В окно громко постучали. Анастасия Фёдоровна встревоженно взглянула на Максима. Стук повторился. Звон стекла выразительно передал чьё-то нетерпение. Анастасия Фёдоровна быстро встала.

– Кто же это?

– Сиди, Настенька, я открою.

Максим поднялся из глубокого кресла и, направляясь к двери, посмотрел на часы, висевшие над письменным столом. Было два часа ночи.

Анастасия Фёдоровна проводила мужа взглядом. Шестой день Максим жил дома, и шестой день им не удавалось поговорить по-настоящему. С раннего утра до позднего вечера шли родственники, друзья, соседи…

На террасе послышался незнакомый голос, и вслед за Максимом в комнату вошёл человек в длинном глянцево-чёрном плаще. Плащ был мокрый, и струйки воды стекали на пол.

– Распишитесь за «молнию», Максим Матвеич, – проговорил почтальон, осторожно подавая телеграмму с красной наклейкой, обозначавшей, что доставить её надлежало в любое время дня и ночи.

Максим принял телеграмму и по-фронтовому на ладони расписался на отдельном продолговатом листочке.

– Благодарю вас, товарищ. – Он проводил почтальона и вернулся с нераспечатанной телеграммой.

Анастасия Фёдоровна стояла в такой позе, которая без слов говорила: «Ну скорей же! Не томи!»

Максим развернул телеграмму, прочитал вслух:

– «Областной комитет партии просит вас срочно прибыть Высокоярск по вопросу вашей дальнейшей работы. Выезд телеграфируйте. Секретарь обкома Ефремов».

– Да они что там? Столько лет человек воевал, не знал ни сна, ни отдыха, приехал к жене и детям, не успел ещё как следует выспаться – и опять куда-то! Нет, нет, это немыслимо! – Анастасия Фёдоровна взяла Максима за руку, прижала её к своему лицу и затихла.

Максим обнял жену, бережно усадил на диван, сел рядом.

За стеной свистел ветер. Упругие струйки дождя стучали в стекла высоких окон. Но как бы наперекор ненастью, стоявшему на дворе, где-то близко с задором горланили петухи.

– Ишь ведь как стараются! – сказала Анастасия Фёдоровна.

– Хороший, солнечный день чуют, Настенька, – вполголоса отозвался Максим.

И они опять замолчали, не решаясь говорить о том, что несла их жизни телеграмма, доставленная в глухой ночной час.

– Значит, едешь? – спросила наконец Анастасия Фёдоровна.

– Еду, Настенька.

– И когда?

– С первым поездом.

– Утром… – Она опустила голову.

Максим встал, расправил плечи, пригладил густые волосы. Надо бы как-то по-хорошему утешить жену, но нужных слов не находилось. Максим подумал о себе с острым неудовольствием: «Вояка! Разучился говорить с самым близким человеком».

Он прошёлся по комнате широкими медленными шагами.

– Это что-то очень важное, Настенька. Ефремов – человек чуткий. Он не позвал бы без крайней надобности.

– Чуткий? По-настоящему чуткий должен был и о твоей семье подумать.

– С государственной вышки виднее.

– Не оправдывай. Ты отвык от нас. Тебе лихо сидеть на одном месте…

Максим сдержался, чтобы не ответить резко, и, помолчав, подчёркнуто спокойно сказал:

– На войне, Настенька, я от многого отвык… А ставить свой покой превыше всего я никогда не привыкал.

Анастасия Фёдоровна вскочила.

– Что?..

– Ссориться не будем, Настенька.

– Нет, будем! Будем, если ты думаешь, что мы жили тут в своё удовольствие!

– Можно послать Ефремову телеграмму, попросить отсрочку дня на три.

Она поняла, что он делает ей уступку, и с горячностью сказала:

– Ни в коем случае!

Анастасия Фёдоровна подошла к шкафу с книгами и принялась что-то искать.

Она стояла к Максиму вполоборота, и он видел её высокий лоб, прямой нос, плотно сомкнутые губы, придававшие её лицу энергичное, волевое выражение, и мягко очерченный тенью от лампы точёный подбородок. Именно такой – строгой и до бесконечности нежной – виделась Максиму она в долгие фронтовые годы.

– Нашла! – сказала Анастасия Фёдоровна, вытаскивая из большой книги потёртый листок бумаги. – Возьми и прочитай вслух.

Максим бережно принял из её рук листок ученической тетради, не узнав вначале своего почерка.

– Читай!

– «Настенька! Всё получилось очень глупо, и эту глупость мы должны поделить с тобой поровну. Ты не поняла меня, а я не хотел понять тебя. Ты уехала… И вот теперь, когда тебя нет, я вижу, что, где бы ты ни была, куда бы ни уносила ты свою гордую душу, всё равно ты вернёшься, и мы будем вместе. В нашем тяготении друг к другу есть что-то необоримое. Маленькие таёжные ручейки, сливаясь воедино, умножают свои силы. Так и мы с тобой. Кто бы ни вставал на нашем пути, какие бы преграды ни воздвигались перед нами – всё рухнет от силы нашей любви. В жизни так много больших, настоящих дел, что, ей-богу, не время размениваться на мелкие чувствишки. Максим».

Анастасия Фёдоровна и Максим посмотрели друг другу в глаза вначале строго, как бы говоря: «Вот какие мы были!» – потом с нежностью. Эта короткая записка, свидетель их юности, растворила горький осадок.

– Ты помнишь, когда это было написано? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Ещё бы не помнить! Мы поссорились тогда с тобой из-за какого-то пустяка и чуть-чуть не испортили себе всю жизнь.

– Это было, Максим, пятнадцать лет тому назад.

– Ну что ж, я готов подписаться под этим посланием вновь. В нашей жизни, Настенька, действительно было много хорошего, а будет ещё больше. Будет!..

Они опять сели рядом. Максим поцеловал жену, взял со гибкую, сильную руку и не выпускал её из своей руки.

– Никогда не забуду, Максим, дни боёв под Сталинградом. От тебя три месяца – ни строчки. Временами казалось, что тебя уже нет в живых. В такие часы я брала эту записку, и она возвращала мне веру, давала силы для жизни…

Анастасия Фёдоровна говорила тихо, доверчиво. Максим сидел с закрытыми глазами. И он ведь тоже в трудные часы своей фронтовой жизни перечитывал её старые письма, черпая в них силы, в которых нуждалась его душа.

Ночь истекала. Дождь прошумел, омыв землю щедрыми струями, и затих, уступая место разгорающемуся рассвету.

Максим Отрогов был назначен заведующим отделом промышленности Высокоярского областного комитета партии. Вначале это предложение удивило его. Он имел степень кандидата философских наук и считал себя ближе к пропагандистской и научной работе, чем к хозяйственной деятельности. Максим высказал своё сомнение первому секретарю обкома Ефремову. Тот принялся горячо разубеждать:

– Именно потому, что вы философ и пропагандист, мы и решили выдвинуть вас на этот пост. Нам нужен не хозяйственник, а партийный работник, тем более что у вас за плечами опыт секретаря горкома, директора политехнического института, командира полка. Что же касается специальных вопросов, то вы их освоите в процессе работы. Главное в промышленности у нас – лес. Центральный Комитет партии и правительство серьёзно критикуют нас за состояние лесной промышленности. Перспективы же для развития этой отрасли хозяйства в нашей области безграничны. Думается, что вы сумеете повести дело энергично, с учётом наших больших возможностей.

Ефремов вопросительно посмотрел на Максима, и глаза его, затаив добрую усмешку, говорили: «Да ты же согласен, я вижу, что согласен, и зря тянешь, зря упрямишься».

– Ну что же, обкому виднее, какую работу мне дать, – сказал Максим.

– Вот это по-партийному.

– Когда приступить к работе?

– Как можно скорее. Местами уже начался сплав. Кроме того, Центральный Комитет и правительство приняли решение о развёртывании в нашей области новых леспромхозов. Работу эту надо начинать без промедления.

Помолчав, Ефремов заговорил другим тоном:

– Обком не забудет, что вы не отдыхали. Ордер на квартиру можете получить сегодня же. Телеграфируйте семье о переезде. Жену вашу также не оставим без дела.

– Я хотел бы, Иван Фёдорович, прежде всего выехать в районы, посмотреть, как живут люди. Не хочется начинать работу с кабинета.

– Поезжайте. Советую в Притаёжный район. Там у нас крупный леспромхоз «Горный». Кстати, и брата повидаете. Вы ещё не виделись с ним?

– Несколько лет не встречались.

И вот Максим ехал в Притаёжное. Снег недавно стаял, и земля курилась под солнцем розоватой испариной. Лес не успел ещё зазеленеть и стоял голый. Поля были бурыми, неуютными. Зеленели только бугры да загоны озимых.

Дорога в Притаёжное пролегала через лога, холмы, речушки, сердито бурлившие под старыми непрочными мостами. Ехали осторожно.

– Тут справедлива пословица: «Тише едешь, дальше будешь», – говорил Максим, сидя рядом с шофёром.

Связь Высокоярска с Притаёжным районом поддерживалась преимущественно речным путём. Летом на пароходах завозили в район товары, горючее, машины. Почта доставлялась либо самолётами, либо на автомобилях, а в распутицу на лошадях.

На половине пути от Высокоярска до Притаёжного машина Максима нагнала одинокого путника. Он шёл не торопясь, не по дороге, а возле неё (там меньше было грязи), опираясь на суковатый посох. Заслышав рокот мотора, он оглянулся, но не остановился, не поднял руку, а продолжал шагать дальше.

– Вы глядите, Максим Матвеич, какой гордый, даже подвезти не просит, – заметил шофёр.

– А он сейчас на Талиновский выселок свернёт, – сказал Максим.

Но человек с посохом в сторону не свернул, а продолжал идти по большой дороге.

Когда машина обгоняла человека, Максим оглядел его. Это был высокий сутулый старик. Морщинистое лицо его обросло кудрявой длинной бородой. Ветер трепал седины, ерошил их.

– Надо всё-таки подвезти!

Старик охотно принял приглашение. Он снял с плеч котомку, расстегнул суконное пальто и, втолкнув вначале посох, залез на заднее сиденье «эмки».

– Спасибо, добрые люди, а только я бы и своими ногами дошёл, – сказал старик певучим голосом.

– А ехать всё-таки лучше, папаша, – засмеялся шофёр.

– Конечно, лучше, но и дойти можно, – убеждённо сказал старик.

– Вы что же, местный или откуда-нибудь приехали? – спросил Максим, когда старик отдышался.

– Сейчас я издалека, а в прошлом был местный.

– Когда это – в прошлом?

– Из этих мест я ушёл ровно сорок лет тому назад, а пришёл сюда шестьдесят лет назад. И до того я жил на свете двадцать лет.

– По виду вам столько не дашь.

– На здоровье пока не в обиде. А всё же всему есть мера.

Старик замолчал. Максим обернулся и увидел, что выцветшие глаза его спутника стали грустными.

– А кто вы будете, добрые люди? – оживляясь, спросил старик.

Максим сказал, что едет в Притаёжное из Высокоярска по заданию обкома партии.

– От власти, значит, по государственным делам едете, – сделал заключение старик и, помолчав, усмехнулся: – Раньше я от властей хоронился, теперь с властями в одной машине еду.

– Вы, вероятно, из беглых каторжан были? – спросил Максим.

– Из них, добрый человек… Такое дело было. Служил я у тамбовского помещика Гранова. А у помещика жил в Петербурге сын – поручик. Что отец, что сын – не люди были, а звери. Как приедет сын к родителям на побывку, нашим девушкам житья нету. Обесчестит и бросит. Две наших девушки руки на себя наложили. Затаил я лютую злобу против молодого Гранова, стал сам не свой. А тут, как на грех, приезжает он опять и велит прийти вечером в хозяйский сад Марфуше. А у нас с ней всё уже договорено было: собирались осенью обвенчаться. Ну, идёт Марфуша в сад, а я уже там в кустах прячусь. В тот вечер и порешил его. Поймали меня, судили. Дали десять лет каторжных работ и вечное поселение на Сахалине. Марфуша пошла за мной. Не доходя до Томска, сбежал я. С той поры до семнадцатого года исколесил всю Сибирь. В двенадцатом году попал на Ленских приисках под расстрел, пули вокруг свистели, в трёх местах одёжу продырявили, а сам остался цел и невредим. Пока царское лихолетье было, двадцать фамилий переменил. Каких только кличек не носил: Залётный, Косач, Червонный, Петух, Скряга! Когда прогнали царя и богачей, вернулась ко мне родительская фамилия, стал я опять Мареем Добролётовым, с той поры на севере обитался, людям новые тропы торил.

Максим слушал затаив дыхание. Трудно было поверить, что одна человеческая жизнь может вместить столько лиха.

– А как дальше жить думаете? – спросил Максим.

– Похожу, посмотрю, добрый человек. Своё гнездо вить не стану. Долго ли жить-то осталось? Дела вот кое-какие управлю – и на покой, годы мои немалые.

– А какие же у вас дела могут быть?

– Есть кое-какие дела, есть, – уклонился от прямого ответа старик и попросил шофёра: – Остановись, добрый человек, у свёртка. Вам прямо, а мне налево.

– А память у вас хорошая. Даже повороты на дороге помните! – удивлённо воскликнул Максим.

– Да ведь как их забудешь, если сам тут все тропы торил, – объяснил старик. – Лесок вот местами гуще и выше стал. А так мало что изменилось. Местность, добрые люди, меняется от человека. А человек, видать, рук своих тут ещё не приложил.

Машина нырнула в лог, с рёвом поднялась на косогор и остановилась.

– Вот и сворот твой, дедушка, – сказал шофёр.

Старик вылезал из машины долго и неловко. Он был такой большой, что в дверцах «эмки» ему пришлось сгибаться почти вдвое.

– Сто коробов вам добра и счастья, добрые люди! – почти пропел старик, выйдя наконец из машины.

– Счастливой дороги, отец! – от души пожелал ему Максим.

Не доехав до Притаёжного километров сорок, машина свернула в сторону. Здесь неподалёку от тракта был расположен один из крупных леспромхозов Улуюлья – «Горный».

«Думаю, что секретарь райкома Артём Матвеевич Строгов не будет на меня в особой претензии за проникновение в низы „без ведома районных властей“», – с усмешкой подумал Максим.

За годы пребывания в армии Максим отвык от «гражданки», и теперь ему хотелось без всякого промедления столкнуться с жизнью, посмотреть, как живут простые люди, узнать их думы. Кроме того, места, лежавшие от тракта к востоку, к реке Горной, были знакомы Максиму по детству и юности. Здесь он бывал с отцом на охоте в чернотропье (со второй половины сентября до снегопада). Но особенно часто Максиму приходилось бывать в сёлах и деревнях Улуюлья, когда он работал инструктором уездного комитета комсомола.

Дорога от тракта к леспромхозу шла через лес. Снеговые воды размыли колею, обнажили корни кедров и сосен. Машина часто подпрыгивала, остервенело гудела, колёса то и дело буксовали, яростно разбрызгивая грязь.

Максим сидел молча, и казалось, что он не замечает всех неудобств пути. Жадно всматривался он в распадки, поросшие густым кедровником, прислушивался к шуму, с которым катились через перекаты и валежник ручьи.

Всё тут стало теперь как-то по-иному: проще и обыкновеннее. Суковатые в два-три обхвата деревья, поражавшие тогда его своей высотой, будто вросли в землю. Неподступные хребты тоже как бы уменьшились. Максим пожалел, что этот лес, эта дорога, это небо не вызывают в нём прежних чувств. Правда, был один момент, когда он как бы перенёсся в детство: машина пересекала лог. По берегам ручья, протекавшего в логу, буйно рос чёрносмородинник. Объезжая рытвину, шофёр направил машину в кустарник. Под колёсами захрустели ломкие ветви смородины, и воздух наполнился густым терпким запахом. Запах этот был родным и близким Максиму. Ему живо представилось, что вокруг не весна, а осень. Деревья уже подёрнулись багрянцем, небо опустилось и стало свинцовым. Он, Максимка, идёт по лесу. Впереди бежит собака, она обнюхивает деревья и землю и, поглядывая на него, увлекает всё дальше от стана. День уже клонится к вечеру, а он с утра ещё ничего не ел. Он заходит в смородинник. Терпковатый, вкусный запах разжигает аппетит. В мешке, перекинутом через плечо, лежит кусок чёрного хлеба. Он вытаскивает хлеб, подходит к кусту, усеянному гроздьями ягод, и ест их с хлебом.

Автомобиль подпрыгнул, налетев на пенёк. Максим подскочил на сиденье, втянул голову в плечи, опасаясь удара.

– Ну и дорога, ни дна ей, ни покрышки! – выругался шофёр. – Как они тут только в ненастье ездят? Вы их пристыдите хорошенько, Максим Матвеич.

– Придётся.

Через полчаса показались разбросанные по берегу реки тёсовые крыши домов Весёлого. Повсюду топились бани. Дымок курчавился над ними и расползался по земле, разнося приятный, горьковатый запах смолы и жжёного кирпича.

Солнце перед закатом побагровело. Окна горели жарким огнём. Пылающими пятнами был подёрнут кедровник, тянувшийся сплошным массивом от Весёлого до Притаёжного по берегам реки Большой – около шестидесяти километров.

– В контору поедем, Максим Матвеич? – спросил шофёр, когда машина покатилась по широкой улице села.

– В конторе едва ли мы кого-нибудь захватим. День субботний.

– Куда же поедем?

– А вон домик с тремя белыми наличниками, подверни к нему.

– У леспромхоза, Максим Матвеич, наверняка заезжая квартира есть.

– Уж как-нибудь обойдёмся без неё.

Шофёр вопросительно посмотрел на Максима, но его намерений не понял. А Максим думал: «Любопытно, очень любопытно посмотреть, как живут сейчас наши люди. О чём думают? О чём говорят? Какие заботы их занимают?»

Хозяйка дома встретила Максима на крыльце. Это была немолодая женщина с полным приветливым лицом, сохранившим румянец на щеках. Голова её была повязана белым платком не по-старушечьи – клиньями, а вокруг головы – так повязывались раньше молодые сибирячки в первые два-три года замужества.

– Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, заночевать у вас можно? – обратился к женщине Максим.

– Заночевать? Можно, можно! Милости просим, – радушно проговорила хозяйка.

Из дому вышел широкоплечий, плотный мужчина, босой, в рубашке с расстёгнутым воротником, без пояса. Чёрные волосы его были ещё мокрыми и нерасчесанными, а смуглое, словно прокалённое лицо покрыто бисерными капельками пота. Видно, он только что вернулся из бани.

– Переночевать товарищ просится, – сказала женщина, взглянув на мужа.

– Зови. Дом большой.

И, осмотрев Максима с ног до головы, пригласил сам:

– Заезжайте, товарищи. А вы откуда будете, из района или из области?

– Из области, по делам едем.

– Проходите, а я побегу ворота шофёру открою. – Женщина легко сбежала по ступенькам крыльца.

Максим вошёл в дом. Хозяин провёл его во вторую половину и указал на стул.

– Располагайтесь тут, товарищ.

Он торопливо вышел куда-то, оставив Максима одного. Максим осмотрелся. В комнате было чисто и уютно, и он невольно оглядел себя – не принёс ли на одежде дорожную грязь.

Кроме широкой кровати с высоко взбитой периной и деревянного дивана, в углу стоял большой письменный стол, а над ним полки, заставленные книгами. Вся стена напротив окон была увешана фотографиями, вставленными в рамки под стекло.

Выше, над фотографиями, висел цветной портрет Ленина, оправленный нарядной золотистой рамкой с фигурной резьбой.

Максим давно, ещё до войны, заметил эту трогательную особенность людей колхозной деревни: вывешивать портреты Ленина и руководителей партии и государства вместе с семейными фотографиями.

Максим подошёл ближе, принялся рассматривать фотографии. За несколько минут он узнал, что хозяин дома служил в царской армии, имел Георгиевский крест, потом воевал в рядах Красной Армии, был участником двух окружных съездов потребительской кооперации; учился на областных курсах работников лесного хозяйства.

Два больших портрета, висевших с правой стороны, особенно привлекли внимание Максима. Открытые юношеские лица, такие же большеглазые и чернобровые, как у отца, смотрели в упор с доверчивостью и добродушием. «Сыновья», – подумал Максим.

Юноши были в обычной красноармейской форме: гимнастёрка со стоячим воротником, погоны, широкий ремень. За годы войны на фронте Максим встречался с тысячами таких людей. Он понял, что они не одногодки и боевая судьба у них тоже была неодинаковой. Старшему пришлось горше, тяжелее. Глаза его были полны страдания. «Этот видел и смерть и ужасы войны, и путь его по военной дороге был нелёгким», – подумал Максим.

Вошёл хозяин.

– Не желаете в баню сходить? Воды и пару на десятерых хватит. Баня у нас новая, чистая, – добавил он, видя нерешительность Максима.

Вначале Максим хотел отказаться, но, вспомнив, что торопиться ему сегодня некуда, а в деревенской бане он не был уже лет пятнадцать, согласился.

– Идите. Шофёр уже в бане.

– Это ваши сыновья? – спросил Максим, кивнув на портреты.

– Да. Этот старший – Семён. Всю войну от начала до конца прошёл. Танкист. Герой Советского Союза. Три дня до победы не дожил.

– Боевая у вас семья!

– Да я и сам послужил!.. В первую мировую три года, в гражданскую три года и два года в Великую Отечественную!

– Сколько же вам лет?

– Пятьдесят два года.

– Афанасий, приглашай гостя в баню, – послышался голос хозяйки.

– Идём, Саня, идём. А вы, видать, тоже немало послужили? – взглядывая на орденские ленточки на кителе Максима, спросил хозяин.

– Было, всё было, – отозвался Максим.

Когда Максим через час вместе с шофёром вернулся в дом, на столе, накрытом свежей белой скатертью, шумел медный самовар. От варёной картошки в эмалированной глубокой миске шёл вкусный парок. На тарелках – солёные грузди и рыжики, огурцы, помидоры, и такие на вид свежие, словно только что снятые с грядки. На концах стола – два пузатых стеклянных графина.

Один, тёмно-вишневый, графин не озадачил Максима. Там была водка, настоенная на сушёной чёрной смородине. Но что было в другом? Даже на взгляд чувствовалось, что эта золотисто-прозрачная жидкость плотнее и тяжелее, чем настойка.

«Заехали просто переночевать, а стали гостями», – мелькнуло в голове Максима, и он тут же вспомнил Европу, где провёл два с половиной года. Там он видел жизнь многих народов. Он мог бы немало рассказать о гостеприимстве трудовых людей, которых встречал на берегах Дуная, Вислы, Одера. Но тут было русское гостеприимство, своё, родное. Оно трогало и по-особому западало в душу.

Когда хозяин с хозяйкой начали приглашать Максима и шофёра за стол, Максим сказал:

– Вы нас встречаете как гостей. Давайте познакомимся. Иначе как-то неудобно. Меня зовут Максимом Матвеевичем. А вас?

– Фамилия наша Чернышёвы. Жену мою зовут Александрой, а по батюшке Степановной, а меня Афанасием Федотычем, – ответил хозяин.

Потом представился шофёр, назвавшийся Федей. Знакомство дало повод для первого тоста. Выпили с воодушевлением всё, что было налито в рюмки.

– Закусывайте, пожалуйста, хорошенько, – угощала хозяйка. – Люди мы лесные, у нас поэтому и пища лесная. А вы, Максим Матвеич, в грибочки-то подлейте кедрового маслица, у них сразу вкус другой будет…

Александра Степановна подала Максиму тяжёлый графин. «Так вот это что! Кедровое масло!» – вдруг обрадованно подумал Максим.

– У вас что же, маслобойка в селе? – с интересом спросил он, наливая в свою тарелку масло и любуясь его янтарной прозрачностью. Казалось, что масло было пронизано солнечным светом.

– В том-то и дело, что маслобойки нет. Кедровников много, и ореха собираем немало, а маслобойку построить не можем. Это масло я простым жимом в кадке отжал.

По тому, с какой горячностью всё это сказал Чернышёв, Максим почувствовал, что для хозяина этот вопрос был, как говорят, «наболевшим».

– Возможно, нерентабельно маслобойку строить? – осторожно усомнился Максим.

– У безруких людей всё нерентабельно! – воскликнул Чернышёв. – Дело это верное и доходное, да только начальство у нас в районе нерасторопное. Посудите сами: при среднем урожае в наших кедровниках можно шутя собрать полторы-две тысячи тонн ореха. Даже при простом отжиме каждая тонна худо-бедно даёт пять-шесть пудов первосортного масла.

– И то в разум возьмите, – вступила в разговор хозяйка, – растёт себе кедр, и ни корма, ни пойла ему не надо. Одну чистую пользу людям приносит! Уж не благородное ли растенье?!

– Да разве богатство только в орехе? – опять заговорил Чернышёв. – А само дерево? Ему же цены нет! Кедр хорошо клеится, полируется, спиртуется, гнётся. Саня, – вдруг обратился Чернышёв к жене, – принеси из кладовой образцы, покажем товарищам.

– Потом, Афанасий, после чаю, – попыталась удержать мужа хозяйка.

– Принесите, пожалуйста, сейчас, – попросил Максим.

Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять – пятнадцать сантиметров.

Чернышёв придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:

– Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с берёзой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! – поблёскивая чёрными глазами, воскликнул хозяин.

Максим внимательно осмотрел куски дерева и, сложив их в корзину, спросил:

– Вы что же, для себя эти образцы изготовили?

– Давно лесами интересуюсь. От родителя это пошло. Он у меня по столярному делу был большой мастер. Я, правда, по-настоящему этого дела не постиг, а леса полюбил. Двадцатый год лесообъездчиком здесь служу.

– Они тут с директором леспромхоза хотели столярные мастерские развернуть, да получили по носу, – со смешком вставила Александра Степановна.

– Ты подожди, Саня, не забегай, я всё по порядку сам расскажу. Вы случайно не знаете Воскобойникова Петра Петровича? – обратился Чернышёв к Максиму. – Нет? Это директор нашего леспромхоза. Он тоже к лесам неравнодушный человек, вроде меня.

Задумали мы с ним организовать при леспромхозе цех деревообработки. Он написал в область подробную докладную записку, а мне поручил подготовить комплект образцов дерева. Материалы – спирт, лак, клей, – Воскобойников выписал в достатке. Через недельку-другую я подготовил все образцы, мы сколотили ящик, упаковали их и отправили в область. С месяц из треста не было никакого ответа. Вдруг как-то раз встречаю Петра Петровича. Вижу, приуныл он. «Ну, говорит, Афанасий, и дали же мне за твои образцы!.. Получил, говорит, такой нагоняй, что в другой раз об этом деле писать не захочешь». Вытаскивает он из кармана конверт, подаёт мне бумагу, говорит: «Читай!» Читаю я: «Ваш леспромхоз не всегда выполняет государственный план по основным видам работы, а вы, вместо того чтобы лучше руководить хозяйством, занимаетесь ерундой. Создавать цех деревообработки в леспромхозе „Горный“ нецелесообразно уже по одному тому, что нет путей сообщения. Присланные образцы строительного материала будут использованы на выставке треста, организуемой к областной партийной конференции».

– Значит, образцы всё-таки не пропали зря! – засмеялся Максим.

– Как видите. После этого случая советовал я Петру Петровичу написать в министерство, но он заколебался. «Мне, говорит, неудобно, я всё-таки человек, подчинённый тресту, и должен выполнять его указания». Я написал письмо в Притаёжное секретарю райкома. Но, по правде сказать, доброго ничего не жду. В районе у нас только и разговоров: «Лён, лён!» Будто на нашей территории других богатств нету!

– Ну, а как дела в леспромхозе?

– Помогает государство! Давно ли война кончилась, а они уже тракторов, электрических пил наполучали, узкоколейную дорогу по участкам сейчас прокладывают. Воскобойников шутит: «Мы, говорит, коммунистический остров в таёжном океане». И правда! В леспромхоз приедешь, как в другое государство: электрический свет, автомобили, радио. А только и им нелегко работать в таёжном океане. Чуть за леспромхоз выйдешь – и утонул в бездорожье. Может быть, вы там близко к областному начальству, так похлопотали бы за наш район. Хоть и числится он в газете по сводкам на первом месте, а богатства его ещё не тронуты.

Чернышёв с большим увлечением начал рассказывать о запасах древесины, о пушных богатствах тайги, о неиспользованных промысловых угодьях. Знал он всё это хорошо, не раз, по-видимому, про себя подсчитывал, какой доход получит район, если его богатства разумно направить на пользу людей.

– А что, Афанасий Федотыч, вы могли бы все свои соображения изложить на бумаге? – выслушав Чернышёва до конца, спросил Максим.

– Писал я уже райкому. Две ученические тетради на свои учёные труды затратил, – не без иронии сказал Чернышёв.

– Напишите ещё раз. Теперь уже для обкома.

– Для обкома партии?

– Да.

Утром Максим отправился на лесоучастки. Вместо двух-трёх дней он прожил в Весёлом больше недели.

Мареевка стоит на крутом берегу реки. По всему Улуюльскому краю нет яра выше Мареевского. Осенью, в малую воду, когда река обмелеет и на перекатах выступят островки и песчаные косы, от основания яра до его верхней кромки так высоко, что взглянешь туда – шапка с головы упадёт. Голубовато-серая стена с красно-бурой прослойкой возвышается над рекой, как бастион, преграждая путь резким, дующим откуда-то из заречья ветрам.

