ГЛАВА I

Не подлежит сомнению, что бывает такой момент, когда сносить покорно гнет и притеснения перестает быть добродетелью, и когда возмущение не может быть названо преступлением. Нельзя не сознаться, что бунт английского флота в 1797 г. имел самые законные основания, и что матросы прибегнули к силе и самоуправству лишь после того, как их справедливые требования и жалобы были оставлены без всяких последствий.

Таким образом, поведение правительства само вызвало это всеобщее возмущение в Норе.

Наглядным примером того, какого рода причины вызвали это возмущение, может служить печальная повесть одного из этих бунтовщиков, именно Эдуарда Питерса. Эдуард Питерс был человек даровитый и образованный. В момент безвыходного положения он поступил простым матросом на судно, чтобы достать кусок хлеба своей жене и единственному ребенку, явившемуся результатом слишком поспешного и несчастного брака. В качестве простого матроса он слишком выделялся среди остальных, чтобы это сразу не бросилось в глаза начальству. Видя в нем человека образованного и воспитанного, его приставили в качестве помощника к казначею судна и сделали секретарем командира. В этой должности Питерс оставался в течение двух или трех лет и за все это время не заслужил ни одного замечания: офицеры относились к нему с особым уважением, признавая в нем человека равного себе по образованию и воспитанию. Его безупречное поведение, тонкий такт и уменье держать себя заслужили ему всеобщее расположение. Но вдруг случилось несчастье: обнаружилась кража — из каюты казначея пропали часы. Так как, за исключением слуги, Питерс был единственный человек, имевший право во всякое время беспрепятственно входить в его каюту, то подозрение пало на него, тем более, что после самых тщательных поисков часы не отыскались, и явилось предположение, что они были переправлены на берег и перепроданы или заложены женою Питерса, которая со своим ребенком часто бывала на судне, имея разрешение от командира посещать мужа во время стоянок.

Вызванный наверх и подвергнутый строгому допросу, обозванный негодяем в присутствии свидетелей капитаном, человеком горячим и всегда слишком поспешным в своих суждениях, Питерс кротко отрицал обвинения, но не оправдывался, хотя краска негодования залила его лицо, — и это-то выражение возмущенной души в человеке, не способном на такой проступок, было истолковано капитаном как явное подтверждение павшего на него обвинения. Краска негодования была принята за краску стыда уличенного вора, а его упорное молчание — за неимение оправданий, и в результате капитан объявил, что убежден в виновности Питерса. Несчастный был подвергнут тому жестокому и унизительному наказанию, какое полагается на военных судах за воровство, преступление, которое никогда не прощается во флоте вообще, а в военном — в особенности.

Редкое преступление преследуется с такою строгостью на судах, как воровство, и действительно, уличенный в воровстве на судне человек заслуживает наказания. Но когда это позорное и унизительное наказание применяется без достаточных улик и доказательств, когда унижают и оскорбляют человека, роняя его в глазах его сослуживцев и товарищей, бесповоротно марают его репутацию честного и порядочного человека на основании одного только подозрения, — такая возмутительная несправедливость может вызвать в душе этого человека только ненависть и озлобление к существующим порядкам и к начальству, которому дано такое самовластье, и из человека, готового с радостью пожертвовать жизнью за родину, из человека благонамеренного и надежного сделать недовольного, возмущенного и опасного.

Такое действие произвело бы это незаслуженное наказание почти на каждого человека, но для Питерса смерть была бы несравненно легче и отраднее, чем это подозрение, обвинение и это телесное наказание. А потому немудрено, что он воспользовался первой возможностью и дезертировал с судна.

Удивительно, что большинство людей находит себе утешение в том, чтобы вовлечь и другого в то несчастье, в какое вовлек их случай или судьба. Как солдаты, так и матросы испытывают какую-то тайную радость при поимке дезертира, будь он их лучший друг. То же самое случилось и с Эдуардом Питерсом: его лучший ближайший друг, которому он поверял все свои чувства и планы, указал начальству, где его можно разыскать. Благодаря этим указаниям несчастный дезертир был пойман, возвращен на судно и подвергнут тому страшному наказанию, какому вообще подвергаются во флоте дезертиры.

Судьбе было угодно, чтобы в тот самый день, когда Питерс был водворен на судно, пропавшие часы были случайно найдены у слуги казначея. Таким образом доброе имя Эдуарда Питерса восстановлено. Но как дезертир он был брошен в трюм и закован в кандалы. Ввиду того, что Питерс заявил при поимке, что обида и оскорбление от несправедливо перенесенного наказания понудили его дезертировать, так как он не был в состоянии снести незаслуженный позор, офицеры настаивали на том, чтобы командир оставил без последствий это преступление, которое имело столь веские оправдания, но капитан, большой сторонник военного суда, воображавший, что эти торжественные совещания придавали ему больше значения в глазах его подчиненных, предал Питерса военному суду, предпочитая взвалить на жертву своего заблуждения новые вины и преступления, чем сознаться в своей ошибке и неправоте.

Военный суд приговорил Питерса к смертной казни, но ввиду смягчающих вину обстоятельств признал его заслуживающим снисхождения и заменил смертную казнь телесным наказанием. Не странно ли, что большинство людей воображают, что другие люди должны быть менее чувствительны и самолюбивы, чем они, и то, что для них самих было бы ужаснее самой смерти, должно, по их мнению, казаться другому чем-то вроде снисхождения? Все эти капитаны, входившие в состав военного суда, искренно сочувствовали Питерсу и полагали, что смягчили его наказание и облегчили его участь, отменив смертный приговор. Они, как большинство людей привилегированного класса, думали, что те тонкие чувства, какие заставляют человека предпочитать смерть позору, присущи только людям высшего класса, а человек, которого судьба или несчастный случай поставили в низшее положение, непременно должен предпочитать всякого рода душевную и телесную муку смерти.

Наказание фухтелями на глазах всей эскадры означало, что обреченный на это наказание должен был получить полное число ударов у борта каждого из судов эскадры. С этой целью спускался большой баркас с установленным на нем помостом для наказания.

На баркасе помещаются: виновный, боцман и его помощники с фухтелями а солдаты с ружьями расставляются на носу и на корме.

По сигналу со всех судов эскадры высылают по одной или по две шлюпки: экипаж в чистых рубашках и офицеры в полной парадной форме, а солдаты с ружьями.

Все эти шлюпки группируются около судна, подле которого должно происходить наказание, всех людей вызывают наверх и посылают на ванты, чтобы все они могли быть свидетелями наказания их товарища. После этого громко читается приговор суда, и затем приступают к приведению его в исполнение. Получив известное определенное в приговоре число ударов под бортом своего судна, виновный получает разрешение присесть, и ему набрасывают на спину и плечи одеяло, между тем как присутствующие при наказании шлюпки прицепляются к баркасу и отводят его к следующему судну, привязывают к нему, и затем несчастный снова подвергается наказанию и получает опять полное число ударов на глазах всего экипажа этого чужого судна. Это повторяется под бортом каждого судна, входящего в состав данной эскадры, с теми же церемониями и той же унизительной обстановкой.

В большинстве случаев это тяжелое наказание оставляет неизгладимые последствия на всем организме человек: здоровье, а часто и самый рассудок наказанного сильно страдают от этого.

А потому когда Питерс получил полное число ударов, то трудно было сказать, что в нем было сильней истерзано, тело его или душа.

Во всяком случае, время могло залечить раны его тела, но раны его души не могла излечить никакая сила. С этого момента Питерс стал отчаянным человеком.

Случилось так, что вскоре после того, как он вынес свое незаслуженное наказание, распространился слух о возмущении в Спитхэде, причем нерешительные действия адмиралтейства в этом деле трудно было скрыть. Возмущение было успокоено уступками и снисхождениями, а как известно, это самая плохая мера, когда эти уступки делаются начальствующими своим подчиненным.

Видно, свет так устроен, что только кровь может служить прочной гарантией какого бы то ни было договора. Во все времена и у всех народов кровь являлась единственной надежной порукой, и только то, что было запечатлено кровью, могло считаться серьезно улаженным делом. Без этого же нельзя рассчитывать на прочность каких бы то ни было уговоров и обещаний.

Это подтвердилось и в истории спитхэдского возмущения, как и следовало ожидать.

ГЛАВА II

Вслед за возмущением в Спитхэде последовало несравненно более крупное и серьезное возмущение и бунт в Норе. Паркер, глава возмущения, словно метеор, мелькнул и погас, но искра была брошена, и пожар вспыхнул с новой силой. За исключением нескольких судов, вся Таксельская эскадра в Ламанше была охвачена бунтом.

Только благодаря необычайному мужеству и благородству адмирала Дункана, эти суда остались в повиновении, несмотря на всеобщее восстание.

6-го июня «Агамемнон», «Леонард», «Пылкий» и другие суда отделились от эскадры адмирала Дункана и пристали к взбунтовавшемуся флоту Нера. Видя, что часть его эскадры отошла, а другая находится в нерешительности, адмирал Дункан собрал экипажи всех сохранивших еще некоторую дисциплину судов и обратился к ним со следующею речью:

«Ребята, с прискорбием в душе созвал я вас сегодня: все мы были свидетелями печального недовольства нашего флота. Я называю это недовольством, так как никаких серьезных обид и причин к возмущению у них нет. Быть покинутым частью своих судов на глазах у неприятеля — это такой позор, какого не испытывал до настоящего времени ни один английский адмирал, и сам я не считал это возможным. Единственным для меня утешением является то, что я нашел поддержку в офицерах, в матросах и солдатах командуемого мною судна и еще в вас, собравшихся здесь, за что и приношу вам мою сердечную благодарность. Будем надеяться, что ваш благой пример вразумит остальных, вернет их к сознанию своего долга по отношению не только к своему королю и к своей родине, но и к самим себе.

Британский флот искони был главною опорой и оплотом дорогой свободы, которую мы унаследовали от наших предков и отцов, и которую, надеюсь, мы сохраним до скончания века. Но это возможно только при сохранении порядка, повиновения и строгой дисциплины. Экипажи этого судна и других, сохранившие в настоящее трудное и печальное время порядок и дисциплину, заслуживают стать и без сомнения станут любимцами и гордостью нашей благородной нации. Кроме того, они всегда будут иметь отраду внутреннего сознания своей правоты и безупречности, которую никто никогда не отымет у них.

Я постоянно с гордостью смотрел вместе с вами на Тексель и видел врага, который боялся показаться, боялся столкнуться с нами. Теперь эта гордость моя принижена: многие из наших славных братьев отделились от нас, отпали, отшатнулись от своих обязанностей. Это — испытание, ниспосланное нам Провидением, из которого мы должны выйти победителями. Я верю и знаю, что среди вас много хороших людей, а что касается лично меня, то я вполне доверяю каждому из вас, и еще раз благодарю вас и хвалю за ваше доблестное поведение в это смутное и тяжелое время.

Пусть Господь, который до сих пор вразумлял вас, и впредь сохранит вас на добром пути, и пусть английский флот, гордость и опора нашей страны, вновь возродится в прежней своей силе и славе и будет, как он был до сих пор, не только оплотом Англии, но и страхом и грозой для ее врагов.

Это возможно только при добросовестном исполнении нашего долга, присяги и строгой дисциплины и порядка, а потому будем молить Всемогущего Творца, чтобы он сохранил нас на добром пути и отогнал от нас всякие вредные мысли и мечтания. Господь да благословит вас!»

Эта простая, безыскусственная речь до слез растрогала всех присутствовавших своею задушевною искренностью, которая звучала в каждом слове, отзываясь в сердцах людей, которые все до одного тут же решили стоять на жизнь и смерть за своего адмирала. Если бы все суда английского флота имели таких командиров, как адмирал Дункан, то за возмущением в Спитхэде не последовало бы бунта в Норе. Но вообще экипажи судов не имели ни малейшего доверия к своим командирам, ни малейшего уважения к ним, ни к своему высшему начальству, лордам и адмиралам, заседавшим в адмиралтействе. Они не верили ни их обещаниям, ни их словам, считая их пустой проволочкой времени.

Таково было положение дел, и весьма естественно, что раздраженный, озлобленный и оскорбленный до глубины души Питерс стал одним из первых в ряды бунтовщиков на своем судне. Мало того, он один изо всех был способен стать руководителем и главарем бунтовщиков, тем более, что его положение, как человека оскорбленного, человека высшего образования и развития, ставило его, само по себе, выше остальных, которые все единодушно признавали его превосходство и его старшинство над собой. Хотя судно, где находился Питерс, вначале еще и не пристало открыто к восставшим судам, но и оно уже проявляло явные признаки недовольства и неповиновения. Вскоре самое поведение капитана, командовавшего этим судном, вызвало экипаж на решительный шаг. Встревоженный беспорядками на других судах, стоящих на якоре близ его судна, и заметив несомненные признаки недовольства в своем экипаже, он прибегнул к совершенно ничем не вызванной и ничем не мотивированной строгости под влиянием боязни и страха за свою безопасность.

Он приказал забить в кандалы нескольких унтер-офицеров и главарей экипажа за то, что видел, как они о чем-то серьезно совещались на баке, а затем, спохватившись, что Питерс должен был, без сомнения, быть в числе недовольных, без всякого основания приказал и его заковать в кандалы. Это переполнило чашу терпения, и весь экипаж в полном составе явился на верхнюю палубу, потребовав от капитана отчета, на каком основании Питерс и остальные были посажены в трюм. Заметив, что командир несколько растерялся, они стали требовать, невзирая на решительный вид офицеров, чтобы их товарищи были немедленно освобождены. Таким образом, первое действие открытого бунта было вызвано неразумным и неосторожным поступком самого командира.

Напрасно офицеры грозили наказанием и старались держать себя с достоинством. В толпе раздались три громких торжествующих «ура». Пехота, оставшаяся еще верной своей присяге, была тотчас же призвана к оружию старшим лейтенантом, так как командир совершенно растерялся и стоял, как истукан. Экипажу было приказано немедленно идти вниз, под угрозой, что в случае неповиновения по ним будут стрелять. Офицер, командовавший морской пехотной ротой, скомандовал солдатам «готовься!», и в следующий момент они собирались уже открыть огонь, так как ни один матрос не тронулся с места, когда старший лейтенант остановил их движением руки. Он желал прежде всего убедиться, все ли матросы восстали, как один человек, или есть между ними и такие, которые еще остались верны долгу и присяге.

Выступив вперед, он потребовал, чтобы каждый отдельный матрос, оставшийся верным своему государю, выделился из толпы и перешел на ту сторону палубы, где сгруппировались вокруг капитана офицеры и морская пехотная команда.

Наступила томительная минута молчания, — и вот из толпы выделилась, наконец, фигура пожилого матроса. Это был Вильям Адамс, старый квартирмейстер. Медленно перешел он на сторону офицеров, сопровождаемый громкими свистками экипажа. Старик только что поставил ногу на один из брусьев по сторонам люка, как, обернувшись к товарищам, подобно льву, вызывающему противника на бой, произнес громко и отчетливо:

— Ребята, я 35 лет служил верой и правдой моему королю! Я проливал кровь за него в десятках сражений и уже слишком долго был ему верным слугой, чтобы восстать против него и стать на сторону бунтовщиков на старости лет. Вас же я не осуждаю: вы поступайте по своему разумению, а я поступаю по своему!

И как это ни странно, но когда бунт был усмирен, об этом геройском поступке Адамса не было даже доведено до сведения короля или хотя бы только высшего начальства. Так умел капитан А. ценить и награждать заслуги.

Но поступок Адамса не нашел подражателей: кроме него, ни один матрос не перешел на сторону капитана и офицеров.

Экипаж с криком «ура» бросился вниз, оставив офицеров и команду морской пехоты в полном недоумении.

Матросы прежде всего обезоружили и связали часовых, затем освободили всех своих товарищей, после чего собрались для совещания на баке. Совещание длилось недолго, помощник боцмана, который был одним из главарей, просвистал: «Забирай гамаки и койки!» Матросы схватили каждый свою койку или гамак и выбежали с ними наверх, где в одну минуту была воздвигнута баррикада, так как офицеры в первый момент не сообразили, что они намеревались делать, и потому не успели воспрепятствовать им вовремя построить баррикаду и даже высунуть в две искусно устроенные амбразуры жерла двух крупных 24-фунтовых орудий, заряженных картечью и наведенных на кормовую часть палубы, где находились капитан и офицеры. Затем бунтовщики заявили, что желают говорить с ними, и так как начальству было ясно, что всякого рода сопротивление было бы совершенно бесполезно даже и при содействии морской пехоты, на которую было трудно вполне положиться, то выразили согласие выслушать экипаж.

При виде баррикады и наведенных орудий, подле которых уже стояло по человеку с зажженным фитилем, ожидая только сигнала, чтобы приложить фитиль к затравке, капитан до того испугался, что готов был бежать вниз, в свою каюту, но офицеры не допустили его до этого, хотя вся его внешность выражала несомненный страх и малодушие. Такое поведение капитана, без сомнения, должно было погубить все дело, в котором мужество, спокойствие и присутствие духа одни могли повлиять на толпу.

По предложению Питерса, командиру, офицерам и морской пехоте было предложено положить оружие и признать себя арестованными, в противном же случае, при малейшей попытке предпринять что-либо, фитиль будет приложен к затравке.

Наступила минута напряженного молчания, точно затишье перед бурей. У каждого из присутствующих сердце билось учащенно, в груди каждого клокотали разнородные страсти: в одних выплывали наружу старые обиды и оскорбления, возмущался вольный дух против насилия и безгласного рабства, в других говорил страх или предчувствие неминуемой беды: у одних обида за свое бессилие и беспомощность, у других — гордая решимость умереть, если нужно, но с гордо поднятым лицом, как подобает человеку, сознающему свою правоту и свое превосходство. Среди всех этих разнообразных чувств и расходившихся страстей только одно маленькое сердечко билось ровно и спокойно, неустрашимо и безбоязненно, только в одних ясных больших глазах не отражалось ничего, кроме любопытства и удивления. Такого рода зрелище было непривычно для маленького Вилли, этого шестилетнего ребенка в полной матросской форме, который мог бы считаться воплощением детской красоты, если бы не чересчур разумный и вдумчивый взгляд его больших карих глаз, придававших его личику что-то необычайное в столь раннем возрасте. Ребенок по очереди смотрел то на капитана и офицеров, то на грозную баррикаду, из-за которой виднелись только головы матросов. Он стоял, недоумевая, куда ему пойти: идти к офицерам, которые любили и баловали его, он не решался вследствие присутствия капитана А., которого он заметно чуждался, пойти же к отцу и матросам не мог, так как койки и гамаки преграждали ему дорогу. Наконец, он сделал несколько шагов вперед и прислонился к одному из орудий, так что головка его находилась на уровне самого жерла. Адамс, заметив опасность, которой подвергался ребенок, выступил вперед и направился к баррикаде.

Это было против условия, поставленного бунтовщиками, поэтому Питерс крикнул ему:

— Эй, Адамс, ни шагу, не то мы будем стрелять! Адамс только махнул рукой и продолжал идти вперед.

— Вернись назад! Не то, клянусь небом, мы будем стрелять! — повторил Питерс.

— В старика, да еще безоружного? Нет, Питерс, вы не будете стрелять, я не стою этого заряда пороха… Во имя Бога, во имя вашего собственного душевного спокойствия, Питерс, не стреляйте! Не то вы никогда в жизни себе этого не простите! — крикнул старик.

— Задуй фитиль! — скомандовал Питерс. — Что может сделать против нас один человек!

В этот момент Адамс подошел к самому жерлу орудия и схватил ребенка на руки.

— Я пришел сюда, Питерс, только для того, чтобы спасти вашего ребенка, головка которого разлетелась вы вдребезги, если бы выстрелили из орудия! — сказал старик, повернувшись кругом и идя на свое прежнее место с ребенком на руках.

— Да благословит тебя Бог, Адамс! — воскликнул Питерс дрогнувшим, взволнованным голосом, любовно глядя на своего сына: нежное отцовское чувство смягчило на мгновение озлобленное и ожесточенное сердце бунтовщика.

Адамс отнес ребенка на корму и поставил его среди офицеров.

ГЛАВА III

Между людьми, как и между большинством стадных животных, очень не многие обладают способностью стать во главе движения, быть предводителями толпы: большинство создано, чтобы следовать по указанному пути, а не пролагать новый путь и вести других за собой. То же было и в данном возмущении, а на том судне, о котором идет речь, быть может, один Питерс был способен стать во главе движения и руководить остальными, потому-то он и стал душой бунта на своем судне, им он держался, им мог быть усмирен по желанию, и был момент, когда все лучшие чувства заговорили в нем при виде своего ребенка. Капитан, которому была знакома человеческая природа, капитан, обладающий решимостью и чутким сердцем, сумел бы воспользоваться этим моментом и, повлияв на Питерса, усмирить бунт в самом его начале. Но капитан А., заметив тревогу Питерса за своего ребенка, вздумал воспользоваться этим нежным родительским чувством и, видя в мальчике драгоценного заложника, выхватил его из рук Адамса в тот момент, когда тот готовился опустить его на пол. Капитан приказал двум солдатами направить на ребенка свои заряженные ружья, давая этим понять бунтовщикам, что при малейшем враждебном действии их он прикажет убить мальчика.

Оба солдата, которым было отдано это приказание, молча смотрели друг на друга, но ни тот, ни другой не исполнили приказания. Капитан повторил его еще раз с самодовольным видом, воображая, очевидно, что напал на гениальную мысль. Среди офицеров послышался ропот и протест. Лейтенант, командовавший пехотой, отвернулся с нескрываемым чувством негодования, но все было напрасно. Капитан с угрозой повторил свое приказание, — и вдруг вся рота пехоты с сержантом во главе, обступив сплошной стеной маленького Вилли, со штыками наперевес, перешла на сторону бунтовщиков с громким «ура!»

Когда мальчика передали через баррикаду прямо на руки отцу, старший лейтенант подошел к капитану и с мрачным, недовольным видом произнес:

— Теперь мы должны сдаться на их условия, сэр!

— Да, да, на все условия… На все, какие они только захотят! — заволновался капитан А. — Скажите им, Бога ради, что мы на все согласны… Скажите же, не то они будут стрелять!

Но это приказание оказалось совершенно излишним, так как бунтовщики, поняв, что теперь всякого рода сопротивление со стороны начальства уже совершенно немыслимо, сами разрушили баррикаду и двинулись с Питерсом во главе к командиру и офицерам.

— Вы согласитесь, конечно, господа, считать себя арестованными? — спросил Питерс, обращаясь прямо к старшему лейтенанту и офицерам и умышленно игнорируя капитана.

— Да, да, мы на все согласны! — заторопился капитан А., — Надеюсь, вы не захотите замарать свои руки кровью, мистер Питерс ? Ведь я не хотел сделать зла вашему ребенку!

— Если бы вы даже и убили его, то не сделали бы ему того зла, какое вы сделали мне, капитан, — отозвался Питерс, — но за жизнь свою вы можете быть спокойны: мы с личностями не воюем! — презрительно добавил он.

Это был момент торжества Питерса: он видел перед собой этого человека, трепещущего и заискивающего его милости. Это был момент отмщения, момент, когда Питерс мог выказать ему все свое презрение, имея власть казнить и миловать.

Как это видно из всех отчетов и документов того времени, бунтовщики вообще относились к своим офицерам и командиру с должным уважением, хотя и держали их под арестом, не признавая их власти. Нежелавших покориться им они отправляли на берег, но никакой грубости и насилия не было произведено по отношению к тем, кто сам своими действиями и поведением не вызывал на грубость.

Правда и то, что требования бунтовщиков на этот раз были менее благоразумны, чем во время возмущения в Спитхэде, но когда заговорят чувства, возмущенные несправедливостью, то трудно требовать умеренности и благоразумия.

В качестве делегата от своего судна Питерс отправился на следующий день на «Королеву Шарлотту», где Паркер, глава и вожак возмущения, ежедневно собирал вокруг себя всех делегатов, сообщал дальнейшую программу действий, отдавал распоряжения. Питерс вскоре стал одним из наиболее видных и деятельных участников в этом деле и, благодаря своему высшему развитию и образованию, выделялся даже среди главарей бунта.

Паркер, хотя, без сомнения, способный и талантливый человек, не обладал, однако, всеми теми качествами, какие необходимы для человека, стоящего во главе сильного движения.

Чтобы достигнуть в таком деле успеха, надо быть совершенно необычайным человеком, надо родиться для того, чтобы повелевать толпой, чтобы заставить ее слепо следовать за собой вопреки всему. Паркер же давал слишком много времени, чтобы одуматься, и этим погубил все дело, погиб сам и обрек на погибель всех своих ближайших и наиболее деятельных соучастников.

В числе других и Питерс был приговорен к смерти на эшафоте как бунтовщик и изменник.

Закованный в ножные кандалы в тесном судовом карцере с крепкими решетками сидел Питерс, тут же у его ног лежала его жена, пряча голову в его коленях, а немного дальше сидел на деревянной чурке старик Адамc и гладил по головке стоявшего подле него маленького Вилли. Все молчали, взоры всех были обращены на несчастную женщину, которая казалась самой безутешной из них всех.

— Дорогая, дорогая моя Елена, не надо так отчаиваться! — растроганно вымолвил, наконец, Питерс. — Мужайся, родная!

— Но почему же ты не хочешь сделать того, о чем я тебя прошу?! Твой отец, как ни раздражен против тебя, все же в этот трагический момент смягчится, в нем заговорит родительское чувство, я в этом уверена, и его фамильная гордость не допустит того, чтобы ты умер на эшафоте. Он употребит все свое влияние, чтобы спасти тебя, тем более, что твое ложное имя даст ему возможность, не краснея, просить о твоем помиловании!

— Зачем же ты, родная, доставляешь мне горе, вынуждая меня снова отказывать тебе? Я хочу умереть, Елена, хочу, потому что заслуживаю смерти! Когда я думаю о том, какие страшные последствия могло иметь это возмущение для нашей родины, то благодарю Бога, что наше дело потерпело неудачу. Те беды и несправедливости, жертвой которых был я, не оправдания, а только могут служить некоторым извинением. Все они ничто в сравнении с тем преступлением, на какое я решился. Что значит счастье и благополучие одного человека в сравнении с несчастьем целого народа, с позором целой нации? Нет, Елена, поверь мне, я не мог бы быть счастлив, если бы не искупил смертью своего преступления, и если бы не ты, моя дорогая, моя неоцененная… если бы не он, наш мальчик, я бы с легким сердцем взошел на эшафот!

— Не думай обо мне, Эдуард! — воскликнула несчастная женщина, схватившись рукой за сердце. — Я чувствую, что мы скоро встретимся там, где нас ничто не разлучит, но наш мальчик, наш дорогой мальчик! Что станется с ним, когда нас с тобой не будет?

— Если Бог сохранит мне жизнь, — сказал Адамс, — Вилли никогда не будет без отца! — И крупные слезы ручьем покатились из глаз старика.

— Что с ним станется? — воскликнул, воодушевляясь, Питерс. — Он будет служить верой и правдой своему народу, своей родине и своему королю и смоет позор с памяти отца! Подойди ко мне, сын мой!.. Посвящаю тебя на служение родине! Будь ей верным сыном и ревностным слугой! Чти ее законы и ее короля!.. Понимаешь меня, Вилли? Обещаешь ли ты то, о чем я тебя прошу?

Мальчик опустил голову на плечо отца и, любовно прижавшись к нему, проговорил:

— Да, я обещаю… Но только скажи мне, что они сделают с тобой?

— Я должен буду умереть для блага моей родины, и если Господу будет угодно, сделай то же и ты, но только иным путем!

Ребенок задумался и затем молча отошел от отца и прижался к матери, которая даже не подняла головы.

— Вы, быть может захотите переговорить о чем-нибудь без посторонних? — сказал Адамс — так я возьму Вилли наверх: пускай подышит свежим воздухом, а потом я сам уложу его спать. Покойной ночи, хотя вряд ли вы проведете ее спокойно!..

Действительно, это была последняя ночь перед казнью Питерса. Как описать то, что было между Питерсом и его женой, горячо любимой и безумно любившей мужа, в эту страшную последнюю ночь? Такие моменты не поддаются описанию!

Адамс слышал, как Питерс посвятил своего мальчика королю и родной стране, слышал, как он завещал ему служить им верой и правдой, и у старика явилась мысль скрепить чем-нибудь это завещание. Широкая стрела со времен Эдуардов считалась в Англии как бы гербом короля (так как в те времена это было наиболее сильное оружие), с тех пор всякая вещь, составлявшая собственность короля, отмечалась такой стрелой, и всякий, у кого находился какой бы то ни было предмет с изображением этой стрелы, считался похитителем собственности короля.

Чем мог Адамс лучше закрепить желание Питерса, увековечить, так сказать, его завет, как не наложением этой печати собственности короля на ребенка? У моряков очень распространен обычай татуировки: редкий старый моряк не носит на своем теле, преимущественно на руке, часто от кисти и до плеча, всевозможных изображений, якорей, вензелей, змей, щитов, крестов и т. п. И Адамс убедил мальчика согласиться подвергнуть себя этой операции. Ребенок согласился, и старый матрос тут же, не теряя времени, изобразил у него на левом плече посредством наколов стрелу и затер ранки порохом, смешанным с чернилами, после чего забинтовал ему руку и уложил спать.

ГЛАВА IV

День народился ясный, хотя и холодный. Яркие лучи солнца прокрались и сквозь решетки карцера. Измученные и изнеможенные супруги забылись на мгновение тяжелым сном. Питерс пробудился первым и тихонько разбудил жену. Она подняла голову: яркий луч света ударил ей в глаза. С криком отчаяния она снова спрятала свое заплаканное лицо на груди мужа: бедняжка не могла поверить, что уже наступило роковое утро.

— Если ты любишь меня, Елена, не смущай меня, дорогая, в этот последний час! Мне надо еще многое сделать, и я нуждаюсь в твоей помощи и содействии, дорогая! — проговорил приговоренный. — Встань и подай мне перо и бумагу: я напишу отцу, надо позаботиться о нашем ребенке.

Едва держась на ногах, несчастная женщина встала и подала мужу требуемое, а затем, опустившись на пол подле него, как бы застыла в своей позе немого отчаяния и полной безнадежности.

«Дорогой отец, — писал между тем Питерс, — да, все еще дорогой, несмотря ни на что! Когда бы будешь читать эти строки, ты уже будешь бездетным: твой старший сын пал с честью на поле брани, а через несколько часов младший сын умрет позорной смертью на эшафоте. Но об этом будешь знать ты один, так как никто, кроме тебя, не знает, что несчастный Питерс, глава бунта на судне, — представитель славного имени, до сих пор ничем не запятнанного. Я охотно избавил бы тебя от горя, которое причинит тебе это известие, но на мне лежит долг по отношению к моему сыну. Я хочу, чтобы ты знал, что у тебя есть внук, чтобы твое состояние не перешло со временем в чужие руки каким-нибудь дальним родственникам, и чтобы мой сын впоследствии мог заявить о своих правах. Я мог бы сказать: „я прощаю тебя, отец“, но нет! Я скажу просто: „пусть прошлое будет забыто“, и ты, читая эти строки, подумай о печальной судьбе твоего когда-то счастливого и любимого сына и перенеси эту нежность и любовь на моего ребенка, — я посвятил его служению родине и королю, и если ты простишь меня и вздумаешь взять на свое попечение моего сына, то прошу тебя, не создавай для него другой карьеры: я дал торжественное обещание Творцу в том, что сын мой изгладит то, в чем сам я погрешил. Это последняя просьба умирающего!

Несчастная мать моего ребенка сидит теперь у моих ног, и я готов умолять тебя не оставить ее, поддержать и утешить, хоть знаю, что бедняжка недолго будет нуждаться в чьей-либо помощи или утешении. Однако все-таки облегчи ей последние дни ее земной жизни и не оставь сироту.

Да благословит тебя Бог, отец! Пусть Он воздаст тебе за то, что ты сделаешь для моего ребенка.

Твой несчастный Эдуард»

Едва только Питерс дописал это письмо, как в его камеру вошел Адамс с маленьким Вилли.

— Я пришел за последними распоряжениями, — сказал старик, — и затем, чтобы сказать вам, Питерс, что я сделал вчера с этим мальчиком. Вы посвятили его королю и родной стране. Смотрите, я навсегда закрепил это ваше желание: никто не может ошибиться в этом знаке! — И старик обнажил до плеча руку мальчика, на которой ясно выделялась стрела, немного воспаленная и припухшая, как всегда в первые дни после наколов. — Я не сказал вам об этом раньше, так как боялся, что Елена воспротивится этому, боясь причинить боль мальчугану, но он даже не пикнул. Я полагал, что это вам будет приятно, Питерс !

— Да, да! Большое вам спасибо, Адамс, — проговорил приговоренный, — вы не могли мне сделать большей радости! А теперь обещайте мне еще, что вы будете заботиться о моей бедной Елене!

— Я вас понимаю, Питерс, будьте спокойны, я за ней присмотрю. Капеллан тоже тут, и если вы желаете его видеть, то я его сейчас пошлю сюда!

— Да, Адамс, попросите его сюда: я буду рад побеседовать с ним!

Вошел священник. Питерс сказал ему, что примирился со своею совестью, с Богом и с людьми, но просил его благословения и утешения для жены. Но та не принимала никаких утешений: она упорно молчала в немом оцепенении. Заметив это, капеллан сказал: «помолимся!» и опустился на колени. Все присутствующие последовали его примеру, и полилась горячая молитва за приговоренного. После горячей молитвы священник снова принялся утешать Елену, а Питерс тем временем выбрился и переоделся в чистое праздничное платье в ожидании, когда его потребуют наверх.

Не успел он докончить, как явился главный заведующий арестантами и стал сбивать кандалы с ног приговоренного, чтобы вести его на казнь.

Теперь все было готово, и Питерс, прижав ребенка к своей груди, молча простился с ним. Сердце его сжималось от боли при виде жены, которая все еще находилась в каком-то отупении, близком к бессознательному состоянию. Собрав свои последние силы, Питерс отказал себе в последней горькой радости — проститься с ней и пошел наверх в сопровождении духовника, который осторожно передал бесчувственную женщину на руки Адамсу, чтобы идти за осужденным.

Капитан А. прочел Питерсу его смертный приговор. Питерс выслушал его с полным спокойствием и затем просил разрешения сказать несколько слов экипажу. Капитан поспешил отказать, но по просьбе офицеров и капеллана разрешение было дано. Поклонившись капитану, а затем офицерам, приговоренный обратился к своим сотоварищам:

— Товарищи, у многих из вас есть семья и дети: у тех же, у кого нет, вероятно, будут! Если вы, окончив службу или будучи в отпуску, станете рассказывать об этом печальном бунте, то не забудьте добавить, что окончился он позорной казнью главарей и зачинщиков, и что один из них в присутствии всех вас признал приговор справедливым и казнь свою вполне заслуженной и приносил самую искреннюю благодарность Его Величеству за милостивое помилование остальных, вовлеченных в это печальное возмущение. Научите своих детей оставаться всегда верными своему долгу и укажите им на мой печальный пример!

В этот момент маленький Вилли выбежал на палубу и, проложив себе путь между ног стоявших в строю солдат, кинулся к отцу, ухватился за него и молча вопросительно глядел ему в глаза. Питерс пытался было продолжать свою речь, но голос его порвался, и слезы душили его. С минуту он боролся против охватившего его волнения, затем, будучи не в силах совладать со своим чувством, только махнул рукой и, склонившись к ребенку, залился слезами.

Вся эта сцена производила потрясающее впечатление: все до одного плакали, матросы и солдаты, офицеры, и даже капитан А. был растроган. Первым прервал молчание маленький Вилли.

— Папа, куда ты собрался? Куда ты идешь? Зачем на тебе этот колпак?

— Я отхожу ко сну, дитя! Господь да сохранит тебя, и пусть благословение Его будет над тобой! — проговорил Питерс, совершенно овладев собой и, подняв ребенка, крепко поцеловал его долгим прощальным поцелуем и затем снова поставил его на землю. — Я готов, сэр! — продолжал он. — Капитан А., я вас прощаю, так как надеюсь, что Бог простит меня! Г. лейтенант, — обратился он к старшему офицеру, — возьмите этого ребенка и не пускайте его на бак: не забывайте, что он — «королевская собственность»!

С этими словами Питерс твердыми шагами направился к виселице, приготовленной на носовой части судна. Капеллан последовал за ним машинально, едва сознавая, что происходит вокруг него. Накинули петлю, раздался оглушительный выстрел орудия, — и в одну минуту все было кончено.

Но как ни был оглушителен раскат выстрела, душу раздирающий женский крик покрыл его на одно мгновение, и сердце каждого невольно содрогнулось при этом звуке. То был почти нечеловеческий крик, и вместе с ним отлетела в вечность душа бедной, исстрадавшейся женщины. Елена не пережила мужа: в тот же вечер тела обоих были зарыты в одну общую могилу.

ГЛАВА V

Адмирал де Курси, к которому было адресовано предсмертное письмо Эдуарда Питерса, был прямым потомком древнего аристократического рода и владельцем богатых поместий, благодаря чему имел большие связи в высших слоях общества и государственной иерархии. Отца своего он лишился в раннем детстве, оставшись на попечении слабой, безумно любящей его матери, никогда ни в чем не перечившей его капризам и желаниям, единственным наследником очень крупного состояния. При таких условиях даже и хорошие дети часто становятся дурными, себялюбивыми эгоистами, но молодой де Курси не был хорошим ребенком даже и в самом раннем детстве, а потому все его дурные задатки только получили более полное развитие с годами. В ту пору, когда на должности командиров судов часто назначались юные мальчики, вовсе не знакомые с морским делом, которое всецело лежало в таких случаях на старшем офицере, командир являлся только показной фигурой, к сожалению, наделенной почти безграничною властью, дававшей полный простор иногда совершенно дикому произволу. Получив, благодаря протекции влиятельной родни, командование одним из лучших фрегатов, молодой де Курси стал таким же жестоким тираном на своем судне, как и у себя в доме, где он вогнал в гроб свою нежно любящую мать. Его капризный необузданный и жестокий нрав сделали его ненавистным для всех окружающих, его судно было прозвано «Плавучим Адом» среди моряков.

Так как ни один офицер не соглашался служить с таким командиром, а матросы дезертировали целыми десятками, и один из лучших фрегатов почти постоянно стоял в гавани, то правительство, наконец, решило, ввиду безусловной необходимости, распустить всю команду судна и передать командование им другому офицеру, а лейтенант де Курси, теперь уже капитан де Курси, принужден был поселиться в Лондоне и жить на свои собственные средства, так как, несмотря на сильные связи и протекции, в правительственных сферах не находилось такого поста, который можно было бы доверить человеку с его необузданным и самовластным характером и с его чрезмерной жестокостью.

Вскоре, одержимый новым пороком, чрезвычайной скупостью, капитан де Курси покинул лондонский свет и поселился в своих поместьях, став ненавистным тираном и чудовищем для всех окружающих. Несмотря на его громадное состояние и громкое имя, не находилось даже девушек или матушек взрослых дочерей, которые отнеслись бы к нему с благосклонностью. Живя в совершенном одиночестве и тираня только своих слуг и находящихся в зависимости от него людей, де Курси не находил себе удовлетворения и ежегодно ездил куда-нибудь на воды — повидать новых, не знакомых ему людей.

Обладая очень привлекательной наружностью и изысканными манерами, он мог нравиться с первого взгляда, и на одном из морских купаний, встретившись с прелестной девушкой, которой он очень пленился, он успел пленить и ее: предложение его было принято, и свадьба состоялась. Но вскоре молодая мученица стала проклинать тот день, когда она стала женою де Курси, и после нескольких лет страшно несчастного брака, подарив мужа двумя сыновьями, умерла преждевременной смертью.

Пока эти мальчики были бессильными, беспомощными младенцами, не проявлявшими ни в чем своей воли, отец забавлялся ими, как игрушками, как маленькими собачками, но когда они стали подрастать, и отец стал замечать в них некоторое неодобрение его поступков и поведения, он сразу возненавидел их и поспешил отдать в чужие руки. Мальчики с ужасом помышляли о тех днях, которые им приходилось по воле отца проводить дома, а в летнее время с утра до поздней ночи пропадали в лесах и полях, стараясь как можно реже попадаться на глаза родителя. Но даже и это не спасло молодых людей от крупных столкновений с отцом. Сначала гнев отца обрушился на Вильяма, старшего из братьев: из-за какого-то пустяка, в котором тот осмелился не согласиться с отцом, этот последний нанес сыну такие побои, от которых тот лишился чувств и затем в течение нескольких недель не мог оправиться, несмотря на уход искусного и опытного доктора. Во время своей болезни Вильям решил отправиться тайно от отца в Индию, рискуя всеми трудностями новой жизни, чтобы не сносить более подобного обращения, и едва только оправился, как привел в исполнение свою мысль, оставив на столе своей комнаты письмо, где извещал отца о своем решении. В Индии молодой де Курси стал быстро подвигаться по службе и, достигнув в короткое время чина капитана, был убит в одном из сражений. За отсутствием старшего сына озлобленный еще более адмирал де Курси (к этому времени глава рода де Курси был произведен по старшинству в списках в адмиралы), всецело обрушился на младшего, Эдуарда. Молодой человек искал спасения в доме престарелого священника, который был отцом единственной прекрасной и милой дочери Елены. Весьма естественно, что, проводя вместе целые дни, молодые люди полюбили друг друга и привязались один к другому всей душой. Когда отец Елены скончался, оставив ее беззащитной сиротой, без родных и друзей и без гроша денег, Эдуард тут же на свежей могиле старика решил сделать ее своей женой и в тот же вечер сообщил о своем решении отцу. Адмирал де Курси потребовал, чтобы сын немедленно бросил Елену или же покинул родительский дом. Эдуард де Курси, обвенчавшись с любимой девушкой, увез свою молодую жену в одну из соседних деревушек, и там молодые супруги некоторое время общими силами добывали себе насущный кусок хлеба. Но когда Елена стала матерью маленького Вилли, когда последние гроши ушли на ее болезнь, наступили тяжелые времена для молодых супругов, и Эдуард де Курси в момент отчаяния ухватился за премию, предлагавшуюся в то время правительством всем, поступавшим на военные суда. В надежде, что дальнейшее содержание его будет обеспечено куском хлеба для его молодой жены и ребенка, он поступил матросом под именем Эдуарда Питерса и вскоре занял на судне положение, более приличествующее его званию.

Адмирал де Курси курил свою послеобеденную сигару в обществе приходского викария, единственного человека, не страшившегося гнева жестокого магната и могшего похвастать некоторым влиянием на этого человека.

Викарий, как всегда, увещевал его быть милосердным и сочувственным, а адмирал, как всегда, слушал его несколько досадливо, когда слуга подал на тяжелом серебряном подносе письмо.

Едва взглянув на адрес, адмирал вымолвил: «это от моего бродяги и негодяя сына», и, не раскрыв письма, бросил его в догоравший камин.

— Право же, сэр, вам следовало бы хоть узнать, что может сказать вам в свое оправдание этот молодой человек, и так уже достаточно пострадавший за свою вину. Во всяком случае он — наследник этого громадного майората и рано или поздно станет его владельцем!

— Проклята будь самая мысль об этом! — воскликнул адмирал. — Я надеюсь, что он подохнет с голода прежде, чем это случится!

Между тем письмо, брошенное в камин, попало на груду еще незагоревшегося угля и осталось нетронутым огнем.

— Если вы не желаете прочесть этого письма, сэр, то, быть может, не будете иметь ничего против того, чтобы я прочел его! — продолжал священник. — Разрешите мне узнать, что пишет этот молодой человек, которого я всегда любил!

— Сделайте одолжение и, если желаете, оставьте его себе, это письмо!

Не сказав ни слова, викарий взял письмо и прочел его.

