс довез меня до Гринвича, а к рассвету я был уже в столице.

Я тотчас осведомился, когда дилижанс отходит в Портсмут и узнал, что не прежде девяти часов.

Как ни хотелось мне посмотреть Лондон, но я рассуждал, что мне необходимо спешить в Портсмут. В семь часов вечера я приехал туда и, наняв лодку, около восьми явился на фрегат.

Легко себе представить, что мое неожиданное появление всех удивило. Старший лейтенант послал шлюпку на берег известить капитана о моем возвращении, и Боб Кросс успел пожать мне руку, соскакивая в гичку.

Я рассказал свои приключения офицерам, умолчав, однако, что был в Чатаме. Персон пришел расспрашивать меня о своей жене, а скоро возвратился на фрегат и Боб Кросс, сказав, что капитан приказал прислать меня к нему завтра поутру.

Мне хотелось посоветоваться с Бобом Кроссом перед свиданием с капитаном. Я сказал ему это, и он просил меня выйти наверх около десяти часов, когда почти все офицеры обыкновенно спали.

Была прекрасная, светлая ночь, и когда мы остались одни, я рассказал ему все, что случилось, не умолчав и о содержании письма, которым я завладел. Потом я спросил его, как мне теперь действовать, когда я уже убежден, что я сын капитана.

— Мистер Кин, вы очень хитро поступили, и вам надо беречь это письмо пуще глаза; не знаю, куда бы нам его спрятать, но думаю, что лучше всего зашить в кожаный мешочек и носить на шее. Но, мистер Кин, смотрите, никому об этом ни слова; на меня можно положиться, но более никому не доверяйте. Капитану также ничего не говорите; делайте вид, будто вы по-прежнему ничего не знаете, а то, пожалуй, если он узнает, что тайна в ваших руках, то вас же возненавидит. Он никогда бы не признал вас своим сыном, если бы не был убежден, как и все мы, что вы на том свете; так будьте с ним почтительны и осторожны по-прежнему. Берегите письмо только на случай какой-нибудь крайности. Если матушка станет подозревать вас, разуверьте ее. Бабушка будет божиться, что видела вашу тень; матушка может думать иначе, но ничего не в состоянии будет доказать; она не посмеет сказать капитану, что подозревает вас в похищении письма, и через несколько времени все само собою забудется.

Я обещал следовать советам Боба Кросса, и мы расстались.

Утром я съехал на берег к капитану. Он принял меня довольно холодно и сказал:

— Мистер Кин, вы были в большой опасности. Как вы приехали назад?

Я отвечал, что судно, которое спасло меня, шло в Лондон, и что я приехал оттуда в дилижансе.

— А я думал, что нам уж не придется с вами увидеться, и написал к вашей матушке, извещая ее о вашей смерти.

— Вы уже написали? — спросил я. — Это убьет ее.

— Со следующей почтой я напишу, что вы спасены.

— Благодарю вас, — отвечал я. — Более ничего не прикажете?

— Ничего, мистер Кин; вы можете ехать на фрегат и вступить в свою должность.

Я поклонился и вышел из комнаты; сойдя вниз, я увидел, что Боб Кросс ожидал меня.

— Ну, что? — сказал он, уходя вместе со мною.

— Холоден по-прежнему, — отвечал я, — велел мне ехать на фрегат и вступить в свою должность.

— Я знал это, — сказал Боб, — трудно сказать, из чего сделаны эти вельможи. Но делать нечего, с вас пока довольно вашей тайны!

— Его тайны, — отвечал я, кусая губы, — которую я буду хранить или нет.

— Будьте хладнокровнее, мистер Кин; вы свое возьмете, если только не будете горячиться; пусть он играет со своими картами, а вы с вашими. Так как вы знаете его карты, а он ваших не знает, то вы же должны, наконец, выиграть, если только будете осторожны.

— Правда твоя, Кросс, — сказал я, — но ты забываешь, что я не более, как мальчик.

— Вы хоть и мальчик, мистер Кин, но у вас не глупая голова на плечах.

— Надеюсь, что нет, — отвечал я. — Но вот мы и у шлюпки?

— Да, и если я не ошибаюсь, вот Пегги Персон.

— Ну, Пегги, каково вы крейсировали с мистером Кином?

— Да кроме него ни с кем бы не согласилась путешествовать. Мистер Кин, позвольте мне съездить на фрегат повидаться с мужем?

— Хорошо, Пегги, — отвечал Кросс, — старший лейтенант, верно, не откажет тебе в этом после того, что случилось, да и сам капитан Дельмар, как он ни суров. Джем будет очень рад тебя видеть; ты не знаешь, как он тосковал о тебе. Он даже выпросил платок у капрала утирать слезы.

