ГЛАВА XIII

Было, однако, очевидно, что твоя мать чувствовала ко мне отвращение, скажу даже, ужас, который не в силах была побороть. Она ничего не говорила, но никогда не смотрела на меня и редко отвечала на мои вопросы. Странно сказать, такое отношение ко мне с ее стороны не только не охлаждало меня, но, наоборот, еще сильнее притягивало к ней. Прежнее чувство влюбленности возгоралось во мне с новой силой. Чем более сторонилась она от меня, тем фамильярнее я становился. Я принял с ней шутливый тон, а капитану Джемсу приходилось иногда вмешиваться и унимать меня. Это был человек с сильной волей, который, в случае надобности, сумел бы совладать со мной. Я это сознавал вполне, и в его присутствии старался быть почтительным с твоей матерью, но как только он уходил, я становился отвратительно фамильярным. Кончилось тем, что твоя мать выразила желание, чтобы мы ходили на работу не по очереди, а вместе, и оставляли бы ее одну. Я не противился этому, но ненависть моя к капитану была безгранична. Вскоре, однако, случилось происшествие, освободившее меня от него, и благодаря которому я остался один с твоей матерью. Теперь я должен отдохнуть, подожди часок, и ты узнаешь остальное.

Ночь уже надвигалась, но луна ярко светила и придавала окружающим скалам особенно дикий и суровый вид. Они высоко громоздились одна над другой, а над ними звезды мигали в темной синеве небес, и месяц торжественно сиял в безоблачном эфире. Это была величественная картина природы, и какими ничтожными казались перед ней два живых существа — бедный мальчик и старый негодяй-убийца, готовящийся предстать перед лицом карающего Судьи. Сидя неподвижно около него, я испытывал чувство благоговения и трепета, но не страха. Я думал: Господь сотворил все это и весь мир, и его, и меня — так сказано в Библии. Я размышлял о том, что такое Бог, и так просидел часа два, погруженный в свои думы, пока, наконец, не заснул, прислонившись спиной к скале. Меня разбудил слабый голос Джаксона; он просил воды.

— Вот, — сказал я, наклоняясь над ним и подавая ему воду. — Вы давно проснулись?

— Нет, — ответил он, — я только сейчас тебя позвал!

— А я заснул немного. Напившись воды, Джаксон сказал:

— Я теперь кончу. Бок начинает гореть. Он рассказал мне следующее:

— Месяца через четыре после смерти твоего отца, мы отправились однажды в овраг за дровами. Капитан шел по краю утеса, я следовал за ним. У каждого из нас было в руках по куску веревки, которой мы связывали дрова. Он вдруг поскользнулся и оступился, но, схватившись за куст, который случайно пустил корни в скале, удержался, хотя уже наполовину висел над пропастью.

— Подай мне конец твоей веревки, — сказал он мне совершенно спокойно, несмотря на страшную опасность, в которой находился.

— Хорошо! — ответил я.

— Скорей, скорей — куст подается!

Я делал вид, что очень тороплюсь, но нарочно запутал веревку вокруг ног и затем долго возился, как бы стараясь распутать ее. В это время капитан опять закричал: «Скорее!», и едва он успел произнести это слово, как ветка, за которую он держался, оборвалась, — и он полетел вниз.

Я слышал стук падения его тела на скалу. «Мне отмщение и Аз воздам!» Посмотри на меня, Франк, я умираю, точь-в-точь как он, на дне пропасти, разбитый насмерть, с изувеченными членами.

Я спустился к тому месту, где он лежал, и нашел его при последнем издыхании. Он только успел сказать: «Да простит тебе Господь!» и затем отдал душу Богу. Это было убийство. Я мог спасти его и не захотел. Последние слова его долго потом звучали в моих ушах. Я убил его, а он молил Бога о моем прощении. Я вернулся в хижину, и как ни в чем не бывало объявил твоей матери о случившемся. Она залилась слезами и стала громко обвинять меня в убийстве не только капитана, но и твоего отца. Я тщетно старался успокоить ее. Несколько недель она была в состоянии полного отчаяния. Я боялся за ее жизнь, но у нее оставался еще ребенок — ты, и для тебя она жила.