— Боже правый! — воскликнул он, побледнев, как полотно, и падая на стул, потрясенный содержанием предсмертного письма Эдуарда. — Несчастный юноша! Какая ужасная судьба!

Адмирал, сидевший лицом к окну, обернулся удивленный и смущенный возгласом своего собеседника. Казалось, будто что-то кольнуло его в сердце: он побледнел, но ничего не спросил и снова стал смотреть в окно, но теперь уже с напускным равнодушием.

Очнувшись немного, викарий встал и тоном полного негодования обратился к адмиралу.

— Настанет день, сэр, когда содержание этого письма заставит вас горько каяться в вашем жестоком противоестественном поведении по отношению к вашему сыну. Письма этого я не могу дать вам: из уважения к справедливости по отношению к другим, оно не должно попасть в ваши руки, а после того, как вы хотели предать его пламени и разрешили мне оставить это письмо у себя, я считаю себя вправе удержать его в своих руках. Копию с этого письма я готов прислать вам, сэр, если вы того желаете, а затем желаю вам всяких благ, адмирал! — и с этими словами викарий холодно поклонился и вышел.

— Не надо мне ни письма, ни копии! — гневно крикнул адмирал, побледнев от бешенства. — Я все равно не стал бы читать его!

Выйдя из столовой, где происходил этот разговор, викарий прежде всего осведомился о том, кто принес это письмо, и, узнав, что старый матрос, принесший его, еще дожидается в вестибюле, тотчас направился туда. Весть о кончине бедной Елены была новым ударом для доброго сердца викария, а все, что рассказал ему старый Адамс, растрогало его до глубины души.

В первую минуту у него блеснула мысль взять ребенка к себе, но на это не согласился Адамс, и викарий, порассудив, решил, что мальчику будет не худо под попечением честного старого матроса. Провидение сбережет его и в море так же, как на суше, а потому викарий просил только Адамса извещать его аккуратно обо всем, что касалось ребенка, и, не стесняясь, обращаться к нему всякий раз, когда понадобятся деньги на нужды бедного сиротки.

Простившись с Адамсом, почтенный викарий медленным шагом направился к себе домой, мысленно обсуждая вопрос, следовало ли сохранить рождение ребенка в тайне от его деда или же сообщить старику об этом, в надежде со временем смягчить его сердце и заставить его признать ребенка.

ГЛАВА VI

Ребенок обращался ко всем на судне с расспросами о своих родителях, но от всех слышал только, что они умерли. Ни у кого не хватило духа сказать малютке, что отец его был повешен, как государственный преступник.

Адамс всей душой привязался к своему воспитаннику, и на судне ребенок был всеобщим любимцем, так что не только многие из матросов, но и из офицеров желали усыновить его. Имя отца его, по безмолвному соглашению, никогда не упоминалось на судне, тем более, что теперь стало всем известно, что это не было его настоящим именем. Вилли же старый Адамс окрестил именем «Королевская Собственность», и это прозвище так и осталось за мальчиком.

В продолжение трех лет Вилли постоянно и неотлучно находился при старике Адамсе, спал на одной с ним койке, стоял с ним на вахте и по целым часам слушал его рассказы о дальних плаваниях и обучался у него читать и писать.

Мальчику было 9 лет, когда судно, где он находился, было назначено в состав эскадры, которой было предписано сделать нападение на западный берег Франции. Начальство над эскадрой было поручено командиру, человеку строгому и решительному, и капитан А., не желая видеть в качестве хозяина, командира на своем судне, а быть может, не желая идти в дело, где приходилось рисковать жизнью, списался с судна для поправления своего якобы расстроенного здоровья.

На место капитана А. был назначен другой, деятельный, пользовавшийся прекрасной репутацией капитан, и эскадра вышла в море с секретнейшими предписаниями, которые, однако, ни для кого не были секретом, как это всегда бывает там, где дела вершатся советом.

Если совет состоит из многих голов, то это, конечно, даст возможность услышать мудрое решение, но, с другой стороны, у сорока советников могут быть 40 жен и сверх того, еще, наверное, 40 языков, не считая языков их жен.

Итак, секретные предписания эскадры были известны всем, не исключая и неприятеля. По прибытии на место несколько дней было потрачено даром, вероятно, чтобы дать время неприятелю приготовиться к предстоящей атаке. Затем был приготовлен десант морской пехоты, чтобы атаковать неприятеля одновременно с суши и с моря, но такого рода сложные маневры неизбежно сопровождаются задержками, а зачастую даже недоразумениями между морским и сухопутным начальством.

После трехдневного обсуждения плана атаки, во время которого неприятель успел стянуть все свои силы и установить и расположить беспрепятственно все свои батареи, не имея более никакого разумного основания оттягивать далее предположенную атаку, произвели, наконец, десант пехотных войск, без особых потерь, если не считать одного баркаса, который потопила неприятельская бомба со всеми находившимися в нем людьми, целой полуротой пехоты с офицером. Верные долгу службы солдаты пошли ко дну в полном порядке, держа ружья наготове и не нарушая строя, но матросы, не столь дисциплинированные, поскакали в море и были выловлены товарищами на судно. Офицер вел своих солдат, надо думать, прямо в рай в том же образцовом порядке, в каком он в праздники водил их в церковь.

Между тем сухопутные войска выстраивались на берегу под неприятельскими выстрелами, а суда, которые должны были служить им прикрытием, открыли огонь по неприятелю и уложили немало врагов, не многим меньше, чем своих: если бы неприятель не прятался за каменными стенами своих укреплений, то не подлежит сомнению, что он был бы сильно побит.

Командир, бросив якорь перед самой крепостью, также открыл огонь по неприятелю, но упустил из виду, что батареи цитадели были направлены на его верхнюю палубу, а судно, стоящее на якоре, при малом или, вернее, почти незначительном ветре, раз завязав перестрелку, должно, волей-неволей, продолжать ее до конца, несмотря на то, что от дыма почти не видно, куда палить.

Люди, не видя друг друга, менее сознавали свою опасность и работали каждый в одиночку, не видя, как падали справа и слева товарищи. У самой рубки, где было не так дымно, делал свое дело старый Адамс, а подле него стоял Вилли. Тут же расхаживал командир, делая два-три шага к правому и два-три к левому борту. Он с тревогой следил за действиями своего десанта в надежде, что пехота произведет благоприятную диверсию, в то время, когда офицер, командовавший десантом, с тою же надеждой направлять свой бинокль на суда, полагая, что флот мог бы спасти их. Между тем дело становилось серьезным.

Капитан судна смело смотрел в лицо опасности, его совета не послушали, но тем не менее он добросовестно исполнил свой долг, хотя и сознавал, что его судно и люди обречены на напрасную гибель. Но такова воля начальства. Уж старшего офицера унесли вниз, и его место заступил младший помощник: со всех сторон слышались вопли раненых и умирающих: врачи не успевали справляться со своей работой, а неприятельская крепость так и сыпала на палубу судна целый град снарядов.

Сражение все еще продолжалось, хотя огонь заметно начинал слабеть с обеих сторон. Трудно сказать, чем бы это дело кончилось, если бы вдруг в крепости одно из орудий не разорвало, и это непредвиденное несчастье не вызвало страшной паники в рядах неприятеля. Это воодушевило атакующих, пехота двинулась вперед и успела захватить замаскированную батарею, которая столько времени непрерывно обстреливала судно командира. Но спустя несколько минут, крепость снова открыла огонь, и ядро упало прямо на верхнюю палубу судна, где и разорвалось: одним из осколков сорвало шляпу с головы Вилли и ранило насмерть старого Адамса. Тот упал, схватившись за бок, и когда санитары подоспели, чтобы унести его вниз, он просил их дать ему умереть на месте, сознавая, что всякая медицинская помощь будет бесполезна. Вилли присел на свороченный канат и поддерживал на своих коленях голову своего умирающего друга.

— Воды, воды, родной, одну каплю воды! — стонал Адамс.

Мальчик бросился за водой. Выпив несколько глотков, умирающий как будто ожил.

— Имя твоего отца, Вилли, было не Питерс, — проговорил он, собираясь с силами, — но я не знаю, какое было его настоящее имя… Есть один человек, который знает и который заботится о тебе. Он живет… в…

В этот момент другой неприятельский снаряд упал почти подле раненого. Помня ужасные последствия взрыва первого снаряда, мальчик бросился к дымящемуся ядру и, не будучи в силах поднять, осторожно стал катить его и благополучно сбросил за борт, затем снова вернулся к своему умирающему другу и склонился над ним.

— Ты хорошо сделал, мальчик, не всякий на судне догадался бы так поступить… Поцелуй меня, Вилли!.. — голос старика совершенно ослабел: тени смерти легли на его лицо: он слегка повернулся на бок и с тихим стоном испустил последний вздох.

ГЛАВА VII

Следует сказать по справедливости, что успех этого дела был весьма незначительный, хотя победоносное и доблестное английское воинство насчитывало после него много людей раненых и убитых, что в глазах английских властей является единственным несомненным доказательством, что войска действовали успешно. Они судят об успехе дела по тому, во сколько оно им обошлось, полагая, что все, что не дорого достается, не много и стоит.

Как всегда, в случаях неудачи, моряки взваливали всю вину на сухопутные войска, а те винили моряков: мало того, отдельные суда эскадры упрекали друг друга в том, что у них мало было убито людей в этом деле, что, стало быть, их судно бездействовало, причем никогда не обходилось без кровопролитных драк.

Но все это продолжалось около трех недель, после чего другое, более удачное сражение заставило всех забыть о прежнем. Только один маленький факт из происшествий того дела не был забыт. Капитан судна, на котором во время сражения находился командир, был свидетелем геройского подвига Вилли. Управившись со своими делами, капитан М., так звали нового капитана, заместившего капитана А., стал расспрашивать о мальчике и узнал от младшего лейтенанта его краткую и печальную историю. Капитан потребовал к себе вторично осиротевшего Вилли, который в лице Адамса потерял своего второго отца и был теперь в глубоком горе.

Вилли явился и, стоя навытяжку с шапкой в руке, отвечал почтительно и толково на вопросы капитана.

— Как твое имя, мальчуган? — спросил капитан, окидывая испытующим взором высокую и стройную фигуру мальчика.

— Вилли, сэр!

— Ну, а фамилия?

— Королевская собственность, сэр!

— Это не имя, не фамилия, это прозвище! — сказал капитан. — Надо дать ему какое-нибудь имя! — обратился он к младшему лейтенанту, исполнявшему теперь должность старшего офицера. — Вписан он в судовые книги?

— Нет, сэр. Прикажете занести его под именем Вильяма Джонса или Вильяма Смита?

— Ах, нет, это слишком избитые имена! Раз у него нет ни родителей, ни имени, и нам представляется право выбора в этом отношении, то возьмем для него что-нибудь более красивое: лучше всего заглянуть в какой-нибудь роман: там всегда бывает много красивых фамилий, а красивое имя иногда очень много значит в жизни!

Принесли какой-то роман, раскрыли на первой попавшейся странице и стали просматривать. Лейтенант читал: «Дэмалер!.. Фортескью!.. Сеймур»! — Ну, вот вам и прекрасное имя! Вильям Сеймур, это звучит очень хорошо… Попросите нашего секретаря, мистера Хинчен, занести его в книги: «Мистер Вилли Сеймур, мичман», а обмундировку я вам сделаю на свой счет, молодой человек, а также выдам вам из своих денег первое годичное содержание, а затем, надеюсь, призовые деньги дадут вам возможность существовать. Впрочем, как бы там ни было, пока вы будете находиться под моим покровительством, я не забуду вас! Вилли низко раскланялся и пошел вниз. Горе Вилли было так велико, что даже искренние поздравления офицеров и матросов с производством в мичманы не радовали его: со смертью своего старого покровителя он чувствовал себя таким несчастным и таким одиноким, что стал ко всему апатичен.

Между тем эскадра продолжала крейсировать вблизи берегов Франции, чтобы беспокоить неприятеля и вместе с тем воспользоваться случаем сделать более удачную попытку нападения.

На четвертые сутки после первого дела на расстоянии каких-нибудь трех миль от эскадры был замечен целый рой chasse-marees, т. е. мелких береговых судов, и всей эскадре было немедленно отдано приказание преследовать их. Полчаса спустя английские военные суда врезались в самую средину злополучных chasse-marees и открыли по ним пальбу всеми орудиями одного борта, затем другого. Несчастные шлюпки одни за другими спускали паруса, прося пощады и производя впечатление беззащитного выводка цыплят, на которых обрушился с высоты громадный коршун. Они метались во все стороны, ища спасения: одни успели уйти в мелководье, другие искали спасения на берегу, третьи были потоплены, а штук до двадцати мелких судов были забраны судами эскадры.

Все это были суда контрабандистов с грузом простого дешевого вина, и только один, более крупный баркас с грузом лучшего сорта вина решено было отослать в Англию, остальное же вино было разобрано на суда и роздано экипажу. Капитан М. воспользовался отправкой приза в Англию, чтобы послать нашего молодого героя в Портсмут сделать себе полную экипировку, так как ему неловко было появляться наверху в качестве офицера без установленной формы. Ввиду этого капитан М. приказал помощнику штурмана или младшему штурману мистеру Бюллок взять с собой Вильяма, которому дал письмо к своим друзьям в Портсмут, где просил позаботиться о мальчике.

Младший штурман, которому поручено было отвезти приз — самую большую шлюпку — в Англию, был человек крайне заносчивый, как большинство выскочек: сын старшего лейтенанта судна и маркитантки, он, благодаря отцу, выбрался в офицеры, но остался безо всякого образования и был, в сущности, совершенно непригоден на судне: к тому же он усердно потреблял спиртные напитки, о чем свидетельствовал его большой, вздутый и постоянно красный нос. По отношению ко всем, кто был моложе его в чине, это был непозволительный нахал и тиран, и вся команда поголовно ненавидела его.

Очутившись полным хозяином на судне, он сразу приставил Вилли в качестве виночерпия к своей особе: имея под командой всего трех человек матросов, он не имел времени заниматься сам подогреванием и подсахариванием кларета, что и поручил Вилли.

— Ты пока еще не офицер, мальчуган, — говорил он, — помни, что я имею привычку пить каждые полчаса по стаканчику, и если я не получу его вовремя, или он не будет приготовлен мне по вкусу, то видишь ты это? — и он указал на плетку, с которой никогда не расставался.

После такого вразумления Вилли не спускал глаз с чаши с кларетом, подогревавшейся на печке в каюте, мешал и оберегал ее от качки, довольно сильной для утлого судна в этом Бискайском заливе, и неукоснительно подавал Бюллоку по стакану каждые полчаса. Так продолжалось полных трое суток, так как и ночью Вилли должен был вставать раз шесть, если не больше, и приготовлять кларет для мистера Бюллока. На четвертые сутки поднялась сильная буря: дул свирепый норд-вест, и море страшно разбушевалось. Утлый chasse-marees, не предназначенный для волн Бискайского залива и ходивший только вдоль побережья, не мог со своим тяжелым грузом взбираться на верхушки седых гребней, и потому волны заливали баркас, перепрыгивая через него, и ежеминутно грозили поглотить его. На третьи сутки такой непосильной борьбы матросы зарифили паруса, когда громадный вал налетел и смыл всех трех. Мистер Бюллок был в это время у руля, а Вилли внизу, в каюте, наблюдал за кларетом. Услышав крики тонувших, Бюллок бросил руль и побежал на нос, чтобы бросить канат бившимся в волнах матросам. Двое из них ухватились за канат, а третий, выбившись из сил, пошел ко дну. Как только канат натянулся, Бюллок, к ужасу своему, увидел, что, кидая его, он сам очутился обмотанным этим канатом вокруг тела несколькими кольцами.

— Пустите! Пустите! — кричал он. — Не то вы меня стянете в море!

Но утопающие не внимали ему и, держась за канат, продолжали тянуть.

— Вилли! Вилли! Скорее нож! — кричал изо всей мочи Бюллок, чувствуя, как ему силы изменяют, и что в следующий момент он будет за бортом.

Вилли, полагая, что он требует кларет, поспешно налил стакан, всыпал в него должное количество сахара и побежал наверх со стаканом в руках. Но этих нескольких секунд было достаточно, чтобы участь Бюллока была решена, и в тот момент, когда голова Вилли появлялась из люка, голова Бюллока исчезла под водой в волнах разъяренного моря. Вилли, держась одной рукой за ванты, а в другой продолжая держать стакан с кларетом, долго смотрел на то место, где скрылся под водой младший штурман. Но вот новый вал залил палубу судна, и если бы Вилли не успел вовремя ухватиться обеими руками за снасти, его бы непременно смыло, как остальных его спутников. Выждав удобный момент, он поспешил укрыться в каюте и здесь, опустив голову на руки, оплакивал гибель Бюллока и трех матросов и свое собственное безвыходное положение. Теперь он был совершенно один на судне, мачта которого была снесена, которое не слушалось руля и не могло бороться со свирепыми волнами Бискайского залива. Его душой овладело отчаяние, и он, вспоминая наставления старого Адамса, стал просить помощи у Бога. Затем, выпив стакан за стаканом подогретого кларета, он упал на постель и заснул.

Между тем сильный норд-вест загнал злополучное судно в Ламанш, и его стало постепенно прибивать к французскому берегу. Когда Вилли на вторые сутки после катастрофы вышел наверх, ветер почти стих. Он внимательным взором окинул весь горизонт в надежде увидеть какое-нибудь судно, и вот увидел вдали небольшое судно, шедшее прямо на него. Не долго думая, он сбежал вниз, в каюту, достал из чемодана крахмальную рубашку Бюллока и, надев ее на багор, выкинул сигнал, моля о спасении. Сигнал был замечен, и вскоре судно подошло к нему, спустив небольшую шлюпку, в которой сидело три человека. Когда шлюпка подошла к самой корме, старший крикнул Вилли:

— Ну, делать нечего, приятель, придется тебе скакать в море! Не робей, мы тебя выудим!

Не долго думая, Вилли прыгнул в волны: он вообще был не робкого десятка, хотя и не умел плавать.

Матросы ловко выловили его и мокрого до нитки втащили в свою шлюпку. Несколько сильных ударов весел подогнали лодку к судну, и спустя минут десять, весь прозябший и продрогший Вилли стоял перед капитаном, человеком лет 25 чрезвычайно красивой и привлекательной наружности.

— Эй, Филиппс! — крикнул он одному из своих людей. — Возьми этого паренька и одень его в сухое платье, да дай ему добрый стакан водки, а когда он очнется и согреется, мы у него узнаем, какими судьбами он очутился один на плавучем баркасе, точно медведь на льдине.

Вилли пошел за Филиппом, и тот озаботился обсушить и обогреть беднягу.

— Ну, что же, голубчик, теперь скажи мне свое имя, — обратился к нему капитан, — кто ты такой и как очутился на этом баркасе? Но только говори правду и будь честен. Честность — лучшая политика в жизни.

Однако при полном желании быть правдивым и честным, Вилли мог дать лишь весьма странные и неудовлетворительные ответы на два первых вопроса капитана.

Он рассказал в нескольких словах свою повесть и добавил, что зовут его, кажется, Вильям Сеймур, и что он, кажется, мичман.

— Ну, что касается меня, то я должен сказать, что не верю ни одному слову из придуманной вами басни и весьма сожалею, что вы не последовали моему совету быть честным и правдивым. Но мы через час прибудем в Шербург и тогда, надеюсь, лучше поймем друг друга!

Действительно, час спустя, исполнив все формальности «Sainte Vierge», как звали судно, спасшее Вилли, бросило якорь у самого мола.

Едва только судно стало на якорь, как капитан спустился вниз и вышел полчаса спустя, одетый щеголем, чтобы ехать на берег, куда он брал с собой и Вилли, несмотря на его забавный костюм, в котором он походил на белого медведя.

Высадившись на берег, капитан направился в ближайший трактир, где его встретили, как давнишнего завсегдатая, и на столе перед ним тотчас же появилась лучшая французская водка и ликеры.

— Скажите-ка m-eur Вожу, чтобы он явился сюда с платьем вот для него! — сказал капитан, указывая на Вилли, скромно притаившегося в уголку дивана. — Капитан Дебризо здесь?

— Да, сударь, но он потерял весь свой груз, принужденный побросать его в море!

— Не беда: он два предыдущие раза доставил его благополучно. Во всяком случае, скажите ему, что я прошу его сделать мне честь распить со мной бутылочку вина!

Хозяин кабачка тотчас же отправился исполнять поручение капитана, и минуту спустя капитан Дебризо входил в комнату.

— Здравствуйте, мой дорогой М'Эльвина, я рад, что вижу, что вы были счастливее меня. Я потерял весь свой груз. Sacre nom de Dieu! В нашем деле главное проворство, а мое судно неповоротливо, как черепаха!

— Да, — сказал М'Эльвина, — скоро мой люгер будет готов, и тогда я посмотрю, что мне может сделать казенный катер!.. Я видел его на Рождестве, просто загляденье! Для нашего дела это просто золото!

Дебризо лучше всякого другого знал, что значило для контрабандиста доброе судно, так как и сам, равно как и капитан М'Эльвина, командовали судами, занимавшимися провозом контрабанды между Шербургом и ближайшим английским портом, каким являлся Портланд, вблизи модного морского купанья Веймуса. Но они вели контрабанду не на свой страх, а находились на службе у товарищества, имевшего до ста паев и содержавшего немало таких судов не только между Шербургом и Портландом, а и между Гавром и Остенде и северным прибрежьем Англии или Ирландией. М'Эльвина крейсировал между Остенде и Ирландией, но пока строился его люгер, принял временно командование одним из мелких судов, ходивших между Шербургом и Портландом, а Дебризо, всю жизнь плававший в этих водах, и не желал никогда покидать их.

— Но что у вас там, Мак, — спросил он, — мальчик или медведь?

— Мальчуган, которого я выудил с потерпевшего крушение судна, и теперь думаю о том, что мне с ним делать. Это красивый, смелый мальчик!

— Уступите его мне, я сделаю из него юнгу до тех пор, пока он не станет постарше!

— Я полагаю, что он будет пригоден для всякого дела, если только будет честным человеком: честность — это лучшая политика в жизни!

По этому поводу капитан Мак-Эльвина рассказал приятелю историю своей жизни, которая могла служить своеобразным подтверждением его излюбленного изречения: «честность — это лучшая политика!».

Происходя по прямой линии от целого ряда поколений профессиональных воров, капитан М’Эльвина в детстве был отменным карманным воришкой. Но попав однажды в руки квакера, председателя филантропического общества, он был помещен последним в филантропический институт, где в течение трех лет непрестанно обучался понимать разницу между meum или tuum (моим и твоим), после чего, будучи признан совершенно исправившимся, был взят тем же квакером в дом в качестве доверенного слуги. Поначалу все шло благополучно, и квакер немало гордился блестящими результатами своего воспитания. Он умышленно вручал ему свой денежный ящик и ключи от него. Но в одно прекрасное утро искушение оказалось слишком велико, и знаменитый денежный ящик квакера, а вместе с ним и его доверенный слуга, исчезли. После этого будущий капитан прошел не мало мытарств, то в качестве слуги, то в качестве маркера и, наконец, чтобы избежать тюремного заключения за воровство, нанялся матросом на судно, отправлявшееся в Сидней. Морская служба пришлась ему по душе: семь лет он беспрерывно плавал на разных судах, побывал в Индии, в Батавии, в Калькутте, в Бомбее и в водах Персидского залива и, изучив в совершенстве морское дело и навигацию, поступил старшим помощником на судно, отправлявшееся в Китай, а оттуда в Англию. Все сбережения свои он проиграл в карты и потому вернулся на родину гол, как сокол. Родители его уже умерли к этому времени, и он раздумывал о том, какого рода карьеру избрать, когда случай решил этот вопрос.

Молодой скиталец нашел, не вытащил из кармана, а действительно нашел бумажник и записную книжку, на переднем листе которой значились имя и фамилия владельца и его адрес. В бумажнике находилась небольшая сумма денег, различные счета и квитанции, и молодой человек вдруг почувствовал непреодолимое желание поступить честно на этот раз. Он отнес бумажник с записной книжкой по означенному адресу, и пожилой господин приятной наружности, каким оказался владелец книжки, вполне оценил честный поступок молодого человека. Так как он собирался поместить объявление, что предлагает вознаграждение тому, кто возвратить ему его бумажник с записной книжкой, то это весьма крупное вознаграждение и вручил нашедшему: кроме того, чтобы поощрить его в добродетелях, он обещал ему свое покровительство в будущем. Никогда во всей своей жизни будущий капитан М'Эльвина до того времени не зарабатывал при всех своих ухищрениях и всей своей ловкости такой крупной суммы, как 100 фунтов, полученные им в награду за честность с приговором: «видите ли, молодой человек, честность — это лучшая политика!» Слова эти врезались в память и в душу молодого человека, который с этого момента решил стать честным человеком и стал им в действительности, убедившись, что это несравненно выгоднее, спокойнее и приличнее.

ГЛАВА VIII

— Ну, а скажите мне теперь по правде, долго ли длился этот припадок честности?

— Как? Долго ли длился? Да он продолжается и теперь и, надеюсь, продлится до конца моей жизни! — воскликнул М'Эльвина на вопрос Дебризо. — Но позвольте мне докончить мой рассказ!

— Сделайте одолжение, дорогой М'Эльвина! Ваш рассказ так занимателен, так оригинален, что я рад слушать вас до завтра!

— Так вот, я на другой день зашел к своему новому знакомому и вновь услышал от него наставительное слово о том, что честность — лучшая политика в жизни: затем мой новый знакомец осведомился, какой род занятий был до сего времени моим, на что я, умолчав о моем наследственном роде занятий, сказал ему, что я — моряк, но в данный момент нахожусь без дела.

— В таком случае, — сказал мой покровитель, — я могу найти для вас подходящее занятие: один из моих приятелей говорил мне, что ему нужен лихой и смелый капитан на его судно, и если вы желаете, я могу предоставить вам это место!

— Понятно, что я обеими руками ухватился за это предложение и вот таким образом стал командиром судна. Теперь я уже три года как состою капитаном то на том, то на другом из судов моего покровителя, который, как оказалось, сам нуждался в бравом капитане для своего люгера, возившего, как и все остальные его суда, контрабанду между Гавром и английским побережьем. За все это время я честно работал на него: он же всегда был щедр и великодушен ко мне, а дочь его — прелестнейшее существо, какое я когда-либо встречал!

— Все это прекрасно, М'Эльвина, но скажите, каким образом вы, который постоянно трактуете о честности, миритесь с профессией контрабандиста?

— Очень просто, я твердо убежден, что в ней, в сущности, нет ничего бесчестного! Это дело запрещенное и рискованное, да, но не бесчестное: мы покупаем товар за деньги и продаем за деньги без обмана. Всякий, кто покупает его, знает, что это контрабанда, и тем не менее все покупают с большой охотой. Мы возим контрабанду потому, что это дает нам средства к существованию, а богачи и аристократы, те самые, что пишут и утверждают законы, те пользуются ею для удовлетворения своей прихоти, своей любви к роскоши и к безделушкам. Итак, если они сами, создавшие и утвердившие закон, нарушают его, то почему же нам уважать его больше, чем они? Не будь спроса на контрабандный товар, не было бы и контрабанды:

— Да, конечно!

— И вот, пока я не услышу, что этих разряженных в контрабандные предметы знатных аристократок хватают и сажают, как нас грешных, на 12 месяцев в тюрьму, до тех пор не стану считать, что нарушение такого несправедливого закона есть преступление и дело нечестное!

— Вы, пожалуй, правы, М'Эльвина! Действительно, эти господа судьи должны были бы засаживать в тюрьму вместе с бедняками контрабандистами и своих жен и дочерей: тогда мы могли бы верить в справедливость закона и уважать его!

— Messieurs! — послышался за дверью голос содержателя гостиницы, — г. Вожу, портной, пришел! Прикажете провести его сюда?

— Да, да… я жду его.

Вошел портной с громадным узлом готового платья.

— Здравствуйте, г. Вожу! Оденьте мне этого юношу как следует, дайте ему две смены платья и небольшой запас белья и других необходимых мелочей! — проговорил М'Эльвина и принялся расталкивать крепко спавшего в углу дивана Вилли.

— Ну, мистер Вильям Сеймур, кажется… Мичман, кажется… — передразнил М'Эльвина своего юного протеже, который вскочил на ноги, едва сознавая, что с ним.

Час спустя Вилли был одет франтом, и подле него лежал новенький чемодан с полной экипировкой.

— Ну, вот теперь у вам будет одним вымыслом меньше на совести, — сказал М'Эльвина, когда портной удалился. — Ведь, вы говорили, что отправляетесь в Лондон делать себе экипировку: теперь она сделана, хотя не в Лондоне, но это, пожалуй, все равно!

Потеряв одного покровителя в лице капитана М., Вилли нашел другого в капитане М'Эльвина, а для него, в его юном возрасте, было совершенно безразлично — быть офицером на английском военном судне или на контрабандистском шлюпе.

Как все люди, долго жившие ложью и обманом, М'Эльвина подозревал всех в обмане и лжи и потому в странном рассказе Вилли долгое время видел пустой вымысел и только с течением времени убедился в том, что мальчик говорил правду. Вместо того, чтобы сделать его своим слугой, он сделал его своим товарищем и удивительно привязался к нему. Вилли же, подобно большинству юных и впечатлительных сердец, был глубоко признателен каждому, в ком он встречал к себе любовь и ласку, и тоже не оставался в долгу у М'Эльвина.

Прожив более месяца в Шербурге, М'Эльвина стал снова грузиться, чтобы с новым транспортом идти в Англию.

— Вилли, — заметил он однажды вечером, когда они сидели вместе за стаканом вина, — я, вероятно, завтра уйду со своим судном в Англию. Что мне сделать с тобой? Мне бы не хотелось расставаться с тобой, но я полагаю, что для тебя будет лучше, если я оставлю тебя здесь: ты не можешь быть нам полезен, а только стеснишь нас, если нам придется прибегнуть к шлюпкам!

Но Вилли сильно протестовал против этого:

— Боже мой! Почему это у меня никогда не было друга, с которым мне не приходилось бы тотчас же расстаться?! — и слезы навернулись у него на глаза при воспоминании о своих бывший утратах.

— Надеюсь, что мы расстаемся с тобой ненадолго, дорогой мой, — возразил М'Эльвина, тронутый привязанностью юноши. — Я тебе сейчас разъясню, почему решил оставить тебя здесь: если я этот раз благополучно доставлю на место свой груз, то не вернусь сюда обратно, а проеду в Лондон, где у меня есть дела. Кроме того, мне придется в течение пяти-шести месяцев быть все время в разъездах, так как ты знаешь, что в Гавре у меня строится судно, и мне необходимо лично наблюдать за его снаряжением. Вот почему, вместо того, чтобы таскать тебя за собой с места на место, я на это время хочу поместить тебя пансионером в одно из здешних учебных заведений и дать тебе возможность научиться чему-нибудь, а главное — освоиться с французским языком, что, со временем, может тебе быть весьма полезно!

Привыкший беспрекословно покоряться всякому распоряжению или приказанию, Вилли примирился и с этим решением своего покровителя, признавая его разумность.

— Сам я получил свое образование за счет чужих людей и потому считаю своим долгом сделать для тебя то, что другие сделали для меня, — сказал М'Эльвина, — а пока не унывай, пойдем прогуляться на Place d'Armes!

Здесь они встретились с Дебризо и заняли одну из скамеечек. Мужчины закурили сигары, а Вилли стал разглядывать проходящую публику.

Вдруг тщательно выстриженный белый пудель подошел к ним и с особым любопытством стал смотреть в лицо М'Эльвина. Последний, вынув сигару изо рта, поднес ее довольно близко к носу собаки. Та, желая понюхать, приблизилась настолько, что ее холодный нос коснулся горячего пепла сигары, причинившего ей легкий обжог. Пудель вскрикнул и бегом, поджав хвост, вернулся к своему хозяину, где улегся на землю и стал проводить лапами по обожженному месту так забавно, что вся публика, бывшая свидетельницей этой сцены, не могла удержаться от смеха.

— Это тебе за твое любопытство! — заметил М'Эльвина. — Наука вперед не совать носа к огню!

Но владелец собаки, молодой франтоватый французик, по-видимому, не особенно остался доволен этой шуткой. Сердито сдвинув шляпу на сторону, он приблизился к нашим друзьям и вызывающим тоном обратился к капитану М'Эльвина:

— Что значит, милостивый государь, ваша глупая выходка? Вы позволили себе оскорбить меня в лице моей собаки!.. И я…

— Простите, сэр, что вы изволили сказать? — отозвался М'Эльвина, делая вид, что не понимает французского языка.

— Аа… вы — англичанин, вы не говорите по-французски! — на ломаном английском языке, чуть не с пеной у рта, продолжал горячиться владелец собаки. — Но я говорю по-английски, как природный англичанин, и я говорю вам, сэр, que vous m'avez insulte, понимаете? Вы сожгли нос моей собаке вашей сигарой!

— Ваша собака обожгла себе нос о мою сигару! — поправил его М'Эльвина.

— Что вы хотите этим сказать? Собака не может обжечь себе носа, это вы приставили вашу сигару к ее носу, и потому я требую удовлетворения или немедленно извинения!

— Но я не оскорблял вас, сэр! — возразил М'Эльвина.

— Вы оскорбили мою собаку, это одно и то же! Оскорбление, нанесенное моей собаке, все равно, что оскорбление, нанесенное мне! Vous n'avez qu'a choisir, monsieur!1.

— Выбирать между вами и вашей собакой? — переспросил М'Эльвина, с трудом скрывая усмешку. — В таком случае я предпочитаю драться с вашей собакой.

— Баа!.. Драться с собакой! Собака не может драться, но я — ее господин и ее друг, и я готов драться за нее!

— Прекрасно, сэр, я оскорбил вашу собаку и готов перед ней извиниться, как вы того желаете, но вас я не оскорблял!

— Да… но какое же удовлетворение вы можете дать моей собаке?

— Но вы сейчас изволили сказать, что вы и собака одно и то же, а если так, то она, вероятно, поймет и примет мои извинения, как бы приняли их вы, если бы я вздумал извиняться перед вами!

— Ах, сэр, вы это прекрасно сказали! — воскликнул француз, сразу смягчившись. — Так вы готовы извиниться перед моей собакой? Конечно, она в данном случае главное потерпевшее лицо, я могу только быть в роли секунданта. В таком случае, это дело должно считаться улаженным. Мусташ!2. Поди сюда!

Собака послушно подошла к своему хозяину.

— Мусташ, этот господин крайне сожалеет, что обжег тебе нос!

— Да, monsieur Мусташ, — сказал М'Эльвина, с шутливой серьезностью снимая шляпу перед собакой, — я прошу извинить мою шутку!

— Ах, как это забавно! — раздались с разных концов женские голоса. — Comme e'est charmant! Que monsieur I'Anglais est drole!3. Смотрите, как Мусташ доволен!

— Мусташ, подойдите сюда и дайте лапу этому господину! — продолжал хозяин пуделя.

Собака послушно исполнила то, чего от нее требовали, хотя все время боязливо косилась на сигару.

— Видите, как она незлобива, она вас прощает! — восхищался француз.

— Действительно, я теперь вижу, что это умная и добрая собака! — подтвердил М'Эльвина, после чего хозяин Мусташа уже совершенно растаял: он тут же представился нашим друзьям, назвав себя Auguste Poivre4, и сообщил свой адрес, причем добавил, что madame mere5 будет восхищена видеть у себя такого милого и остроумного господина, как monsieur, qui voila!6. Затем monsieur Огюст Пуавр откланялся и удалился в сопровождении своей собаки.

— Право, я считаю его собаку несравненно умнее его самого, — сказал М'Эльвина, глядя вслед удалявшемуся французу. — Однако начинает темнеть, пора и домой!

Так прошел последний вечер перед разлукой Вилли с его новым другом и покровителем капитаном М'Эльвина.

На следующее утро, так как дул сильный попутный ветер, Вилли и Дебризо проводили М'Эльвина на мол, где тот взошел на палубу своего шлюпа, который тотчас же снялся с якоря и час спустя скрылся уже из виду.

ГЛАВА IX

В тот же вечер Дебризо отвел Вилли в тот пансион, куда позаботился поместить его на время своего отсутствия М'Эльвина, и где он пробыл целых шесть месяцев, изредка посещаемый тем же Дебризо и получая время от времени милые письма от М'Эльвина, который, благополучно доставив свой груз в Англию, теперь находился в Гавре, где наблюдал за снаряжением своего судна. Вилли занимался очень успешно.

За эти шесть месяцев он научился бегло и свободно говорить по-французски, читать, писать и считать, приобрел некоторые познания по истории и географии, словом, не даром потратил свое время.

Когда судно, предназначенное владельцем для капитана М'Эльвина, было готово, капитан заехал за Вилли в Шербург и, простившись с Дебризо, окончательно отбыл вместе со своим любимцем в Гавр.

Едва прибыв на место, М'Эльвина потащил Вилли на мол, вблизи которого стояла на якоре «La Belle Susanne»7.

— Ну, Вилли, как тебе нравится моя «Прекрасная Сусанна»? — спросил М'Эльвина.

Вилли был вне себя от восхищения и, узнав от своего покровителя, что тот думает на следующее уже утро сняться с якоря, был этому крайне рад: его давно уже тянуло в море: жизнь на берегу ему казалась скучной и однообразной.

— Где ты помещался, Вилли, у себя на судне? — спросил М'Эльвина.

— Да нигде, собственно говоря, — отвечал юноша, — я не был занесен в судовые книги: и только дня за два до того, как покинул его, я был записан мичманом!

— Ну, так будь ты и у меня мичманом! — решил М'Эльвина.

На следующий день «La Belle Susanne» ушла в море при громких криках «виват» и наилучших пожеланиях строителей и собравшейся на пристани толпы зрителей.

Люгер при свежем ветре разрезал волны и летел, как птица.

— Ну, уж и ходкое же судно, — проговорил Филиппс, последовавший за своим капитаном, — теперь нас и клипер не скоро нагонит! Ночь, как видно, нынче хорошая, и утро, надо ожидать, будет ясное!

— Да, — сказал М'Эльвина. — Но распорядитесь, чтобы все вышли наверх!

Когда весь экипаж оказался в полном сборе, капитан М'Эльвина в кратких словах объяснил собравшимся, как для успеха их дела необходима дружная энергия, смелость и решительность в любой момент, и как им следует всегда быть наготове встретить опасность лицом к лицу, так как дело их рискованное, и отвага тут безусловно необходима.

Экипаж «La Belle Susanne» состоял из 80 или 90 человек англичан и 40 или 50 человек французов и других европейских моряков. Все они, несмотря на разногласие, племенную недружелюбность в свободное от работы время, дружно работали рука об руку, когда дело доходило до серьезной работы.

Как предсказывал старший помощник, после полуночи ветер стал спадать: люгер плыл с быстротой четырех миль в час, окутанный густым туманом. Когда солнце поднялось довольно высоко, М'Эльвина приказал свистать команду наверх, желая сделать ей артиллерийское учение. Туман стоял такой густой, что солнце скорее походило на громадный месяц, когда началось учение. Но вскоре ветер стал свежеть, и туман стал рассеиваться.

Вдруг Вилли, смотревший по сторонам, различил вдали темную массу, медленно двигавшую по направлению к люгеру.

— Посмотрите, ведь это, кажется, судно! — воскликнул он.

— Ну да, это катер прямо под ветром, он идет на нас, и я готов поклясться, что это казенное судно… Мне еще надо свести кое-какие счеты с этими господами!.. Ребята, оставайся по местам, готовь орудия!

Теперь уже туман почти совершенно рассеялся, и море под влиянием заметно свежевшего ветра становилось неспокойно. Судно было не более как в двух милях от люгера.

— Он поднял свой флаг, сэр! — сказал Филиппс. — Это английское таможенное судно!

— Ну, и прекрасно! — отозвался М'Эльвина.

Таможенный катер быстро приближался и теперь был уже не более как в полумиле от «La Belle Susanne».

На нем, очевидно, тоже заметили, что люгер такое судно, с которым придется иметь дело, и командир готовился к встрече с неприятелем.

— Не следует ли и нам поднять какой-нибудь флаг? — спросил старший помощник, обращаясь к М'Эльвина.

— Нет! — отозвался тот. — Я никогда не буду сражаться под другим знаменем, кроме как под знаменем Англии, даже и тогда, когда восстаю против ее законов!

В этот момент с таможенного катера, некоторое время выжидавшего, чтобы люгер поднял свой флаг, раздался первый выстрел. Ядро просвистало между мачтами и грузно шлепнулось в воду в расстоянии четверти мили от «La Belle Susanne».

— A vous, messieurs! — воскликнул француз унтер-офицер, обращаясь к своим артиллеристам, снимая шляпу и отдавая поклон таможенному катеру.

С люгера отвечали уже не одиночным выстрелом, а пальбой целого борта, причем ни одно ядро не пропало даром.

Обменявшись десятью-двенадцатью выстрелами, М'Эльвина ловким маневром лишил катер не только всякой возможности преследовать люгер, но даже отвечать на его огонь.

— Ну, а теперь хватит с них, я полагаю! — сказал М'Эльвина, совершенно разбив своего неприятеля. — Ведь он теперь не сдвинется с места без посторонней помощи. Мы помогать ему, конечно, не намерены, а потому нам всего лучше утекать подобру-поздорову, а то, смотрите, на наши выстрелы подоспеет как раз какой-нибудь другой крейсер, а тогда дело будет плохо! Дадим по ним прощальный залп, и с Богом вперед!

На прощальный залп «La Belle Susanne» с катера не ответили ни одним выстрелом.

— А теперь пусть они прочтут наше имя на корме и пусть попомнят нас! — весело сказал М'Эльвина.

Затем люгер описал полуоборот и продолжал свой путь, оставив далеко позади своего разбитого неприятеля. Но не отошел он нескольких миль от катера, как Филиппс заметил вдали большое судно, шедшее прямо на них.

— Действительно, капитан, пора нам было убираться, подобрав полы! Смотрите, это целый крейсер идет на выручку таможенной утки! Здесь каждый выстрел точно призывный крик: на него со всех сторон сбегаются сюда посмотреть, что такое происходит, точно акулы, когда бросишь что-нибудь в море! Не пройдет двух часов, как их соберется здесь целая дюжина со всех концов!

М'Эльвина, все время не спускавший своей трубы с судна, убедился теперь, что это был большой фрегат, идущий на всех парусах. Но что было особенно неприятно, так это то, что ветер свежел, и люгер с трудом шел против волнения, а фрегат быстро приближался.

— Это, конечно, досадно, — проговорил М'Эльвина, — но смелость города берет!

Однако в данных условиях, несмотря на все искусство и опытность М'Эльвина, фрегат неизбежно должен был одержать верх над люгером в такую погоду: уйти не было никакой возможности, надо было сражаться и с ним, но на этот раз в экипаже «La Belle Susanne» уже не было той бодрости духа, как часа два тому назад.

— Я бывал в худших передрягах, ребята, — обратился М'Эльвина к своей команде, — и вид большого судна не должен смущать нас! Все зависит от того, каков на нем капитан: если он новичок, то мы одурачим его, как нельзя лучше: если же это опытный моряк в этих водах, то нам будет несколько труднее, но и это не беда, если только все вы будете добросовестно исполнять мои приказания и делать каждый свое дело!