С яра хорошо виден весь прямой плёс, от верхнего изгиба реки до её нижнего крутого поворота. Пароход ли, катер ли появится или рыбак на лодке выплывет – мареевцы вмиг их заметят. Люди в лодке будут ещё целый час подбираться к пристани, преодолевая страшные круговороты и заводи с обратным течением, а мареевцы опознают уже путников и, усевшись на брёвнах, в неторопливых разговорах станут поджидать их.

Яр – излюбленное место мареевцев. С утра до ночи здесь то ребятишки, то молодёжь, то пожилые охотники и рыбаки. Недрёманным оком смотрит Мареевка с этого высокого яра на обширный Улуюльский таёжный край…

Воскресенье. Утро. Река не шелохнётся. Кажется, что покой сковал её воды и они не текут больше. Улицы Мареевки, протянувшиеся вдоль реки, пустынны, а на яру уже людно.

У самого обрыва на брёвнах сидит парень с гармонью в руках. На нём поношенные, полинявшие солдатские брюки и гимнастёрка. Большие узластые ноги босы. Он не спеша разводит мехи, гибкие пальцы его скользят по белому глянцу ладов, по голубоватым перламутровым пуговкам басов. Спеть бы!

Да, хорошо бы спеть:

Но спеть он не может – нет голоса. На войне парень был контужен, и с тех пор не возвращается к нему дар речи. Эх, разве заменит гармонь живой голос?! Но всё-таки…

Парень склоняется к гармони, пальцы его напряжены, лицо сосредоточенно; весь его вид таков, словно он хочет, чтоб гармонь заговорила вместо него человеческим голосом: «Ну говори же, говори!» Нет! Звенит гармонь, рассыпает над рекой тонкие, прозрачные переборы, а заговорить словами не может.

Звуки гармони разносятся по деревне, волнуют кровь в молодых сердцах. На берег торопятся двое парней. На них шевиотовые костюмы, жёлтые штиблеты, вышитые рубашки, всю войну пролежавшие в сундуках.

– Привет, дружище Станислав! – говорят парни гармонисту.

Гармонист сжимает мехи, кивком отвечает на приветствие парней. Ветерок, долетающий с просторов луга, шевелит рыжий чуб на крупной голове Станислава.

– Ты что ж не на пасеке? – спрашивает гармониста один из парней.

Тот снимает руку с перламутровых пуговок басов, ожесточённо трёт ладонью мясистое, в бронзовых конопатинках, вспотевшее от напряжения лицо.

– А, ясно – приходил в баню! – догадываются парни и садятся на брёвна рядом с гармонистом.

– Сыграй-ка нам про матроса, который тоскует по милой. Мы подпоём, – просят парни.

Гармонист согласно моргает глазами, трогает гармонь, и она выводит мелодию, полную тоски и гнева. Парни, обнявшись, поют. Один – солидным баритоном, другой – звонким, как колокольчик, тенорком.

Нет, не усидеть на месте от такой песни, будь хоть по горло завален работой! Не проходит и получаса, а на яру уже пестреет толпа. Станислав окружён плотной стеной ребятишек и молодёжи. По лбу его скатываются крупные капли пота, и пальцы, немея от усталости, извлекают неверные звуки.

– Спасибо тебе, Станислав, за почин! Отдыхай! На смену пришли новые гармонисты.

В разгар пения кто-то вспомнил:

– Жалко нету Ули Лисицыной. Без неё наш хор, как птичий мир без соловья!

– Послать бы за ней кого-нибудь из ребятишек.

– Сама прибежит.

И опять над рекой слышится дружное пение, перекрывающее все звуки, живущие сейчас под солнцем: шелест речных вод, трели жаворонков, свист ветра под крыльями птицы, жужжание шмелей.

Песня уносится вдаль, к становьям рыбаков и охотников, приютившимся по берегам озёр, рек, ручьёв неохватного взором Улуюлья.

Вдруг слышится громкий возглас:

– Стой, ребята! Чудо!

Обрывается песня на полуслове, гармонист снимает пальцы с ладов, не дотянув такта. Все озадаченно смотрят друг на друга, озираются. Первые мгновения никто ничего не понимает. Потом все поворачиваются к реке.

По ступенькам на яр подымается высокий костистый старик. Ветерок играет его длинной седой бородой, ворошит кудрявые волосы. В руке у старика посох. Он так отполирован, что отливает блеском, будто покрыт лаком. Видно, немало походил с ним старик по белому свету. Одежда на старике не новая, но и не ветхая: сапоги с длинными голенищами, просторные чёрные брюки, синяя сатиновая рубашка под пояском. Голова ничем не покрыта. За плечами котомка с лёгкой поклажей. Старик не мареевский. Но откуда он взялся? Не было ещё случая, чтоб мареевцы просмотрели кого-нибудь на реке. Истинное чудо!

– Уж не с неба ли он свалился?

– С лодкой?

– Лодка для отвода глаз.

– А может быть, это, ребята, водяной чёрт?

– Всё возможно. Вышел, вишь, обсушиться!

Живут в Мареевке фантазёры, сочинители. Подвернись им только подходящий случай! Они столько навыдумывают, что люди потом годы будут биться над тем, где правда.

А старик поднимался по ступенькам всё выше и выше. Вот он остановился, перевёл дух, взглянул на реку, на яр, потом поднял голову и посмотрел на толпу.

– Ты откуда, дедушка, к нам прибыл? – перебивая друг друга, бросились к старику мареевцы.

Он слегка наклонил голову, спокойно, с торжественностью в голосе сказал:

– Здравствуйте, добрые люди!

– Ты кто? Ты откуда, дедушка, взялся? – начали опять спрашивать со всех сторон.

Старик поднял худую, испещрённую жилами руку, как бы призывая людей к спокойствию. Он тяжело дышал. Грудь его высоко вздымалась, в горле булькало и хрипело. Он смотрел на деревню, щуря глаза, будто припоминая что-то.

– А что, Семён Лисицын живой? – спросил старик.

– Хватился! Его и кости давным-давно уже сгнили, – ответили из толпы.

– А сын живой?

– Живой Михаила. Вон его дом.

Старик пошёл напрямик через поляну. Люди отстали, рассыпались по берегу. «Какой-то приятель Лисицыных. Их видимо-невидимо у Михайлы», – решили мареевцы.

Когда старик вошёл в дом Лисицыных, Ульяна сидела в горнице перед зеркалом и расчёсывала длинные русые волосы.

– Мир дому сему и благоденствие! – напевно произнёс он сильным, густым голосом.

Ульяна от неожиданности вздрогнула, вскочила, кинулась в прихожую. Старик показался ей до того старым и дряхлым, что Ульяне стало страшно. Но она быстро овладела собой и, заметив, что вид у него крайне утомлённый, схватила из угла табуретку и пододвинула к нему.

– Спасибо тебе, дочка. Водички бы ещё ковш испить, – опускаясь на табуретку, попросил старик.

Ульяна вышла в сени и принесла воду. Старик пил жадно, но не спеша.

– А Михайла-то дома, голубушка? – возвращая блестящий, из облуженной жести ковш, спросил старик.

– Он, дедушка, вместе с мамой поутру на озёра сети смотреть ушёл. К обеду вернётся.

Ульяна решила, что старик немного отдохнёт, подымется и уйдёт, но тот, помолчав, сказал:

– Ты позволь мне, голубушка, прилечь на лавку. В сон меня что-то клонит.

– Лучше вот сюда, дедушка, тут удобнее, – показала Ульяна на отцову деревянную кровать, стоявшую в углу.

Старик встал, бережно поставил у стены свой посох и стащил сапоги, наступая ногой на ногу. Котомку он положил в изголовье, за подушку.

Ульяна ушла в горницу, села опять перед зеркалом, и пальцы её замелькали в прядях волос.

До неё доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание чужого человека. Оттого, что она была в доме одна с незнакомым стариком, ей стало жутко. Она открыла окно, чтобы позвать кого-нибудь из девушек. На улице было пусто. Все ушли на яр, где час от часу становилось многолюднее и веселее.

Лишь напротив дома Лисицыных на лавочке, щёлкая кедровые орехи, сидел немой Станислав. Увидев Ульяну, он расплылся в улыбке, поднялся, пошёл к ней. Дойдя до окна, он остановился, приложил руку к сердцу и долго кланялся. Ульяна смущённо смеялась. «Вот ещё кавалер сыскался! Липнет, как муха к мёду. Скажи спасибо, что ты на Отечественной войне пострадал, а то бы в два счёта тебя отшила», – думала Ульяна.

Станислав поднял указательный палец и сверкнул круглыми зеленоватыми глазами, похожими на недозревший крыжовник. Девушка поняла, что он спрашивает – одна ли она.

– Нет, нет, Станислав, не одна. Какой-то старик тятю ждёт.

Станислав присвистнул. Что это значило, Ульяна не поняла. Потом немой ткнул себя пальцем в грудь, кивнул на ворота. Он просил разрешения войти в дом.

– Ко мне подруги скоро соберутся. Мы читать, Станислав, будем, – сказала Ульяна.

Станислав принялся опять учтиво кланяться: коли так, мол, извини, девушка. Но как только Ульяна отошла от окна, он навалился на подоконник локтями и чуть не до пояса влез в горницу. В раскрытую дверь Станиславу хорошо было видно деревянную кровать, морщинистое, заросшее седыми волосами лицо старика. Он лежал на боку, весь сжавшись, и казался теперь маленьким, как подросток.

– Он что тебе, Станислав, знакомый? – спросила Ульяна.

Глаза немого ещё больше округлились, рыжие усы встопорщились щёткой, и он засмеялся, отчаянно мотая головой.

– Нет? Ну, тогда закрой окно с той стороны, – озорно блеснув голубыми сторожкими глазами, пошутила Ульяна.

Станислав оскалил зубы, не то улыбаясь, не то злясь, нехотя попятился, но от окна не уходил. Ульяна решила не обращать на него внимания, села за стол, раскрыла книгу. Немой стоял и неотрывно смотрел на старика. «Постоит и уйдёт», – подумала Ульяна и принялась за чтение.

Минуту спустя в окно ворвался говор и звонкий смех. Из проулка вышла толпа девушек и парней. Ульяна кинулась к окну, а Станислав заспешил через улицу к дому пасечника Платона Золотарёва, у которого он квартировал с того самого дня, когда появился в Мареевке с предписанием от военного госпиталя поселиться в тиши и быть всегда на природе.

О приходе к Лисицыным неизвестного старика товарищи Ульяны уже знали, и никто на него не обращал внимания. Они окружили стол, застланный белой скатертью, и принялись за чтение. Это были участники драматического кружка мареевского клуба. Вскоре далёкая и трудная жизнь молодой женщины Катерины, оказавшейся в тёмном царстве Кабанихи, захватила всех. Голос Ульяны местами то дрожал, то звенел, наливаясь гневной силой.

Пока читали пьесу, Ульяна забыла о старике, но, когда кружковцы ушли, она направилась к кровати, намереваясь предложить старику поесть. «Гляди, ещё какой-нибудь дружок тятин. Будет потом меня за непочтительность к его гостям корить», – подумала Ульяна. Но старик лежал с закрытыми глазами, и дыхание его было тихим и ровным, как у младенца. «Уж раз спит, беспокоить не стану», – решила девушка и вернулась в горницу. Она достала из ящика полотенце, вынула из корзиночки цветные нитки и хотела заняться вышивкой. Но послышался стук калитки, и, взглянув в окно, Ульяна увидела мать и отца. Она отложила рукоделие и бесшумно выскользнула во двор.

Девушка увела родителей под навес и рассказала о появлении незнакомого гостя. Все трое заспешили в дом, но на крыльце Михаил Семёнович остановил жену и дочь.

– Вы подождите тут. Я тихонько один зайду, посмотрю на него, пока он не проснулся.

Когда Михаил Семёнович на цыпочках вошёл в дом, старик уже сидел на лавке и расчёсывал пальцами седые кудрявые волосы. «Нет, я его не знаю», – пронеслось в голове Лисицына.

– Здравствуйте-ка! – негромко сказал он.

– Здравствуй, здравствуй, голубь. А ведь это, пожалуй, Михаил Семёныч! – воскликнул старик, присматриваясь к Лисицыну.

Михаил Семёнович молчал.

– Не узнаешь? А ну-ка, припомни, кто тебя ружейному делу обучал?

Лисицын подошёл к старику ближе, вгляделся в его лицо и, отступая на шаг, неуверенно произнёс:

– Неужели живой? Столько лет!.. Дядя Марей! Отец родной!

Лисицын схватил руку старика и долго тряс её. Потом он бросился на крыльцо, где ждали его жена и дочь.

– Бабы! – крикнул он, вылетая из сеней. – Знаете, кто это?! Каторжанин Марей Добролётов. Живой! С него и наша Мареевка началась.

– Батюшки! Что же будет? – всплеснула руками Арина Васильевна, но зная ещё, как отнестись к этому известию.

– А то будет, что рыбу надо скорее жарить да за вином в сельпо бежать! – выпалил Михаил Семёнович.

Рыжая лошадь с подобранным в узел хвостом была забрызгана грязью от копыт до ушей. С шершавых, впалых боков падали на землю хлопья жёлтой пены. Большие выпуклые глаза глядели безразлично и тупо. Лошадь изнемогала от голода и усталости.

Изнемогал и Алексей Краюхин. Ныли руки и плечи. Поясница одеревенела. Голова была мучительно тяжёлой, болела шея. Ноги затекли, потеряли чувствительность. Алексей то и дело поднимался на стременах, менял положение тела, но усталость угнетала, как непосильная поклажа.

Уже несколько раз, завидев впереди бугорок, поросший молодым лесом, или полянку, покрытую ранней зеленью, Алексей собирался сделать остановку, но стоило ему доехать до этого места, нетерпение ещё сильнее охватывало его, и он настойчиво понукал лошадь.

Вчера под вечер, возвратясь домой, он нашёл на столе записку, неведомо каким способом доставленную из глубины тайги. На истерзанном клочке бумаги не то обожжённой спичкой, не то огрызком карандаша Михаил Семёнович Лисицын писал:

«Алексей Корнеич! Вода на Таёжной сильно спала. Берег у реки обвалился. Красный слой земли с чёрными прожилками, о котором ты толковал мне, вышел наружу. Приезжай сам, посмотри. Торопись. А то вода скоро хлынет и может замыть, и тогда придётся тебе много поворочать землицы. Коня оставишь на пасеке колхоза „Сибирский партизан“. На стан проведёт тебя Платон Золотарёв».

Алексей перечитал записку и заспешил к матери на кухню.

– Мама, кто эту записку принёс?

– Была воткнута в замок. Я уходила к соседке.

– Удивительно! Это от дяди Миши из Мареевки.

– Может, сорока на хвосте принесла? Говорят, Лисицын птиц обучать умеет, – засмеялась мать.

Но Алексей на шутку не отозвался, и, обеспокоенно взглянув на него, мать серьёзно сказала:

– Видать, кто-то из тех мест в район ехал, ну, попутно и завёз. Да мало ли тебе со всего района писем да разных находок посылают? На прошлой неделе так же было: прихожу – на крылечке стоит ящичек с голубой глиной. Где только и отыскали такую! А ты садись, Алёша, кушай, щи совсем простынут.

Но Алексею было не до еды. Он ушёл в свою комнату, взял со стола записку и ещё раз перечитал её. Да! Случай выпал редкий. Такое действительно могло произойти один раз в десятки лет. Уровень воды в Таёжной всегда держался высоко. Нынче сток снеговых вод из-за поздних морозов задержался. Берег, свежеобнажённый, да ещё в самом необходимом месте, мог поведать Алексею много интересного. И всё это без затраты сил и времени на пробивку шурфов!

– Мама, собери мне в мешок припасов дня на четыре. Я поеду в тайгу, – сказал Алексей, появляясь опять на кухне.

– Тебе же райком в Мареевку велел ехать, агитировать.

– Туда ещё успею, мама, а Таёжная ждать не станет.

Мать остановилась с чашкой в руках, посоветовала:

– Вечер, Алёша, скоро, а в логах сейчас разлив. Ты уж утром бы и отправился. Я разбужу тебя на заре.

Поставив чашку на стол, она села рядом с Алексеем. Обжигаясь щами, он рассказал ей, почему спешит.

Мать смутно разбиралась в делах, которые занимали её сына. Но она знала, что Алексей продолжает то, что начато было ещё его отцом. Дело это значительное и нужное всем людям.

– Смотри сам, Алёша. Пока ты за конём сходишь, я тем часом тебе припас приготовлю. Ружьё возьми…

– Обязательно! Как же в тайге без ружья?

«Только бы успеть!.. Успеть бы! Успеть!..» – неустанно думал Алексей.

В середине дня он свернул с просёлка на пасеку. Тропа тянулась по густым кедрачам. Огромные мохнатые деревья закрывали небо. Даже в разгар ясного дня здесь стояли сумерки. Макушки кедров поднимались до высоты птичьего полёта, а там и в солнечную погоду не переставали бесноваться ветровые потоки. Они задевали за вершины деревьев и раскачивали их.

Оттого, что шумели только макушки, а на земле между стволов было тихо, кедровник чем-то напоминал тёплый дом в пору, когда за стеной бушует злая непогода.

Увидев, что тропа сделала крутую петлю вокруг лесного завала и побежала с холма в лощину, поросшую осинником, Алексей натянул поводья. В кедровнике было сухо, а тут опять зачавкала под копытами грязь, конь начал спотыкаться о кочки и колодины.

Путь близился к концу. Алексей знал, что за осинником начнутся гари, а потом пойдут уютные полянки с зарослями черёмухи и калины. Отсюда до пасеки двести – триста шагов.

«Если дядя Миша обосновался на стане у Тёплого ручья, то рано утром я буду у него», – думал Алексей.

Быстро смеркалось. Солнце скатилось в лес, и на небе догорали его последние отблески. Посвистывая крыльями, пронеслись над тайгой утки. В пихтовой чащобе заухал филин – там, под покровом нескольких слоёв густых и пушистых веток, было уже темно, как ночью.

Алексей спустился в лог. Конь, похрапывая и вздрагивая, перебрёл через глубокий каменистый ручей. Алексей вытер ладонью вспотевший лоб. Ручей был последним серьёзным препятствием, и, к счастью, воды оказалось в нём меньше, чем он ожидал.

Темнота настигла его за логом, в осиннике. Тропа затерялась в жухлой прошлогодней траве. Алексей опустил поводья и доверился чутью коня. Конь пошёл медленнее, как будто нащупывая тропу.

Вдруг пламя полыхнуло у самых глаз Алексея. Сухой, короткий звук выстрела взорвал тишину. Тайга заколыхалась, задрожала от протяжных перекатов эха. Конь осел на задние ноги, судорожно захрипел и тяжело рухнул, подминая бурьян. Алексей выпрыгнул из седла, испуганно закричал:

– Осторожно! Здесь люди!

Мгновенно всё происшедшее представилось ему так: охотники преследовали медведя. Зверь выбежал на тропу и наткнулся на человека. В чаще осинника зверю некуда было деваться, и он повернул назад. Охотники не упустили случая и выстрелили.

Прошла минута. Эхо отгрохотало и затихло. Конь два-три раза ударил копытами о колоду и замер. Цепенея от страха, Алексей крикнул дрожащим голосом:

– Эй, кто тут есть?!

Никто не отозвался.

Алексей долго стоял не шевелясь. Потом осторожно шагнул три шага и наткнулся на коня. Ни одного звука не издавала тайга, погружаясь в непроглядную тьму весенней ночи.

Алексею стало не по себе. Чутьём угадывая, где тропа, он заторопился от убитого коня прочь, на ходу снимая из-за спины ружьё. Валежина преградила ему путь. Он зацепился за неё сапогом, упал, чувствуя, как из царапины на щеке потекла кровь.

Поднявшись, он постоял, прислушиваясь, нет ли за ним погони, и когда пошёл дальше, то с первых же шагов понял, что сбился с тропы.

Алексей принялся искать тропу, нагибался к земле, приглядывался.

Сколько времени он так бродил по лесу, Алексей не знал. Ноги у него гудели, подламывались в коленях. Пасека, по-видимому, осталась где-то в стороне.

Острое чувство одиночества охватило Алексея. Он поднял ружьё и выстрелил вверх. Если есть поблизости живые люди, они откликнутся. Выстрел ночью в тайге – это сигнал бедствия.

Когда эхо умолкло, Алексей подставил ухо ветру и стал слушать. Никто не откликался. Вот хрустнул где-то сучок, встревоженный выстрелом зверёк ринулся в новое убежище. Вот прошумела в воздухе сова: выстрел спугнул её на один только миг раньше броска на прикорнувшего в ветках берёзы рябчика. И снова всё стихло.

Алексей переждал несколько минут и выстрелил ещё раз. «Что ж они молчат?! Должны же откликнуться!» – ожесточённо думал он.

Всё повторилось сызнова: раскаты эха, беспокойные шорохи зверей и птиц, шум ветерка над вершинами деревьев…

Но вот где-то раздался ответный выстрел и залаяли собаки. Их лай доносился до Алексея слабым, едва уловимым отзвуком, словно проникал откуда-то из-под земли. Возможно, что собаки лаяли на пасеке. Алексею казалось, что она должна находиться рядом, а по звуку, который еле-еле долетал до него, пасека лежала далеко к северу. Но раздумывать было некогда, надо спешить, пока лай собак мог послужить ориентиром.

Наконец вызвездило. Алексей поднял голову и долго смотрел на небо. Была середина ночи. Он стоял среди высоких кочек, скрывавших его с головой. Густой лес с завалами и непроходимыми чащобами остался где-то позади. Редкие деревья в кочкарнике были малорослыми и чахлыми. «В Берёзовое болото затесался. Придётся, как цапле, ночь на кочке коротать», – подумал Алексей, вытирая рукавом брезентовой куртки вспотевшее лицо. Он ощупал кочку, покрытую сухой осокой, и, подпрыгнув, сел на неё, балансируя ногами, чтобы не свалиться.

«До рассвета далеко, сидеть придётся долго», – подумал он. Ему припомнилось, как перед наступлением в Восточной Пруссии в разведке пролежал он в болоте трое суток. Теперь ему предстояло переждать несколько часов. «Пустяки! Скоротаю!» – мысленно подбодрил он себя.

Алексей достал портсигар и закурил. Снова всё пережитое в этот вечер вспомнилось шаг за шагом. «В осиннике зря поторопился. Надо было не бежать куда глаза глядят, а бросаться туда, откуда стреляли», – упрекал он себя. Но второй голос возразил: «Не храбрись. Лежал бы теперь рядом с конём». Но вот это-то и не укладывалось в сознании Алексея. Ему не верилось, что кто-то мог стрелять в него. Охотники, рыбаки, пасечники, земледельцы Улуюльского края знали его самого, знали его отца, и он был убеждён, что среди них не было человека, который не хотел бы ему добра.

Он докурил папиросу, выплюнул окурок и решил разжечь на соседней кочке костёр. Не просохший ещё у корневища бурьян горел плохо, дымил. Алексей закрыл глаза и задремал.

Очнулся он от крика. Ему снилось, что Лисицын ругает его за езду ночью и гибель коня. В действительности кричала ворона. Она сидела на вершине сухой, оголившейся ели и каркала изо всех сил.

Алексей всунул два пальца в рот и с остервенением свистнул. Ворона сорвалась с ели и каркая полетела к лесу.

Рассветало. Под утро посвежело. Алексей спрыгнул с кочки, замахал руками, стараясь согнать холодок, ползавший по спине.

Когда стало светло, Алексей вытащил из кармана брезентовой куртки компас, встряхнул его и, положив на ладонь, стал следить за стрелкой. Она затрепетала, двинулась влево-вправо и замерла.

Алексей от удивления протянул вслух: «Ой-ёё!» Оказалось, что он находился северо-западнее пасеки по меньшей мере километров на пять. Чтобы выйти из болота, волей-неволей надо было взять ещё западнее, выбраться на поля мареевского колхоза и, сделав большой крюк, вернуться к пасеке.

Алексей достал из армейского вещевого мешка хлеб, сало, закусил и потом пустился в путь.

Идти было трудно. Алексей прыгал по кочкам, как заяц. В одном месте он сорвался и провалился в яму, наполненную водой. Он выкупался бы до пояса, если б не схватился за куст жимолости. Но тяжёлый путь был недолгим. Впереди в прощелине леса заблестела стеклянная гладь воды. Это показалась западная вершина Орлиного озера. Здесь местность менялась. Карликовый, чахлый лес становился крупнее, кочки редели, отступали, и сухие полянки с бугорками переходили в лесистые гривы.

Вскоре Алексей увидел раскорчёванные поляны и свежеперепаханные поля. Отсюда до берегов реки Большой, пересекавшей Улуюльский край с юга на север, оставалось километров десять. Однако подвигаться к западу было незачем.

Алексей повернул на юго-восток. Ему нужно было отыскать тропу, с которой он вчера сбился, и по ней идти до самой пасеки.

Неподалёку послышался людской говор, звон топора и смех. «Вот кто на мои выстрелы откликался», – подумал Алексей. Он раздвинул руками густые заросли молодого пихтача, с трудом протиснулся между упругих, пахнущих смолой веток и вышел на ровную площадку. Рыжая мохнатая собачонка с пушистым хвостом кинулась на него с заливистым лаем. В сотне метров от пихтовой чащи трое людей вертели всунутый в треногу шест бура. Не обращая внимания на исступленный лай собачонки, Алексей подошёл к работавшим, поздоровался. Люди прекратили работу и с любопытством осмотрели его.

– А вы кто будете? – спросил Алексея старик, возглавлявший эту небольшую артель.

Остальные двое были в том неопределённом возрасте, когда человека нельзя уже назвать подростком и несправедливо ещё причислять к парням. Они смущённо переглянулись. Прямой вопрос старика почему-то казался им не совсем уместным. «По-видимому, знают меня», – отметил про себя Алексей и, взглянув на старика, продолжавшего с любопытством осматривать его, сказал:

– Я из Притаёжного, учитель Краюхин.

– А Корней Алексеевич Краюхин вам не родня был? – спросил старик.

– Я его сын.

– Вот оно что! – обрадованно воскликнул старик. – Корнея Алексеевича я хорошо знал, охотился с ним много раз. Вот уж охотник был так охотник!.. А вы по какому делу в наши края?

Алексей решил пока умолчать об истинной причине, приведшей его сюда.

– На Орлином озере был. Карту Улуюльского края составляю. Надо было вершину Щучьей реки отыскать.

– Искал её и я один раз любопытства ради. Да где её найдёшь?! Она вся, речка-то, какая-то непутёвая. То выйдет из земли, то опять куда-то скроется. Одно слово – чудеса! – старик широко развёл руками.

– Мы тоже карту земель нашего колхоза составляем, как вы нам на районной комсомольской конференции советовали, – сказал один паренёк, смущаясь и неловко переступая с ноги на ногу.

– Уж не потому ли вы бурение здесь начали? – спросил Алексей.

Выступая недавно на конференции в Притаёжном, Алексей советовал комсомольцам заняться составлением краеведческих карт своей местности, наносить на них все интересные данные физико-экономического, геологического, этнографического, исторического характера. Чтобы преобразовывать свой край, надо прежде всего отлично знать его. А никто так не знает свою местность, как сам народ. Беда лишь в том, что зачастую эти знания, накапливаемые из поколения в поколение, утрачиваются и люди лишают себя таких ценных открытий, которые приобретаются затем долгим, тяжёлым трудом специалистов, – в этом Алексей был убеждён.

– Видишь ли, Корнеич, – переходя на задушевный тон, доверчиво проговорил старик, – колхоз наш решил вон на том бугре новый полевой стан построить. Эти молодые земли под лён у нас пойдут. – Старик лёгким взмахом руки описал полукруг, в середине которого оказались и те раскорчёванные земли, которые только что видел Алексей. – Ну, а без воды, сам понимаешь, какой же полевой стан?

– Да вы не Дегов ли? – спросил Алексей.

– Он самый! – воскликнул старик, и широкое лицо его, обросшее густой окладистой бородкой, расплылось в довольной улыбке. – А как вы узнали меня?

– Портрет ваш в областной газете был. А когда вы о льне заговорили, я сразу понял: «Это он, Дегов Мирон Степанович!»

Дегов опять расплылся в улыбке. На днях Указом Президиума Верховного Совета СССР за высокие урожаи льна он был награждён орденом Ленина. Старик обычно был молчалив, но такая высокая оценка его заслуг государством взволновала его, и при разговоре об этом, как он ни сдерживался, радость то и дело прорывалась и смягчала суровые черты его крупного лица.

На земле лежал раскинутый брезентовый плащ. Дегов пригласил Алексея присесть. Задерживаться не хотелось, но старик уже опустился на землю. Алексей сел рядом с ним, достал портсигар и, угостив всех папиросами, спросил:

– Не вы на мои выстрелы вечером откликались?

– Мы утром пришли. Ночевали на полевом стане, – с недоумением глядя на Алексея, сказал Дегов.

«Стало быть, кто-то другой мне сигналы подавал», – подумал Алексей и поспешно изменил тему разговора.

– Ну, а как бурение? Нашли воду?

– Воды тут много, да не везде она близко. Пятый метр идём, а сухо.

– Попробуйте побурить вот тут, где хвощ растёт, – посоветовал Алексей.

Он собрался уже идти, но Дегов остановил его.

– А ты слышал, Корнеич, нашу мареевскую новость? Основатель нашей деревни каторжанин Марей Добролётов пришёл…

– Неужели?.. Да он разве не умер?

– Живой! С Михайлой Лисицыным на Таёжную отправился. Пожалуй, за восемьдесят ему, а в памяти ещё.

