ГЛАВА I

Я собираюсь написать весьма необыкновенную историю, с чем вполне согласится читатель, когда прочтет эту книгу. Существует целый ряд рассказов про взрослых людей, заброшенных на пустынные острова, и все они читаются с большим интересом. Но, мне кажется, я представляю собою первый пример мальчика, покинутого на необитаемом острове. Тем не менее все это действительно случилось со мной, — и я буду рассказывать не что иное, как собственную свою историю. Первые смутные воспоминания моего детства переносят меня на этот остров и вызывают в памяти моей образ человека, с которым я часто гулял по берегу моря. Во многих местах приходилось карабкаться с большим трудом по утесам, и спутник мой должен был перетаскивать меня на опасных местах. Он был очень груб и неласков со мною, что может показаться несколько странным, так как я был единственным его товарищем на этом острове. Но он вообще был мрачен, угрюм и груб по характеру. Ему зачастую приходилось просиживать целыми часами молча, прикорнув где-нибудь в углу нашей хижины. Иногда он целыми днями глядел на море, словно ожидая чего-то, — чего именно, я тогда не знал. Когда я спрашивал его об этом, он не отвечал и, если находился поблизости от меня, я обыкновенно получал подзатыльник.

Воспоминания мои начинаются с того времени, когда мне было лет пять, а может быть и меньше. Я могу теперь восстановить все, что удалось мне услыхать и выведать от моего сотоварища в разное время. Не сразу узнал я, каким образом мы очутились в этом пустынном месте. Стоило мне это большого труда; он обыкновенно бросал в меня камнем, когда я задавал ему вопросы, т. е. в том случае, если я повторял вопрос после отказа с его стороны отвечать мне. Однажды, когда он лежал больной, мне удалось узнать кое-что, — и то лишь посредством отказа ухаживать за ним и приносить ему пищу и воду. Он страшно сердился и грозил отомстить мне, когда выздоровеет, но мне было все равно; я начал развиваться и чувствовать в себе некоторую силу, тогда как он слабел с каждым днем. Я его не любил, потому что никогда не видел любви от него. Этот человек относился ко мне всегда с большой строгостью и был груб и жесток со мной.

Вот что услыхал я от него: двенадцать лет тому назад (что такое «год» — я тогда еще не знал) английское судно (что значило «судно» — я также не знал) затонуло во время бури вблизи этого острова; семеро мужчин и одна женщина спаслись, остальные все погибли. Судно разбилось в щепки, и ничего не удалось спасти. Оставшиеся в живых собрали куски дерева, из которого был построен корабль, и соорудили из них ту хижину, в которой мы жили. Все они мало-помалу перемерли и были тут же похоронены. (Что значило умереть и быть похороненным, я в то время совершенно не понимал).

Я родился на этом острове. («Как же это я родился?» — задавал я себе вопрос.) Большая часть спасшихся от крушения умерли, когда мне не было еще двух лет, и на острове остались только я, моя мать и теперешний мой товарищ. Несколько месяцев спустя умерла и моя мать. Мне приходилось задавать ему множество вопросов, чтобы уяснить себе все, что я слышал. В сущности, я только впоследствии отдал себе отчет во всем, тогда же только наполовину понимал все то, что он мне говорил. Останься я на этом острове с другим человеком, я, конечно, многому бы научился из разговоров, но мой компаньон не любил говорить, и еще менее того — объяснять. Он звал меня просто «мальчик», а я звал его «хозяин». Его упорное молчание было причиной того, что я знал лишь весьма ограниченное количество слов. Кроме приказания сделать то или другое, принести нужное, он никогда ничего не говорил. Иногда, впрочем, хозяин бормотал что-то во сне, тогда я старался не спать и чутко прислушивался в надежде что-нибудь узнать — конечно, не вначале, а когда стал постарше. Он вскрикивал: «Наказание, наказание за мои грехи, тяжкие грехи! Боже, будь милосерд!» Но что значило наказание за грехи, что такое «Бог», я тогда еще не знал, хотя и задумывался над словами, которые так часто слышал.