Незадолго перед закатом фрегат был уже в полумиле от люгера и открыл по нему огонь. М'Эльвина приказал своим людям укрыться за бульварки и не отвечать на огонь неприятеля. Полчаса спустя, когда солнце уже начало опускаться за горизонт, фрегат почти поравнялся с «La Belle Susanne», и морская пехота фрегата, вызванная наверх и выстроенная на носу, стала стрелять по люгеру. Но там никто не отстреливался, и люгер, как ни в чем не бывало, продолжал идти вперед. Спустя несколько минут люгер очутился прямо под носом фрегата, который готовился примерно проучить «La Belle Susanne» за ее смелость и, повернув, дать в нее залп целым бортом. Но М'Эльвина не дремал: угадав намерение неприятеля, он приказал спустить все паруса в знак покорности. В одну минуту все паруса были спущены, и на фрегате послышалась команда: «прекратить огонь!», «убавить паруса», «спустить катер!». Все это было слышно до слова контрабандистам, но убрать паруса на фрегате, шедшем на всех парусах, было делом не одной минуты.

Пока там возились с парусами, люгер незаметно поднял сперва один парус: фрегат, продолжавший идти, вскоре оставил люгер позади, и, прежде чем на фрегате успели справиться с парусами, люгер, повернув остальные паруса, стал уходить в обратном направлении, выиграв более четверти мили расстояния. Фрегат тоже повернул, но не без труда, посылая в погоню выстрел за выстрелом, но так как уже стемнело, то ни один выстрел не достиг назначения, и вскоре «La Belle Susanne» совершенно скрылась из виду.

Таким образом и на этот раз ей посчастливилось уйти. Очевидно, судьба благоприятствовала капитану М'Эльвина, и «La Belle Susanne» предстояла длинная и блестящая карьера.

ГЛАВА X

В одной из самых глухих и отдаленных улиц Лондона, в небольшой, выходившей во двор внутренней комнате квартиры сидели пожилой тучный господин в очках над кипой конторских книг и счетов, а неподалеку от него, у стола, на котором еще стоял графин с вином и несколько фруктов в вазе, сидела девушка лет 20 с необычайно красивым и привлекательным лицом: не будь она бледна, как восковая, она была бы положительно редкой красавицей. Несмотря на несколько утомленную, вялую позу, в ее движениях чувствовалась грация и красота.

— Отвори окно, Сусанна! — сказал пожилой господин. — Сегодня так душно!

— Ах, отец, здесь всегда темно и душно! Я положительно задыхаюсь в этих стенах! — отозвалась молодая девушка, подходя к окну и распахнув его настежь. — Долго ли мы еще будем влачить такую жизнь?

— Долго ли? Но я полагаю, что ты не хочешь умереть с голода!

— Пустяки, отец! Того, что у тебя есть, с избытком хватит на безбедное существование в продолжение многих десятков лет! Ты сам посвящал меня в свои денежные дела, и я знаю их теперь не хуже тебя. К чему тебе, отец, все эти деньги? Ведь тебе никогда не прожить их, а оставлять тоже некому. А если мы будем продолжать жить, как теперь, то я умру, — и тогда к чему тебе это богатство? Ах, что бы я дала, чтобы вдыхать теперь живительный воздух морского простора, нестись по волнам на одном из твоих судов, на люгере капитана М'Эльвина!..

— В самом деле? — усмехнулся отец девушки, патрон и покровитель отважного М'Эльвина. — Ну, так и быть, пусть только он представит мне отчет о своем судне, и я, пожалуй, исполню твое желание: мы с тобою поселимся где-нибудь в тихом уголке на берегу моря. Но ты сама понимаешь, что не могу же я выбросить капитана М'Эльвина на мостовую!

— О, отец, если бы ты сделал что-нибудь подобное!..

— Хм! Ты побежала бы подбирать его, не так ли? — засмеялся старик.

— Я никогда не сделаю ничего против вашего желания, отец! — сказала Сусанна, и бледные щечки ее зарделись ярким румянцем.

Старик Хорнблоу давно заметил расположение дочери к молодому, лихому и отважному М'Эльвина и, отдавая ему полную справедливость, притом будучи самого высокого мнения об его честности, которая, впрочем, за все время его службы у него была действительно безупречной, не препятствовал взаимной склонности молодых людей, считая М'Эльвина вполне подходящею партией для своей Сусанны.

Вдруг у входных дверей раздался резкий стук: то был почтальон с вечерней почтой. В числе нескольких деловых бумаг и писем было также и письмо от М'Эльвина.

— Хм! — пробормотал старик. — Как будто от М'Эльвина, но из Плимута… Какими судьбами его занесло туда?!

Сусанна следила за выражением лица отца, пока тот читал письмо.

— Отец, что он такое пишет? — тревожно спросила она, заметив, что старик изменился в лице. — Неужели плохие вести?

— Да, плохие… пишет, что он потерял свое судно, что был взят фрегатом…

— Но с ним самим ничего не случилось?

— Полагаю, что ничего особенного не случилось, — хмуро ответил старик, — по крайней мере, он ничего об этом не пишет!

Некоторое время царило молчание: старик о чем-то призадумался. Наконец, он крикнул своего клерка:

— Вильмотт! Принесите мне отчеты и счеты люгера «La Belle Susanne»!

— Сию минуту! — отозвался из другой комнаты клерк.

— Но что же пишет М'Эльвина? Я уверена, что он потерял свое судно не по своей вине!.. Ведь вспомни, отец, ты всегда сам говорил, что он действует удивительно успешно!

— Хм! Да! Он действительно действовал очень успешно до сего времени… Ну, что же, Вильмотт? Давайте сюда эти отчеты!

Вильмотт неслышными шагами вошел в комнату, положил кипу бумаг и счетов на конторку перед своим принципалом и, раскрыв книгу балансов, стал водить по ней пальцем, отмечая места, касающиеся люгера «La Belle Susanne».

— Ах! Да… да… — бормотал старый Хорнблоу. — «La Belle Susanne» дала мне немало… Дело уж, значит, не так плохо… За эти три года она окупилась мне чуть ли не в десять раз… Да, да… Я, пожалуй, могу теперь примириться с тем, что потерял ее… Что ни говори, а этот М'Эльвина, действительно, молодец! — докончил старик, а лицо девушки при этом снова вспыхнуло ярким румянцем, и глаза засветились радостным блеском.

Целых три года М'Эльвина благополучно возил контрабанду на «La Belle Susanne», успешно увертываясь от преследований таможенных судов. За это время Вилли успел под его руководством хорошо ознакомиться с морским делом и даже изучить навигацию. Но вот в одно прекрасное утро люгер только что вышел в море и отошел немного от Ирландского берега, когда неожиданно натолкнулся на большой фрегат. Последний погнался за ним и, конечно, вскоре настиг. Очутившись на расстоянии четверти мили от люгера, неприятель открыл по нему самый беспощадный огонь. О бегстве не могло быть и речи: волей-неволей, пришлось выдержать огонь и отвечать, пока была возможность, но в конце концов люгер был принужден спустить паруса и признать себя побежденным. Экипаж люгера, видя, что ему ничего более не остается делать, побежал вниз, чтобы захватить, что можно, из своих пожитков. Тем временем шлюпки с фрегата подошли уже к люгеру и, захватив капитана М'Эльвина и старших офицеров «La Belle Susanne», отчалили обратно к фрегату. Вилли сам вскочил в шлюпку вместе со своим другом и покровителем.

Командир фрегата ходил по верхней палубе в то время, когда М'Эльвина и его офицеры взошли на фрегат. Когда он обернулся, Вилли показалось, что лицо его ему знакомо, и он не спускал с него глаз в то время, как капитан продолжал ходить взад и вперед по палубе. Упорный взгляд юноши обратил на себя внимание капитана и, заметив в числе пленных столь юного офицера, он подошел к нему со словами:

— Вы еще очень молоды, чтобы быть контрабандистом! Вероятно, вы — сын капитана?

Этот голос сразу воскресил в памяти Вилли и образ капитана, и те обстоятельства, при которых он видел его, и он улыбаясь, отвечал отрицательно.

— Вы, как вижу, относитесь к вашему настоящему положению с легким сердцем! Скажите мне ваше имя!

— Вы сказали, что мое имя должно быть Сеймур, капитан! — ответил юноша, беря под козырек, как того требовала дисциплина на военных судах.

— Я сказал, что его имя Сеймур… — пробормотал про себя капитан М., так как это был он. — Боже правый! Да, теперь я все припомнил! Так это вы тот самый мальчик, которого я отправил тогда с chasse-mаrее?

— Да, сэр, тот самый!

— А давно ли вы состоите на этой уважаемой службе? — продолжал капитан.

— С того самого времени, сэр, как я покинул ваше судно! — отвечал Вилли, в кратких словах рассказав капитану обо всем случившемся.

Хотя «La Belle Susanne» была известна своими удивительными подвигами, быстротой хода, искусством и отвагой капитана и смелостью и стойкостью своего экипажа, и поимка этого люгера давно была заветной мечтой почти каждого капитана, командовавшего казенным или таможенным судном в этих водах, тем не менее капитан М. не особенно был доволен тем, что в числе офицеров этого судна нашел этого юношу, который, как он полагал, сам добровольно пристал к контрабандистам.

Видя неблагоприятное впечатление, произведенное на капитана М. ответами Вилли, М'Эльвина счел нужным разъяснить капитану те условия, при каких юноша стал контрабандистом, рассказав, как он не мог бежать с «La Belle Susanne», которая не заходила ни в какие порта, и как он не имел понятия о том, что судно, на котором он состоит, занимается контрабандой, и что это в глазах закона дело преступное. Это снова восстановило Вилли во мнении капитана М., который по свойственному ему духу справедливости вернул юноше свое прежнее расположение и решил заботиться об его дальнейшей карьере.

— Теперь вы, мистер Сеймур, несколько ознакомились со службой, и ваш капитан дает о вас самые лестные отзывы, и потому я полагаю, что мы можем засчитать вам это время службы и считать по-прежнему нашим офицером! Надеюсь, что вы будете верным и усердным слугою вашего короля и с честью будете носить мундир!

Так как Вилли являлся новичком на фрегате, которым командовал теперь капитан М., то офицеры, не знавшие о нем ничего, кроме того, что он был произведен в офицеры за отличие, за геройский подвиг, приняли его весьма радушно в свою среду. Экипаж люгера был взят в плен, и люди его переведены на фрегат, a «La Belle Susanne» поручена одному из офицеров фрегата, которому было приказано следовать за фрегатом вплоть до порта, куда решил зайти капитан М., не желая поручать своего приза никому другому.

— У вас превосходнейшая команда, капитан М'Эльвина, — заметил капитан М., — много ли у вас англичан?

— Человек восемьдесят, и все прекраснейшие моряки! С такими людьми можно чудеса творить!

Капитан М. приказал вызвать экипаж люгера на бак и обратился к ним с предложением перейти на службу его королевского величества вместо того, чтобы отбывать тюремное наказание. Но в данный момент все контрабандисты были до того возмущены своим настоящим положением как пленных — в душе не улеглось еще озлобление, вызванное поражением и собственном неудачей, — что все они отказались наотрез.

Капитан М. отвернулся, видимо, очень разочарованный и огорченный. Он сознавал, что усиление его собственного экипажа этими людьми было бы для него настоящим приобретением, и завистливым оком смотрел на этих бравых молодцов.

— Капитан, — обратился к нему М'Эльвина, — разрешите мне поговорить по этому поводу с моими людьми. Я надеюсь, что мне удастся урезонить и уговорить их согласиться на ваше предложение. Они еще слишком возмущены всем случившимся и не успели успокоиться, но я постараюсь сделать, что могу!

Капитан М. пожал ему руку и утвердительно кивнул головой, после чего М'Эльвина спустился вниз, где было отведено помещение для пленных, и так как он пользовался всеобщей любовью и доверием, то ему удалось доказать всю выгоду предложения капитана М. и убедить своих бывших подчиненных согласиться поступить на королевскую службу, добавив, что служить под начальством такого капитана, как капитан М. — большая честь. В конце концов, М'Эльвина мог поздравить командира фрегата с приобретением лихого экипажа «La Belle Susanne».

— И этим я обязан вам, капитан М'Эльвина! — говорил ему обрадованный капитан М. — Поверьте, я не забуду нашей услуги, а в данный момент ваш поступок дает мне смелость обратиться к вам с другою просьбой. Я уверен, что если вы только пожелаете, то можете сообщить мне весьма важные для меня сведения относительно намерений некоторых французских судов!

— Можете быть уверены, сэр, что найдете во мне самого искреннего англичанина, и хотя я по долгу службы и призвания должен был сражаться против своих единоплеменников, но поверьте, что у меня при этом сердце кровью обливалось. Ни честь моя, никакие причины не обязывают меня скрывать от вас то, что мне удалось узнать во время моих стоянок в французских портах, и все, что мне известно, я во всякое время готов сообщить вам. Никогда французское правительство не могло заставить меня давать ему некоторые необходимые сведения о действиях нашего флота, несмотря на то, что я не раз получал от него самые заманчивые предложения. Я от души желаю встречи с каким-нибудь французским судном, чтобы доказать, что я готов сражаться за Старую Англию так же, как только что сражался против нее, защищая интересы человека, доверившего мне свое имущество!

— В таком случае, капитан, будьте добры зайти в мою каюту! Там мы с вами поговорим о том, что для меня особенно важно знать!

М'Эльвина последовал за капитаном М. в его каюту и беседовал там более часа при закрытых дверях.

ГЛАВА XI

Недель за шесть до того момента, когда Вилли был произведен в офицеры за свой отважный подвиг во время бомбардировки судна, где он находился, дед его, старый адмирал де Курси, тяжело заболел. Когда он окончательно слег в постель и почувствовал себя совершенно беспомощным и бессильным, тогда только почувствовал свое одиночество. Когда врачи нашли нужным сказать ему, что дни его сочтены, и что ни малейшей надежды на выздоровление его они не питают, он принял эту безрадостную весть, по-видимому, совершенно спокойно, но в душе его совершался целый переворот. Теперь только для него стало ясно, что всякий последний пастух счастливее его, так как у него есть близкие и родные, которым он дорог, которые его любят и всячески стараются облегчить его страдания, если он болен. Вельможа стал завидовать теперь каждому живому существу, а в душе его пробудилось сознание, что и у него были такие близкие существа, готовые любить, но он сам оттолкнул их от себя, — сам был причиной преждевременной смерти двоих из них.

— Но у меня есть еще сын! Что мешает призвать его? — подумал старик и, дернув шнурок звонка, приказал явившемуся на зов слуге немедленно попросить к себе викария.

Зная о положении адмирала, у которого он не был с самого того дня, когда получилось предсмертное письмо Питерса, викарий с часа на час ждал этого приглашения и не заставил себя долго ждать.

Адмирал заговорил с ним не как надменный аристократ, каким был всю жизнь, а как смиренный кающийся грешник, сознающий свои вины. Он просил викария вернуть ему его единственного оставшегося в живых сына, послать за ним сейчас же, не теряя ни минуты, чтобы он мог вымолить у него прощение.

— Ведь вы, вероятно, знаете из того письма, где он?

— Да, сэр, то письмо было писано им за час до смерти!

— За час до смерти! Боже правый! Неужели он умер с голода, как я в своем безумии желал тогда?

— Нет, сэр, но закон, оскорбленный им, приговорил его к лишению жизни…

— Что вы говорите? — воскликнул адмирал. — Неужели вы хотите сказать, что он был повешен?

— Да, сэр, повешен! Вот и письмо! Если желаете прочесть его, то сами узнаете всю эту печальную новость!

На этот раз адмирал жадно схватил письмо и со слезами на глазах прочел его от первой строки до последней.

— Несчастный! О, если бы я мог умереть за тебя, сын мой!.. Бог покарал меня за гордость, за мое себялюбие, отняв у меня и последнего сына!

Это известие настолько поразило адмирала, что он лишился чувств, а когда после долгих усилий врача, наконец, оправился, то был до того слаб, что уже не мог встать с постели. Но как только к нему вернулось сознание, он выслал всю прислугу и, пожелав остаться наедине с викарием, заговорил с ним о своем внуке. Он пожелал увидеть его, признал его своим законным внуком и тут же составил завещание в его пользу, назначив его единственным наследником всего своего громадного состояния. Когда все бумаги были оформлены так, как того требовал закон, викарий удалился и обещал зайти снова на другой день. Но на другой день у викария были другие умирающие, жаждавшие его утешения, и ему не удалось зайти, а когда, день спустя, он навестил адмирала, то уже не застал его в живых. Бедняга скончался на глазах у наемной сиделки, черствой, бесчувственной женщины, которая, видя, что он кончается, стала обирать и прятать в свои карманы все, что было ценного, и что можно было захватить, не будучи уличенной в воровстве. В последние минуты она не захотела даже облегчить страдания умирающего, подав ему глоток воды.

Два дня спустя после похорон адмирала в замок явился дальний родственник покойного, мнивший себя его законным наследником, и, найдя замок и все в нем опечатанным, немедленно потребовал снять печати. Но викарий воспротивился этому требованию, заявив, что единственный законный наследник адмирала не он, а внук адмирала де Курси, юный Вильям де Курси.

Трудно себе представить разочарование и сдержанное бешенство этого развенчанного калифа, приехавшего сюда в качестве полновластного хозяина и уезжавшего теперь заурядным бедным родственником владельца, которому даже прислуга не оказывает должного почтения.

Таким образом, Вилли, сам того не подозревая, стал богатым наследником имени и состояния адмирала де Курси, своего родного деда, которого он никогда не видал и о котором даже не знал ничего.

ГЛАВА XII

Вследствие сведений, полученных от М’Эльвина, капитан М. решил не заходить в порт, а искать встречи с одним первоклассным французским фрегатом, на что теперь, по словам М'Эльвина, было много шансов. Тому было хорошо известно и время выхода в море, и намерения французского фрегата, и в милях тридцати к югу от Бреста на рассвете марсовый «Аспазии», — как звали фрегат, которым командовал капитан М., — заметил в нескольких милях под ветром большое судно. Капитан М., вооружившись хорошей зрительной трубой, внимательно оглядел очертания судна и, передавая трубу М'Эльвина, сказал:

— Кажется, это тот самый фрегат и есть!

— Да, большой фрегат у нас под ветром! — крикнул старший лейтенант.

— Смотрите капитан, это судно будет пытаться уйти в passage de Raz, мы должны отрезать им путь, и тогда они, волей-неволей, должны будут сразиться с нами! — сказал М'Эльвина. В одну минуту все паруса были подняты, и «Аспазия», как стрела, понеслась по волнам.

— Распорядитесь, чтобы люди получили свой завтрак, мистер Харди, — проговорил капитан М., обращаясь к старшему лейтенанту, — времени еще достаточно!

Началась безумная погоня. «Аспазия» быстро нагоняла уходивший от нее французский фрегат, оба судна подняли свои флаги. Французское судно надеялось уйти в узкий пролив, а «Аспазия», следуя за ним, рассчитывала преградить вход и вместе с тем надеялась избежать опасных подводных скал, далеко тянущихся в море от острова Святых.

— Получили ли люди завтрак? — спросил капитан.

— Завтрак их был готов в котлах к раздаче, но они сами вылили всю пищу у клюзов8, так как котлы им нужны были, чтобы наполнить их картечью.

Капитан улыбнулся. «Экие молодцы!» — подумал он. Этот энтузиазм радовал его, и вместе с тем у него становилось грустно на душе при мысли, что многие из них никогда больше не подумают о завтраке, и много бравых молодцев станут через час-два жалкими калеками.

— Если это не противно вашим правилам, капитан М., — сказал М'Эльвина, — то я хотел просить вас, чтобы вы разрешили мне остаться при моих людях, которые, насколько мне известно, еще не присоединены к вашему экипажу. Экипаж «Susanne» привык ко мне и дорог мне, я хотел бы сражаться в его рядах!

— Прекрасно, — ответил капитан М., — я весьма благодарен вам за это предложение. Я прикажу вооружить ваших людей и поручаю им и вам наши палубные каронады!

Фрегаты были теперь на расстоянии пушечного выстрела друг от друга, и трудно было сказать, который из двух первый достигнет устья пролива: командиры того и другого судна сознавали, что стоило кому-нибудь из них срезать ядром мачту или реи, чтобы дело можно было считать почти решенным. В тот момент, когда капитан М. отдавал последние приказания своим артиллеристам, первое неприятельское ядро просвистело у него над головой, и сражение началось. Вскоре суда были на расстоянии полумили друг от друга и, обмениваясь выстрелами, продолжали идти вперед, как вдруг грот-марсель французского фрегата упал за борт.

Теперь вопрос о том, удастся ли ему уйти через проход, был окончательно решен.

Но командир французского фрегата не терял надежды справиться с врагом. Уйти от него он не мог, но зато старался теперь завлечь его в узкий проход между Вес du Kaz и Вес du Chere, где рассчитывал получить поддержку от береговых батарей.

Капитан М. отлично понимал все это, но его главной заботой было воспрепятствовать неприятельскому судну войти в гавань, и потому он продолжал идти полным ходом. Вскоре оба фрегата очутились бок о бок, и француз открыл огонь целым бортом, но «Аспазия», невзирая на это и отвечая на неприятельский огонь, вдруг совершенно неожиданно опередила французский фрегат и преградила ему путь. В это время и береговые батареи открыли огонь.

Капитан М. одним из первых вскочил на палубу неприятельского фрегата в тот момент, когда залп его орудий окутал густой пеленой дыма французский фрегат. Когда дым несколько рассеялся, командир фрегата, не щадя своей жизни, с заряженным пистолетом в руке встретил врага на баррикаде. Всего несколько шагов разделяли командиров друг от друга: суда затрещали, ударившись бок о бок. Французский капитан взвел курок и, если бы не непредвиденный случай, уложил бы наповал капитана М., но в этот самый момент, когда он спускал курок, чья-то фуражка с палубы «Аспазии» полетела ему прямо в лицо и заслонила ему поле зрения, так что выстрел прогремел в воздухе, не задев никого.

— Браво, Вилли! Меткий выстрел! — воскликнул М'Эльвина, кидаясь со шпагой наголо вслед за капитаном М. и с разбега пронзив ею французского капитана, тут же упавшего замертво. Доведенные до отчаяния французы изрубили бы М'Эльвина в куски, не упади он в руслени. Между тем контрабандисты ворвались вслед за капитаном М. и его людьми на французский фрегат и, подобно рою пчел, копошились повсюду. Французы встретили англичан смертоносным огнем, но в конце концов экипаж «Аспазии» и «La Belle Susanne» удержали за собой палубу и вытеснили неприятеля. Однако французская пехота, выстроившись в несколько рядов и ощетинившись целым лесом штыков, за которыми скрывался экипаж французского фрегата, еще держалась крепко. Несмотря на все усилия английских моряков, их атаки одна за другой были отбиты. М'Эльвина, сражавшийся рядом с капитаном М., видя, что последний теряет надежду преодолеть эту преграду, и что гордость его не позволяет ему отступить, не сказав ни слова, решился произвести диверсию.

— Ребята! «Сусанна»! Все за мной! — с этими словами он бросился назад на английский фрегат, а за ним все уцелевшие и оставшиеся в живых контрабандисты.

— Будь они прокляты! — крикнул раздосадованный старший лейтенант «Аспазии», — Малодушные! Они бежали с поля сражения. Но пусть это не смущает вас, мои верные и доблестные британцы! Вперед! За мной! — и он снова атаковал неприятеля.

Однако и эта новая атака осталась бы одинаково безуспешной, если бы в этот самый момент М'Эльвина со своими людьми снова не ворвался на французский фрегат и не атаковал французов с тыла. Капитан М. и его люди приветствовали эту диверсию громкими, радостными криками. Начавшие уже падать духом англичане снова подбодрились и дружным натиском с фронта и с тыла смяли неприятеля. В несколько минут все дело было решено, — и победа осталась на стороне англичан. Трехцветный французский флаг был спущен: береговые батареи смолкли.

ГЛАВА XIII

После спешных поздравлений с победой капитан М., прежде всего озаботился об оказании помощи раненым, без различия, были ли то французы или англичане. Раненых и убитых было так много, что они лежали грудами на палубе: и многие раненые положительно задыхались под тяжестью, навалившеюся на них. Закипела работа. Все превратились в санитаров, врачи и фельдшера работали, не покладая рук. В самом низу нашли тело доблестного французского капитана, павшего одним из первых, и капитан М. отдал распоряжение, чтобы его тело было отнесено вниз, когда вдруг заметил стоявшего неподалеку Вилли.

— Что вы тут делаете, милый юноша? Вам здесь совсем не место, идите себе с Богом! — заметил он.

— Не видал ли кто моей фуражки? — спросил Вилли, отходя в сторону.

— Вот она, мой красавчик, ваша фуражка! — отозвался старший боцман, подобравший ее подле тела убитого командира французского фрегата.

— А, а, так это вам я обязан таким своевременным содействием! — воскликнул капитан М. — Благодарю. Я этого не забуду и не останусь в долгу!

Вилли улыбнулся и отошел в сторону, поправляя на ходу совершенно смятую фуражку.

Когда раненых разместили, а мертвых спустили в море, французские офицеры были оставлены под честным словом на своем судне, а люди все переведены на «Аспазию» и помещены между деками. Капитан М., раны которого были не опасны, как только успел обмыться, снова вышел наверх, чтобы лично распорядиться исправить, не теряя времени, все повреждения, полученные его судном, так как хотел выбраться из пролива до наступления непогоды, которую ему предсказывал барометр. М'Эльвина, с рукой на перевязи вследствие довольно сильной раны, повредившей ему плечо, также вышел наверх, как всегда опрятный и щеголеватый, хотя несколько бледный от сильной потери крови.

— Капитан М'Эльвина, — сказал капитан М., подходя к нему и пожимая ему руку, — я, право, не знаю, как мне благодарить вас за сегодняшний день! Я чувствую, что обязан этой победой вам и, конечно, не премину довести об этом до сведения нашего правительства. Жалею только об одном, что на моем судне нет никакой должности, которую я мог бы предложить вам!

— Очень вам благодарен, капитан, — отозвался М'Эльвина, улыбаясь, — но я привык, хотя и на малых судах, быть командиром и, конечно, не желал бы, чтобы для меня открылась вакансия на ту единственную должность, которую я мог бы занять!

— Я ожидал от вас подобного ответа, капитан, но вы сегодня совершенно восстановили свою репутацию в глазах нашего правительства, которое, судя по роду ваших занятий, могло до сих пор сомневаться в ваших верноподданнических чувствах! От души поздравляю вас!

— Раз вы так добры, капитан, что выказываете ко мне некоторое расположение, то это дает мне смелость обратиться к вам с просьбой — не оставить своим покровительством молодого Сеймура. Я, конечно, могу только порадоваться за него, что ему предстоит такая почетная карьера. Расставаться с ним мне очень тяжело: я всем сердцем привязался к нему, и единственное, что может смягчить мне горечь разлуки, так это мысль, что он найдет в вас друга и покровителя!

— Этот мальчик спас мне сегодня жизни, и я ручаюсь вам своим честным словом, что сделаю для него все, что только в моих силах!

М'Эльвина поклонился и отошел в сторону, чтобы скрыть овладевшее им волнение. Мысль о разлуке с Вилли была для него настолько тяжела, что он положительно не мог с собою совладать.

Спустя несколько дней «Аспазия» привела свой приз в Плимут. Английский флаг гордо развевался над трехцветным французским. Капитан М. немедленно отбыл в Лондон с донесением обо всем случившемся и, согласно его донесению, капитан М'Эльвина был тотчас же освобожден и избавлен от суда и наказания. Трогательно простившись с Вилли и наказав ему еще раз быть честным всегда и во всем, М'Эльвина поспешил к старому Хорнблоу и его прекрасной дочери, чтобы рассказать им обо всем случившемся.

ГЛАВА XIV

Тот дальний родственник, что явился в замок покойного адмирала де Курси заявить свои права, был троюродным кузеном адмирала, растратившим все состояние и наделавшим за последнее время, в расчетах на богатое наследство после смерти адмирала, огромных долгов, занимая повсюду под чудовищные проценты. Когда же оказалось на проверку, что он обманулся в своих ожиданиях, то маленький, скромный, невзрачный господин, сопровождавший его в его поездке в поместье адмирала де Курси, вдруг изменил тон и весьма ясно дал ему понять, что намерен принять некоторые меры против него.

Рейнскорт, так звали претендента на наследство, не имел ничего, кроме своего старого замка в бывшем своем поместье в Ирландии, где, лишившись земель, удержал за собой только право владеть замком и безграничную привязанность окрестного населения, смотревшись на него как на своего феодального господина, которого они готовы были отстаивать в случае надобности ценою жизни. Для Рейнскорта в настоящем его положении не было иного спасения от бесчисленных кредиторов, которые, конечно, не задумаются засадить его в долговое, как решиться немедленно бежать в Ирландию и укрыться в своем замке, где никакие власти не сумеют добраться до него.

Вернувшись в Лондон и выходя из своего дормеза у подъезда занимаемого им хорошенького отеля, он развязно простился со своим спутником, который при этом весьма многозначительно намекнул ему, что завтра около полудня будет у него, чтобы поговорить с ним кое о чем. Рейнскорт утвердительно кивнул головой и поспешно поднялся в гостиную, где его ожидали с нетерпением его жена и единственная дочь, девочка лет шести.

Мистрис Рейнскорт была и сейчас еще чрезвычайно красивой, изящной и элегантной женщиной, а в молодости своей это была первая красавица ирландской столицы. Рейнскорт в то время был одним из красивейших молодых людей своего времени и славился изяществом своих манер, знатностью своего древнего рода и непомерной расточительностью и мотовством. Женился он не по любви, а единственно для того, чтобы выиграть довольно крупное пари, что, несмотря на его репутацию мота и кутилы, красавицу отдадут за него, если он захочет этого.

Действительно, Рейнскорт выиграл свое пари и стал мужем красавицы. Первое время все шло благополучно. Но вскоре кто-то сообщил молодой мистрис Рейнскорт о том, что она была предметом заклада, и это глубоко оскорбило ее. Кроме того, Рейнскорт вскоре стал сожалеть о том, что связал свою жизнь с женщиной, которая не принесла ему ничего, кроме своей красоты, а та, в свою очередь, сожалела, что не встречала в муже того восхищенного поклонения своей красоте, к которому она успела привыкнуть и которое стало для нее необходимым.

Вскоре между супругами, кроме едкого чувства горечи, не осталось ничего, — и взаимная жизнь их была томительно пуста. Единственным утешением для мистрис Рейнскорт была ее маленькая дочь.

— Ну, что же, мистер Рейнскорт, — спросила она вернувшегося мужа, — все обстоит благополучно, и я могу поздравить нашу дочь, что она теперь одна из богатейших наследниц Англии?

— Можете, мадам, если хотите, я ничего против этого не имею! — ответил Рейнскорт, кидаясь на диван.

— Если хочу? Вы шутите, мистер Рейнскорт! Разве адмирал де Курси еще не умер?

— Он умер, мадам, но его внук жив!

— Его внук? Так у него есть внук? Как же вы не удостоверились в этом прежде, чем промотать все свое состояние и истратить последние крохи?

— Я полагаю, мадам, что вы также помогали мне тратить эти последние крохи! Кроме того, я прожил свое, вы же, сколько мне помнится, не прибавили к нему ни гроша!

— Но я и не обманывала вас, а вы… — и она горько заплакала.

Ее маленькая девочка, прижавшись к ней своей щечкой, заметила:

— Ты опять плачешь, мама, а говорила мне, что мы теперь будем счастливы, что у нас будет прекрасный дом в Лондоне, и что мы не вернемся больше в наш старый замок, и это было очень грустно для меня! Куда же мы теперь поедем, мама?

— То знает один Бог! Спроси у своего отца!

— Папа молчит, но я надеюсь, мы вернемся опять в ваш старый замок?

— Да, детка моя! Да, твое желание осуществится, я еду туда сегодня же ночью!

— А мы? Должны отправиться с вами, или вы оставите нас здесь? — осведомилась мистрис Рейнскорт.

— Как вам будет угодно, мадам! Но я должен ехать, иначе завтра явится сюда этот Т. и, вероятно, не один, а в сопровождении двух-трех приятелей… Понимаете? Вы можете ехать со мной или несколькими днями позже: ведь вас они не могут арестовать!

— Так как у меня может не быть возможности приехать к вам, то лучше ехать с вами!

— У вас есть драгоценности и бриллианты, я бы советовал вам собрать все это, уложить и захватить с собой без ведома вашей прислуги. Прикажите заложить карету, оденьтесь для вечера леди Г., к которой мы с вами званы сегодня, и поезжайте на этот вечер. Я оставлю Роберту записку, чтобы он пересылал мне все письма, и напишу ему, что адмирал еще не скончался, хотя его ждут с часа на час. Затем прикажу подать себе карету, посажу в нее Эмили, захвачу все, что есть ценного и что можно увезти незаметно, и затем заеду за вами к леди Г.!

Все было сделано так, как решил мистер Рейнскорт, и спустя несколько часов он, вместе с женой и ребенком, был уже на пути в Ирландию, оставив всю квартиру, прислугу и все счета неоплаченными.

ГЛАВА XV

Теперь необходимо поближе ознакомить читателя с командиром и некоторыми другими личностями, входящими в состав экипажа «Аспазии».

Капитан М. был сын бедного дворянина, с высокими понятиями о чести и долге и с хорошими связями. Молодым мальчиком он вступил в морскую службу и вскоре был произведен в лейтенанты, а затем назначен капитаном судно. Он страстно любил море и свою службу и после смерти отца содержал свою мать, уделяя ей самую большую часть своего содержания, сам же был скромен и воздержан до крайности. Это был человек очень образованный, с твердым, выдержанным характером, беззаветно храбрый и честный, добросовестный и исполнительный, к подчиненным своим строгий, но справедливый. Высокий, худощавый, с прямыми правильными чертами лица и задумчивым, несколько хмурым выражением темных глаз, он с первого взгляда казался суровым, но если улыбался, то лицо его становилось не только приятным, но положительно привлекательным и красивым.

Старший лейтенант его, мистер Билли, был человек, хорошо знавший свое дело и беспрекословно исполнявший всякое приказание: нрава он был скорее добродушного, происхождения и роста невысокого, коренастый и рябой.

Второй лейтенант, мистер Прайс, был красивый молодой человек: стоя на вахте, он читал Шекспира и постоянно пытался цитировать его, но, на беду его, у него была слабая память.

Третий или младший лейтенант, мистер Кортней, был маленький, живой господин, постоянно преисполненный всяких невзгод и вечно смеявшийся или жаловавшийся на какие-нибудь действительные или воображаемые несчастия.

Трудно было сказать, смеялся ли, или плакался этот человек: всякая жалоба кончалась у него смехом, а всякий смех — горькой жалобой. Это была такая удивительная смесь трагикомизма, что, говоря с ним, вы положительно не знали, плакать вам или смеяться.

Мистер Пирс, штурман, земляк и любимец капитана, был человек лет 50, обремененный многочисленной семьей, с виду грубоватый, но в сущности человек неглупый и весьма сердечный, усердный и старательный, с железными нервами и железным здоровьем.

Доктор, маленький, тщедушный человек, по имени Макаллан, был также большим любимцем капитана. Несмотря на то, что в то время от врачей не требовалось больших знаний, он был человек очень образованный, основательно изучивший свою специальность и притом страстный естественник. Характера он был чрезвычайно милого и приветливого, к тому же добрый христианин.

Казначей О'Киф, пожилой человек, чрезвычайно аккуратный и пунктуальный в своих счетах и в своих привычках был сильно глух, но никогда не хотел в этом сознаться и, поймав на лету два-три слова, отвечал по догадке, причем постоянно выходили забавные каламбуры.

Другим крайне любопытным и необыкновенным типом являлся боцман, считавшийся одним из лучших боцманов в английском флоте, прекрасно умевший ладить с командой, которую он держал строго, но был все же любим и сам был строг к себе, подавая добрый пример другим. Звали его Хардсетт. Побывав однажды, по настоянию своей жены, на собрании методистов, он вдруг стал страстным приверженцем этой секты, не читал ничего, кроме Библии. Это был пылкий энтузиаст и фанатик, но вместе с тем всячески старался устроиться так, чтобы его обязанности по отношению к Господу Богу не мешали исполнению служебных обязанностей. Капитан М. крайне сожалел об этой внезапной перемене, но так как Хардсетт никогда не пытался обращать других в свою веру и дело свое исполнял исправно, то командир не считал нужным вмешиваться в его религиозные убеждения, тем более, что, как ему казалось, Хардсетт был искренен.

«Аспазия» простояла очень недолго в порту и снова ушла в море в Вест-Индию.

В два часа пополудни члены кают-компании собрались за общим столом.

— Ну, вот, теперь-то начнется мое мученье! — сказал Кортней, садясь за стол.

— В самом деле? — воскликнул старший штурман. — В таком случае на что же вы постоянно жаловались с самого момента, как вступили на это судно?

— Ох! То были только маленькие пустячки, а теперь, когда мы вышли в море, я заболею морской болезнью!

— Эй, доктор, неужели вы не можете ничего поделать с печенью этого господина?

— Помните, Шекспир говорит в своей «Буре»… — начал было Прайс.

— Бога ради, Прайс, не вызывайте у меня тошноты раньше времени, — перебил его Кортней, — повремените хоть, пока у меня настанет приступ, и тогда ваши перевранные цитаты окажут мне, быть может, некоторое содействие. Скажи, Билли-Питт, ты убрал в мою каюту те две банки с пикулями и маринованной капустой, о которых я говорил тебе? — добавил Кортней, обращаясь к чернокожему слуге. Этот чернокожий еще мальчуганом бежал от своих родителей в Барбадосе и поступил на английский военный корабль. Доктор Макаллан очень полюбил его, и негр считался слугою, следуя за ним с одного судна на другое. Это был весьма неглупый и своеобразный субъект: доктор научил его читать и писать, чем Билли-Питт немало гордился. Нрава он был самого веселого и добродушного и потому был всеобщим любимцем как офицеров, так и экипажа. Главною гордостью Билли было его уменье пользоваться словарем: он никогда не разлучался с маленьким карманным лексиконом и всегда был особенно счастлив, если кто-нибудь обращался к нему за справкой.

Хотя Билли-Питт был слугой доктора, но Кортней давно превратил его в своего слугу. Так как доктор, человек крайне нетребовательный и неизбалованный, постоянно обходился без слуги, а Кортней, нервный и капризный, всегда нуждался в услугах, то Макаллан, со свойственным ему добродушием, предоставил своего чернокожего в полное распоряжение лейтенанта.

На вопрос Кортнея относительно маринованной капусты, Билли отвечал отрицательно. Вследствие какого-то недоразумения этой капусты не прислали из лавки.

— Боже правый, как это досадно! Еще не было случая, чтобы мне чего-нибудь сильно захотелось и чтобы какой-то злой рок не помешал мне получить то, что я хочу. Право, я пойду к капитану и попрошу его вернуться назад в Плимут, чтобы можно было послать за этой капустой! Как вы думаете, Пирс, вернется он? — с простодушием добавил Кортней.

— А вы попытайтесь! — смеясь, ответил Пирс. Прайс открыл было рот, чтобы сказать что-то, но Кортней остановил его.

— Бесполезно, дорогой мой, у Шекспира нет ни слова о маринованной капусте!

— Да, но там сказано о мясе без горчицы, а вы без капусты теперь находитесь в положении мяса без горчицы! Все рассмеялись.

— Слышите, О'Киф, что он о вас сказал? — спросил Кортней.

— О, да, он просил, чтобы я передал ему стакан, но здесь нет чистого! Человек, подайте чистый стакан!

— Вы, О'Киф, слышите лучше, чем когда-либо!

— Но, право, доктор, вы должны занести меня в список больных: я положительно не гожусь, чтобы стоять вахту!

— Если вы докажете мне, что больны, я, конечно, напишу о вас рапорт!

— О, я докажу вам это через пять секунд. Я с таком состоянии теперь, что если бы сейчас все на судне полетело ко всем чертям, то мне это было бы все равно, а человеку в таком состоянии нельзя поручать вахту!

— Что вам нельзя поручить вахту, в этом я не сомневаюсь, — сказал Макаллан, — но я считаю этот недуг такого рода недугом, за который вас скорее следовало бы вычеркнуть из списка, чем вносить в список!

— Ха! ха! ха! Знаете, Кортней, что говорит Шекспир… — начал было по этому поводу Прайс, но в этот момент раздались слова: «Все наверх!», повторяемые боцманами у всех люков.

Затем в кают-компанию вбежал юнга и тоненьким фальцетом повторил то, что все уже слышали, не исключая даже глухого казначея.

— Ах, как это досадно! Я только что начинал чувствовать себя несколько лучше, а теперь мне станет хуже, чем когда-либо… Боже, как досадно! Я готов топать ногами от бешенства, а между тем надо идти: у капитана такой желчный характер.

ГЛАВА XVI

Вечером того же дня в общей мичманской каюте собрались мичмана. Все это были мальчики хороших фамилий: хотя в то время люди хороших фамилий редко отдавали своих сыновей в морскую службу, но капитан М. пользовался такой прекрасной репутацией, что многие родители доверили ему своих молодых людей.

В числе этих юных мичманов находился и Вилли Сеймур. На столе стояла корзинка с обломками морских сухарей, бутылка казенного рома и кувшин с содой, чтобы разбавлять ею ром. В помещении было жарко и душно, молодежь болтала и пикировалась между собой.

— Ну, скажите, чего вы там ищите, мистер Джерри Спик? — спросил один старый мичман.

— Что я ищу? Свой ужин, если вам угодно знать! Или вам кажется, что я и без того достаточно разжирел? Я убрал его сюда, в этот шкаф, когда нас позвали наверх, чтобы он не попал в вашу прожорливую пасть! — ответил Джерри.

— Смотрите, берегитесь, не то я запущу сухарем вам в голову! — воскликнул старый мичман.

— Пожалуйста, докажите ваше мужество. Вы, полагаю, надеетесь, что об этом подвиге пропечатают во всех газетах! — отозвался Джерри, который хотя и отличался слабым сложением, но зато был очень остер на язык, бывший его единственным оружием.

Вместо всякого возражения старый мичман запустил руку в корзину с сухарями.

— Держу пари на стакан грога, что вы не запустите в меня сухарем!

— Пари! — и сухари полетели в голову Джерри.

— Вы проиграли мне стакан грога, и я беру его! — сказал спокойно молоденький мичман, беря из-под носа старого мичмана его стакан грога. — Вы запустили в меня обломками сухарей, а не сухарем! — С этими словами он так же спокойно поставил перед своим оппонентом опорожненный стакан.

— Ах, вы галчонок этакий, да стоит ли с вами связываться?!

— Вот это-то именно я и старался втолковать вам все время с тех пор, как я здесь на судне! Ну, стоит ли вам, такому колоссу и гиганту, связываться с таким маленьким и тщедушным человечком, как я? Вот померяйтесь-ка с Брюсом. Он достойный вас соперник. Отчего вы его не задеваете?

— Девять часов, господа, сделайте одолжение, тушите огонь! — проговорил в это время квартирмейстер, просовывая голову в помещение мичманов.

— Хорошо, квартирмейстер, сейчас! — отозвался один из старых мичманов.

Голова квартирмейстера скрылась, но, зная по опыту, что ему не раз еще придется повторить мичманам о том, что пора тушить огни, он сел тут же за дверью на ящик и, выждав несколько минут, снова приотворил дверь и повторил прежнее.

— Прошу вас, господа, гасите, а то мне придется доложить старшему лейтенанту! — уговаривал он.

— Да, хорошо, хорошо, Байфильд, мы сию минуту загасим!

Квартирмейстер снова притворил дверь и опять присел на ящик.

— Сегодня суббота, господа, надо выпить за здоровье возлюбленных и жен, хотя, кажется, ни один из нас не обременен последней! — воскликнул Брюс. — Эй, Форстер, передай-ка сюда ром!

— Бутылку могу передать, а рому в ней ни капли!

— Ни капли рома, а сегодня суббота! Нет, как хотите, а я должен выпить!