Теперь она была вполне в моей власти, но первое время я боялся даже взглянуть на нее. Вскоре, однако, я стал смелее и предложил ей быть моей женой.

Она отвернулась от меня с негодованием. Я прибегнул к другим средствам. Я не давал ей есть. Она бы сама, вероятно, охотно умерла с голода, но не могла видеть твоих страданий.

Мало-помалу она начала угасать и через шесть месяцев скончалась, умоляя меня об одном — не делать тебе вреда, и, если представится к тому случай, отвезти тебя к дедушке. Я похоронил ее под утесом, рядом с другими. Нет сомнения в том, что я был виновен в ее смерти, как и в смерти твоего отца и капитана. Жизнь моя стала для меня мучением. Я не смел убить тебя, помня предсмертную просьбу твоей матери, но ненавидел тебя всеми силами души. Мне оставалось одно лишь утешение, одна лишь надежда, а именно: сознание того, что я владею бриллиантами, и когда-нибудь, быть может, вернусь на свою родину. Взгляни на меня теперь и скажи: не достаточно ли я наказан за все свои преступления?

Помолчав немного, Джаксон продолжал:

— Франк, омертвение в боку быстро увеличивается. Я чистосердечно покаялся тебе во всех моих грехах. Можешь ты простить меня и дать мне умереть со спокойной душой? Вспомни слова молитвы Господней: «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Отвечайте мне, Франк!

— Да, я могу простить вам, Джаксон! Я скоро останусь один на этом острове и уверен, что чувствовал бы себя очень несчастным, если бы не простил вам.

— Спасибо! Ты хороший мальчик, да благословит тебя Господь! Еще не скоро день?

— Да, скоро, как только станет рассветать, я прочитаю вам что-нибудь из Библии или из молитвенника. Они тут, со мной.

— Я еще не в состоянии слушать тебя. Боль невыносимая, и мне становится хуже с каждой минутой; но перед смертью наступит облегчение и тогда…

Джаксон застонал и перестал говорить.

Несколько часов подряд он сильно страдал.

Пот крупными каплями струился с его лба. Дыхание было затруднено.

Солнце встало и опять уже близилось к закату, когда Джаксон вновь очнулся.

— Дай мне воды, — проговорил он слабым голосом. — Боль утихает, и смерть близка. Теперь ты можешь почитать мне. Но погоди, — пока я не забыл — мне надо сказать тебе, где ты найдешь состояние твоего отца!

— Я знаю, под досками твоей постели. Я видел, когда ты поднимал их ночью.

— Правда. Больше мне нечего сказать — скоро конец.

— Когда я умру, прочти надо мной похоронную службу, а теперь пока я жив, почитай что-нибудь, а я буду молиться!

Я начал читать и дошел до притчи о блудном сыне.

— Это подходит ко мне, — сказал Джаксон, — теперь дай мне помолиться и помолись за меня, Франк!

— Я не умею: вы никогда не учили меня!

— Увы, нет!

Джаксон умолк. Его бледные губы изредка шевелились. Я отошел на несколько минут, а когда вернулся — его уже не стало. Я сел в некотором отдалении. Мне было жутко оставаться рядом с мертвецом. Смерть страшила меня — я в первый раз видел ее. Я просидел на утесе, пока солнце не стало садиться. Боясь темноты, я бросился назад к хижине. У меня кружилась голова от голода и волнения. Поев, я лег на постель и тотчас же крепко заснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я чувствовал себя более спокойным и, увидав Библию и молитвенник, которые лежали рядом со мной, вспомнил свое обещание прочесть над Джаксоном погребальные молитвы. Я взял книгу и пошел к покойнику. Вид его был еще ужаснее, чем вчера. Я прочел службу и закрыл молитвенник. Меня смущал вопрос о том, как похоронить Джаксона. Я боялся дотронуться до него и, наконец, решил накрыть его тело большими камнями, которые лежали везде вокруг.