— Я думаю, скорее он выпросил бутылку рома у комиссара, — отвечала Пегги.

— Помни свое обещание, Пегги, — сказал я.

— Помню, мистер Кин; клянусь вам, что с тех пор, как я рассталась с вами, я не взяла в рот ни капли вина, хотя у меня в кармане был целый соверен.

— Хорошо; смотри же сдержи свое слово.

— Сдержу, мистер Кин, и кроме того, буду любить вас, пока жива.

Мы пристали к борту фрегата, и скоро Пегги была в объятиях мужа. Старший лейтенант ласково сказал ему:

— Персон, ты не будешь нужен наверху до обеда; ступай вниз с женою.

— Вы добрый джентльмен, — сказала Пегги старшему лейтенанту.

Пегги сдержала свое слово; она столько насказала о моей смелости и присутствии духа, о своем страхе и бесчувственности, о том, как целую ночь я один правил рулем, что на фрегате все стали уважать меня, и рассказ этот дошел до офицеров; старший лейтенант рассказал все капитану, а капитан — начальнику порта. Без сомнения, Пегги Персон оказала мне большую услугу, потому что на меня уже перестали смотреть, как на новичка.

— Ну, сударь, — сказал Боб Кросс — Пегги Персон говорит, вы нисколько не испугались.

— Рассказы Пегги Персон для меня совершенно бесполезны.

— Как знать, чего не знаешь, мистер Ким; мышь может помочь льву, так говорится в басне.

— Где ты выучил басни, Кросс?

— Я сейчас расскажу вам. Когда-то я знал малютку, которая обыкновенно садилась ко мне на колени и читала мне свои басни; и я слушал, потому что любил ее.

— А теперь она уж не читает?

— О нет, она уж стала большою, теперь она вся покраснеет. Но Бог с нею и с баснями. Я уже сказывал вам, что Пегги Персон донесла об вашем поведении, как говорится на службе. Знаете ли, что в тот же самый день я слышал, как старший лейтенант говорил об этом капитану, и если бы вы видели, какая гордость выражалась на лице капитана, хотя он старался принять равнодушный вид. Я все смотрел на него, и он как будто хотел сказать: это мое дитя.

— Что ж, если это нравится ему, я заставлю его еще более мною гордиться, — отвечал я.

— Непременно, мистер Кин; заставьте его гордиться вами.

И я не забыл советов Кросса, как читатель увидит впоследствии.

Я написал к матушке обо всем, что со мною случилось, но умолчал о бытности моей в Чатаме. Я уверил ее, так же как и капитана, что бриг привез меня в Лондон. Письмо мое дошло до нее через день после письма капитана Дельмара, в котором он извещал ее о моем спасении.

Через несколько дней я получил от матушки ответ, в котором она благодарила Бога за мое спасение и описывала, как она грустила и плакала обо мне. Письмо оканчивалось следующими словами:

«Странно, что вечером 15 числа, когда я была в постели, в слезах, только что получив известие о твоей смерти, твоя бабушка сходила вниз и говорит, что видела в зале твой призрак. Верно, она что-нибудь в самом деле видела, потому что я нашла ее без чувств на полу. Быть может, она испугалась по пустому, однако я не знаю, что подумать, потому что некоторые обстоятельства показывают, что кто-то был в доме. Мне кажется, не видела ли она твоего двойника».

Я вполне уверен был, что матушка подозревала меня в похищении письма. В ответ к ней я писал, между прочим, что я не был в Чатаме, и это легко доказать, спросив у шкипера и матросов брига, который меня спас. Бабушка, верно, испугалась своей же тени. Мысль, что я приходил к вам в дом и ушел, не увидясь с вами, слишком нелепа; бабушка выдумала всю эту сказку, потому что ненавидит меня и хочет, чтобы вы также перестали меня любить.

Не знаю, поверила ли мне матушка, но более она об этом не писала. Однако через несколько дней я получил письмо от тетушки Милли, в котором она с насмешкою рассказывала ту же самую историю, прибавляя, как бабушка божилась, что видела меня или мою тень. «Сначала мы думали, что это был твой призрак, но с тех пор, как пропало письмо от капитана Дельмара к твоей матушке, стали предполагать, что ты был здесь и взял его. Ты, верно, не скроешь от меня, милый Персиваль, если ты сыграл эту шутку с бабушкою; ты знаешь, что на меня можно положиться».

Но в этом случае я не нуждался в советах тетушки. Я написал ей, как меня удивляет то, что бабушка выдумывает такие пустяки, и доказывал положительно, что был в Лондоне в то время, когда думали видеть меня в Чатаме.

