ГЛАВА VIII

в которой мистер Изи оказывается по ту сторону Бискайского залива

На следующее утро Джек Изи не вспомнил бы о приглашении капитана, если бы не швейцар, который рассудил, что после приема, оказанного нашим героем старшему лейтенанту, ему не следует вооружать против себя и капитана. Итак, Джек надел мундир, главным образом потому, что попечительный швейцар надоумил его, что в данном случае это самое подходящее, и отправился на квартиру капитана. Последний принял его, как будто ничего не знал о его трехнедельной неявке на службу и о столкновении со старшим лейтенантом, но за завтраком Джек сам рассказал ему об этом происшествии. Тогда капитан распространился о правилах службы и о безусловной необходимости дисциплины, о том, что дело защиты страны может идти успешно лишь в том случае, если оно организовано, если обязанности точно и строго распределены между служащими, если все и каждый одинаково повинуются уставу, общему для всех. Он заметил, что мичман исполняет законные требования лейтенанта, который исполняет законные требования капитана, который, в свою очередь, исполняет требования высшего начальства, а оно — требования страны; так что, в конце концов, все служащие повинуются требованиям страны, и в этом отношении между ними полное равенство (на «равенство» капитан старался особенно приналечь в течение этого увещания).

— У нас, в английском флоте, вы не найдете произвола, каприза, самодурства. От вас не потребуют угождения начальству, вас не заставят делать то-то и то-то потому что так заблагорассудилось лейтенанту или мне, или другому начальнику, вам не предъявят противозаконных требований… Мы все связаны военным уставом статьи которого обязательны для всех нас. Если лейтенант Саубридж потребовал от вас явки на службу, то не потому, что ему лично это угодно, а потому, что устав предписывал ему предъявить это требование, вам же — исполнить его: в этом отношении вы оба стоите на равной ноге, а если бы Саубридж не предъявил своего требования, он был бы повинен в нарушении устава… И наоборот, отказываясь исполнить это законное требование, вы тем самым заявляете претензию на какую-то привилегию для себя лично, стало быть, нарушаете тот самый принцип равенства, которым так дорожите…

Капитан долго и красноречиво распространялся на эту тему. Он говорил правду, и только правду, но… не всю правду, не считая нужным пояснять, что и в английском флоте не обходится без мелких нарушений устава, злоупотреблений властью и тому подобных изъянов, неизбежных там, где действуют люди. По существу, впрочем, он верно описал организацию службы в английском флоте, и Джек, внимательно слушавший его, находил, что она, пожалуй, не идет вразрез с его понятиями о равенстве. Но он припомнил, каким языком и в каком тоне разговаривал с ним вчера Саубридж, и спросил капитана, чем же объяснить это поведение старшего лейтенанта? Понимая, что тон мистера Саубриджа вряд ли вязался с идеей равенства, капитан несколько смутился. Как бы то ни было, он объяснил, что неявка Джека на службу была нарушением устава, то есть неисполнением требований страны, что старший лейтенант отвечает за нарушение устава, и в своем стремлении оправдать доверие страны, естественно, мог дойти до некоторой резкости, но это объясняется единственно служебным рвением.

— Честное слово, — сказал Джек, — если так, то служебного рвения у него достаточно; если бы судьба всей страны была поставлена на карту, он не мог бы вести себя азартнее.

— Он исполнял свой долг, во это, поверьте, вовсе не доставляло ему удовольствия. Вот увидите, на корабле он примет вас дружески.

— Он назвал меня молокососом и полоумным…

— Служебное рвение.

— Сказал, что покажет мне разницу между мичманом и старшим лейтенантом.

— Служебное рвение.

— Обещал прислать сержанта с матросами и стащить меня силой на корабль.

— Служебное рвение.

— Объявил, что подвергнет испытанию мою философию.

— Служебное рвение, мистер Изи. Оно заставляет иногда человека хватать через край; но без него служба пойдет плохо. Я надеюсь и уверен, что со временем и вы будете таким же ревностным офицером.

Джек призадумался и ничего не ответил.

— Я уверен, — продолжал капитан, — что вы найдете в Саубридже одного из ваших лучших друзей.

— Может быть, — ответил Джек, — но мне не слишком понравилось наше первое знакомство.

— Сознание дела заставит вас признать, что и вы были неправы. Но, мистер Изи, я пригласил вас, чтобы сообщить, что мы отплываем завтра. Сегодня я отправлю на корабль свои вещи, и вы сделайте то же; в восемь часов вечера я сам буду на корабле; мы можем отправиться в одной лодке.