Теперь я опишу наш остров и расскажу, как проходила наша жизнь.

Остров был маленький, в нем не было, я думаю, и трех миль в окружности. Это была скала, к которой невозможно было пристать; море омывало его со всех сторон глубокими водами. Впоследствии я узнал, что он принадлежал к группе островов, на которые жители Перу присылают ежегодно корабли для собирания гуано морских птиц. Наш остров был меньше других и в некотором от них отдалении; гуано находилось на нем в меньшем количестве, поэтому им пренебрегали, и корабли никогда не подходили к нему. Нам видны были другие острова, но только в очень ясные дни, когда они обозначались на горизонте наподобие тучки. Берега острова были так круты, что пристать к ним не было никакой возможности, а постоянный прибой океана сделал бы невозможной всякую нагрузку корабля. Таков был остров, на котором я находился в обществе этого человека.

Наша хижина была построена из корабельных досок и леса и находилась под защитой утеса, на высоте пятидесяти ярдов над уровнем моря. Перед ней была площадка величиной приблизительно тридцать ярдов в окружности, а с утеса падала струя воды, которая стекала в углубление, нарочно для того выкопанное, и затем пробиралась на нижние утесы. Сама хижина была очень просторная и могла бы служить приютом для гораздо большего числа людей, но все же не была излишне велика, ввиду того что нам приходилось сохранять в ней провизию на многие месяцы. В хижине было несколько постелей, на одном уровне с полом. Устроены они были очень удобно и мягко с помощью птичьих перьев. Убранства никакого не было, за исключением двух или трех топоров, притуплённых от долгого употребления, оловянной кастрюли, небольшого ковшика и нескольких грубых сосудов для сохранения воды, выдолбленных из дерева. На вершине острова была мягкая поросль, и кустарник тянулся на некоторое расстояние по оврагам, которые спускались вниз, от вершины до берега. Одной из самых тяжелых для меня работ было карабканье по этим оврагам за дровами, но, к счастью, мы редко разводили огонь. Климат круглый год был теплый, и дождь шел редко; а если и шел, то большею частью попадал лишь на вершину острова и до нас не достигал. В известное время года в бесчисленном количестве прилетали птицы для вывода птенцов. Любимым местопребыванием их была сравнительно ровная (главным образом от накопления на ней гуано) площадка, отделенная от того места, где стояла наша хижина, глубоким оврагом. На этой площадке, величиною приблизительно в двадцать акров, морские птицы садились на яйца, в расстоянии не более четырех дюймов друг от друга, и все пространство было сплошь покрыто ими. Там они оставались от кладки яиц до того времени, когда птенцы могли оставить гнезда и улететь вместе с ними. В тот период времени, когда птицы прилетали на остров, у нас царили оживление, шум и суматоха, но после отлета вновь наступали тишина и одиночество. Я всегда с нетерпением ожидал их прилета и был в восторге от этой суеты, вносившей радость и оживление в нашу жизнь. Самцы летали по всем направлениям за рыбой, кружились в воздухе, издавая громкие крики, на которые отвечали самки, сидевшие на гнездах. Для нас это была самая горячая пора. Мы редко трогали старых птиц, — они в это время не были в теле, — но за несколько дней до того, как молодые птенцы готовились улететь из гнезда, начиналась наша работа. Невзирая на крики стариков, на их хлопанье крыльями и попытки клевать нам глаза, когда мы отнимали у них птенцов, мы брали их сотнями ежедневно, переносили, сколько могли, на площадку перед хижиной, сдирали с них кожу, потрошили их и развешивали для просушки на солнце. Воздух на острове был до такой степени чист, что не могло быть никакого разложения. Таким образом, за последние две недели пребывания птиц на острове мы собирали их достаточное количество, чтобы они могли служить нам пропитанием до следующего их прилета. Как только птицы высыхали, мы складывали их в один из углов хижины. Эти птицы, можно сказать, были единственным продуктом острова, за исключением рыбы и яиц, которые мы собирали в первое время кладки их. Рыбы было множество: стоило только закинуть удочку с утеса. Едва она успевала опуститься на незначительную глубину, как конец ее был уже схвачен. Надо сказать, что наш способ ловли был так же прост, как велика была прожорливость рыб. Удочка наша сделана была из жил альбатросов (я впоследствии узнал название наших птиц), но так как жилы эти были не более фута длины, то приходилось употреблять несколько штук и соединять узлами. На конце удочки прикреплялась приманка на толстой рыбьей кости. Как ни просто было это устройство, оно вполне отвечало нашим требованиям.