Алексей слышал о Марее от Лисицына. Тот часто рассказывал о нём, неизменно заключая свои рассказы одним и тем же: «Вот кого тебе, Алёша, порасспросить бы! Он всё Улуюлье своими руками ощупал!»

«Да, всё складывается так, что надо торопиться на Таёжную», – подумал Алексей.

Когда до пасеки осталось не больше километра, начал моросить мелкий дождь. Алексей тревожно посматривал на сумрачное, в тучах, небо. «Всё потеряно. Пойдёт вода в Таёжной на прибыль».

На пасеке его встретили пчеловод Платон Золотарёв и сторож Станислав. Они никак не ждали Алексея. Ведь только вчера Станислав вернулся из Притаёжного, куда он ездил верхом с запиской от Лисицына.

– Не ты ли, Алексей Корнеич, ночью из ружья палил? – здороваясь с Краюхиным за руку, спросил Золотарёв, низкорослый плечистый мужчина с бельмом на глазу.

– Я, Платон Иваныч. А кто откликался?

– Вон Станислав услышал. Он днюет и ночует на дворе.

– Несчастье у меня, Платон Иваныч, случилось.

– Что за несчастье? – поспешно опускаясь на дрова, спросил Золотарёв.

Алексей рассказал о выстреле в осиннике, о гибели лошади, о своих блужданиях по тайге ночью.

Золотарёв слушал его, по-бабьи всплескивая руками. Станислав таращил глаза, крутил головой, поражённый всем, что говорил учитель. Золотарёв напоил Алексея чаем, а потом они все трое пошли в осинник к месту происшествия. Ни звериных, ни людских следов они не обнаружили. Над убитой лошадью уже кружилось вороньё.

Провести Алексея на стан Лисицына вызвался Станислав. Золотарёв спешно готовил подкормку для ослабевших за время зимней неволи пчёл и не мог отлучиться с пасеки.

Путь к берегам Таёжной лежал через топи, кочкарник, зыбкие мхи и заросли ельника и пихтача. По прямой от пасеки до Тургайской гривы, на которой разместился стан Лисицына, было километров десять, а по тропе, в обход болота, в три-четыре раза больше. «Версты тут мерил чёрт кочергой, и тот со счёту сбился», – смеясь, говаривал Лисицын.

Алексей ходил этим путём и раньше, но всегда с проводником. Шутить с болотом было опасно: зайдёшь в трясину и не вернёшься. Лучше бы всего запомнить дорогу. Но это было просто в лесу, где на каждом шагу могли быть приметы, здесь же дорога большей частью тянулась по чистому, безлесному мшанику. На мху следов от ног человека никаких не оставалось, и тропу надо было угадывать особым чутьём, выработать которое Алексей ещё не успел.

Станислав шёл впереди. Он сильно размахивал руками, и шаги у него были широкие и лёгкие. Немой торопился, и это вполне совпадало с желаниями Алексея.

«Выходит, дружище, что не все желают тебе добра. Нет, не все! – раздумывал Алексей. – Есть люди, которым ты досадил чем-то очень жестоко. Уж если человек берётся за ружьё, если он стережёт тебя на таёжной тропе, если он, не страшась, стреляет в тебя, – значит, ты действительно ему враг смертельный. Но кто этот человек? Кто он?.. И за что он возненавидел тебя?»

Алексей припоминал всех знакомых, с которыми у него были на той или иной почве столкновения. Нет! Случаи, которые он вспоминал, были мелкие и могли вызвать неприязнь, но никак не ненависть. «Значит, что-то другое», – решил Алексей. «А может быть, кто-нибудь за отца мне мстит?» – спрашивал он себя. Он припоминал всё, что знал об отце по рассказам матери и Лисицына. «Опять не то! Но что же всё-таки?!» – ожесточался Алексей.

«Ошибка! Необыкновенный таёжный случай! – хватался он за новую мысль. – Могло случиться так: охотник шёл по лесу, его захватили сумерки, он торопился, страшась ночи. Вдруг впереди послышался хруст валежника и показались неясные в сумраке очертания крупного зверя, надвигающегося на него в полный рост. Оробевший охотник стреляет наугад. Вдруг слышится человеческий голос, и охотнику становится понятно, что он ошибся. Но выстрел сделан. Охотнику стыдно за свою горячность. Ясно, что он оробел, струсил. Конь уже упал замертво, человек ещё жив, но и он, может быть, тоже доживает последние минуты. Охотник бросается прочь. Вокруг лес, безлюдье. Никто, ни один человек на свете не будет знать об этом происшествии. Пройдут годы, и забудется этот случай, утихнут укоры совести…»

Когда Станислав остановился на сухом бугорке и присел отдохнуть, Алексей закурил и рассказал немому о своих предположениях.

Дослушав Алексея, Станислав вскочил и замотал головой. Вскинул руку, он описал круг, вытянул губы, надул щёки и открыл рот: «Пфа! Пфа!»

Потом немой затопал ногами, изображая, что он бежит, поводя глазами то в одну сторону, то в другую, затем внезапно втянул сильную, мускулистую шею в плечи и удивлённо развёл руками.

Алексей без особого труда понимал жесты Станислава. То, что поведал сейчас немой, было крайне важным для Алексея. Оказывается, вчера перед вечером, когда солнце склонялось уже к закату, неподалёку от пасеки послышалась стрельба. Станислав бросился в лес, намереваясь привести людей, которые вздумали охотиться возле самой пасеки. Он осмотрел все её окрестности, но никого не встретил. Люди скрылись неизвестно куда. Не от их ли руки пострадал конь Краюхина?..

– А Золотарёв в это время на пасеке был? – спросил Алексей.

Станислав энергично закивал головой, потом жестами показал, что на поиски людей он, Станислав, и Платон бегали вместе: один налево, другой направо. Обойдя по полукругу, они сошлись у вершины Орлиного озера, напротив своей избушки.

Алексей докурил папиросу, поднялся, с ожесточением отбросил окурок в ручеёк. Станислав понял это как сигнал: в путь! Он зашагал, мелькая перед Алексеем своим крепким рыжим затылком.

«Ах, как дрянно всё сложилось! На сутки почти опоздал к дяде Мише, школу без коня оставил, – горько думал Алексей. – Успеть бы до прибыли воды! Успеть бы!.. А там… Коня как-нибудь куплю, вложу отпускные, продам костюм, пальто, займу в кассе взаимопомощи…»

Было ещё совсем светло, когда Алексей и Станислав вышли из болота и оказались в густом сосняке. Самая трудная часть пути была пройдена. Теперь до стана Лисицына оставалось не больше трёх километров. Стремительный был марш! Только на фронте Алексею приходилось совершать такие броски!

После прыжков через кочки, бега по зыбким мшаникам, переходов по гибким жердочкам через ямы с водой по ровной твёрдой земле идти было легко, и казалось, что ноги несут тебя сами.

В сосняке было сухо, пахло смолой. Хрустели под сапогами хвоя, поскрипывал песок у корневищ вывороченных деревьев. Как ни устал Алексей, свежесть воздуха бодрила его.

К стану Лисицына приближались уже в потёмках. Сквозь лес манящим ярким светом вспыхнул раз-другой огонёк костра. «Ну, прибавь, прибавь, Станислав, шагу! На моё счастье, здесь дождя совсем не было, и Таёжная, может быть, ещё не поднялась», – думал Алексей. Он обогнал Станислава и пошёл впереди.

Вдруг по-вечернему притихший лес огласился трелями соловья. Соловей свистел, чечекал, рассылал дробь, щёлкал. Алексей остановился. Никогда он не слышал, чтобы так рано прилетали в Сибирь соловьи, да ещё пели в сосновом лесу.

Станислав тоже остановился. Он сдвинул поношенную военную фуражку на затылок и замер.

А соловей будто знал, что его слушают люди. Его пение то нарастало, то затихало, то снова взлетало выше деревьев, одно коленце сменялось другим, третьим, ещё более сложным и красивым, а всем им не было счета. Алексей стоял, чувствуя, что у него нет сейчас сил сдвинуться с места.

Соловей умолк, неожиданно оборвав свои трели. С полминуты Алексей ждал: не возобновятся ли эти волшебные песни? Потом он пошёл не спеша, всё ещё прислушиваясь, готовый при первом звуке соловьиного голоса опять замереть на месте. Раздался громкий лай собаки. Она кинулась на Алексея и Станислава, но узнала их и виновато завизжала.

Когда лес расступился, Алексей увидел у костра старика. «Вот он какой, основатель Мареевки!» – догадался Алексей. Старик лежал на земле, и рослое тело его подковой огибало костёр.

Алексей так увлечённо смотрел на старика, что не заметил Лисицына. А тот, заслышав приближение людей к своему стану, поднялся с земли и стоял в пяти шагах от костра в настороженной, выжидательной позе. Шапка-ушанка (он носил её и зимой и летом) была сдвинута на ухо. Жидкая продолговатая бородка всклокочена, маленькие пытливые глаза прищурены, худая и без того длинная шея вытянута.

– Я вас давно услышал, Алёша. Находка лежит не чует, а я слышу – сучки под ногами хрустят. Потом вы затихли, будто провалились куда-то, – сказал Лисицын, когда Алексей и Станислав вышли из леса и их осветило пламенем.

– Стояли, соловья слушали, дядя Миша. Рано они нынче прилетели!

– А как же, Алёша! Охотников-то надо кому-то веселить! – засмеялся Лисицын. – Чем они, к примеру, хуже других! Вон к куму Мирону Степанычу Дегову гармонисты и плясуны из нашего клуба на поля приезжают.

«А слава Дегова всё-таки задевает его», – отметил про себя Алексей, знавший о том, что Лисицын и Дегов многие годы прошли бок о бок: служили в одном полку в первую мировую войну, вместе партизанили в лесах Улуюлья, издавна гостевали друг у друга семьями.

Алексей крепко пожал руку Лисицыну и направился к Марею. Старик встал.

– Здравствуй, сын мой, здравствуй, – задерживая руку Алексея в своей руке, с лаской в голосе сказал Марей.

– А ты знаешь, Алёша, кто этот человек? – спросил Лисицын.

– Знаю, дядя Миша. Мирон Степаныч Дегов сегодня рассказал мне.

– Дегов? А где ты с ним встретился, Алёша?

– На полях – воду ищет для нового стана.

– А ты с какой стати на поля к нему попал? – предчувствуя что-то неладное, спросил Лисицын.

Алексей тяжело опустился на сосновый кряж.

– Эх, дядя Миша!..

Марей и Лисицын сели рядом. Лисицын слушал Алексея, то и дело выразительно поглядывая на старика. Взгляд больших глаз Марея был спокоен, а морщинистое лицо непроницаемо. Станислав сидел у костра, сушил мокрую портянку. Ветер обдавал его едким дымом, и он щурился, смахивая ладонью проступавшие слёзы.

– И я тебя, Алёша, не порадую. Водичка с полдня пошла вверх. Уже бушует. Слышишь? – сказал Лисицын.

Ещё вчера, выезжая из Притаежного, Алексей знал, что так может случиться, но слышать об этом было всё-таки больно. «Какой случай упустил!.. Может быть, он никогда не повторится», – с огорчением подумал Алексей.

Все сидели, прислушиваясь к шуму реки, которая катила свои воды в ста шагах от костра.

– Валами пошла. Видать, в верховьях затор прорвало, – продолжал Лисицын, определявший, что делается на реке, по признакам, известным ему одному.

Алексей встал, торопливо направился к реке, но, не дойдя до неё, вернулся назад. Тальники уже затопило. Он опустился на прежнее место и увидел Ульяну. Она стояла с ружьём на плече и внимательно смотрела на Алексея. Когда глаза учителя встретились с её глазами, она опустила голову и смущённо отступила за кедр.

– Ты что же, Уля, не здороваешься с гостями! Не часто они у нас бывают, – упрекнул её Лисицын.

Ульяна вышла из-за кедра и, преодолевая мучительную застенчивость, которая появлялась всякий раз, стоило лишь поблизости оказаться Краюхину, направилась к огню. Станислав отбросил портянку и поспешно вытер о гимнастёрку руки. Но Ульяна прошла мимо него к Алексею. Она неловко, не глядя, подала учителю руку и почти бегом кинулась в избу.

– Ах ты дикуша! – не то в похвалу, не то в порицание сказал Лисицын.

– Соловушка! – взглянув вслед Ульяне, воскликнул Марей и засмеялся. – Соловья-то, Алёша, соловья-то Уля изобразила!

Алексей взглянул на Станислава, помрачневшего оттого, что Ульяна обошла его.

– Ну ни за что бы не подумал! И где только она так научилась?

– Тятя, зовите чай пить! – приоткрыв дверь избушки, крикнула Ульяна.

– Пошли, мужики! – встал Лисицын. – Ты, Алёша, не кручинься, у нас ещё будут радостные денёчки, – обняв Алексея, проговорил он.

После бессонной ночи и всех переживаний Алексей спал как убитый.

Он проснулся от солнечного лучика, щекотливо скользившего по лицу. Было загадкой не то, как луч проник в маленькое оконце избушки, а то, как он нашёл себе путь на землю сквозь мохнатые ветви вековых кедров и сосен.

Алексей поднял голову и осмотрелся. Рядом с ним на нарах с вечера ложился Станислав. Ульяна и Марей легли напротив, у другой стены. Лисицын любил спать на воздухе и по обыкновению устроился у костра. Сейчас в избушке никого не было.

Алексей натянул сапоги, надел куртку и вышел. Марей, Лисицын и Станислав сидели возле костра. На огне бурно плескались, дымя густым паром, два котелка: один с чаем, другой со свежей дичью.

– Доброе утро! Ну и заспался я!.. – Алексей потянулся.

– Вот и хорошо! Сон исцеляет от всех недугов, – поглядывая на Алексея с доброй улыбкой, проговорил Марей.

– Иди, Алёша, умывайся, да завтракать будем, – бросая в котёл с дичью ложку крупной соли, сказал Лисицын.

Алексей направился к реке. Спускаясь с яра, он увидел Ульяну. Она плыла на лодке от противоположного берега. В её руках было большое кормовое весло с толстым черенком и широкой лопастью. Ульяна по-мужски сильными взмахами поддевала воду, и лодка стремительными рывками неслась поперёк течения.

Увидев Алексея, Ульяна подняла весло, замешкалась – нос лодки круто повернулся, и она заскользила на стремнине.

– Держись, Уля, унесёт тебя! – крикнул Алексей и, когда Ульяна выровняла лодку, присел на корточки и, шумно отфыркиваясь, принялся умываться.

– Здравствуйте, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к берегу.

Алексей вытер лицо платком, поднялся.

– Доброе утро, Уля! Ты где была?

– А вот. – Девушка показала веслом на нос лодки: там лежали ружьё и два больших глухаря.

– Ого, молодец! И когда это ты успела?

– В обед буду угощать, – потупившись, тихо отозвалась Ульяна.

– Я хотел утром уйти, а теперь придётся до обеда задержаться, – весело засмеялся Алексей. – Ну, давай я тебе помогу дотащить глухарей.

Алексей взял их в обе руки. Ульяна повесила ружьё на плечо, пошла впереди Алексея, ловкая и гибкая. На ней было пёстрое платьишко из простого ситчика, патронташ, сапоги с высокими голенищами.

Они уже поднялись до половины яра, когда Ульяна оглянулась и, тяжело переводя дыхание, краснея чуть не до слёз, просяще произнесла:

– Вы бы, Алексей Корнеич, поосторожнее как…

– Ты о чём? – не понял он, но тут же спохватился. – Ладно, Уля. Ездить теперь на конях никогда не буду.

Он хотел обратить весь разговор в шутку, но этого не получилось. Не шутки ради говорила Ульяна: необычным румянцем горели её щеки, тревожно искрились голубые глаза. Алексей впервые подумал об Ульяне как о девушке – раньше он как-то не замечал её. Застенчивость Ульяны он объяснял обычным смущением, не допуская и мысли, что Ульяна уже способна испытывать глубокие чувства.

– Смотри-ка, дядя Миша, что твоя дочь делает! – вскинув глухарей на плечи, сказал Алексей.

Лисицын, Марей и Станислав обернулись. Станислав надул щёки, и круглые глаза его загорелись восхищением, Лисицын засмеялся мелким, тихим смешком.

– Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счёт ведёт. «Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет». Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…

– Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, – сконфуженно произнесла Ульяна, отстёгивая патронташ.

– Чистую правду говорю, Уля! – с гордостью воскликнул Лисицын.

– И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, – обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.

Завтракали у костра. Ели молча.

Вдруг Марей отставил кружку с кипятком и, посмотрев на Алексея, спросил:

– А что, Алёша, не приходилось тебе бывать в вершине Киндирлинки?

Лисицын вытянул длинную шею и многозначительно взглянул на Алексея, как бы предупреждая: слушай, мол, внимательно да мотай себе на ус.

– Бывали мы там с дядей Мишей раза два, – ответил Алексей, ощупывая карман гимнастёрки. Там у него хранился карандаш на случай, если б потребовалось записать что-нибудь важное.

– А не попадались там ручейки? – спросил Марей.

– Ручейки встречались. Возле одного мы ночевали. Помнишь, Алёша? – вмешался Лисицын.

– Лет пятьдесят тому назад в вершине Киндирлинки, – заговорил Марей, – старик Увар держал пасеку. Жил он со старухой Домной Карповной. Я их хорошо знал. Много раз ночевал у них, в бане бывал. Славные, добрые были люди… – И Марей рассказал, как однажды осенью на пасеку к Увару вышли трое охотников. Увар с Домной Карповной встретили их приветливо, напоили-накормили, чем могли. Когда Увар с Домной Карповной поближе познакомились с охотниками, один из них достал из кармана спичечный коробок с золотинками. «Вот какие, папаша, у вас в лесу тараканы водятся», – сказал охотник Увару и высыпал золотинки на ладонь.

Утром охотники отправились искать золотой ручей. Местность они знали плохо, позвали с собой старика Увара.

Ходили-ходили – ручья не нашли. Злые от неудачи, насквозь промокшие на осеннем дожде, охотники вернулись на пасеку. Утром опять пошли в тайгу. Дней пять ходили – и всё без толку. На шестой день легла зима. Сразу забуранило, намело снегу до колен. Волей-неволей пришлось поиски бросить. Охотники ушли домой, в город.

С тех пор прошло много лет. Увар с Домной Карповной и вспоминать перестали о поисках золотого ручья. Вдруг как-то летом Увар увидел на дороге незнакомых людей. Шли они артелью, вели трёх лошадей с вьюками. За главного в артели был инженер в форменной фуражке, в кожаной тужурке – всё честь по чести. «Здравствуй, Увар Изосимыч! – крикнул один человек из артели. – Что, не узнаёшь?»

Увар заторопился навстречу людям, присмотрелся к тому человеку, который поздоровался с ним, и тогда только узнал охотника, одного из тех трёх, о ком на пасеке и говорить перестали.

Всё лето артель вела поиски. Ранней осенью с инженером случилось несчастье: задрал его в тайге медведь. Артель вернулась ни с чем.

Через год-другой после этого случая на большой улице в Высокоярске тот самый охотник, который первый из всей артели поздоровался с Уваром, открыл торговый дом. Народ засёк это. Поползли слушки, что инженер, мол, погиб не от зверя, что артель, мол, наткнулась в Киндирлинской тайге на самородное золото.

Так ли это было или не так, сказать трудно. А только человек этот вскоре закрыл своё дело в Высокоярске и двинулся на Урал. Сказывали потом, что объявился он где-то в Челябе или в Кунгуре под другой фамилией.

– Года через три-четыре после смерти инженера ходили мы с Уваром по следам артели. Думали, авось наткнёмся на фарт. Шурфы уже обвалились и позаросли травой и бурьяном. Местах в десяти мы попробовали мыть пески. Умаялись, как на каторге, а найти золото не сумели. К тому же стал Увар торопиться на пасеку. Мне тоже надо было уходить дальше в тайгу. Друзья-приятели из трактовых сёл дали знать: «Спасайся, Марей, полиция подкупила продажных людишек, расставили они на тебя свои сети». Кинулся я к тунгусам в верховья Таёжной…

Марей опустил голову, задумался.

Историю поисков золота на Киндирлинке Алексей знал из рассказов Лисицына. Но тот передавал её со слов других жителей Улуюлья, Марей же был современником этих событий.

В тетрадях Алексея были записаны десятки и сотни подобных рассказов. Правда и вымысел в них настолько переплетались, что трудно было отделить одно от другого. Но, несмотря на это, Алексей чутко прислушивался к каждому новому сообщению и бережно записывал их.

Многие из этих творений народной фантазии и человеческого опыта прошли через несколько поколений, и Алексея поражала вера людей в богатства улуюльской земли.

– А ты не припомнишь, Марей Гордеич, на каком месте была пасека Увара? – спросил Лисицын.

– Как же, помню! – ещё более оживляясь, воскликнул Марей. – Увар с Домной Карповной умерли друг за другом в одну осень. В эту же осень на месте пасеки обосновались переселенцы из Курской губернии. Я бывал у них частенько. Помогали они мне и хлебом, и одёжей, и ружейным припасом, хотя и у самих-то было не густо.

Потом, когда я срубил избушку на яру, где теперь стоит Мареевка, охотники из Уваровки ходили ко мне. Я знал, что эти не подведут меня. За добро платил добром: не таил от них лучшие угодья, при нужде делился добычей.

Уваровка обстраивалась, как в сказке: не по дням, а по часам. Нахлынули люди: из России шёл обоз за обозом. Если б не один случай, быть бы Уваровке волостным селом.

А дело было так: приехал в Уваровку десятник рыть артезианский колодец, заложил скважину, начал бурить. Бурил, бурил и наткнулся на пласт каменного угля. Пласт оказался толстый, уголь чёрный, жирный. Десятник говорит мужикам: «Вы поселились на пластах каменного угля. Если начнутся здесь каменноугольные разработки, вам несдобровать – деревню снесут». У мужиков от таких слов аж глаза на лоб полезли. Они переглянулись, сняли шапки – и на колени перед десятником: «Батюшка, благодетель наш, не разоряй нас, не губи вконец, отблагодарим мы тебя чем можем». Десятник согласился. «Ладно, говорит, мужики, ничего мне от вас не надо. Что с вас возьмёшь, когда вы сами лебеду едите. Подпишите мне обществом акт, что бурить я у вас бурил, но воды на вашем бугре не нашёл. Нужен мне этот документ для казны». Мужики обрадовались, акт подписали. Десятник уехал, а мужики засыпали скважину землёй, а сверху, чтоб и знатья не было, заровняли зелёным дёрном.

Однако слушок всё-таки прошёл по народу, что Уваровка стоит на опасном месте. Мужики побаивались: «А ну-ка десятник окажется человеком с подлой душой и приведёт кого-нибудь из промышленников? Изойдёт тогда народ горючей слезой». Когда нагрянула в Уваровку новая партия переселенцев, старые жители потихоньку шепнули новичкам: «Не зарьтесь, мужики, на обжитое место. На угле живём, селитесь на другой земле». Новички поняли, что люди худа им не желают. Они продвинулись вёрст на десять по долине и основали новую деревню. Народ назвал её Подуваровкой…

Алексей слушал старика с напряжённым вниманием, боясь пропустить хотя бы одно слово. Происхождение наименований новосельческих деревень Алексею объяснял Лисицын. У него это выглядело просто: Притаёжное – значит, подле тайги. Подуваровка – значит, около Уваровки.

– А что, Марей Гордеич, десятник был вольный или государственный? – спросил Алексей.

– Едва ли вольный! Сдаётся мне, что работал он от переселенческого управления. Артезианские колодцы появились вначале у переселенцев, а потом их стали закладывать и у старожилов.

«Копнуть бы архивы переселенческого управления. Вдруг уцелел уваровский акт?» – пронеслось в голове Алексея.

Марей будто угадал мысли Алексея и, помолчав, сказал:

– Бумага об уваровском колодце должна храниться в казённых архивах. – Но тут же старик развёл руками и выразил сомнение: – А может, и сгинула мужицкая бумага. Почтения к ним не было.

– А ещё, Марей Гордеич, не приходилось вам слышать о других находках угля в Улуюльском крае? – опять спросил Алексей.

– Почему же не приходилось? Слышал! – ответил старик. – Вёрстах в трёх к востоку от Орлиного озера был когда-то староверческий скит. Живал я там. Братия собиралась туда с бору и сосенки. Верующих было раз-два и обчёлся, остальные вроде меня – беглый люд и вечные поселенцы. Хоть стоял скит в глухом лесу, за тридевять земель от жилых мест, а от белого света отгорожен не был. Стекались сюда вести со всех концов державы. Особо нахлынул люд после ограбления на тракте каравана с золотом…

Марей прервал свой рассказ и, взглянув на Алексея, спросил:

– А ты знаешь, Алёша, как дело было?

Об ограблении каравана с золотом на Сибирском тракте Алексей знал по рассказам старожилов Улуюлья, а также по легендам, которые передавались из уст в уста по всей матушке-Сибири, но Марей был почти современником этой истории и мог знать что-нибудь особенно важное.

– Расскажите, Марей Гордеич, если нетрудно!

– Везли, Алёша, из Витимской тайги девяносто девять ящиков с золотом. Обоз шёл под большой охраной. Когда золото только готовилось ещё к отправке, нашлись заговорщики и решили захватить караван в пути. Ходили слухи, что наставляли заговорщиков крупные дельцы из самого Петербурга. Знающие-то люди намекали тогда, будто значились в заговорщиках даже лица императорской фамилии. Всё могло быть!

Ограбить караван взялась шайка татар-разбойников. Отпетые были головы! Не первый год они орудовали на тракте с кистенем в руках. Были у них свои люди и среди ямщиков, и даже в охране.

Когда караван миновал горную местность и вышел на равнину, покрытую лесами, озёрами и болотами, заговорщики решили, что их час пробил.

Однако застать охрану врасплох не удалось. Началась свалка. Заговорщики всё-таки отбили караван и двинулись по просёлкам в сторону от тракта, в пределы Улуюльского края. Шли день и ночь. Прятали золото и ставили памятные вехи.

Но уцелевшие люди из охраны тоже не дремали. Они бросились преследовать караван. И опять началась схватка. Бились не на жизнь, а на смерть. Заговорщики остервенели. Понимали они, что дело их проиграно. Долго ли, коротко ли шла эта битва, а только победы она никому не принесла. И заговорщики и охрана погибли все до единого. Так и канули в безвестность девяносто девять ящиков с золотом.

Марей замолчал, и Алексею показалось, что он решал про себя: говорить ли дальше или остановиться на сказанном?

Вздохнув, степенно разгладив бороду, Марей продолжал:

– Ну, как говорится, шила в мешке не утаишь. Мало-помалу слух об ограблении золотого каравана расползся по всей Сибири, проник за Урал. На поиски исчезнувшего золота поднялись людишки чуть не со всего белого света.

Искали это золото и наши скитские. Хаживал и я на эту работу, даром что жил на скитских хлебах много лет после ограбления каравана. Трудились мы так себе – спустя рукава, знали: коли захороненное золото найдётся, в нашей жизни перемен всё равно не будет. Как ни таились наши наставники, мы видели: ищем не для себя, кто-то со стороны повелевает нами.

Ходили мы по тайге с лопатами, баграми, топорами. Сколько земли перерыли – страшно подумать!

Помню, как-то вышли к одному ручейку. Он протекал в крутых берегах: видать, ручеёк когда-то был сильной рекой. Кое-где стояли круглые глубокие омута. Приказал нам десятник обыскать эти омута. Копали-копали мы и наткнулись на чёрный каменистый слой земли. Лопата отскакивает, лом не берёт – хоть плач! Попробовали копать с другой стороны омутов – опять наткнулись на чёрный пласт! С нами был кузнец из скитской кузницы. Он посмотрел и говорит: «Это, братия, каменный уголь».

Откуда ни возьмись – десятник. «Не то, греховодники, ищете! Голодом всех уморю! Засыпайте ямы землёй, чтоб и помина от них не осталось». Засыпали мы ямы, обровняли берега. Но тут десятник велел ощупать дно омутов баграми. Сбили плот, спустили его на верёвках. Вода в омутах стоячая, покрылась ржавчиной, дно неровное. Багры цеплялись за водоросли, корневища деревьев, камни. Нелегко далась нам эта проклятая работа на омутах. Золото никак не шло в руки и только разжигало злость у десятника и хозяев.

Марей помолчал и с кроткой стариковской улыбкой произнёс:

– Вот как было дело, Алёша…

Алексей не спускал глаз с Марея. Суровой и тяжёлой была тогда судьба простого человека, но не только об этом думал Алексей. Марей говорил о сокровищах улуюльской земли без всяких сомнений, и это вызывало в душе Алексея радостный отзвук.

Забыв о времени и о делах, увлечённо слушали Марея и остальные. Станислав сидел с округлившимися глазами. Ульяна ласково смотрела на старика и думала: «Дедушка! Родной наш! Сколько ты перенёс всякого-разного страданья! Спасибо тебе, спасибо, что пришёл на подмогу Алексею Корнеичу!» Лисицын, щурясь, поглядывал то на Алексея, то на Ульяну. «Ну, что? Каков он, Марей-то Гордеич? Не зря я вам столько о нём расписывал!»

– А не приходилось вам, Марей Гордеич, слышать насчёт поисков захороненного золота на правом берегу Таёжной, около Синего озера? – спросил Алексей, пытаясь проверить свои подозрения относительно того, не спутал ли старик Орлиное озеро с Синим.

Но старик словно не слышал вопроса. Он схватился вдруг за голову и, покачиваясь из стороны в сторону, застонал:

– Ой, снег, снег!

