Короче говоря, приближалось время второго пришествия Иисуса Христа, и Господь собирался вновь явиться на землю, дабы спасти ее от грозящего уничтожения.
      Верил ли Фестус в это, искренне или нет - хотя все указывало на то, что верил, - большинство членов его церкви и значительно большее количество людей, слышавших его сообщение, относились к нему всерьез. Они верили Фестусу Леммингу, потому что он говорил страстно и убедительно, потому что он был вегетарианцем и холостяком, неустанно боровшимся с грехом и злом, но главным образом из-за его видения на дороге в Пасадину.
      Все это помогало объяснить, почему Лемминг и члены его церкви так ополчились на эровит и Эммануэля Бруно. "Самый святой пастор" семь лет твердил, что его долг и долг его церкви очистить землю от греха перед вторым пришествием Господа. Если этого не сделать, и притом не сделать быстро, земля не будет достаточно чистой и погибнет, так как Бог не ступит на нее.
      С точки зрения фестуса Лемминга, самым страшным грехом из всех был грех сексуальный, для которого обычно требовались два греховных тела. Поэтому, наряду с пророчествами о неминуемой каре, которую избегнут, благодаря вмешательству Господа, лишь самые чистые и непорочные, Лемминг то и дело поминал "блудодеев и развратников", грозя им вечными муками в адском пламени.
      Можно легко понять испуг Фестуса Лемминга, когда вскоре после появления эровита в аптеках медицинские и любительские источники начали сообщать о его поразительном эффекте на человеческую сексуальность. Как раз в тот момент, когда миру необходимо полностью очиститься, поток грязи обрушился на землю.
      Фестус понял, что, если монстра не придушить в колыбели, он вырастет и тогда с ним уже не совладать. Мир наполнится распутством, и конец света произойдет не тихо, а с ужасающим грохотом. Более того, коль скоро эровит в огромной степени ответствен за разврат, а Эммануэль Бруно ответствен за эровит, следовательно, Бруно был величайшим блудодеем всех времен. Это серьезное обвинение, но Лемминг считал его выдвижение своим долгом и не стал от него уклоняться.
      Поверх текста объявления полыхала золотая стрела, похожая на те, которыми индейцы поджигали форты, хотя куда большего размера. Когда я свернул в указанном направлении на Филберт-стрит, мне пришло в голову - как ни странно, впервые, - что, хотя алчный человек, погрязший в грехе, мог похитить и удерживать Бруно в надежде приобрести формулу эровита и заработать на ней миллионы долларов, это мог сделать и праведник, дабы уничтожить Бруно и формулу и тем самым избавить мир от греха. Эта цель выглядела куда благороднее, нежели стремление заполучить миллионы.
      Я проехал по асфальтированной дороге, усаженной с двух сторон высокими тополями и носящей чудесное название Хевнли-Лейн , оставил церковь Второго пришествия двумя-тремя сотнями ярдов справа и очутился в Уайлтоне. Понадобилась всего пара минут, чтобы добраться до угла Пайн-стрит и Пятьдесят седьмой улицы и остановиться за углом. Через пять минут я вернулся пешком к маленькому белому дому на углу, а еще через две минуты убедился, что я здесь в полном одиночестве. Не было никого ни снаружи, ни внутри дома.       Поблизости я обнаружил табличку с надписью "Продается", а на лужайке перед домом - ямку, откуда, возможно, этим же вечером извлекли столбик с такой же табличкой. Несомненно, кто-то еще совсем недавно ждал здесь в полумраке.