Я знал, что тетушка старается выведать у меня истину по просьбе матушки, но понимал всю важность своей тайны, чтобы вверить ее кому-либо. С этих пор не было больше помину о письме. Мне кажется, что, наконец, стали предполагать, что письмо было выброшено куда-нибудь служанкою, и что бабушка сама не знала, чего испугалась. Предположение это подтверждалось еще тем, что служанка, пользуясь печалью матушки, выходила поболтать с соседками и потом уверяла, что ни одна душа на могла войти в комнату, потому что она не выходила из передней. Кроме того, всем казалось совершенно неправдоподобным, чтобы я, будучи в Чатаме, никем не был узнан.

Бабушка качала головою и не сказала ни слова, но тетушка Милли утверждала, что, будь я в Чатаме, я непременно зашел бы к ней. По ее мнению, служанка, прочитав письмо, оставленное на столе, показала его своим приятельницам, и кто-нибудь, желая повредить матушке, удержал его у себя.

Кажется, что матушка согласилась, наконец, с этим мнением, хотя оно нисколько не было для нее утешительным. Она не смела ничего открыть капитану Дельмару и каждый день ожидала предложения получить свое письмо за известную сумму. Но никто не делал предложения, потому что письмо было зашито Бобом Кроссом в кожаный мешочек, который я носил на шее и берег, как сокровище.

ГЛАВА XX

Хотя мне остается еще так много рассказывать, что я умалчиваю даже о большей части своих сослуживцев, однако я посвящу одну главу подробнейшему описанию тех, с которыми я чаще других имел дело на фрегате.

Я уже много говорил о капитане Дельмаре, но должен описать его еще подробнее. Видно было, что в молодости он был прекрасный мужчина; даже и теперь, когда ему было около пятидесяти лет, и на голове и усах стали появляться седые волосы, он был все еще недурен собою, высок и строен, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица.

Все его движения были как будто рассчитаны, но вместе с тем тихи и величественны. Если он обращался к кому-нибудь, то всегда медленно, и в движениях его не было никакой живости. Даже в безделицах он соблюдал этикет с точностью испанского идальго и во всех словах и поступках показывал, что помнит свое знатное происхождение.

Никто, кроме меня, быть может, не дозволял себе даже думать, чтобы можно было иметь с ним в обращении малейшую вольность; но хотя в поступках его и заметна была гордость, то была гордость знатного дворянина, который уважал себя и хотел, чтобы его уважали другие.

Правда, что иногда смеялись над его необыкновенною точностью, но смеялись исподтишка, шепотом. Что же касается до его познаний как моряка и офицера, то они были всем известны с отличной стороны. Долгая привычка командовать заставила его свыкнуться со всеми обязанностями морского офицера, и он вполне достоин был командовать одним из лучших фрегатов королевского флота.

Что касается до его характера, то я хочу сказать только одно: что его слишком трудно было понять. Конечно, он никогда не дозволил бы себе поступка, недостойного дворянина, но он до того был скрытен, что невозможно было разгадать его настоящих чувств. Иногда только, но очень редко, он давал им некоторую свободу, но и то на одну минуту, и потом делался сдержаннее прежнего.

Правда, он был самолюбив; но кто же не заражен самолюбием? И знатным оно еще простительнее, потому что все льстит им. Легко было обидеть его гордость; но зато он презирал грубую лесть, и я уверен, что на фрегате он менее всех уважал низкопоклонного мистера Кольпеппера. Таков был благородный капитан Дельмар.

Мистер Гипслей, старший лейтенант, был широкоплечий, невидный мужчина, но он считался славным моряком, лихим лейтенантом и добрым человеком. Одного только он не любил — чтобы ему противоречили; молчание было лучшим средством утолить его гнев.

Он был, как говорят моряки, настоящим корабельным домовым, то есть очень редко съезжал на берег и на берегу всегда беспокоился о том, как бы попасть скорее на фрегат. Он был вежлив, но не короток с сослуживцами и чрезвычайно почтителен с капитаном. Никакой другой офицер так не сошелся бы с капитаном Дельмаром, как мистер Гипслей, который хотя иногда и роптал, что его не повышают, но вообще был ко всему очень равнодушен.

Команда любила его, как всегда любит постоянных офицеров. Ничего нет неприятнее для матросов, как служить с офицером, которого, по их выражению, никогда не знаешь, где найти.

Второй и третий лейтенанты, мистер Персиваль и мистер Веймис были молодые люди хороших фамилий и допускались до некоторой короткости с капитаном Дельмаром; оба они были прекрасно образованы, считались хорошими морскими офицерами и кротко обращались с подчиненными.

Мистер Кольпеппер, комиссар, предмет моей ненависти, был низкий, ползающий, кланяющийся мошенник. Штурман мистер Смит был тихий и кроткий человек и знаток своего дела.