— Господа, я вас покорнейше прошу гасить огни! — проговорил квартирмейстер, еще раз просовывая голову.

— Сейчас, сейчас, Байфильд, погодите одну минуту! Дайте нам только попытать счастья раздобыть сколько-нибудь рому!

В виду такой уважительной причины Байфильд не стал настаивать.

— Эй, мальчик, позови мне Билли-Питта! ?

Билли-Питт уже спал, но когда его позвали, в одну минуту вскочил и, как был в одной рубашке, явился к мичманам.

— Вы меня звали, масса Брюс?

— Да, Билли, мой красавчик, ты все знаешь! Скажи нам, что значит «repartie».

— «Repartie» значит, если вы меня масса обзовете — «Проклятый чернокожий», а я вас назову грязным, бело-печеночным сыном… и т. д., то это будет с моей стороны «repartee»!

— Превосходно, Билли! Из тебя, наверное, выйдет епископ, а теперь скажи нам, есть ли у твоего господина ром в каюте?

— У которого масса, у масса Кортней или у масса доктора, сэр?

— Ну, конечно, у Кортней: у доктора ничего, кроме святой воды, не бывает!

— Хм, да, у масса Кортней есть немного!

— Ну, живо, Билли, тащи его сюда! Я тебе завтра при раздаче отдам!

— Ну, а предположим, что вы завтра забудете? Ведь вы поставите меня в весьма затруднительное положение: масса Кортней весь посинеет или пожелтеет!

— Я не забуду, Билли, клянусь тебе честью!

— Честью! Ну, на это можно положиться… Сейчас принесу!

Минуту спустя он воротился с бутылкой рома как раз в тот момент, когда били три склянки.

— Право же, господа, я не могу ждать дольше! Огни должно гасить, не то я должен буду доложить!

— Правда, правда, Байфильд, — отозвался Брюс, — вы исполняете вашу обязанность, но вы, быть может, выпьете стаканчик грогу?

— Если вы позволите, — сказал Байфильд, снимая шапку, — за ваше здоровье, джентльмены!

— Спасибо! — отозвались мичмана. — Ну, какое слово ты теперь изучаешь по своему лексикону? — спросили они негра.

— Какое слово? «Комиссия». — Есть, видите ли вы, «комиссии» двух родов: комиссия, когда вам что-нибудь сейчас нужно, и вы поручаете это исполнить мне, например, а другая комиссия — это если я исполняю, что мне поручено и получаю что-нибудь за это!

— Аа… ты говоришь про 5 % комиссионных с каждой бутылки!

— Нет, масса Брюс, — 5 % — это не составит и стаканчика грога!

— Ну, ну, ты получишь 10%! — сказал мичман, наливая ему большой стакан. — Хватит с тебя этого?

Билли выпил за здоровье каждого из мичманов в отдельности и затем только осушил свой стакан.

— Знаешь ли, масса Брюс, мне кажется, что и у доктора тоже есть немного рома в каюте?

— Беги же, тащи его сюда, я отдам тебе его завтра!

— Честное слово джентльмена?

— Да, да, честное слово и десять процентов за комиссию, только беги скорее!

Билли явился через минуту с другой бутылкой, получил свои комиссионные, раскланялся и вернулся на свою койку.

— Огни, господа, прошу вас, гасите огни… Я должен предъявить свечи старшему лейтенанту!

— А, теперь реквизиция за огни, господа! — Мичманы поспешили налить и квартирмейстеру второй стаканчик грога.

— Ну, теперь мы загасим, Байфильд, смотрите! — сказал один из старших мичманов и накрыл свечу своей фуражкой.

— Если бы вы были так добры поставить вашу свечу в мой фонарь, — заметил квартирмейстер, — тогда я могу доложить, что они погашены, а фонарь может остаться здесь у вас.

Когда все было загашено, квартирмейстер отрапортовал лейтенанту, что все огни погашены, но не успел он отойти от него, как свечка в помещении мичманов была снова водворена в шандал и преисправно зажжена.

Однако выпитый ром начинал действовать на Брюса, и этот рослый, красивый юноша из знатной шотландской семьи, как только выпил лишнее, начал утверждать, что происходит по прямой линии от царствовавшего дома, некогда занимавшего трон Англии: когда же он окончательно хмелел, то начинал доказывать, что он, в сущности, законный король Великобритании, и начинал требовать, чтобы мичмана признали его таковым. Но в тот момент, когда он на этот раз воссел на престол Англии, при общем восторге товарищей, старший лейтенант прислал просить, чтобы мичмана немедленно ложились.

— Посылать меня спать, как мальчишку! — возмущался Брюс. — Жалкий человек, гордящийся своей крошечной властью! Если бы законные права были почтены, то и он, и миллионы людей преклоняли бы теперь передо мной колена. Но пусть, если я не могу быть королем над целой Англией, я хочу быть королем здесь над вами! — И схватив одного из мичманов, который был заика, за ворот рубашки, Брюс, потрясая его, говорил:

— Скажи, разве я не король?

— Говоря по чести и совести, я скорее склонен думать, что вы не король, Брюс!..

— Я не король?! Ах, ты подлый раб!.. — воскликнул он и, бросив его на землю, наступил ему ногой на грудь.

— Разве я не король? — продолжал Брюс, ухватив теперь тщедушного Джерри.

— Я чувствую, что вы должны были бы быть королем, — ответил маленький мичман, — и отнюдь не сомневаюсь в вашем происхождении по прямой линии от этого царствующего дома, так как вам присущи все характерные черты этой расы. Прошу милости у вашего величества! — добавил Джерри, склоняя перед ним колено.

— Просьба твоя будет исполнена, мой верноподданный слуга! — воскликнул Брюс, очень довольный этим знаком покорности. — Я дам тебе все, что ты только у меня попросишь, даже половину своего царства!

— Упаси меня Бог лишить ваше величество половины вашего царства! — воскликнул Джерри, непритворно испугавшись, что не получит так ровно ничего. — Я прошу ваше величество только избавить меня от ночной вахты сегодня!

— Встань, Джерри, ты целых две недели не будешь стоять ночной вахты!

— Всепокорнейше благодарю, ваше милостивое величество! — сказал хитрый юноша, который был помощником вахтенного в той вахте, где старшим вахтенным был Брюс.

Но проспавшись, Брюс совершенно не помнил о том, что было, и, видя, что во время вахты Джерри нет наверху, послал за ним. Когда Джерри напомнил ему о его обещании, то, не желая сознаться в том, что он был хмелен, Брюс освободил ловкого юношу от вахты и стоял ее один.

Джерри использовал свой пятнадцатидневный срок освобождения от ночной вахты и стал подумывать, как бы ему продлить еще эту льготу. Брюс, хотя и держал данное слово, но это ему стало видимо надоедать, и он решил, что не подарит Джерри ни одного лишнего дня, так как уже и без того прошло несколько дней сверх тех двух недель, а Джерри и не думал о вахте.

У самых дверей стояла койка одного мичмана, который был сильно простужен и ужасно кашлял уже целых две недели.

— Я уверен, что вы больны оттого, что из дверей дует, и вы никогда не поправитесь, пока будете спать там. Жаль слушать, как вы кашляете! Я бы предложил вам мою койку, которая как раз в стороне и на лучшем месте! — проговорил Джерри.

Хворый мичман был весьма тронут таким вниманием, и обмен коек совершился.

Не видя Джерри и в эту ночь на вахте, Брюс взбесился и приказал квартирмейстеру стащить его с койки, не говоря ни слова. Квартирмейстеру, конечно, была хорошо известна койка каждого мичмана и, исполняя приказание старшего мичмана, он направился к койке Джерри и стащил спавшего на ней хворого мичмана за ноги на пол. Тот стал горько негодовать на подобное обращение и обещал пожаловаться капитану, а Джерри, лежа в его койке, держался за бока от смеха, стараясь не выдать себя ни единым звуком. Пока же обнаружилось, что разбуженный таким неделикатным образом не Джерри, и пока его искали по всем койкам, пора было сменять вахту, и хитрый Джерри и на этот раз еще спокойно проспал до утра.

Ночь была теплая, лунная, и капитан М., прохаживаясь взад и вперед по мостику, беседовал с доктором Макалланом.

— Какая лунная ночь! Я думаю, что завтра будет полнолуние!

— Да, я по этому случаю хотел сказать вам, — заметил доктор, — что вахтенный начальник должен был бы следить за тем, чтобы люди не спали на верхней палубе в лунные ночи, а то у них у всех сделается лунная слепота!

— В самом деле? Я не раз слышал о таком действии луны на зрение человека в тропических странах, но никогда не видал лунной слепоты и не имею о ней ясного представления.

— Люди, пораженные лунной слепотой, прекрасно видят днем, но едва только начнет смеркаться, как они становятся совершенно слепыми, так что не в состоянии различать предметов. На судне, где я служил раньше, у меня оказалось 60 человек, пораженных лунной слепотой!

— А мы смеемся над мнением древних относительно влияния этой планеты! — заметил капитан.

— Между тем ее влияние весьма многосторонне и более серьезно, чем мы вообще привыкли думать.

— Например, влияние ее на прилив и отлив несомненно! — воскликнул капитан.

— Кроме того, я могу указать вам еще и на другие случаи. Не говоря уже о лунатиках, она действует своим светом раздражающе и на людей вполне нормальных, в лунатиках же это только проявляется ярче и нагляднее.

У людей наблюдается, по-моему, тот же отлив и прилив и, по наблюдениям доктора Мида, из 10 человек умирающих 9 умирают во время отлива, когда кровь обращается медленнее, и вся деятельность организма слабее. Далее, луна влияет и на рыб, и на других животных. Например, пойманная рыба, если ее держать в закрытом помещении, где она не подвергается влиянию лунных лучей, остается совершенно свежею и годною к употреблению в пищу на другой день после лова: если же она побудет хоть короткое время под лучами луны в тропиках, то тотчас же разлагается и, хотя не издает запаха, но при употреблении в пищу вызывает сильное расслабление желудка и действует на организм человека подобно отравлению!

— Да! — согласился и капитан.

В этот момент пробило восемь склянок, и Макаллан, пожелав спокойной ночи своему собеседнику, пошел вниз: вскоре и капитан последовал его примеру.

ГЛАВА XVII

Тотчас по прибытии в Лондон М'Эльвина направился к своему принципалу, чтобы рассказать ему обо всем случившемся. Зная в точности, в какое время дня можно застать старого Хорнблоу, и в какое его не бывает дома, он выбрал последнее. В тот момент, когда он подъехал к дому, служанка отворила дверь, чтобы впустить какого-то поставщика, — и молодой капитан воспользовался этим, чтобы проскользнуть в сени, шепнув прислуге, чтобы она никому не докладывала об его приходе. Осторожно добрался он до маленькой гостиной, где знал, что застанет Сусанну, и не ошибся: девушка сидела у окна спиной к двери и не заметила его прихода. Осторожно прокрался он к ней за спину и заглянул ей через плечо. Она сидела в глубокой задумчивости, перед ней лежала счетная книга, а рука ее держала перо. Девушка только что сводила хозяйственные счеты и задумалась о чем-то. О чем она думала, через минуту стало ясно для молодого человека. Рассеянно водя пером по бумаге, она чертила круги, и между ними переплетались слова «Сусанна М'Эльвина», «Сусанна М'Эльвина».

При виде этой подписи сердце капитана М'Эльвина забилось от радости, но, не желая сконфузить девушку, он осторожно вернулся к дверям и остановился на пороге. Сусанна вдруг как бы спохватилась и, невольно покраснев, скомкала этот клочок бумаги и обернулась, чтобы бросить его в камин, причем увидела М'Эльвина и покраснела еще больше. Затем с радостным криком поспешила к нему навстречу, протянув руку.

— Боже мой! Что с вами, М'Эльвина? Отчего у вас рука на перевязке? Вы не писали, что были ранены!

— Это сущие пустяки, я уже почти совершенно здоров. Но, скажите мне, как отнесся ваш отец к потере судна?

— О, он теперь уже почти примирился с этим: кроме того, потеряв это судно, вы оказали величайшую услугу и мне, и отцу: это заставило его решиться, наконец, ликвидировать свои дела и согласиться на мою настоятельную просьбу — приобрести маленький домик на берегу моря и поселиться там на покое!

— А что же станется со мной? — спросил М'Эльвина.

— О, этого я не знаю, — вы должны сами рассудить!

— Ну, так я вам скажу, Сусанна, что я не менее вас доволен, что обстоятельства сложились именно так, а не иначе, так как я от души рад возможности отказаться от дальнейшей деятельности контрабандиста. Правда, мне не удалось сделать больших сбережений, но у меня есть чем жить, пока я на свете один, как перст, и ни о ком не должен заботиться.

— Да, М'Эльвина, ваши способности и ваши высокие качества найдут себе лучшее применение, чем на той службе, которой вы до сих пор посвящали их. Благодарение Богу, что все это кончилось!

В этот самый момент в комнату вошел старый Хорнблоу. Он радушно и дружески приветствовал М'Эльвину, и вслед за тем все трое сели за стол.

После обеда М'Эльвина отдал старику подробный отчет обо всем случившемся, и Сусанна слушала его с напряженным вниманием и живым интересом. Когда же он окончил, она вышла из комнаты и удалилась к себе, оставив мужчин за бутылкой доброго вина.

— Ну, М'Эльвина, что вы думаете теперь делать с собой? Вы, вероятно, слышали от Сусанны, что я решил покончить со всеми делами и, согласно ее желанию, только что приобрел маленькую собственность на берегу моря, близ замка Рейнскорт в Норфолке? Вам, вероятно, знакомо это побережье?

— Как же, там превосходная пристань в самом поместье Рейнскорт, которое прежде принадлежало покойному адмиралу де Курси. Этот Рейнскорт унаследовал его недавно, хотя рассчитывал получить тотчас по смерти адмирала. Но оказалось, что у адмирала был внук, прямой его наследник, несовершеннолетний мальчик, оставшийся на попечение викария. Мальчик находился на каком-то военном судне и, когда дед умер, викарий отправился к командиру этого судна, чтобы испросить разрешение взять его на берег. Но оказалось, что мальчик, отправившийся несколько времени назад на берег, исчез бесследно, — и судно, на котором он был, по-видимому, погибло, так как о нем не было и нет никаких известий. Два года викарий истощал все средства для разыскания мальчика и, наконец, решил передать права наследства Рейнскорту. Не правда ли, какая странная история?

— Хм, да, я тоже слышал об этом и удивлялся, куда мог пропасть мальчик, если только он не утонул, как надо полагать. Но вы не сказали мне, М'Эльвина, что вы думаете делать с собой! Не могу ли я вам быть полезен в чем-нибудь?

— Я не хочу более идти в море! — сказал М'Эльвина. — Хочу отдохнуть!

— Вот как? Вероятно, вы хотели бы жениться, обзавестись семьей и мирным уголком! Что же, дело хорошее! И если я могу помочь вам этим, М'Эльвина, то помогу охотно!

— Да, вы могли бы очень помочь мне в этом!

— Знаю, знаю… Да вы не краснейте, я все давно, видел и, если бы не хотел этого, то давно бы прервал ваше знакомство и дружбу с ней. Но вы — честный и порядочный человек, М'Эльвина, и я никому не отдал бы свою дочь так охотно, как вам!

— Я, право, не знаю, как благодарить вас за ваши добрые чувства ко мне. Но мне остается еще испросить согласие вашей дочери.

— Да, конечно! Полагаю, однако, что вам нетрудно будет его получить. Я сейчас пошлю ее к вам, а сам пойду немного прогуляться: после обеда хорошо подышать свежим воздухом. Эй, Сусанна, поди сюда, позаймись немного с капитаном: мне необходимо уйти на минуту из дома! — и старик, лукаво улыбаясь и ласково подмигивая своему любимцу, вышел из комнаты в тот момент, когда Сусанна вошла в нее.

Когда, час спустя, старый Хорнблоу вернулся, он застал молодых людей в объятиях друг друга.

— О, я вижу, что все обстоит благополучно! — весело воскликнуть он. — Благословляю вас, дети мои, живите дружно и будьте счастливы на многие годы!

ГЛАВА XVIII

Капитан М. не забыл обещания, данного им М'Эльвина относительно нашего героя: вернувшись на корабль, он тотчас послал за доктором Макалланом и просил его взять на себя наблюдение за воспитанием и обучением Вилли.

Макаллан был слишком расположен к капитану М., чтобы отказать ему, кроме того, он и сам полюбил мужественного и ласкового мальчика, умевшего соединить природную энергию и решительность с привычкой повиноваться и с кротостью нрава. Доктор, со своей стороны, был опытным, хорошим педагогом, и, благодаря его руководству, Вилли скоро блестящим образом проявил свои природные дарования.

«Аспазия» шла с пассатным ветром и через несколько дней прибыла в Барбадос, где капитан М. получил приказание от адмирала осмотреть опасные скалистые рифы к северу от Порто-Рико, а после этого должен был еще некоторое время крейсировать в этой местности. В течение трех дней фрегат запасался водой и провизией, и офицеры едва успели окончить все приготовления, как фрегат снова развернул свои паруса, пользуясь благоприятным ветром. Через несколько часов остров уже еле-еле виднелся на горизонте в виде голубого облачка, которое так часто обманывает всматривающихся в даль моряков.

В течение двух или трех дней фрегат плавал между островами, скалистые вершины которых торчали из глубины океана, словно укрепления или бастионы какого-то подводного замка. Движение судна было медленное, так как оно шло только по ветру, который дул с земли или с моря и затихал к вечеру.

Таково было положение «Аспазии» к вечеру третьего дня. Окрестность представляла собой великолепную панораму, какую можно видеть только в тропическом поясе. Заходящее солнце пряталось в облака и золотило их края своими догорающими лучами, между тем как в зените небо оставалось темно-голубым и отражалось в каждой волне, исключая тех, которые сверкали растопленным золотом от лучей заходящего светила. Фрегат стоял неподвижно в узком проходе между двумя островками, высокие горы которых бросали на воду длинные колеблющиеся тени. Многие офицеры любовались этой сценой, но молча, так как чувствовали, что им недостает выражений для красноречивого описания.

Макаллан первый прервал молчание.

— Кто бы мог подумать, Кортней, что раньше, чем солнце встанет, по этой тихой местности, где каждый атом дышит миром, может пронестись свирепый ураган?

Вслед за этим замечанием послышалось нечто вроде отдаленного ружейного выстрела.

— Это-то вы называете миром, доктор? — сказал один из мичманов, ирландец. — Клянусь, там теперь идет война! — добавил он, указывая в ту сторону пальцем, — война между китом и кашалотом!

Мичман был прав, и все столпились на гакаборте, чтоб посмотреть на борьбу, которая уже началась. Кашалот пускал фонтаны с невероятной силой и шумом: его противник нимало не уступал ему, и море пенилось и клубилось. Через несколько минут кит нырнул и исчез.

— Он устал, — проговорил штурман, — но кашалот его так скоро не выпустит. Он должен скоро вынырнуть и тогда тот не даст ему спуску!

Действительно, кит скоро вынырнул: преследовавший его кашалот бросился на него и с невероятной силой хлестнул его в бок. Кит нырнул совершенно перпендикулярно, так что его широкий хвост несколько минут виднелся в воздухе, а затем животное исчезло.

— Этот последний удар его прикончил! — сказал Кортней.

— Да, и утопил его! — воскликнул Джерри.

— Странно, — заметил Кортней, обращаясь к Макаллану, — что между животными существует такая антипатия. Индейцы утверждают, будто меч-рыба старается нападать на кита снизу, а кашалот бьет его сверху. Это, верно, очень забавное зрелище!

— Я слышал про это, но никогда не видал меча-рыбы, — заметил Макаллан, — впрочем, все это весьма возможно, так как нет на свете животного, у которого было бы столько врагов, как у кита!

— Это оттого, что он такой огромный! — заметил Джерри. — М-р Макаллан, — продолжал он, — вы философ, я слышал ваше рассуждение насчет того, что все существующее прекрасно! Не объясните ли вы мне, ради каких справедливых причин кашалот нападает на эту безвредную глыбу ворвани?

— Я объясню это вам! — сказал, смеясь, Кортней. — Кит, который явился сюда с севера, чувствует себя здесь очень хорошо и вовсе не думает предпринять обратного путешествия к мысу Горну, а кашалот играет здесь роль командующего портом и защищается фонтанами, как бы ружейными выстрелами!

— Благодарю вас, сэр, — ответил Джерри с сарказмом, — но я все-таки не вижу, зачем тут ружейные выстрелы? Может быть, мистер Макаллан нам объяснит это?

— Уж не знаю, насколько верны те причины, которыми м-р Кортней объясняет эту вражду, — ответил доктор серьезно, — я только заметил, что все китообразные очень страдают от паразитов. Известно, что дельфины и некоторые рыбы выскакивают из воды и потом опять бросаются в воду, чтобы прогнать беспокоящих их насекомых. Кит же слишком велик, чтоб прыгать: и так, может быть, он пользуется для этой цели фонтанами кашалота?..

— Браво, доктор! В таком случае, кашалот служит как бы фельдшером для кита, и мы видели, как он деликатно обращается с ним. Верно это корабельный врач! — прибавил Джерри.

— Хорошо, хорошо, м-р Джерри: если вы попадете в мои руки, вам достанется за это!

— На это очень мало шансов, доктор: я такой несчастный субъект, что даже болезнь проходит мимо меня с презрением. Если вам придется меня лечить от чего-нибудь, так это будет от полнокровия! — сказал Джерри, расстегивая куртку.

— Джентльмены, идите скорей вниз: что вы тут делаете? — воскликнул первый лейтенант, взбегая на лестницу.

— Мы смотрели на морских бычков! — сказал Джерри достаточно громко, чтобы возбудить общий смех.

— Чему вы смеетесь? — спросил Билли, подходя в то время, как мичмана расходились.

— Шуткам мистера Д.! — возразил доктор.

Так как ответ был недостаточно ясен, то лейтенант, конечно, принял этот смех на свой счет и несколько обиделся.

— М-р Д.! Этот молодой человек думает о чем угодно, кроме своих обязанностей. Вот он там играет с собакой капитана: а когда настанет его дежурство, так его, верно, не будет на палубе. М-р Д., — продолжал он, обращаясь к Джерри, который появился в сопровождении большой ньюфаундлендской собаки, — вы теперь дежурите?

— Да, сэр! — ответил Джерри, поднимая шляпу.

— Зачем же вы возитесь с собакой?

— Я не вожусь с собакой, она только ходит за мной. Я думаю, она принимает меня за кость!

— Это не удивительно! — ответил лейтенант, смеясь.

Теперь к доктору, который на время остался один, подошел Вилли, который до тех пор забавлялся разными естественно-историческими предметами, попавшими в его руки, и перекладывал их в какой-то небольшой сосуд.

— Что это за раковинка, м-р Макаллан? Она плавала по воде, и я ее оттуда выловил.

— Эта раковина, Вилли, — возразил Макаллан, сразу оживившись, — называется у натуралистов Janthina fragilis: она очень нежна и хрупка, а между тем она одна только отваживается на борьбу с волнами океана. Мне случалось находить этих маленьких пловцов за тысячи миль от берега. Но заметьте, тут для них всего безопаснее, потому что, хотя они без труда одолевают напор сильных волн, зато разбиваются о малейшее препятствие около берега!

— Какую пользу приносят эти раковины?

— Я, собственно, не знаю, какую пользу они приносят, но, по-моему, довольно уж и того, если они дадут нам повод для размышления. Когда мы смотрим на это маленькое существо, заключенное в своем домике, когда сравниваем его с тысячью разновидностей, то поневоле начинаем во всем видеть руку Создателя, замечать Его заботу о каждом существе, понимать красоту всего, что Он создал. Так же точно цветы и кусты служат не столько для пользы, сколько для украшения. Какое человеческое искусство может сравняться с малейшим мановением руки Создателя? Не сказано ли в Писании: «посмотрите на лилии полевые, как они растут: однако и Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из них». Вы, может быть, спросите, зачем существуют гады и хищные животные, но они имеют свое место на свете и служат для того, чтобы явить могущество милосердия и премудрость Божью. Правда, что все животные были созданы на пользу человека, но вспомните, что он был осужден есть хлеб свой в поте лица своего. Разве непроходимые леса и пустыни должны оставаться без обитателей, пока их не завоюет человек? А разве падший человек имеет право обладать землей, не заслужив этого тяжелым трудом? Нет. Дикие хищные звери исчезают только перед культурой. Часть работы человека заключается в том, что он должен извлекать из земли терния и волчцы!

Такие речи держал Макаллан к герою нашего рассказа, который жаждал все новых и новых приобретений в области знания: и, как бы его речь ни казалась педантична, она заключала в себе много глубоких истин, запечатлевшихся в памяти питомца.

ГЛАВА XIX

Последуем теперь за м-ром Рейнскортом. Покинув замок, он со всей поспешностью снова вернулся в столицу, которую ему пришлось покидать с той же быстротой, но при совершенно иных условиях. Известие о том, что он разбогател, везде предшествовало ему, и его встречали с тем почтением, с которым постоянно люди относятся к человеку, имеющему много кредиторов и еще более средств, чтоб удовлетворять их требованиям. Как он и предсказывал, маленький господин в черном оказался настолько услужлив, как только можно было предполагать, и дело обошлось без многих затруднений, которые могли бы произойти, если б ему было благоугодно принять на себя наблюдение за делами м-ра Рейнскорта: возобновив свои услуги, он познакомил его со своим планом относительно понижения предъявляемых исков. Рейнскорт, который никогда не прощал, снизошел к желаниям законоведа лишь относительно этой части своих дел: и как только м-ру Д. удалось изменить требования кредиторов до приличных границ, и бумаги были, как следует, подписаны и припечатаны, ему не только отказали на будущее время, но даже слугам было приказано не пускать его за порог.

По замечанию его жены, м-ру Рейнскорту не приходилось иметь недостатка в новых знакомствах с друзьями всех сортов и обоего пола, и, благодаря этому, он вел жизнь, полную удовольствий и развлечений в течение многих месяцев, не допуская жену и дочь ни прерывать его забавы, ни проникать в его мысли. Вскоре по прибытии своем в Лондон он выслал чек на имя банкира — и решил, что этим покончились все его материальные заботы. Однако жена его была совершенно иного мнения: быть заключенной в уединенный замок в Ирландии совсем противоречило ее вкусам и намерениям. Видя, что ее письма, где она испрашивала разрешения присоединиться к нему и указывала на необходимость для 12-летней Эмилии воспользоваться всеми преимуществами воспитания, которое позволяли ей дать большие денежные средства, оставались без внимания, она уложила необходимые вещи и через неделю в сопровождении Эмилии, стояла уже перед дверьми отеля, куда Рейнскорт велел ему адресовать корреспонденцию.

Приехав, она не застала мужа дома. Когда же она отрекомендовалась его женою, ее пригласили наверх в его покои. Поверхностного осмотра его комнат, одного взгляда на письма и заметки, в беспорядке разбросанные по столам, было достаточно, чтоб преисполнить м-с Рейнскорт ревностью и негодованием. Минуты казались для нее часами, часы — месяцами, пока, наконец, супруг ее не появился в сопровождении двух изящных джентльменов.

Швейцар, отсутствовавший в тот момент, когда он поднимался по лестнице, не успел предупредить его о появлении жены, которая уселась на софе в своей шляпке и шали с кипой писем и записок, писаных, очевидно, женской рукой, в одной руке и носовым платком в другой, в полной готовности сделать сцену.

Одна нога ее была закинута на другую, и ступня ее то поднималась, то опускалась с силой поршня паровой машины, словно индикатор огромного давления, когда Рейнскорт, которого голос слышался все время, пока он поднимался по лестнице, точно причаливая к пристани, ответил на вопрос одного из своих спутников:

— Ступай, взгляни на нее! Я не пойду. Она мне порядком уже надоела. Клянусь тебе, хуже жены!.. — и с последними словами он вошел в комнату, где неожиданное появление м-с Рейнскорт заставило его невольно воскликнуть: «Легка на помине!»

— Да, легка на помине, сударь! — возразила дама, поднимаясь с глубоким поклоном,

— Фуй, милая моя, — отвечал Рейнскорт, в затруднении и досадуя внутренне, что сцена должна разразиться в присутствии его друзей. — Я только пошутил!

— Доброго утра, Рейнскорт! — сказал один из них. — Боюсь, я буду лишний!

— Да и я тоже, милый мой, так как еще трудно решить, как-то будет принята твоя шутка! — прибавил другой, следуя за своим товарищем вон из комнаты.

Эмилия побежала к отцу и взяла его за руку, и Рейнскорт, который был привязан к дочери, насколько его эгоистический характер мог ему позволить, поцеловал ее в лоб. Настало краткое молчание с обеих сторон. Обе предпочли лучше дождаться атаки, чем самим начать ее: но в подобной выдержке, легко можно догадаться, победа осталась на мужской стороне. М-с Рейнскорт сдерживалась, пока ей не стало ясно, что она или должна дать исход своим чувствам в словах, или же организм ее не выдержит бури: и с ее стороны дело завязалось целым потом слез, окончившимся сильной истерикой. На слезы ее супруг не обратил никакого внимания, так как считал это только прочисткой пушек перед сражением: но истерика совершенно ошеломила его. В собственном доме он позвонил бы служителей и оставил бы их исправлять беду, но в отеле подобного «eclat» следовало избегать по мере возможности.

— Эмилия, милая моя, иди к маме, ты сумеешь помочь ей!

— Нет, нет, папа! — говорила девочка, рыдая. — Нора обыкновенно разжимала ее руки в таких случаях!

Глаза Рейнскорта упали на пальцы жены, державшие целую коллекцию записок и писем. Он подумал, что было бы очень кстати разжать ей руки, если б только можно было выручить их содержимое. Если не привязанность, то собственная выгода подействовали на него. Он приблизился к софе и попытался раскрыть ее стиснутые пальцы — но или истерика м-с Рейнскорт была одним притворством, или, напротив, она была столь сильна, что могла противоборствовать всем усилиям ее мужа, только все его старания извлечь письма оказались недействительны, и после нескольких неудачных попыток он принужден был отступить.

— А что еще с ней делали, Эмилия?

— Воду, папа, воду брызгали в лицо. Позвонить, папа?

— Нет, дорогая моя, нельзя ли как-нибудь иначе помочь ей?

— О, да, папа, надо распустить ей корсет!

Рейнскорт, не очень опытный в качестве дамской горничной, испытал немало затруднений, пока добрался сквозь складки ее платья до лифа и далее, тем более, что м-с Рейнскорт была необычайно порывиста в своих движениях, и его порядком раздражали уколы, наносимые ему теми непременными принадлежностями дамского туалета, без коих прекрасный пол не может обойтись, как бы подчеркивая этим, что нет розы без шипов. Наконец, ему посчастливилось наткнуться на нечто, подобно Гордиеву узлу, не имевшее ни конца, ни начала. Уступая нетерпению, вполне естественному для его темперамента, он схватил со стола перочинный ножик, чтоб покончить с ним на манер Александра. К несчастию, второпях, вместо того, чтобы направить ножик лезвием к узлу, он сделал как раз обратное, так что ножик сложился и с немалой силой уперся в спину м-с Рейнскорт, тотчас вскочившей, к немалому его удивлению, с криком:

— Значит, вы еще хотите убить меня, м-р Рейнскорт! Помогите, помогите!

— Это произошло совершенно нечаянно, милая моя! — сказал ей последний несколько заискивающим тоном, так как ему ужасно не хотелось поднимать гвалт на весь дом. — Право, я сам сконфужен своей неловкостью!

— Это почти совсем помогло вам, мамочка! — заметила Эмилия в простоте душевной. Однако за это замечание, к своему удивлению, она получила порядочного тумака.

— Чего это вы сконфузились, м-р Рейнскорт? — сказала леди, которая, по справедливому замечанию дочери, почувствовала поразительное облегчение от этой операции. — Чего же вам конфузиться, что вы ударили меня в спину? Не лучше ли было бы пронзить тысячу раз мое сердце? Взгляните на эти письма, я прочитала их все! Да, конечно, вам было достаточно оснований держать меня в Гальвее. Но я не потерплю этого более. М-р Рейнскорт, я настаиваю на немедленном разводе!

— Зачем же нам ссориться тогда, милая, раз мы вполне согласны в этом отношении? Сделай только милость, сядь, пожалуйста, и переговорим обо всем спокойно. Чего именно ты желаешь?

— Во-первых, м-р Рейнскорт, удостоверения с вашей стороны, что я несчастная, оскорбленная женщина!

— С удовольствием, милая, если это может служить для твоего благополучия. Это правда, что я никогда не знал тебе истинной цены!

— Не унижайтесь, сударь, до лести, прошу вас. Во-вторых, приличное содержание, соответствующее вашим средствам!

— Согласен, с удовольствием, м-с Рейнскорт!

— В-третьих, дополнительный оклад на воспитание и на жизнь моей дочери, которая останется при мне!

— И на это согласен!

— Далее, м-р Рейнскорт, чтобы сохранить приличие, я желаю, чтобы для нашего местопребывания было отведено одно из наших многочисленных имений в Англии. Надо, чтобы ваша дочь находилась в том, которое будет впоследствии принадлежать ей!

— Разумное требование: на это я тоже соглашаюсь. Нет ли еще чего?

— Ничего в настоящую минуту. Но ради Эмилии я желаю, чтобы вы иногда являлись к нам и, вообще говоря, сохраняли перед светом установленные приличия!

— Почту за счастье сделать это, дорогая моя, и всегда буду отзываться о вас с тем истинным уважением и почтительностью, которую чувствую. Нет ли еще чего, м-с Рейнскорт?

— Больше ничего. Но я уверена, что если бы мои требования были вдесятеро выше, — отвечала леди язвительно, — вы и тогда согласились бы на все, лишь бы отделаться от меня!

— Мне хотелось бы, милая моя, — возразил Рейнскорт, — чтобы ты распоряжалась мною во всех отношениях, кроме только моей личной свободы!

— Мне от вас не надо ничего, кроме денег!

— И, милая моя, как я сказал тебе, ты получишь их добрую долю. Итак, м-с Рейнскорт, я думаю, теперь ничто более не может служить поводом для нашего разногласия. Норфолькское имение, где жил адмирал де Курси, прекрасное местечко, и я думаю, вы обратите его в свою главную квартиру. Вы будете теперь, разумеется, сама себе госпожа, и можете находиться, где вам угодно. И теперь, раз все может считаться оконченным, дайте вашу руку и будем друзьями!

М-с Рейнскорт протянула руку и ратифицировала новый договор, как бы плох он ни был. Но рука ее, протянутая теперь в знак разлуки, напоминала ей тот день, когда она с восхищением слушала его обещания. Она закрыла лицо платком и залилась слезами.

Таков характер женщины! До последней минуты лелеет она в себе любовь, чистую, как дар божества. В счастливые дни доверия и правды любовь эта распространяет сияние на ее существование, а в дни печали и одиночества память, как стрелка солнечных часов, указывает ей только одни светлые солнечные часы.

В конце концов, м-с Рейнскорт чувствовала себя теперь даже гораздо счастливее. Муж ее приезжал к ней от времени до времени, обращался с женой очень ласково и немало гордился расцветающей красотой дочери. М-с Рейнскорт расцвела и душой, и телом, и все удивлялись, как муж ее мог пренебречь такой прелестной женщиной. Через несколько недель имение было готово к их приезду, и м-с Рейнскорт с дочерью покинула столицу.

ГЛАВА XX

Рано утром при хорошей погоде «Аспазия» подошла к рифу, местоположение которого не было известно капитану в точности: поэтому он заблагорассудил бросить якорь и остановиться милях в двух от того места, где риф торчал из воды.

Капитан и штурман решили подъехать туда на лодке для ближайшего осмотра: желающие из офицеров и мичманов могли сопровождать их на другой лодке. Гектор, ньюфаундленд капитана, бегал по палубе с радостным лаем, предвкушая удовольствие плавания. Капитан М., позавтракав, вышел на палубу и велел снять с собаки ошейник с именем корабля, чтобы его не попортило соленой водой. Джерри, получив это приказание, принял от капитана ключи, в числе которых находился и ключ от ошейника, и спустился с собакой в каюту.

Там он проворно освободил Гектора от ошейника и пошел в мичманскую, где нашел одного только Прайса, так как все остальные были на палубе. Его-то он как раз и искал, так как один только Прайс мог простить ему шутку, которую он затевал теперь. Джерри начал с того, что примерил себе ошейник и сказал:

— Я не прочь бы получить повышение в чине. Если бы место собаки капитана было вакантно, я был бы очень рад его занять. Я бы тогда скоро растолстел, и верно этот ошейник очень бы ко мне шел!

— Верно, Джерри, этот ошейник даже как будто сделан для вас на заказ!

— Жаль, что у меня нет зеркала. Я бы примерил его вам, Прайс, но у вас такая толстая шея, что он вам не сойдется!

— Толстая шея! Я готов держать пари на шиллинг, Джерри, что моя шея не толще вашей, и что ошейник мне сойдется!

— Отлично, только помните, что если он не застегнется плотно, тогда пари проиграно! — сказал Джерри и, уверяя, что ошейник все еще не совсем сошелся, потихоньку замкнул его и спрятал ключ.

— Нет, теперь я вижу, что проиграл, сейчас я принесу вам шиллинг! — продолжал Джерри, исчезая из каюты и оставив бедного Прайса в тесном ошейнике. На палубе он увидел, что капитан собирается сесть в лодку, и поторопился вручить ему ключи.

— Чье это белье висит тут на палубе? — спросил мистер Билли, отдававший уже раньше приказание, чтобы после 8 часов утра не сушили белья.

— Кажется, оно принадлежит м-ру Прайсу! — сказал Джерри, отлично знавший, что это неправда, но желавший, чтобы м-ра Прайса вызвали на палубу.

— Квартирмейстер, позовите м-ра Прайса! Джерри тоже немедленно сбежал в каюту.

— М-р Прайс, — сказал квартирмейстер, — первый лейтенант просит вас наверх!

— Джерри, что же это такое? Где ключ?

— У меня его нет, — ответил Джерри, — капитан увез его с собой!

— Что, капитан уехал? Нет, это ни на что не похоже! — воскликнул Прайс в ярости. — Как же теперь я пойду наверх в собачьем ошейнике? Скажите, что я болен!

— Хорошо, только что же сказать? Я скажу, что у вас смыкание челюстей!

— Идите, идите скорей, скажите, что я нездоров!

— Макаллан, м-р Прайс болен? — спросил лейтенант, услышав эту весть.

— Я ничего не знаю: пойду, посмотрю его!

Макаллан спустился в каюту и затем вскоре опять поднялся наверх, помирая со смеху, но удержался вовремя, чтобы лейтенант не заметил.

— Да, м-р Прайс не может выйти на палубу! — ответил он на вопрос лейтенанта.

В это время Джерри попался в собственную ловушку.

— Мистер Д., где ошейник? Его надо вычистить! — сказал лейтенант.

— Кому его отдать, сэр? — спросил Джерри.

— Дайте его мне!

Джерри ушел и вернулся через минуту.

— Я не могу найти его, сэр: я оставил его в каюте, когда уходил сюда!

— Это ваша вечная беспечность, мистер Д. Идите к мачте и стойте там, пока я вас не позову!

Такой оборот дела пришелся Джерри не по душе, и он удалился медленным шагом. Ему пришлось постоять у мачты до самого вечера, тогда как м-р Прайс уже давным-давно освободился от ошейника, исходатайствовав себе, наконец, ключ.

Вторая партия тоже отправилась на риф, и Макаллан занялся рассматриванием расщелин в скале и собиранием естественно-исторических коллекций, между тем как остальные помогали капитану. Лодку отправили на корабль, а капитанский бот остался. Квартирмейстер получил от Макаллана поручение хранить раковины и коралловые разновидности, которые он отыскивал на скалах.

— Берегите особенно этот экземпляр! — сказал доктор, передавая Маршаллу, квартирмейстеру, ветку коралла.

— Извините, м-р Макаллан, но на что вам эта дрянь?

— Дрянь! — повторил доктор, смеясь. — А знаете ли вы, что это такое? Представьте себе, что это животные!

— Животные! — воскликнул Маршалл с недоверием. — Так, пожалуй, и пальмы тоже животные?

Получив от рассмеявшегося доктора отрицательный ответ, Маршалл пошел поделиться вновь приобретенными знаниями с товарищами.

— Это такие же животные, как и мы! — ответили те. Через несколько минут Маршалл вернулся к доктору.

— Надеюсь, — сказал тот, — что вы не испортили моих кораллов?

— Испортил! Нет, сэр, после того, что вы мне сказали, я скорей убил бы кошку, чем разбил бы ваши кораллы!

— Как? И вы тоже суеверны, подобно прочим морякам?

— Ну, м-р Макаллан, я бы рассказал вам историю, чтобы вы видели, что это не суеверие!

— Хорошо, Маршалл, расскажите, пожалуйста, я с удовольствием послушаю!

Квартирмейстер сел по приглашению Макаллана и начал:

— Видите ли, м-р Макаллан, это случилось, когда я плавал на фрегате «Survellanty». Мы стояли в заливе Каусенд, ожидая приказаний. В течение целой недели мы не могли бросить якоря, и доступ к берегу был несвободен. И вот что тогда случилось, сэр: казначей вздумал прогнать своего камердинера, который оказался человеком ненадежным. Мы-то все были этому очень рады: мы-то знали, что это за птица, но это все равно. Дело в том, что у этого камердинера была черная кошка, не похожая, впрочем, на других кошек. В раннем возрасте ей обрезали хвост и уши, и она имела привычку сидеть и барабанить лапками, словно кролик.

Оставив фрегат, камердинер казначея бросил там свою кошку, которая, как и прочие представители ее породы, привыкнув спать на определенном месте, не хотела его менять. Но новый камердинер стал настойчиво изгонять ее из своего помещения, и бедное животное бродило по фрегату без пристанища. Мы все старались приучить ее к той или другой каюте, но из этого ничего не выходило. В конце концов она вздумала забраться в каюту штурмана и сделать ее в некотором отношении своей главной квартирой. Так как, опять-таки и в этом случае, кошки любят однообразие, то носу штурмана пришлось плохо. Он был человек спокойный и терпеливый, но в конце концов мера его терпения переполнилась, особенно когда в один прекрасный день его ящик от секстанта оказался перепачканным.

— Ну, П., — сказал штурман первому лейтенанту, — помогите-ка мне убить это грязное животное!

Было решено бросить кошку в воду и подстрелить ее потом. Когда слух об этом распространился между матросами, они сильно заволновались: настроение было такое напряженное, что дело было похоже на бунт. Однако поговорили, поговорили и успокоились на том, что как только животное будет брошено в воду, водолаз нырнет и вытащит его оттуда. Люди не знали, что было решено кошку пристрелить.

Далее, сэр, люди увидели, что кошку принесли, но они не беспокоились, так как надеялись на водолаза. Однако когда сержант пришел и начал заряжать мушкет, все начали роптать. Штурман бросил кошку в воду: водолаз кинулся за ней, но лейтенант крикнул на него и велел удалиться, если он не хочет получить пулю в лоб: тому пришлось повиноваться. Штурман выстрелил первый и попал кошке в голову: потом 1-й лейтенант попал ей в спину, и бедное животное пошло ко дну.

Сэр, я никогда не видел своих товарищей в таком мрачном настроении духа, как после этого события. Потом они, правда, немного успокоились, но тем не менее никто этого не забыл.

На следующий день пришло приказание отплыть, и за капитаном был послан на берег первый катер. Представьте себе, что из десяти человек шестеро ни с того, ни с сего при этом случае покинули бот, тогда как раньше ни о каких подобных намерениях не было и речи: мы здесь знаем немножко друг друга, и намерения того или другого лица большей частью бывают известны команде, а мне были бы уже известны наверное, если бы тут не было особенной причины. Капитан просто рвал на себе волосы: я никогда не видал, его в таком настроении.