      Вернувшись в свой "кадиллак", я снова прочитал записку, которую написал дочери Бруно. Я искал ключи в словах, буквах и цифрах, но не нашел ни одного. Поэтому я поехал назад по Филберт-стрит к усаженной тополями Хевнли-Лейн. Вскоре слева показались ряды автомобилей, припаркованных на большой стоянке. Дорога сделала петлю - и внезапно передо мной предстала церковь Второго пришествия. Зеленый газон тянулся вверх, к цветочным бордюрам, над которыми, освещенный дюжиной прожекторов, возвышался белый фасад церкви. Она устремлялась к небу на сто пятьдесят футов, имея в ширину не менее семидесяти пяти; на белой стене не было никаких украшений, кроме золотого креста высотой в сотню футов с тридцатифутовой горизонтальной перекладиной у вершины. Под крестом зияли распахнутые двери, словно приглашая всех желающих.
      Припарковав "кадиллак" на стоянке, я двинулся назад к церкви и ярдах в пятидесяти от дверей услышал зычный голос. Хотя я ни разу не разговаривал с Фестусом Леммингом, голос был знакомым, так как я регулярно слышал его по телевизору, не только утром по воскресеньям, но в течение последнего месяца и в вечернее время. Один раз услышав этот голос, его уже было невозможно забыть - как если бы вас ударили молотком по уху.
      Поднявшись по дюжине цементных ступенек, я вошел внутрь, шагнул вправо и прислонился к стене, дабы рассмотреть как следует помещение церкви, самого Лемминга и его паству во плоти.
      Внутри церковь оказалась куда больше, чем я ожидал. Она тянулась не столько вширь, сколько вглубь, какой, очевидно, и полагалось быть церкви. За исключением широкого прохода в середине и двух более узких - у стен, помещение было заполнено прихожанами, сидящими плечом к плечу на скамейках без спинок.
      С того места у задней стены, где я находился, мне не были видны лица только ряды неподвижных спин и голов прихожан, облаченных в черное, темно-синее и серое и внимавших "самому святому пастору", который радовал их взоры и терзал слух и мозги своей проповедью.
      Разумеется, я услышал его раньше, чем увидел - едва отойдя от стоянки, - и теперь стал искать источник этих волшебных звуков. Мой взгляд скользнул по центральному проходу к прикрытой серыми занавесками стене и затем поднялся вверх. Лемминг находился в дальнем конце церкви на подиуме, достаточно высоком, чтобы заставить даже сидящих в задних рядах приподнимать головы. Не знаю, было ли это сделано с целью сосредоточить на проповедника взгляды присутствующих, но у сидевших впереди наверняка болели затылки, так как им приходилось задирать головы, чтобы увидеть его ноздри.
      Фестус Лемминг не носил ни черной, ни белой или алой сутаны, ни покрытого загадочными символами фартука, ни даже импозантной митры. На нем был обычный костюм, но из ткани золотого цвета и с рубиновыми крестами вместо пуговиц. Золотые нити сверкали в свете прожекторов, словно освещенные солнцем доспехи крестоносца, отправившегося в дальний путь, чтобы крошить мечом неверных - под неверными подразумевались все, отвергающие христианство, особенно ту его ветвь, которая предписывала крошить их мечом.
      Несмотря на весь блеск, Лемминг напоминал постепенно тающую золотую сосульку. Я видел его по телевизору, а один раз даже лично на довольно близком расстоянии. Он был очень низкорослым - всего на два-три дюйма выше пяти футов - и таким худым, что, если бы он встал на весы и их стрелка не шевельнулась, я не был бы уверен, что они сломаны. Лемминг производил на меня впечатление ледяной тени, способной растаять даже при слабом свете.
      Однако это впечатление сводил на нет его голос. Казалось, голос Фестуса Лемминга не в состоянии смолкнуть и даже после конца света будет звучать среди далеких звезд, по крайней мере, слабым шепотом. Он словно говорил не ртом простого смертного, а пушкой, изготовленной из легких, губ, зубов, языка и миндалин.
      Это анатомическое орудие стреляло залпами и ядрами фраз и предложений, шрапнелью библейских цитат, канонадами глав и стихов, словно отскакивающих от стен, потолка и пола, замедляя при этом скорость, но все равно пронзая барабанные перепонки слушателей, а иногда оглушая их полностью.