Покончив с этим, я поспешил оставить это место, решив в душе, что никогда больше не вернусь сюда. Я почувствовал облегчение, когда добрался до хижины. Я был один, но, по крайней мере, не в присутствии покойника.

Долго я не мог собраться с мыслями и сидел погруженный в раздумье, но, наконец, лег спать и на другое утро встал освеженный, способный действовать и думать.

На душе, однако, у меня было тяжело. Я еще не мог привыкнуть к мысли, что я теперь совершенно один, что не с кем сказать слова, не с кем обменяться впечатлениями.

ГЛАВА XIV

Мне было теперь приблизительно четырнадцать лет. Могло пройти столько же или вдвое, ранее чем я встречусь с подобными себе. Эта мысль сильно огорчала меня. Я почувствовал, как дорого бы дал, чтобы Джаксон остался в живых. В убийце моего отца я потерял друга. Первый день не мог ни за что приняться; пробовал читать — и не мог. Аппетит тоже пропал. Я глядел на океан, на волны, которые катились одна за другою, и думал: не принесут ли они мне товарища?

Настал вечер, а я все еще сидел в раздумье; наконец, я лег с тяжелым сердцем. К счастью, я скоро заснул и забыл о своих горестях. Когда я встал на следующее утро, солнце ярко сияло, и я почувствовал прилив бодрости. Аппетит вновь вернулся. Я вспомнил о поясе с бриллиантами и поднял доску под постелью Джаксона; под ней оказалось углубление, наполненное разными вещами. Там были часы и запонки, принадлежавшие подшкиперу, несколько долларов, завернутых в старые тряпки, табакерка, старая трубка, брошка с вензелем из волос и несколько писем с подписью И. Эвелин. В табакерке я нашел обручальное кольцо, очевидно принадлежавшее моей матери, и длинную прядь ее черных волос. Было также несколько кусков руды, серебряный пенал и пара маленьких золотых серег. На дне углубления лежал пояс с бриллиантами. На нем была надпись: собственность И. Эвелина «Минорис 33. Лондон». Осмотрев все эти вещи, я положил их обратно на прежнее место и закрыл доской, затем погрузился в раздумье и просидел недвижимо до вечера.

Такое состояние апатии продолжалось несколько недель, пока я, наконец, не пришел окончательно в себя. Оставался месяц до прилета птиц. В один прекрасный день, утомленный видом всего, что меня окружало, я решил для перемены захватить на несколько дней провизии, бутылку воды и спуститься в овраг, чтобы наготовить себе дров. Мне хотелось остаться там несколько дней, так как хижина стала мне ненавистна.

Через час я уже был в овраге, но не торопился начать работу. Я задумал вскарабкаться выше и посмотреть, нельзя ли добраться до другой стороны острова. Я стал взбираться по скалам и вскоре достиг площадки, покрытой сочной зеленой травой. Здесь не было ни одного кустика; я сел отдохнуть, и мне бросились в глаза голубые цветочки, которых я никогда прежде не видал. Я не знал о существовании цветов на острове. Я смотрел на них с восхищением и почувствовал к ним какую-то нежность. Они были такие красивые и так одиноки — так же одиноки, как и я. Я вспомнил ту картинку, на которой был изображен английский коттедж. Джаксон рассказывал мне по этому поводу о том, как в Англии занимаются садоводством, пересаживают и прививают дикие розы и другие вьющиеся растения, чтобы украшать ими стены жилищ. Мне пришло в голову перенести один из найденных цветочков к хижине, поливать его и ухаживать за ним. Я выкопал цветок с помощью американского ножа, стараясь оставить достаточное количество земли у корней, и затем продолжал подниматься выше. Не прошел я и ста шагов, как увидел по крайней мере дюжину таких же растений в цвету, еще красивее и роскошнее первых. Через полчаса я достиг вершины и увидал океан с другой стороны. У ног моих лежала вторая половина острова, доселе еще никогда не виденная мною. Зрелище было величественное, но обе стороны острова мало разнились одна от другой. Такие же голые пустынные скалы, за исключением разве оврага, который начинался с того места, где я стоял, и спускался вниз наподобие трещины. Тут рос сплошной кустарник, но не видно было ни одной птицы, не слышно было ни одного живого звука. Все было тихо и пустынно. Я спустился в этот овраг и скоро набрел на некоторые цветы и растения, не виданные мною доселе. Тут были исполинские папоротники, вокруг которых обвивались ползучие растения, явно напоминающие те, которые я видел на картинке. Я тотчас же решил посадить несколько штук вокруг моей хижины, устроить сад и иметь свои цветы. Трудно себе представить, какую радость возбудила во мне эта мысль. Вспомнив, однако, что хижина построена на скале, и что придется нанести слой земли, в которую растения могли бы пустить корни, я вернулся домой, чтобы все приготовить для пересадки цветов.