Итак, сэр, мы плавали в течение недели, как вдруг завидели большой фрегат и забили тревогу. Мы думали, что это француз: но как только он подошел на расстояние ружейного выстрела, он выкинул флаг, и оказалось, что это «Семирамида» с нашими старшими офицерами. На следующее утро, идучи друг другу навстречу, мы видим, что вдоль берега идет чужое судно, а «Семирамида» стоит на стороне бакборта и дает нам сигналы, чтобы мы старались не допустить его до берега. Судно, заметив, что путь отрезан, бросает якорь под защитой батареи из двух орудий, а коммодор дает сигнал, чтобы мы вооружили и спустили лодки.

Вот так-то, сэр: наш первый лейтенант был болен ревматизмом и лежал в койке. Поэтому 2-й и 3-й лейтенанты, штурман и один из мичманов взяли на себя командование лодками, и коммодор, кроме того, послал семь лодок от себя. Лодки отплыли и благополучно достигли судна. Некоторые из них взяли его на буксир, и оно пошло со скоростью четырех узлов в час. Я был квартирмейстером на той шлюпке, которой командовал штурман, и мы отплыли обратно, так как не понадобились: мы уже были в трех кабельтовых от судна, как вдруг я вижу, что оно село на мель, на скалу, неизвестно почему, со стороны бакборта, при входе в гавань: я говорю об этом штурману, который приказывает плыть обратно к судну, чтобы помочь другим лодкам сдвинуть его с мели.

Подплывая, мы видим, что оно уже сошло с мели, так как только слегка задело скалу, и лодки сдвинули его, удвоив усилия. Теперь французы уже стреляли в нас из мушкетов, так как мы были вне огня батареи. Пули мушкетов тоже почти не достигали до нас и падали в воду: я стоял рядом со штурманом на корме, защищая его своим туловищем от летевших с берега пуль. Казалось невероятным, что пули попадут в него, не пробив меня. Однако пуля пролетела между моей рукой и моим боком — вот так — и уложила его мертвым. Само собой, люди на фрегате поняли, чему следует приписать его смерть. Люди уже думали, сэр, что все ограничится смертью штурмана, так как он первый убил кошку. На следующий день мы отплыли вместе с коммодором, а еще на следующий день встретились с французским фрегатом. Он утекал от нас, но мы надеялись перерезать ему путь и принудить к сражению. Первый лейтенант все еще был болен, но услышав о французском фрегате, встал и отправился на палубу: однако тут с ним сделался обморок, и он упал, а затем им овладела такая слабость, что он не мог встать на ноги. Капитан подошел к нему и попытался уговорить, чтобы он позволил свести себя обратно в каюту. Но как только мы подвели его к лестнице, выстрел раздробил ему череп, не задев никого другого на фрегате. Все это было тем более удивительно, что этот выстрел был единственным, и другого не последовало. Вот, м-р Макаллан, моя история: можете ли вы мне предоставить такие же очевидные доказательства, что ваши кораллы — животные?

— Завтра, Маршалл, вы увидите это собственными глазами!

— Завтра, завтра, не сегодня! — пробормотал квартирмейстер, запихивая табак за щеку.

ГЛАВА XXI

Сеймур, всегда сопровождавший капитана, где можно было видеть что-нибудь поучительное или забавное, теперь покинул его, чтобы присоединиться к Макаллану, который все еще сидел на скале, размышляя о разных предрассудках моряков, между прочим, о том, что нельзя отплывать в пятницу. По всей вероятности, начало этого предрассудка кроется в католицизме, так как пасторы учили своих духовных чад особенно чтить этот день, как день страдания Спасителя.

— Так-то, — воскликнул про себя Макаллан, — религия выражается в суеверии у людей необразованных! Ну, Сеймур, — прибавил он, — как тебе понравилось на обзоре рифа?

— Не очень! Солнце жарит и слепит глаза. Как жаль, что там не было тенистых деревьев! Я бы хотел посадить несколько штук для пользы грядущих поколений.

— Это хорошо с твоей стороны, мой мальчик: только деревья не вырастут без почвы.

— Там множество земли с другой стороны — мы видали.

— Это только песок, нанесенный волнами, остатки раковин и камней: но все это не годно для произрастания семян. Да, Вилли, органическая жизнь может поддерживаться только органическими останками. Начиная от мельчайших насекомых, жизнь поддерживается всеми представителями животного и растительного царства, и разрушающееся вещество возвращается в землю лишь с тем, чтобы снова возродиться. Это бесконечный круг жизни и смерти, феникс, ежедневно, ежечасно, ежеминутно возрождающийся из пепла…

Появление лодки, отплывшей с фрегата, должно было возвестить всем обеденный час. Прайс и казначей, которые были с Макалланом на рифе, увидев лодку, подошли к нашим друзьям, сидевшим на берегу.

— Не правда ли, Макаллан, — сказал Прайс, — хорошо быть философом? Божественная философия — как это говорит Мильтон!.. Ну, а что же вы добыли?

— Если вы не добыли ничего, доктор, то вы счастливее меня, — сказал казначей, потирая голову, — потому что я добыл себе головную боль!

— Я нашел много интересного! — сказал Макаллан.

— Но скажите пожалуйста, какое удовольствие вы можете находить во всем этом?

— Какое удовольствие! — воскликнул Макаллан, встав с места. — Послушайте меня, и я все вам объясню. Посмотрите на эту скалу, свидетельницу многих переворотов, посмотрите на покрывающую ее растительность: посмотрите на океан, на все, что его населяет, на эти грациозные кораллы, простирающие во все стороны сеть своих ветвей: посмотрите…

Но заключение докторской речи так и не дошло до ушей слушающих, потому что слишком энергично топнув ногой о землю для вящей убедительности, он поскользнулся и съехал по отвесному берегу прямо в воду, под которой он и исчез.

Маршалл, квартирмейстер, так был удивлен случившимся, что при таком неожиданном финале длинной и непонятной ему речи забыл должное уважение к доктору.

— Караул! — закричал он, покатываясь со смеху.

Прайс и Вилли, которые сначала тоже было рассмеялись, бросились к доктору на помощь и схватили его за воротник, между тем как казначей, который был глуховат и с трудом старался вслушиваться в докторскую речь, а всплеска воды и вовсе не слыхал, только повел головой и спросил с удивлением: «А где же доктор?»

Скала была такая скользкая, что Прайс и Сеймур, которые при этом еще ослабели от смеха, не могли втащить доктора наверх. Маршалл явился к ним на помощь.

— Дайте руку, м-р Макаллан! — сказал он доктору, пытавшемуся ухватиться за ветви кораллов. — За этих скользких животных не стоит держаться — это вам не поможет!

— Скорей, пожалуйста, — вставил лукаво дневальный на катере, — я только что видал большую акулу!

— Скорей, скорей! — взмолился доктор, уже представивший себя в пасти чудовища.

При помощи соединенных усилий Макаллан, наконец, благополучно достиг берега и после долгой чистки, просушки и отряхивания собирался было обратиться к квартирмейстеру не в слишком-то любезной форме, когда его прервал казначей:

— Клянусь, доктор, вы избрали наглядный способ для того, чтобы представить нам те прекрасные вещи, о которых вы говорили: вы показали нам, как следует нырять!

— Что вы ощущали, доктор? — сказал Прайс. — Помните Шекспира: «о, каково было тонуть…» подождите-ка… как это?

— Пожалуйста, не утруждайте вашу память, Прайс: это ощущение не поддается описанию!

— Вы не в духе, доктор. Помните, Шекспир сказал: «никогда не было философа»… Что-то насчет зубной боли. Я все забываю слова!

Этот разговор нисколько не способствовал улучшению настроения духа доктора, но он как умный человек воздержался от ответа. Шлюпка подъехала, и вся компания вернулась на борт: когда же Макаллан переменил свою намокшую одежду и присоединился к обедавшим товарищам, бодрость и веселость вернулись к нему снова, и он охотно вторил общему смеху, несмотря на то, что он был на его счет.

ГЛАВА XXII

— Мама, сделай одолжение, приди сюда! — сказала Эмилия, глядя из окна гостиницы, где они остановились дорогою, чтобы немного отдохнуть. — Взгляни, какая-то хорошенькая дама сидит в коляске у нашего подъезда!

М-с Рейнскорт повиновалась и вполне подтвердила справедливость замечания дочери, увидав выразительное личико Сусанны (теперь уже м-с М'Эльвина), слушавшей предложение своего мужа слезть и немного подкрепиться. Сусанна согласилась, и ее примеру последовал старый Хорнблоу, вынув часы из своего белого кашемирового «fenioralia», который он не переставал носить с самого дня свадьбы, и объявив, что им следует остановиться обедать.

— Этот деревенский воздух удивительно возбуждает аппетит, — заметил старик. — Право, никогда я не бывал так голоден, живя в Кетитонской улице. Сусанна, милая моя, закажи что-нибудь такое, чего не пришлось бы долго дожидаться — хотя бифштекс, если у них нет чего-нибудь готового!

У м-с Рейнскорт, столь же заинтересованной появлением М'Эльвина, как и его женою, невольно вырвалось восклицание: «Интересно знать, кто они такие». Служанка, бывшая в комнате, приняла это за намек, чтобы удовлетворить любопытству своей госпожи и своему собственному, и тотчас отправилась на разведку. Через несколько мгновений она уже вернулась, успев столкнуться с горничной м-с М'Эльвина в самый момент ее прибытия и быстро обменяться с нею несколькими объяснениями.

— Это молодожены, мэм, их зовут Мак Эльвина! — доложила первая служанка своей барыне.

— Леди эта — м-с Рейнскорт, а молодая барышня — дочь ее, богатая наследница! — шептала в то же время другая своей госпоже внизу.

— Они приобрели охотничий участок близ ***ского замка! — продолжала первая.

— Они поселились в большом парке, куда вы едете, мэм! — вторила другая.

— Старика зовут Хорнблоу: он приходится отцом этой дамы и, говорят, богат, как жид! — продолжала служанка м-с Рейнскорт.

— М-с Рейнскорт не живет с мужем, мэм. Все говорят единогласно, что у него очень дурной нрав! — продолжала горничная Сусанне.

Лестницы в гостиницах очень способствуют сближению между собой постояльцев: вскоре после этих первых рекомендаций Эмилии случилось спускаться по лестнице как раз в то же время, как м-с М'Эльвина шла обедать к своим в столовую. Улыбающееся личико и блестящие глаза Эмилии так ясно говорили о ее желании заговорить и были так привлекательны, что ей скоро представился случай попасть в комнату, занятую семейством М'Эльвина.

М-с Рейнскорт отнюдь не жалела, что ей пришлось встретиться со своими новыми соседями, которые произвели на нее столь приятное впечатление. Она и сама познакомилась с ними, и когда пришлось садиться в экипаж, Эмилия побежала к м-с М'Эльвина попрощаться с ней, а м-с Рейнскорт выразила ей свою благодарность за то внимание, с каким они отнеслись к ее дочери. Минутный разговор заключался надеждой, что им придется иметь удовольствие познакомиться хорошенько, как только они устроятся.

Последуем теперь за экипажем М'Эльвина, которые поздно вечером, без малейших происшествий, прибыли к месту своего назначения.

Коттедж — огпе (как называются теперь небольшие домики с французскими окнами), который купил Хорнблоу, оказался, к удивлению, точно таким, каким был описан в объявлении. Перед его фасадом была разбита покатая лужайка, большой сад, обнесенный валом и наполненный отборными фруктовыми деревьями, усыпанными плодами. Изобильные источники давали чудную воду. При доме были и конюшня на шесть лошадей, и коровник, экипажный сарай, задний двор, прекрасный поросятник — словом, покупка была завидная: и когда наше общество прибыло на место, цветы, казалось, стали благоухать еще сильнее, деревья казались еще тенистее, зелень лужаек еще ярче после стольких часов пути по пыльной дороге в солнечный день.

— Что за чудная роза! Взгляни, милый папа!

— Правда, правда! — отозвался старик Хорнблоу, с удовольствием поглядывая на счастливое лицо дочери. — Но знаешь, мне хотелось бы чайку — я ведь не привык к этакой тряске. Я устал и хотел бы пораньше лечь!

Чай был приготовлен, и вскоре старый джентльмен встал, собираясь удалиться.

— Ладно, — сказал он, зажигая свечу. — Надо думать, я устроился здесь на всю жизнь: только вот не придумаю, что мне делать с самим собою. Надо будет познакомиться со всеми цветами и деревьями: весенние почки заставят меня подумать о внучатах, деревья в полной красе — о вас, а падающие листья — обо мне самом. Буду считать кур, приглядывать за поросятами, смотреть, как доят коров. Мне полюбилась моя маленькая гостиная на Кетитонской улице, так как я сидел там так долго: и я думаю, что и это местечко мне придется по вкусу со временем. Но ты должна быть вострушкой, Сусанна, смотри, поторопись подарить меня внучком: тогда я буду нянчить его целыми днями. Спокойной ночи, Господь с вами, милая моя, покойной ночи!

— Покойной ночи, милый папочка! — отвечала Сусанна, вспыхнувшая при его намеке.

— Спокойной ночи, М'Эльвина, мой мальчик: сегодня мы проводим первую ночь под этой кровлей. Дай Бог провести нам здесь много еще счастливых лет! — с этими словами старик Хорнблоу, выйдя из комнаты, начал спускаться по лестнице.

М'Эльвина обвил талию Сусанны рукою и собирался прибавить еще какое-то пожелание к словам ее отца, когда шум падения чего-то тяжелого прервал его.

— Господи! — воскликнула Сусанна. — Наверное, батюшка упал с лестницы!

М'Эльвина бросился из комнаты. Они не ошиблись. Ковра еще не успели положить, и старик поскользнулся на верхней ступеньке. Его подняли без чувств, и когда явился доктор, он нашел, что голова и хребет его очень пострадали. Через несколько дней старика Хорнблоу не стало.

ГЛАВА XXIII

Когда обзор был кончен, капитан М. снялся с якоря, намереваясь крейсировать до тех пор, пока ему хватит съестных припасов и воды. В течение многих дней не удавалось заметить на горизонте ничего такого, что можно было бы принять за парус: наконец, в одно воскресное утро, когда капитан совершал богослужение, вдруг на палубе раздался возглас: «парус с подветренной стороны!»

Служба была быстро, хотя и торжественно закончена. Всех потребовали наверх. Через час простым глазом можно было разглядеть с носа иностранный корабль.

— Что это за корабль, м-р Стюарт? — спросил первый лейтенант.

— Торговое судно, сэр, с балластом!

— Что он сказал, Джерри? — спросил Прайс, стоявший около него на шкафуте.

— Нагруженное французское судно, Прайс.

— Браво, Джерри, — сказал Прайс, потирая руки. — Мы получим хорошую долю добычи!

— Наверное получим, только вот беда, что надо долго ждать. Я бы охотно продал свою долю, если бы нашелся покупатель.

— Ну, Джерри, я не очень-то люблю спекуляции! А впрочем, сколько вы хотите?

— Десять фунтов!

— Десять фунтов это много, а пять пожалуй бы дал!

— По рукам, — сказал Джерри, знавший, что от корабля с балластом не получит и 30 шиллингов. — Пожалуйте деньги!

— Да у меня теперь ничего нет!

— Ну, займите. Мне, правду сказать, деньги очень нужны!

Через два часа фрегат подошел так близко к судну, что можно было видеть флаг.

— Он выкинул английские цвета! — сказал Стюарт капитану.

— Как, сэр, что такое? — спросил Прайс с беспокойством.

Стюарт повторил.

— Ну, так я скажу вам, что я потерял 5 фунтов! — воскликнул с неудовольствием Прайс.

Бот, высланный с фрегата на судно, вернулся и сообщил, что последнее было ограблено французской шхуной, которая вообще причинила много бед в этой местности и только 8 часов тому назад отплыла в Порто-Рико. Бот немедленно подняли и со всей поспешностью направились к острову, который отстояла отсюда не более как на 15 миль. На закате все были обрадованы тем, что увидали шхуну, бросившую якорь недалеко от берега. Заметив фрегат, она попыталась уйти, но видя, что это невозможно, бросила якорь в узком проливе. Капитан М. подошел к ней так близко, как только позволяла глубина воды, и тоже бросил якорь с намерением напасть на нее в лодках на следующий день.

Избранные офицеры и матросы должны были с вечера собраться на палубе для переклички и были отделены от прочих с тем, чтобы быть наготове, а остальные могли спокойно спать в своих койках. Однако оказалось мало таких крепких нервами людей, которые могли спать всю ночь напролет. Все просыпались, молились, с тем, чтобы потом опять вздремнуть час или два. Когда заалела заря, раздалась команда: «спустить лодки!»

Тали и штаги были отцеплены, и лодки с тяжелым всплеском упали в воду, между тем как катера, спущенные с кормы, были уже давно готовы и вооружены.

Французское судно с своей стороны приняло все меры для обороны. Ветра не было: море было гладко, как стекло, и флаги беспомощно повисли, словно ожидая ветра. Из портов, которых было по восьми с каждой стороны, зияли пушечные дула.

Лодки тоже были вооружены орудиями, которые были укреплены цепями так, чтобы не вредить веслам при выстреле. Матросы стояли наготове с пистолетами и тесаками: все ждали сигнала к отплытию, когда капитан М. выразил желание, чтобы офицеры, назначенные для командования экспедицией, пришли к нему в каюту. Билли, первый лейтенант, был болен перемежающейся лихорадкой, и капитан М. по совету Макаллана устранил его от командования. Опасное предприятие было вверено Прайсу, Кортнею, Стюарту и трем другим мичманам.

— Джентльмены, — начал капитан, когда все собрались, — я хочу обратить ваше внимание на некоторые важные пункты, которые желал бы запечатлеть в вашей памяти. Это судно причинило уже так много вреда, что я хотел бы завладеть им как можно скорее. Поэтому помните, джентльмены, следующее: очень может быть, что нам придется в лучшем случае очень дорого заплатить за победу, а в худшем — потерять много жизней, не вознаградив себя за это ничем. Я не сомневаюсь в вашем мужестве: но в этом трудном случае недостаточно одной животной храбрости, которую проявляют даже английские бульдоги, кидающиеся льву в пасть, очертя голову. Здесь нужно нечто большее: нужно такое хладнокровие и присутствие духа в опасности, которое дало бы вам возможность спокойно взвесить все шансы в самом пылу огня и притом удержать тех, кто впал в величайшую ошибку — считать неприятеля чересчур достойным презрения!

Потом капитан М. изложил им план атаки, указал на меры предосторожности и прибавил в заключение, что он никоим образом не навязывает своего плана командующему офицеру, вполне предоставляя ему свободу действий.

Затем офицеры вернулись на палубу и сели в лодки. Сигнал был тотчас же подан, а остальная команда трижды прокричала в их честь ура. Люди на лодках подняли весла и ответили тем же: затем весла опустились, и экспедиция тронулась в путь.

ГЛАВА XXIV

Бинокли капитана и оставшихся на борту офицеров пристально уставились на лодки, которые менее чем в полчаса достигли шхуны. «Выстрел из орудия!» — воскликнули разом несколько человек, когда над гладкой водой потянулся дым. Ядро подняло столб воды между веслами и, сделав рикошет, исчезло в воде приблизительно в полумиле от кормы.

Лодки, которые гребли до тех пор вместе, теперь разошлись и образовали линию, став бок о бок, чтобы выстрелы могли им меньше вредить.

— Отлично, м-р Прайс! — заметил капитан, внимательно наблюдая за эволюциями.

Лодки продолжали подвигаться к неприятелю, который стрелял в них из двух больших орудий, находившихся на штирборте.

— Они стреляют вязаною картечью! — сказал штурман.

— Катер отвечает на огонь! — заметил капитан.

— С галеры и с баржи тоже стреляют, — воскликнул один из матросов, стоявший на одной из вант главного такелажа. — Ура, братцы, жарьте! — продолжал он в волнении, охватившем и прочих.

Сражение завязалось горячее: ядро летало за ядром. Галера направилась к носу корабля: катер остался на бимсе, а куттера были под кормой, поддерживая сильный мушкетный огонь.

— Выстрелы со скалы! — кричал караульный.

— Один катер идет к берегу! — воскликнул штурман.

— Браво! А кто командует на нем? — спросил капитан.

— М-р Стюарт, сэр!

Куттер очутился у берега раньше, чем орудие успело еще выстрелить, и видно было, как люди с офицерами карабкались на скалу. Через минуту они вернулись в лодку и стали грести обратно, но прежде чем они успели вернуться на прежнее место, остальные с криком кинулись в атаку.

— Они на шхуне! Ура! — кричали с «Аспазии».

Но мы теперь оставим «Аспазию» и примем участие в сражении. Катер пристал у штирборта, и на него-то защитники шхуны направили свои главные усилия. Остальные нападали с переменным успехом.

Многие уже пали: никому еще не удалось взобраться на борт. Кортней еще не пристал к борту, так как заметил, что со стороны бакборта сетки были или нехорошо подтянуты, или порваны орудийным огнем с лодок. Он двигался вдоль корпуса судна, выбирая удобное место, а за ним следовали катера. Когда они кинулись, наконец, на борт, то почти не встретили сопротивления, так как неприятель сосредоточил свои силы с другой стороны. Когда же люди Кортнея взобрались на борт, то их примером вдохновились и прочие, и тоже стали взбираться по сеткам, не обращая внимания на встречающие их неприятельские штыки. Бой завязался не на жизнь, а на смерть.

Так как людям с баржи и с катеров удалось завладеть палубой в тылу неприятеля, то дело было решено гораздо скорее, чем могло бы быть в ином случае. Правда, французы бились отчаянно, и командовавший ими капитан был человек храбрый и предприимчивый. Но через три минуты люди у них были перебиты или брошены за борт, и английский флаг, выкинутый на судне, дал «Аспазии» весть о победе.

После этого усталым матросам дали немного отдохнуть, а затем Прайс велел отрезать канаты и кабельтов: лодкам было приказано идти вперед и взять судно на буксир.

— С берега стреляют из мушкетов! — сказал Робинзон, квартирмейстер галеры.

— Поставьте орудие у вас на корме и стреляйте в них! — приказал Прайс. — Как только мы будем вне ружейного огня, плывите к нам!

Приказание было исполнено, пока остальные лодки шли к фрегату, таща судно на буксире. Скоро они были вне ружейного огня и могли подсчитать потери, понесенные во время сражения.

Убитых и раненых было 16 человек. У французов 27 лежало на палубе мертвыми или тяжело ранеными: остальные бежали на лодках.

Прайс стоял у руля рядом с Кортнеем, и по старой привычке начал:

— Я помню, в пылу сражения…

— И я помню, и очень рад, что все кончилось! — воскликнул Джерри, появляясь с тесаком в руках.

— Как, и вы здесь, м-р Джерри?

— О, Стюарт взял меня в свою лодку в надежде, что ему удастся от меня избавиться навеки: но надежда его не оправдалась, и я еще долго буду его мучить.

— Вы не ранены, Сеймур? — спросил Прайс нашего героя, который тоже присоединился к обществу, и одежда которого была в крови.

— Нет! — ответил Сеймур улыбаясь. — Это кровь не моя, а Стюарта, которому я перевязывал голову. Я попросил, чтобы раненых положили в отдельную лодку: хорошо это?

— Очень хорошо! А где же Робинзон? — спросил Кортней. — Я совсем забыл о нем.

— Он, бедный, сильно ранен и лежит там, между орудиями!..

— Мне это очень грустно: я хочу поговорить с ним! — сказал Кортней, уходя.

Робинзон, квартирмейстер одной из лодок, лежал около большого орудия, положив голову на труп французского капитана, который пал от его руки перед тем, как он получил смертельную рану. Кортней, огорченный положением бедного моряка, который был не только одним из самых остроумных, но и одним из самых способных людей на судне, стал около него на колени и взял его за руку.

— Что с вами, Робинзон? Вы очень страдаете?

— Нет, сэр, благодарю вас, — ответил тот слабым голосом, — но казначей может скоро вычеркнуть меня из списков!

Кортней, почувствовав всю справедливость этих слов, счел недобросовестным обманывать бедняка в последние минуты его жизни и только спросил:

— Не могу ли я вам чем-нибудь услужить, Робинзон? Не поручите ли вы мне чего-нибудь?

— Нет, сэр, — ответил он. — У меня нет ни детей, ни родных. Разве вот, сэр, возьмите у меня в кармане ключ и отдайте Джону Вильямсу. Только вам придется подождать, пока я умру, а то я не могу повернуться!

— Это будет исполнено! — сказал Кортней.

— И поклонитесь от меня капитану.

— И больше ничего? — допрашивал Кортней, видя, что бедняк быстро ослабевал.

— Ничего, сэр! — ответил тот очень тихо. — Благослови вас Бог!

Его голова склонилась, и через несколько секунд его не стало.

Кортней встал со вздохом.

Тем временем французское судно подошло на буксире. Офицеры вернулись на борт и получили благодарность от капитана: раненые перешли на попечение Макаллана.

Имя шхуны было «Estelle»: она была в двести тонн весом, вооружена. 14-ю орудиями, а экипаж ее до начала атаки состоял из 125 человек.

ГЛАВА XXV

Как только на капере подняли люки, пленников по мере появления их отправляли на лодки. Джерри стоял тут же, с кортиком в руках, делая саркастические замечания по адресу проходящих. Вслед за другими, после некоторого промежутка, из люка появилась высокая, худая фигура в одежде, не похожей на костюм моряка.

— Галло! — воскликнул Джерри. — М-р Лонгтон, это кого мы поймали? Наверно, это какой-нибудь padre. Я разумею мусье, и даже сильно подозреваю, что vous etes то, что у них зовется духовным отцом, n'est ce pas? Чертовски хорошая идея: Капер со священником! Что же вы получаете, мусье? Десятину, конечно. Маловато для надзора за душами такой стаи проклятых негодяев. Ну, мусье, раз vous etes prisonnier без всяких привилегий духовенства, так пожалуйте в бот. Вы что тут путаете? Эй, вы там! — продолжал Джерри, при появлении второй личности. — Ага, значит, это дьячок, раз он идет за попом: эй, Монт Арриво Джек! Что за петушьи глаза у этой канальи!

Во время этой речи, произнесенной, очевидно, скорее для самоуслаждения Джерри, чем для назидания публики, так как он был в полной уверенности, что они принадлежали к экипажу капера и, следовательно, не могли понимать его, оба незнакомца поглядывали на него и друг на друга с удивлением, пока первый из появившихся не обратился, наконец, к своему спутнику.

— Однако, Поль, видели ли вы раньше что-нибудь подобное? Ни дать ни взять, шестипенсовая флейта, черт бы его взял: больше шума, чем толку.

Джерри заметил теперь свою ошибку и вспомнил, что хозяин взятого судна упоминал о двух английских купцах, захваченных капером в надежде на выкуп. Однако раздраженный последним замечанием, он прикрикнул на говорившего.

— Ну-с, я не рекомендую вам наигрывать на мне, вот и все!

— Нет, нет, иначе вам пришлось бы поднять порядочный визг!

— Наверное, вы двое джентльменов, задержанных капером? — сказал штурман Пирс, появившийся на борте, чтобы самому присмотреть за всеми приготовлениями.

— Да, да, сэр, позвольте вам отрекомендоваться самим. Мое имя м-р Питер Кэпон: товарища моего, обозначенного этим молодым человеком названием Петушьего Глаза, зовут м-р Поль Контракт. Можно просить вас дать нам лодку до фрегата, чтобы повидать капитана?

— Разумеется. Прыгайте в первый катер. Мне крайне досадно, что вы попали в такое неприятное положение, господа. Зачем же вы раньше не вышли на палубу?

Питер не упомянул истинной причины, именно, что это было сделано для спасения своего имущества, находившегося внизу, от грабежа экипажем капера: но, чтобы отплатить Джерри за его грубость, он ответил:

— Мы выглядывали несколько раз из люка, но в фигуре этого офицера, с его обнаженным мечом, было нечто столь внушительное, даже, могу сказать, нечто совсем неанглийское, что мы боялись: мы не могли придумать, в чьи руки попало судно, мы думали, что нами завладели папуасы.

— Игогогосы, уж если на то пошло! Вам покажется, пожалуй, что во мне есть нечто лошадиное!

— Уж скорее — собачье, клянусь Юпитером! — заметил другой, косой господин. — Я попрошу вас…

— Вы попросите?.. Нет, я попрошу вас, сэр, — отвечал мичман, забывая в припадке гнева присутствие старшего офицера, — чтобы вы соблаговолили пожаловать в эту лодку.

— А я попрошу вас, м-р Джерри, — сурово заметил штурман, — отправиться в ту лодку и взять с собою этих господ, да поменьше давать воли языку.

— Да, да, сэр! Пожалуйста сюда, сэр, — сказал Джерри м-ру Питеру с учтивым поклоном, указывая ему на бот шкафута. — Вот туда, в этом направлении, если вам угодно, — продолжал он, кланяясь м-ру Полю и указывая на кормовую часть судна.

— Почему же туда, сэр? — заметил Поль. — Я тоже отправляюсь на фрегат!

— Знаю, сэр! Положитесь на меня. Я принял во внимание косой угол вашего зрения. Вы, наверное, не попали бы, куда следует.

Негодование м-ра Поля превзошло всякую меру терпения, и штурман Пирс, которому наскучила безмерная дерзость Джерри, велел задержать на минуту отправку лодки, чтобы записать несколько строчек Прайсу с просьбой отослать подателя их на марс за его нахальство.

— М-р Джерри, — сказал он, — возьмите это с собой и передайте от меня командующему офицеру.

— Да, да, сэр. Отваливай, вперед!

Джерри, подозревавший, что записка была не в его пользу, взял на себя смелость, так как она не была ни заклеена, ни запечатана, прочесть ее, пока Прайс провел обоих пассажиров в каюту. Не отдать служебного письма могло бы иметь для него последствием потерю службы: но карабкаться, как обезьяна, по марсу в течение послеобеденного времени после молодецкого дела утром было уже слишком. Он снова пошел на палубу, где и наткнулся на Проза, стоявшего на шкафуте.

— Ну, Проз, милый мой, как вы поживаете?

— Клянусь душою, Джерри, я устал до смерти. Семь раз я таскался к этому отвратительному каперу, а теперь, только успел приготовить себе чаю, меня снова посылают за вещами для этих господ.

— Да, это понятно! Я пойду вместо вас, Проз, хотите? А где бот?

— Вот он, уже совсем готовый. Право, это большая доброта с вашей стороны, Джерри, сознаюсь вам!

Джерри схватился за фалреп и начал спускаться, как вдруг, словно внезапно что-то вспомнив, произнес:

— Ох, чуть не забыл. Вот записка от штурмана м-ру Прайсу… Отдайте ему ее, Проз.

— Хорошо, передам, — ответил Проз, отправляясь на квартердек, где находился Прайс, в то время как Джерри, не теряя ни минуты, отваливал на своем боте.

— Вот записка, сэр, от м-ра Пирса, штурмана.

— Гм… — произнес Прайс, пробегая ее. — М-р Проз, ступайте на марс и оставайтесь там, пока я не позову вас!

— Сэр! — возразил Проз в ужасе.

— Без возражений, сэр, живо!

— Позвольте, сэр, ведь…

— Еще слово, сэр, и я продержу вас там целую ночь! — воскликнул Прайс, поспешно отправляясь туда, куда призывала его служба.

— Боже мой, в самом деле! Да что же я сделал? — сказал Проз жалобным голосом, с большой неохотой подымаясь на такелаж главной мачты, к большому успокоению Джерри, который со своего бота внимательно следил за результатом своей хитрости.

— Прибыл за вещами этих джентльменов, сэр, — произнес Джерри, являясь м-ру Пирсу, к немалому удивлению последнего.

— Получил м-р Прайс мою записку?

— Да, сэр!

— Как же, ведь я просил его отправить вас на марс?

— Премного благодарен, сэр, за вашу доброту! — отвечал молодой человек, дотрагиваясь до шляпы.

Вернувшись на корабль, Пирс, раздосадованный тем, что требование его не было исполнено, обратился к Прайсу за разъяснениями.

Последний объявил, что отправил Проза на марс и не отзывал его оттуда до самых восьми часов. Таким образом выяснилось все дело, и Джерри был прощен за свою изобретательность, тогда как единственным утешением для бедного Проза было разъяснение, что все это произошло по ошибке.

Когда приз был приведен в готовность, капитан М. поручил его Кортнею, которому в помощь придал двух мичманов. Его выбор пал на Сеймура и Джерри, на последнего скорее ради собственного его развлечения, чем ради пользы дела. Расстояние до Ямайки, куда шло судно, и оттуда до Барбадоса было невелико, а капитан М. не любил ослаблять своего экипажа. Поэтому он отделил ему только десятерых матросов. Сверх того пятеро пленных было послано им на подмогу. М-р Кэпон и м-р Контракт, по их собственному желанию, отправились в качестве пассажиров.

В полдень, когда все припасы были перенесены на борт, Кортней получил свои инструкции, и в несколько часов фрегат скрылся из вида. Они едва успели прибрать и приготовить все как следует, как поднялся сильный норд-ост, предвестник продолжительного свежего ветра. Так и оказалось: ветер быстро поднимался, и экипаж находил затруднительным своевременно убирать паруса. До самого наступления темноты ветер дул со значительной силой, не постоянно, но порывами. И солнце, садясь в волны, своим грозным красным отблеском предсказывало, что ветер станет еще крепче. Шхуна летела под уменьшенными парусами, то зарывая под волнами свой нос, то грузно опускаясь, по мере того, как ее подветренная кормовая часть поднималась волной. Все было готово к ночи, и Сеймур расхаживал по палубе, пока Кортней с остальными спустились вниз и ранее обыкновенного разошлись на ночлег. Одной из причин, почему его назначили на приз, послужило его знание французского языка, могущее оказаться полезным в сообщениях с французскими пленными, взятыми в помощь экипажу.

Однако едва они расстались с фрегатом, и Кортней пожелал, чтобы пленники взялись за снасти и помогали сбавлять паруса, они все отказались. Сеймура не было тогда на палубе, и хотя он узнал об их поведении, однако не имел случая поговорить с ними. Двое из них сидели в задней части судна, в то время как Сеймур разгуливал по палубе. Они были очень заняты своим разговором, когда Сеймур остановился подле них, беззаботно склоняясь над бортом и наблюдая за рядами волн. Вдруг он услышал, как один из них сказал другому: — Тише, он может услыхать нас. — А вот сейчас посмотрим, — отвечал другой. Он немедленно встал и спросил Сеймура что-то по-французски относительно погоды: но так как Сеймур отвечал отрицательно на английском языке, пленные не сочли нужным уйти с места и продолжали свой разговор. Постоянное опускание судна под волны было бы достаточной причиной, чтобы прекратить прогулки по палубе, но Сеймур, чтобы уничтожить всякое подозрение, прошелся раза два по палубе прежде, чем снова остановился подле такелажа, где сидели французы. Ветер дул слишком сильно, чтобы позволить услышать из их разговора что-нибудь более, чем одну-две случайные фразы. Однако и то, что случилось ему схватить, возбудило в нем живое желание узнать более.

— Их всего-то шестнадцать вместе с этим ничтожеством, — заметил один, — а нас всех… Остаток фразы он не расслышал. Сеймур сосчитал англичан, находившихся на борте судна, и нашел, что вместе с Билли Питсом, которого Макаллан отпустил Кортнею в качестве камердинера, действительно, их было столько. Последний эпитет относился, по-видимому, к его приятелю Джерри. Через несколько минут до его слуха долетело: «Они побросают нас за борт, если нам не удастся. А если удастся, мы побросаем их за борт». — Ничего, не робей! Мы без труда сладим с ними: сил у нас хватит, — отвечал другой. Затем они встали и ушли.

Для нашего героя было ясно, что что-то готовится. Но в то же время казалось совершенно невероятным, чтоб шести пленникам могла прийти в голову мысль захватить судно с шестнадцатью англичанами. Решившись передать обо всем слышанном Кортнею, Сеймур продолжал гулять до конца своей вахты, затем был сменен и отправился в свою койку.

Ветер свежел всю ночь: но так как было ясно, небо свободно от облаков, и солнце ярко светило, ветер был им на руку, когда утром все сошлись на завтрак, хотя Питер и Поль жаловались, что качка повлияла на их аппетит. Сеймур передал Кортнею подслушанные им отрывки разговора, и как ни безумной казалась мысль о захвате судна, Кортней согласился с ним, что она заслуживает внимания. Он приказал запереть оружие в отдельной каюте и не выпускать пленников на палубу после наступления темноты. Сеймур не считал себя вправе настаивать на более крутых мерах, однако не мог подавить в себе мысли, что на судне не все шло так, как бы следовало. Он размышлял обо всем до тех пор, пока Билли Питс не возвестил, что готов обед и не прервал его размышлений.

На закате второго дня небо покрылось густыми облаками, море пошло горами, и ветер ревел между такелажем шхуны. Теперь, действительно, они находились в опасности. И передний, и задний люки были закрыты, порты открыты, чтоб не препятствовать сбегать воде, залившей такими массами, что она могла бы затопить судно, и Кортней и его экипаж оставались на палубе до утренней зари, когда ветер, казалось, начал падать.

Кортней отправил Сеймура и Джерри вниз, приказав сменить его в 8 часов. Войдя в каюту, они нашли обоих пассажиров, которые хотя и не появлялись на палубе, но не ложились всю ночь. Питер сидел с наветренной стороны на ящике, очень бедный и больной. Поль сидел на полу каюты, одной рукой держась за ножку стола, а другой за бутылку с водкой.

ГЛАВА XXVI

Порывы ветров в тропических странах бывают обыкновенно очень сильные, но редко случается, чтоб они долго длились. Так случилось и на этот раз: ураган кончился вскоре после солнечного заката: шхуне удалось достигнуть подветренной стороны острова Санто-Доминго, и теперь она скользила по гладкой поверхности моря, распустив все свои паруса. Все опять собрались около обеденного стола и обедали так спокойно, как им еще ни разу не удалось пообедать на корабле. Поль еще не совсем успокоился, хотя, выйдя на палубу, был очень доволен внезапной переменой, и только шутки прочей компании на его счет несколько вывели его из хорошего расположения духа.

Сеймур опять первый стоял на вахте: хотя пленникам и было приказано оставаться внизу, тем не менее они под тем или другим предлогом выходили на палубу или выглядывали из люков. Такое поведение напомнило ему про слышанный им разговор, и он снова стал размышлять над ним. Капитан М. сказал ему однажды, что, если он желает провести с пользой свободное время, пусть размышляет о том, как выручить фрегат в случае затруднительного положения. Сеймур теперь следовал этому совету и думал о том, что случится, если французы захотят снова завладеть шхуной. Правда, пленников было только шесть: но во время ночной вахты на палубе бывало только 5 англичан. Что, если французы вздумают закрыть люк над теми, кто внизу? Что тогда делать?

Так думал Сеймур, когда пробило 12. Джерри должен был сменить нашего героя и сделал это, по обыкновению, с большим опозданием, приготовив заблаговременно всевозможные извинения.

— Ничего, Джерри, мне совсем не хочется спать, я думал о французах и об их разговоре.

— Да, мне и самому их разговор очень не понравился. Надеюсь, что они не предпримут ничего, пока я стою на вахте.

— А что бы вы сделали в таком случае, Джерри? — спросил Сеймур, зная находчивость Джерри.

— Я бы полез по такелажу, как ламповщик. От этого, правда, не было бы большого толку, но все-таки я успел бы сказать несколько молитв перед смертью!

— Эта идея мне нравится: а еще было бы лучше, если б дать оттуда пару выстрелов. Знаете что: принесите-ка пару мушкетов и патронташей, и я укреплю их на крас-пиц-салинге фок-мачты: а вы сделайте то же на грот-мачте: надо сделать это скорей, а то Кортней, который вас сменит, не допустит этого из благородной гордости.

Джерри согласился и немедленно принес мушкеты и амуницию. Сеймур дал ему крепкую плетенку из старых каболок, чтоб привязать их: сам взял такую же для себя и проворно влез на мачту. Пока они оба укрепляли мушкеты, послышался внезапный шум на палубе внизу.

Было темно, но наши молодые люди все-таки могли кое-что различить и увидели, что действительность превосходила их мрачные предчувствия. «Французы на судне!» — закричал рулевой, чтоб разбудить тех, кто был внизу, а также вахтенных, которые лежали на палубе: но, к общему удивлению, появились не шесть, а 20 французов, вооруженных кортиками. Люки были сию же минуту закрыты, и безоружные англичане на палубе подверглись нападению превосходной силы. Сеймур и Джерри с тоской прислушивались к происходившему: всплески воды, последовавшие один за другим, подали им весть, что для бывших на палубе все кончено. Рулевой долго боролся: он был человек атлетического сложения: но, в конце концов, и он должен был уступить численности и был брошен через гакборт. Французы, предполагая, что все англичане были внизу, поставили караульных около люков и собрались все на корме, направив судно к Санто-Доминго.

Теперь надо объяснять внезапное появление французов на судне. Когда капитан капера (шхуны) в прошлую ночь обдумывал планы обороны, то составил план и на такой случай, если придется отвоевать судно обратно. С этой целью он велел сделать в трюме платформу, на которой уставил рядами бочонки, и под ними спрятал 15 — 20 вооруженных кортиками человек, ожидавших для исполнения своего предприятия времени, когда фрегат расстанется со шхуной. Пленники, которые были посланы на борт судна, незаметным образом поддерживали с ними сношения в темное время. Так как англичане устали от предыдущей бессонной ночи, то решено было привести заговор в исполнение во время средней вахты, благодаря чему он и увенчался таким успехом.

Сеймур и Джерри тихо сидели на верху мачты. Хотя они и не имели времени сговориться, но оба про себя пришли к одному заключению, что не надо ничего предпринимать до рассвета. До рассвета протекло несколько долгих часов, и Джерри имел много времени для того, чтобы читать молитвы.

Как только забрезжил свет, Джерри решил, что пора действовать, и начал потихоньку заряжать ружье. Этот мягкий шум немедленно привлек внимание одного француза, который, взглянув вверх, воскликнул:

— О, черт его возьми! Это наше «ничтожество»! Джерри прицелился твердой рукой, и пуля пронзила широкую грудь француза, упавшего на палубу.

— Пусть они теперь поют свой miserere! — воскликнул Сеймур, выстрелив столь же удачно.

Мушкеты были заряжены вторично раньше, чем французы успели опомниться, и вторично двое французов упали мертвыми. Тогда двое из самых смелых людей бросились к главному такелажу с наветренной и с подветренной стороны. Сеймур, который проник в их намерения, берег свой порох, пока Джеррж не выстрелил: а тогда и сам последовал его примеру. Таким образом, у французов было уже 6 убитых.

После краткого совещания французы прибегли к единственному средству, которое могло быть действительным.

Оставив у люка трех караульных, остальные 12 стали разом взбираться на фок и на грот-мачту. Судьба молодых людей, казалось, была решена. Но Сеймур, у которого был в кармане нож, перерезал тальрепы на верхней подветренной стороне мачты, перебежал на другую сторону вместе с мушкетом и амуницией, подтянул оснастку и очутился таким образом в полной безопасности. Он кричал Джерри, чтоб он сделал то же самое, но, к несчастью, у Джерри не было ножа. Он удовольствовался тем, что влез на краспиц-салинг верхней мачты, куда за ним полезли два француза. Джерри успел убить одного, который тяжело свалился на палубу: затем, видя, что больше нечего делать, бросил мушкет в воду, чтобы он не достался неприятелю, и, с удивительной ловкостью вскарабкавшись до самой верхушки мачты, перебрался по снастям на грот-мачту на глазах ошеломленных французов. — Не поймаете, господа, не поймаете! — кричал Джерри со смехом, едва переводя дыхание от своей гимнастики.