Все удивлённо переглянулись и посмотрели вверх. На небе не было ни одной тучки. Освещённое солнцем, оно ласково голубело над обширной землёй Улуюлья. «Откуда он снег почуял? Что-то тут не то», – подумал Алексей.

– Шум во всём теле, шум. Пойду полежу, – сказал Марей и тяжело поднялся с толстого соснового чурбака. Он шёл в избушку тихими, неверными шагами.

Алексей взглядом проводил его и вспомнил наблюдение одного писателя: если не скудна душа человека, то мысль скроет рубцы времени на лице. И только спина выдаст их. Годы ложатся на неё тяжким грузом.

– Ты приезжай к нам на недельку. Он много ещё порасскажет о чудесах Улуюлья. Ведь ты смотри, как он помнит обо всём, – предложил Лисицын учителю, вернувшись из избушки, где он помог Марею лечь на нары.

– Это верно, дядя Миша. Я даже забыл о всех своих злоключениях, – ответил Алексей.

– Вот что, Уля, – вдруг, как бы спохватившись, сказал Лисицын, – сходи-ка вон со Станиславом на курью. Там я жерлицы расставил, надо их посмотреть. Вчера вечером сильно щуки играли.

– Ладно, тятя, сбегаем. – Ульяна протирала полотенцем чашки. Она сложила посуду в большой таз и поставила его на полку под навесом из еловой дранки. – Пошли, Станислав! – скомандовала она.

Станислав не спеша поднялся. Гримаса на лице передала его состояние. Он готов хоть куда идти с Ульяной, но сейчас, наверное, он с большим удовольствием остался бы здесь послушать, о чём будут разговаривать Алексей с Лисицыным. Ульяна кинула на него недовольный взгляд. Он замотал головой и пошёл вслед за ней, оглядываясь.

Алексей понял, что Лисицын неспроста спровадил Ульяну и Станислава, и, когда те скрылись за деревьями, спросил:

– Что думаешь, дядя Миша, о выстреле в осиннике?

– Надо, Алёша, глядеть в оба. По-моему, кто-то из Притаёжного поперёк твоей дороги решил встать. Охотников подозревать не приходится, у них против тебя ничего быть не может… – Помолчав, Лисицын добавил: – По коню не страдай. Школе животину какую-нибудь купить придётся. Иначе к суду потянут. Если деньжонок сам не насобираешь, я добавлю. Нынче по насту мы с Улей славно промышляли.

– Спасибо, дядя Миша! А глядеть придётся. Раньше мне такое и в голову не приходило.

– Я тоже дураком-то не буду. Прислушаюсь, пригляжусь к людям, авось что-нибудь и всплывёт, – сказал Лисицын и вдруг, меняя направление разговора, особо доверительным тоном спросил: – Как старичок-то, не бесполезный тебе будет?

– Сведения его очень важные. Особенно об Уваровке.

– Да он ещё не всё говорит, кое-что придерживает по первости. Они, старики-то, все такие: себе на уме. Мой-то родитель, Семён Михайлович, был тем же миром мазан. Всё скрытничал, даже умирать ушёл на сеновал, чтоб никто не видел, как смерть придёт. Мы его ждём-пождём, а он лёг на сено, да и был таков…

– А что, дядя Миша, Марей Гордеич надолго к тебе? – спросил Алексей.

– Навсегда! Он, видишь ли, с моим родителем в большой дружбе был, к ружью меня приучил и в люди, выходит, вывел. При встрече мы, конечно, гульнули малость. Я ведь думал, что его и в живых уже нету, а он, смотри, какой шустрый. На другой день, как он пришёл, мы опохмелились с ним, он меня и опрашивает: «А что, Миша, не бросишь ты меня, как собаку, если умереть мне здесь придётся?» Я говорю: «Что ты, Марей Гордеич, разве можно такое? Ты мне как отец родной, живи ещё хоть сто лет!» – «Сто, говорит, много, а годка три-четыре надо бы подержаться». Уля моя тут же была, слышала этот разговор и говорит: «Живите, дедушка, ни в чём у вас нужды не будет. Как вы есть основатель нашего села и жертва бесправия капитализма, то комсомол постановил взять вас под свою полную заботу и обеспечение». Марей Гордеич даже прослезился. Поцеловал Улю в лоб и говорит: «Уважили старика! И спасибо вам за это, а только обеспечения мне никакого не надо. Марей Добролётов заработал себе на старость, да и Советская власть его не забыла». Когда мы двинулись с ним ко мне на стан, я и рассказал ему о тебе. «Один учёный человек, говорю, тут есть, в Притаёжном живёт, краю нашему большую славу пророчит». Он послушал и говорит: «У этого человека, не знаю, кто он, светлая голова на плечах». Я для пущей важности говорю: «Быть мне с этим человеком, Марей Гордеич, в родственных связях. Сам, говорю, молодой он, красивый, ну, а у меня дочка, Уля, через годок-другой будет на выданье. И девица тоже не лыком шита».

Алексей засмеялся. Лисицын с невозмутимым видом продолжал:

– «Ну, – говорит Марей Гордеич дальше, – коли так, дай бог ему большого счастья, и уж раз он тебе не чужой, то я буду с ним обходиться, как с родным». Когда вы нагрянули со Станиславом, я ему и шепнул: «Марей Гордеич, вот этот чубатый – тот самый, о котором я тебе говорил». Он мне в ответ моргнул глазом: «Добро, дескать, обойдусь с ним как полагается: в обиде не будет». Ещё с вечера он приглядывался к тебе, а утром встал и первым делом говорит мне: «Обходительный человек Алексей Корнеич, и, видать, ясный ум у него». Ты заметил, с каким он доверием тебе рассказывал? То-то, брат!.. Перед другим он и рта не раскрыл бы.

– Мне сегодня придётся уйти, дядя Миша, – сказал Алексей. – В школе скоро должны начаться экзамены. Очень прошу тебя запомнить всё, что будет рассказывать Марей Гордеич. Если вздумаете по тайге ходить с ним, постарайся, чтоб он припомнил то место с омутами, где они на уголь наткнулись. В случае чего подавай мне весточку.

– Уж тут, Алёша, не пронесу. Всё выпытаю, запомню и тебе опять через Мареевку или через пасеку телеграмму отобью, – пообещал Лисицын.

– И потом, если копать где-нибудь вздумаете, – продолжал Алексей, – образцы породы не забудь для меня в сумку положить. Будь сейчас образец от железистого слоя, затопленного водой, у меня бы на душе легче было.

– Винюсь, Алёша! Уля вчера ещё с утра мне говорила: «Подолби, тятя, этот камень. Не дождётся Таёжная Алексея Корнеича». А я ещё прикрикнул на неё: «Как, мол, не дождётся! Да он вот-вот сам здесь будет!» Потом мы с ней с утра на озеро ушли, а когда вернулись, вода – язви её! – на три четверти уже поднялась.

– Ну что ж делать? Что потеряно, того не вернёшь, – стараясь утешить и Лисицына и себя, сказал Алексей.

Вскоре вернулись с курьи Ульяна и Станислав. Они несли подвешенную на палку щуку. Хвост её волочился по земле. Щука была пёстрая, с чёрными полосами по бокам и выгнутой спиной, покрывшейся какой-то зелёной слизью.

Лисицын вскочил, кинулся навстречу Ульяне и Станиславу, но остановился и, хлопнув себя руками по бокам, воскликнул:

– Ох, язви её, сама царица ввалилась!

– Откуда ты, тятя, знаешь, что царица? – спросила Ульяна.

– А видишь на спине зелёный мох? Лет двести, наверно, живёт. Старше её в курье нету. А у них, у щук, так: кто старше, тот и царь…

Ульяна звонко рассмеялась. Станислав трясся, изредка отфыркиваясь. Алексей стоял, засунув руки в карманы тужурки, и, закинув голову, хохотал.

– Давай, Уля, обхаживай её да в колоду с солью. Да соли не жалей, иначе её не прожуёшь, – распорядился Лисицын.

– Ты сам, тятя! Я глухарей начну к обеду готовить.

– Ну и лады! – согласился Лисицын, вытаскивая из деревянных ножен, болтавшихся у него на ременном ушке на опояске, длинный охотничий нож.

После обеда Алексей и Станислав пошли обратно на пасоку. Весенний день, сиявший с утра ярким солнцем, начал хмуриться. Невесть откуда надвинулись тучки. Они закрыли солнце, погасив сразу светлую голубизну неба. На земле было тихо, но над лесом уже буянили вихри. Как рассвирепевшие беркуты, они налетали друг на друга, сталкивались, сотрясали и раскачивали вековые деревья.

Алексей и Станислав не успели пройти от стана Лисицына и двух километров, как крупными хлопьями повалил снег. Алексей вспомнил возглас Марея: «Ой, снег, снег!» – и подумал: «Старик точен, как барометр. Что это: от возраста у него или от умения чувствовать природу?»

В Притаёжное Максим приехал в потёмках. Над селом, тянувшимся в две улицы по берегу реки Большой, ярко сняла полная луна и перемигивались крупные бело-жёлтые звёзды. На улицах было тихо и пустынно. Тёмные, неосвещённые окна домов смотрели неприветливо и загадочно.

«Неужели у них до сих пор электричества нет?» – подумал Максим, присматриваясь к притихшей улице, освещённой дрожащим светом фар.

Когда машина, миновав разбитый, ухабистый переулок, выскочила на широкую площадь, Максим увидел впереди двухэтажный дом, в верхних окнах которого горел свет. Это и был райком партии.

Максим исчиркал полкоробки спичек, пока искал в сенях дверь и лестницу, ведшую из тёмного коридора на второй этаж.

Артёма он встретил в первой же комнате, заполненной народом и круто прокуренной. Брат бросился к Максиму, крепко обнял его, поцеловал в губы и, отступив на шаг, с усмешкой сказал:

– А мы хотели экспедицию посылать на розыски! Ещё на той неделе разговаривал я по телефону с Ефремовым. «Брата, говорит, встречай». А тебя всё нету и нету. Я уже беспокоиться стал, а потом приехал один товарищ из леспромхоза и сообщил, что ты сразу в «низовку» направился.

Братьев тотчас же окружили, и Максим волей-неволей оказался в центре внимания собравшихся.

– А что, Артём Матвеич, может, нам прервать заседание бюро до завтра? – предложил кто-то из райкомовцев.

Артём вопросительно посмотрел на Максима, но по лицу того нельзя было понять, одобряет он эту мысль или нет.

– Почему же? Будем продолжать заседание, Максим Матвеич – представитель обкома. Пусть посмотрит, чем мы тут занимаемся, – сказал Артём и, беря Максима под руку, пригласил всех в кабинет.

Кабинет размещался в продолговатой, довольно просторной комнате. На стенах, отделанных сверху, под потолком, незатейливой росписью, висели большие красочные портреты Ленина с одной стороны, Маркса и Энгельса – с другой. За широким столом с телефоном и тяжёлым металлическим чернильным прибором висела карта области. В левом углу стоял сейф, а в правом – застеклённый книжный шкаф.

К письменному столу примыкал ещё стол, длинный, чуть не во всю комнату, покрытый красным сукном. Большинство участников заседания разместились вокруг этого стола, остальные сидели на стульях, расставленных вдоль стен.

Артём хотел усадить брата возле своего стола, но Максим выбрал себе место сам. Он сел в дальний угол, у самой стены. Отсюда ему хорошо было видно не только Артёма, но и всех присутствующих.

– Будем продолжать, товарищи, заседание, – постучав карандашом о чернильный прибор, сказал Артём. Слово «товарищи» он произнёс чуть-чуть шепеляво, как человек, у которого не хватает передних зубов.

«Неужели он уже стареет?» – подумал Максим и посмотрел на брата. В приёмной, заполненной народом, он не смог рассмотреть брата как следует. Теперь Артём сидел около лампы-«молнии», яркий свет падал на него.

Артём сильно сдал. Смуглое лицо его с прямым носом и острым подбородком изрезали глубокие морщины. Смолево-чёрные волосы, зачёсанные вверх, подёрнулись на висках сединой. Под тёмно-карими глазами, взгляд которых был неизменно мягок и доверчив, обозначались синие пятна. Не было спереди зуба.

Артём был одет в китель защитного цвета. Китель сидел на нём ловко, скрадывая худобу его груди и сутулость плеч.

– Следующий на повестке вопрос: «Персональное дело члена партии Алексея Корнеича Краюхина». Докладывает член райкома Пуговкин, – объявил Артём и повернулся к полной женщине, сидевшей за маленьким столиком у круглой печки: – Пригласите Краюхина.

Женщина быстро вышла и через полминуты вернулась вместе с молодым темноволосым человеком, одетым в армейские сапоги, в суконные брюки с малиновым кантом и в гимнастёрку со стоячим воротником.

– Садись, товарищ Краюхин. Бюро райкома обсуждает твоё дело. Докладывай, товарищ Пуговкин, покороче и суть вопроса, – сказал Артём.

Фамилия Пуговкин не соответствовала внешности человека. Когда он поднялся со стула, то заслонил собой свет. На нём был тёмно-синий китель, туго облегавший его крупное полное тело, и погоны капитана милиции. Несмотря на свой огромный рост, Пуговкин говорил глухим, слабым голосом, и Максиму пришлось напрячь слух.

– Членам бюро известно, что вопрос о Краюхине ставится вторично, – начал Пуговкин. – Комиссия, созданная бюро под моим председательством, произвела полное расследование дела Краюхина и пришла к окончательным выводам, которые выносит на ваше утверждение.

Комиссия установила, что член партии Краюхин нарушил социалистическую дисциплину и нанёс государству крупный материальный ущерб. В разгар подготовки школы к экзаменам Краюхин фактически самовольно, без ведома районо, покинул школу и отправился в Мареевскую тайгу якобы для поисков рудных обнажений на реке Таёжной, а на самом деле просто ради развлечения. По дороге, вероятно в силу неумения обращаться с оружием, Краюхин застрелил лошадь, принадлежащую Притаёжной средней школе. Своих ошибок Краюхин не осознал, а больше того, он обвинил комиссию в делячестве. Все попытки Краюхина выгородить себя из этой истории, свалить гибель лошади на какие-то покушения на него неизвестных лиц не подтвердились никакими фактами. Я ответственно заявляю бюро райкома, что в Притаёжном районе все уголовные элементы учтены и в наших сёлах царит полное спокойствие.

В ходе работы комиссии уже в последние дни обнаружился дополнительный материал, характеризующий Краюхина как человека недисциплинированного, привыкшего ставить свои личные интересы выше интересов общественных, государственных.

Факт первый. В середине истёкшей зимы Краюхин по случаю отъезда директора школы на курорт и болезни заведующего учебной частью оставался заместителем директора школы.

Краюхин самовольно израсходовал отпущенные школе средства на кружковую работу для поделки совершенно ненужных металлических буров и покупку лодок. На эти цела были также привлечены средства родительского комитета, на членов которого Краюхин оказал давление, пользуясь своим служебным положением. Краюхин пытался оправдаться перед комиссией тем, что это имущество необходимо географическому кружку, руководителем которого он является. Комиссия установила, что эти действия Краюхина причинили немалый ущерб постановке воспитательной работы в школе. И их нельзя иначе квалифицировать, как действия в корыстных целях. Истратив все средства, имеющиеся для внешкольной работы, на поделку буров и покупку лодок, Краюхин сорвал намечавшуюся экскурсию учащихся старших классов в областной центр.

Пуговкин помолчал, окинул исподлобья сидевших за столом взглядом, который и без слов был понятен каждому: «Подождите, это ещё не всё. Будут факты покрепче».

– Факт второй, – повышая голос, продолжал Пуговкин. – В день получения Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении льновода Дегова орденом Ленина райком партии, в частности первый секретарь райкома товарищ Строгов, поручил Краюхину выехать в Мареевку и там помочь правлению колхоза и партийной организации провести вокруг этого важнейшего события массово-политическую работу.

Краюхин пренебрёг этим ответственным заданием. Вместо того чтобы отправиться в Мареевку, Краюхин бросил работу в школе, наплевал на поручение райкома и уехал на Таёжную. Что из этой поездки получилось – членам бюро известно.

Факт невыполнения поручения райкома Краюхин не отрицает, но ошибки своей не признаёт, считает, что иначе он поступить не мог.

Если считать, что Краюхин и комиссию райкома встретил в штыки, то станет ясным, что он зарвался, противопоставил себя райкому, не желает считаться с его установками и решениями.

Факт третий, и самый новейший. По поручению комиссии я запросил отзыв о Краюхине от директора научно-исследовательского института товарища Водомерова, где, как вы знаете, работал Краюхин. От имени руководства института он дал Краюхину резко отрицательную характеристику. Вот что буквально сообщает он: «Краюхин – человек неуживчивый и заносчивый. Он третировал научного руководителя профессора Великанова и своими действиями посеял в дружном коллективе научных работников нежелательные настроения».

И, наконец, факт четвёртый. Комиссия ознакомилась в военкомате с личным делом лейтенанта запаса Краюхина. Обращает на себя внимание характеристика заместителя начальника корпусного госпиталя капитана Бенедиктина. Вот что в ней говорится: «Находясь на излечении в корпусном госпитале в связи с лёгким пулевым ранением в левую ногу, лейтенант Краюхин допускал факты недисциплинированности, выразившиеся в том, что обсуждал поступки и действия старших начальников, в частности меня как замполита».

Всё это, вместе взятое, даёт нам достаточно полное и всестороннее представление о Краюхине…

– Обстоятельно поработала комиссия! – заметил один из членов райкома.

– У комиссии сложилось единодушное мнение: Краюхин для партии человек потерянный, и его поступки несовместимы с пребыванием в наших рядах.

Пуговкин опустился на стул, слегка отдуваясь и вытирая платком лоб.

Воцарилось молчание. Все участники заседания украдкой посматривали на Алексея, сидевшего у двери. Максим наблюдал за ним с первой минуты его появления в кабинете.

Речь Пуговкина Алексей слушал, низко опустив голову. Максим не видел его лица, но по тому, как Краюхин теребил мочку уха, понял, что тот сильно волнуется.

Когда Пуговкин несколько громче обычного сказал: «Краюхин для партии человек потерянный», Максим увидел лицо Краюхина. Услышав эти слова, Алексей выпрямился и взглянул на Пуговкина с презрительной усмешкой. Это не понравилось Максиму, и он подумал об Алексее: «Выскочка и зазнайка».

– Какие вопросы есть к комиссии? А ты, товарищ Краюхин, желаешь что-нибудь сказать? – проговорил Артём.

Алексей быстро поднялся, по старой военной привычке одёрнул гимнастёрку.

– Всё, что я мог сказать здесь, я изложил в объяснении, которое было заслушано на прошлом заседании бюро райкома. Добавить к этому мне совершенно нечего. Комиссия отнеслась к своему делу по-казённому, я назвал её подход к расследованию деляческим, что подтверждаю и здесь, на бюро райкома.

Алексей проговорил это негромко, но просто и убеждённо, и в голове Максима шевельнулась новая мысль: «Смело берёт!»

Выступление Алексея вызвало в кабинете говорок.

– Ты что же, Краюхин, думаешь, что твоя позиция более правильная, чем позиция партии? – не скрывая ехидства в голосе, сказал полный человек, сидевший первым от Артёма.

Алексей, успевший уже сесть, снова поднялся.

– А почему вы, товарищ Череванов, ставите знак равенства между позицией партии и позицией вашей комиссии? – в упор глядя на полного человека, спросил Алексей.

В кабинете опять послышался говорок, на этот раз более шумный. Артём настойчиво постучал карандашом по чернильному прибору, призывая участников заседания к порядку.

– У меня есть вопрос к товарищу Терновых, – послышался голос одного из членов райкома. – Семён Иванович, скажите как заведующий районным отделом народного образования, справлялся Краюхин со своей основной работой в школе и верно ли, что его выгнали из научно-исследовательского института в Высокоярске?

Из-за длинного стола поднялся седоватый пожилой человек с широким морщинистым лицом и быстрыми маленькими глазами.

– Насчёт института затрудняюсь точно сказать. По данным товарища Краюхина, он сам ушёл из состава научных сотрудников профессора Великанова…

– Легенда, в которую никто не поверит! – воскликнул всё тот же полный человек.

– Хотя, конечно, это наводит на некоторые сомнения, как уже заметил здесь Павел Павлович, – осторожно продолжал Терновых, – ибо трудно поверить, чтоб человек добровольно променял работу в научно-исследовательском институте в городе, у известного профессора, на деревню, на должность рядового учителя…

Терновых вытянул худую шею и посмотрел на Краюхина таким взглядом, который говорил: «Ты уж извини меня, Алексей Корнеич, что говорю против тебя, что ж, ничего не поделаешь, нажимают. Будь ты на моём месте, ты бы тоже так поступил».

Многие заметили его смущение, и в кабинете то там, то тут послышался смешок.

– Ну, а как в школе он работал? Был от него толк? – не унимался полный человек, которого заведующий районо назвал Павлом Павловичем.

– Товарищ Краюхин вёл в средней школе географию. Акты обследования инспектуры районо и облоно…

– Ты, Семён Иванович, на акты не ссылайся, а скажи своё собственное заключение, – перебил его Павел Павлович.

– Да, да, я к этому и клоню. Товарищ Краюхин неплохо преподавал, хотя, конечно, были у него некоторые недостатки, – поспешил высказать своё заключение Терновых.

– Ты на его уроках бывал, Семён Иванович? – спросил Артём.

– Забегал, Артём Матвеич, забегал. Согласно отчётам, представленным в районо директором школы, успеваемость по географии стоит на одном из первых мест.

– На первом месте, Семён Иванович, – краснея и возбуждённо поблёскивая глазами, сказал Алексей.

– Да я и говорю, что на первом месте, – растерянно переводя взгляд с Краюхина на Павла Павловича, подтвердил Терновых.

– Товарищ Краюхин добился полной и высокой успеваемости по своему предмету. Кроме того, он начал с учащимися закладку школьного мичуринского сада. Я совершенно не понимаю поведения здесь Семёна Ивановича, – возмущённо проговорил секретарь райкома комсомола Татаренко.

– Заврайоно, наверное, почаще тебя бывает в школе, товарищ Татаренко, – сказал Павел Павлович и выпятил нижнюю губу.

– А вам, Павел Павлович, следует покритичнее относиться к работе отделов исполкома! – привстав со стула, воскликнул Татаренко.

– Уж как-нибудь обойдусь без ваших советов, – сердито пробурчал Череванов.

– Товарищ Череванов и товарищ Татаренко, призываю вас к порядку! – стуча карандашом по чернильному прибору, сердито сказал Артём. – Вопросы к комиссии ещё есть? Если нет, прошу выступать.

Едва лишь Артём закончил, как послышался голос всё того же полного человека, Павла Павловича Череванова, работавшего в Притаёжном уже несколько лет председателем райисполкома.

– Я поддерживаю выводы комиссии. Краюхину нет места в рядах партии, – горячо заговорил Череванов, недружелюбно глядя на Алексея. – Я считаю, что надо поручить районному прокурору возбудить против Краюхина уголовное преследование по двум статьям: во-первых, за прогул в школе; во-вторых, за материальный ущерб, нанесённый народному достоянию, – гибель лошади. У нас в районе и без того отчаянное положение с конским поголовьем. Область всыпает нам в каждом решении. А тут такая бесхозяйственность!

Товарищ Краюхин как человек с высшим образованием мог бы оказать руководству района большую помощь. Товарищ Краюхин не тем занялся. Послушать его – можно подумать, что у нас завтра новый Донбасс или Кузбасс откроется. Это же прожектёрство, товарищи! Я не против того, чтобы мы мечтали, но нельзя отрываться от действительности. Такой отрыв от реальности погубит район в целом, как уже погубил самого Краюхина. Я за то, чтобы исключить Краюхина из рядов партии.

– Кто ещё хочет выступить? – спросил Артём, поглядывая на Максима и желая, по-видимому, уловить, как тот относится к делу Краюхина. Но брат сидел с таким спокойным и бесстрастным видом, что Артёму показалось: Максим занят какими-то совершенно другими мыслями.

Слово взял второй секретарь райкома, за ним высказался районный прокурор, после прокурора о Краюхине говорил редактор газеты. Только секретарь райкома комсомола Татаренко не поддержал выводов комиссии.

– Как член бюро райкома, – сказал он, – я буду голосовать против исключения Краюхина из партии. Я предлагаю принять такое решение: за гибель лошади и пропуск занятий в школе объявить Краюхину строгий выговор. Предложить ему внести деньги. Все соображения Краюхина о наличии полезных ископаемых в районе передать в райплан, где подвергнут их изучению. Поручить начальнику раймилиции товарищу Пуговкину тщательно изучить историю с выстрелом в Краюхина.

– Либерал ты, Татаренко! Широкая у тебя натура за счёт государства! – воскликнул Череванов.

– Прошу, Павел Павлыч, не навязывать своего мнения другим.

– Я называю вещи своими именами, Артём Матвеич, – запальчиво сказал Череванов, косо поглядывая на разрумянившегося вихрастого Татаренко.

Артём встал со своего кресла, и все притихли.

– Дело Краюхина – сложное дело, – начал он, – и не случайно бюро райкома обсуждает его второй раз. Со стороны это дело выглядит так: Краюхин борется за расцвет нашего района, за его большое будущее, а мы, райком, как бы стоим на его пути. В своём объяснении Краюхин прямо обвиняет нас в нежелании по-новому взглянуть на возможности развития нашего района. Прав ли Краюхин? Нет, далеко не прав.

Я вполне допускаю, что на территории нашего района есть ценнейшие ископаемые. Но пока у нас нет никаких оснований выдвигать задачу их практического освоения. Мы к этому не готовы, товарищи, у нас нет ни средств, ни оборудования. Придёт время – и наш район в плановом порядке, исходя из общей государственной целесообразности, будет подвергнут тщательному изучению. У нас в стране в основе всей её жизни лежит государственный план. Это понятно каждому школьнику.

Партия учит нас из всей цепи задач выдвигать главную, браться за неё и вытягивать всю цепь. Такой задачей для нашего района в настоящее время является расширение посевных площадей конопли и льна и обеспечение высоких урожаев этих культур. На этом пути мы уже добились первых успехов. Группа наших колхозников удостоена недавно высоких правительственных наград.

Если мы сумеем в ближайшее время серьёзно расширить площади под техническими культурами и создать основательную сырьевую базу, область обещает нам развернуть строительство льноткацкого комбината. Это задача реальная, и мы должны мобилизовать все усилия на её выполнение.

Краюхин отрывается от реальных условий нашей жизни. Он забегает вперёд. А забегать вперёд и идти впереди – это не одно и то же. К чему это привело его, вы сами видите. Краюхин оторвался от масс, ринулся в борьбу одиночкой и натворил кучу преступлений: прогулял несколько дней в горячее время, погубил лошадь, а потом противопоставил себя районному руководству, впал в зазнайство и оказался неспособным критически оценивать свои поступки. Как ни трудно и ни тяжело нам исключить его из рядов партии, но он этого заслужил… Кто ещё желает выступить?

Никто не отозвался. По установившемуся порядку, слово первого секретаря райкома было заключающим.

– Ты будешь, товарищ Краюхин, говорить? – спросил Артём, взглянув на Алексея, сидевшего с опущенной головой.

Алексей встал, расправил плечи и долго молчал. Череванов нетерпеливо заёрзал на стуле, но Артём сурово взглянул на него, и он притих.

– Я знаю, что своими словами не изменю вашего решения, но тем не менее я выскажусь.

Артём Матвеевич говорил здесь о государственном плане. И говорил неправильно. Нам всем хорошо известно, что реальность нашего плана – это наши люди и наши возможности. Именно поэтому наши планы всегда перекрываются. План – это не догма, он не сковывает, а, наоборот, развязывает инициативу масс на местах.

Самое лёгкое дело – это уповать на государственный план и ждать, когда придут люди со стороны и сделают за нас дело. Я не оспариваю, что нужно всеми силами развивать технические культуры, но разве это единственная возможность роста нашего хозяйства? Я озабочен будущим Улуюлья, а будущее этого края в его природных богатствах. Общеизвестно, что все наиболее значительные месторождения полезных ископаемых первоначально были открыты простыми людьми, народом, а потом уже приходили специалисты. Первые разведчики природных богатств – местные жители. А раз это так, надо использовать их знания, мобилизовать их усилия!

– Ты смотри, куда он загибает!.. По его выходит, что районное руководство против этого! – воскликнул Череванов.

– Объективно получается, что вы против этого, товарищ Череванов. В своём выступлении вы исходили из того, что я, Краюхин, занимался делом, чуждым райкому, а не дорогим и нужным районной парторганизации и всей партии.

Алексей напрягал все силы, чтобы говорить спокойно, не потерять нити своей мысли.

– Ты что же, хочешь, чтобы мы тебя за прогулы и гибель коня по головке гладили?! – вскакивая, закричал Череванов.

– Нет, товарищ Череванов, я хочу, чтобы райком подошёл к моим поступкам правильно и расценивал их с принципиальной позиции: Краюхин делает полезное дело. В этом случае все факты, которые вы приводили здесь против меня, приобретут другую окраску.

– Ты смотри, какой он дипломат! – развёл руками Череванов.

– Но позволь, Краюхин, спросить тебя: из чего складываются принципы? Принципы – это прежде всего поступки и дела, – сказал Артём. – А у тебя так: слова хороши, приемлемы, а дела антипартийные и антигосударственные. Извини, Краюхин, что перебил тебя.