      Несколько секунд, вместо того чтобы прислушиваться к поистине оркестровым звукам, аккордам и арпеджио голоса Лемминга, я пытался сосредоточить внимание на смысле его слов, думая, что, возможно, даже мне удастся отбросить скептицизм и извлечь из них нечто ценное.
      - О Пречистая Дева Мария! - возопил он, сразу же вызвав у меня отвращение. - Помоги нам осмыслить парадоксальную сущность состояния безбрачия! Да, нам известно, что это сверхчеловеческая добродетель, которая нуждается в сверхъестественной поддержке! Но заставь нас понять также ее героизм, красоту и силу распятия плоти, безоговорочного служения Царству Божьему! Даруй нам возможность такой любви! Да!
      Сколько раз, слушая песенные хиты, мне часто хотелось сконцентрировать внимание на музыке, а не на тексте. То же чувство я испытывал и теперь. Не только потому, что слова проповеди не пробуждали во мне никакого отклика, но и потому, что Лемминг не произносил проповедь собственного сочинения, а цитировал с незначительными приукрашиваниями комментарии о святом безбрачии, произнесенные несколько лет назад от имени Господа Папой Павлом VI.
      Я посмотрел на часы. Было без трех минут десять. Если повезет, Лемминг сделает перерыв в десять. В обоих боковых проходах, в трех четвертях пути к передней стене, стоял человек - возможно женщина, на таком расстоянии было трудно разобрать, - облаченный в некое подобие униформы. Я попытался рассмотреть как следует стоящего в правом проходе. Облачение представляло собой перламутрово-серую мантию длиной до лодыжек, застегнутую на шее и с эмблемами на рукавах. На голове красовалось нечто вроде большой купальной шапки.
      Очевидно, получить интервью у "самого святого пастора" было не так легко, если вообще возможно, без помощи посредника. А мне, не принадлежащему к церкви, без помощника еще труднее, чем кому бы то ни было. Поэтому я подошел к правому проходу и потихоньку двинулся вперед, стараясь не привлекать внимания.
      Благополучно пройдя полпути, я остановился, чтобы получше рассмотреть прихожан. Из четырех тысяч присутствующих я мог окинуть взглядом несколько сотен, и это зрелище было тягостным. Конечно, я был предупрежден и видел не только то, что было передо мной в действительности, но и то, что ожидал увидеть. Впрочем, думаю, что и непредубежденный наблюдатель пришел бы к такому же печальному выводу.
      Что касается меня, то я еще ни разу в жизни не сталкивался с таким унылым и безрадостным сборищем простофиль. Даже делая девяностопроцентную скидку на мои личные предубеждения, очень немногих из них можно было принять за живых людей, а некоторые даже выглядели умершими несколько лет назад.
      Застывшие, неподвижные и смотрящие вверх, они словно поглощали всеми порами любовь к жизни или жажду смерти - выбирайте что хотите, ибо Фестус все еще вещал им о добродетелях и радостях девственности и безбрачия, страдания и самоотречения, - извергающиеся на них с кафедры. И как ни странно, те, кто, казалось, смотрел на меня, выглядели еще более мрачными и настороженными.
      Повернувшись, я вновь двинулся по проходу и остановился позади личности, которую принял за некое подобие часового. Он, она или оно - даже вблизи я не мог различить пол из-за свободного облачения - стояло ко мне спиной, поэтому я постучал ему по плечу и шепнул:
      - Прошу прощения, сэр, мэм или мисс.
      Она - да, это была она, и еще какая! - быстро обернулась. Девушка не отличалась ростом и несколько секунд стояла, уставившись на мой подбородок, а может, немного пониже - на адамово яблоко. Возможно, адамово яблоко вызвало у нее связанные с проповедью ассоциации, а может, дело было в моих словах. Как бы то ни было, она выглядела потрясенной.