Рыбы были такие большие и сильные, что, когда я был еще мал, товарищ мой не позволял мне самому вытаскивать их, боясь, что они перетянут меня в воду. Когда же я подрос, то стал отлично справляться с ними. Такова была наша пища из года в год. Разнообразия никакого — разве иногда мы жарили рыбу или птиц на угольях, вместо того, чтобы есть их сушеными на солнце. Одеждой нашей мы также были обязаны пернатому племени. Мы сдирали кожу с птиц, не снимая с нее перьев, и шкурки эти сшивались вместе жилами, при чем иголку заменяла рыбья кость. Эта одежда не отличалась особенной прочностью, но климат был настолько хорош, что мы не страдали от холода ни в какую пору года. Я ежегодно сшивал себе новую одежду во время прилета птиц, но к возвращению их от нее оставалось весьма мало; клочки ее можно было найти на скалистых и крутых местах оврага, где мы собирали дрова.

При таком образе жизни, со столь ограниченными потребностями, периодически удовлетворяемыми, — причем один год почти не отличался от другого, — легко можно себе представить, что мысли мои были весьма скудны. Кругозор мой мог бы быть шире, если бы товарищ мой не обладал столь мрачным, угрюмым и молчаливым характером. При данных условиях я смотрел на океан, на небо, солнце, луну и звезды с удивлением, смущенный, боясь задавать вопросы, и все кончилось тем, что большая часть моей жизни уходила на сон. Инструментов, кроме старых, у нас не было никаких, да и те были бесполезны за негодностью; занятий также никаких. Была одна книга, и я часто пытался узнать, что она такое и для чего, но ответа на свои вопросы не получал. Она лежала на полке, и если я пробовал брать ее оттуда, меня прогоняли, так что, наконец, я стал смотреть на нее с некоторым страхом, как на какое-то непонятное мне существо. День проходил в полном бездействии и почти постоянном молчании; за сутки вряд ли произносилось более дюжины слов. Товарищ мой былнеизменно тот же; вечно размышлял о чем-то, что, казалось, постоянно занимало его мысли, и страшно сердился, когда я отвлекал его от них.

ГЛАВА II

Читатель не должен забывать, что предыдущие воспоминания относятся к тому времени, когда мне было лет семь или восемь, и к той степени развития, которой я тогда достиг.

Хозяин мой, как называл я его, был небольшого роста, коренастый человек, лет шестидесяти; это я определил впоследствии, также по воспоминаниям и по сравнению.

Волосы его густыми прядями падали на плечи и были в то время еще совершенно темными; борода длиною в целых два фута была очень густая — и вообще все те части тела его, которые представлялись зрению, были сплошь покрыты волосами. Мне кажется, что он обладал большой силой, но ему редко приходилось применять ее к чему-нибудь. За исключением того времени, когда мы собирали птиц или спускались изредка в овраг за хворостом или дровами, он почти никогда не двигался и не выходил из хижины, разве для купанья. Невдалеке от моря, но отделенная от него низкою цепью скал, находилась небольшая лужица соленой воды, приблизительно в двадцать квадратных ярдов величиною. Мы почти каждое утро купались в этом заливчике, так как в нем не было акул. Я плавал, как рыба, с тех пор, как помнил себя, но сам ли я этому научился, или меня выучили — не знаю.