На следующий день, встав рано утром, я достал из сундука парусиновую куртку и, связав ворот и рукава, устроил род мешка для перетаскивания земли. Я перенес ее десять или двенадцать мешков в течение дня и устроил вокруг хижины грядку в четыре фута ширины и один фут вышины. Целую неделю я был занят таким образом, и хотя очень уставал, но чувствовал себя бодрым и счастливым. Я убедился, что работа — лучшее средство против тоски. Покончив с приготовлением грядки, я захватил два мешка и отправился за цветами и растениями. Я выкопал также несколько кустов, которых прежде не заметил. Все это я посадил около хижины, полил водой, и садик мой скоро запестрел всеми цветами радуги. На следующее утро я опечалился, увидев, что цветы и растения немного поблекли. Я поспешил их полить, и к вечеру они снова ожили. Вскоре я заметил, что земля начинает сползать по краям; я набрал небольших камней и обложил ими грядки. Теперь все было готово, и мне оставалось только ежедневно поливать мой садик. Джаксон говорил мне, между прочим, что гуано употребляется, как удобрение. Поэтому я принес его целый мешок и насыпал понемногу вокруг каждого растения. Польза его скоро обнаружилась, и ко времени прилета птиц мой сад был в блестящем состоянии. Трудно описать то удовольствие, которое я извлек из своего садика. Я знал каждое растение, каждый кустик, разговаривал с ними, как с товарищами, ухаживал за ними, поливал их утром и вечером. Быстрое развитие их приводило меня в восторг. Я уже не тяготился своим одиночеством, мне было чем интересоваться, что любить и за чем присматривать. Для меня это были живые существа. Они росли, давали листья и цветы — казалось, они благодарили меня за уход и заботу о них; это были мои товарищи и друзья. Я уже говорил, что Джаксон научил меня нескольким песням. Утомленный тишиной и одиночеством, не слыша вокруг себя человеческого голоса, я начал сперва напевать про себя, а затем громко пел. Это доставляло мне большое удовольствие. Никто, правда, не слушал меня, но по мере того, как росла моя привязанность к саду, я привык садиться около него и петь цветам и растениям, воображая, что они слушают меня. Запас моих песен был невелик, и я пел их так часто, что, наконец, слова надоели мне. Тогда я взял молитвенник и, насколько позволяли мелодии, переложил на них псалмы Давида. Едва ли псалмы когда-либо распевались на такие мотивы, но меня это забавляло и разнообразило мои занятия. От времени до времени я отправлялся на поиски за каким-нибудь цветком или кустиком, и каждая находка приводила меня в восторг.