– Это потому, Артём Матвеич, – заговорил Краюхин, – что вы, как и ваша комиссия, не хотите понять истинных причин моей поездки на Таёжную и не верите мне, когда я говорю, что из института профессора Великанова я ушёл по соображениям принципиального характера. Вы читали моё объяснение. Там я пишу об этом подробно…

– Разрешите задать вопрос товарищу Краюхину? – послышался голос Максима.

– Да, да, пожалуйста, – закивал головой Артём.

– Объясните, товарищ Краюхин, вкратце, почему вы ушли из института, в чём суть ваших разногласий с профессором Великановым?

– Хорошо, я объясню в нескольких словах, – сказал Краюхин. Помолчав минуту, он продолжал: – Профессор Великанов утверждает, что палеозой в Улуюлье погружён на недосягаемую глубину. Я считаю, что он может быть очень близким к поверхности. Это во-первых. Во-вторых, профессор Великанов утверждает, что по всему Улуюлью третичные отложения однообразны и пусты в смысле наличия в них металлических полезных ископаемых. Конечно, бурый уголь не отрицает и Великанов. Я считаю, что в третичных Улуюлья возможны скопления металлических рудообразований в промышленных количествах.

– Ты что же, Краюхин, считаешь себя умнее известного профессора? – съязвил Череванов.

Алексей не успел ему ответить, так как Максим задал ещё один вопрос:

– Скажите, пожалуйста, каково ваше семейное положение?

– Я холост. На моём иждивении находится мать.

– Ты что же, Краюхин, до таких лет холостым ходишь? – с усмешкой вставил Череванов.

– Невесты подходящей не встретил, – вполне серьёзно ответил Алексей.

– У меня нет больше вопросов, – сказал Максим.

В кабинете секретаря райкома было не жарко, но Алексей от напряжения обливался потом. По его крутому лбу катились крупные капли, они сползали на брови и застилали глаза. Алексей то и дело вытирал красное, лоснящееся лицо платком, но платок был уже таким мокрым, что его можно было выжимать.

«Спокойно! Спокойно!» – твердил Алексею внутренний голос, и, подчиняясь ему, он осаживал сам себя, как осаживает седок разгорячившегося коня.

– Ты кончил, Краюхин? Нет? Продолжай.

– Вот Артём Матвеич сказал здесь: «Краюхин забегает вперёд, он оторвался от масс». А я думаю так: райком плохо знает настроения людей. Десятилетиями люди Улуюлья вынашивают мечту об использовании природных богатств края в интересах всего народа. Не законно ли поставить вопрос: а не отстаёт ли райком от стремлений народа?

– Ты смотри, как он с нами разговаривает! Так и в обкоме с нами не говорят! Можно подумать, что это он нас поставил к руководству, – возмутился Череванов.

– Я говорю прямо и откровенно потому, что считаю себя коммунистом, невзирая на то, что вы этого не признаёте, – сдавленным голосом сказал Алексей, чувствуя, что и спокойствие и силы покидают его. Ему хотелось на что-нибудь опереться. Он выставил стул, на котором сидел, одной рукой взялся за его спинку, другую руку сунул в карман, скрывая, что она дрожит.

– Продолжай, Краюхин. Устав партии оставляет за тобой право говорить всё, что ты думаешь, – сказал Артём, поглядывая на Череванова и глазами прося того вести себя сдержаннее.

– Мной собраны сотни свидетельств живого интереса людей к природным богатствам нашего края, – совсем уже тихим, срывающимся голосом продолжал Алексей. – Наш район имеет десять промыслово-охотничьих колхозов, сотни людей у нас чуть не круглый год живут в тайге, на реках и озёрах. Вы послушайте их, узнайте, о чём они думают, и тогда вам станет ясно, забегает Краюхин вперёд или нет.

– Да ты что, Краюхин, в самом деле думаешь, будто руководство района не знает, что ему делать? – снова взорвался Череванов, вскакивая и ожесточённо ероша волосы.

У Алексея в глазах поплыли круги. Лицо стало белым, как стена, губы посинели. Потеряв власть над собой, он закричал на весь райком:

– Вы не председатель райисполкома, вы хвостист! Вы думаете, если область отнесла район к льняной зоне, то можно руки сложить! Народ вам не позволит сидеть у моря и ждать…

– За такие оскорбления судить надо! – перекрывая общий гул, крикнул Пуговкин.

– Дальше ехать некуда. Я думал, он признает ошибки, осудит их как настоящий коммунист… А он, смотрите, куда хватанул!.. Нет, Краюхин, нам с тобой не по пути, – заговорил Артём напряжённым голосом, боясь сорваться на крик.

Алексей попытался передвинуть стул на прежнее место, но руки его так ослабели, что стул не сдвинулся. Кто-то из сидевших в этом же ряду легко подхватил стул и переставил его к стене. Алексей сел, испытывая страшную жажду и сухость во рту.

За исключение из партии Краюхина проголосовали четыре члена бюро райкома, против – один.

Когда все разошлись и в кабинете остались Артём с Максимом вдвоём, Артём снял телефонную трубку, позвонил жене:

– Дуня, Максим приехал! Готовь ужин. Мы через пять минут будем дома.

Повесив трубку, Артём повернулся к брату и, осматривая его с ног до головы влюблённым, ласковым взором, сказал:

– Да ты неплохо выглядишь! Пополнел, раздался… А я вот сохну с каждым годом.

– Да чуть-чуть прибавить в весе тебе не мешало бы, – проговорил Максим, тоже разглядывая брата.

– Это всё наша беспокойная жизнь районщиков меня сушит. Так вот каждую ночь. Раньше двух-трёх часов не ложусь. А тут ещё вот такие люди, вроде Краюхина, кровь портят. – Артём торопливо прикурил от прыгающего пламени спички.

– Что и говорить! Работать сейчас в районах не просто, – вздохнул Максим, и брату почудилось искреннее сочувствие к его нелёгкой доле.

Артём пригладил густые волосы и доверительным тоном сказал:

– Это бы всё ничего, если б кадры у нас в районах были. Людей нету! Область требует, а помощью не балует…

Артём настроился, по-видимому, говорить на эту тему долго и обстоятельно, но Максим перебил его:

– Послушай, Артём, ты знаешь лесообъездчика Чернышёва?

– Ну, ещё бы не знать! Этот тоже вроде Краюхина… мечтатель, прожектёр, – усмехнулся Артём. – Прислал мне какие-то расчёты, доказывает азбучные истины…

– Сейчас век мечтателей. Ничего не попишешь, – сказал Максим, и Артём не понял, сказал он это в шутку или всерьёз.

– Да пусть мечтают! Беда только в том, что эти мечтатели по-настоящему работать не хотят, увлекаются своими прожектами, требуют от районного руководства решения таких вопросов, которые не всегда под силу даже области. Вот Краюхин. Ведь он тут такого наговорил, что Совет Министров и ЦК не сразу разберутся.

– Ну, уж это ты преувеличиваешь, – усмехнулся Максим.

Артём почувствовал за этой усмешкой другое: брат не разделял его отношения к учителю. По-иному он, видимо, относился и к предложениям лесообъездчика Чернышёва.

– Ты что же, думаешь, Краюхин прав? – насупившись, спросил Артём.

– Мне пока трудно судить. Я ведь многого не знаю… А всё-таки не поторопились ли вы с исключением?

Артём склонил голову, опустил глаза и тоном упрёка сказал:

– А что же ты молчал? Как-никак ты всё-таки завотделом обкома. Мы бы к тебе прислушались.

Максим усмехнулся.

– Нет, брат, это не в моей манере навязывать свои убеждения. В обкоме, как тебе известно, я работаю всего несколько дней, а вы здесь с Черепановым не первый год сидите. Вот поживу у вас, посмотрю…

– Давай, давай! Мы всегда рады, когда нам помогают, – нахохлился Артём.

Не такой ему представлялась встреча с братом. Больше пяти лет они не виделись. Максим прошёл через пекло войны, исколесил всю Европу и Дальний Восток, обманул сто смертей и явился цел и невредим. Сейчас бы сесть, за стол, смотреть друг другу в родные глаза и говорить, говорить до рассвета!.. И надо же было подвернуться этому заседанию с делом Краюхина!

Максим заметил, что Артём расстроен. Ему захотелось скорее взломать перегородку отчуждённости, так неожиданно возникшую между ними. Он прошёлся по кабинету и заговорил совсем другим тоном, в котором не было и намёка на прежний холодок:

– Ну, как ты эти годы жил? Дуня-то какова?

Артём просиял. Заглядывая в лицо Максиму, он начал рассказывать просто и доверчиво, как можно говорить только с родным братом:

– Дуня? Хорошо! А вот отца с матерью в конце войны похоронил. Сильно им хотелось дожить до твоего возвращения. Мать болела, отец был ещё ничего, крепился… А как только она ушла, он, будто подраненный орёл, крылья опустил.

Резко зазвонил телефон. Звонок был таким неожиданным, что Максим вздрогнул. Артём взял трубку.

– Идём, идём, Дуня! – с теплотой в голосе проговорил он.

У Алексея была странная и редкая особенность: всякое потрясение порождало в нём острое желание спать. И сейчас, выйдя из райкома, он хотел лишь одного – скорее добраться до постели, лечь, уткнуться головой в подушку и уснуть глубоким, бездумным сном.

– Ну что, Алёша, как? – спросила мать, когда он вошёл в дом. Он знал, что она не спит, беспокоится за него, ждёт, каждую минуту прислушивается к шорохам и стукам за стеной.

– Исключили, мама, из партии и, наверное, отдадут под суд, – устало ответил он и, не зажигая огня, ощупью прошёл в свою комнату.

Мать заохала, потом послышался её приглушённый, возбуждённый шёпот. Можно было подумать, что Нелида Егоровна читает молитву, но она просто разговаривала сама с собой.

– Ты бы поел, Алёша. На окне в крынке простокваша, – наконец сказала она сыну.

Но Алексей уже не слышал её – он крепко спал. Мать долго ворочалась с боку на бок, вздыхала, поднимала с подушки голову и с тревогой прислушивалась: «Что он? Вроде и не дышит?» Но, уловив его дыхание, успокаивалась: «Спит. Пусть спит, набирается сил».

Утром она осторожно, без стука, встала, заглянула в другую комнату. Сын сидел за столом, склонившись над бумагой, и перо его бегало по белому листу.

Алексей проснулся, когда начало светать. Спать больше не хотелось. Голова была ясной, свежей, правда, ныла поясница, и в мускулах рук чувствовалась лёгкая боль от перенапряжения.

Не вставая с постели, он припомнил всё происшедшее вчера в райкоме, мысленно сказал сам себе: «А вёл ты себя правильно, Краюхин. Помнишь, как учил Ленин: самая правильная политика есть принципиальная политика. Ты не отступил от неё».

Он быстро, но осторожно, чтобы не разбудить мать, поднялся, оделся и сел за стол.

Первое, что он решил сделать, – это написать письмо Марине Матвеевне Строговой. Одно письмо о происшествии в тайге он уже послал ей. Марина Строгова была единственным человеком среди работников научно-исследовательского института, понявшим с самого начала его желание вернуться в свой район. Она не только не осудила намерения Алексея провести два-три года в районе, но публично на заседании учёного совета поддержала его.

Закончив письмо Марине Матвеевне, он принялся писать Софье Великановой. Письмо получилось сдержанным, кратким, и он подписал его официально: «А. Краюхин» вместо обычного «Твой Алёша». Он просил Софью заняться фондами переселенческого управления, имеющимися в архиве. В делах должен быть подписанный крестьянами акт о засыпанном шурфе, пробитом при поисках воды в деревне Уваровке. Событие это произошло в начале девяностых годов прошлого столетия. Он просит послать ему копию этого акта или, на худой конец, кратко пересказать его содержание.

Перед тем как запечатать письмо в конверт, Алексей задумался. Ему захотелось вдруг объяснить Софье причины, побудившие его обратиться к ней с этой просьбой. Но, поразмыслив, он решил к письму больше ничего не прибавлять. Однако, сложив листок бумаги по размеру конверта, он развернул его и ниже своей подписи дописал: «Соня, всё это очень важно. Жизнь обрушила на меня тяжёлые удары, против которых надо устоять. Не пойми, что я в чём-либо раскаиваюсь. Думаю, что мой допуск к архивам сохраняет свою силу и теперь». Слово «теперь» он подчеркнул жирной чертой.

Когда с письмами было покончено, Алексей вытащил из стола папку в прочном ледериновом переплёте. В этой папке хранились все документы, связанные с его работой по изучению Улуюльского края. Всякий раз, когда ему приходилось отлучаться из дому, он передавал папку на хранение матери, не уставая повторять: «В случае пожара, мама, прежде всего сбереги эти бумаги».

Раскрыв папку, Алексей принялся листать и перечитывать свои записи. Они занимали пять толстых тетрадей в чёрных клеенчатых обложках. Многие страницы тетрадей были заняты несложными карандашными чертежами и рисунками, представляющими собой то наброски берегов рек и озёр, то зарисовки примечательных чем-либо деревьев и камней.

В этой же папке хранились две карты Улуюльского края. Одна карта была вычерчена самим Алексеем. На эту карту он наносил условными обозначениями все сведения, поступавшие от населения и касающиеся природных богатств Улуюлья.

Другой картой, изрядно потёртой на сгибах, Алексей дорожил особенно. Эта карта была сделана руками отца. В левом нижнем уголке карты стояла его собственноручная подпись: «Чертил Корней Краюхин».

Алексей не знал отца. В конце тысяча девятьсот девятнадцатого года, за три месяца до рождения сына, Корней Краюхин, командовавший крупным улуюльским отрядом партизан, погиб в бою с белыми.

Старожилы Улуюлья хорошо помнили Корнея Краюхина, студента Петербургского политехнического института. Он прибыл сюда как политический ссыльный накануне первой мировой войны.

В Улуюлье большевик Корней Краюхин не прекращал революционной работы. Он объединил вокруг себя революционно настроенных крестьян и, когда свершилась революция, возглавил в Притаёжном ревком Улуюльского края.

В тысяча девятьсот восемнадцатом году Корней Краюхин женился на учительнице начальной Притаёжной школы Нелиде Егоровне.

Географическая карта Улуюлья – вот всё, что перешло Алексею по наследству от отца. На этой отцовской карте были разбросаны какие-то обозначения, сделанные разноцветными карандашами. Вполне возможно, что эти пометки относились к периоду гражданской войны, хотя Нелида Егоровна часто рассказывала Алексею, что его отец водил дружбу с охотниками и под предлогом обследования староверческих поселений в тайге (на это охотно шёл стражник, наблюдавший за ссыльными) отправлялся путешествовать по краю. Временами Алексею казалось, что пометки на карте отца связаны с этими поездками. Кроме этих загадочных помёток, на карте были написаны крупным, твёрдым почерком две фразы, по-видимому выражавшие девиз Краюхина-старшего: «Трудовой народ – вот кто соль земли. Не щади жизни в борьбе за его счастье!»

Не менее часа Алексей листал свои записи и рассматривал обе карты. Потом он взял лист линованной бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, чётко вывел:

«В областной комитет ВКП(б).

Решением бюро Притаёжного райкома я, Краюхин Алексей Корнеевич, исключён из рядов ВКП(б). Считаю это решение райкома неправильным, отражающим его ошибочную позицию в деле раскрытия производительных возможностей Улуюлья в целом и, в частности, Притаёжного района…»

Нелида Егоровна три раза заглядывала в комнату сына. В кухне на столе давно шумел самовар, еда уже остыла, и её пришлось снова поставить в печь. Вид у Алексея был сосредоточенный, и мать не решалась отрывать его. «Подожду. Может быть, сам вспомнит, что завтракать время», – думала она.

Заглянув в комнату сына ещё раз, она увидела ту же картину: он увлечённо писал.

– Алёша, – тихо окликнула мать, – ты бы покушал.

Алексей обернулся. От голода у него давно уже сосало под ложечкой, но он не догадывался, отчего это происходит, и курил папиросу за папиросой, стараясь заглушить табаком лёгкую тошноту. Только теперь он вспомнил, что вчера не ужинал, а сегодня, поднявшись с кровати, сел сразу за письменный стол. Прерывать работу было жалко, но мать глядела на него обеспокоенно, и он быстро встал.

– Как же ты теперь, сын? – спросила Нелида Егоровна.

Он понял, что скрывается за этим вопросом.

– Как? Бороться, мама, нужно, доказывать.

– Доказывать?! А может, лучше отступиться? Не переспоришь, и сомнут тебя, как былинку…

– Отступаться нельзя, мама, – сказал он так твёрдо и убеждённо, что матери стало ясно: он не отступится.

– Если правду на своей стороне чувствуешь, борись! – помедлив, заключила она.

Алексей умылся и сел завтракать. Всё это у него заняло не больше пятнадцати минут. Потом он вернулся к своему письменному столу и опять начал писать.

Написать заявление в обком оказалось делом нелёгким. Он понимал, что всю суть необходимо изложить кратко, не загромождая излишними подробностями, что доказательства в защиту своей позиции надо выдвинуть веские, убедительные, просто и чётко сформулированные.

Но именно это-то и не удавалось. Заявление получалось длинным, многословным. Только в концу дня, переписав заявление трижды, он достиг цели: заявление заняло всего пять страничек, все доводы были изложены по пунктам, как в научном трактате или тезисах политического доклада.

К заявлению он решил приложить копию своей краеведческой карты Улуюльского края.

Пусть в обкоме прислушаются, что говорит о своём крае народ. Ничего не поделаешь, что половина данных имеет легендарное происхождение, а все сообщения в целом требуют серьёзной проверки. В том-то и дело, что без помощи руководящих организаций он не может поднять на своих плечах всю эту сложную и большую работу. А ведь тут идёт речь не о пустяках: каменный уголь, нефть, газ, ртуть, золото – вот что значится на карте Улуюльского края. Он ничего здесь не прибавил от себя, каждая отметка имеет специальную ссылку на то, от кого она получена.

Всю ночь напролёт просидел Алексей, работая над копией карты и пояснительными сносками к ней.

Утром он направился на почту и сдал свои письма.

Возвращаясь домой, он ещё издали увидел, что под окнами его дома собрались ученики старших классов. Их было человек десять – пятнадцать. «Что им нужно? Неужели и они пришли выразить сочувствие?» – с тоской подумал Алексей. Он не переносил никаких соболезнований – они вызывали в нём стыд и ожесточение. Полчаса тому назад, идя на почту, он встретил инспектора районо Тележкина. Тот уже слышал о решении райкома и целых десять минут изливал свои чувства. Алексей не знал, куда деваться, и молча смотрел на Тележкина, думая о том, как бы поскорее уйти, не оскорбив старого знакомого. Выслушивать соболезнования ещё раз, да тем более от учеников, у него не было никакого желания. Он сделал вид, будто не заметил ребят, и решил повернуть в переулок. Но они словно угадали его намерение и, сорвавшись с места, понеслись к нему.

– Здравствуйте, Алексей Корнеич! – звонко наперебой закричали ученики.

По их пристальным взглядам Алексей понял, что они знают о решении райкома. И Алексею было приятно, что ребята не принимали скорбного вида, не старались говорить, подобно Тележкину, сочувственными голосами.

– Доброе утро, ребята! Куда это вы направились спозаранку? – присматриваясь к ученикам, спросил Алексей.

Произошло минутное замешательство. Алексей верно угадал его причины: ребята принуждены были лгать, а это давалось им не просто.

– К вам, Алексей Корнеич, приходили. Насчёт экспедиции. Скоро уж конец занятиям, а лодки мы ещё не просмолили. Как бы не запоздать…

Алексей понял, что разговор о лодках ребята затеяли, чтобы иметь повод для беседы с ним.

Как ни сдерживал себя Краюхин, но преданность ребят глубоко тронула его. «А я-то не понял их, хотел убежать от встречи», – с укором подумал он о себе.

– Спасибо, друзья, что напомнили, – сказал он. – В экспедицию пойдём непременно. И знаете, куда пойдём? На Уваровские горы! Уголь пойдём искать! – с воодушевлением воскликнул Алексей.

– Вот это да! На Уваровские горы!..

– Здорово!

– Алексей Корнеич, скорей бы!

– Всё будет в своё время, – успокоил учеников Алексей, распрощался с ними и пошёл в школу.

Не будь сейчас в школе такой горячей поры, как подготовка к экзаменам, он немедленно отправился бы к берегам Таёжной. Надо было ещё и ещё раз повидать старого Марея, установить с ним границы земель староверческого скита, побывать на Тунгусском холме, продвинуться в Заболотную тайгу, сходить на Берёзовское болото и обследовать пеньки, из которых, по утверждению Лисицына, зимой в морозы струился лёгкий парок. Но, к сожалению, ехать сейчас было нельзя: экзамены вот-вот, а после их окончания предстояло ещё проводить торжественный вечер выпускников и традиционный весенний бал учащихся.

Алексей не спеша поднялся на крыльцо школьного здания, снял кепку и с минуту постоял, щурясь на солнце. Оно светило ярко, но свет этот был, как обычно утром, мягкий, нежный, пронизанный голубизной.

Входя в школу, он встретил в коридоре уборщицу.

– Здравствуйте, Семёновна! Наверное, я первый пришёл? – спросил Краюхин.

– Нет, Алексей Корнеич! Сегодня Василий Васильич упредил вас, пожалуй, на полчаса, – сказала женщина, кивая на дверь кабинета директора.

Алексей решил зайти к директору, рассказать о своей встрече с «кружком путешественников».

Открыв дверь в кабинет, Алексей понял, что директор чем-то взволнован. Он ходил из угла в угол. В руке у него трепыхался белый листок, испещрённый строчками, напечатанными на машинке.

Василий Васильевич Головин был высок, худ, стриг волосы под кружок и очень походил бы на молодого Горького, если б не очки в латунной оправе, придававшие его лицу сердитое выражение.

– Доброе утро, Василий Васильич! – поздоровался Краюхин.

Директор остановился, резко повернулся, и Алексей почувствовал, что тот с трудом сдерживает негодование.

– Здравствуйте, Алексей Корнеич, – произнёс, задыхаясь, директор и без остановки продолжал: – Чёрт бы их там всех побрал, и вас тоже! Не было беды, сами напросились…

– Что случилось, Василий Васильич? – спросил Алексей, не понимая гнева директора.

– Всё то же! Полюбуйтесь и скажите: я ли выжил из ума или там кто-то рехнулся?

Головин передал Алексею прозрачный листок бумажки. Алексей прочитал:

– Каково?!

– Я ждал этого, Василий Васильич.

– А я нет. Я буду протестовать, буду писать в облоно, министру, в ЦК… Это произвол!

– Ну что ж, Василий Васильич… – медленно произнёс Алексей. – Я сейчас же уеду в тайгу. Если вздумают меня арестовывать, скажите, что я никуда не сбежал и скоро вернусь. До свидания!

Алексей вышел, осторожно прикрыв дверь кабинета.

– А ну, покажи, покажи, чем богат твой сад, – оживлённо говорил Максим, выходя вслед за Артёмом на крыльцо.

Стояло солнечное утро. Над вспаханными косогорами, сбегавшими к селу, плавал лёгкий белый туман. Малорослый березняк, разбросанный между пашен то круглыми, то продолговатыми островками, сверкал молодой зеленью. Скворцы суетливо хлопотали у скворечен, сновали в небе, посвистывали крыльями и оглашали простор весёлыми трелями.

Максим окинул взглядом перелески, пашни, прижавшиеся к селу, дома с курившимся на солнце нежно-розовым дымком и остановился, щурясь.

– Вот чертовщина! Посмотрел сейчас на березняк – и представились мне эти островки деревьев пехотой. Ты смотри, как они построены вправо углом, точь-в-точь как требуется по боевому уставу пехоты.

Артём ласково засмеялся.

– Каждому своё! А мне такое и в голову не придёт. Когда я гляжу на этот березняк, другая мысль возникает у меня: не умеют у нас беречь лес! Года три-четыре тому назад здесь такой был березняк, что не пролезешь. А теперь смотри, как его повырубили. Ещё год-два – и тут по косогорам будут оголённые бросовые земли. Без леса снег не удержится, дождь тоже будет скатываться, и придётся посевы переносить. А всё из-за головотяпства! Давно собираюсь отругать за это председателя Притаёжного сельсовета, да ведь разве успеешь один везде… Ах, Максим, кадры у нас ещё на местах слабые!..

– И ты понимаешь, Артём, каких это мук мне стоило, – продолжая осматривать прищуренными глазами косогоры, задумчиво проговорил Максим. – Бывало, отправишься перед наступлением на рекогносцировку, а впереди село. Смотришь на него в бинокль из какого-нибудь укромного уголка, чтоб тебя немецкий снайпер не снял, смотришь, как ворон на добычу. А село наше, русское. Несколько поколений жило здесь – радовались, печалились…

Максим остервенело потёр лоб ладонью, собрал к переносью морщинки.

– За четыре года войны ко всему привык: недосыпал, жил, как крот, в земле, с опасностями свыкся, а приучиться к тому, чтоб с лёгкой душой команду «огонь» подавать, не мог.

– Как по-твоему, надолго отвоевались? – спросил Артём.

– Надолго ли? Надо, чтоб надолго. Слишком глубоки раны у человечества от войны. Не дадут быстро забыть о себе…

– Ну что ж мы остановились на крыльце? Пойдём посмотрим на огород, – напомнил Артём.

– Пойдём, конечно! – сказал Максим и первым спустился с крыльца. Они пересекли двор и через калитку вышли в огород.

То, что увидел Максим, трудно было назвать садом, но и на огород это мало походило. На всей площадке, обнесённой изгородью и занимающей около гектара, вспаханной земли было меньше половины. Остальная земля была занята лесом. С правой стороны лес тянулся сразу от двора до конца изгороди, а слева он начинался за грядками и прерывался болотцем, расположенным в левом дальнем углу. Деревья тут были самых различных пород: берёза, черёмуха, рябина, кедр, пихта. У самой изгороди стеной росли смородина и малина. Между четырёх берёзок-сестёр на колышках стояли три улья с пчёлами. Ульи походили на сказочные избушки на курьих ножках без окон и дверей. Они были когда-то покрашены охрой, но от дождей и ветра местами уже облупились.

– Видишь? – обведя рукой широкий полукруг, произнёс Артём. – Всё это отец сам насадил, кроме вот этих берёзок. Когда здоровье позволяло, проводил здесь целые дни. Тут было его опытное поле. Гляди – надписи на дощечках: «Осенние кедровые сеянцы (высевал зёрнами пятнадцатого сентября)», «Весенние кедровые сеянцы (высевал зёрнами десятого мая)». А вот тут выращивал кедровую поросль, пересаживал всходы из другого грунта. И смотри, принялись!

Они постояли возле палок с табличками, вглядываясь в надписи, сделанные химическим карандашом рукой их отца, и молча подошли к болотцу. И тут первое, что они увидели, был высокий шест с прибитой к нему дощечкой. Отец знал направление дождей и ветров и прибил дощечку так, что надпись за несколько лет почти не полиняла.

– «Пятого сентября разбросал по болотцу сто кедровых зёрен», – прочитал вслух Максим надпись на дощечке, выведенную чётким спокойным почерком. Он вопросительно взглянул на Артёма. – И каковы результаты?

– А вот видишь, зеленеют кедерки. Конечно, их не сто, а гораздо меньше, но всё-таки взошли. Помню, как он радовался, когда увидел всходы. Ещё мечтал он ускорить созревание кедра, увеличить его плодоносность. Пробовал он делать какие-то надрезы на стволах, но опыт не удался, кедры засохли, и он возле них чуть не плакал. И всё тебя ждал, как ждал!.. – Артём помолчал, подавляя волнение. – Я часто, глядя, на него, удивлялся: откуда в нём бралась эта пытливость? Образования не имел, простой человек…

– Ну, как – откуда? Охотник. Почти всю жизнь прожил на природе. Это во-первых. Во-вторых, человек думающий, ищущий… – как бы размышляя вслух, не глядя на брата, сказал Максим.

– У нас в районе есть один льновод, Мирон Степанович Дегов. Вот, понимаешь, человек!.. До того знает дело, что наши агрономы учиться к нему ездят. Будем в Мареевке, я тебя познакомлю с ним. Презанятный старик! Философ! Орден Ленина за высокий урожай заработал.

– Интересно поговорить с таким человеком.

– Конечно! Ну, а как, Максим, люди за границей?

– Великая там размежевка людей происходит. Лучшие люди понимают, что жить дальше так, как они живут, нельзя, и мучительно ищут выхода. А выход один – социализм.

– Социализм? Но ведь его надо им ещё строить.

– В этом-то и дело.

– Им всё-таки легче будет, чем нам.

– Хорошо сказал мне об этом один немец в Берлине. «Вы, говорит, строя у себя социализм, шли неизвестной лесной тропой. Нам будет легче. Ваш опыт, ваша поддержка – великая сила!»

– Правильно, ничего не скажешь! Кто же он, этот немец? Интересно…

– Бывший социал-демократ. Помнит ещё Августа Бебеля.

Послышался пронзительный сигнал автомобиля.

– Ну, вот и машина! – сказал Артём.

Максим неторопливо склонился над зелёными порослями кедров, рассматривая их. Ветерок шевелил его густые волнистые волосы, сбивал пряди на лоб и глаза.

Артём остановился и, нетерпеливо переступая, ждал брата.

– А ты не пытался, Артём, разобраться в этих опытах отца? – спросил Максим.

– А в чём тут, собственно, разбираться? Посадки его бережём. Это вроде памятника ему. В прошлом году лето было засушливое, дожди выпадали редко. Сколько вёдер воды Дуня сюда перетаскала, счёту нет!..

– Он никаких записей не вёл?