      Резко откинув голову назад, словно опасаясь, что на нее приземлится орел, девушка устремила расширенные глаза на мою физиономию. Глядя в глубину этих огромных, почти фиолетовых глаз, видя нежную гладкость кожи и мягкий изгиб губ, я не удержался и выпалил:
      - Господи Иисусе, каким образом такое живое существо, как вы, оказалось в компании этих...
      Девушка издала звук, похожий на легкий вдох, но он испугал меня, потому что показался чересчур громким, несмотря на канонаду, доносящуюся с кафедры... Несмотря на канонаду?
      В ту же секунду я осознал, что в церкви царит гробовая тишина, слегка покосился налево, чтобы взглянуть на прихожан, и сразу же пожалел об этом. Все они уставились на меня и казались сплошной темной и угрюмой массой. Более того, сидящий неподалеку широкоплечий мужчина в темно-сером костюме в мелкую полоску резко выделялся на фоне сидящих в том же ряду. Все остальные были одеты в черное или темно-серое, но полностью однотонное.
      Я запоздало осознал, что, очевидно, единственный во всей церкви наряжен в канареечно-желтую спортивную одежду.
      Я снова посмотрел на девушку. Ее рот был открыт, а глаза выпучены, но на нее все равно стоило посмотреть.
      - Быстро! - шепнул я. - Как вас зовут?
      - Мисс Уинсом, - словно загипнотизированная, прошептала она в ответ. Реджина Уинсом.
      - Великолепно, - сказал я.
      Снова покосившись влево, я посмотрел вверх в надежде, что Лемминг не собирается запустить в меня молитвенником. Но к моему удивлению, он даже не казался осведомленным о возникшем беспокойстве. Лемминг перелистывал страницы большой книги, лежащей перед ним на кафедре. Я опять посмотрел налево. Некоторые из ближайшей ко мне группы еще поглядывали на меня, но большинство листали маленькие книжечки, которые лежали у них на коленях.
      Я опасался, что вся паства поднимется с мест и напустится на меня, но, очевидно, только сидевшие рядом услышали писк, который издала Реджина, да и то лишь потому, что Лемминг как раз закончил свою проповедь. Естественно, в церкви стало тихо как в могиле (это заставило меня задуматься, принадлежит ли сегодняшний вечер к удачным для моей особы).
      - Почему вы издали этот странный звук? - спросил я Реджину.
      - Какой звук?
      - Едва ли я смогу его описать, а тем более повторить. Вы казались такой потрясенной.
      - Ну...
      - Все дело в моем адамовом яблоке, верно?
      - В вашем чем?
      - Ладно, забудьте. Лучше объясните, что с вами случилось.
      - Ну, вы сказали такую странную вещь...
      - Я?
      - Я стояла, слушая нашего возлюбленного пастора, и готовилась собирать пожертвования, когда вы постучали мне по плечу.
      Вот как, пожертвования! Значит, она собиралась обходить всех с тарелкой... Нет, с корзиной. Теперь я заметил, что девушка держит обеими руками широкую плетеную корзину, способную вместить килограммов тридцать картофеля. По неизвестной причине мне пришло в голову, что, если бы на дне не лежало солидное количество банкнотов, мелочь непременно просыпалась бы на пол сквозь большие отверстия.
      - Значит, ваша задача - собирать пожертвования?
      - Да. Другой часовой... - она посмотрела на персону в аналогичном облачении, стоящую в противоположном коридоре, - и я всегда собираем пожертвования сразу после хорала.
      После хорала? Я не совсем понимал, что такое "хорал", но не собирался обнаруживать свое невежество перед этой красавицей. Судя по ее тону, это означало нечто важное. Может, Реджина собиралась танцевать? Я бы против этого не возражал. Но рассчитывать на танцы в церкви едва ли приходилось.
      - Никто еще не стучал мне по плечу, - продолжала девушка, - поэтому я немного удивилась. А потом вы сказали эту странную вещь.
      - Я думал, мы уже выяснили...
      - Сначала это звучало, как "прошу прощения". А потом нечто вроде "сэрмэмилимисс".., точно не помню.