Так проходила моя жизнь. Обязанности мои были незначительны; занятий у меня не было никаких, за неимением каких бы то ни было способов занятия. Я редко слышал человеческий голос и сделался таким же молчаливым, как и мой товарищ. Удовольствия мои были также ограничены. Лежа на скалистом берегу океана, я смотрел в его глубину, следил за движениями его многочисленных обитателей, ночью с изумлением смотрел на звезды, а кроме того, ел и спал. Так проводил я жизнь, без удовольствий и без огорчений. О чем я думал, я не мог бы сказать. Мои понятия и мои познания были слишком ограничены, чтобы дать пищу воображению. Я был немногим выше животного, которое, насытившись вдоволь, ложится на пастбище отдыхать. Единственным источником интереса было подслушивание того, что говорил во сне мой товарищ, и я всегда с нетерпением ожидал наступления ночи, когда мы располагались спать. Целыми часами лежал я с широко открытыми глазами, прислушиваясь к его отрывочным восклицаниям и бормотанию и стараясь понять смысл его слов. Но это редко удавалось мне. Он говорил об «этой женщине», казалось, постоянно видел себя в обществе других людей и произносил несвязные слова, говоря о чем-то, что было им куда-то спрятано.

Однажды ночью, когда луна ярко светила, он приподнялся и сел на кровати, раздвинул перья, на которых лежал, разгреб землю под ними и приподнял какую-то доску; через минуту он опять привел все в порядок и снова улегся. Все это он, очевидно, делал во сне. Наконец-то, нашлась некоторая пища для моего воображения. Я часто слышал, что он говорил во сне о чем-то, что он спрятал — очевидно, оно находилось именно тут. Что же это могло быть?

Считаю нелишним напомнить читателю, что я не только не любил этого человека, но даже чувства мои к нему были весьма недалеки от ненависти. Я никогда не слышал от него доброго слова, не видел хорошего отношения к себе. Резкий и жестокий, он относился ко мне с явным чувством недоброжелательства и терпел меня лишь потому, что я избавлял его от многих забот и труда, а, может быть, и из желания иметь возле себя живое существо. Таким образом, наши чувства друг к другу были вполне обоюдны.

Не знаю, сколько именно было мне лет, когда умерла моя мать, но во мне было живо смутное воспоминание о ком-то, кто ласково и заботливо обращался со мной. Воспоминания эти еще ярче выступали в моих снах. Я часто видел образ, резко отличавшийся от образа моего товарища, фигуру женщины, которая наклонялась надо мною или вела меня за руку.

Когда я чувствовал, что просыпаюсь, я старался продолжить этот сон, закрывая глаза. Я тогда еще не понимал, что эти видения вызывались во мне смутными впечатлениями моего детства; я не знал, что образ, наклонявшийся надо мной, был тенью моей матери, но я любил эти сны, во время которых кто-то ласково обращался со мной.

Наконец, волею Провидения в моей судьбе произошла резкая перемена.

Однажды, когда мы только что покончили с заготовлением нашего годового запаса морских птиц, я расположился на утесе и занялся устройством моего ежегодного костюма. Для этого надо было соединять кожи птиц и сшивать из них род мешка с отверстием для головы и для рук.

Взглянув случайно на океан, я вдруг увидел на воде что-то большое и белое.

— Посмотрите, хозяин! — сказал я, указывая ему на этот незнакомый мне предмет.

— Корабль, корабль! — воскликнул он.

— А, — подумал я, — так это корабль!

Я вспомнил, как он говорил, что они приехали сюда на корабле. Я продолжал смотреть на океан и видел, как белый предмет внезапно повернул в нашу сторону.

— Что он, живой? — спросил я.