Посмотрим теперь, что делали наши друзья внизу. Самочувствию Кортнея вряд ли кто-нибудь бы позавидовал. Он упрекал себя за непредусмотрительность и неосторожность и готов был на какие угодно меры, хотя бы на поджог судна, только бы оно не досталось окончательно французам. Все заключенные, т. е. Кортней, Питер, Поль, Билли Пите и пятеро моряков составили совещание. Все знали, что у французов не было огнестрельного оружия: у них же самих его было вдоволь, следовательно, все дело было в том, чтобы как-нибудь попасть на палубу.

Решено было последовать плану Питера, который посоветовал следующее: одну половину каютного стола взгромоздить на другую так, чтобы верхняя половина почти касалась стекол люка: на верхний стол положить фунт или два пороху, который взорвет только крышку люка, не повредив остальных частей судна. Тогда, вооружившись штыками и мушкетами, можно было карабкаться вверх. Все согласились на это, как вдруг раздался выстрел. Что это значило? Неужели у французов были ружья? Но нет, смятение и возгласы французов видимо этому противоречили!

— Я теперь припоминаю, — сказал Поль, — что видел ночью, как этот молодой шутник пробегал тут с ружьями!

— Так они верно взобрались на такелаж! — воскликнул Кортней в восторге. — Скорей ставьте столы: где порох? Зажигайте фитиль!

Сооружение было быстро воздвигнуто, фитиль зажжен, — и люк взлетел вместе со сторожившими его французами! Кортней и его партнеры взобрались наверх раньше, чем дым успел рассеяться, и французы были в их власти. Англичане, ожесточенные тем, что их безоружные моряки не получили пощады, и сами не пощадили неприятеля: французы, все до одного, были выброшены за борт. Побоище кончилось в несколько минут. Сеймур и Джерри сошли со своего укрепления: их друзья встретили их горячими приветствиями. Джерри изложил присутствующим все подробности ночных событий со своим обычным юмором, между тем как Кортней ходил по палубе с Сеймуром, слушая его более серьезное и более обстоятельное изложение. Материалу для разговоров хватило до тех пор, пока судно не пристало, наконец, в гавани Порт-Рояля, откуда м-р Кортней и его люди были посланы на фрегате в Барбадос, а м-р Питер Канон и м-р Поль Контракт поклялись больше не подвергаться опасностям морской жизни, пока англичане не заключат торгового договора.

ГЛАВА XXVII

Итак, Кортней с товарищами через несколько дней отплыли в Барбадос. Фрегатом командовал капитан Браденау, человек весьма оригинального характера. Он был очень искусный и сведущий моряк, отличался умом и предприимчивостью, но в то же время и большим своеволием.

Его вспыльчивость и деспотизм порождали частые недоразумения с офицерами, и на корабле происходили частые замены одних другими: но было замечено, что те, кто оказывал справедливое сопротивление его приказаниям, пользовались покровительством его знакомых, и наоборот. Почти всем вновь поступающим на службу мичманам приходилось послужить под его начальством, так как у него всегда были вакансии, — и это было им хорошей школой.

Когда Кортней и его товарищи явились на фрегат, первый лейтенант, штурман и доктор, раздраженные обращением с ними капитана, отказались обедать у него в каюте, и приходивший их звать камердинер донес капитану, что офицеры не принимают его приглашения.

— Не принимают? Пошлите мне моего секретаря! М-р Поуэлль! — продолжал он при появлении последнего. — Пишите под мою диктовку!

Тут капитан Браденау, расхаживая взад и вперед по каюте, сочинил меморандум, в котором, после длинного предисловия, первый лейтенант, штурман и доктор обязывались обедать с ним каждый день вперед до дальнейших приказаний.

— Фергусон, Брадли! — воскликнул первый лейтенант, входя в каюту. — Посмотрите, какое приказание мы получили!

Доктор прочел и объявил, что скажется больным: штурман прибавил, что он, если и пойдет, то не будет ничего есть.

— Нет, надо идти, — сказал Робертс, первый лейтенант, — но если вы захотите действовать по-моему, он не пригласит нас обедать в другой раз!

Они условились относительно плана действий и в три часа были в каюте вместе с одним из мичманов корабля и Джерри, который тоже удостоился приглашения как гость. Капитан Браденау, который был так же богат, как и щедр, очень заботился о том, чтобы у него был хороший стол: его повар был артист, и вина подавались самого лучшего качества. В сущности говоря, обедать у него было вовсе не худо, но что ж делать, если молодые люди заупрямились! Капитан, довольный тем, что его послушались, решил принять гостей со всей возможной вежливостью.

Подали суп. Первую же ложку, которую Робертс взял в рот, он выплеснул на скатерть с громким восклицанием.

— Что случилось? — спросил капитан.

— Страшно горячо, я обжег себе язык!

— Только-то? Человек, вытри вот тут! — сказал капитан камердинеру.

— Сэр, вы знаете Дженни Кавана, в Барбадосе? — спросил доктор.

— Нет, сэр, я не знаю никаких Дженни! — ответил капитан, удивленный такой фамильярностью.

— Он очень добрый малый, сэр. Приглашает к себе обедать каждый день и не признает никаких отказов!

Капитан понял намек, который ему не особенно понравился.

— Робертс, — сказал он, — будьте так добры нарезать баранину!

Лейтенант отрезал кусок и некоторое время подержал его на вилке, осматривая подозрительно.

— Ну, что случилось?

— Она, кажется, не особенно свежа, сэр!

— Да, я слышу запах отсюда! — сказал Джерри, который рад был случаю пошалить.

— Неужели? Убрать это блюдо! К счастью, оно не единственное!

В таком духе продолжался обед, и Джерри, хотя не имел ни малейшего на то извинения, действовал заодно с прочими, покатываясь со смеху при каждом удобном случае. Капитан был очень удивлен: он в первый раз видел, что мичман так ведет себя за его столом. Наконец, мера его терпения переполнилась, и он воскликнул:

— Уходите сейчас же и из каюты, джентльмены! Клянусь, что ваша нога никогда больше не будет у меня за столом!

Заговорщикам только этого и нужно было.

— А как же приказание, капитан? — спросил лейтенант с притворным удивлением. — Ведь мы должны у вас обедать каждый день!

— Впредь до дальнейших приказаний! — загремел капитан. — А теперь я приказываю вам убираться к черту!

Офицеры удалились: Джерри хотел за ними последовать, но капитан удержал его за руку.

— А вам, молодой человек, я хочу дать еще десерт. Камердинер, вели помощнику боцмана принести кошку, а квартирмейстеру — бензеля!

— Сэр, позвольте узнать, за что вы меня наказываете?

— Нет, не позволю, сэр!

— Я не состою под вашей командой, сэр: позвольте вам сказать, что скажет капитан М., когда узнает все это!

— Говорите!

— Он скажет, что вы не смели наказать собственных офицеров и сорвали гнев на бедном мальчике!

— Помощник боцмана, где кошка?

— Здесь, сэр! Сколько ударов прикажете дать?

— Дайте девять!

Джерри, когда он был раздражен, не взвешивал своих слов, и опять обратился к капитану:

— Сэр, позвольте сказать, как я вас назову после первого удара?

— Как?

— Как? — повторил Джерри с негодованием. — Я назову вас трусом, и ваша совесть скажет вам то же самое!

Капитан с удивлением слушал дерзкие речи мальчика, но, почувствовав долю правды в его словах, смягчился и сказал после краткой паузы:

— Отпустите его: но прошу вас, сэр, больше не попадаться мне на глаза!

— Постараюсь не попадаться! — ответил Джерри, проворно исчезая из каюты.

ГЛАВА XXVIII

«Аспазия» бросила якорь в Карлейльском заливе только через три недели после прибытия фрегата, на котором находились Кортней и его спутники. Последние немедленно явились к капитану М., и Кортней донес подробно обо всем случившемся, нисколько не стараясь снять с себя ответственности, а напротив, подчеркивая свои промахи. Капитан М., которому понравилась его искренность, нисколько не упрекал его и только выразил надежду, что все это будет для него хорошим уроком на будущее время. Сеймуру и Джерри он ничего не сказал, так как боялся, чтобы они не возмечтали о себе, но ждал удобного случая, желая наградить их. Все на «Аспазии» горячо приветствовали вернувшихся товарищей, подвергавшихся такой сильной опасности.

Но, увы, одна опасность миновала, а навернулась другая, худшая. Через несколько дней, когда все сидели и мирно беседовали на палубе, Макаллана вдруг потребовали к капитану.

— М-р Макаллан, — сказал последний, когда доктор явился к нему в каюту, — я должен сообщить вам печальную новость. Я получил известия о том, что в окрестности свирепствует желтая лихорадка, и что об этом получены сведения у стоящей здесь эскадры. К сожалению, я должен прибавить, что получил письмо от губернатора, в котором говорится, что лихорадка появилась в здешних бараках. Так как нам нельзя выйти в море, то подумаем, по крайней мере, что предпринять? Можете ли вы что-нибудь посоветовать?

— Да, сэр. Надо окурить верхнюю палубу, которая уж достаточно чисто вымыта и проветрена. Пока больше нечего делать. Будем надеяться на лучшее!

— Я надеюсь, конечно, — возразил капитан М., — но моя надежда смешана с невольными опасениями. Надо сделать что можно, а в остальном положимся на Провидение!

Опасения капитана М. оказались чересчур основательными. Первые дни, правда, все было спокойно на фрегате, но зато на берегу лихорадка свирепствовала так сильно, что госпитали были переполнены, и те, кто попадал туда, должны были в полном смысле слова оставить надежду навсегда. Как смертность ни была велика, но число заболеваний было еще больше, так что, наконец, становилось трудно даже добиться места в госпитале.

Другие суда, которые пытались уйти от заразы в открытое море, теперь принуждены были вернуться и бросить якорь, так как экипаж их сильно пострадал, и едва хватало людей, чтобы убирать паруса. На берег посылались лодка за лодкой, отвозившие страдальцев в госпиталь, покуда их еще принимали: но вскоре прием прекратился совершенно. «Аспазия», которая усердно принимала все меры против заразы, долго еще держалась: но миазмы носились уже в воздухе и, в конце концов, проникли и туда. В одну ночь умерло 15 человек, которые накануне были совсем здоровы и веселы. Раньше, чем наступил вечер следующего дня, число пациентов возросло до сорока.

Фрегат стоял на якоре кормой к ветру: все перегородки были сняты, и все окна открыты, чтобы дать доступ воздуху для освежения изнемогающих пациентов. Доктор и его помощники старались облегчить страждущих, делая им кровопускания, но едва успевали помочь одному больному, как являлся уже другой кандидат. Все это были сцены, способные потрясти до глубины сердце моряка.

Наконец, на «Аспазии» 70 человек пали жертвами зловредного климата, а выздоровевшие были в таком истощении, что их пришлось немедленно отправить на родину. Офицеры избегли печальной участи, кроме О'Кифа, казначея. Умерли и три мичмана, которые в шутку все пили тост за войну и эпидемию, и первые пострадали от исполнения своего неразумного желания.

Наконец, все прошло: вновь прибывшие суда привезли новых людей, чтобы населить опустевшие корабли: забвение, которое покрывает все на свете, опустилось и над только что окончившимся трагическим эпизодом, и мало-помалу о нем перестали даже и говорить. В течение трех лет «Аспазия» оставалась еще в этих местах и продолжала свою службу и свои победы: но к концу этого периода здоровье капитана М. так пострадало благодаря климату и трудам, что ему пришлось просить позволения оставить эту местность.

ГЛАВА XXIX

Когда м-р Рейнскорт расстался со своей женой, то почувствовал большое облегчение, как будто огромная тяжесть свалилась у него с плеч. Он немедленно погрузился в омут всевозможных удовольствий, пользуясь тем, что могла предложить ему жизнь, или что можно было купить на деньги, и некоторое время был доволен. Но в жизни есть много непреодолимых препятствий и много дурных сторон, с которыми люди порочные еще более соприкасаются, чем люди хорошие. М-р Рейнскорт устал от житейских треволнений, разочаровался во многом и стал опять жаждать чего-нибудь нового. Тут он вспомнил про дочь и жену, которых два года не видал, и решил, что два дня на свежем воздухе несомненно принесут ему пользу. Лошади были заказаны, и, к величайшему удивлению мистрис Рейнскорт, в один прекрасный день муж ее появился у ней как раз в то время, когда она садилась за обеденный стол в обществе супругов М'Эльвина и викария, который сделался ее постоянным гостем.

Если Рейнскорт с удовольствием смотрел на похорошевшую Эмилию, то еще с большим удовольствием на свою жену, которая положительно расцвела и помолодела. Два года спокойной жизни оказали свое влияние на ее характер, и она показалась мужу совсем иной, чём была прежде.

Она встретила его приветливо, с должным уважением: а радость дочери при свидании служила вполне ясным признаком, что никто не восстановлял ее против отца. Довольный этим приемом и приятным обществом, которое он здесь нашел, Рейнскорт почувствовал себя вполне счастливым и довольным, а к концу своего пребывания даже вынужден был признаться себе, что он сильно влюблен в свою отверженную жену. Он теперь почувствовал, что и положение его в свете будет совсем иное, если ему удастся возвратить ее доверие, и думал, что в случае осуществления этой мечты он охотно сделался бы примерным супругом и отцом. Однако когда он вздумал было поговорить с женой на эту тему, та после некоторого разъяснения дала вежливый, но решительный отказ.

Он, с негодованием получив его, уехал в Чельтенгам, более влюбленный в свою жену, чем до ее отказа.

ГЛАВА XXX

По прошествии шести недель «Аспазия» вошла в Ла-маншский пролив. Погода, которая все время была ясная, теперь изменилась: потемневшее небо, густой туман, косой холодный дождик — все это предвещало близость Англии. Как наши моряки ни были избалованы трехгодичным пребыванием под тропиками, тем не менее радовались этой дурной погоде, так как это была обычная ноябрьская английская погода, которая вызывала в их воображении образы домашнего очага.

Скоро «Аспазия» прошла мимо Нидльсов, Герста, Кэстля, Коуса, Саутгэмптона и остановилась у Спитхэда. Якорь был брошен, паруса убраны, лодки спущены, и капитан М. отправился на берег, чтобы явиться адмиралу порта и передать ему депеши.

Вернувшись, он привез с собой письма, ожидавшие прибытия корабля. Одно из них сообщало Джерри о смерти его отца и о получении им наследства, позволявшего ему оставить службу: другое было от М'Эльвина к герою нашего рассказа и заключало в себе приглашение провести у старого друга месяцы отпуска, если удастся получить таковой.

Как только капитан М. побывал в адмиралтействе, он собрал свою команду и сообщил ей, что получил отпуск для поправления здоровья, и что его заменит другой. Первый лейтенант, к своему большому удивлению, был представлен к повышению по ходатайству капитана. После этого люди были отпущены, и капитан, простившись с офицерами, сошел в лодку. Как только лодка несколько отплыла от фрегата, все люди сбежались к борту без команды и приветствовали капитана троекратным «ура!» Он снял в ответ свою шляпу и потом надвинул ее побольше на лоб, чтоб скрыть следы волнения. Сеймур сопровождал капитана на берег и простился с ним дружески, причем капитан просил обращаться к нему в случае материальных затруднений.

Сердце Сеймура было переполнено, так что он не мог ничего ответить своему покровителю. Он вернулся на фрегат и, простившись с товарищами, на следующий же день отправился в коттедж к М'Эльвина, где был встречен самым сердечным образом. М'Эльвина, брак которого был бездетным, полюбил молодого человека, как сына: Сусанна тоже была от него в восторге.

Теперь только я хочу напомнить читателю, что Сеймуру 16 лет, а Эмилии 14 с лишком. Обращаю особенное внимание читателей на эти хронологические данные.

Глава XXXI

На другой день после приезда Сеймура Эмилия, которая ничего не знала о том, что у М'Эльвина гости, отправилась пешком через парк и прилегающие к нему поля в гости к Сусанне. Ее сопровождал лакей в ливрее, который нес несколько книг для м-с М'Эльвина. Когда девушка подошла к полю, которое отдавалось в аренду соседнему фермеру, она с удивлением заметила на нем не особенно приятного гостя — большого быка, который при ее приближении начал рыть землю и вообще всеми способами выражать свое неприязненное настроение. Она ускорила шаг, но решила не возвращаться, так как впереди оставалось меньше расстояния до забора, чем позади. Сопровождавший ее лакей больше испугался, чем она сама, и все время прятался за спину своей госпожи. Когда же бык оказался очень близко, он окончательно потерял самообладание, бросил книги и побежал к забору, так что Эмилия должна была теперь распоряжаться одна с раздраженным животным.

Но бык, как оказалось, не имел ничего против хорошенькой дамочки в белом платье: ему не понравились только красные плюшевые панталоны лакея, и он устремился на них. Несчастный успел добежать до забора, но со страху не мог пролезть в отверстие, в которое просунул только половину туловища, так что раздражавший быка предмет остался на виду, представляя чудесную цель. Бык кинулся на него с такой яростью, что отбросил на несколько сажен в поле позади забора, затем начал бегать взад и вперед с поднятым хвостом, тщетно стараясь пробить себе проход вслед за предметом своей ненависти.

Дух женщины часто бывает сильнее ее тела, и иная из них переносит больше превратностей, чем, казалось бы, она могла. Так было и с Эмилией, которая благополучно перелезла через забор и добралась до коттеджа, но ее силы упали вместе с тем, как ослабел подъем духа. Она еле разглядела туманными глазами, что в гостиной стоит джентльмен, и, воскликнув: «ах, м-р М'Эльвина!» — без чувств упала на руки Вильяма Сеймура.

М-ра и м-с М'Эльвина не было дома: они пошли к викарию, а Сеймур, который со всем усердием доканчивал рисунок «Аспазии» для Сусанны, отказался их сопровождать. Легко можно себе представить, как он удивился, когда молодая леди очутилась на его руках. Его замешательство было совсем новое и неожиданное.

Юноша еще не имел понятия о женских обмороках. Если с кем-нибудь из матросов на судне случались припадки, его обыкновенно клали на палубу между орудиями и предоставляли лечение времени: здесь, очевидно, этого нельзя было сделать. Но надо же было что-нибудь предпринять. Он положил Эмилию на диван и дернул за звонок, но, к сожалению, так сильно, что веревка оборвалась. Приходилось опять-таки придумывать что-нибудь самому. Что же делать? Спрыснуть ее водой? Но у него не было другой воды, кроме той, в которой он только что мыл кисточки от красок. Делать нечего, пришлось употребить то, что есть, и он начал усердно мазать лоб и виски Эмилии, раскрашивая их при этом в фантастические цвета, но без всякого успеха.

Что же еще? Он читал в каком-то романе, что надо дать пациенту понюхать жженые перья. Здесь в клетке были две живые птицы, так называемые кардиналы, принадлежащие м-ру М'Эльвина, и чучело зеленого попугая м-с М'Эльвина. Рассудив, что у живых птиц хвосты вырастут, а у чучела нет, Сеймур выщипал у них перья и принялся их жечь, поднося к ноздрям Эмилии. Увы, все тщетно! Дошла очередь и до зеленого попугая, но тоже безуспешно.

Видя, что ничто не помогает, он совсем потерял присутствие духа и, наклонившись над безжизненной девушкой с нежностью матери, принялся целовать ее, называя самыми ласковыми именами. В момент применения этого последнего лекарства вошли супруги М'Эльвина и не знали, что подумать о происходившей сцене.

— Сеймур! — воскликнул М'Эльвина. — Что это значит?

— Как я рад, что вы пришли! Вы приведете ее в чувство! Я уж испробовал все средства!

— Это и видно! Зачем же это вы ее замазали? — возразил М'Эльвина, заметив на щеке Эмилии следы туши.

Сусанна, поняв в чем дело, сейчас же пустила в ход свои соли и попросила М'Эльвина позвать женщин. Через несколько минут, оттого ли, что природа взяла свое, или оттого, что последние средства оказались действеннее первых, Эмилия открыла глаза и была отнесена наверх, в комнату Сусанны.

Но вернемся к лакею, которого мы оставили на поле битвы. Он получил не чересчур серьезные ушибы и скоро пришел в себя. Тогда он немедленно вернулся домой и сообщил, что мисс Эмилия убита быком, он же сам едва спасся, стараясь ее отбить. Весть эта дошла и до мисс Рейнскорт, которая в отчаянии сейчас же бросилась к полю в сопровождении шестерых лакеев с вилами, ружьями и прочими орудиями, которые они только успели захватить. Бык, увидев вместо одной пары красных невыразимых, целых шесть, опять приготовился к нападению с ушестеренной яростью. К счастью, тут подоспел фермер, который узнал обо всем случившемся и успокоил м-с Рейнскорт, а красным ливреям посоветовал удалиться. Затем он проводил перепуганную даму в коттедж.

В эту минуту Сеймур опять был один в гостиной. Увидев бледную даму, со вздохом опустившуюся на диван, он в ужасе воскликнул: «Как! Еще другая!»

Он снова прибегнул к знакомому средству и дал ей понюхать обожженный хвост попугая: однако не полагаясь уже на одни свои силы, не переставал в то же время громко звать м-ра М'Эльвина, который вскоре и освободил его от тяжелой обязанности.

Когда м-с Рейнскорт и ее дочь вполне успокоились, им был приготовлен экипаж, чтобы отвести их домой. Сеймур был формально представлен и получил приглашение бывать. Эмилия, которой Сусанна рассказала про все происшедшее, сильно покраснела, прощаясь с нашим героем: а он, при виде удаляющейся коляски, почувствовал, как будто в его сердце защемило что-то.

ГЛАВА XXXII

Сеймур не преминул воспользоваться приглашением м-с Рейнскорт и сделался неразлучным спутником Эмилии. Его ухаживание за ней возбуждало постоянные шутки со стороны М'Эльвина и ее матери, которая не считала серьезной детскую привязанность между 16-летним мичманом и 14-летней девочкой. Когда двухмесячный отпуск кончился, Сеймур с сожалением расстался со своими друзьями и был принужден вернуться на брандвахту, в книгах которой было записано его имя.

Когда наш герой обратился к офицеру, командующему на судне, он с большим удивлением увидел, что тот ничего не знает о его зачислении. Однако после проверки оказалось, что все действительно так, как говорил Сеймур.

— Вы правы, молодой человек, — сказал лейтенант. — М-р Скриммэдж, — обратился он к клерку, наводившему справку, — представьте его всем служащим. Я только предупреждаю вас, молодой человек, чтобы вы держали все вещи на запоре. Здесь каждый должен сам заботиться о себе!

Сеймур поблагодарил первого лейтенанта за предупреждение и отправился с клерком, который предварительно просил его зайти к себе в каюту, а потом уже обещал отвести в констабельскую, где мичманы обедали, причем м-р Скриммэдж исправлял должность эконома.

— М-с Скриммэдж, милая моя, позвольте представить вам м-ра Сеймура! — сказал этот джентльмен. Леди приняла молодого человека с большой аффектацией и несколько свысока. Вскоре м-р Скриммэдж начал:

— Мой милый сэр, здесь у нас существует обычай, что каждый, кто присоединяется к общему столу, платит вперед одну гинею, а после этого недельная плата за продовольствие равняется 5 шиллингам в неделю, которые всегда платятся вперед. Мне пришлось ввести такого рода правила после различных злоупотреблений, которые, вы знаете, иногда случаются: поэтому я надеюсь, что вы не откажетесь тотчас заплатить мне пустячную сумму в 26 шиллингов!

Сеймур тотчас же вынул деньги и затем был введен м-ром Скриммэджем в констабельскую, где стоял такой шум, словно в Бедламе. Около стены сидело, скрестив ноги, человек 15, каждый держал в руке скрученный наподобие веревки носовой платок. Все они сидели кружком, в середине которого лежал взятый от портного сюртук, который они будто бы шили. Это была игра в гуся, которой главная суть заключалась в том, чтоб давать друг другу удары и получать таковые же. Каждый получал название, на которое он должен был немедленно отвечать, в противном случае его наказывали.

Сеймур, который охотно присоединялся ко всякой забаве, принял участие и тут.

— Как ваше имя?

— Изящно-серо-красноватый! — ответил Сеймур, выбрав нарочно длинное название, чтоб иметь время подумать, прежде чем ответить на вопрос.

— О, вы старый воробей! — заметил один из партии, и игра продолжалась.

Но вернемся к м-ру Скриммэджу, который представлял собой интересный тип субъекта, разбогатевшего на самых невысоких должностях. Судном, на котором он начал службу в качестве клерка, был старый 50-орудийный двухпалубный корабль, который постоянно конвоировал купеческие суда в Америку и Вест-Индию. Хотя источников для дохода здесь было немного, но Скриммэдж при помощи разных уловок и хитрости нашел таки их, и за время своего пребывания там скопил капитал в 15 000 ф. ст. Через четыре года корабль этот был сломан и объявлен негодным к службе, после чего Скриммэдж перешел в качестве клерка же на брандвахту, о которой идет теперь речь.

Вахтенное судно служит временным местопребыванием для офицеров и матросов, пока им не представится возможность вернуться на свой корабль. Поэтому здесь имеют место постоянные перемены: мичмана часто остаются не более трех дней. Если мы скажем, что в военное время в течение года на судне перебывает не менее тысячи мичманов, то нисколько не преувеличим. Теперь легко можно сосчитать, во что мог обратиться капитал м-ра Скриммэджа, который с каждого вновь поступающего брал по гинее и по пяти шиллингов вперед. Положение его было тем выгоднее, что он имел полезную помощницу в лице м-с Скриммэдж. Прибавим, наконец, что к концу войны м-р Скриммэдж получил повышение по службе, а следовательно и прибавку жалованья.

Глава XXXIII

Сеймуру скоро надоел постоянный шум и крик, происходивший на брандвахте, и он написал капитану М., прося его похлопотать о переводе куда-нибудь в другое место, пока болезнь капитана препятствует ему служить под его начальством.

Ответ капитана гласил, что болезнь его пока не улучшается, и поэтому срок его отпуска затягивается на неопределенное время: но в ожидании будущего он предлагал Сеймуру взять трехнедельный отпуск и погостить у него: затем должна была возвратиться из плавания «Аспазия», и капитан обещал устроить Сеймура на этом судне, чтобы не менять товарищей и обстановки.

Сеймур охотно согласился на это и, прогостив у капитана три недели, явился на «Аспазию», где его дружески приветствовали, тем более, что считали его предвестником появления и самого капитана.

Нынешний капитан «Аспазии» был человек женатый, и женитьба не только лишила его подобающего офицеру мужества, но заставила несколько пострадать и его природную честность. Он умел блестящим образом придавать любую окраску обстоятельствам и превращать белое в черное и наоборот. Жена его постоянно жила в небольшом поместье на о-ве Уайте, и м-р Каппербар — так звали капитана — остроумно назвал это поместье Кораблем. Это послужило ему отличным предлогом для того, чтобы выписывать всевозможные предметы, необходимые для Корабля и посылать туда корабельных мастеров, хотя адмирал, понимавший, в чем дело, часто осторожно намекал ему на его пристрастие к Спитхэду.

Первый же лейтенант «Аспазии», выбранный капитаном М. на место прежнего, получившего повышение, был прекрасным офицером и веселым товарищем.

Поведение капитана Каппербара было для него причиной частого неудовольствия: он был достаточно опытен по службе, чтобы понимать, насколько необходимы терпение и снисходительность в отношениях с людьми и особенно со старшими, а так как Каппербар притом же был только временно командующим, то он не подавал на него никаких жалоб, удовлетворяясь тем, что поднимал его на смех в интимном беседе.

— Ну, Прайс, как вам нравится новый командир? — спросил Сеймур вскоре после своего прибытия.

— Уж, право, не знаю: он не худой человек, хотя обращается с нами не совсем как подобает обращается с офицерами или мичманами: а его жена так никуда не годится. Капитан часто посылает меня на берег, и она каждый раз осаждает меня своими поручениями: то посылает гулять с детьми, то заставляет лущить горох, сажать картофель: а один раз так заставила меня целый день бродить около забора и отыскивать яйца, которые наседка снесла не в свое гнездо. И досталось же мне, когда я ничего не нашел!

— Да, она настоящий черт, и я буду очень рад, когда мне можно будет снять с себя должность и передать ее вам! — прибавил Прайс.

— Нет, пожалуйста, избавьте! Я не имею понятия об этих делах и ребенка уроню, а горох съем вместо того, чтобы вычистить. Лучше уж я буду по-прежнему ездить на берег за мясом.

Капитан М. поправился далеко не сразу. Только через два года он почувствовал облегчение и мог снова принять командование фрегатом. Офицеры совсем истомились за время его отсутствия и радостно приветствовали письмо его, написанное Макаллану и извещавшее о скором его прибытии.

Нельзя не упомянуть также и о том, что в течение этих двух лет Сеймур часто брал отпуск и проводил его у М'Эльвина, следовательно, продолжал видаться с Эмилией, причем взаимная привязанность их все возрастала. Когда Сеймур, находясь в отпуску, получил известие о возвращении капитана М., и о том, что «Аспазия» готовится к отплытию, он был глубоко огорчен им. М'Эльвина, который давно предвидел все это, понял его теперешнее настроение и осторожно завел речь на ту тему, как неразумно с его стороны было поддаваться этому чувству, раз оно не может увенчаться благополучным окончанием. Эмилия, как богатая наследница, несомненно, скоро выйдет замуж за такого человека, который занимает некоторое положение в обществе.

— Подумайте об этом! — продолжал М'Эльвина. — Вы сирота, без денег и без семьи, хотя и не без друзей и не имеете за собой ничего, кроме своих достоинств. Если бы даже ее родители и дали согласие на ваш брак, разве честно будет воспользоваться преимуществами, которые дают ей богатство и наружность?

Сеймур с горечью почувствовал справедливость этих слов и принял твердое решение отныне избегать Эмилии и забыть ее.

— Я последую вашему совету, дорогой сэр, — сказал он, — и больше не пойду к ним!

— Нет, зачем? Это было бы опять нехорошо после тех ласк, которые они вам оказали. Вы должны пойти проститься. Это будет большим испытанием, но я надеюсь на ваш характер!

На следующее утро Сеймур пошел проститься с Рейнскортами и застал м-с Рейнскорт готовою к отъезду с визитом. Она очень сожалела, что он уезжает, сняла шляпу, провела его в библиотеку и посидела с ним там несколько минут, по истечении которых Эмилия вернулась с прогулки. Сообщив о случившемся дочери, м-с Рейнскорт села в экипаж, куда ее подсадил Сеймур, и уехала, предоставив ему вернуться в библиотеку и очутиться в том положении, которого он именно и избегал, — наедине с Эмилией. Однако больше ничего не оставалось делать, и он вернулся.

Эмилия сидела на диване, сбросив шляпу, и слезы текли у нее по щекам. Хотя она поторопилась вытереть их, но Сеймур заметил это и почувствовал себя еще более неловко.

— Когда вы едете, Вильям? — спросила Эмилия, первая прерывая молчание.

— Завтра утром, — ответил он, — и, может быть, навсегда. Наши пути очень расходятся. Я сирота, не имеющий даже приюта: недаром назвали меня собственностью Его Величества, — я не принадлежу никому другому! Вы же, мисс Рейнскорт (при этих словах Эмилия вздрогнула, так как он на этот раз впервые назвал ее таким именем), пользуетесь всеми возможными преимуществами и верно скоро будете жить в обществе, которое для меня недоступно. Вероятно, вы сделаете блестящую партию раньше, чем мы встретимся снова. Я же буду всегда помнить вас и молиться за вас!

Сеймур был так взволнован, что не мог продолжать, а Эмилия залилась слезами.

— Прощайте, Эмилия, и да благословит вас Бог! — сказал Сеймур, несколько овладев собой. Эмилия, которая не могла говорить, протянула ему руку: он с жаром поцеловал ее и удалился. Эмилия следила за ним, пока он не скрылся из глаз, а потом начала горько плакать. Она думала о том, отчего он такой недобрый, отчего он так сухо простился с ней и не посидел еще немного перед долгой разлукой. Он никогда так не вел себя прежде. Она чувствовала, как сильно его любит, и это сознание становилось горьким при мысли, что ее чувство не взаимно.

На другой день она пошла к м-с М'Эльвина, которая и сама очень желала знать, как Сеймур вел себя в последний визит. Потом она передала плачущей девушке весь разговор ее мужа с Сеймуром. Эмилия мало придала значения всем благоразумным советам м-ра М'Эльвина, но зато горячо приняла к сердцу все, что оправдывало Сеймура в ее глазах, и решилась быть ему верной среди всех житейских превратностей.

ГЛАВА XXXIV

Еще раз «Аспазия» понеслась на крыльях северного ветра, чтобы охранять морское владычество своей родины: много она оставила на берегу заплаканных глаз и унесла с собой много погруженных в горе сердец. У всех, однако, это горе смягчалось надеждой, кроме одного только Сеймура.

Капитан М., вскрыв приказание относительно маршрута, узнал, что должен плыть в Ост-Индию. Он предвидел это уже давно по намекам начальствующих лиц. Это один из самых трудных переездов еще и теперь, а тогда в особенности, когда сэр Попгам еще не присоединил Мыса Доброй Надежды к английским владениям, следовательно, морякам было даже негде отдохнуть от монотонного однообразия неба и воды. Поэтому и мы не будем подробно описывать путешествия, а скажем только, что через три месяца «Аспазия» бросила якорь около Кеджери Родса, и оттуда было послано лоцманское судно, чтобы отвезти капитана с его депешами в Калькутту. Кортней, Макаллан и Сеймур были приглашены участвовать в поездке и начали подниматься по прекрасному и быстрому Хугли.

Капитан лоцманского судна, который находился в этой должности с ранних лет, был человек лет 50 и отличался фамильярными манерами. Оттого ли, что он привык иметь дело с индусами, или от чего другого, но он считал долгом постоянно напоминать своим пассажирам, что он хозяин на своем судне, и притом высказывал мало почтения даже к таким людям, как губернатор и его штаб.

— Очень рад вас видеть у себя на шхуне! — обратился он к капитану М. — Прошу, будьте как дома, только не забывайте, что я хозяин на своем корабле!

— Конечно, вы имеете на это полное право, — ответил капитан М., улыбаясь, — хотя бы ваш корабль был не больше скорлупки. Могу вас уверить, что и я хозяин на своем корабле!

— Очень рад, что мы сходимся в этом пункте! Молодой человек, — прибавил он, обращаясь к Кортнею, который терпеть не мог, чтобы его называли молодым человеком, — пожалуйста, не бросайте якори на моем курятнике, лучше попросите себе стул! «Как это скучно!» — пробормотал Кортней про себя.

— Подайте стул молодому человеку! — продолжал капитан. — М-р Джонс, возьмите больше к штирборду, здесь слишком много выпущен канат. Я думаю, вы не привыкли верповать, капитан, а это очень интересно. Знаете ли, я здесь один раз чуть не попал на мель, потому что одна молодая леди взялась за руль, уверяя, что она очень хорошо умеет управлять им, и не хотела его уступить! Мне пришлось тогда показать ей, хотя немного резко, что я хозяин у себя на судне!

— Что же вы сделали, капитан?

— Я начал так быстро вертеть колесо, что чуть не раздавил ей руки. Она упала в обморок или притворилась, а все напали на меня, не понимая, что если бы мы застряли на мели, нас съели бы крокодилы. Вы увидите, как их здесь много. Мы плывем по продолжению Ганга, священной реки, в которую туземцы бросают мертвых, надеясь, что это обеспечит им доступ на небо. Вы никогда не бывали в Индии?

— Нет!

— И никто из этих джентльменов не был здесь?

— Никто!

— О! — воскликнул капитан, и лицо его просияло. — Так позвольте мне объяснить вам все, что встретится на пути?

— С величайшим удовольствием!

— Посмотрите, — начал тогда капитан, как будто отыскивая, с какого предмета начать, — видите, там плывет тело, а на нем сидит ворон, а вот этот черный предмет — это голова крокодила!

Все посмотрели в ту сторону: крокодил быстро приближался и, открыв свою розовую пасть, быстро проглотил труп.

— Ну, м-р Ворон, благодарите небо, что вы уцелели! — сказал капитан. — Что вы скажете про это, молодой джентльмен?

— Скажу, — ответил Кортней, — что м-р Ворон не может сказать про себя, что он хозяин на своем корабле!

— Совершенно верно, сэр! А вот там виднеется остров Саугор, знаменитый своими тиграми, а еще — жертвоприношением детей. Слыхали вы про это?

— Слыхал, но никогда не видал: расскажите, если вы видели!

— Я видел однажды, но, к счастью, больше не увижу, так как правительство запретило это. Моя кровь кипит, когда я вспоминаю про торжественную и нарядную процессию, которая при звуках там-тама и оглушительной туземной музыки подошла к берегу моря, где уже кишели крокодилы и акулы. Как кричали несчастные дети, и как ужасен был вид всего этого водного пространства, покрасневшего от крови и усеянного цветами! Бедные существа, может быть, и не много страдали, они сейчас же теряли сознание: но каково было пережить предсмертные минуты, особенно для тех, кто был постарше?!

Как этот рассказ ни был печален, но он был интересен своей новизной, и то чувство, с которым капитан его передавал, примирило с ним его пассажиров, и капитан М. решил продолжать свои расспросы.

— Если туземцы считают эту реку священной, то пожалуй, они считают священными и крокодилов?

— Я думаю, что да, сэр. Во всяком случае, присутствие крокодилов не мешает им купаться в этой реке, что они считают за священную обязанность, хотя время от времени один из купающихся и исчезает в пасти крокодила. Этим обстоятельством пользовались некоторые мошенники: они зацепляли женщин веревкой и увлекали их в кусты: это они делали с целью грабежа, так как женщины, купаясь, никогда не снимают своих браслет и колец. Все приписывали такие исчезновения крокодилам, и только случайно истина была открыта. Ну, теперь мы подходим к Бриллиантовой гавани. М-р Джонс, подтяните побольше канат: мы идем слишком быстро: это опасное место. Скоро мы будем у цели!

Шхуна благополучно миновала опасный обход и поравнялась с большой деревней. Капитан решил, что дальше идти поздно, и предложил остаться тут до утра, во все время прилива. Все охотно согласились на это и после обеда отправились на лодке на берег. Когда они причалили, то услышали в деревне какой-то шум, который означал, что здесь происходит что-то необычайное. Оказалось, что раджа, который ездил на поклонение в соседний храм, не вернулся вовремя, и что туземцы, боясь несчастья, решились молиться, чтобы умилостивить божество.

Наши путешественники были очень рады видеть столь новую для них церемонию и направились к пагоде. Небольшая, но, по-видимому, очень древняя пагода была украшена резьбой в виде барельефов, изображавших религиозные процессии. Верхушка здания от времени свалилась: тленное искусство уступило вечной природе, и на ее месте выросло деревцо акации, грациозно покачивавшееся от ветра и царившее, словно молодая королева, над соседними кустами и травками. В священном танце принимало участие около 50-ти человек, совершенно нагих, с распущенными волосами. Они выделывали быстрые и странные движения, размахивали руками и извивались всем туловищем. То они сходились в круг и отбрасывали свои длинные волосы, концы которых встречались в центре этого круга: то так быстро вертели головы, что только видно было, как сверкали глаза, и волосы летели по ветру. На пороге пагоды сидел старый брамин с седой бородой и держал в руках небольшую бамбуковую палочку. Через несколько минут он подал знак, и танцующие, от которых пар валил столбом, остановились, выжимая мокрые волосы, и отошли, чтобы уступить место другим.

— И это люди называют религией! — сказал Сеймур Макаллану.

— Что ж! — ответил тот. — Может быть, их молитва и будет услышана, так как они, очевидно, молятся горячо!

— О, в том, что им самим горячо, не может быть никакого сомнения! — сказал Кортней.

Духота и невыносимый запах от испарений, непривычный для европейцев, заставил капитана М. и его спутников удалиться отсюда. По предложению капитана шхуны, вызвавшегося быть их проводником, они решили побродить в окрестностях деревни.

— Я часто бывал в этой деревне, — начал капитан шхуны, — так как здесь приготовляются маленькие рогожи, на которые среди европейцев всегда бывает большой спрос. Если хотите, я могу вам показать еще нечто новое. Здешние нуллахи, или ручейки, выносят мертвые тела на отмель, и над ними собираются коршуны и шкалы. Если вам любопытно, пойдемте посмотреть!

Так как Макаллан и Сеймур выразили свое согласие, то капитан повел их, заметив:

— Эти животные приносят свою долю пользы, так как уничтожают невероятное количество мертвых тел, выбрасываемых в Ганг. Если индус заболеет, родственники приносят его на берег реки, и если его здоровье не улучшается, бросают тоже в реку. Говорят, что богатым больным родственники сокращают жизнь и искусственным образом, набивая им рот глиной, так что они уж после этого не могут выздороветь. Видите там коршунов на дереве? — прибавил капитан, когда они спускались по берегу ручья.

Действительно, вскоре наши путники увидали 6 или 7 мертвых тел и над ними коршунов и шакалов. Шакалы отступили при их приближении, а коршуны, как более смелые, остались, пока Макаллан не подошел совсем близко: тогда они с неохотой отлетели на несколько шагов и продолжали сидеть там, хлопая крыльями. Пропитавшись насквозь миазмами, они издавали такой запах, что сами скелеты и остатки трупов, казалось, не были так неприятны в этом отношении.

Общество в течение минуты или двух смотрело на эту сцену, потом все, будто сговорившись, повернулись и пошли прочь. Когда уже отошли на некоторое расстояние, Кортней вынул свою табакерку.

— Мне кажется, — начал он, — что в иных случаях и дикарь бывает не прочь понюхать табаку. Однако знаете, этот запах пропитал мой табак!

И он выбросил его с отвращением.

— Мы сегодня много повидали, — сказал капитан М., когда они вернулись на шхуну. — Благодарю вас, сэр!

— Не стоит, капитан. Надеюсь, что в Калькутте вы увидите сцены совсем другого рода: здесь было только новое, а там будет и новое и приятное!

Через три дня, которые прошли очень скоро в обществе веселого капитана шхуны, они отплыли из Гарден-Рич при благоприятном ветре, и вскоре перед ними раскинулся во всей своей красе город, единственный в мире заслуживающий названия «города дворцов».

ГЛАВА XXXV

Капитан М. пробыл в Калькутте только несколько дней. Он нашел мало разницы между тамошним обществом и английским, разве только то, что здесь джентльмены были гостеприимнее, а леди пили больше пива. В Калькутте «Аспазия» получила приказание следовать за адмиралом, который поехал в Бомбей, чтобы уйти от муссона: и так как времени было мало, то капитан М. даже не останавливался в Мадрасе, а поспешил обогнуть полуостров и перейти под ветер. Генерал-губернатор просил его заехать в Траванкор, чтобы передать письмо и приветственный подарок царствующей там королеве, признававшей английское владычество.

Вскоре после того, как «Аспазия» бросила якорь, на ней появился один из министров королевы, почтенный мусульманин, привезший с собой кучу приветствий и подарков. Капитан М., очень спешивший догнать адмирала, извинился, что сам не передает подарок по случаю нездоровья и служебных обязанностей: кроме того, он просил, нельзя ли получить ответ поскорее, так как ему приходится очень спешить. Министр ответил через переводчика, что обычай не позволяет королеве дать ответ раньше, чем дней через десять, и капитан не настаивал, понимая, что дальнейшие попытки будут бесполезны. На следующее утро министр вернулся на борт судна с подарками от своей царственной госпожи и предложил капитану и его офицерам сократить время ожидания охотой на тигров. Капитан, посоветовавшись с офицерами, согласился, и на следующий день общество, в сопровождении депутата и его свиты, высадилось в городе, где было встречено барабанным боем и сотнями зрителей. Гостей чествовали обильным завтраком, которому они сделали честь. Когда завтрак был окончен, и капитан с товарищами встали, чтобы ехать дальше, им объяснили через переводчика, что охота будет еще только завтра, так как люди, загоняющие дичь, захватили такой большой район для верности добычи, что не могут вернуться раньше завтрашнего дня. Взамен охоты джентльменам была предложена прогулка на слонах или лошадях по джунглям. Макаллан, запасшийся молотками и прочими материалами для работы, не жалел об отсрочке, да и прочие были довольны предстоящей прогулкой.