– Писал. В столе у меня целая пачка его тетрадей лежит. Собираюсь давно почитать их, да всё времени нет. Посмотришь вот, как мы, районщики, живём. Иной раз подготовить по-настоящему доклад – и то времени не хватает, а уж о другом и говорить нечего.

– Ты дай мне эти тетради.

– Возьми… А ты не задумывался, Максим, над своей старостью? – вдруг спросил Артём, заглядывая брату в лицо.

– Нет, не задумывался. Не хочется пока об этом думать.

– Ну, значит, ты ещё молод. А я уже думал. И, понимаешь, рисуется мне моя старость так: живу я где-то в тихом селе, а вернее, за селом. Я не то лесник, не то огородник, не то садовод. Что-то выращиваю полезное для людей, сам ещё не знаю что. Вокруг зелень, покой, простор.

– Неплохо! – окидывая взглядом худощавую фигуру брата, засмеялся Максим. – Выходит, собираешься идти по стопам отца?

– Вполне возможно! А ты знаешь, как он любил лес? Мы часто с ним в годы войны беседовали по душам. Начнём, бывало, разговаривать о положении на фронте, а потом незаметно перейдём и на другое. Он мне как-то раз сказал: «Ну что ж, говорит, смерть неизбежна, и она меня не пугает. А только горько мне от сознания, что я умру, а лес без меня будет зеленеть, цвести, подыматься в небо…»

Максим ничего не сказал. Артём взглянул на брата и увидел: в глазах его боль.

– Ну, а ещё что он тебе говорил? – отводя взгляд в сторону, глухо спросил Максим.

– Ещё?

Снова послышался протяжный пронзительный сигнал. Шофёр нервничал.

– Пошли. У нас будет ещё время поговорить об этом, – сказал Артём и тронул Максима за рукав кителя.

Они вошли в дом и вскоре появились на крыльце вновь. В руках у Артёма были брезентовый дождевик и большой кожаный портфель с замками. В портфеле, кроме папки с деловыми бумагами, помещались полотенце, мыло, зубная щётка с пастой, бритвенный прибор и маленькая подушечка-«думка» в цветной, изузоренной вышивкой наволочке. Максим нёс серый прорезиненный плащ армейского образца и полевую сумку из грубой кожи.

Всю дорогу молчали. Максим был под впечатлением рассказа Артёма. Отец вставал в памяти зримо, как живой. Максим рано вылетел из родного гнезда, и отец запомнился ему командиром партизан и строителем прииска.

Максим знал в жизни много замечательных людей, поражавших его то умом, то способностями, то бесстрашием, то преданностью в дружбе. Но всякий раз Максим с удивлением ощущал, что все эти черты он уже встречал у одного человека. Этим человеком был отец. И чем больше Максим узнавал людей, тем дороже становилось светлое чувство любви к отцу. Когда наступила пора испытаний, это чувство согревало его чудодейственным теплом далёкого отцовского крова.

Сквозь березняк замелькали крыши домов, и в воздухе запахло дымом.

– Ну, вот и Мареевка. Тут живут у нас знаменитые льноводы. Куда – в сельсовет поедем или в контору колхоза? – спросил Артём.

– Как хочешь, – откликнулся Максим.

Софья проснулась на восходе солнца. За стеклянной дверью, выходившей на террасу, нежно зеленели черёмуховые листики. Вечером сад стоял ещё с оголёнными ветками. Ночью под напором молодых сил почки лопнули, и кусты оделись в лёгкое зелёное покрывало.

«Опять прозевала!» – упрекнула себя Софья и, быстро вскочив с постели, надела халат. Давно ей хотелось (это было желание, возникшее ещё в детстве) увидеть, как раскрываются почки, как выползают и распрямляются листики, услышать звуки, которые при этом наполняют воздух.

Софья вышла на террасу, спустилась по лестнице в сад и остановилась, зажмурив глаза. Сильно пахло сырой землёй и пряно-горькой черёмухой. Ласковый ветерок приятно освежал тело. От реки доносился мягкий шум воды, взбудораженной только что проплывшим пароходом.

По тропке, петляющей между яблонь и черёмуховых кустов, Софья заторопилась на берег – посмотреть на пароход. Поблёскивая в лучах солнца крутыми белыми боками, пароход удалялся вниз по реке.

На целых два километра река была заставлена лодками. Они были пришвартованы к причалу цепями, железными тросами и просто верёвками. Каких только лодок тут не было! Плоскодонные и тупоносые, сбитые из простых тесин ладьи рыбаков и охотников стояли рядом с длинными, конусообразными гоночными байдарками. Морские шлюпки с раздувшимися боками покачивались на волнах рядом с солидными катерами, выглядевшими среди всей этой мелкокалиберной лодочной стаи вожаками. Ослепительно белые, как первый снег, нежно-голубые, как августовское небо, багряно-золотистые, как весенний закат, густо-зелёные, как побеги озими, лодки пестрели, сливаясь с россыпями разноцветной гальки.

Софья подошла к обрыву и, облокотясь на изгородь сада, машинально читала названия лодок: «Волга», «Байкал», «Пятилетка», «Победа», «Наука», «Олег Кошевой», «Неустрашимый», «Москва», «Севастополь»…

«А где же наша лодка?» – подумала Софья, снова осматривая берег.

Взгляд её упал на слово «Соня». Она поспешно сделала несколько шагов вдоль изгороди, открыла калитку и побежала по утрамбованным земляным ступенькам, ведшим к реке. Но, не добежав и до половины их, остановилась в смятении: старое название лодки – «Алексей» – было замазано белым. Однако крупные буквы, написанные когда-то тёмной краской, проглядывали через слой белой краски, как проглядывают очертания дерева сквозь прозрачную занавеску окна. Даже новые буквы, составлявшие слово «Соня», аккуратно вычерченные на этом же месте, не могли заслонить собой старое название лодки. Чёрные буквы с каким-то неистребимым упорством стояли на своих местах и будто твердили одно и то же: «Алексей», «Алексей», «Алексей»!

Софья тряхнула головой, но от этого ничего не изменилось: Алексей стоял в её глазах, и она словно слышала его голос, звонкий и весёлый, видела карие, брызжущие добродушным лукавством глаза, дрожащие в улыбке полные губы, густые пышные волосы, всегда немножко растрёпанные… Она повернулась и побежала по ступенькам вверх. Возле калитки, ведущей в сад, под старой берёзой стояла скамейка. Тяжело дыша, Софья опустилась на неё.

Её внимание привлекли свежие стружки, валявшиеся под ногами. Она удивилась: что здесь строят? Осмотрелась, но ничего не увидела.

Мысли невольно опять перенеслись к Алексею. Скамейка, на которой она сидела, была его излюбленным местом.

Алексей… Он словно преследовал её сегодня.

В густых ветвях дерева засвистела птичка. Девушка повернула голову и увидела то, что не заметила вначале: спинка скамейки со стороны, обращённой к саду, была выстругана рубанком. Софья встала на сиденье коленями и перегнулась, желая лучше разглядеть, зачем это сделано.

Как-то раз в солнечный день они с Алексеем выжгли при помощи увеличительного стекла афоризм: «Быть человеком – значит быть борцом».

Эти слова Гёте так точно и полно передавали их представление о смысле человеческой жизни, что они решили тут же выжечь и свои имена. Теперь на спинке не было этих слов и только белел тёс.

«Отец… Это он, – подумала Софья вначале как-то безразлично, с привычной покорностью, считая, что всё, сделанное отцом, хорошо, но потом с беспокойством, перешедшим в чувство протеста. – Он не имел никакого права поступать так!»

Софья затруднялась определить поступок отца. «Я скажу ему, чтобы он больше этого не делал… Он…»

Решив поговорить с отцом, Софья поднялась со скамейки и по дорожке, посыпанной жёлтым песком, направилась к дому. Лёгкий ветерок раздувал полы её халата, играл прядями непричёсанных волос.

Софья завернула за угол дома и в нерешительности остановилась. На террасе перед окнами кабинета отца стоял младший научный сотрудник института Григорий Владимирович Бенедиктин. Софья никак не ожидала, что она может так рано встретиться с кем-нибудь из посторонних. Увидев Бенедиктина, она хотела повернуть назад, но Григорий Владимирович уже заметил её и приветливо крикнул:

– Доброе утро, Софья Захаровна!

– Здравствуйте, – в замешательстве произнесла Софья.

– Вы удивлены таким ранним визитом? – спросил Бенедиктин и уголком рта выпустил дугообразную струю табачного дыма.

Бенедиктин был во всём военном: в кителе, брюках галифе, в сапогах. Сапоги были начищены до блеска. Медная пряжка офицерского ремня и колодочка орденских ленточек также отливали блеском и подчёркивали подтянутый, щёгольской вид Бенедиктина, в руке он держал папиросу.

– Удивлена ли? По правде сказать, да, – созналась Софья.

Бенедиктин громко засмеялся, и теперь к блеску его сапог, пряжки и орденских ленточек добавился блеск крепких белых зубов.

– Не удивляйтесь, Софья Захаровна. Я у вас с вечера. Мы с Захаром Николаевичем кончили работать только в четыре часа. По фронтовой привычке мой сон недолог. А вы почему так рано поднялись? Утром спится особенно сладко.

Софья неожиданно смутилась, как будто Бенедиктин мог знать, какие мысли беспокоили её в это утро.

– Я хотела посмотреть, как распускаются листья деревьев.

– Вот что! Вы хотели проследить, как жизнь природы из одной фазы переступает в другую, – подхватил Бенедиктин.

– Мне просто хотелось увидеть, как разворачивается молодой лист. А папа ещё спит?

– Вероятно. Он вам нужен? Вы хотели, очевидно, поделиться с ним каким-то важным наблюдением?

– Что вы! У меня к нему небольшое домашнее дело.

Софья поспешно взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.

Софья писала Алексею:

«Моего терпения хватило ненадолго. Торжествуй! Я пишу тебе – пишу первая. Я представляю сейчас тебя так живо, будто ты не за полтораста километров, а сидишь напротив меня. В глазах твоих прыгают чёртики, губы дрожат в довольной улыбке, и всё выражение твоего лица кричит: „Ага! Пишешь! Пишешь!“ Как я ненавижу тебя и как я люблю тебя, Алексей, в эти минуты! Ненавижу за твоё ни с чем не сравнимое упорство и люблю, представь себе, люблю за это же самое.

Не отбрасывай моего письма, не дочитав до конца. Я не собираюсь повторять в нём своих упрёков, они кажутся мне теперь глупыми. Ты поступил так, как хотел, я поступила так, как могла. Мы ни в чём не уступили друг другу, и оба, вероятно, были правы. Теперь многое изменилось. Мы можем без горячности, трезво судить о своих ошибках и так же трезво избрать путь для того, чтобы избежать их.

После памятного заседания учёного совета института, на котором ты выступил против папы, он возненавидел тебя. Имей мужество признаться перед самим собой, что у папы были на это некоторые основания. Он не ждал такого удара от тебя. Припомни, как всё складывалось: ты был всегда его лучшим и любимым учеником. Он видел в тебе своего будущего верного соратника и помощника по институту. Ты никогда у нас дома не высказывал своих взглядов с такой определённостью, с какой проделал это на том злополучном заседании. Твои бесконечные рассказы у нас дома о сокровищах Улуюльского края вовсе не претендовали на обоснование каких-то взглядов. Вероятно, это-то и позволяло папе всякий раз совершенно беззлобно посмеиваться: „Это, Алёша, всё беллетристика. Охотники – мастера создавать её. Наука требует фактов, а их и у тебя и у меня так мало!..“ И мне помнится, как ты отвечал на это: „Но, Захар Николаевич, беллетристика не рождается из воздуха. Она отражает действительность“. И всё. Короче говоря, ты не давал повода к настоящему научному спору. Наконец, наша дружба с тобой (я боюсь теперь употребить слово „любовь“, опасаясь, что оно может покоробить тебя) была очевидной для папы. Он видел в тебе не только прекрасного ученика, но и человека, который мог стать членом нашей семьи.

Твоё выступление потрясло отца. Он не был к этому психологически подготовлен. Ты поступил слишком прямолинейно и, более того, жестоко. Но я убеждена, что отец нашёл бы в себе силы простить тебе твою резкость и нетактичность, если бы ты не пошёл дальше. Твой отказ от работы в институте в составе ассистента отца окончательно восстановил его против тебя. Это была пощёчина, которую нелегко перенести старому, заслуженному профессору. Мой отец не один назвал тебя за этот поступок безумцем. Это повторяли сотни людей, в том числе и близкие твои товарищи. И поистине это было безумием. Каждый здравомыслящий человек посчитал бы за честь быть приглашённым известным профессором работать под его руководством. Ты отверг это, выдвинув нелепое объяснение: „Я могу вернуться к работе в институте через два-три года, а пока я должен поехать в родной район, чтобы быть ближе к тому материалу, разработка которого может стать делом моей жизни“. Едва ли кто понял, о чём ты вёл речь. Не случайно после окончания заседания ко мне подошёл один из профессоров (Леонтий Иванович Рослов) и, полагаясь на нашу с тобой близость, спросил меня: „На что намекает Краюхин?“ Я ответила, что ты уже несколько лет заинтересован одним районом. Наука ничего ещё не сказала об этом районе, но сами жители накопили интересный материал, требующий проверки.

Затем произошёл наш последний разговор. Ты предложил мне уехать с тобой. Я спросила тебя: „Зачем? Ради какой цели?“ Ты снова повторил слова, которые я слышала на заседании. Я советовала тебе немедленно пойти к отцу, признаться, что вёл себя ошибочно, и этим вернуть его расположение. Я обещала тебе уговорить отца более серьёзно отнестись к твоим возражениям. И сделала бы это, зная его бесконечную, трогательную любовь ко мне. Но ты сам не захотел этого. Ты тогда сказал: „Соня, всё, что произошло между Захаром Николаевичем и мной, ты воспринимаешь как обычную размолвку. Это не так. Это конфликт, в котором столкнулись принципы. Как тебе известно, принципы невозможно примирить, уж коль они появились, их удел – борьба“. Мне тогда показалось, что ты играешь в глубокомыслие. Я тебе сказала: „Ты ищешь, Алёша, глубины на мелком месте“. Твой ответ сразил меня: „До свиданья, Соня, а может быть, и прощай. Мы так сейчас далеки друг от друга“.

За эти месяцы я о многом передумала, Алексей. Отец долго не упоминал твоего имени, но я видела, что и он живёт мыслями о тебе. Вначале он был ожесточён и с упрямством, на которое способны только старики, уничтожал все следы твоего пребывания в нашем доме. Он замазал название нашей лодки, состругал слова Гёте, выжженные нами на скамейке в саду, выбросил с террасы вешалку, сделанную тобой. Когда он спрятал твою фотографию, стоявшую на моём столе, я решила, что отец зашёл слишком далеко. Я сказала ему: „Ты поступаешь настолько мелочно, что я, твоя дочь, привыкшая думать о тебе как о большом человеке, начинаю сомневаться в этом. Не ожесточайся попусту. Алексея я любила и люблю. Свою волю ты мне не продиктуешь, но потерять меня можешь“.

Отец, видимо, не ожидал, что я способна сказать такие слова. Он вышел от меня как пришибленный. Я проплакала весь вечер.

С месяц отец избегал встреч со мной. Он вставал рано утром и уходил на кладбище, на могилу матери. Знакомые мне рассказывали, что он по часу, по два просиживал там в глубокой задумчивости, никого не замечая.

Потом он заболел. Однажды я вошла в его кабинет. Он лежал на диване с закрытыми глазами. Руки его были вытянуты, и пальцы шевелились, будто что-то ощупывали. Он узнал меня по шагам и, не открывая глаз, спросил:

– Ты, Соня?

– Да, я, папа. Как здоровье?

– Пустяки. Лёгкий грипп.

– Я вызову врача.

– Ну что ж, вызови, – согласился он. Я пошла позвонить, но он остановил меня: – Сядь, пожалуйста…

Я села на стул возле него. Он долго молчал, но я видела, что он о чём-то напряжённо думает. Наконец он каким-то чужим голосом спросил:

– Ну, что твой Краюхин?

– Не знаю. Мы разошлись с ним…

– Ты что же, принесла свою любовь в жертву привязанности ко мне? – проговорил он и впервые на миг открыл глаза, в которых стояли слёзы.

– Нет, папа, – ответила я, – я не хочу тебе лгать. Я люблю Алексея, но, к сожалению, не могу одобрить его ухода из института. Если б было наоборот, я ушла бы с ним. Он звал меня.

– Спасибо, Соня, за правду. Правда всегда бывает голой, как камень. Ложь подобна павлину: она имеет цветистое оперение… Но, знаешь, есть люди, которые одобряют его уход из института.

– Кто?

– Марина Матвеевна и профессор Рослов.

Я думала, что отец что-нибудь расскажет подробнее, но он долго молчал, а потом изрёк по-латыни какой-то афоризм. Ещё с детства я знала, что если отец прибегает к древним, значит, он чем-то сильно взволнован, его обуревают противоречия, он ищет для своей души равновесия. Он больше меня не задерживал, и я ушла.

Теперь мне пора бы уже приступить к анализу твоих и моих ошибок. Но буду перед тобой честной, как перед собой. Твои ошибки мне ясны, а своих я не вижу…

Алёшенька, милый, как бы это было замечательно, если бы ты был со мной! Как бы мне легко работалось и легко дышалось!

Последние месяцы живу одиноко и скучно. Даже на лодке перестала кататься. Все близкие и знакомые относятся ко мне с подчёркнутым вниманием, как к человеку, пережившему большое несчастье. Меня это раздражает, и я чувствую, что становлюсь несносной. Единственная отрада – это работа. Сижу в архиве чуть не по целым суткам.

Пиши, но только не из жалости ко мне. Нет ничего другого, что бы так могло унизить меня. Прощай, бурундук полосатый! Надумаешь вернуться в город – знай: я встречу тебя без упрёков и всегда с радостью.

Софья.

P. S. Письмо посылаю не перечитывая, таким, каким оно получилось. Знаю, что если начну перечитывать, то обязательно найду какие-нибудь противоречия, и тогда захочется его переписать, и отправление вновь затянется».

Софья вложила письмо в конверт, заклеила его и приготовилась уже написать адрес, как вдруг в дверь постучали.

– Войдите! – разрешила она.

Вошёл Бенедиктин. На этот раз он был одет в штатский костюм: светло-серая тройка, пышный цветистый галстук, лаковые туфли.

– Я, кажется, вторгся не вовремя, – кивнув на конверт, проговорил он.

– Нет, Григорий Владимирович, пожалуйста. – Софья встала и придвинула ему кресло.

– Здравствуйте и спасибо. А Захара Николаевича нет?

– Да вы разве не с ним были? Он утром говорил, что вы собирались вместе в обком.

– Я уклонился от этого путешествия. В сущности, кто я? Рядовой работник. А в обкоме нужны руководители, – с чуть приметной улыбкой сказал Бенедиктин.

– Почему же только руководители? – удивилась Софья.

– С них больше спросу… А я что? Чернорабочий науки… без звания и степени…

– Вы наговариваете на себя, Григорий Владимирович. Вспомните пословицу: «Уничижение паче гордости», – засмеялась Софья.

– О нет, Софья Захаровна. Я говорю правду. Пока Бенедиктин на фронте кровь проливал, ловкие люди не дремали: готовили диссертации, продвигались по служебной лестнице, заботясь о собственном благополучии…

– Диссертации и знания – дело наживное: сегодня их нет, завтра они появятся.

– Упрощаете, Софья Захаровна! Да, впрочем, спорить не будем, я не с этой целью пришёл…

Софья вопросительно посмотрела на Бенедиктина.

– Вы, вероятно, думаете, что я скажу что-то особенное. А у меня пустяковое дело, вернее – просьба, или, скорее, предложение. Мои приятели организуют сегодня небольшую дружескую вечеринку и поручили мне пригласить вас. Народу будет очень немного, все свои, главным образом ученики и сотрудники Захара Николаевича. Не откажите, Софья Захаровна!

– А Марина Матвеевна будет? – спросила Софья.

– Конечно! Правда, она придёт несколько позже, потому что выступает с лекцией где-то в рабочем клубе, но будет обязательно, – сказал Бенедиктин и чуть приподнялся в кресле, выжидающе поглядывая на Софью.

– Хорошо, Григорий Владимирович, я согласна.

– Ну, вот и чудесно! В девять часов вечера я зайду за вами, будьте готовы! – Блеснув зубами, Бенедиктин расплылся в улыбке, встал с кресла, раскланялся, пристукнул каблуками лаковых туфель с тупыми, загнутыми вверх носками и, чуть закинув голову, вышел.

Софья закрыла за ним дверь, села к столу и размашистым почерком написала адрес на конверте. Потом она ушла на кухню, воткнула штепсель утюга в розетку и направилась к гардеробу за платьем.

Бенедиктин был точен. Он появился ровно в девять часов свежевыбритый, надушенный, в тёмном вечернем костюме. Софья не заставила себя ждать. Они сели в такси и через полчаса были на другом конце города.

Поддерживаемая Бенедиктиным под локоть, Софья поднялась на крылечко небольшого деревянного дома и вошла в ярко освещённую комнату.

– Прошу знакомиться! Дочь моего учителя и шефа профессора Великанова – Софья Захаровна! – приподнято проговорил Бенедиктин.

«Дочь моего учителя» было подчёркнуто, и это резануло слух Софьи.

Первой к ней подошла полная молодящаяся женщина. По-видимому, ей давно уже перевалило за пятьдесят, но одета она была не по возрасту: ярко-розовое шёлковое платье с короткими рукавами, туфли на высоких каблуках, белые с красной каёмкой носочки вместо чулок.

– О, как я рада видеть в моём доме дочь нашей знаменитости! – заверещала она тонким голоском.

Тотчас же к Софье бросились какие-то незнакомые мужчины и женщины в декольтированных платьях, с распущенными волосами. Все они восторженно заговорили о своём счастье познакомиться и быть в одном обществе с дочерью известного профессора.

Софья стояла смущённая, растерянная, не зная, что сказать. Она была готова уже броситься назад к двери, но послышался пронзительный голос хозяйки:

– Григорий Владимирович! Оберегайте свою очаровательную даму! Прошу к столу!

Возглас хозяйки возымел действие. Гости потянулись в соседнюю комнату, заставленную столами с закусками и винами.

– Как вас сердечно встречают! Даже завидно! – нагибаясь к Софье, прошептал Бенедиктин.

Она посмотрела в его улыбающееся лицо, подумала: «Шутит».

Довольно просторная комната, куда они вошли, была наполнена таким обилием всяких вещей, что им просто не было счёта, а на пианино, стоявшем в углу под прикрытием кружевных дорожек, паслось стадо мраморных слонов. Тут были экземпляры самых различных размеров и расцветок: от белых величиной почти с кошку до жёлтых и серых размером не более одного сустава мизинца. Угловой столик был заставлен флаконами, зеркалами, коробками. Стены комнаты были увешаны коврами, а с потолка спускались парашютики: красные, белые, зелёные, голубые, жёлтые. На диване и кушетке лежали в цветных наволочках подушки тоже разнообразных размеров: самая большая занимала треть дивана, самая маленькая свободно уместилась бы на ладони. С первой же минуты Софья почувствовала, что это обилие вещей угнетает её.

Гости усаживались долго и утомительно. Софье несколько раз пришлось перейти с одного места на другое. «Передвигают меня, как фигуру на шахматной доске», – пришло ей в голову. Соседом её справа оказался всё тот же Бенедиктин, а слева – хозяйка дома.

– Вы, душечка, сплошное очарование! Прелесть! – сжимая Софье руку выше локтя, зашептала хозяйка дома. – Григорий Владимирович от вас без ума, и не только он…

Она что-то шептала ещё, но Софья опустила голову и старалась не слушать её. Всё, что говорила эта молодящаяся женщина, до того было льстиво и пошло, что Софье стало противно. Ей припомнился один разговор с Алексеем.

Как-то раз они вместе зашли в дом старого друга Великановых – профессора университета. То, что они увидели там, крайне поразило Алексея. Многочисленное семейство профессора, прежде чем сесть за стол, подходило к нему и поочерёдно прикладывалось к руке. Профессор с буддийским спокойствием восседал в кресле, ничем не выражая своего отношения к происходящему. После обеда всё это снова повторилось. Приглашённые к столу Алексей и Софья сконфуженно переглядывались, испытывая острое желание скорей уйти отсюда. Когда они вышли на улицу, Алексей сказал:

– Сколько же ещё у нас дикости ютится по закоулкам быта!.. Наблюдая за этой церемонией, я чувствовал себя отброшенным назад по меньшей мере лет на пятьдесят. А ведь живём на подступах к коммунизму!

Софья попыталась защищать обычаи семьи ссылкой на то, что так повелось издавна, вошло в привычку и люди исполняют её механически, но Алексей запротестовал:

– Ты со своим примиренчеством далеко пойдёшь. Учти, что это «механическое» исполнение обычаев часто лежит рядом с консерватизмом в работе.

Софья заспорила, но спорила вяло, отлично понимая, что правда на стороне Алексея. Да и профессор, которого они посетили, был известен в университете как рутинёр и педант, чуравшийся всего нового.

«А что бы сказал Алёша, увидев сегодняшнее сборище? Как бы он назвал эти закоулки быта?» – думала Софья, прислушиваясь к голосам незнакомых людей.

Сразу же она поняла, что здесь собрались мужья без жён и жёны без мужей. Всё это обозначалось специально придуманными словечками: «мальчишник» и «девишник».

– Зачем вы меня сюда привели? – спросила Софья Бенедиктина, когда один из участников сборища уже заплетающимся языком начал произносить очередной тост.

Бенедиктин взглянул Софье в глаза и умоляющим голосом ответил:

– Упрёки и вопросы потом, Софья Захаровна! Будьте милостивы!

Вслед за этим он нагнулся к сидящему рядом с ним лысоватому мужчине, и Софья слышала, как он уговаривал того произнести тост за её здоровье и успехи.

Все уже изрядно выпили и захмелели. Лысоватый с трудом водворил порядок.

– Граждане! Товарищи! Тост первостепенной важности. Прошу внимания! Минуту внимания! – надрывно кричал он. – Я предлагаю поднять бокалы за здоровье нашей драгоценной гостьи Софьи Великановны, – с пафосом произнёс он.

Взрыв смеха заглушил его слова. Софья большим усилием воли сдержала себя, чтобы не вскочить, чувствуя, что краснеет до корней волос.

Но терпение её иссякло, когда кто-то из опьяневших мужчин предложил играть в «уголочки». Софья не знала этой игры и робко потянула за уголок платка, собранного в руке Бенедиктина. Она и не предполагала, что, по условиям игры, ей предстояло поцеловаться с лысоватым мужчиной, уголок которого оказался скреплённым узелочком с уголком платка Софьи. Вспыхнув, Софья поднялась со своего места и выбежала на улицу.

Стоял душный вечер. Собиралась гроза. Где-то за городом поблёскивала молния и слышались раскаты грома. Тополевая аллея, тянувшаяся вдоль улицы, расплылась в темноте.

Софья сошла с тротуара и встала за толстый ствол тополя. Тотчас же заскрипела калитка и обеспокоенный голос Бенедиктина разнёсся по всему кварталу:

– Софья Захаровна, где вы?

Софья не откликнулась. Бенедиктин крикнул ещё раз, потом послышались его торопливые шаги. Он устремился в противоположном направлении.

Софья побежала, не оглядываясь. На площади она села в такси.

Когда она вошла в свой двор и направилась по дорожке между черёмуховых кустов к дому, дорогу ей преградила женщина. Это была Марина Строгова.

– Соня, милая, где вы запропали? Я вас уже часа два жду. Есть очень срочное дело, – взволнованно заговорила она.

– Ой, Марина Матвеевна, вы так меня напугали! – воскликнула Софья. – Да вы разве не на лекции?

– Что вы! У меня лекции с утра.

– Но вы же собирались выступать с лекцией где-то в рабочем клубе!

– Первый раз слышу. Кто вам сказал?

Софье захотелось рассказать о Бенедиктине, о бегстве с вечеринки, но стыдливость сковала её.

Не дождавшись ответа, Марина обняла её за плечи.

– Соня, у Алексея большое-большое несчастье.

Софья почувствовала, как сердце её остановилось, дышать стало трудно. Она опустилась на скамейку.

– Что с ним? – прошептала она, дрожащей рукой ловя руку Марины, в которой та держала письмо Краюхина.

Когда шла война и люди в страшной тревоге за Родину, за близких, за успех своего дела думали о будущем, о счастье общем и личном, то счастье это рисовалось им точным подобием той жизни, которая была прервана войной. Люди желали, в сущности, одного: чтобы скорейшее окончание войны восстановило их прежнюю жизнь, как бы механически продолжив её течение с того самого уровня – не выше и не ниже, – на котором это течение так круто изменилось.

В этом представлении, как, может быть, ни в чём другом, выразилось отвращение советских людей к войне, их глубокое миролюбие, понимание ими войны как жестокого, но временного бедствия, которое, уж коли оно случилось, надо пережить и преодолеть как можно скорее.

События войны жестоко и неотвратимо пронизали собой всю жизнь Марины. Она была не только активным членом того общества, которое подвергалось неслыханному испытанию. На фронте были её муж, родной брат, десятки друзей и знакомых. Радуясь по поводу каждой победы наших войск и с болью переживая каждую их неудачу, Марина вместе с этим патриотическим чувством носила в своей душе постоянную, никогда не покидающую её тревогу за близких. Особенно велика была её тревога за мужа.