На это Джек ничего не возразил, а вернувшись в гостиницу, расплатился по счету, уложил чемодан, отправил его с матросом, который зашел за ним, и стал ожидать дальнейших распоряжений капитана. В девять часов вечера мистер Джек Изи благополучно водворился на борте корвета Его Величества «Гарпия».

Когда Джек явился на корабль, было уже темно, и он не знал, что ему делать с собою. Офицеры вышли на палубу и приветствовали капитана, сняв шляпы; он отвечал на поклон, Джек сделал то же, очень вежливо; затем капитан заговорил с старшим лейтенантом, а Джек был предоставлен самому себе. Было слишком темно, чтобы различать лица, а для того, кто еще никогда не бывал на палубе корабля, слишком темно, чтобы ходить, и потому Джек остановился там, где взошел на палубу, недалеко от больших кнехтов. Но недолго пришлось ему стоять; шлюпка была поднята на шлюпбалки, и боцман крикнул какое-то приказание. Толпа матросов ринулась на крик и в темноте сбила с ног Джека, человек шесть растянулись, споткнувшись на него, остальные, не подозревая, что здесь затесался офицер, перескакивали через них, довольные потехой, пока те не откатились к сторонке. Джек, растерявшийся в первую минуту, и довольно сильно помятый, успел подняться на ноги лишь после того, как через него перескочила половина вахты. Он откатился к каронаде, где офицеры, смеявшиеся над этим происшествием, заметили его положение, в том числе старший лейтенант, мистер Саубридж.

— Вы ушиблись, мистер Изи? — спросил он вежливо.

— Немножко, — ответил Джек, переводя дух.

— Вы встретили не слишком любезный прием, — продолжал старший лейтенант. — Но на корабле случаются такие минуты, когда всяк за себя, а Бог за всех. Гарпер, — прибавил он, обращаясь к доктору, — отведите мистера Изи вниз, в констапельскую, я скоро приду туда. Где мистер Джолиф?

— Здесь, сэр, — отозвался мистер Джолиф, подштурман, выступая вперед.

— На корабле есть новичок, он приехал вместе с капитаном. Прикажите подвесить койку.

Тем временем Джек спустился в констапельскую, где стакан вина несколько оживил его. Он не оставался здесь долго и не пускался в разговоры. Как только койка была готова, Джек с радостью улегся в нее, — и так как чувствовал себя совсем разбитым, то встал только на другое утро в десятом часу. Он оделся, выбрался на палубу, убедился, что корвет уже вышел в открытое море, почувствовал себя довольно скверно, потом совсем больным, и был отведен матросом обратно вниз, в койку, где и провел три дня, при довольно сильном шквале, то и дело стукаясь головой о перекладины при качке и толчках, смущенный, растерянный и приунывший.

— Так вот что значит отправиться в море, — думал он, — немудрено, что никто не стремится им завладеть, не ставит меж и не толкует о нарушении границ; только бы мне попасть опять на сушу, а там пусть хоть черт завладеет моим участком океана.

Капитан Уильсон и мистер Саубридж предоставили Джеку больше покоя, чем вообще полагается больным мичманам. В течение бурных дней корвет вышел за мыс Финистерре. На следующее утро море почти успокоилось дул только легкий бриз. Сравнительно спокойная ночь восстановила силы нашего героя, и когда утром мистер Джолиф спросил его: »Намерен ли он вставать или думает до самого Гибралтара плыть под одеялом? » — Джек, чувствовавший себя совсем другим человеком, встал и оделся. Матрос, прислуживавший ему во время болезни по приказанию капитана, явился к нему на помощь, открыл чемодан и принес все, что требовалось, без чего Джек чувствовал бы себя в затруднительном положении.

Затем Джек спросил, куда ему идти, так как он еще не был в мичманской каюте, хотя уже пятый день был на судне. Матрос указал ему, куда идти, и Джек пробрался между ящиками в какую-то конуру похуже тех, которые в имении его отца служили жилищем для пойнтеров.

— Я готов отдать всякому, кто возьмет, не только мою долю океана, но и мою долю »Гарпии», — думал Джек. — В самом деле здесь, кажется, достаточно равенства: всем одинаково скверно.

Размышляя таким образом, Джек заметил, что в каюте находится другое лицо, мистер Джолиф, пристально смотревший на него. Джек ответил ему тем же и убедился, что лицо его страшно изрыто оспой, и что у него только один глаз, пронзительный и горевший, как огненный шарик, отражая больше света от единственной свечи, чем давала сама свеча.

»Мне не по нутру ваш взгляд, — подумал Джек, — вряд ли мы будем друзьями».