      - Я тоже. Все, что я сказал, это: "Прошу прощения, сэр, мэм или..." Ладно, забудьте. Ну, если это все, тогда мне нечего волноваться.
      - Настоящим шоком было, когда я обернулась и увидела вас. Вы не поверите, что я подумала.
      - Поверю, не сомневайтесь.
      - Мне показалось, будто вы какая-то огромная птица.
      - Вы правы - я не верю. Вы, очевидно, шутите?
      - Я только знаю, что меня едва не ослепило что-то большое и ярко-желтое, поэтому я решила, что это гигантская птица или большая связка бананов...
      - Это уж слишком!
      - А потом вы начали ругаться.
      - Быть не может!
      - Я сама слышала, как вы произнесли имя Господа всуе. - Она снова задрожала.
      Я хлопнул ладонью себе по бедру:
      - Господи Иису... Мисс Уинсом... Реджина, возможно, вы отчасти правы. Но я не имел в виду ничего дурного, и, думаю, Господь достаточно великодушен, чтобы посмотреть на это сквозь пальцы. Договорились?
      Внезапно сверху раздался зычный голос, и должен признаться, что у меня по спине пробежали мурашки.
      - Обратитесь...
      "Обратиться во что? - подумал я. - В соляной столб? Кажется, это связано с Содомом и Гоморрой..."
      - Обратитесь к номеру восемьдесят девять, а после этого, думаю, будет самым уместным в этот вечер 14 августа...
      - Лемминг, - произнес я вслух.
      - Что? - с любопытством спросила Реджина.
      - Лемминг, всего лишь старина Фестус. Разве я не говорил вам...
      - ..закончить пением номера девяносто восемь, - сказал пастор Лемминг.
      - Реджина, - снова заговорил я, - я только что вспомнил, что у меня есть серьезная работа, поэтому я и постучал вас по плечу, меня зовут Шелдон Скотт, и мне очень нужно как можно скорее поговорить с пастором Леммингом, но так как я не был уверен, что он станет говорить со мной, то подумал, что вы, может быть, сыграете роль посредника и уговорите его...
      - Слушайте, с вами все в порядке?
      - Разумеется. А почему вы спрашиваете?
      - Вы весь желтый.
      - Это просто отражение. Но мне в самом деле нужно побеседовать с пастором Леммингом, Реджина. Не могли бы вы уговорить его спуститься сюда и уделить мне немного его ценного времени. - Я посмотрел наверх. - Если он останется там, где стоит, я вряд ли смогу до него добраться.
      Реджина показала на тяжелый серый занавес, прикрывавший стену за подиумом, где стоял Лемминг:
      - За драпировкой есть маленькая винтовая лестница. По ней очень легко подняться.
      - Легко, когда знаешь, как это сделать, - мрачно ответил я. - Вы не могли бы помочь...
      - Конечно, с удовольствием. Я попрошу его, когда начнется хорал, но раньше я соберу пожертвования, хорошо?
      - Отлично.
      Я стоял на прежнем месте, думая о своем, когда внезапно раздались несколько самых душераздирающих звуков, какие только мне приходилось слышать. Это было еще страшнее призыва обратиться невесть во что. Звуки состояли из грохота, звона, плача, стука и еще непонятно чего.
      - Что это? - в ужасе крикнул я.
      Ре джина весело улыбнулась и зашевелила губами, но я ничего не расслышал, попросил повторить и прочел ответ по губам:
      - Это начало хорала.
      - Вы имеете в виду... Что такое хорал? Откуда доносятся эти звуки?