— Ты дурак! — отвечал мой товарищ. — Иди сюда и помоги мне нагромоздить эти дрова, чтобы подать им сигнал. Сходи за водой и вылей ее на дрова: надо, чтобы как можно больше было дыма. Благодарение Богу, наконец, быть может, мне удастся уйти из этой проклятой дыры!

Я ничего не понимал, но принес ему воды в деревянном ковше.

— Мне нужно еще дров! — сказал он. — Корабль идет на нас и наверное подойдет еще ближе!

— Значит, он живой? — сказал я.

— Ступай прочь, дурак! — отвечал старик, ударив меня по голове. — Принеси мне еще дров и воды!

Затем он ушел в хижину, чтобы высечь огонь с помощью куска железа, кремня и сухого моха. Пока хозяин занимался этим, я не спускал глаз с корабля, стараясь понять, что это такое. Он двигался по воде, поворачивая то в ту, то в другую сторону. «Он должен быть живой, — думал я, — что это птица или рыба?»

Пока я наблюдал за кораблем, солнце зашло, и до полной темноты оставался какой-нибудь час. Ветер был небольшой и часто менял направление, чем объяснялись и частые изменения в направлении корабля. Мой товарищ вышел из хижины с добытым огнем, положил его под дрова и стал раздувать его. Дрова скоро разгорелись, и дым поднялся на значительную высоту.

— Теперь они наверно увидят наш сигнал! — сказал старик.

— Значит, у него есть глаза, и он живой? А ветра он не боится? — продолжал я допрашивать, не получив ответа на первый вопрос — Смотрите, маленькие облака быстро приближаются! — я указал на горизонт, где собирались маленькие тучки, что предвещало, по моим наблюдениям, короткий, но сильный шквал. Такие шквалы обыкновенно налетали раз или два в это время года.

— Да — проклятие! — ответил, наконец, старик, заскрежетав зубами. — Этот ветер отгонит их! Уж таково мое счастье!

Тем временем дым подымался все выше, а корабль подвигался все ближе и ближе, пока не остановился, наконец, на расстоянии приблизительно двух миль от острова. Товарищ мой подлил еще воды, чтобы увеличить дым. На корабле опять подняли паруса, он двинулся и повернул кормой в нашу сторону.

Теперь я уже мог вполне ясно различить людей на палубе. Я старался разобраться в своих мыслях и отдать отчет в том, что такое корабль. Товарищ мой радостно кричал:

— Они видят нас, они видят нас! Теперь есть надежда! Ура! Да здравствует старая Англия!

Он прыгал, танцевал и кружился, как безумный. Наконец, он сказал:

— Я схожу в хижину, а ты смотри, не высылают ли они лодку?

— А что такое лодка? — спросил я.

— Ах, ты, дурак! Смотри хорошенько и, если что увидишь, скажи мне!

— Да, вижу что-то, — ответил я. — Смотрите на шквал, как он быстро идет по воде. А тучи как густо собираются! Будет такой же сильный ветер и дождь, как в предпоследний раз, во время прилета птиц!

— Проклятие! — воскликнул он. — Хоть бы лодку поскорее спустили! — С этими словами он вошел в хижину, и я видел, как он начал копошиться около своей постели.

Я не спускал глаз с надвигающегося шквала; он как бы летел по воде с ужасающей быстротой.

Сначала это была лишь темная линия на горизонте, но линия эта надвигалась, приближалась к кораблю и становилась белой. Поверхность воды оставалась пока еще спокойной. Тучи низко нависли над горизонтом. На корабле, как я понял впоследствии, еще не замечали опасности. Паруса были подняты и хлопали о мачту. Наконец, я заметил небольшой предмет около корабля и догадался, что это именно и должна быть лодка, которую ожидал мой товарищ, но ничего не сказал, наблюдая, какое влияние будет иметь на нее ветер. Я понимал из слов и замечаний моего товарища, что это очень важно. Через некоторое время я увидел, что белые паруса стали исчезать, люди на палубе засуетились, и лодка была поднята обратно. Дело в том, что на корабле не заметили приближающегося шквала, а когда заметили, было уже поздно. Еще минута, и я увидел, как он накренился под страшным давлением урагана, а затем все застлалось густым туманом, и я уже ничего не мог различить.