Но в этом случае Джек впал в обычную ошибку людей, судивших по наружности, как мы увидим ниже.

— Рад вас видеть еще раз, новичок, — сказал Джолиф, — вы-таки долгонько лежали на бимсе, но кто сильнее, тот и болеет сильнее — вы поздненько собрались выйти в море. Ну, да говорят, «лучше поздно, чем никогда».

— Я бы очень не прочь обсудить этот пункт, — возразил Джек, — но теперь, мне кажется, это уже бесполезно. Я страшно голоден, когда мне можно будет позавтракать?

— Завтра утром, в половине девятого, — отвечал мистер Джолиф. — Сегодняшний завтрак был уже два часа тому назад.

— Неужели же я должен оставаться не евши?

— Нет, я этого не говорю; мы должны принять в соображение ваше нездоровье; но это уже не будет завтрак.

— Называйте, как вам угодно, — возразил Джек, — только прикажите, пожалуйста, дать мне поесть. Гренков или сдобную булку — что угодно, но я предпочел бы кофе.

— Вы забываете, что вы в мичманской каюте, за Финистерре. Кофе у нас нет, о сдобных булках мы и понятия не имеем, гренков нельзя сделать, потому что у нас нет мягкого хлеба, но можно дать вам чаю и корабельный сухарь с маслом — я прикажу баталеру подать.

— Вы меня очень обяжете, — отвечал Джек.

— Матрос, — крикнул Джолиф, — позовите Мести.

— Мести, в мичманскую! — крикнул матрос; и приказание пошло передаваться из уст в уста на носовую часть судна.

Но мы должны познакомить читателя с личностью, носившей имя Мести. Это был негр, привезенный из Африки в Соединенные Штаты и проданный в невольничество. Он был очень высокого роста, сухощавый, но мускулистый, с наружностью, не совсем обыкновенной для его племени. Голова у него была длинная и узкая, с выдающимися скулами, нос маленький, но правильной формы, почти римский; рот необычайно маленький, а губы тонкие для африканца; зубы очень белые и заостренные. Он утверждал, будто у себя на родине был царем, что, конечно, не могло быть проверено. Его хозяин жил в Нью-Йорке, где Мести научился говорить по-английски. Услыхав, что в Англии нет рабства, он бежал, спрятавшись на английском купеческом корабле; а по прибытии в Англию поступил на военное судно. Имени у него не было, а так как в корабельных книгах надо же было как-нибудь именовать его, то старший лейтенант, любитель немецкой литературы, пораженный выражением его лица, окрестил его Мефистофелем; это длинное имя было сокращено в Мести.

Вскоре Мести явился на корму.

— Мести, — сказал Джолиф, — этот парнишка ничего не ел с тех самых пор, как взошел на корабль, — дайте ему чаю.

— Чаю, сэр? Чтоб сварить чай, мне, во-первых, надо воды, а во-вторых, место для чайника в камбузе. Теперь готовится обед, и места не найдется для вашего мизинца если б вам вздумалось обжечь его о плиту немедленно да и воды не будет раньше семи склянок. Никак невозможно дать чаю.

— Надо же ему поесть, Мести.

— Я обойдусь и без чаю, — сказал Джек, — дайте мне молока.

— За молоком, масса, далеко ходить; на ту сторону залива.

— У нас нет молока, мистер Изи, — сказал Джолиф, — вы забываете, что мы в море, — и я боюсь, что вам придется подождать обеда. Мести правду говорит.

— Я говорю, масса Джолиф, если молодой джентльмен желает получить вместо чая похлебки, то я могу принести. Оно ведь и все равно: чай — пойло и похлебка — пойло. Миску похлебки, да орехов, да щепотку перца — это ему будет полезно, я думаю.

— Лучше, чем ничего, во всяком случае; давайте же поскорее, Мести.

Спустя несколько минут Мести принес миску гороховой похлебки, тарелку мелких сухарей, которые назывались у матросов орехами, и перечницу. Мечты Джека о чае, кофе, сдобных булках, гренках и молоке рассеялись, но он был голоден, и нашел поданный ему завтрак гораздо лучшим, чем ожидал; да и себя почувствовал гораздо лучше, когда подкрепился. Пробило семь склянок, и он поднялся вместе с Джолифом на палубу.

ГЛАВА IX

в которой Джек выступает на защиту прав человека

Когда Джек Изи поднялся на палубу, солнце весело светило, легкий ветерок дул от берега, и все снасти были увешаны рубашками, штанами и куртками моряков, промокшими во время бури, а теперь сушившимися на палубе; мокрые паруса также сушились, и корабль медленно двигался по голубым водам. Капитан и старший лейтенант стояли на шкафуте, разговаривая, а большинство офицеров, запасшись квадрантами и секстантами, определяли широту. Палуба была чиста, как стеклышко, матросы приводили в порядок снасти. Эта сцена оживленной деятельности и порядка порадовала Джека после четырех дней болезни, спертого воздуха и заключения, из которого от только что выбрался.