      Я понял ответ по губам и посмотрел туда, куда указывал ее палец. Ниже Лемминга, перед драпировкой, скрывавшей винтовую лестницу, находилась группа музыкантов, если только их можно так назвать, которые якобы исполняли музыку, применяя усилители в куда большей степени, чем казалось необходимым. Это был не совсем рок-н-ролл и вообще что-либо, до сих пор известное человечеству. Вероятно, такие звуки можно было услышать, когда христиан терзали львы. Если бы мне пришлось давать этому жанру наименование, я бы назвал его "плимутрок" <Плимутрок - порода кур, выведенная в США.>, но он не заслуживал ни имени, ни описания. Подобное можно сыграть на двенадцати гитарах, двух барабанах, используемых Армией спасения, и четырех бубнах, и то когда исполнителей при этом сжигают заживо.
      Итак, это был хорал - вернее, начало хорала, как сказала Реджина. Ее губы продолжали шевелиться, но я уже не мог по ним читать, так как музыка подействовала и на мое зрение. Потом я почувствовал, что она взяла меня за руку и куда-то повела. Я не возражал отойти подальше от источника музыкального катаклизма, но, увы, мы направились как раз к нему и прошли через отверстие в драпировке к винтовой лестнице. Очевидно, у нее имелась на то причина, но я был не в состоянии соображать - грохот буквально проникал мне в мозг, высекая искры, производя короткие замыкания и с треском разрывая нервные клетки...
      Все кончилось так же внезапно, как началось.
      Я подумал, что Лемминг использовал проповеди не только с пряником второго пришествия и кнутом проклятия и вечного огня, но и с длительным затягиванием каждого предупреждения или откровения, покуда напряжение и беспокойство не достигнут своего пика, с бесконечными повторениями слов и фраз. Этот ужасающий грохот, воздействующий на все органы чувств, был точно рассчитан на создание хаоса и беспорядка в умах и сердцах слушателей. Подобное состояние обычно возникало в моменты убедительного внушения абсолютно новых идей, требующих от человека перерождения, которое обычно деликатно именовали "религиозным обращением".
      Такую технику в прошлом эффективно применяли Кальвин <Кальвин Жан (1509 1564) - французский богослов и реформатор, основатель кальвинистского направления протестантизма.>, Уэсли <Уэсли Джон (1703 - 1791) - английский богослов, основатель методистского течения в Англиканской церкви.> и прочие столь же праведные церковные реформаторы, а также всевозможные промыватели мозгов, преступные демагоги и палачи - вплоть до Гитлера и Сталина. Те же приемы применяли проповедники, запугивающие адским пламенем и серой, в том числе, очевидно, и Фестус Лемминг. Добавить к этому всеобщее пение, хлопание в ладоши и, может быть, ритуальный танец под "плимутрок" - и вся паства впадет в безумие.
      Я заставил себя отвлечься от этих мыслей и смог снова ощутить - физически или телепатически - горячий пульс Реджины в том месте, где ее рука касалась моей.
      Сначала Дру, потом Реджина - во многом отличающиеся друг от друга, как день и ночь, но обе обладающие горячим биением женского сердца - способны пробудить бурю в каждом мужчине, хочет он того или нет. Об этом не сказано в Библии, но закон природы не могут отрицать ни вера, ни страх перед адом, ни надежда на спасение души, покуда кровь кипит в жилах. Однако некоторые, вроде Фестуса Лемминга, упорно пытаются его отрицать.
      В этот момент Фестус Лемминг предстал передо мной во плоти - если то, что я увидел, можно было назвать плотью.
      Глава 5
      Мы находились в глубине церкви - в большой, тускло освещенной комнате, четвертую стену которой образовывали тяжелые занавески позади нас, с невероятно высоким потолком и полом, занимающим добрых четыре-пять тысяч квадратных футов. "Пространство для будущего расширения", - подумал я, хотя в данный момент помещение походило на захламленный сельский склад.
      Реджина подвела меня к винтовой лестнице, о которой она упоминала. Фестус Лемминг только что спустился с нее и сейчас направлялся к нам. Казалось неизбежным, что Реджина уберет свою руку с моей, как только Фестус нас заметит, поэтому в ту же секунду, как я его увидел, я перестал ощущать ее пульс. Это был неравный обмен. Я почувствовал, как что-то во мне умерло, и в тот же момент давно забытое воспоминание вернулось ко мне.