— Ну, что же, мальчик, — кричал мой товарищ, выходя из хижины, — спустили они лодку?

— Я ничего не вижу за ветром! — ответил я.

В ту минуту, как я произносил эти слова, шквал достиг того места, где я стоял, сбил меня с ног и отбросил к дверям хижины. С ветром хлынул и дождь, который промочил нас до костей. Небо все сплошь покрылось тучами и стало совершенно черное. Молния сверкала по всем направлениям с оглушающими раскатами грома. Я вполз в хижину, в которую с яростью врывались ветер и дождь. Товарищ мой сидел рядом со мной и мрачно молчал. Два часа свирепствовал шквал, не унимаясь ни на секунду. Солнце зашло, и наступила непроницаемая тьма. Сила дождя и ветра была настолько велика, что невозможно было двинуться. Мы оба молчали, закрывая глаза под сверканием молнии и затыкая уши, чтобы не слышать ужасающих раскатов грома. Мой товарищ изредка стонал — от страха ли, не знаю. Я не испытывал страха, так как не понимал опасности и не знал, что существует Бог, который судит и наказывает нас, грешных.

Мало-помалу буря стала утихать. Дождь все еще лил, но с промежутками, и мы уже начинали ясно слышать шум волн, которые ударяли об утесы под нами. Небо также понемногу прояснялось, и мы уже стали различать белую пену воды у берегов. Я выполз из хижины и стоял на площадке, напрягая зрение и стараясь разглядеть корабль. Блеск молнии на минуту осветил его. Он был без мачт, огромные, страшные волны кидали его туда и сюда и несли прямо на утесы, от которых он находился не более, как в четверти мили расстояния.

— Вот он! — воскликнул я.

Молния блеснула и исчезла, оставив меня в еще более непроницаемом мраке.

— Они пропали! — со стоном проговорил старик. Оказалось, что он стоял рядом со мной, чего я и не подозревал до той минуты.

— Теперь уже нет надежды. Проклятие!

Он еще некоторое время продолжал ругаться и проклинать все и вся, как я понял впоследствии. В то время я еще не знал, что означали его слова.

— Вот он! — вновь воскликнул я, когда молния опять на секунду показала мне положение корабля.

— Да, и недолго ему осталось существовать. Через несколько минут он разобьется в щепки, и ни одной души не останется в живых!

— Что такое душа? — спросил я. Старик не отвечал.

— Я хочу пойти вниз к утесам и посмотреть, что там делается! — сказал я.

— Пойди и раздели их участь! — ответил хозяин.

ГЛАВА III

Яоставил хозяина и стал осторожно спускаться по утесам, но не успел отойти и пятидесяти шагов, как блеснула страшная молния, и вслед затем раздался пронзительный крик. Я не сразу мог распознать, откуда он доносился, но, остановившись, услыхал, что меня зовет мой товарищ. Я повернул назад и нашел его стоящим на том же месте, где я оставил его.

— Вы звали меня, хозяин?

— Да, я звал тебя. Возьми меня за руку и доведи до хижины!

Я повиновался, внутренне удивляясь его просьбе. Дойдя до постели, он бросился на нее и громко застонал.

— Принеси мне воды! — сказал он. — Скорее!

Я, схватив деревянный ковш, быстро сбегал за водой и принес ему. Он тщательно обмыл лицо и глаза, но через несколько минут бросился назад на постель, и у него вновь вырвался стон.

— О, Господи! Все кончено! — проговорил он, наконец. — Я останусь здесь навсегда и умру в этой проклятой дыре!

— Что с вами, хозяин? — спросил я его.

Он не ответил и продолжал охать и стонать, изредка произнося проклятия. Наконец, он затих, и я опять вышел из хижины.