Её семейное счастье было недолгим. Марина вышла замуж в тысяча девятьсот сороковом году, в ноябре. В июле следующего года был призван в армию её муж.

Без него Марина остро почувствовала себя одинокой. Она не представляла, как сложилась бы её жизнь, не будь у неё работы. Труд исцелял её от тоски и тревоги, приносил радость и удовлетворение. Марина работала, не щадя сил, не мысля, как можно было бы в это грозное время жить иначе.

Как и все люди, она много думала о будущем, то есть о жизни, которая наступит, когда враг будет разбит и восторжествует мир. Она была уверена, что развитие страны после войны пойдёт ещё быстрее. Опыт, который советские люди накопили в преодолении величайших испытаний, не пропадёт даром. Думала Марина и о своём институте. Он будет смело решать важные проблемы народного хозяйства и преобразования природы, получит широкую возможность экспериментировать и ближе встанет к насущным потребностям большого и богатого края, а значит, и всей страны.

Личная жизнь Марине рисовалась так: она и Григорий будут, как и до войны, работать в институте, Григорий защитит кандидатскую диссертацию. Он в этом уже отстал от неё. Она поможет ему наверстать упущенное за годы войны. Потом они совершат несколько экспедиций по Сибири. Конечно, ей придётся сделать небольшой перерыв в своих путешествиях и научных изысканиях…

При мысли о ребёнке у Марины радостно замирало сердце.

Всю свою будущую жизнь с Григорием Марина представляла как прямое продолжение той жизни, которая была раньше. Их вынужденную войной разлуку она вычёркивала из своего сознания, как вычёркивают из письма неудачную строку. Она представляла себе Григория таким, каким он был до войны, с теми же привычками и особенностями, с теми же достоинствами и недостатками, с какими он ушёл в армию. И себя Марина видела такой же, какой была она до июня сорок первого года…

Коллектив института праздновал День Победы. Просторный актовый зал с огромными окнами и лепными украшениями в виде гигантских чаш с цветами в простенках и венками, щедро разбросанными по углам потолка, был увешан гирляндами из пихтовых веток и разноцветными бумажными флажками. Торжественно и строго выглядела сцена, которую пересекал продолговатый стол, накрытый тяжёлым красным сукном. Бюсты Маркса и Ленина, расположенные в глубине сцены, возвышались на отделанных под гранит постаментах на фоне развёрнутых шёлковых знамён. Многоламповые люстры заливали зал молочным светом. Гремел оркестр. По широким ступеням лестницы непрерывным потоком шли люди.

В институте была неписаная традиция: на праздничные вечера с заседаниями, концертами и танцами собираться не спеша. В другом случае опоздание считалось недопустимым, сегодня же в этом не было ничего предосудительного.

Научные работники шли с семьями – жёнами, детьми. Все были празднично одеты, надушены, тщательно причёсаны.

Марина и Григорий поднимались к входу в зал. Марина была в чёрном бархатном платье с белыми кружевными манжетами и таким же воротничком. На груди у неё краснела только что срезанная роза. Гладко причёсанную голову охватывал витой золотистый жгутик, карие глаза, красивые полуоткрытые губы, вся её полная фигура излучали счастье. Никогда ещё в жизни ей не было так радостно идти вместе с Григорием на виду у людей. Слегка выпятив грудь, в офицерском кителе, он старался быть строгим, сосредоточенным, но это ему не удавалось: губы расплывались в улыбке, и он опускал голову, боясь показаться глупым.

– Григорий Владимирович! Гриша! С приездом! Дождались наконец! Поздравляю вас, Марина Матвеевна, с праздником и со счастливой встречей! – Такими возгласами приветствовали Марину и её мужа их старые сослуживцы.

Но особенно приятно было Марине встречаться с новыми сотрудниками института, не знавшими её мужа. Марина знакомила их. Григорий Владимирович по-военному подтягивался, лицо его делалось непроницаемо серьёзным, и он, прищёлкнув каблуками, глуховатым баском говорил:

– Гвардии майор Бенедиктин!

«Батюшки, как в него въелась военщина!» – изумлялась про себя Марина.

Раздались звонки. Народ из коридоров и с лестницы потянулся в зал, Марина и Григорий тоже заспешили. Их места находились в десятом ряду у противоположной от двери стены. Проходя по узкому промежутку, отделявшему первые семь рядов, Марина слышала шепоток: «Чудесная пара!» Это её приятно волновало. Знали бы люди, как ей сегодня хорошо!..

– Сюда, Гриша! – позвала Марина мужа, отыскав свои места.

Бедный! Он пробирался между рядами смущённый, сразу вспотевший и как-то странно ссутулившийся.

– Невероятная теснота! – проговорил Бенедиктин, садясь рядом с женой. – И Марина уловила в его голосе недовольство.

Торжественное заседание открыл секретарь парткома. Минут пять ушло на избрание президиума. Большинство фамилий, называвшихся председателем, были хорошо знакомы Бенедиктину. Великанов – научный руководитель института, Водомеров – директор института, Миронов – секретарь парткома… Да, как ни сурова была война, как ни вторгалась она в каждую частичку советского организма, институт сумел сохранить свои основные кадры.

Григорий сидел, вытянув шею, чего-то напряжённо ожидая.

– Строгову Марину Матвеевну! – с подъёмом проговорил председатель.

Зал отозвался дружными аплодисментами.

– Ну вот, а ты тащилась сюда, – сдержанно улыбнулся Бенедиктин.

– Я скоро, Гриша, приду. У нас официальная часть никогда не затягивается, – сказала Марина.

Заседание действительно продолжалось недолго. Перед концертом объявили перерыв. Марина задержалась на сцене: помогла унести стол. Когда вышла, зал уже опустел. Люди гуляли по коридорам, и в раскрытые двери зала врывался шум, похожий на шум реки в весеннее половодье.

Бенедиктина на прежнем месте не было. Марина не нашла его и в коридоре. Она бросилась в курительную комнату. Он стоял в уголочке один и курил жадными, глубокими затяжками.

– Вон ты где! А я с ног сбилась, – сияя улыбкой, воскликнула Марина.

– Прости, Мариночка, варварски захотелось курить.

Муж говорил спокойно, но Марине показалось, что голос его дрогнул. «Обиделся, что я задержалась на сцене», – промелькнуло у неё в голове. Она подняла глаза, чтобы проверить свои подозрения, но встретилась с его взглядом, полным любви к ней, и успокоилась.

Концерт давал коллектив художественной самодеятельности института. Марине нравились такие концерты. Столько было простоты и искренности в выступлениях певцов, танцоров, музыкантов, что недостаток профессионального мастерства с лихвой восполнялся безыскусственным весельём, которое сразу же захватило всех. Потом начались танцы. Давно Марина не танцевала с таким упоением.

– Марина Матвеевна носится сегодня по залу, как ласточка на просторе.

– Ещё бы! Вернулся муж, – переговаривались женщины, наблюдавшие за ней.

Григорий и Марина вернулись домой в три часа ночи. Сбрасывая с себя лёгкое пальто в прихожей, Марина весело сказала:

– Ну как, Гриша, наш вечер? Понравился?

Бенедиктин не спеша снял шинель, повесил её на вешалку, в упор взглянул на Марину и спросил:

– Откровенно?

Марина удивлённо пожала плечами.

– Ну конечно, откровенно.

– Чепуха! Невнятный доклад «галопом по Европам», худосочный концерт и эти старомодные танцы «до упаду»…

«Он, по-видимому, шутит. Ведь вечер был на славу. Так было всем весело», – подумала Марина. Она внимательно посмотрела на мужа.

На его полном лице не было и тени улыбки. Бенедиктин сел на табурет и, ожесточённо размахивая щёткой, смахнул пыль с ботинок. Он любил, чтоб обувь блестела.

Марине стало обидно, что муж не разделяет её настроения, но она подавила в себе это чувство, стараясь понять, чем же он недоволен. «Уж не тем ли, что я так много танцевала с другими мужчинами?»

– Ужинать будем, Гриша? – спросила она, испытывая желание быстрее возвратить прежнее приподнятое состояние.

– Обязательно, Мариночка. Я очень проголодался, – ответил Бенедиктин и, положив щётку на полочку, направился в столовую.

Как и у всякого человека, у Марины Строговой существовал свой интимный мир. Этот мир складывался из тысячи таких мелочей, о которых не всегда говорят даже с самыми близкими людьми. Это были вкусы, склонности, привычки.

Марина, к примеру, не любила тесную обувь и всегда покупала туфли на номер больше. Она не переносила духов с тёплым и резким запахом и покупала духи более дешёвые, но непременно с нежными, холодными оттенками. Одежду она предпочитала из тёмных материй и не любила никаких пёстрых тканей. Женщин, которые с первых минут знакомства начинали рассказывать о своих взаимоотношениях с мужьями и любимыми, она презирала. Сдержанных на слово, даже несколько косноязычных людей она предпочитала говорунам и краснобаям. Совершенно не переносила она так называемых остряков. Острословие, по её представлениям, имело что-то общее с жонглёрством в цирке и было больше сродни ремеслу, чем уму и таланту. Мягкость движений и живость черт – вот что составляло, по её убеждениям, истинную прелесть внешности женщины. Красивые (в смысле правильности черт), но холодные, неподвижные лица вызывали в ней сожаление. Из всех цветов, существующих на земле, ей больше нравились самые контрастные: чёрный, белый, красный. Её привлекали романы и повести, но она не любила читать рассказы и обычно, просматривая журналы, пропускала их. Стихи ей нравились такие, которые будили представление о высоком назначении человека, о его долге перед людьми и родиной. Из стихов о любви она выделяла лишь те, в которых очарование молодости было передано с трепетной и чистой правдой: в правде этой, казалось ей, всё просто и искренне и как бы нет ещё примеси опыта более поздних лет человеческой жизни.

Короче говоря, интимный мир Марины был одновременно и широк и узок.

И вот в один из весенних дней весь этот мир, составлявший, по выражению одних, натуру, а по определению других – характер, был приведён в страшное потрясение.

Поводом к этому послужило заседание научного совета института, на котором утверждалась программа летних экспедиций. Программа была разработана профессором Великановым.

Ещё зимой было решено послать в различные районы области четыре экспедиции. Теперь учёный совет рассматривал объём научных исследований, которые предстояло выполнить летом и осенью. По терминологии, принятой в институте, речь шла о спецификации и профиле экспедиций.

Первая экспедиция определялась как почвоведческая. Областные организации давно нетерпеливо ждали от института почвенной карты области. Без такой карты руководящим органам области трудно было правильно размещать посевные площади под зерновые и технические культуры.

Перед второй экспедицией ставилась задача комплексного изучения водоёмов, их животного и растительного мира. Сюда входили вопросы зависимости режима вод от времени года и различных климатических условий, изучение способов и средств промыслового освоения рек и озёр местными охотниками и рыбаками.

На третью экспедицию возлагались поиски глин и песков для предприятий, производящих строительные материалы.

Наконец, четвёртая экспедиция должна была изучить причины катастрофически нарастающего отхода ряда ценных пород леса, в особенности кедра, и определить меры борьбы с этим явлением.

Намеченная программа научных изысканий впервые практически приближалась к насущным потребностям народного хозяйства области, и учёный совет единодушно её одобрил. В своих выступлениях научные сотрудники подчёркивали большую заслугу профессора Великанова, который на критику института в печати за оторванность от практики ответил решительным приближением к жизни.

Обсуждение вопроса о программе исследовательских работ было уже почти закончено, когда, озадачив всех присутствующих, считавших, что всё уже сказано, слова попросила Марина. Суть речи Марины, изложенная вкратце в её собственной записной книжке, выглядела так:

«1. Ценный план научных изысканий – это лишь одна сотая дела. Главное в том, как этот план будет выполнен.

2. Самое слабое место в плане научных изысканий, предложенных профессором Великановым, – это разработка путей и способов выполнения намеченных мероприятий. В предложениях профессора Великанова всё сведено к усилиям самих экспедиций.

3. В плане совершенно не подчёркнута роль практиков, без привлечения которых научные изыскания будут неизбежно неполноценными.

4. Экспедиции выполнят свою задачу только в том случае, если обрастут широким активом, учтут огромные наблюдения местных жителей и проведут всю работу на массовой основе.

5. Считала бы необходимым осуществить по ряду вопросов, подлежащих исследованию, вовлечение в научную работу: а) агрономов, б) колхозных бригадиров, в) учителей, г) председателей сельских Советов и председателей колхозов, д) колхозных и совхозных опытников, е) охотников.

Речь идёт о создании армии своеобразных внештатных сотрудников нашего института из числа людей, живущих в районах, территория которых представляет для нас интерес.

Например: изучение почв области требует огромных затрат и значительного времени, если это вести силами только экспедиций института. Однако если привлечь к этому практиков, вооружить их соответствующими указаниями, то в течение лишь одного лета может быть собран огромный материал для последующего обобщения в институте. Так, скажем, образцы почв с описаниями могут быть получены из сотен мест. Это удешевит стоимость всей работы, сократит сроки и вовлечёт в научно-исследовательскую деятельность тысячи практиков.

Вывод: план, предложенный профессором Великановым, в той его части, где перечисляются методы исполнения задач, страдает неполнотой и должен быть серьёзно пересмотрен».

Марина высказала свои соображения почти так же кратко, конспективно, как они были изложены в её записной книжке. Когда она начала говорить, у некоторых участников заседания лица вытянулись, а в глазах профессора Великанова вспыхнула досада. Марина не рассчитывала на такое отношение слушателей и с беспокойством подумала: «Неужели я говорю что-то недельное?» Однако отступать было поздно, и она, скрывая волнение, договорила всё до конца.

Речь её совершенно не подходила к тому почти праздничному настроению, которое царило на заседании. Дослушав её, люди, одни вопросительно, другие недоумённо, переглянулись, будто Марина действительно сказала что-то неуместное.

Наступило долгое молчание. Председатель совета – директор института Водомеров – растерянно смотрел на участников заседания, не находя слов.

– Я считаю, товарищи, я считаю, – вдруг взволнованно заговорил Бенедиктин, – выступление Марины Матвеевны по меньшей мере неудачным. Право, я не нахожу объяснений этому. Учёный совет имел уже возможность видеть, с какой глубиной поставлен Захаром Николаевичем ряд крупных проблем…

Марина не верила ушам своим. Ведь не далее как утром Григорий с пафосом сказал ей:

– Маринка, ты так выросла! Твои суждения логичны и основаны на большом знании дела.

Это было сказано по поводу выступления Марины на собрании научных сотрудников института, которое состоялось два дня назад.

Марина повернула голову, чтобы взглянуть в глаза мужа, но Бенедиктин поспешил наклониться.

– Да, да, я также не могу считать выступление Марины Матвеевны удачным, – заговорил Великанов. – Дело в том, что Марина Матвеевна упрощает работу наших экспедиций. Я отнюдь не против привлечения практиков. Мы и существуем затем, чтобы освещать путь практикам, но не следует смешивать наши задачи и методы с задачами и методами практиков. В этом, дорогие мои коллеги, вечно существовала и будет существовать колоссальная разница. Наука есть наука, практика есть практика. Нашим экспедициям, безусловно, придётся встречаться с практиками, но вы сами понимаете, что вовлекать широкие слои практиков в научные эксперименты едва ли целесообразно. Эксперимент может провалиться, и наука будет дискредитирована в глазах практиков. Мы должны, уважаемая Марина Матвеевна, быть очень осторожными и не спешить там, где требуется беспристрастный, спокойный взгляд исследователя.

Марине захотелось немедленно возразить. Она посмотрела на профессора Рослова. Тот сидел в углу, обхватив сильными руками колено и закусив клок своей длинной чёрной бороды. Вид у него был неподступно суровый. «Кажется, и Леонтий Иванович недоволен моим выступлением», – подумала Марина и подавила в себе желание выступить ещё раз.

Когда заседание учёного совета было закрыто, Марина, не ожидая Григория, пошла домой. В коридоре её догнал профессор Рослов. Он бережно взял её под руку.

– Вы домой? Вас подвезти? – спросил он.

От всего, что только что произошло, у Марины остался на душе горький осадок. Было обидно, что не посчитались с её предложениями, над которыми она столько думала, особенно было больно за бестактное, поспешное выступление Григория. Хотелось побыть одной, подумать о всём случившемся.

– Благодарю вас, Леонтий Иванович! Мне нужно зайти ещё в лабораторию, – сказала она, пряча глаза.

Вероятно, она чем-то выдала своё состояние, и Рослов угадал его.

– Не смею мешать! – Он на ходу порывисто и горячо пожал её руку. В этом движении было столько сердечности, что она убеждённо подумала: «Нет, Леонтий Иванович не мог осудить моё выступление». От этой мысли ей стало легче, и она пожалела, что отказалась ехать вместе с профессором.

Когда Марина, устав от долгого хождения по городу, с трудом поднялась по лестнице на третий этаж и позвонила, Григорий, делая испуганное лицо, бросился ей навстречу.

– Мариночка, нельзя же так! Три часа ты заставила меня думать чёрт знает что!..

Он обнял её, но Марина решительно отвела его руки.

– Днём ты публично надавал мне пощёчин, а вечером проявляешь такое внимание.

– Я знал, что ты будешь сердиться, знал! И тем не менее я решился на этот шаг во имя наших общих интересов.

Бенедиктин отступил, стряхивая с костюма ворсинки. Впервые пристрастие мужа к аккуратности вызвало в ней раздражение.

– Что ты прихорашиваешься? Можно подумать, что моё пальто в грязи. – Марина прошла в другую комнату.

– Я тебе всё объясню, Мариночка, имей терпение выслушать меня, – проговорил он, неотступно следуя за ней.

– Ну, пожалуйста, говори, говори, сколько тебе захочется!

– Видишь ли, Марина. – Бенедиктин старался придать своему голосу особый оттенок проникновенности. – Я давно заметил, что в твоём характере есть какая-то доля безрассудства. Я затрудняюсь сказать, из каких свойств твоей натуры это проистекает…

– Ты изъясняешься, как изысканный дипломат, – усмехнулась Марина.

– Не иронизируй, пожалуйста. Я говорю о серьёзных вещах, – обиделся Бенедиктин. – Я не буду припоминать других случаев, когда безрассудство брало верх над твоим разумом. Но вот сегодня… Твоё выступление можно сравнить с прыжком в омут. Ты критикуешь планы экспедиций и совершенно не учитываешь, что это детище Захара Николаевича. Старик влюблён в эти планы, он два месяца только об этом и говорил.

– Ну и что же дальше? – спокойно спросила Марина.

– Что дальше? – запальчиво подхватил Бенедиктин. – А хотя бы то, что Великанов – научный руководитель института, а мы с тобой – просто научные работники. Наконец, – воодушевляясь ещё больше, продолжал Бенедиктин, – ты должна учитывать, что осенью я собираюсь защищать диссертацию. Захар Николаевич, по всей вероятности, будет официальным оппонентом. Хотя моя диссертация несколько не соответствует его специальности, он обещал мне всё это уладить. Он же будет подбирать и других оппонентов…

– Но какое отношение имеет всё это к моим замечаниям по планам экспедиции? – не скрывая раздражения, которое всё сильнее овладевало ею, спросила Марина.

Бенедиктин даже поперхнулся.

– Ты не прикидывайся, Марина, дурочкой. Ты всё великолепно понимаешь. Тебе так же, как и мне, прекрасно известно, что всё в жизни решают люди, а поскольку это так, надо уметь с людьми строить отношения.

– Извини! Пресмыкаться и угодничать перед Великановым я не буду! – выкрикнула Марина. Лицо её пылало, обычно доверчивые и добрые глаза гневно искрились.

Бенедиктин старался не встречаться с ней взглядом.

– Ты, во-первых, успокойся и не кричи, – тихо произнёс он.

– А ты не предлагай мне того, что не выносит моя душа, – перебила его Марина, порывисто сбрасывая с себя шляпу и шарф.

– Я предлагаю тебе только благоразумие… Благоразумие никогда не вредило людям…

– От твоего благоразумия один шаг до подхалимства.

– Но это же невыносимо! – закричал Бенедиктин. – Ты не имеешь никакого права бросать мне таких упрёков! В конце концов я прошёл жизненную школу не меньшую, чем ты, и не тебе учить меня поведению. Партия и фронт…

– Да брось ты, Григорий, кичиться своей партийностью и фронтом! – Марина, не глядя на мужа, стоявшего в позе неутомимого спорщика, вышла.

В кабинете она села в глубокое кресло, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В висках тупо ныло.

Такой резкой стычки с мужем у неё никогда ещё не было. Правда, это зависело только от неё – в этом можно было теперь сознаться честно и прямо, не кривя душой перед собственной совестью.

С тех пор как Григорий вернулся из армии, он давал ей уже не один раз повод для ссоры. На днях в присутствии Софьи Великановой и профессора Рослова, пришедших вечером к Марине, чтобы обсудить положение Краюхина, Григорий бестактно влез в разговор. Не зная существа расхождений Краюхина с профессором Великановым, только услышав, что речь идёт о происшествии в тайге, он безапелляционно заявил:

– Я не понимаю, чего вы носитесь с этим Краюхиным? Мне совершенно очевидно, что его потолок – сельская школа. Он не случайно выбрал себе этот удел.

Марина, сидевшая рядом, многозначительно посмотрела на мужа.

По её рассказам он знал, что Софья любит Краюхина, но не захотел с этим посчитаться, хотя и догадался, что означал взгляд жены.

– Обладатель настоящего характера и подлинного интереса к науке так не поступит, – продолжал Бенедиктин. – Покинуть институт и уйти от такого научного руководителя, как Захар Николаевич, мог только неумный, самовлюблённый недоучка.

– О любезный коллега, – сказал тогда профессор Рослов, – Алексей Корнеич Краюхин – человек большого разума и редкой целеустремлённости. Вы глубоко ошибаетесь…

– Нет и нет, – запротестовал Бенедиктин. – Я тоже немало повидал людей в таких положениях, о которых вы здесь, в тылу, не имели даже представления. Это многому меня научило. И Краюхин мне ясен более, чем кому-либо.

После этих слов все замолчали. Софья до того была обижена за Алексея, что слёзы навернулись на её глаза. Профессор Рослов также не захотел продолжать спор.

Когда Софья и Рослов уехали, Марина, сдерживая возмущение, сказала:

– Зачем ты, Гриша, так резко отзывался о Краюхине? Я же тебе говорила, что Софья любит его, а Леонтий Иванович очень ценит.

– Видишь ли, Мариночка, я убеждён, что легенде о Краюхине пора положить конец. Она вредит Софье Захаровне, и Рослову, и даже тебе…

Припоминая теперь всё это, Марина говорила себе: «Во всём, во всём виновата моя непоследовательность. Сегодня на заседании учёного совета нужно было не отступать, а добиваться, чтоб мои предложения были рассмотрены. Ведь они справедливы… Безусловно, справедливы…»

У неё возникла мысль пойти посоветоваться с Максимом.

Марина подошла к столику, на котором стоял телефон, и набрала номер. Долго никто не отзывался, и Марина собралась уже положить трубку, как вдруг послышался детский голос. Говорила дочь Максима, двенадцатилетняя Ольга.

– Оленька, ласточка моя, папа приехал? – спросила Марина.

– Нет, папа прислал телеграмму, что задержится.

– А мама где?

– Мама улетела сегодня на санитарном самолёте в Притаёжное. Она так ужасно торопилась, что не смогла даже заехать к вам.

– А что, срочный случай?

– Нет, тётя Мариночка. Самолёт повёз лекарство на лесозаготовки, и мама решила, что лететь лучше, чем трястись на машине.

Девочка так точно воспроизвела не только слова, но и интонацию матери, что Марина рассмеялась.

– Ну, заходи ко мне, ласточка. Ты что сейчас делаешь?

– В своём шкафу с Серёжей книги прибираю.

– Вот молодец!

– К нам приходите! – крикнула девочка.

Марина опустила трубку на рычаг и долго стояла, не снимая руки с аппарата. Разговор с племянницей наполнил душу новыми, тревожными и смутными чувствами. Как о постороннем человеке, Марина подумала о себе: «Ещё год-два, а там рожать будет поздно, останусь, как говорила мама, пустоцветом».

На днях Марина спросила мужа, хочет ли он иметь ребёнка. Григорий долго молчал, морщил лоб, потом сказал:

– И да и нет. Да – потому, что ребёнок – живое воплощение нашей с тобой любви, а нет… «Нет» подсказывает благоразумие. Ты видишь, какая опять складывается международная обстановка. Едва ли долго удержится мир. А я же солдат… моё место на поле брани… Оставлять тебя одну с ребёнком… Нет, это, кажется, не очень разумно…

«В его отношении ко мне слишком много рассудочности. Вот и сегодня, выступая на совете, он как будто руководствовался какой-то статьёй или параграфом. С ним надо серьёзно поговорить. Он идёт не той дорогой», – подумала Марина, всё ещё стоя у телефона.

Напротив, на столе, в простенькой рамке стояла её любимая фотография. Снимок был десятилетней давности. Она была тогда ещё аспиранткой.

Однажды, гуляя по городу с Артёмом и Максимом, они решили сфотографироваться. Позы получились простые, безыскусственные, и снимком этим особенно дорожили в их семьях.

«После смерти мамы нет у меня никого ближе их, – глядя на лица братьев, продолжала размышлять Марина. – Видимо, поэтому-то, когда мне горько и тяжко, я особенно хочу видеть их. Артём… Артюша… отзывчивый характер, весёлый, общительный прав… Максим… И упрямый, и суровый, и сдержанный… Уж не написать ли им обо всём, что произошло? Ну конечно, написать! Кто же ещё даст мне совет?..»

Она взяла лист бумаги, ручку, обмакнула её в чернильницу и задумалась. О чём же она будет писать? О том, что по слабости своего характера она не настояла на обсуждении учёным советом своих предложений? Или о своей ссоре с Григорием? Или, может быть, о том смятении, которое сегодня вторглось в её душу? Нет, писать пока было трудно. Её чувства и мысли неслись бурным потоком, и сейчас ещё невозможно было разобраться в них. «Писать подожду», – решила Марина. Она отодвинула от себя бумагу и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла.

Когда в дверь раздался стук, она открыла глаза, подняла голову и не могла понять: долго ли она так просидела? Вошёл Бенедиктин тихо, робко. Чёрные волосы растрёпаны, ворот рубахи небрежно расстёгнут, в глазах сквозило смущение. Марина первый раз видела его таким. Оттого, что он был не подтянут, не причёсан и весь его облик не выражал обычной самоуверенности, в ней шевельнулось сочувствие к нему: «Милый, он так страдает!» В нём было сейчас то, чего ему так не хватало раньше: простота обыкновенного человека. В эту минуту она готова была простить ему все ошибки.

– Ну что? Всё дуешься на меня? – спросил Бенедиктин, не решаясь пройти вперёд. Тон этих слов был заносчивый и сухой, и вмиг исчезло всё то, что тронуло сердце Марины.

– Ах, Гриша! Ты думаешь, что я десятилетняя девочка? – вздохнула Марина и отвернулась.

– Ну вот, слушай, Мариночка, что я тебе скажу, – миролюбиво проговорил он, выходя на середину комнаты. – Пока ты сидела в кабинете, я припомнил все обстоятельства происшедшего. Я, конечно, виноват перед тобой и глубоко не прав. Мне, как видишь, не чуждо чувство самокритики. На совете я выступил зря. Великанов и совет и без меня разобрались бы в твоих предложениях. Ты меня прости. Я извлёк из всего, что произошло сегодня, серьёзный урок на будущее.

Бенедиктин прошёлся по кабинету, остановился около Марины и посмотрел на неё долгим, упорным взглядом.

– Ты удовлетворена? – спросил он.

Его напористость не раз ошарашивала и обескураживала её.

– Ты удовлетворена? – повторил он, и так, чтобы вызвать у неё ответную улыбку.

Губы Марины дрогнули. Это была не улыбка, а скорее судорога – отражение её нестройных, противоречивых дум и чувств.

Но Бенедиктин не стал гадать об этом.

– Ну, вот и прекрасно, вот и замечательно! – воскликнул он. – Я знал, что ты не будешь мелочиться. Я верил, что ты останешься большим человеком!

Бенедиктин опустился перед ней на колени, забормотал что-то ласковое, невнятное, очень напоминая в этот момент мурлычущего кота. Марина сидела не двигаясь. Бенедиктин приподнялся, слегка толкнул её головой. Он вызывал её на ласки, и Марина поняла это. Она положила руку ему на голову, и Бенедиктин затих. Марина по-прежнему сидела спокойно, и пальцы её руки не чувствовали его тепла, как будто лежали на неживом предмете.

Самолёт, сделав круг над зелёной тайгой, опустился на продолговатую поляну, сжатую с двух сторон лесистыми холмами.

Из посёлка со звучным названием Главная Гавань, расположенного в сосновом бору, бежали люди. Они размахивали руками, бросали вверх шапки, криками приветствовали пассажиров, выходивших из самолёта. Его появление всегда было в этом таёжном углу большим праздником. Самолёт привозил газеты, письма, кинокартины; с ним прилетали из областного центра лекторы, представители треста и различных ведомств, новые работники на лесоучастки, разбросанные по всему верхнему течению реки Таёжной.

Анастасия Фёдоровна вышла из самолёта последней. Она задержалась, договариваясь с командиром экипажа о возвращении в город. Вылет намечался на утро. Этот срок вполне устраивал Анастасию Фёдоровну. Вечером она предполагала произвести медосмотр рабочих, направлявшихся на плотах в далёкий рейс – в устье Таёжной, снабдить их аптечками, популярными медицинскими брошюрами, наставлениями о мерах первой помощи, поинтересоваться работой фельдшерского пункта, а наутро вылететь домой. Правда, где-то здесь, в этом районе, находился Максим. Он был, вероятно, в Притаёжном, у брата. Хорошо бы повидать мужа, Артёма с Дуней, но до Притаёжного было далеко, и Анастасия Фёдоровна старалась об этом не думать.