ГЛАВА XV

Наконец, настало время прилета птиц. Я начал собирать и есть яйца, что было приятной переменой пищи после сушеного мяса, которым я так долго питался. Я начал также удить рыбу. При жизни Джаксона это редко удавалось мне: чтобы сварить ее, надо было идти в овраг за дровами, а этого Джаксон не любил. Когда прилетели птицы, я вновь стал разглядывать свою «Естественную Историю» и перечел все сказанное в ней об альбатросах. В книге была картинка, изображавшая китайца с ручными бакланами на шесте, и описание того, как китайцы приучают этих птиц ловить рыбу. Это навело меня на мысль поймать несколько альбатросов и сделать их ручными, но я знал, что для этого надо выждать удобное время. Птицы только что вылупились из яиц, и ранее четырех или пяти недель нечего было и думать о том, чтобы брать их из гнезд. Я занялся приготовлением запаса дров и, нарубив их достаточное количество, не без труда перенес вязанки к тому месту, где мы обыкновенно купались. При этом я упал и довольно сильно расшибся, но дня через два совершенно оправился от падения.

Одиночество мое опять начало тяготить меня. Цветы мои все расцвели и завяли, и сад уже не представлял особого интереса. Я вновь принялся за чтение Библии. Рассказы из Ветхого и Нового Завета занимали меня, но я читал Библию, как читал бы любую, обыкновенную книгу, не для поучения, а ради удовольствия. Я немногому научился у Джаксона и был далек от настоящего понимания христианской религии. Он и сам не понимал ее. Наставления Нового Завета поражали меня, и я интересовался личностью Спасителя, но не понимал Его и не понимал тайны Его пришествия на землю. Я был в потемках и знал почти всю Библию наизусть, совершенно не отдавая себе отчета в том, что читал.

Наконец, наступило время ловли птиц. Скучать уже было некогда. Покончив с запасом провизии, я вернулся за теми птенцами, которых заранее наметил себе, чтобы поймать их живыми. Я взял шесть молодых птиц, по одной из каждого гнезда, и мне пришлось бороться с шестью стариками, которые упорно защищали свое потомство. Наконец, мне удалось унести свою добычу, но старые птицы сопровождали меня до самой хижины, кричали и старались выклевать мне глаза. Я отнес птенцов в хижину и привязал каждого из них за ногу веревочками от удочек; другой конец я прикрепил к камням, которые нарочно для того заготовил на площадке. Старые птицы продолжали преследовать меня и кричать, пока не наступила полная темнота; тогда они улетели, а я, утомленный дневной работой, улегся спать. Проснувшись на другое утро, я увидел старых птиц на площадке в обществе молодых; они, казалось, уговаривали их улететь вместе с ними, но веревочки на ногах мешали птенцам. Сначала старики не заметили моего приближения, но затем с шумом поднялись и полетели по направлению к морю. Через несколько минут они вернулись с мелкими рыбами в клюве, которыми накормили молодых. Так продолжалось в течение двух последующих дней. Когда же затем все птицы поднялись и стали кружиться в воздухе, что указывало на близкий отлет всего общества на север, то мои шесть стариков начали выказывать большие признаки беспокойства. Они также кружились и дико кричали и, наконец, улетели вслед за остальными. Инстинктивная привычка взяла верх над их любовью к птенцам. Я был рад их отлету; мне хотелось остаться одному с моей новой семьей. Я пошел на утес и поймал большую рыбу, достаточную для того, чтобы прокормить несколько дней моих птенцов. Они ели с большим удовольствием. Первое время им, очевидно, было не по себе, но вскоре они свыклись со своим новым положением и не только узнавали меня, но даже встречали меня с радостью, что доставляло мне искреннее удовольствие. Целыми часами просиживал я с моими шестью товарищами. Они не отличались умом и живостью, но все же они жили, двигались и смотрели на меня. Когда я приносил им рыбу, — кормил я их четыре раза в день, — они широко открывали клюв, ожидая своей очереди. Это было для меня новым источником наслаждения. Я с интересом следил за их быстрым ростом и развитием. Я окрестил их именами, взятыми из Естественной Истории: Лев, Тигр, Пантера, Медведь, Лошадь и Осел. Во время кормления я обращался к ним, называя каждого по имени, и, к великой моей радости, скоро убедился, что они откликались на мой зов. В виде развлечения я читал им вслух, пел им и разговаривал с ними. Через некоторое время я возвратил свободу двум из них, предварительно подрезав им крылья. Они повеселели, следовали за мной всюду и ночевали со мной в хижине. Убедившись в том, что они и не думают о бегстве, я освободил и остальных, также подрезав им крылья.