Буря тем временем прекратилась, и на небе кое-где показались звезды, но сильный ветер продолжал еще дуть, и черные тучи неслись с какою-то зловещей быстротой. Берега острова представляли собой одну массу густой белой пены, которая высоко взлетала на воздух и падала на крутые утесы. Я искал глазами корабль, но его нигде не было видно. Начинало светать; я сел и стал ожидать рассвета. Товарищ мой, по-видимому, заснул или, по крайней мере, лежал молча и без движения. Я чуял, что случилось что-то недоброе, но что именно, не знал и терялся в догадках. Наконец, рассвело; буря быстро утихала, хотя волны все еще с яростью ударяли о скалистые берега. Корабля нигде не было видно. Я спустился по тропинке и подошел настолько близко к краю утесов, насколько позволял сильный прибой волн. Брызги их долетали до меня и обдавали меня водой, но я продолжал идти вперед, пока не дошел до того места, где в последний раз видел корабль. Волны, точно играя, кидали и перебрасывали туда и сюда обломки мачт, бочонки и куски дерева — вот все, что я мог разглядеть. Еще увидел я мачту и корабельную снасть, прибитые водой к самым утесам; они то поднимались высоко на волнах, то вновь исчезали. Я не смел подойти ближе к краю утесов и заглянуть вниз. «Так товарищ мой был-таки прав, — подумал я. — Корабль, действительно, разбился в щепки. Но какой же он был?» Я пробыл около часу на берегу и затем вернулся в хижину. Старик не спал и громко стонал.

— Корабля больше нет! — сказал я. — Ничего от него не осталось, кроме кусков дерева, плавающих по воде!

— Знаю, — ответил он, — но что мне теперь до этого?

— Так зачем же вы так старались разводить дым? Я думал, что корабль вас интересует!

— Да, он интересовал меня. Но теперь — теперь я ослеп, и никогда уже не увижу ни корабля, ни чего-либо другого. Помоги мне, Господи. Я умру, и кости мои сгниют на этом проклятом острове!

— Вы ослепли? Что это значит? — спросил я.

— Молния выжгла мне глаза. Я ничего не вижу, ничего сам не могу делать, не могу ходить, одним словом, я беспомощен, как ребенок. Ты, конечно, теперь бросишь меня, и я умру здесь один, как собака!

— Разве вы меня не видите?

— Нет — все темно, темно, как ночь, и так будет до конца моей жизни!

Он повернулся на постели и снова застонал.

— Я долго надеялся и жил этой надеждой, но теперь она исчезла навсегда, и мне все равно, хоть завтра умереть!

Он приподнялся на постели, повернул ко мне свое лицо, и я увидел, что свет погас в его глазах.

— Принеси мне еще воды! — сердито крикнул он. — Слышишь? Да живо, а не то я тебя!

Но я теперь уже вполне ясно отдавал себе отчет в его положении и понимал, насколько он беспомощен. Чувства мои к нему, как я уже не раз говорил, были далеко не дружелюбные, а резкость и угроза еще больше рассердили меня. Мне было в то время около тринадцати лет. Я был силен и полон отваги. Не раз уже и прежде приходило мне в голову, что пора сбросить с себя ярмо и помериться с ним, и потому, раздраженный его грубостью, я ответил:

— Идите-ка сами за водой!

— А, — сказал он после минутного молчания и глубоко вздохнул, — я, конечно, должен был этого ожидать. Но попадись мне только в руки, и я тебе это припомню!

— Я не боюсь вас, — ответил я, — я так же силен, как и вы!

И действительно это было так. Я уже не раз об этом думал и готов был это доказать.

— В самом деле? Ну-ка, подойди, попробуем!

— Ну, нет, я не такой дурак, как вы думаете. Не то, чтобы я вас боялся, у меня всегда будет в руках топор наготове, а другого вам не найти!

— Жаль, что я не бросил тебя в море, когда ты был ребенком, вместо того, чтобы няньчиться с тобой и растить тебя! — сказал он.