      Это было детское воспоминание, но настолько ясное и свежее, что я снова ощутил необычный холод того утра. Я только что спас от кота птичку, которая была слишком мала, чтобы улететь, и несколько секунд чувствовал на своей ладони дикое биение ее сердца, пока оно внезапно не прекратилось.
      Почему же, спрашивал я себя, мне пришла в голову эта история именно в тот момент, когда я пялил глаза на "самого святого пастора"? И почему я подумал о том, что некоторые люди способны одним своим присутствием лишать жизни другие создания? Возможно, причиной были эта ужасающая музыка, пульс Реджины или уникальный опыт пребывания в церкви в субботний вечер - не знаю. Я знаю только то, что при виде Фестуса Лемминга вспомнил и почувствовал холод того давнего утра.
      - Я очень сожалею, возлюбленный пастор, - заговорила Реджина, - что опоздала сегодня вечером. Я устала, легла вздремнуть и.., проспала. До сих пор я еще никогда не пропускала вступительный гимн. Надеюсь, вы сможете найти в вашем сердце прощение для меня.
      Я покачал головой. Неужели я слышу это на самом деле? Вероятно, нет.
      - Хочу верить, мисс Уинсом, - холодно отозвался Лемминг, - что вы не проспите завтрашний вечер.
      Он выразительно подчеркнул слово "завтрашний", в котором словно послышались взрывы бомб. Еще бы - ведь завтрашний вечер должен быть особенным.
      - Дело Господне не терпит слабости и нестойкости, - продолжал Лемминг, и каждое его слово было подобно сухому листу, уносимому зимним ветром. - Если крест вашего долга для вас слишком обремените лен, положите его. Потому что в случае повторения чего-либо подобного, мисс Уинсом, для вас здесь не окажется места.
      Я чувствовал себя попавшим в страну чудес "Диснейленда". Должно быть, они заранее узнали о моем приходе и просто ломают комедию. Но посмотрев на Реджину, я увидел, что ее щеки побелели. Она снова издала тот странный звук, похожий на вдох, но на сей раз в нем не было ничего забавного.
      - Я ужасно сожалею, возлюбленный пастор. Пожалуйста...
      - Разве у вас нет работы, которую вы должны выполнять для Господа, мисс Уинсом?
      Она бросила на меня быстрый нервный взгляд. В ее глазах читалось нечто весьма похожее на страх. Очевидно, ей угрожало отлучение от Церкви Второго пришествия, а это означало, что если Реджина не проявит достаточного смирения, чтобы избежать ужасной судьбы, то больше не сможет говорить с Богом и - что еще хуже - Бог не сможет говорить с ней. Не удивительно, что она испугалась.
      Но именно тогда Реджина покорила меня, заслужив самую высокую оценку, какую я только мог дать. Она начала поворачиваться, но остановилась и сделала то, что обещала.
      - Возлюбленный пастор, это мистер Скотт - Шелдон Скотт... - Ее голос звучал совсем тихо. - Я обещала ему спросить у вас, не могли бы вы уделить ему хотя бы одну-две минуты. - Она судорожно глотнула. - Он говорит, что это очень важно.
      Лемминг ничего не сказал - причем умудрился сделать это весьма холодно. Реджина повернулась и вышла. Пастор смотрел на меня молча, не улыбаясь, не шевелясь и, казалось, даже не видя. Я тоже устремил взгляд на его узкое лицо, тонкие губы и горящие глаза. Последние меня удивили - я ожидал, что они окажутся ледяными, но глаза Лемминга были большими, яркими и теплыми. В их глубине сверкало пламя.
      В тридцати - сорока футах от него находилась стена с полудюжиной крепких на вид дверей. Слева от меня помещались грубый деревянный стол и пара скамеек без спинок - комфорт, достойный военного лагеря. Справа виднелся еще один стол со стопкой книг в черных переплетах - возможно, Библий, - коробки со свечами и подсвечниками и письменный стол-бюро с убирающейся крышкой.