Чтобы убить свободное время, которого у меня было много, я опять занялся садом и решил отправиться на поиски новых растений, чтобы пополнить мою коллекцию. Мне казалось, что я видел где-то в расщелине скал новый красивый цветок. На этот раз я не пошел по оврагу, но стал взбираться по утесам, которые громоздились позади хижины. Это было очень трудно, но я не легко падал духом и через несколько часов добрался до того места, которое имел в виду. Я был вполне вознагражден за свои труды, так как нашел здесь несколько совершенно новых для меня растений и целую коллекцию папоротников, которые показались мне очень красивыми. Вид с той площадки, на которой я находился, был поразительно красив и величествен. Где-то далеко внизу виднелась моя хижина. Она показалась мне такою крошечной, и мне почудилось, что я вижу птиц в виде черных точек перед ней. День был солнечный, вода — как зеркало. Я мог вполне ясно различить очертания других островов; вдали виднелось что-то вроде белого пятна, быть может корабль. Мне стало грустно. Я невольно задумался над тем, суждено ли мне всю жизнь провести одному на этом острове, или есть хоть капля надежды уйти когда-нибудь отсюда. Заглянув еще раз вниз на хижину, я пришел в ужас от крутизны, на какую взобрался; меня пугала мысль, что, быть может, мне не удастся спуститься. Но вскоре внимание мое было привлечено новым растением, и я начал выкапывать его. В общем, я нашел до двадцати штук новых разновидностей и, собрав их в охапку, обвязал вокруг шеи. Я знал, что мне понадобятся обе руки для спуска. Затем я присел, чтобы отдохнуть перед обратным путем, и, просидев несколько минут, запел в виде развлечения громкую песнь. Вскоре, однако, я заметил, что солнце стало садиться, и решил, что пора собираться домой. Я начал быстро спускаться, боясь, чтобы темнота не настигла меня по дороге, и не прошло и часа, как был уже дома.

ГЛАВА XVI

Я хотя и свыкся со своим одиночеством и чувствовал себя, в общем, спокойным и довольным, но иногда мне положительно нечего было делать, и тогда мною овладевала тоска. Я целыми часами просиживал в раздумье, и в голове моей бродил все тот же вопрос: увижу ли я когда-нибудь себе подобных, или мне суждено провести всю жизнь одному на этом острове? Такое состояние продолжалось иногда несколько дней подряд. Однажды, будучи не в силах побороть своей тоски, я решил уйти куда-нибудь на некоторое время. Мне пришло в голову пробраться на противоположный берег острова и исследовать его. Но как оставить птиц без корма? Я поймал двух больших рыб, разрезал их на куски и рассчитал, что этого запаса должно хватить им до моего возвращения. Затем я расцеловал на прощанье шестерых моих пернатых товарищей и, надев через плечо топор, прикрепив к поясу ножи и захватив с собой кружку для воды, несколько сушеных птиц в мешке и Естественную Историю для развлечения, пустился рано утром в путь. Часа через два я добрался до вершины острова и приготовился к спуску, подкрепив себя едой. Я заметил, что на этой стороне острова вода у берега была совершенно спокойна — очевидно, она здесь была защищена от сильных ветров.