Капитан, заметив его, кивнул ему головой и спросил, как он себя чувствует; старший лейтенант тоже улыбнулся ему, и многие из офицеров поздравили его с выздоровлением.

Джек наступил на канат; матрос, свертывавший его, дотронулся до шляпы и попросил Джека быть так любезным освободить канат. Джек, воплощенная вежливость, тоже дотронулся до шляпы и поспешил исполнить просьбу. Вахтенный офицер дотронулся до шляпы и сообщил старшему лейтенанту, что уже двенадцать часов, — старший лейтенант дотронулся до шляпы и сообщил капитану, что уже двенадцать часов, — капитан дотронулся до шляпы и попросил старшего лейтенанта распорядиться. Вахтенный офицер дотронулся до шляпы и спросил капитана, прикажет ли он свистать к обеду, — капитан дотронулся до шляпы и ответил: «пожалуйста».

Мичман получил распоряжение и, дотронувшись до шляпы, передал его старшему боцманмату, который дотронулся до шляпы, а затем раздался свисток.

«Ну, — подумал Джек, — по-видимому, вежливость — здешний девиз, и все относятся друг к другу с одинаковым уважением».

Джек стоял на палубе, смотрел в открытый пушечный порт на голубые волны; потом взглянул на высокие мачты, верхушки которых точно чертили ясное небо; поглядел на ряд пушек по краям палубы, а затем взобрался на койку, чтобы посмотреть на отдаленную землю.

— Молодой человек, сойдите с койки! — сердито крикнул вахтенный офицер. Джек оглянулся.

— Вы слышите меня, сэр? Вам говорю! — продолжал офицер.

Джек почувствовал сильное негодование и подумал что вежливость не является здесь таким общим правилом как ему показалось сначала.

Капитан Уильсон в эту минуту был на палубе.

— Подите сюда, мистер Изи, — сказал он. — Правила службы запрещают ложиться на койку иначе, как в случае крайней необходимости, — ни я, ни старший лейтенант никто из офицеров этого не делает, следовательно, из принципа равенства, и вы не должны делать.

— Разумеется, сэр, — ответил Джек, — но все-таки я не вижу, почему этот офицер в лощеной шляпе так рассердился, и отчего он не обращается со мной, как с джентльменом, таким же, как он.

— Я уже объяснял вам это, мистер Изи.

— Ах да, помню, служебное рвение… Это служебное рвение кажется мне единственной неприятной вещью на службе. Жаль, что, как вы говорите, без него нельзя обойтись.

Капитан Уильсон засмеялся и ушел; а немного погодя, разговаривая с вахтенным офицером, заметил ему, что не было никакой надобности говорить таким резким тоном с юнцом, совершившим простую оплошность по незнанию. Мистер Смальсоль, вахтенный офицер, был угрюмый субъект, не выносивший даже намека на неодобрение его действий, хотя совершенно равнодушный к чувствам других. Он решил отплатить Джеку при первом удобном случае.

Джек получил приглашение на обед к капитану и с удовольствием убедился, что все чокаются с ним, и что за капитанским столом царит, по-видимому, полное равенство. За десертом он разговорился на свою любимую тему; присутствующие не без изумления слушали проповедь такой неслыханной на военном корабле доктрины; капитан спорил, подсмеиваясь и стараясь не слишком задеть Джека. Общество, собравшееся за капитанским столом и состоявшее из младшего лейтенанта, рядового комиссара, мистера Джолифа и одного из мичманов, было изумлено не только проповедью таких еретических воззрений за капитанским столом, но и благодушным, шутливым отношением к ней капитана Уильсона. В тот же вечер все на корабле толковали о дерзости Джека и обсуждали его мнения (передававшиеся, разумеется, с прикрасами); об этом говорили старшие офицеры, толковали мичманы, прогуливаясь по палубе, судили и рядили унтер-офицеры за грогом. Общее мнение было то, что с такими понятиями наш герой, еще не доплыв до Гибралтара, попадет под военный суд или будет уволен со службы и отправлен на берег. Некоторые, обладавшие большой дозой змеиной мудрости и слыхавшие от мистера Саубриджа, что Джек наследник большого состояния, судили иначе и находили, что капитан Уильсон имеет основание быть снисходительным; в числе них был младший лейтенант. Только четверо сочувствовали Джеку: капитан, старший лейтенант, одноглазый мистер Джолиф и негр Мефистофель, который, услыхав, какие взгляды высказывает Джек, полюбил его всей душой.