      Ближе, у стены, стоял деревянный крест высотой в десять футов с заостренным стальным основанием, должно быть предназначенным для втыкания в землю или глину, и ярко раскрашенной деревянной фигурой полуобнаженного Иисуса-человека и Христа-Бога - плоть и дух еврея из Назарета, распятого на христианском кресте.
      Я посмотрел в горящие глаза Фестуса Лемминга и сказал:
      - Пастор, я пришел просить вас о помощи. После этого я умолк. Я шел сюда с надеждой, что Лемминг проявит любезность и обратится к прихожанам, ибо только он мог заручиться содействием паствы, включая одного или нескольких лиц, которые могли видеть Бруно. Но теперь я знал, что никакие мои слова и даже миллионов долларов, если бы таковой у меня имелся, не заставят его прийти мне на помощь.
      Как бы то ни было, не следовало упускать даже ничтожный шанс, поэтому я заговорил вновь:
      - Мне крайне необходимо связаться с Эммануэлем Бруно. Насколько я понимаю, вскоре после захода солнца он был в церкви или рядом с ней. Я...
      Ни слова, ни жеста, ни даже перемены выражения лица. Вообще никаких признаков жизни, кроме сверкающих глаз.
      - Мне известно, что у вас с ним имеются.., ну, скажем, расхождения, - Я деланно засмеялся. - Даже весьма солидные расхождения. Но доктору Бруно может понадобится моя помощь в деле... - Поколебавшись, я ринулся вперед очертя голову. - Говоря откровенно, пастор Лемминг, вполне возможно, что доктору Бруно грозит опасность. Он может попасть в беду, если я не свяжусь с ним как можно скорее. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потратили хотя бы десять секунд, чтобы спросить прихожан, не видел ли кто-нибудь из них доктора Бруно здесь или поблизости...
      - Нет.
      - Очевидно, вы не вполне понимаете всю серьезность...
      - Я все отлично понимаю. Эммануэль Бруно, являющийся подлинным воплощением зла, может попасть в беду, даже быть убит, если вы его не найдете и не поможете ему. Возможно, он умирает или уже мертв.
      У Лемминга была странная манера: говоря, переходить почти на пение, как в недавнем разговоре с Реджиной и наиболее грозных фрагментах своей проповеди. Это раздражало и в то же время приковывало внимание.
      - Если он попал в беду, умирает или убит, значит, такова Божья воля. Я человек Бога. Неужели вы полагаете, что я могу противопоставить свою волю воле Господа Всемогущего?
      - Да бросьте!.. - Я умолк и заговорил снова:
      - Должно быть, мы обсуждаем разные вещи. Я имею в виду человеческое существо, а не воплощенное зло, и если я что-то помню о христианской доктрине и практике...
      - Эммануэль Бруно согрешил против Духа Святого, против Бога и людей! Лемминг грозно возвысил голос. - Он осужден и проклят, поэтому Господь поразит его насмерть! Такова воля Божья!
      - Откуда вы знаете? - вырвалось у меня, причем я подозревал, что это далеко не все, что было готово соскользнуть у меня с языка.
      - Покиньте это святое место! Вы оскверняете Дом Божий зловонием плоти и похоти.
      - Прекратите этот спектакль, Лемминг. Возможно, вы великий актер, но я не принадлежу к вашим поклонникам, так что не тратьте зря время.
      Его голос слегка изменился.
      - Я не стану помогать ни Эммануэлю Бруно, ни вам, его агенту! Напротив, я буду противостоять вам всеми возможными способами!
      Я усмехнулся:
      - Это угроза? У вас настолько изощренная фразеология, что это нелегко определить, но я надеюсь, что не ошибся. Мне бы не хотелось думать, что я без причины наложил в штаны.
      Следующие его слова были, пожалуй, самыми тихими, какие я от него слышал.