Отдохнув немного, я начал спускаться. Приближаясь к берегу, я заметил, что на скалах движется и копошится что-то живое. Я не ошибся. Подойдя совсем близко к морю, я увидел несколько животных, которые лежали на камнях, то и дело ныряя в воду. Вид их сильно заинтересовал меня. Ползком добрался я на расстояние сорока ярдов, приблизительно, от того места, где они лежали. Я вспомнил, что видел изображение таких точно животных в Естественной Истории. К счастью, книга была со мной. Я вытащил ее из мешка, сел на утес и переворачивал страницы, пока не дошел до картинки, которая в точности отвечала их наружному виду. Это были тюлени. В приложенном к картинке описании было сказано, что их очень легко убить, ударив по переносице. Мне пришло в голову, что недурно было бы иметь товарищем молодого тюленя; альбатросы, по правде говоря, не очень-то были умны. Я снял с себя мешок с провизией, взял в руку топор и стал осторожно спускаться к той скале, на которой лежали тюлени.

Их было тут штук двадцать, но все большие, пяти или шести футов длины. Маленьких нигде не было видно. Я повернул направо к другой скале, на которой лежало еще несколько штук.

Здесь я увидел большого тюленя, возле которого ютился другой, маленький, не больше двух футов длины. Его-то мне и было надо. Они лежали в некотором расстоянии от других. Чтобы получить молодого, надо было старого убить. Я пробрался к ним и встал между ними и водой с намерением отрезать им путь к отступлению.

Как только старый тюлень заметил мое приближение, он громко закричал и бросился к воде.

Он оскалил зубы, поднялся на плавниках, чтобы защитить себя и своего детеныша, но удар топором по переносице сразу ошеломил его, и он повалился замертво на камни. Обрадованный успехом, я схватил на руки маленького и собирался унести его, когда внезапно очутился лицом к лицу с самцом, который, услышав крик самки, спешил ей на помощь. Он был гораздо больше самки, с большим количеством жестких волос на затылке и плечах и, по-видимому, очень свиреп.

Он шел прямо мне навстречу, и, чтобы спастись от него, мне пришлось поспешно бросить маленького тюленя и, отскочив в сторону, спрятаться за утес. Самец приподнялся и готовился наскочить на меня, но я встретил его ударом по голове. Он упал навзничь, по-видимому, мертвый. Я поспешил к той стороне утеса, где бросил маленького тюленя, и увидел, что он подполз к телу матери и ласкается к ней. Я взял его на руки и бегом пустился обратно.

Подобрав свой мешок и вынув оттуда все вещи, я посадил в него тюленя и завязал концы, чтобы не дать ему уйти, затем присел отдохнуть от пережитого волнения. Мое вновь приобретенное сокровище приводило меня в восторг, но я сильно устал от непривычной борьбы.

До наступления ночи оставалось не более часу, и как ни хотелось мне поскорее добраться домой, но было уже слишком поздно, чтобы пускаться в обратный путь. Я решил расположиться где-нибудь на ночлег. Захватив свою провизию, я взвалил на спину мешок с тюленем и отошел на расстояние приблизительно ста ярдов от берега. Я уселся под защитой большого утеса, поужинал и развязал мешок; мне хотелось еще раз взглянуть на моего маленького приятеля.

Он лежал довольно спокойно, хотя и пытался от времени до времени укусить меня. Я вынул его из мешка, погладил, поласкал и затем положил его обратно. Это ему не понравилось; на руках он был совершенно спокоен, а тут начал сильно барахтаться. Я опять взялся за книгу и прочел в ней все, что относилось к тюленям. Между прочим было сказано, что из них извлекают большое количество жира, и что шкура их очень дорого ценится. В жире я не нуждался, но что касается шкур, то я подумал, что они могут пригодиться мне для постели. Закрыв книгу, я улегся спать, но не мог заснуть до утра. Я был слишком взволнован и боялся за свое сокровище. Солнечный свет разбудил меня. Тюлень лежал очень тихо; я дотронулся до него, желая убедиться в том, что он жив. Он закричал и тем успокоил меня.