Мы упомянули о младшем лейтенанте, которого звали мистер Аспер. Этот молодой человек питал большое почтение к знатности происхождения, а в особенности к деньгам, которых у него было очень мало. Он был сыном богатого купца, выдававшего ему, пока он был мичманом, гораздо больше денег на расходы, чем требовалось, и это обстоятельство доставило ему значение не только среди товарищей, но и среди офицеров. Человек, который может оплатить крупный трактирный счет, всегда найдет последователей, то есть в трактире; и офицеры не отказывались обедать, разгуливать под руку и обращаться запанибрата с мичманом, на счет которого кутили во время побывок на берегу. Но когда мистер Аспер получил офицерский патент и жалование, его отец обанкротился, и источник щедрых даяний иссяк. С тем вместе пропало и значение мистера Аспера; он уже не мог толковать, что служба ему надоела, и что он намерен оставить ее: он лишился уважения, оказывавшегося раньше не ему, а его кошельку; а между тем он успел избаловаться, привык к расходам, на которые теперь у него не хватало денег. Мудрено ли, что он проникся величайшим почтением к деньгам, и, не имея больше собственных средств, был не прочь подцепить какого-нибудь состоятельного приятеля, чтобы на его счет предаваться кутежам и излишествам, к которым привык, и о которых вспоминал со вздохом. Узнавши в гостинице, какой счет оплатил наш герой, он пришел к убеждению, что у него денег куры не клюют, и твердо решился сделаться его преданнейшим и закадычнейшим другом на корабле. Разговор за обедом убедил его, что Джеку придется искать поддержки и быть за нее благодарным, и он предложил мистеру Саубриджу назначить новичка в его вахту. Мистер Саубридж согласился, и Джек Изи, вступивший теперь в исправление своих обязанностей, был назначен в вахте лейтенанта Аспера.

В тот же день Джек познакомился со своими товарищами по мичманской каюте.

Мы уже упомянули о помощнике штурмана, мистере Джолифе, но должны познакомить с ним читателя поближе. Природа иной раз действует крайне противоречиво; так поступила она и с мистером Джолифом, наделив его самой зловещей наружностью.

Он жестоко пострадал от оспы, не только изрывшей его лицо своими следами, но и исказившей его черты. Один глаз у него лишился зрения, а брови совершенно вылезли; контраст между мутной, незрячей, тусклой орбитой на одной стороне его лица и пронзительным огненным зрачком на другой, производил почти пугающее впечатление. Нос его был изъеден болезнью, оставившей на его месте острый, неправильной формы бугор; часть мускулов на подбородке была судорожно сведена, лицо изборождено шрамами и рубцами. Он был высокого роста, тощий, сухопарый, редко улыбался, и улыбка его производила впечатление гримасы.

Мистер Джолиф был сын штурмана. Оспу он схватил в Вест-Индии, где она унесла сотни людей. Служил он давно, но удачи ему не было. Он страдал от бедности, от размышлений о своей горькой доле, от насмешек над своей наружностью. Он давно ушел в самого себя, мало говорил и не имел близких друзей, ни даже приятелей. Все относились к нему с уважением за его корректность, справедливость, вежливость и здравый смысл, но никому не было лестно иметь приятелем человека, на которого только что собаки не лаяли.

Во всякой компании, хотя бы самой маленькой, состоящей из пяти-шести душ, найдется забияка. И обыкновенно во всякой же компании вы встретите козла отпущения. Вы встретите это даже в случайных собраниях, например, среди лиц, собравшихся за обедом, большинство которых никогда не встречалось друг с другом раньше.

Забияка всегда проявляет себя диктаторскими манерами и выбирает субъекта, над которым, как ему кажется, с особенным удальством может проявить свое самодурство.

В мичманских каютах это даже вошло в пословицу, хоть в настоящее время не сопровождается таким отталкивающим деспотизмом, как в те времена, когда наш герой поступил на службу.

В мичманской каюте корвета Его Величества «Гарпия» забиякой был молодой человек лет семнадцати, с курчавыми светлыми волосами и цветущей физиономией, сын одного чиновника Плимутского адмиралтейства, по имени Вигорс.

Козлом отпущения был добродушный, мешковатый парнишка лет пятнадцати, от природы вовсе неглупый, но потерявший веру в свои силы из-за постоянных насмешек и издевательств со стороны своих товарищей, более бойких на язык, хотя, быть может, менее способных.