К дверям были приведены лошади и три слона: у двоих были корзинки на спинах, а у третьего палатка. Лошадей держали за поводья грумы, которые притом отмахивали от них мух опахалом из конского хвоста. Это были прекрасные животные, но столь горячие, что возбуждали страх в некоторых из присутствующих.

М-р Прайс, никогда в жизни не садившийся на спину какого бы то ни было животного, смотрел с колебанием то на горячих лошадей, то на громадных слонов и не знал, которая «четвероногая опасность» будет предпочтительнее. Наконец, он решился последовать примеру Макаллана и, вскарабкавшись по подставленной лестнице, уселся в howdah, укрепленную на спине слона. Сеймур и Кортней сели на лошадей. Наконец, все были готовы, и наши друзья тронулись в путь в сопровождении депутата, проводника и еще нескольких нарядно одетых туземцев. Местность, как вообще прибрежная Индия, состояла из очень болотистых рисовых полей, пересекаемых джунглями: временами попадались и высокие деревья. Однажды они проехали мимо глубокой лужи, где стояли буйволы, погрузив все свое туловище в грязную воду, вероятно, чтобы спастись от назойливых москитов и от жарких лучей солнца.

По мере углубления внутрь страны местность меняла свой характер. Вместо рисовых полей стали попадаться скалы и леса высоких деревьев: и Макаллан пожелал сойти, чтобы набрать экземпляры для своей минералогической коллекции.

— Зачем сходить, джентльмен? — сказал переводчик, когда ему объяснили, в чем дело. — Слон подаст джентльмену камни.

И, действительно, слон брал камни по указанию проводника и подавал их ему, что немало заняло м-ра Макаллана, несколько часов подряд подбиравшего образцы минералогических редкостей. Наконец, путники поравнялись с громадным камнем, состоявшим из сплошной, блестящей на солнце массы, и доктор указал на него.

— Извините, сэр, — прервал проводник, — слон очень сильное животное, но он не может этого поднять!

— Я этого и не воображал, — отвечал Макаллан серьезно, — а только хочу слезть, чтобы рассмотреть поближе этот камень.

Слон остановился: доктор, не рассчитав вышины животного, попытался соскользнуть с него: ему, правда, удалось достать до твердой почвы, но не удалось встать сразу на ноги к большому удовольствию всей партии. Впрочем, доктор не унывал: для пользы науки он готов был перенести многое. Предмет исследования так заинтересовал его, что он решился остаться здесь, пока остальные будут продолжать прогулку. Прайс, боявшийся ездить на слоне, вызвался остаться с ним и помогать ему в его работах.

Когда партия удалилась, доктор несколько раз обошел вокруг камня.

— Это замечательный образчик киннамона, — сказал он, — я непременно должен добыть себе кусочек!

— А я-то думал, что киннамон — корица — растет на деревьях! — сказал Прайс.

Камень, который незыблемо стоял здесь со времени потопа, оказался таким гладким, что решительно некуда было направить молоток. Но чем более доктор его рассматривал, тем больше ему хотелось получить образчик, и он задумал взорвать скалу. Приготовив пару ломов и пороху, он с помощью Прайса принялся за трудную работу. Прайс скоро устал и начал жаловаться на свою судьбу, но доктор был энтузиаст, и так скоро не сдавался. К счастью, вскоре к этому месту подошел слон с палаткой и остановился тут же, около скалы. Переводчик направил, сюда прислугу с провизией для обеда, благодаря тому, что Макаллан выразил желание остаться. Двое из туземцев, видя, что белые очень устали, предложили свои услуги, чтобы их заменить. Теперь дело пошло иначе. Привычные руки работали быстро, и скоро дело было совсем готово. Тем временем разложили палатку и приготовили обед, а затем и кавалькада вернулась из экскурсии.

— Ну, что, доктор, как дела? — спросил Кортней.

— Сейчас я зажгу фитили!

— Как фитили!

— Ну да, я хочу взорвать скалу!

— Взорвать! Ну, так я удаляюсь! — закричал Кортней и отбежал в сторону вместе с Сеймуром. Туземцы тоже удалились, хотя хорошенько и не знали, в чем дело. Переводчик объяснил им только, что джентльмены устраивают фейерверк. Доктор зажег фитили и ушел в сопровождении Прайса. Мину взорвали: скала потряслась до основания, и обломки полетели во все стороны.

— Великолепно! — воскликнул доктор, кинувшись с восторгом подбирать драгоценные обломки.

Но в своем увлечении доктор упустил из виду все невзгоды, которые произошли от его предприятия. Один большой обломок приплюснул палатку: другие разбросали все принадлежности обеденного стола с их содержимым и поранили несчастных поваров, между тем как испуганный слон с поднятым хоботом носился взад и вперед, испуская дикие крики и не слушая проводников. Туземцы были очень удивлены при виде всего этого беспорядка: они долго совещались между собою насчет намерений доктора и, наконец, решили, что он хотел приветствовать их этим странным образом. Поэтому они радушно ответили на его приветствие: но англичане, которые лучше знали, в чем дело, напали на Макаллана.

— Вы испортили наш обед, — сказал Кортней, — убили и поранили несчастных туземцев!

Испуганный Макаллан бросил все свои образчики и кинулся к месту катастрофы: но, к счастью, убитых не оказалось, и только двое были слегка ранены. Не оставалось ничего делать, как только вернуться в город, где можно было добыть другой обед. Это было скоро сделано, и переводчик, обратившись с поклоном к Макаллану, сказал, что если джентльмены пожелают взорвать еще палатку, у депутатов есть готовые на завтрашний день…

ГЛАВА XXXVI

Рано утром Кортней и его товарищи отправились на охоту, кто на слонах, кто на лошадях, и через три часа были у цели. Дичь, согнанная сюда с разных джунглей, вся собралась в густом лесочке кустарников и низкорослых деревьев, с трех сторон окруженном туземцами. Сцена была очень живая и интересная. 40 или 50 человек из высших классов гарцевали на прекрасных арабских лошадях, потрясая длинными пиками. Люди, ожидавшие около джунглей, хранили молчание и усердно старались успокоить собак, которых держали на сворах, и на глухой лай которых отвечало также глухое рычание в кустах. Наконец, был подан сигнал, начинать охоту, и все заволновалось. Джунгли, занимавшие от 15 до 20 акров, сразу оживились, зашелестев во всех направлениях ветками кустов и деревьев. Шум увеличивался по мере приближения охотников с их длинными пиками, и вскоре крики людей начали покрываться ревом животных. Звери забегали во всех направлениях, и тут началась настоящая бойня. Дикие вепри, олени, леопарды, антилопы, пантеры, шакалы, лисицы — все это сбилось в одну кучу. Там и сям можно было видеть огромного удава, извивающегося то в ту, то в другую сторону: в довершение картины появились и коршуны, паря на широко распростертых крыльях.

Пощады не было никому, и через несколько минут все кончилось.

— Прекрасная тигровая охота! — сказал с восторгом переводчик, обращаясь к Кортнею.

— О, да! Но где же тигры? Я, собственно, не вижу ни одного.

— Тигры? Нет, сэр, здесь нет настоящих больших тигров. Вот, что мы называем тигром! — и он указал на лежащего леопарда.

Действительно, бенгальский тигр, как и лев, не допускает никого постороннего в свои владения. Он живет в джунглях по берегам больших индусских рек и не допускает туда других, подобных себе, спортсменов.

— Я видел множество совсем неизвестных мне животных, — продолжал Кортней. — Но сойдем и походим по полю битвы!

Общество спешилось и некоторое время развлекалось тем, что рассматривало убитых животных. Туземцы разобрали дичь по сортам и пронесли ее процессией мимо офицеров. Каждое животное несли 2 человека, подвесив его на 2 бамбуковых палках, лежавших на плечах несущих. Пока приготовляли обед, переводчик предложил нашим друзьям посмотреть на заклинателей змей, на что они с удовольствием согласились, особенно Макаллан.

Заклинатель змей появился и объяснил, что он не боится укусов змеи.

— Змея укусит человека — человек съест траву, как некоторые животные, которые убивают змей!

Затем он заиграл на маленькой дудочке, приложив ее к отверстию глиняного горшка, где лежала змея. Змея высунула голову, — он быстро схватил ее, и она обвилась вокруг его руки.

— Странно, что змеи любят музыку, — заметил Кортней, — и еще страннее, что люди обратили на это внимание!

— Однако они знают это с незапамятных времен, — ответил Макаллан. — Помните, псалмопевец сравнивает грешника с глухим аспидом, который не слышит голоса заклинателя!

Представление продолжалось. Туземец дал змее укусить себя так, что у него на щеке появилась кровь: потом он быстро натерся листьями, которые лежали около него, заблаговременно приготовленные. Как только змея его укусила, он положил ее обратно в глиняный горшок, завязал его и продолжал натираться листьями. Публика с волнением следила за ним. Он бледнел: казалось, ему сделалось дурно. Потом мало-помалу он начал оправляться и, наконец, совсем пришел в себя, сделал низкий поклон, передал горшок со змеей Макаллану и исчез.

— Очень любопытно, очень любопытно! — повторял тот.

— Джентльмены, обед готов! — объявил переводчик. Макаллан повесил свое вновь приобретенное сокровище на ветку дерева, и все сели обедать среди шумной беседы. Вдруг горшок со змеей, все время раскачивавшийся от ветра, сорвался, упал и разбился вдребезги, приведя все общество в смятение. Все моментально разбежались, так как змея, приподнявшись на кончике хвоста, казалось, готова была броситься на первую попавшуюся жертву. Один из туземцев положил конец этой сцене, убив змею длинной бамбуковой палкой. Все успокоились и заняли прежние места, а доктор, огорченный тем, что его змея погибла, начал внимательно рассматривать ее мертвое тело.

Каково было его удивление, когда он убедился в том, что туземец его надул: ядовитые зубы у змеи были все вытащены!

Так кончился этот полный приключений день. Общество село на лошадей и вернулось в город, а на другой день наши моряки получили, наконец, ожидаемое письмо от королевы и отплыли в Бомбей.

ГЛАВА XXXVII

Когда «Аспазия» стояла на якоре при входе в гавань, к ней причалил маленький бот, в котором сидели 2 человека. Тот, который занимал место на корме, взошел на корабль и обратился к первому лейтенанту, находившемуся на палубе. Он был одет по-европейски и держал в руке маленький сверток. Прибывший объяснил на дурном английском языке, что прислан с берега настоятелем монастыря и принес капитану подарок.

— Timeo Danaos et dona ferentes! — сказал капитан, когда ему доложили об этом. — Что же это он принес?

Первый лейтенант, давно уже забывший свою латынь, ничего не ответил и вернулся на палубу, куда за ним последовал капитан.

Посетитель поклонился капитану и открыл свой пакет, в котором оказалась тощая капуста на длинном стебле с 5-ю или 6-ю листьями, но без всякой сердцевины, и потом подал капитану засаленный клочок бумаги, заключавший в себе просьбу пожертвовать что-нибудь для монастыря. Капитан велел снести в лодку бочку сухарей и отказался от капусты, после чего посетитель уехал.

На другой день Кортней, Сеймур и Макаллан еще до восхода солнца поехали на берег, чтобы посмотреть город и окрестности. Они посетили прибрежную равнину, где адмирал и многие другие, следуя обычаю страны, жили в палатках, не таких, какие мы видим в Европе, но непроницаемых ни для солнца, ни для дождя и занимающих большое пространство. Океан лежал тихо и незыблемо, а на берегу стояли на ковриках сотни людей, обратившись лицом к востоку. Когда солнце в полном блеске поднялось над горизонтом, они все пали ниц в немом благоговении и лежали так, пока его диск не отразился на поверхности воды: тогда они встали и, бросив в воду несколько цветов, сложили свои коврики и ушли.

— Что это за люди? — спросил Сеймур.

— Это парсы, или гебры, огнепоклонники, потомки древних персов. Это все люди очень интеллигентные, многие из них царского рода и обладают несметными богатствами. У них есть свои храмы, где поддерживается священный огонь. Если он погаснет, то его может снова зажечь только небо. Здесь не бывает молний, и они посылают в Калькутту, где при перемене муссона бывает много гроз. Огонь переносят сюда с большими церемониями!

— А в других отношениях они отличаются от индусов?

— Да, их женщины не ведут такой затворнической жизни. Мы их много увидим в городе. Все они носят продетое в ноздрю золотое кольцо с несколькими жемчугами.

— А что это за башни по ту сторону залива?

— Это погребальные места парсов. На вершине находится большая железная решетка, на которую кладут тело. Когда коршуны склюют его, кости проваливаются вниз, в нижнее помещение.

— Но теперь уж поздно, и пора вернуться!

— Мы успели сегодня много повидать. Пещеры Элефантины и Каноры тоже стоят нашего внимания, и я буду рад сопровождать вас, если вы захотите!

Предложение было принято, и в течение недели наши друзья успели повидать эти памятники идолопоклонства и суеверия. «Аспазия» получила, наконец, свои приказания, Гоммаджи Баба был отпущен, Кортней написал ему надлежащую аттестацию, и он не только на нее не обиделся, но еще предложил свои услуги на будущее время.

ГЛАВА XXXVIII

Пользуясь муссоном, капитан М., согласно полученным инструкциям, пересек Бенгальский залив и направился к Суматрскому проходу, где рассчитывал встретиться с каким-нибудь куттером, пополнявшим свои запасы воды. Прокрейсировав шесть недель без всякого успеха, они встретили вооруженный английский корабль, от которого узнали, что за ним гналась большая разбойничья прао и только что скрылась за островком, откуда она вышла в погоню.

Капитан М., естественно, желавший очистить море от этих жестоких мародеров, не дававших пощады тем, кого несчастие предавало в их руки, решился отправиться на поиски судна. И после недели бесплодных исследований различных островов, усеивавших здесь море, однажды утром он увидел ее с марса.

Наружность «Аспазии» изменили как только было возможно, и пиратов удалось завлечь на дистанцию до двух миль, когда, заметив свою ошибку, они спустили паруса и, повернув нос своего судна в противоположную сторону, стали грести изо всех сил. Ветер стал свежеть, и была поставлена на «Аспазии» вся парусность, чтобы нагнать ее. Хотя к закату дня им не удалось приблизиться к ней, но полная луна позволила не потерять их из виду.

Рано утром (вероятно, экипаж был сильно истощен беспрестанной работой) они стали уходить к нескольким островкам и остановились на якоре в маленькой бухте между двумя скалами, защищающими ее от пушек фрегата.

Капитан М. счел своей обязанностью уничтожить эту прао во что бы то ни стало и велел готовить для нападения на нее под начальством первого лейтенанта. Бот был в починке в это время, и его нельзя было употребить в дело. Но барка, пинка и оба куттера были сочтены годными в дело. Кортней был вторым по команде на пинке. Сеймур начальствовал одним куттером, и по собственному требованию Прайс получил другой.

Лодки отвалили, как только люди успели проглотить свой завтрак, и менее нежели в час прао, оказавшаяся одной из крупных, была уже в близком расстоянии.

Залп железной картечи из двух длинных медных пушек, стоявших на носу ее, пролетел между лодок без всякого действия. Второй залп был более разрушителен. Трое людей на лодке Прайса упали, обливаясь кровью, под банки, и весла, которых они не успели освободить при своем падении, высоко поднялись в воздух.

— Галло! Вы, вылезайте оттуда, кто там ловит крабов? — крикнул Прайс.

— Им попало что-то похуже крабов, сэр! — отвечал квартирмейстер. — Вильсон, вы сильно ранены?

— Боюсь, что канальи пробуравили меня навылет! — отвечал тот слабым голосом.

— Ну, я, право, и не думал, что бедняков ранило: квартирмейстер, возьмите одно из весел, я буду править ботом, или мы никогда не выйдем вдоль борта. Джолли, можете вы грести?

— Да, сэр, при нужде могу! — отвечал морской солдат, которого он окликнул, кладя мушкет на офицерское сиденье и взявшись за оставленное весло.

— Ну, теперь ходу!

Но замедление, причиненное этой неудачей, задержало куттер позади других лодок, которые, не обращая на это внимания, вышли вдоль борта и пошли на абордаж. Схватка была короткая благодаря численности англичан и низкому планширу судна. В то время, как Прайс явился на своем куттере, пираты были или перебиты, или загнаны внутрь судна. Прайс, обнажив свой кортик, вскочил на планшир, оттуда на палубу, которая состояла не из досок, как всегда на судах, а из длинных бамбуков, идущих вдоль судна и скрепленных между собою ратаном (индийский тростник). Вследствие этого, когда он вскочил на их круглую поверхность, скользкую от крови, ноги его поскользнулись, и лейтенант уселся на палубу.

— Славный прыжок, м-р Прайс! — крикнул Кортней. — Но вы пришли слишком поздно, чтоб пролить свою кровь за отечество. Очень жаль, не правда ли?

— О, Господи! О, Господи! Право я… Ой, ой, ой! — ревел Прайс, пытаясь встать на ноги и падая снова.

— О, Боже, в чем же дело, Прайс? — воскликнул Сеймур, подбегая к нему на помощь.

— О, Господи, Господи! Еще раз! Ой! — закричал снова Прайс, подпрыгивая на палубе, откуда, наконец, его поднял Сеймур, снова спрашивая его, в чем дело.

— Он ранен, сэр, — заметил один из людей, присоединившийся к Сеймуру, указывая на кровь, бежавшую с панталон Прайса маленькой струйкой. — Скорее на куттер, м-р Сеймур, или и вам попадет!

Дело заключалось в том, что так как палуба состояла только из бамбуков, как описано выше, один из пиратов снизу просунул свое копье сквозь щель между ними в тело Прайса, когда тот уселся на палубе, и повторил удар, пока он карабкался после первой раны.

Было бы явным сумасшествием атаковать этих отчаянных людей в трюме, где они со своими «крисами» могли иметь большой перевес над кортиками моряков.

И так как нельзя было рассчитывать выманить их оттуда, то было решено обрубить канаты и вытянуть судно к борту фрегата, под залп его орудий.

Канаты были перерублены, несколько человек осталось для надзора за люками, лодки начали буксировать судно. Но едва они тронулись, как, ко всеобщему удивлению, поднялся густой дым, а затем выкинуло во всех направлениях пламя, с невероятной быстротой пожиравшее все находившееся на борте судна. От палубы огонь проник в такелаж, взвиваясь по мачтам и парусам, и прежде, чем лодки могли подойти на выручку, те, кто оставался еще на судне, бросились в море, чтобы спасти себя от жадной стихии. Пираты сами спалили свое судно. Большая часть их осталась внутри его, в мрачном безразличии встречая смерть от задушения в облаках дыма. Немногие были замечены прыгающими в воду, чтобы встретить там менее мучительный конец.

Лодки налегли на весла и молча следили за происходящим.

— Отчаянные и решительные молодцы, — заметил лейтенант.

Через несколько минут прао пошла ко дну. Последний столб дыма, отделенный от нее водою, поднялся в воздух в ту минуту, когда она опустилась, и от нее не осталось ничего, кроме нескольких обожженных обломков бамбука, плававшего по воде. Через несколько секунд после того, как судно исчезло, один из пиратов появился на поверхности.

— Вот живой еще человек, — заметил Кортней, — спасем его, если возможно!

По его приказанию лодки несколькими ударами весел подвинулись настолько близко, что пловец поравнялся с ботом. Кортней наклонился над бортом, чтобы помочь ему. Но коварный негодяй, схватив его за ворот одной рукой, другой вонзил свой «крис» в грудь моряка. И тотчас, словно удовлетворенный своим делом, с видом смешанного презрения и насмешки, опустился под дно пинки навсегда.

— Неблагодарная гадина! — пробормотал Кортней, падая на руки своих людей.

Лодки поспешила к фрегату. Немногие были ранены кроме упомянутых в нашем рассказе. Но раны Кортнея и Прайса были опасны. «Крисы» пиратов были смочены в ананасном соке, который, свежеупотребленный, считается смертельным ядом. «Астазия» вскоре бросила якорь на Мадрасском рейде, и так как для выздоровления обоих офицеров был необходим более благоприятный климат, то Кортней и Прайс были отосланы домой на ост-индском судне, и много месяцев прошло, пока им стало лучше. Капитан М. назначил лейтенантом Сеймура, и когда он присоединился к адмиралу, то отозвался так горячо о юноше, что его просьба не была отвергнута, и наш герой остался гулять на шканцах в качестве 3-го лейтенанта судна его величества «Аспазии.

Если читателю теперь еще не наскучила Индия, то мне уже она надоела. Рассказать все — это превзошло бы границы моего труда. Поэтому я ограничусь, упомянув, что через три года капитан М. покинул эту страну, сильно выиграл за свое пребывание там по службе, но потерял здоровье. Когда мы возвратимся к фрегату, он уже будет близко от родины.

ГЛАВА XXXIX

Вернемся, однако, в Англию, к семейству Рейнскортов, в котором случилось немало интересного за время отсутствия нашего героя.

Все время м-р Рейнскорт продолжал делать попытки, чтобы вернуть к себе жену. Два года спустя после отъезда Сеймура м-с Рейнскорт и Эмилия решились провести осень в Чельтенгаме вместе с М'Эльвина. Через несколько дней после их приезда появился и м-р Рейнскорт. Теперь он решился, если представится возможность, осуществить свой план, состоявший в том, чтобы исправить и приготовить Гальвейский замок и уговорить м-с Рейнскорт провести там несколько недель, и там, пользуясь ее одиночеством, заставит ее сдаться на его доводы.

В Чельтенгаме м-р Рейнскорт приводил всех в изумление своим блестящим экипажем. Его коляски, его лошади, вся его сбруя были единственными в своем роде. С другой стороны, м-с Рейнскорт и дочь ее были тоже предметом всеобщего любопытства, тем более, что Чельтенгам — такое место, где занимаются только тем, что рассказывают сплетни, да пьют соленую воду в виде искупления. Особенно волновалась желчь у тех молодых барышень и их мамаш, которые прибыли сюда не для одного только лечения.

— Не думаете ли вы, что у м-с Рейнскорт слишком уж прямой профиль? — спрашивала молодая дама, сильно напоминавшая моську своим профилем.

— Ах, нет, — отвечала простосердечная ирландка, — хотя наши сильно страдают при сравнении. Я желала бы иметь или ее лицо, или ее состояние, одно из двух — тогда мне не пришлось бы искать мужа в Чельтенгаме: мужчинам пришлось бы самим пробираться в Ирландию!

— Как странно, право, что м-р и м-с Рейнскорт не живут вместе, они кажутся такими добрыми друзьями!

— О, я знаю причину. Леди Вагтейль рассказывала вчера. Они в близком родстве между собою и не имели права жениться — они оба католики — это дошло до папы, и он велел им разойтись под страхом отлучения!

— В самом деле?

— В самом деле!

— Да, и м-р Рейнскорт ожидает разрешения от Конклава диспенсации, как они это называют. Его ожидают из Рима со следующей почтой, тогда они тотчас соединятся снова!

— Говорят, он получает 40 000 фунтов в год!

— И все завещано дочери?

— Все, до последнего фартинга!

— Не угодно ли № 4? Он немного тепловат, м-с Бишон!

— Да, м-с!

Вскоре после своего прибытия Рейнскорт получил уведомление от своего агента, что в замке все готово к его приезду, и он сам решил отправиться туда, прежде чем приглашать туда свою супругу. Он предложил М'Эльвина, с которым находился в самых дружеских отношениях, сопровождать его, и тот согласился на его предложения, так как м-р Рейнскорт уведомил его, что большое поместье, смежное с его собственным, с незапамятных времен принадлежавшее роду М'Эльвина, теперь продавалось по той причине, что бывший владелец его проиграл все свое состояние.

Через три недели они оба вернулись. Рейнскорт нашел свой замок верхом роскоши и вкуса, и ему мало пришлось делать перемен в его убранстве. Именье, которое ездил осматривать М'Эльвина, подошло ему и по цене, и по положению и, посоветовавшись с женою, давшей ему свое сердечное согласие, он написал агенту м-ра Рейнскорта, прося его заключить сделку.

Теперь Рейнскорт решился на последнее усилие, чтобы вернуть себе супружеские права. Начав с перечисления всех мелких перемен и усовершенствований в замке, он сказал затем м-с Рейнскорт, что все это было сделано в надежде на приезд ее в замок на остаток осени.

— Если бы вы знали, — прибавил он, — то удовольствие, которое сделали бы мне, позволив видеть вас окруженною всей роскошью там, где вы прежде жили в бедности: если бы вы знали радость, с которою встретят вас ваши преданные поселяне, и тревогу, с которою они ждут вас теперь, так как я должен признаться, что я обещал им, что вы порадуете их своим возвращением — вы не отказали бы в моей просьбе!

Однако Рейнскорт ошибся в расчете: замок Гальвей был именно местом, будившим самые тяжелые воспоминания в его жене. Здесь с нею обращались с такою суровостью и презрением, здесь ее муж покинул ее одну, и при этих воспоминаниях для м-с Рейнскорт стали ясны причины, побуждавшие ее мужа действовать таким образом.

— Если вы приготовили к моим услугам замок, м-р Рейнскорт, — сказала она, — благодарю вас за ваше внимание и доброту, но я не думаю, чтобы я могла войти в него с удовольствием: с ним соединено столько тяжелых воспоминаний, что я не желала бы ехать туда, тем более, что это было бы слишком уединенное место для Эмилии!

— Но не настолько уединенное, м-с Рейнскорт, — произнес ее муж, становясь на одно колено, — чтобы снискать для меня прощение моих ошибок и доказать искренность моего раскаяния. Заклинаю вас, позвольте мне сделать его место возобновления моей любви и восхищения моего вами!

— М-р Рейнскорт, это свидание должно иметь решительные последствия. Знайте раз навсегда, что такое примирение, которого вы желаете, никогда не может иметь места. Пощадите меня от излишних повторений. Довольно сказать, что, однажды оторвавшись от вас, я не могу и не хочу снова соединится с вами по вашей прихоти. Хотя оскорбленная в самом нежном чувстве души моей я прощаю вам все прошедшее и буду счастлива видеть в качестве друга у себя, равно как и при других, но все попытки добиться большего могут повести только к неудаче. Встаньте, м-р Рейнскорт, вот вам рука моя в знак дружбы — я даю ее от чистого сердца. Но если вы снова станете поднимать этот вопрос, я буду принуждена отказать вам в свидании!

Рейнскорт побледнел при этих словах. Он унизился до последней степени. Оскорбленная гордость вместе с отвергнутой страстью возбудила в нем смертельную ненависть, переходящую в бешенство против предмета его желаний. Ему удалось подавить свою досаду: он обещал никогда более не касаться этого предмета, и, поднимая к своим устам протянутую ему руку, расстался с женою, замышляя мщение.

Однажды утром, когда Рейнскорта пригласили сесть в его коляску, и лошади стояли уже у подъезда, грызя удила и потряхивая головами, м-с Рейнскорт, смотревшая из окна вместе с мужем, шутливо заметила ему:

— М-р Рейнскорт, вы часто берете Эмилию с собою в вашу коляску, а мне никогда не предлагали этого. Наверно вы считали меня слишком старой для этого!

— Если бы я думал, что это может доставить вам удовольствие, Эмилии не приходилось бы так часто кататься со мной: и если не поздно, и вам угодно простить мою небрежность, позвольте прокатить вас с собою теперь же!

— Не знаю, следует ли сделать это. Но так как замужним дамам с незапамятных времен приходится уступать место своим дочерям, думаю, что я должна перенести это унижение и принять ваше предложение!

— Я очень польщен, — возразил он, — вашей добротой и снисходительностью. Позвольте только велеть грумам выпрячь этих лошадей и заложить других, поспокойнее. Это потребует всего несколько минут!

М-с Рейнскорт улыбнулась и покинула комнату, чтобы приготовиться к поездке, пока Рейнскорт спустится к двери, выходившей на улицу.

— Вильям, поезжай в конюшню. Выпряги этих лошадей и приготовь пару других!

— Других, сэр? — отвечал тот. — Как? Смоленского и Понятовского?

— Да, живее, и приезжайте назад как можно скорее!

— Но, сэр, ведь обе молодые никогда не ходили вместе — Смоленский идет покойно только рядом со степенной лошадью, а Понятовский постоянно бесится!

— Ничего, заложи их и возвращайся сюда!

— Сам я решительно не знаю, что сегодня сделалось с хозяином, — сказал Вильям, передавая лошадей другому груму и садясь в кабриолет, чтоб гнать к конюшне. — Во всей Англии не найдется дороги, достаточно просторной для этих двух дьяволов!

— Не знаю, что и сказать! — ответил другой.

— Ни один здравомыслящий человек не сделал бы этого, разве если ему вздумается катать свою жену!

— Ну, это едва ли ему удастся, так как, говорят, ему придется еще снова жениться на ней!

— Жениться снова! Нет, нет, Билль. Она не так глупа для этого!

Кабриолет остановился у подъезда. Рейнскорт усадил жену, и лошадей пустили: крепко затянутые Рейнскортом, они бросились в стороны от дышла, так что перепуганная м-с Рейнскорт даже выразила желание выйти.

— Они горячатся только в первый момент, милая моя. Они тотчас успокоятся! — ответил Рейнскорт.

— Смотрите, — заметил один из прогуливавшихся, — Рейнскорт катает свою жену на кабриолете!

— О, значит, бумага пришла, можете быть уверены!

Теперь Рейнскорту не удалось бы остановить лошадей, даже если бы он и желал этого. Но на деле он только для того и сел в кабриолет, чтобы отметить, рискнув хоть собственною жизнью. Он нарочно сделал так, что колесо ударилось о столб, лошади с дышлом и оборванными постромками продолжали мчаться, оставив Рейнскорта, жену его и обломки коляски на дороге.

План Рейнскорта удался. Хотя ошеломленный падением, он все-таки избежал серьезных ушибов, но м-с Рейнскорт, которую с большой силой перебросило через голову мужа, подняли с раскроенным черепом, и через несколько минут она скончалась.

Грумы, конечно, не постеснялись порассказать после катастрофы всем, что произошло между ними и их господином, и эта новость быстро распространилась по всему Чельтенгаму. Теперь всех занимало поведение мистера Рейнскорта. Он был положительно неутешен: он бросился на труп своей жены, крича, что ничто на свете не заставит его расстаться с его дорогой Кларой. Простодушный старый священник, присутствовавший при последних минутах мистрис Рейнскорт, с трудом мог оторвать убитого горем супруга от тела покойницы. Многие уверяли, что он мучится угрызениями совести, вспоминая свои прежние отношения к жене, а женщины уверяли, что мужья никогда не умеют ценить своих жен, пока не лишатся их. Но были и такие скептики, которые полагали, что все его горе и отчаяние не что иное, как пустая комедия.

Когда же мистер Рейнскорт стал настаивать на том, чтобы сердце покойницы было бальзамировано и заключено в массивную золотую урну, весь Чельтенгам поверил в его искренность, а дамы ставили его в пример всем мужьям, мужья же из осторожности и вежливости не возражали. Но это трогательное доказательство неутешной скорби и привязанности мистера Рейнскорта к своей покойной супруге имело весьма странный финал. Первые дни огорченный супруг безвыходно сидел в своей комнате при закрытых ставнях, поставив перед собою на столе золотую урну с сердцем своей жены, но по прошествии нескольких дней пошел пройтись об руку со священником по самой уединенной части «променада» в сопровождении своей большой собаки. Неизвестно откуда эта собака стащила вареное бычачье сердце и, притащив его в зубах, расположилась позавтракать у ног своего господина, присевшего на одну из скамеек, после того, как он расстался со священником. При виде этого сердца огорченный супруг вскрикнул, как ужаленный, и, повторяя дрожащими губами: «Моя жена! Моя жена!», поспешными шагами направился домой. Собака шла за ним, неся в зубах сердце. Мистер Рейнскорт, войдя в свою комнату, бросился на диван и, к неизъяснимому своему ужасу, увидел, что собака, забравшись под стол, на котором стояла урна с сердцем мистрис Рейнскорт, принялась лакомиться принесенным ей сердцем. Мистер Рейнскорт позвал слугу и приказал, не глядя ни на что и отвернувшись лицом к стене: «Выбросьте сейчас это сердце! Слышите, выбросьте его сию же минуту!»

Слуга, молча, хотя и с недоумением, взял урну со стола и вынес, а спустя несколько минут вернулся и спросил:

— Куда прикажете поставить этот сосуд?

Рейнскорт взглянул и увидел, что урна была пуста. Этого он уже никак не мог вынести и приказал слуге сейчас же выйти из комнаты, велел готовить лошадей и в тот же вечер окончательно покинул Чельтенгам.

В то время, как разыгрались эти трагические события в Чельтенгаме, фрегат «Аспазия» обогнул мыс Доброй Надежды и шел с быстротой от 4 до 5 узлов в час. Вдруг один из вахтенных крикнул: «Скала под ветром!»

Капитан приказал подать себе зрительную трубу, и, так как он только перед тем говорил со старшим лейтенантом о Телемаковой мели, которая должна существовать где-то к югу от мыса Доброй Надежды, но точное местонахождение которой еще до сих пор не определено, то, полагаю, что они, быть может, случайно наткнулись на нее теперь, капитан М. приказал лечь в дрейф и спустить шлюпку, чтобы подойти ближе к этой скале. Но каково же было удивление, когда в то время, как готовили шлюпку, кто-то заметил, что скала находится в движении!

— Это какая-нибудь рыба или китообразное животное, — сказал Сеймур, — я сейчас видел, как над водой появился конец хвоста!

Но шлюпка была спущена, и предположение Сеймура оказалось справедливым: это был громадный кашалот, на голове которого имелся какой-то болезненный губчатый нарост, имевший вид скалы и до того большой, что не позволял животному уйти в воду.

— Не правда ли, как странно и вместе с тем как важно, — заметил капитан М…. когда судно уже продолжало свой курс, — что такого рода болезнь бывает присуща отнюдь не одной какой-нибудь особи, а целому виду животных?! Это обстоятельство может служить объяснением того, что многие скалы и рифы, о которых упоминается в различных судовых журналах, затем уже не могли быть отысканы.

— Да, если бы мы не убедились так, как на этот раз, все бы, конечно, были вполне уверены, что видели скалу! — заметил старший лейтенант.

После того все пошли к столу, и разговор вертелся все на эту тему, причем говорили еще и о том, что часто путешественникам не хотят верить, когда они передают самые правдивые факты, и охотно верят всяким вымыслам и басням.

ГЛАВА XL

Уезжая из Чельтенгама, мистер Рейнскорт написал записочку М'Эльвина с просьбой позаботиться об Эмилии, присутствие которой будет необходимо в замке. Устроив свои личные дела, они привезут ее с собой в Ирландию, где он намеревался пробыть некоторое время. Спустя несколько дней после отъезда Рейнскорта из Чельтенгама, Эмилия, жившая со времени смерти своей матери у супругов М'Эльвина, теперь впервые с сожалением возвращалась в сопровождении их в это родное гнездо, которое она так любила.

Трудно сказать, мучила ли Рейнскорта совесть, по крайней мере, с внешней стороны этого не было заметно.

Супруги М'Эльвина, не считая возможным оставить Эмилию одну в замке, на время поселились там с нею и сами, пока не были окончены все необходимые приготовления, а затем увезли ее с собой в коттедж, чтобы теперь заняться своими личными делами. Смерть матери сильно подействовала на молодую девушку, которая всегда была доброй и любящей дочерью. В замке каждая вещь напоминала ей покойницу, вызывая в ней мучительные воспоминания и горькие сцены, но самые горькие слезы она проливала, упав лицом на ту кушетку, где она сидела после того, как Вильям Сеймур так внезапно покинул замок.

Викарий поспешил принести свои соболезнования и утешения бедной девушке, но, видя, что она настолько примирилась со своей утратой, насколько это можно было ожидать, удалился с мистером М'Эльвина, от которого он хотел услышать некоторые подробности этого печального события. М’Эльвина рассказал ему обо всем весьма подробно, не упомянув, однако, о тех подозрениях, какие были вызваны историей с грумами, не считая себя в праве выставлять на вид что-либо, кроме несомненной очевидности в таком деле, где обвинение являлось столь унизительным для человеческого достоинства.

— Не странно ли, в самом деле, — заметил задумчиво викарий, — что над владельцами этого богатого поместья как будто тяготеет какой-то злой рок? Смерть адмирала де Курси произошла при крайне тягостных обстоятельствах: при нем не было никого из близких или друзей, чтобы закрыть ему глаза. Вскоре после того его прямой законный наследник утонул как раз в то время, когда это поместье перешло к нему по наследству. Я был опекуном этого наследника и даже не видал его: теперь мы снова видим страшную смерть владелицы этой собственности, и все это в течение каких-нибудь 13 лет! Вы, вероятно, слышали о страшной истории прежнего наследника этого поместья?

— Я только что слышал от вас, что он утонул!

— Или, вернее, мы полагаем, что он утонул, так как несомненных доказательств его смерти у нас нет. Но вот все обстоятельства этого дела, судите сами! — И викарий рассказал всю историю Вилли. — У меня хранятся и документы, — добавил старик, — и личность его удостоверить нетрудно по метке стрелы на плече, которую ему сделал старик Адамс, когда он был еще ребенком!

— Боже правый! Да неужели это возможно?! — воскликнул М'Эльвина, схватив викария за руку. — Неужели?!

— Что такое? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что этот мальчик жив, что он был здесь с вами в течение этих двух последних лет, что этот мальчик — Вильям Сеймур!

— Боже милостивый! Как неисповедимы пути Твои! — воскликнул викарий. — Объясните мне, дорогой сэр, на чем вы основываете свое уверение?

На это М'Эльвина рассказал викарию, как он в былые годы был командиром судна, занимавшегося контрабандой, как ему удалось спасти Вилли, как затем он три года находился на его попечении, потом снова был принят на казенное судно капитаном М., взявшим его под свое покровительство.

— А метка, о которой вы упомянули, — добавил М'Эльвина, — и сейчас сохранила полную яркость, так что удостоверить его личность будет легко!

— Гм, да! Но это будет тяжелым ударом для бедной Эмилии! — заметил викарий.

— Не думаю, — поспешил его утешить М'Эльвина и сообщил своему уважаемому собеседнику о взаимной привязанности молодых людей и о рыцарском поведении молодого Сеймура.

— Как странно все это! Все складывается, точно в романе! Дай Бог, чтобы это и кончилось так же счастливо, как обыкновенно кончается в романах!

— Что же выдумаете теперь делать?

— Я думал бы немедленно послать за ним, но полагаю, что его судно уйдет в море прежде, чем он успеет получить мое письмо. А потому я полагаю, что следует сидеть смирно до его возвращения. Установить эти факты можем только вы да я: следует непременно принять всякие меры предосторожности, так как с мистером Рейнскортом нелегко и небезопасно иметь дело!

— Да, вы правы! — согласился М'Эльвина.

— Ну, а когда же вы возвращаетесь в Ирландию?

— Через несколько дней, но я во всякое время буду готов явиться сюда, как только услышу, что судно вернулось!

На этом викарий и М'Эльвина расстались. Последний, как и подобает доброму супругу, сообщил радостную новость своей жене, а та, чтобы утешить Эмилию, хотя и продолжала хранить секрет, но на этот раз заговорила с ней о Сеймуре. В несколько дней все было устроено: коттедж был передан агенту, чтобы он сдал ему в наймы и, с сожалением покидая насиженное гнездышко, где они были так счастливы в течение нескольких лет, супруги М'Эльвина отбыли в Галвей, где застали Рейнскорта. Оставив Эмилию на попечении ее отца, они вернулись в свой дом в нескольких милях от замка, построенный на земле, приобретенной М'Эльвина. Самое имя М'Эльвина было лучшей рекомендацией для арендаторов этого поместья: это древнее ирландское имя, древнее которого теперь найдется немного в старой Ирландии. И все поселяне были рады тому, что его честь молодой мистер М'Эльвина осчастливил их своим присутствием среди них.

Теперь Эмилия снова водворилась в старом замке, где прошли первые годы ее жизни, но, к немалому огорчению своему, девушка увидела, что здесь все не прежнее, новое, все, кроме ее старой няни Норы. Близкое соседство супругов М'Эльвина было для нее большою отрадой, так как светские друзья отца вовсе не нравились ей. Она вела тихую уединенную жизнь, но так как умела всегда найти себе дело и занятие, то зима прошла для нее незаметно.

Весной она возвратилась с отцом в Лондон, где тот с гордостью представил всем свою дочь. Эмилия имела много поклонников — как ее привлекательной наружности, так и ее приданого, но все эти искательства оставляли ее равнодушной и, когда кончился сезон, она с особым удовольствием возвратилась в Ирландию, к своим друзьям М'Эльвина, к своему одиночеству и милым воспоминаниям о красавчике Вильяме Сеймуре.

ГЛАВА XLI

Спустя три дня после того, как «Аспазия» снова вышла в море, густой туман заслонил все и мешал им в продолжение нескольких дней определить свое местоположение по хронометру. Благоприятный поначалу юго-восточный ветер теперь перешел в восточный и постепенно стал свежеть настолько, что предвещал близкую бурю. Капитан М. решил обогнуть мыс у южного берега Ирландии, но оказалось, что они успели отойти слишком далеко на запад, так что пришлось искать прикрытия у западного берега Ирландии. Сначала погода как будто улеглась, но затем стала снова свежеть, и на этот раз не на шутку.

— Да, — сказал капитан, — погода не предвещает ничего доброго, и барометр стоит очень низко! Это било восемь склянок? — обратился он к лейтенанту, спускаясь в кают-компанию. — Прикажите свистать к ужину, мистер Харди!

— Да, сэр! — отозвался мистер Харди. — Я готов поклясться, что капитану эта погодка не по нутру. Когда стихии грозят ему, он как будто кидает им вызов своей неустрашимостью! Уж таков его нрав!

— Да только что в том толку?! Ты хоть грози им, хоть улыбайся, а море да ветер что задумали, то проделают. Наше же дело — только не зевать да звезд не считать! Что ни говори, а сегодня мне не спать! Эти юго-западные ветры обыкновенно держатся дня три. Недаром капитан приказал убрать все паруса!

После ужина все распоряжения капитана были исполнены в точности, и затем люди были посланы вниз ранее обыкновенного, и огни погашены. Ветер крепчал с каждым часом, крупные капли дождя мешались с густым туманом. На палубе оставались только вахтенные офицеры и матросы, державшиеся за ванты и снасти, чтобы их не смыло. В четыре часа поутру капитан вышел наверх. К этому времени буря достигла высшего предела: гром грохотал почти беспрерывно: молнии разрезали небо во всех направлениях: судно так и кидало из стороны в сторону.

— Если это еще долго продлится, то я не знаю, что мы будем делать! — сказал Харди.

— Погодите, скоро займется день, и тогда мы увидим, что нам делать!

Но с рассветом буря как будто еще более усилилась, и капитан намеревался уже приказать спустить фок-зейл, как один из вахтенных крикнул: «Парус с подветренной стороны».

— Парус с подветренной стороны! — доложил капитану вахтенный офицер, держась одной рукой за снасти и дотрагиваясь другой до козырька своей фуражки.