Затем я пошел назад к тому месту, где оставил тела его родителей. Оба были мертвы. Шкуры их понравились мне, и я решил содрать с них кожу, но тут являлось затруднение. Захватить их с собою я не мог, мне хотелось поскорее донести моего маленького приемыша домой, чтобы не дать ему умереть с голоду. Ввиду этого я решил сначала спуститься к хижине, накормить и обогреть маленького тюленя, а затем уже вернуться за шкурами самца и самки. Я позавтракал и оставшуюся провизию спрятал в трещину утеса, чтобы не носить ее взад и вперед. Затем я пустился в обратный путь и к полудню был уже дома.

Птиц я застал в полном порядке. Очевидно, они за время моего отсутствия не успели ощутить голода, так как обратили мало внимания на мое возвращение.

— Ага, — подумал я, — так вы любили меня только за то, что я кормил вас; в следующий раз я заставлю вас голодать, и тогда вы замахаете крыльями от радости, когда увидите меня!

Я долго думал о том, куда поместить тюленя, и, наконец, решил открыть сундук и посадить его туда.

Я дал ему кусочек рыбы, и маленькое животное жадно проглотило его. Захватив удочки, я отправился за новым запасом и через полчаса вернулся с двумя большими рыбами. Я снова накормил тюленя и заметил, что он уже начинает приручаться. Внутренности рыбы я дал птицам. Накормив своих зверей, я подумал о себе и принялся за обед. Я решил завтра же отправиться на другой берег острова, содрать шкуры с тюленей, развесить их для просушки на солнце и оставить их там до тех пор, пока не представится случай перенести их к хижине.

В настоящее время мне неудобно было надолго оставлять моего нового питомца; мне хотелось поскорее приручить его к себе. Покормив его утром, я закрыл крышку сундука и ушел.

ГЛАВА XVII

Я скоро добрался до места, содрал шкуры с тюленей и развесил их на утесы, навалив на них камни, чтобы ветер не мог их сорвать. Начинало уже темнеть, когда эта работа была кончена, но я храбро пустился в обратный путь; я хорошо знал дорогу и проходил ее вдвое скорее, и темнота уже не страшила меня. Я бросился на кровать и заснул, как убитый. На другое утро меня разбудил жалобный крик маленького тюленя. Я поспешил его накормить и с удивлением заметил, насколько он уже стал ручным. Наевшись вдоволь, он остался около меня и прижимался ко мне, как будто я был его матерью.

Он даже попытался следовать за мною, когда я вышел из хижины. Птицы показались мне теперь очень скучными и глупыми.

Целую неделю провел я в хижине, занимаясь своим тюленем, который все более и более привязывался ко мне. Однажды ночью он вполз на мою постель, и с тех пор мы всегда спали вместе. В конце недели я отправился на другой берег, захватил шкуры тюленей и с большим трудом дотащил их до вершины острова. На следующий день мне удалось снести их вниз, к хижине. Они были совершенно сухие, и я положил их на свою постель.

Благодаря птицам, саду и тюленю, дни проходили очень быстро. Приближалось время прилета альбатросов, и мои птицы начали выказывать признаки беспокойства. Боясь, чтобы они не улетели, я подрезал крылья самкам: самцы были слишком привязаны к ним, чтобы покинуть их.

Наконец, альбатросы прилетели и сели на свое обычное место. Я отправился за свежими яйцами. В это же время я стал замечать, что мои самки царапают почву под собою, как будто бы хотят устроить себе гнезда. Через несколько дней они начали класть яйца. Я боялся, что, если они выведут птенцов, то захотят улететь вместе с ними; поэтому стал отнимать у них яйца, но они тотчас же клали новые, и так продолжалось в течение двух месяцев. Дикие альбатросы давно уже улетели, а мои птицы продолжали снабжать меня свежими яйцами. Самцы в это время научились летать и в один прекрасный день улетели к морю. Я думал, что более не увижу их, но через четверть часа они вернулись, и у каждого в клюве была рыба. Добычу свою они положили перед самками. Таким образом, мне уже не приходилось заботиться о них, и вскоре я приучил их добывать пищу не только для себя, но и для тюленя и даже для меня самого.