— Отчего же вы не были хоть немного добрее ко мне? С тех пор, как я себя помню, вы всегда грубо обращались со мной; вы заставляли меня работать для вас, но я никогда не слыхал от вас ласкового слова. Многое хотелось мне знать, но вы никогда не снисходили до того, чтобы отвечать на мои вопросы, а лишь обзывали меня дураком и приказывали мне молчать. Вы заставили меня ненавидеть вас и не раз говорили, что ненавидите меня. Сами знаете, что я говорю правду!

— Да, это правда, чистая правда! — произнес старик, как бы про себя. — Все, что он говорит, я действительно, делал и действительно ненавидел его, но у меня были на то серьезные причины. Пойди сюда, мальчик!

— Нет! — сказал я решительно. — Довольно я был мальчиком, а вы хозяином; теперь я буду хозяином, а вы мальчиком. И вы увидите, что я сдержу свое слово!

Говоря это, я вышел из хижины. Он кричал мне вслед: «Не оставляй меня», но я не обратил на это внимания и сел на плоский край утеса перед хижиной. Погруженный в думы, я глядел на белые пенящиеся волны и соображал, как мне поступить со стариком. Я не хотел его смерти, — а если бы я бросил его, он неминуемо должен был умереть. Он не был в состоянии достать воды, не свалившись с утеса. Я уже был убежден в его полной беспомощности, но чтобы отдать себе в этом еще более ясный отчет, я встал со своего места, закрыл глаза и попробовал двигаться — по опасному пути, на котором я находился. Я тотчас же убедился в том, что это совершенно невозможно. Итак, он был вполне в моей власти; он, действительно, беспомощен, «как ребенок, и должен довериться мне во всем. Я сказал, что буду хозяином, а он слугой, но как же это привести в исполнение?

Ведь я все же должен ухаживать за ним, иначе он умрет. Наконец, меня осенила блестящая мысль.

— А все-таки я буду хозяином, — сказал я себе, — я заставлю его отвечать на все мои вопросы и поделиться со мной всем, что он знает; если же он откажется это сделать, то обречет себя на голодную смерть. Он в моей власти и теперь поневоле должен сделать то, о чем я его так часто просил и в чем он мне всегда отказывал! — И, порешив таким образом, я вернулся к нему в хижину.

— Выслушайте то, что я имею вам сказать! — обратился я к нему. — Я буду добр к вам и не дам вам умереть с голода, но все это с одним условием!

— А именно? — спросил он.

— Я часто обращался к вам с различными вопросами, но вы всегда упорно отказывались отвечать на них — осыпали меня побоями и угрозами, бросали в меня камнями. Теперь выбирайте: или вы будете отвечать на все, о чем я ни спрошу вас, или же я брошу вас на произвол судьбы. Если вы будете делать то, что я хочу, то обещаю вам, что буду во всем вам помогать, в противном случае пеняйте на себя, а я уже не отвечаю за то, что может случиться. Не забывайте, что хозяин теперь я. Выбор же — в ваших руках!

— Что ж, — тихо ответил старик, — это мне наказание свыше, и я должен смириться. Буду делать так, как ты хочешь!

— Ладно! Так вот для начала; я часто спрашивал, как вас зовут и как зовут меня? Надо же мне как-нибудь называть вас, а «хозяином» я вас больше звать не стану; теперь я хозяин. Как ваше имя?

Он застонал, стиснул зубы и с трудом проговорил:

— Эдвард Джаксон!

— Эдвард Джаксон — прекрасно! А мое имя?

— Нет — это имя мне чересчур ненавистно, я не могу его произнести!

— Пусть будет так, — ответил я, — так я ухожу!

— Принеси мне немного воды для моих глаз; они горят!

— Нет, не принесу, пока вы мне не скажете моего имени!

— Франк Генникер — и да будет оно проклято!

— Франк Генникер? Хорошо! — сказал я и добавил: — Теперь я принесу вам воды!