— Слушайте, юноша! — крикнул капитан М. мичману Меррик, который был младшим офицером, — скажите там, чтобы мне принесли мою подзорную трубу!

Труба была принесена, и капитан М. несколько минут внимательно изучал появившийся вдали парус.

— Это большое военное судно, и если меня не обманывает глаз, то, судя по некоторым приметам, не английское!

Остальные офицеры были того же мнения.

— Не спускать фал-зейла, мы подойдем к нему сбоку! — сказал капитан. — Подать сигнал, посмотрим, будут ли они отвечать!

Сначала никакого ответного сигнала не последовало, фрегат, с трудом рассекая громадные волны, тем не менее быстро приближался к незнакомому судну.

— Позвать артиллеристов и дать из носового орудия картечный выстрел по этому судну в виде предостережения!

Грянул выстрел. Тогда на незнакомом судне тотчас взвился французский флаг.

— Они подняли французский флаг, сэр! — крикнуло сразу несколько голосов.

— Свистать всех наверх! — приказал капитан.

Теперь уже можно было видеть невооруженным глазом, что люди на французском линейном судне старались, весьма неумело, впрочем, поставить временную мачту у себя на корме, чтобы иметь возможность, благодаря кормовому парусу, стать по ветру.

— Где мы теперь находимся, мистер Пирс? — спросил капитан, — лигах в восьми или девяти от берега? Если нам удастся помешать им поставить временную мачту, то их песенка спета! Ну, ребята, целься хорошенько, не теряйте даром ни одного выстрела, скоро мы будем бок о бок с ними!

В этот момент фрегат находился уже на расстоянии не более трех кабельтовых от французского линейного судна, но при такой качке было почти невозможно попадать в цель, даже на таком расстоянии, тем более, что волны беспрерывно заливали палубу, и дождь слепил глаза. Тем не менее с фрегата продолжали стрелять и притом довольно удачно направлять свой огонь. Неприятель также пытался отвечать тем же, но несколько раз отказывался от этой опасной и трудной задачи, так как у них уже три орудия скатились к противоположному борту, давя людей, или же проваливались в люки и причиняя многим увечья. Матросы были до того напуганы, что, невзирая на опасность, бежали с палубы или же, не решаясь стоять позади орудий, когда из них стреляли, разбегались во все стороны. Кроме того, самая непогода уже не давала возможности передохнуть, постоянно требуя новых забот о судне и самого напряженного внимания со стороны начальства и людей. Фрегат упорно продолжал поддерживать огонь, хотя судно качало до того, что артиллеристов нередко отбрасывало к другому борту палубы. Тем не менее это воспрепятствовало французам поставить запасную мачту и, хотя французское линейное судно употребляло все усилия, чтобы уйти из-под выстрелов неприятеля и оставить его позади себя, — это не удавалось ему, так как фрегат шел за ним по пятам, направляя свой курс по его следу.

В такую страшную бурю не время было людям враждовать и сражаться, но капитан М. был неустрашим и непоколебим в том, что считал долгом своей службы.

Штурман пришел и объявил ему, что они находятся теперь не более, как в 4-х лигах расстояния под ветром у берега, к которому они, продолжая преследовать французское судно, быстро приближались.

Ветер бешено рвал и свистал, усиливаясь с каждой минутой, и фрегат до того заливало водой, что орудия не могли стрелять, и порох отсыревал. Кроме того, дождь и туман скрыли из вида неприятельское судно, и приходилось стрелять просто наугад.

Вдруг яркая молния осветила всех, и вслед за этим удар грома разразился так близко, что все судно задрожало от сотрясения воздуха. Второй удар грома разразился уже над самым фрегатом, и молния, скользнув вдоль грот-мачты фрегата, прошла сквозь верхнюю палубу по направлению к пороховой камере. Капитан М., его старший помощник, штурман и человек 60 команды были опрокинуты на землю силою этого страшного удара. Некоторые были убиты на месте, многие ранены, а остальные ослеплены и оглушены. Спустя немного последние стали приходить в себя и пытались подняться: в числе первых был капитан М. Немного очнувшись и встав на ноги, он приказал осмотреть судно, чтобы убедиться, насколько оно пострадало и, не грозит ли ему опасность пожара. Сильный серный запах распространился по судну, вырываясь из люков. Оказалось, что молния прошла около самого винного погреба и кормовой крюйт-камеры и вышла сквозь трюм судна.

Между тем капитан М. распорядился, чтобы раненые были перенесены в лазарет, и чтобы им была оказана немедленная помощь, а убитые убраны с палубы.

Очевидно, молния разделилась у основания грот-мачты, нимало не повредив ее, и в то время, как часть ее проникла вниз, другая ударила в две палубные каронады, которые обе разом разрядились, причем люди, стоявшие около орудий, были все убиты или ранены, а некоторые были опалены и обуглены как головни, так что совершенно утратили свой прежний образ: другие же оставались в тех позах, в каких застигла их смерть, окаменели с пытливым или удивленным взглядом, с криком, едва сорвавшимся с уст.

При виде всего этого боцман, продолжая неустанно исполнять свои обязанности, подсобляя людям везде, где могла понадобиться его мощная сила, усердно шептал псалмы и молитвы, видя в случившемся проявление гнева Божья за вражду людей между собой.

Старший лейтенант и штурман о чем-то таинственно совещались между собой, а капитан стоял у штирборта, давая указания, как изменять курс фрегата, чтобы неотступно преследовать уходившего неприятеля.

— Я поговорю с ним, — сказал в заключение своей беседы Пирс и, подойдя к капитану, в почтительных выражениях высказал ему, что сражение и преследование неприятеля при данных условиях не только опасно, но грешно перед Богом, и что постигшее их судно в лице их товарищей несчастье есть явное проявление гнева Божья.

— Я вполне уважаю ваши христианские чувства — отвечал капитан, — но принужден не согласиться с вами! Я убежден, как вы, что Бог велик и силен, но отрицаю, что эта молния и гроза суть проявление Его гнева на нас, предостережение нам. Это проявление сил природы, управляемых вечными законами, и если бы в данное время не было здесь другого судна, молния все равно ударила бы в наш фрегат, и последствия ее были бы те же. Буря не уляжется, даже если мы откажемся от того, что я считаю исполнением долга по отношению к нашей родине!

Штурман приложился к козырьку и, не сказав ни слова более, отошел.

— Берегись! — крикнул один из вахтенных.

— Мы, по-видимому, даже ближе к берегу, чем вы полагали! — сказал капитан, обращаясь к штурману.

— Да, немного, но не забывайте, что мы уже несколько часов кряду идем следом за этим судном, капитан!

— Это правда!

— Мы сядем на подветренный берег!

— Нет, мистер Пирс, я не перестану преследовать неприятеля до тех пор, пока его судьба не будет решена!

И суда продолжали следовать друг за другом, с каждой минутой приближаясь к своей гибели: невзирая ни на какие намеки со стороны старшего лейтенанта и других офицеров, капитан М. стоял на своем.

ГЛАВА XLII

Как ни прекрасно было геройское самоотверженное поведение капитана М., тем не менее было вполне естественно и то, что остальные не могли сочувствовать ему в этом.

— Я сильно опасаюсь, сэр, что, продолжая идти так, как мы идем, мы погубим судно! — заметил штурман, подходя к капитану.

— Пусть так, во всяком случае неприятель потеряет линейное судно, и тогда Англия все-таки остается в барыше!

— Конечно, стоимость неприятельского судна превышает стоимость этого фрегата, но надо принять во внимание и цену людей, т. е. командира и экипажа! Француз, как вы сами по всему видите, гроша медного не стоит, а вы…

— Благодарю на добром слове, но я считаю, что долг присяги выше всяких других соображений! — Вы, мистер Пирс, как штурман этого судна, исполнили свой долг, и я благодарю вас за это. Теперь и мне, как командиру, должно исполнить свой долг. Поступая на государственную службу, мы отказываемся от права дорожить своей жизнью и обязуемся ставить выше всего интересы нашей родины!

Тем временем суда были уже на расстоянии не более двух кабельтовых друг от друга и не более трех четвертей мили от высокого скалистого берега, заливаемого ревущей пеной грозного прибоя. От него тянулся далеко в море скалистый мыс, выдвигая еще дальше вперед длинную песчаную отмель, совершенно преграждавшую путь обоим судам. Французское линейное судно снова сделало попытку поставить временную мачту, но и на этот раз им не удалось осуществить своего намерения. Мало того, меткий выстрел все время не прекращавшего огонь фрегата лишил его последней мачты, которая упала за борт, положив все судно на бок.

— Ну, теперь все кончено! Ничто не в силах спасти их теперь! — сказал штурман.

— Мы сделали свое дело и теперь можем подумать о своем спасении! — сказал капитан М. — Живо, ребята, за работу, помните, что вы работаете ради собственного своего спасения! Надо поставить грот, мистер Пирс!

Штурман качал головой, но работа закипела.

— Видит Бог, как жаль, — сказал капитан, глядя на французское судно, которое несло ветром прямо на скалистые утесы и рифы, — ведь через несколько секунд 800 или 900 человек предстанут перед своим Судией, держать последний ответ. Я был бы счастлив, если бы мы могли спасти их!

— Вам надо было раньше об этом подумать, сэр! — с упреком в голосе сказал штурман. — Смотрите, их судно разбилось и перевернулось, видите?

Но теперь было не до того. Положение их собственного судна было не менее отчаянное: с минуты на минуту их ждала та же участь. Но вот парус был установлен, и судно как будто начинало слушать руля, как вдруг громадный вал, подхватив его, как щепку, бросил на затонувший подводный риф, где оно и засело. Громкий крик отчаяния огласил воздух: и не успел еще он замереть в воздухе, как новый могучий вал с новою силою подхватил судно и вынес его на глубину.

— Нас вынесло, сэр! — доложил штурман. — Мы спасены! — Но не успел он договорить последнего слова, как снизу выбежал на палубу старший плотник, бледный, как плотно, и крикнул: — Вода в трюме быстро прибывает, нам пробило киль! Мы идем ко дну!

— Мы идем ко дну! Тонем! — раздалось одновременно во всех концах палубы, — и люди, все обезумев от страха, позабыв порядок и дисциплину, кинулись к шлюпкам.

— Назад! — крикнул капитан. — Все по местам! Делай каждый свое дело! Сейчас оставить шлюпки!

Привычные к порядку и дисциплине люди повиновались и на этот раз, только один матрос, вопреки приказанию, продолжал возиться со шлюпкой в которую забрался.

— Всяк за себя, а Бог за всех! — холодно ответил он на вторичное приказание капитана.

Тогда капитан схватил багор, валявшийся у него под ногами, и, швырнув им в непокорного, пропорол ему живот. Несчастный запрокинулся, попытался было ухватиться за баканцы, но не удержался и упал за борт, в разъяренные волны бушующего моря.

— Ребята! — обратился к экипажу капитан М. — Пока хоть одна балка, хоть одна щепка этого судна будет держаться над водой, я здесь командую и требую от всех полного повиновения! Слышите? Кроме того, я имею сказать вам всего два слова. Судно наше идет ко дну, мы должны постараться поднять его на риф: лодки и шлюпки не могут нас спасти. Пока судно держится, держитесь и вы за него: это ваше единственное спасение! А затем, прощайте, ребята, вряд ли мы снова свидимся! Мистер Пирс, выберите, если можете, место получше для нашего фрегата!

— Я вижу только одно место, куда мы можем попытаться поднять его!.. Право руля! Вот так! — скомандовал он рулевому.

Капитан стоял неподвижно на том месте, откуда обращался к экипажу: лицо его было спокойно, ни один мускул не дрогнул.

Вдруг раздался оглушительный треск, фрегат наскочил на скалу с такой силой, что люди не могли удержаться на ногах, и душу раздирающий вопль отчаяния огласил воздух, но тотчас же был заглушен ревом волн и свистом ветра. Все судно содрогнулось, как в предсмертной агонии, напоровшись на риф с такою силой, что переломилось надвое: одна половина его засела глубоко на скале, другая, кормовая, перевернулась и исчезла под водой. Громадный вал поднялся над тем местом и приподнял кормовую часть на несколько аршин, чтобы всадить еще глубже.

Две трети экипажа и большая часть офицеров, а также и штурман, находившиеся на верхней палубе, погибли. Отчаянный крик тонущих был заглушен ревом волн, и никто не видал геройского конца этих людей.

Между тем передняя часть судна еще держалась. Но оставшиеся в живых не знали, не могли себе сказать, долго ли еще они продержатся. К довершению ух ужаса, стало быстро смеркаться, и вскоре совершенно стемнело. А море продолжало реветь и бушевать, грозя ежеминутно разнести в щепки эти остатки судна и поглотить этих несчастных. Никто не проронил ни слова. Ни стона, ни вопля, ни вздоха, — точно все эти сто человек окаменели. В безумном отчаянии, ухватившись за что попало, цеплялись они, держась из последних сил судорожно сжатыми руками, пока силы не изменяли, и то тот, то другой безмолвно, как тюк, скатывались в море. Темная бурная ночь длилась целую вечность. Наконец забрезжил рассвет: ветер гнал тучи, точно непроницаемая завеса, которая теперь почти касалась моря на краю горизонта.

Море бушевало по-прежнему, ветер не стихал, по всему было видно, что буря не уляжется, и злополучные люди, прикованные к обломку судна, готового расщепится под ними, молча глядели друг на друга в немом отчаянии.

Однако, как ни велико, как ни глубоко отчаяние человека, все же где-нибудь в глубине души таится слабый луч надежды. И хотя поутру ни один из этих людей, оставшихся еще в живых, не дал бы гроша за свою жизнь, все же после полудня, когда погода стала заметно улучшаться, давящее безмолвие было прервано, и несчастные стали обсуждать возможные шансы на спасение.

Беспрерывная гряда рифов тянулась от судна до самого берега: и многие из них торчали над водой. Несомненно, всякая попытка добраться до берега теперь, пока море еще не успокоилось, означала быть разбитым об эти скалы, но когда волнение утихнет, можно будет доплыть до земли, отдыхая по пути на этих самых рифах, столь гибельных и грозных при настоящих условиях.

Теперь оставалось в живых уже только 70 человек. Многие были совершенно истощены и находились в каком-то состоянии оцепенения. В числе уцелевших был и Вильям Сеймур. Он успел привязать себя веревками к передней мачте и теперь стоял, поддерживаемый с одной стороны боцманом, а с другой Прайсом, младшим лейтенантом, подле которого находился ефрейтор Робинзон, отменный моряк и один из лучших людей экипажа.

Сеймур несколько раз оборачивался в сторону Прайса с намерением заговорить с ним, но тот сидел, подобрав колени и опустив на них голову. Вильям думал, что тот молится, не хотел ему мешать, но затем тихонько окликнул его. Тот не отзывался, тогда он протянул руку и потряс Прайса за плечо, полагая, что, быть может, бедняга лишился чувств.

Теперь только Прайс медленно поднял голову и взглянул на Сеймура безумными, бессмысленными глазами, свидетельствовавшими о том, что бедняга лишился рассудка.

Но преобладающая страсть его, страсть к декламации, у него осталась и, как это ни странно, вдруг проявилась память, которая до того была у него очень слаба. Обведя вокруг себя дикими блуждающими глазами, бедняга принялся декламировать своего любимого автора Шекспира.

Фанатик боцман, не заметив его помешательства, стал доказывать ему, что в такой момент его декламация неуместна, но Прайс то смолкал и погружался в угрюмое молчание, то снова принимался декламировать с патетическими жестами.

Уговаривая его, боцман Хардсет стал приводить слова Священного Писания, и тут в разговор вмешался Робинзон.

— Да неужели же все мы попадем в ад, мистер Хардсет? — протестовал ефрейтор против угроз боцмана. — Я хоть и не без греха, но такой ли уж скверный человек, чтобы Бог и помиловать меня не мог!

— Надо прежде всего иметь веру! — продолжал наставительно Хардсет.

— Я и верю в Божье милосердие!

— Этой веры недостаточно, этим нельзя спастись. Вот если бы апостол Петр не устрашился, а имел веру, он бы не стал тонуть!

— Ну, а разве у вас больше веры, чем у апостола Петра?

— Да, благодарение Богу, я имею твердую веру!

— Ну, так попробуйте дойти отсюда до берега, если в вас вера так сильна!

Разгоряченный спором, возбужденный и без того, до крайности фанатичный Хардсет, ни слова не говоря, освободился от веревок и собирался исполнить, что ему сказали, но Сеймур и Робинзон вовремя успели удержать его от этой безумной попытки.

— Полноте, мистер Хардсет, мы нимало не сомневаемся в вашей вере! — сказал Сеймур. — Время чудес прошло! Это было бы самоубийством. — Тот, кто вызвал эту угрозу и бурю, когда настанет час, сумеет спасти нас, если это Ему будет угодно! — добавил он.

Прайс, который все время прислушивался к разговору, никем незамеченный, одновременно с Хардсетом освободился от веревок и прежде, чем кто-либо успел удержать его, прыгнул за борт, декламируя какую-то цитату из Шекспира.

— Да он помешался! — воскликнул боцман, охваченный ужасом, хотя сам только что хотел сделать то же самое, и не столько уговоры Сеймура и Робинзона, сколько этот безумный поступок несчастного помешанного, удержал его от его намерения.

Не сказав ни слова, он сел на свое прежнее место и, сложив молитвенно руки, возвел глаза к небу. Ефрейтор тоже молчал под впечатлением только что разыгравшейся на его глазах драмы: Сеймур тоже глубоко задумался.

ГЛАВА XLIII

Около полуночи луна, наконец, выглянула из-за туч, которые теперь быстро уходили на запад. Ветер, после нескольких сильных и злобных порывов, вдруг совершенно затих, и седой прибой, венчавший скалы и рифы, уже не метался и не ревел, как бешеный, а, точно играя, шептал и журчал мелкими струйками у подножия скал. Скоро на смену тихой ночи народился ясный ликующий день, и при ласковом свете солнца те самые рифы и скалы, что вселяли ужас в сердца несчастных и грозили им смертью, теперь казались желанными спасителями. Наиболее отважные и опытные пловцы, не задумываясь, кинулись в воду и поплыли к ближайшим рифам. Благополучно достигнув половины пути, они стали махать и звать своих товарищей, приглашая их последовать их примеру. Теперь, когда надежда на спасение вернулась в их сердца, все эти люди снова стали разумны и отзывчивы на чужую беду. Они, прежде безучастно смотревшие, как гибли вокруг и подле них товарищи, изнемогшие и истощенные, не будучи в силах удержаться, скатывались в бушующие волны, теперь готовы были оказать всякую поддержку и помощь своим раненым и слабым собратьям. Порядок и дисциплина сами собой водворились, — все они беспрекословно исполняли распоряжения офицеров, оставшихся в живых. За исключением боцмана Вильям Сеймур был теперь единственный офицер, оставшийся в живых.

По его приказанию соорудили на живую руку плот, снесли на него всех раненых, больных и слабых и общими усилиями перевезли из на берег, где добравшиеся сюда первыми уже успели произвести рекогносцировку. За выступом скалы, оказалось, стояла какая-то хижина, которая, судя по всему, была давно покинута, а позади нее шла тропинка в гору, и тут же рядом бежал ручей.

Раненых и больных Сеймур приказал осторожно перенести в хижину, которую предварительно отправился осмотреть сам.

Едва только он дотронулся до двери, как чей-то слабый голос окликнул его: «Qui va la?9»

— Эй, да тут есть ирландцы! — заметил шедший за Сеймуром матрос.

— Нет, вернее, французы! — отвечал молодой человек, входя в хижину, где увидел перед собою человек 7 или 8 несчастных, уцелевших после гибели французского линейного судна, французских моряков, израненных, изнеможенных, едва живых,

— Bonjour, camarade! — произнес один из них, с трудом приподымаясь на локтях. — As tu de l’cau-de-vie?10.

— Боюсь, что нет, — ответил Сеймур, — мы так же, как и вы, потерпели крушение, и лишь очень немногие из нас спаслись!

— Как! Неужели вы с того проклятого английского фрегата?

— Да, наше судно погибло!

— Vive la France! — воскликнул один из французов, — Puisqu' elle n'a pas echappee — je n'ai plus rien a regretter!11

— Vive la France! Vive la France! — подхватили несколько слабых голосов.

— И я умру теперь спокойно! — прошептал один из них и через несколько секунд испустил последний вздох.

— Вы одни только остались в живых? — спросил Сеймур.

— Да, из числа 850 человек, mais sapristie! As tu de Геаи-de-vie?12

— Я и сам не знаю, что у меня есть! — ответил Сеймур. — Мы что-то захватили с судна. — Но все, что найдется, я с радостью разделю с вами! Мы были врагами, а теперь все мы братья по несчастью. Однако я должен уйти и распорядиться, чтобы сюда внесли наших раненых и больных, здесь хватит места на всех. Adieu pour le moment!13

— А он, право, славный парень, этот лейтенант! — заметил один из французов после ухода Сеймура.

Молодой лейтенант вышел на берег и здесь убедился, что из его экипажа осталось в живых всего 44 человека, да и то из них 15 были совершенно беспомощны.

Из предметов, спасенных с судна, оказалось несколько бочонков соленого мяса и бочонок рома, уцелевший каким-то чудом: кроме того, обрывки парусов и разные колья и доски, обломки рей и стеньг. Из них наскоро соорудили койку, чтобы перенести раненых, которых затем расположили, сколько, возможно лучше и удобнее, в покинутой хижине. Перед хижиной развели костер: люди развесили просушивать свое промокшее платье и белье, а те, что были наги, запрятались в хижину. Затем на очаге также развели огонь, чтобы больные не зябли, а ромом, разбавленным водою из ручья, наделили всех без различия, англичан и французов. С особенной жадностью накинулся на этот напиток тот француз, который уже два раза обращался к Сеймуру, прося у него водки, и после двух стаканов сразу ожил. Это был рослый, видный мужчина, с целой шапкой густых волос на голове. Сеймур внимательно всматривался в него некоторое время, затем обратился к нему со словами:

— Мне кажется, что я встречал вас в Шербурге. — Ваша фамилия не Дебризо?

— Черт побери! — воскликнул француз. — Я узнан. Ну, а вы-то кто?

— Помните вы мальчика, которого капитан М'Эльвина спас с разбитого судна?

— О-о! Сеймур, кажется?.. Мичман, кажется! — воскликнул Дебризо, громко смеясь. — Так это вы! Боже, как это забавно!.. Вот черт побери, вот встреча, так встреча!

— Но какими судьбами вы попали на французское военное судно, Дебризо?

— Гм! В последнее время счастье мне не благоприятствовало, да и профессия моя была мне не совсем по нутру. А так как берега мне хорошо знакомы, то я и стал плавать на военных судах в качестве лоцмана, вот уже несколько лет!

На этом месте разговор их был прерван появлением боцмана, который оставался на берегу, охраняя бочонок с ромом, сидя на котором, он читал свою библию.

— К нам идет помощь, мистер Сеймур, — сказал он, входя. — Человек 20, если не больше, спускаются с горы!

— Ура! Да живет наша старая Ирландия! — крикнул Конолли, один из матросов «Аспазии», сам ирландец. — Эти добрые люди спешат помочь своим ближним в несчастии!

Глава XLIV

Сеймур вышел из хижины. Толпа людей сурового, дикого вида, бегом спускалась с горы, размахивая своими дубинами и громко выкрикивая что-то, причем смотрела скорее враждебно, чем дружелюбно.

Впрочем, намерения их стали вскоре ясны: с жадностью волков они набросились на сушившееся у костра белье и платье матросов и, захватив его, выразительными жестами дали понять, что если те вздумают отнимать у них свое платье, то они угостят их своими дубинами.

— Эй, вы, что платье-то трогаете! — крикнул им боцман.

Похитители стали кричать ему что-то в ответ, и когда был призван на помощь Конолли, он объяснил Сеймуру, что эти люди считают своей добычей все, что окажется на берегу после крушения, и потому они требуют, чтобы потерпевшие крушение отдали им бочонки с мясом и ромом и все, что у них есть, не то они грозят перебить нас всех.

Сеймур сообразил, что уступив разбойникам ром, он должен будет ожидать еще худших последствий, когда они перепьются, и решил отстаивать свое имущество до последней крайности. Между тем матросы его, еще не дожидаясь его распоряжений, успели уже вооружится, чем попало, возмущенные таким нарушением прав гостеприимства и чувства сострадания.

— Мы хотим знать, отдадите ли вы нам все, что мы требуем, добровольно или заставите нас отнять у вас силой? — кричала толпа.

— Попробуйте взять! — грозно крикнул Конолли по-ирландски, — и схватка началась.

Сеймур был всюду впереди. Опасаясь больше всего, чтобы бочонок с ромом не попал в руки ирландцев, молодой лейтенант приказал Робинзону войти в хижину и вынуть втулку из бочонка с ромом, что и было сделано.

Но ирландцы, заметив, что ром, которого они особенно добивались, течет из-под двери хижины, и желая во что бы то ни стало овладеть бочонком, прежде чем весь ром успеет вытечь, с удвоенной силой и бешенством накинулись на англичан и оттеснили их к противоположной стороне хижины. Человек 10 из них ворвались в самую хижину и схватили бочонок, который был еще наполовину полон, но в этот момент ручей рома, вытекавший из-под дверей хижины, достиг костра, и спиртная жидкость вспыхнула ярким пламенем. В одну секунду огонь пробежал по ручью, ворвался в хижину, охватил самый бочонок, который взорвало, и пожар охватил все строение. Крики и вопли беспомощных раненых и умирающих оглашали воздух: несчастные очутились в целом море пламени, спасти их не было никакой возможности. Ирландцы бросились к двери, но в нее вырвался им навстречу огненный поток, и в несколько минут от хижины остались одни обгорелые дымящиеся стенки, внутри которых лежало несколько обугленных трупов. Страшное зрелище пожара прервало на мгновение бешеную схватку ирландцев с англичанами, но теперь чувство бешенства и злобы с новою силой охватило последних. Страшная смерть товарищей вопияла об отмщении, и схватка возобновилась с новой силой. Матросы с «Аспазии» забыли свою усталость и свои страдания и бились, как львы. Вожак ирландцев наскочил на Дебризо и чуть было не задушил его, если бы боцман не раздробил ирландцу череп. В этот самый момент один из ирландцев, выхватив нож, всадил его в бок Сеймуру, который и упал, обливаясь кровью. Смерть вожака нападающих и тяжелая рана офицера англичан внесли переполох и смущение в оба враждебные лагеря. Обе стороны поспешили оттащить своих раненых и убитых, чтобы продолжать вымещать друг на друге свое бешенство и злобу, как вдруг раздался топот копыт, и красивая всадница, подскакав во весь опор к месту побоища, разом осадила своего скакуна.

— Это дочь владельца! — шепотом пронеслось среди сконфуженных ирландцев.

— Это какой-то светлый ангел! — прошептал боцман, глядя на прелестную белокурую девушку, которая теперь строго обратилась к ирландцам на их родном языке. Что именно она им говорила, англичане не поняли, но они видели, как их враги побросали свое оружие и пристыжено опустили головы, а затем, когда они хотели удалиться, она остановила их, принудив остаться. После того молодая девушка, обратилась к Хардсету, который, спохватившись, что половина его людей наги, поднес свисток к губам и крикнул: «Эй, ребята! Все, кто без штанов, уходи за хижину!» — и только после этого на расспросы барышни рассказал в кратких словах обо всех трагических событиях этого утра. Тем временем Конолли, понявший разговор девушки с его земляками, прокрался к ним за стеной хижины и крикнул: «Эй, вы, бродяги, теперь вы, небось, отдадите нам наши охабенки! Ну, так живей поворачивайтесь! У нас здесь нет запасных мундиров!» Двое ирландцев проворно собрали в кучу все отобранное у матросов, швырнули его им со злобным видом и повернули спины.

— Вы — единственный офицер, оставшийся в живых? — спросила Хардсета молодая девушка, выслушав его рассказ.

— Нет, сударыня, младший лейтенант здесь — вот там, лежит тяжело раненый!

— Как звали ваш фрегат?

— «Аспазия», командир — капитан М.!

— Боже милосердный! — воскликнула девушка, хватаясь за голову. — А этого офицера как зовут?

— Лейтенант Сеймур! — ответил боцман. В одну секунду девушка соскочила на землю и, обхватив с умоляющим видом руки Хардсета, молила:

— Отведите меня к нему, я хочу его видеть!

Вся бедная, едва держась на ногах, она подошла к Сеймуру, который лежал бледный, с закрытыми глазами, ослабленный потерей крови, и опустилась на колени подле него, называя его по имени.

Сеймур вздрогнул при звуке ее голоса, раскрыл глаза и узнал свою дорогую, горячо любимую Эмилию.

ГЛАВА XLV

Вся эта трагическая гибель двух судов и последующие за тем события разыгрались на берегу Гальвей, в нескольких милях расстояния от замка Рейнскорт и маленькой собственности М'Эльвина. Услыхав о гибели двух судов на их берегу, последний немедленно отправился в замок, чтобы организовать помощь пострадавшим. Эмилия с Сусанной села на лошадь и помчалась к месту крушения, опередив свою спутницу и ее мужа, который с хлопотами несколько опоздал.

— Боже мой, М'Эльвина, как я рада, что вы, наконец, здесь! Смотрите, Сеймур умирает! — в отчаянии воскликнула девушка, завидев М'Эльвина.

Но тот, тихонько отстранив ее, осмотрел рану юноши, сделал ему временную перевязку и, дав выпить немного вина, стал распоряжаться отправкой и других раненых и пострадавших.

Вскоре Сеймур узнал М'Эльвина и Эмилию, которая теперь опять склонилась над ним. Час спустя берег опустел: Сеймур был перевезен в замок и поручен попечению врача, а все матросы, здоровые и раненые, отправлены в маленький городок у подножия замка, где был госпиталь и больница. Среди забот и хлопот на берегу и во время перевозки раненых М'Эльвина, не ожидавший увидеть здесь своего старого приятеля Дебризо, не узнал его. Но когда все было улажено, а Хардсет спросил у него, как быть с французом, который остался жив, М'Эльвина пожелал повидать, — и теперь, конечно, тотчас же узнал Дебризо.

Как старый товарищ М'Эльвина предложил Дебризо свое содействие и обещал устроить его капитаном какого-нибудь коммерческого судна, так как в настоящее время бедняга остался без дела и без средств.

ГЛАВА XLVI

М'Эльвина в тот же день написал викарию, что Сеймур вернулся, приглашая его немедленно приехать в Гальвей, чтобы утвердить права юноши на наследие адмирала де Курси. Самого Рейнскорта не было в замке, так как он уехал на несколько дней охотиться с соседями, но Эмилия написала обо всем случившемся, извещая, что раненый офицер находится в замке, и что ввиду этого г-жа М'Эльвина будет гостить у нее до самого возвращения его в замок.

Несмотря на то, что, по определению врача, рана Сеймура была несерьезна, молодой человек оправлялся очень медленно — у него открылась лихорадка, усиливавшаяся с каждым днем, безо всяких видимых причин, и доктор пришел к заключению, что причина его болезни кроется в душевном волнении, и что если не удастся успокоить больного, то на его выздоровление еще долго нельзя будет рассчитывать.

Ввиду этого М'Эльвина, зная, что Сеймура мучает мысль об его неизвестном происхождении и недостатке средств, мешавших ему осмелиться просить руки Эмилии, которую он, постоянно видя подле себя, любил сильнее с каждым днем, — решился сообщить юноше об его происхождении и правах на наследство адмирала де Курси. Но так как он при этом не мог умолчать о трагической кончине его отца, то это обстоятельство настолько огорчило юношу, что даже права его на громкое имя и богатое наследство не радовали его. Его теперь стала мучить мысль о том, согласится ли Эмилия отдать свою руку человеку, отец которого погиб позорной смертью изменника на виселице. Он провел бессонную ночь, и доктор нашел, что состояние его здоровья еще более ухудшилось.

В деле любви женщины всегда опытней и проницательней, и Сусанна М'Эльвина чутьем угадала то, что смущало и мучило бедного юношу: недолго думая, добрая женщина сообщила обо всем Эмилии.

Взволнованная девушка тотчас же поспешила в комнату больного, и тут у них произошло самое трогательное объяснение.

В это самое время вернувшийся накануне поздно ночью владелец замка, проснувшись в свое обычное время, т. е. между 2-мя — 3-мя часами пополудни, совершал свой туалет при помощи своего француза-камердинера. Брея своего господина, камердинер сообщал своему барину различные новости, между прочим упомянул, что видел поутру раненого офицера, который теперь лежит в замке, что он приносил воду и держал таз в то время, когда доктор делал перевязку, что офицер этот очень красив и что у него странная метка на правом плече.

Это ужасно смутило Рейнскорта, который при этом вспомнил о подобной же метке на плече внука адмирала де Курси.

Продолжая выкладывать местные новости, камердинер сообщил еще, что г. викарий из замка де Курси прибыл сегодня поутру к г. М'Эльвина.

Это обстоятельство еще более встревожило Рейнскорта: он отослал своего слугу и пожелал остаться один. Но спустя несколько минут ему пришли доложить, что викарий, г. М'Эльвина и еще несколько других ожидают его в библиотеке, желая говорить с ним. Предчувствуя что-то недоброе и не желая оставаться в неизвестности, Рейнскорт спустился в библиотеку, где застал викария и М'Эльвина в сопровождении Дебризо и одного официального лица. Ему изложили все обстоятельства дела, представив несомненные доказательства. Рейнскорту ничего более не оставалось делать, как заявить, что он покорится решению суда, когда последний решит это дело, но до того времени будет считать себя законным владельцем всего состояния и замка.

— Я полагаю, что это дело может уладиться и помимо суда… — заметил М'Эльвина, намереваясь сообщить Рейнскорту о взаимной склонности молодых людей. Но надменный Рейнскорт не дал ему договорить.

— Прошу извинить меня, господа! — проговорил он, холодно поклонившись.

Видя это, посетители поспешили оставить замок.

ГЛАВА XLVII

Рейнскорт был вне себя от бешенства и, когда все вышли из комнаты, стал ходить из угла в угол, потрясая кулаками и грозя ими М'Эльвина, которого он теперь считал своим смертельным врагом. Он подумал было послать ему вызов отчасти для того, чтобы удовлетворить своему чувству мести, отчасти — с целью убрать с дороги такого важного свидетеля. Вдруг кто-то постучался в дверь, и в комнату вошел домашний доктор, пользовавший Сеймура. Он явился сюда доложить о состоянии своего больного и, как многие врачи, старался преувеличить степень болезни, чтобы приписать себе лишние лавры по выздоровлении.

— Так вы думаете, что он может умереть? — спросил Рейнскорт, рассеянно слушавший доктора, весь поглощенный собственными мыслями.

— Да, без сомнения, может, хотя мы можем надеяться на лучшее!

— Прекрасно, доктор, я уверен, что вы сделаете все возможное, не смею вас больше задерживать! — и он вежливо поклонился доктору, который тотчас же удалился.

Оставшись снова один, Рейнскорт опустил голову на руки и долгое время сидел неподвижно в этой позе, повторяя время от времени: «он может умереть!» Затем встал и, приказал позвать к себе старую нянюшку, вырастившую его самого, а также и дочь его, старую Нору, которая в дни крайней бедности и нужды оставалась им верна, питая к семье Рейнскорт чисто собачью привязанность.

— Нора, — обратился к ней Рейнскорт, — я имею сообщить тебе крайне неутешительные новости! Знаешь ли, что этот замок уже не мой, и я снова нищий, беднее последнего нищего и что меня скоро засадят в тюрьму, моя дочь останется без гроша, ты же будешь выгнана из замка на улицу на старости дней!

— Да кто же сделает все это? — спросила с удивлением старуха.

— Кто? Этот молодой красавчик, этот раненый офицер, за которым мы все здесь ухаживаем! — Вот его благодарность!

— О, о… а он такой молодой и такой прекрасный!

— Да, но он может умереть!

— Да, конечно: он, бедняжка, так болен!

— Но он может и выздороветь!

— И это, конечно, возможно: он так молод!

— Ну, а теперь скажи мне, Нора, любишь ты своего господина? Любишь ли свою молодую госпожу?

— Как вы можете меня спрашивать о таких вещах! Скажите, что я должна сделать, чтобы доказать вам это, и я готова душу свою положить за вас!

— Ну, так этот офицер должен умереть!

— Должен умереть! — повторила старуха, уловив мысль своего господина. — А простит ли мне духовник этот грех?

— Простит! Я заплачу за 10 000 обедень за твою душу!

— Но что же я должна сделать?

— Что? Придумай сама: ты по ночам все равно не спишь!

— Не сплю, крысы мешают!

— Крысы! Купи для них мышьяку. — Понимаешь? Это прекрасное средство против всякого рода крыс. Слышишь, достань мышьяку и, когда начнет светать, принеси его мне сюда!

Старуха ничего не сказала и поплелась прочь из комнаты. Оставшись один, Рейнскорт опять стал раздумывать: минутами он готов был предоставить все судьбе, но затем, при мысли о предстоящих ему невзгодах, что-то возмущалось в нем против неповинного юноши, и он снова решал спихнуть его с своей дороги.

Ни М'Эльвина, ни викарий, уходя от Рейнскорта, не воображали, какие ужасные последствия будет иметь то незначительное обстоятельство, что они не открыли взбешенному и раздраженному Рейнскорту о предстоящем браке молодых людей, который должен был уладить все дело.

Проснувшись на рассвете, Рейнскорт стал ожидать старую няньку. Та недолго заставила себя ждать, и Рейнскорт, расспросив у нее, когда дают больному лекарство, потребовал, чтобы старуха принесла ему это лекарство, и сам всыпал в него большую дозу мышьяка.

— Теперь поди и отпусти сиделку, а сама займи ее место, а когда будет время давать ему лекарство, дай ему это! — приказал Рейнскорт.

Старуха хотела было возражать, но господин прервал ее на полуслове.

— Прочь сейчас и делай, что я приказываю! А когда сделаешь, сейчас вернись и скажи мне!

Нора вышла, и Рейнскорт в сильном волнении стал, ожидать ее возвращения, но время шло, а старуха не приходила. Тогда он подкрался к комнате больного и приотворив дверь, заглянул в нее. Старуха сидела на полу, подобрав колени и опустив на них голову. Рейнскорт вызвал ее в смежную комнату и спросил, дала ли они лекарство: на ее отрицательный ответ он показал ей пистолет, проговорив:

— Видишь этот пистолет? Он заряжен! Если ты немедленно не исполнишь моего приказания, то будешь виновницей смерти твоего господина. Поклянись мне сейчас спасением твоей души, что ты исполнишь то, что я тебе сказал!

Дрожащая и обезумевшая от ужаса и отчаяния старуха поклялась и, вернувшись к больному, разбудила его, подав отравленное питье.

— Ой! Что это? Как это жжет мне горло! — воскликнул Сеймур.

— Это другое лекарство! — сказала старуха и поспешила дать ему воды запить этот вкус.

— Благодарю, няня! — прошептал Сеймур и снова упал на подушки.

ГЛАВА XLVIII

Спустя лишь несколько минут после вышеописанной сцены, с первыми лучами рассвета проснулась и Эмилия. Поспешно одевшись, она побежала узнать о здоровье того, кто был ей дороже всего на свете. В комнате было тихо: ставни закрыты: шелковый полог кровати опущен: нянька сидела на полу, устремив глаза в одну точку, а губы ее шептали слова молитвы. Эмилия окликнула ее, но та не слыхала, она потрясла ее за плечо и, когда старуха взглянула на нее, вид ее испугал девушку.

— Боже мой, Нора, неужели ему хуже?

— Я не знаю, пусть доктор скажет! — отвечала нянька глухим изменившимся голосом.

— Ах, Боже мой! Боже милостивый! — воскликнула молодая девушка. — Что станет со мной, если он, если мой дорогой Сеймур…

— Ваш дорогой Сеймур?! — воскликнула старуха, выпучив глаза и схватив девушку за руку.

— Да, няня, я не сказала вам, что люблю его больше всего в жизни, и он любит меня! Мы дали друг другу слово… но если он умрет, что станет со мной! — И девушка громко зарыдала.

— И это правда! Горе мне! И он должен был стать вашим супругом! Боже, горе мне!

— Няня! Няня, что это значит? Почему ты говоришь так?

— Я хотела твоего счастья, красавица, я не пожалела для вас своей души… и я убила его, о горе! Горе мне! — и несчастная старуха в отчаянии ломала руки. — Я сделала это ради тебя. Господин сказал мне, что я должна это сделать, приказал мне, и… я дала ему мышьяку! Ох, горе, горе! Теперь он умер!

Обезумев от отчаяния при этом ужасном известии, Эмилия схватилась за голову и выбежала из комнаты.

В это самое время викарий и М'Эльвина прибыли в замок и послали свои карточки

г-ну Рейнскорту, который теперь, когда факт убийства был совершен, почти совершенно успокоился. Он счел нужным принять своих посетителей и тотчас же вышел к ним.

М'Эльвина в нескольких словах объяснил ему, что молодые люди давно любили друг друга, и что вчера они дали слово друг другу, а потому переход состояния в руки молодого Сеймура не будет иметь для г-на Рейнскорта особенно ужасных последствий и может совершиться без судебного вмешательства.

— Ввиду столь благополучного исхода дела, — добавил М'Эльвина, — мы позволим себе от души поздравить вас!

Но с Рейнскортом происходило в это время что-то удивительное: вместо радости, в чертах его отразился мучительный ужас и отчаяние: вместо того, чтобы пожать протянутые с поздравлением к нему руки, он судорожно сжимал свои пальцы.

Викарий и М'Эльвина недоумевали. Вдруг распахнулась дверь, и Эмилия, обезумевшая от горя, ворвалась в комнату с громким криком:

— Они убили его! Они отравили его! Отец, отец, как ты мог это сделать! — и с этими словами она лишилась чувств.

Викарий, едва веря своим ушам, едва держась на ногах, поспешил принять в свои объятия несчастную девушку, а М'Эльвина кинулся к Рейнскорту и схватил его за руку.

— Вы арестованы!

— Да, — спокойно отозвался виновный, — я совершил это преступление! Я убийца и не отрицаю этого, но если бы вы мне сказали все это вчера, сэр, этого бы не случилось! Я предаю себя в руки правосудия, но полагаю, что вы не будете ничего иметь против, если я до прибытия судебных властей пройду на несколько минут в смежную комнату, мне надо привести в порядок некоторые бумаги!

М'Эльвина выразил свое согласие, и Рейнскорт вышел из библиотеки. Спустя несколько секунд из смежной комнаты раздался выстрел. М'Эльвина кинулся туда и увидел на полу труп Рейнскорта. Драгоценная драпировка была обрызгана кровью и мозгом убийцы.

А в другой комнате этого самого замка умирал в страшных муках молодой и прекрасный юноша, любящий и безумно любимый, умирал на руках М'Эльвина и Сусанны.

Эмилия, встав на колени подле кровати Сеймура, держала его холодную руку в своих руках, спрятав свое лицо в его подушки, чтобы не видеть его мучений. Сердце бедной девушки разрывалось на части, но она молчала и даже не плакала, не стонала, боясь пошевелиться. Кругом стояла мучительная тишина, тишина могилы.

Еще мгновение, — и все было кончено: молодой прекрасный юноша стал бездыханным трупом.

1

Вам остается только выбирать

2

«Ус»

3

Как это мило! Какой этот англичанин смешной!

4

Огюст Пуавр

5

его мать

6

как этот г-н, которого я вижу перед собой

7

«Прекрасная Сусанна»

8

желоб для стока воды

9

Кто идет?

10

Здравствуй, товарищ! Нет ли у тебя водки?

11

Да живет Франция! Если фрегат погиб, то мне не о чем больше жалеть!

12

Но, черт побери! Есть у тебя водка?

13

Пока прощайте!