Когда она вышла из самолёта, вокруг него собралась уже толпа. Над поляной стоял говор. Пассажиров сразу же окружили, горячо расспрашивали о жизни города. Окинув глазами людей, Анастасия Фёдоровна увидела в толпе худенького сутулого старичка с обвисшими украинскими усами. Это был местный фельдшер Галушко.

– Демьян Романыч! Милый! – кинулась к нему Анастасия Фёдоровна.

Разговаривая в самолёте с командиром экипажа о вылете обратно, Анастасия Фёдоровна подумала: "Единственно, что меня может задержать, – это отсутствие Галушко", но фельдшер был на месте, и Анастасия Фёдоровна, увидев его, обрадовалась. Желание её как можно скорее вернуться домой имело свои причины: на днях у детей должны были начаться экзамены. Хотя дочка училась хорошо и для тревог оснований не было, Анастасия Фёдоровна всё-таки беспокоилась за неё. Учёбу девочка начала в Новоюксинске, где все военные годы, вплоть до приезда Максима, Анастасия Фёдоровна работала заведующей райздравом.

Галушко знал Анастасию Фёдоровну не первый год. Много раз они встречались в области на совещании работников здравоохранения. Кроме того, в годы войны Галушко изредка навещал Анастасию Фёдоровну в Новоюксинске, зная, что запасливая, распорядительная заведующая райздравом может ссудить его кое-какими дефицитными лекарствами и материалами. И хотя Главная Гавань входила в другой район, Анастасия Фёдоровна помогала старику всем, чем могла.

Из приказов по облздравотделу Галушко уже знал, что доктор Анастасия Фёдоровна Соколовская-Строгова назначена инспектором лечебного сектора. Поэтому, увидев Анастасию Фёдоровну, старый фельдшер не удивился её появлению и радостно пошёл навстречу. На всю огромную таёжную округу Галушко был единственный медик и, как всякий специалист, преданный своему делу, мучительно тосковал по разговорам на свои специальные темы. "Как хорошо, что она прилетела! Уж теперь я все свои вопросы и сомнения перед ней выложу", – подумал Галушко, приближаясь к Анастасии Фёдоровне.

– Милый Демьян Романыч! – торопливо заговорила Анастасия Фёдоровна. – Вы всё такой же! Ни капельки не постарели, стали даже свежее! А ведь не видались мы два года.

Анастасия Фёдоровна крепко сжала жилистую, сухую руку фельдшера, задерживая её в своей руке.

– Родная Анастасия Фёдоровна, бесконечно рад видеть вас! – воскликнул Демьян Романыч, снизу вверх заглядывая ей в лицо. – А вы ещё больше расцвели и похорошели. И лет вам ваших никак не дать! Ну, прежде всего поздравляю с возвращением мужа…

Они направились к посёлку. Когда аэродром и самолёт скрылись за лесом, выяснилось, что улететь утром Анастасия Фёдоровна не сможет: три дня тому назад с верховий Таёжной начался молевой сплав, и люди уже вышли в рейс.

– Как же это могло случиться, Демьян Романыч? В такой долгий путь рабочие ушли без медикаментов и медицинского осмотра, – обеспокоенно сказала Анастасия Фёдоровна.

– Осмотр был, – несколько обиженно ответил Галушко. – Я не зря получаю тут государственные деньги. А вот лекарствами снабдить людей я не смог. Задерживать отправку рабочих из-за лекарств я тоже не вправе. Люди вышли в плавание на пять дней раньше срока. У вас там, в области, не понимают, что ли, что люди сами вносят в жизнь серьёзные поправки?

– Ах, Демьян Романыч, как вам только не стыдно говорить такие слова: "У вас там, в области"! Да я в области работаю, как вам известно, без году неделя, – рассмеялась Анастасия Фёдоровна.

– Вот потому-то я и говорю вам об этом. Вы свежий человек там, и вам легче учесть требования низов, – с улыбкой сказал Галушко и, вздохнув, добавил: – Будем верить, Анастасия Фёдоровна, в счастье людей, которые ушли в долгий путь. Это крепкие, отборные люди, выросшие в лесу и в воде, и да минует их горькая участь болящих!

– О нет, Демьян Романыч, в счастье "на авось" я не верю. Это самое непрочное счастье. Давайте думать, как и где перехватить нам сплавщиков и сделать всё, что мы не сделали здесь.

Галушко посмотрел на Анастасию Фёдоровну с изумлением. Он многое слышал о её настойчивости, но никак не предполагал, что Анастасия Фёдоровна не отступит и в этом случае.

Вместо того чтобы идти к маленькому аккуратному домику медпункта, она направилась в сплавную контору. Галушко последовал за ней. Спустя час они вновь показались на улице посёлка. Шли они быстрее прежнего и разговаривали озабоченно. Возле домика медпункта Галушко покинул Анастасию Фёдоровну, и та ещё более торопливо направилась к почте. Тут она попросила у кассира бланк для телеграммы и поспешно, как давно обдуманное, написала:

"Высокоярск областной, научно-исследовательский институт, Марине Строговой.

Неожиданно командировка затягивается. Отправилась в тайгу. Прошу последить экзамены Оли, не забыть Серёжу. Целую. Настя".

К исходу дня Анастасия Фёдоровна с трудом передвигала ноги. Впереди устало вёл коня за повод мешковатый Галушко. Конь был нагружен высокой пирамидой из коробок и ящиков с лекарствами.

– Очень длинные у вас, Демьян Романыч, километры, – сказала Анастасия Фёдоровна жалобно.

– Теперь уже скоро, – отозвался фельдшер. – А насчёт длины таёжных километров вы справедливо заметили. От Главной Гавани до стана Лисицына считается пятнадцать – восемнадцать километров, да только счёт этот ведётся не по затратам сил человека. Километр асфальта и километр тайги – это величины для пешеходов неравнозначные. Видела, какая дорожка тут! На каждом шагу колоды, кочки, чаща. Одно надо обойти, другое перешагнуть, третье взять приступом – ведь на всё это нужны силы. Вот и выходит, что вместо пятнадцати километров мы прошли с вами по меньшей мере тридцать.

– Изнемогаю, Демьян Романыч, – чуть не плача, говорила Анастасия Фёдоровна, вытирая платочком потное лицо.

– А вы любуйтесь природой, любуйтесь, Анастасия Фёдоровна. Глядите, какая вокруг прелесть! Какие кедры! Я считаю, что нет прелестнее этого дерева. Охотники правы, назвав кедр "королём сибирских лесов". А посмотрите, какое сегодня небо: высокое, голубое…

Внезапно тайга огласилась громким лаем собаки.

– Ну вот мы и у цели! – бодро воскликнул фельдшер.

На тропу, тянувшуюся узкой полоской, с холмика навстречу им вышла девушка.

– Кто там, Уля? – послышался голос человека, скрытого за деревьями.

– Нет, тятя, не Алексей Корнеич, – упавшим голосом сказала девушка, разглядывая исподлобья незнакомцев.

Из всех дарований, присущих людям, Анастасия Фёдоровна обладала одним из самых ценных: она испытывала жгучий интерес ко всем, с кем сталкивала её жизнь. И оттого, что она обладала жаждой общения с другими, она сама становилась для них желанной и нужной.

Лисицын, увидев у себя на стане Анастасию Фёдоровну, насторожился. С первого взгляда он понял, что эта женщина из города и в тайгу её привела какая-то крайняя необходимость. Об этом прежде всего говорила её одежда: светлое пальто, перекинутое через руку, шёлковое зелёное платье. Всё, всё было нездешнее – городское, непривычное для глаза таёжника. Но зато в облике её чувствовалось что-то такое, что невольно располагало к ней. Её серо-синие глаза смотрели мягко, ласково и с приветливой пытливостью. Высокая грудь, яркий румянец, проступавший сквозь смуглую кожу лица, стремительные движения были признаком крепкого здоровья, которым обладала эта женщина.

– Здравствуйте, дядюшка, здравствуйте, милая девушка, принимайте незваных гостей, – торопливо, как человек очень занятый и спешащий по неотложному делу, сказала Анастасия Фёдоровна, сбрасывая с руки пальто на кучу дров, лежавших неподалёку от костра.

– Здравствуйте, хорошие люди! С доброй ли, с плохой ли вестью – садитесь. У нас всякий – гость, – пригласил Лисицын, про себя подумав: "Кто это такая? Уж не по Алёшиному ли делу заявилась? И где он сам-то затерялся?"

Увидев, что незнакомая женщина озирается, отыскивая место, где можно было бы сесть, Лисицын велел Ульяне принести из зимовья табуретку. Но женщина запротестовала, поспешно опустилась на чурбак и первым делом сбросила с ног туфли.

Галушко привязал лошадь к черёмуховому кусту, росшему у самой кромки берега, и подошёл к костру.

– Давайте знакомиться, – сказал он и подал Лисицыну руку.

Хотя на ногах у Галушко были мягкие бродни, удобные для дальних дорог, но годы брали своё. Он потоптался и сел прямо на землю рядом с Анастасией Фёдоровной, чувствуя предельную усталость.

Лисицын нетерпеливо посматривал то на Галушко, то на женщину.

– Откуда и куда путь держите? – спросил он и, вытянув худую шею, замер в ожидании ответа.

– Сплавщики, дядюшка, мимо вас не проходили? – в свою очередь, спросила Анастасия Фёдоровна и даже приподнялась, обеспокоенная мыслью: "А вдруг скажет, что уже прошли?"

Лисицын понял, что прибывшие на его стан люди никакого отношения к делам Алексея не имеют.

– Да нет, пока лес не проходил. Уля вот, дочка моя, была поутру на дальней курье, жерлицы осматривала, видела, как плотовщики по кольцам реки пробиваются. Ведь она, Таёжная-то, в этих местах как пьяная: то в одну сторону бросится, петель навьёт, то в другую кинется. От Главной Гавани до нашего стана не больше двадцати километров, а по реке в полтораста не складёшь. Да ещё перекаты да заломы. Тут рысью-то не проплывёшь… А вам что сплавщики-то? Не плыть ли уж куда вздумали?

– Нет, плыть некуда, а встретить людей необходимо, – сказал Галушко, выпрямляя ноги и опираясь спиной на чурбак, на котором сидела Анастасия Фёдоровна. – Медики мы. Это вот доктор из города, я – заведующий медпунктом в Главной Гавани. Люди ушли в путь без лекарств, не было даже ваты и бинтов. А вчера вот на самолёте докторша из города прилетела. Мы и кинулись, значит, сплавщикам наперерез.

Лисицын, выслушав фельдшера, украдкой взглянул на Анастасию Фёдоровну и с почтением подумал про неё: "Ишь ты! По ухватке видно, что умна". Потом он перевёл взгляд на Ульяну, многозначительно нахмурился и, понизив голос, произнёс:

– Ульянушка, дочка, гости с дороги. Ты возьми ведёрко, сбегай к садку, выбери стерлядочек покрупнее.

Ульяна неотрывно смотрела на Анастасию Фёдоровну. Доктор. Из города… Полёт на самолёте… Погоня за сплавщиками… Это был совсем-совсем другой мир: далёкий, таинственный, увлекательный. "Какая же она замечательная, смелая и красивая!" – думала Ульяна. Она не слышала, что ей говорил отец, но переспрашивать не стала: Ульяна и сама знала, что надо делать, когда на стан приходят гости.

Она взяла котелок, завороневший на смолевом дыму костра, длинный острый нож и быстро исчезла под яром. "Как же хорошо-то, что она пришла к нам! Дедушку полечит…" – проносилось в мыслях Ульяны. Светлое чувство радости словно омывало её душу. Ульяна понимала, что ей радостно не только потому, что доктор полечит дедушку, – что-то ещё радовало её.

Когда Ульяна через несколько минут возвратилась, Анастасия Фёдоровна сидела у костра одна. Отец и усатый фельдшер бережно снимали со спины лошади коробки и ящики и складывали их под навес на полку. Услышав шаги Ульяны, Анастасия Фёдоровна подняла голову, и Ульяна поймала её взгляд. Как и при первой встрече, этот взгляд был такой пытливый и ласковый, что казалось, он проникал до самого сердца.

– Как же вас зовут, милая девушка? – спросила Анастасия Фёдоровна.

Ульяна мгновенно залилась краской, вся душа её от этого проникновенного голоса незнакомой женщины встрепенулась.

– Ульяной зовут меня, а больше всё Улей, – давясь словами, едва слышно ответила она.

– Очень хорошо! Я люблю простые русские имена. Может быть, потому, что меня тоже зовут просто: Анастасия, Настя…

– Батюшки! Вот уж как назвали! – с искренним изумлением воскликнула Ульяна. Ей казалось, что эта женщина, поразившая её своей внешностью, должна была носить какое-то исключительное имя. Такие имена нередко встречала она в старых романах: Цецилия, Клеопатра, Анжелика…

– А что, разве не подходит ко мне это имя? – с лукавством в голосе спросила Анастасия Фёдоровна.

– Ну, конечно, не подходит. Красивая и умная, а зовут по-простому: Настасья, – улыбаясь одними глазами, сказала Ульяна.

Анастасия Фёдоровна засмеялась:

– Вот Ульяна – тоже имя простое, а уж не красавица ли вы?

Ульяна зарделась, но оцепенение, которое сковало её несколько минут тому назад, бесследно исчезло. Ей стало весело, и она рассмеялась звонко и непринуждённо.

– Вы, Уля, чем же здесь занимаетесь? Готовите отцу обеды? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Что вы! Обеды – это между прочим. Охочусь я, рыбачу. Осенью по чернотропью добываю белок, колонков, куропаток, рябчиков.

Рассказывая, девушка проворно исполняла своё дело: повесила котёл с рыбой на таган, подбросила дров в костёр. Анастасия Фёдоровна наблюдала за Ульяной с удовольствием – та делала всё быстро и ловко. Под ситцевым розовым платьицем угадывалось гибкое, сильное тело, проступали мускулы рук и упругая грудь.

– Не скучно вам жить в тайге? – поинтересовалась Анастасия Фёдоровна.

– Да кто же из охотников скучает в тайге? Тут только с виду однообразна, а присмотришься, прислушаешься – такая кипит жизнь – удивление!

К костру подошли фельдшер и Лисицын.

– Анастасия Фёдоровна, – обратился к ней Лисицын, – вы не попользуете каким-нибудь снадобьем старика нашего?

– О ком вы говорите? – Анастасия Фёдоровна, недоумевая, осмотрелась вокруг.

– Старик тут с нами живёт, Марей Гордеич. Он мне вроде родного отца. Да вот занемог…

Лисицын не успел договорить. Дверь избушки раскрылась, и все увидели Марея. Он был без фуражки, в длинной рубахе без пояса, в полушубке, накинутом на худые плечи. Анастасия Фёдоровна смотрела на старика, не отрывая глаз. Внешность этого человека поразила её. Старик был красив той особенной красотой, которая выпадает в старости на долю немногих.

– А я уснул, Миша. И приснилось мне, будто на стан к нам пришли незнакомые люди. Очнулся, глаза открыл, слышу за стеной чужие голоса. Лежу и никак не могу понять: не то это сон продолжается, не то явь…

– Явь, Марей Гордеич, да ещё какая! – воскликнул Лисицын. – Таких гостей у нас ещё никогда на стану не бывало.

– Нет лучше гостя в свете, чем добрый человек, – промолвил старик и, сделав два шага, остановился. – Мир вам и благоденствие, добрые люди! – слегка поклонился он Анастасии Фёдоровне и Галушко.

Необычность приветствия тронула Анастасию Фёдоровну, она поднялась и тоже поклонилась старику.

– Здравствуйте! – произнесла она громко. Ей хотелось добавить к слову "здравствуйте" что-нибудь такое, что могло бы сделать её приветствие более тёплым и сердечным, но подходящих слов не нашлось. Имени и отчества старика она не запомнила, а назвать его просто "дедушкой" ей показалось неудобным. Старик не походил на тот тип старых мужчин, для которых домашнее прозвище "дедушка" было вполне уместным. Он скорее напоминал убелённого сединами путешественника-исследователя или мыслителя.

– Это доктора к нам приехали, Марей Гордеич, – сказал Лисицын.

Старик не удивился, а только посмотрел на Анастасию Фёдоровну и Галушко испытующим взглядом.

– Кого же лечить здесь будете?

– Вас начнём лечить, Марей Гордеич, а потом сплавщиков лекарствами снабжать будем.

– Душевно благодарен вам. В жизни редко приходилось мне бывать у докторов, чаще всего сам себе доктором был, – задумчиво произнёс старик.

– Знобит вас? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Временами.

– Пройдёмте в помещение, я выслушаю вас, – Анастасия Фёдоровна взяла портфель – там лежал стетоскоп.

Марей и Анастасия Фёдоровна долго не появлялись. Рыба почти сварилась, и Ульяна сдвинула котёл с большого огня. Чайник с кипятком булькал, урчал, постукивал крышкой, как живой. Костёр изредка потрескивал, разбрасывая пахучий смолевой дымок. Галушко щурил глаза от дыма и наконец тихо задремал, свесив голову. Лисицын, вытягивая, как журавль, худощавые ноги, направился к реке. Там, склонившись над самой водой, росла смородина. Он вернулся с пучком смородиновых веток.

– Подбрось-ка, Уля, в чайник для запашка, – сказал он вполголоса, боясь нарушить покой фельдшера.

Ульяна взяла смородинник, отделила одну веточку, с хрустом изломала её на мелкие кусочки и бросила в чайник. Потом она принялась перетирать полотенцем посуду, стоявшую на полке под навесом.

Лисицын нетерпеливо поглядывал на дверь избушки, на спящего Галушко. Охотник вставал, садился, опять вставал, поправлял костёр, хотя в огне уже надобности не было. Наконец терпение его иссякло. Он подошёл к двери избушки, прислушался. Ну, так и есть: Марей что-то увлечённо рассказывал докторше о Синем озере! Лисицыну стало даже обидно. Он легонько постучал в дверь и, не дожидаясь, когда отзовутся, сказал:

– Кушать пожалуйте! Рыба готова, чай поспел.

– Идём, идём! – послышался голос Анастасии Фёдоровны.

Галушко очнулся и сконфуженно посматривал на Ульяну. От резкого толчка дверь избушки пронзительно взвизгнула, и оттуда вышла Анастасия Фёдоровна.

– Что у него? – привычным тоном спросил Галушко.

– Грипп, и очень затяжной… Нужно побыстрее перевезти Марея Гордеича в село, – сказала Анастасия Фёдоровна, подойдя к Лисицыну.

– Я давно ему об этом толкую. Там и доктор и больница, да не сразу его уломаешь.

– А что, Михаил Семёныч, вы могли бы сводить меня на Синее озеро? – вдруг, меняя разговор, спросила Анастасия Фёдоровна.

Лисицын растерялся. "Уж не думает ли она начать какие-нибудь поиски на манер Алёши? Опередит парня, и тогда всё пропало", – пронеслось у него в мыслях. Он задержался с ответом, обдумывая, как лучше поступить в этом случае.

– Я проведу вас к Синему озеру, – заметив колебания отца, предложила Ульяна.

– А что вас, извиняюсь, на Синее озеро потянуло? – скрывая под смешком тревогу, спросил Лисицын, подумав: "Неужели старик что-нибудь лишнее мог сказать?"

– Горячие ключи.

– Вон оно что! – с облегчением воскликнул Лисицын. – Нашу лечебницу от ревматизма захотели посмотреть? Доброе дело!

– Вы слышали об этих ключах, Демьян Романыч? – Анастасия Фёдоровна взглянула на фельдшера.

Галушко широко раскинул руки, закрыл глаза, и длинные усы его затряслись от смеха.

– А вы… вы их больше слушайте, они-то, охотнички, наврут вам с три короба. Горячие ключи!..

Лисицын сдвинул шапку набекрень, скосив глаза, неприязненно посмотрел на Галушко, грубовато сказал:

– Ты знаешь что, гражданин хороший, охотников не хули. Ты в нашем деле такой же тумак, как мы в твоём.

Анастасия Фёдоровна видела, что Лисицын задет до глубины души.

– А вы, Михаил Семёныч, не сердитесь на него. Уж такой он Фома-неверующий.

Ульяна скомандовала:

– Иди, тятя, неси скамейку. Перепреет рыба!

Лисицын пошёл в избушку, виновато поглядывая на Анастасию Фёдоровну и уже раскаиваясь за свои резкие слова, сказанные фельдшеру.

Тайга наливалась соками жизни. Гривы и косогоры покрывались травой. На черёмуховых и рябиновых кустах зеленела нежная листва. По шершавым стволам сосен, пихт и кедров текли струйки пахучей смолы. Воздух был насыщен запахом молодой земли: из логов, размытых ручьями, тянуло пресной сыростью суглинка, ранние цветы, пробившиеся у кореньев редких берёзок, источали приторную сладость, полусгнивший валежник испарял настой плесени, смоль разбрасывала щекотавшую ноздри горечь. Струйки свежего ветерка незримо перемешивали эти запахи, солнце согревало их, и они рассеивались по тайге терпким теплом весны.

Где-то в голубой выси неба над лесом плакал лебедь, оглашая тайгу своим надрывным зовом. Но здесь, на земле, никто не хотел внимать его тоскливой песне. Прячась в ветвях, дрозды, синицы, иволги, чечётки, рябчики, кедровки весело свистели, трещали, рассыпали дробь с такой яростью, будто хотели перекричать друг друга.

В этот лучистый день, радостно сиявший над омытой дождями тайгой, Анастасия Фёдоровна шла с Ульяной к Синему озеру. Ульяна шагала впереди, Анастасия Фёдоровна – вслед за ней. Она жила во власти запахов и звуков, чувствовала, как пробуждённая солнцем земля будоражит её кровь, наполняет душу неясным беспокойством. На плече Ульяны висело двуствольное ружьё, на спине – мешок с провиантом. Девушка была опоясана широким кожаным патронташем. Она шагала легко, свободно. Колоды и кочки она перепрыгивала без всякого напряжения, чуть взмахивая руками. Это движение гибких рук девушки всякий раз напоминало Анастасии Фёдоровне взмах крыльев птицы при взлёте. Во всей фигуре Ульяны, в её манере держать голову слегка приподнятой было что-то стремительное, как у ласточки, поднявшейся в просторы неба.

Они без умолку разговаривали. Часто оглядываясь, чтобы увидеть внимательное лицо и пытливые глаза Анастасии Фёдоровны, Ульяна рассказывала:

– А уж как радостно бывает возвращаться домой! Помню, один раз шла я из тайги с зимней охоты. Было это в начале марта. Под ногами свежий снежок, птички выпорхнули откуда-то из сугробов и трезвонили над головой. Солнце только поднялось. Подхожу к Мареевке и слышу: петухи поют, коровы мычат, повизгивают двери домов, на зерновом дворе гудит молотилка, перекликаются женщины… Ветерок тянет со стороны деревни, и я чую, как пахнет дымом, горячим хлебом и теплом домашним. И так мне от всего этого стало хорошо, радостно, что я живу, вижу солнце, землю, лес!.. Не помню, в какую минуту это случилось, а только залилась я песней. Так и по деревне прошла, с песней в свой дом вступила. Мама смотрит на меня, смеётся: "Ты что, Ульянушка, в такой радости? Или соболей добыла?" А у меня тогда, по правде сказать, и охота-то не очень удачной была.

Ульяна задумчиво помолчала, придерживая гибкую ветку крушины, передала её в руки Анастасии Фёдоровны, говоря:

– Глаза берегите. У нас один охотник выстегнул себе глаз вот такой веткой.

Анастасия Фёдоровна приняла ветку, а Ульяна продолжала:

– Это уж всегда так: из тайги домой, как на крыльях летишь. К деревне подходишь, а сердце колотится от радости. Я тут выросла. Каждую канавку знаю. А уж о людях и говорить не приходится: все тебе от мала до велика знакомы, да не просто знакомы, а вроде ты вместе с ними в одной семье выросла, и все они тебе самая близкая родня.

А только побудешь неделю-другую в тайге, вернёшься в Мареевку – и всё тебе в новинку. Подруги, с которыми росла, вместе в школе училась, и те такими желанными становится, ровно ты их пять лет не видела. Идёшь по улице – и каждый дом, кажется, смотрит на тебя и радуется. К клубу подходишь, а там уже собралась молодёжь. Замрёт тут сердце, и сама не знаешь, не то ты своими ногами поднялась на высокое крыльцо, не то тебя ветром туда занесло.

Поживёшь так дома несколько деньков и чуешь, в душу тоска начинает стучаться. Утром проснёшься, глаза не размыкаешь, лежишь, ловишь ухом каждый звук, и хочется, чтоб зашумел лес, чтоб зажурчали ручьи, чтоб птицы запели на все голоса.

Мама уж знает: раз не встаю с кровати сразу, ворочаюсь, значит, в тайгу манит. "Ну, что тебе не спится?" – спрашивает меня. "Припас, говорю, готовь, завтра в тайгу пойду".

И вот идёшь в тайгу. Знаешь тут на пути каждую тропку, каждый ручеёк, каждое деревце, а всё тебе опять в новинку. Избушка на стану – и та кажется уютной, тёплой. Ни на какие дворцы её в этот час не променяешь!

Переночуешь, а утром, чуть забрезжит рассвет, ты уже на ногах. Тятя мой хоть и знает, что я не послушаюсь его, а всё равно твердит: "Ты, егоза, далеко не ходи. Заблудишься, сгинешь. Нам тогда с матерью одна дорога: головами в омут!" Я успокаиваю его: "Ты не тревожься, тятюшка! Далеко я не пойду, а потом у меня же компас". А какое там "далеко не пойду". Об этом только и думаю! В том и жизни особая отрада, чтоб посмотреть места новые, невиданные…

Иной раз за день-то так умаешься, что на стан приходишь чуть живая. Думаешь: "Больше в такую даль калачами не заманишь. Пусть там хоть белки и колонки сами в мешок скачут. Не пойду – и всё". Да только мысли эти такие… Сама думаешь и сама не веришь себе. Отдохнёшь, придёшь в себя, и опять в душе что-то забродит. Ружьё – на плечо, если лежит снег – ноги на лыжи, – и только видели тебя!

Ульяна умолкла и долго шла с опущенной головой. Анастасия Фёдоровна не видела её лица, но она была убеждена, что девушка тихо, застенчиво улыбается сама себе, щурит зоркие, всегда настороженные голубые глаза.

– Ой-ой! Чего я только не пережила в позапрошлом году, вспомнить страшно! – продолжала Уля. – Закончила я школу, учителя и говорят мне: "Надо в город, в университет ехать". Мне и самой хочется учиться дальше. Да только как подумаю, что придётся тайгу и Мареевку из-за этого бросать, холодом меня с ног до головы окатывает. Но решилась всё-таки поступить на исторический факультет. Поехала в город, прожила там больше недели, экзамены вступительные сдала, а чувствую: нет у меня сил жить без тайги. Слёз сколько пролила, сознаться совестно!

Сбежала я из города, непутёвая! Приехала домой. Думаю: жить мне теперь опозоренной, отвернутся от меня и родители и подруги. А только зря так думала: мама с тятей обрадовались. Скучали они без меня. Подруги тоже. Как-то иду по улице, откуда ни возьмись – председатель нашего колхоза Терентий Петрович Изотов. Я хотела убежать от него, да скрыться некуда было. Он остановил меня, говорит: "То, что из университета сбежала, – это плохо. А то, что родные места любишь, свою профессию дорого ценишь, – за это хвалю! Повышенный план добычи пушнины получил наш колхоз. Есть случай доказать, что ты не девчонка, а настоящий охотник". Дала я тут слово председателю, что постараюсь. И правда, в том году в тятиной бригаде я не хуже старых охотников промышляла.

Живу себе, охотничаю, а мысли меня точат: "Нехорошо, что учёбу бросила, не дело это!" И стыдно мне от этих дум, и выхода найти не могу. А тут вдруг к тяте нагрянул его приятель, учитель из Притаёжного, Алексей Корнеич Краюхин. Молодой он ещё, а строгий. Боюсь я его… Как он зашёл, так сердце у меня и оборвалось. Спрашивает: "Почему бросила учиться?" У меня язык будто присох. Тятя за меня объясняет: "К тайге, к охоте она пристрастилась". Он посмотрел на меня, говорит: "Прошло время, когда охотники неучами были. Учиться нужно непременно. И для этого вовсе не обязательно ехать в город. Поступай, Ульяна, на заочное отделение. Будешь ездить в город два раза в год на зачётные сессии". "Ну, думаю, два-то раза почему бы не съездить?! И как это, думаю, я сама до сих пор этого не сообразила!" Написала я заявление, отдала его Алексею Корнеичу, а вскоре получаю из университета ответ: "Зачисляем вас согласно вашей просьбе. Экзамены сдавать не требуется, так как ваше дело о приёме на историко-филологический факультет отыскано и передано нам".

Вот так я и стала студенткой! Один раз зимой уже съездила в город. Наверное, скоро опять пригласят. Сколько забот мне теперь прибавилось!.. То надо письменную работу отсылать, то книг не хватает, надо в Притаёжное в районную библиотеку ехать, то зачётной сессии срок подходит, надо готовиться… Даже в клубе стала меньше бывать. Девчонки сердятся на меня. А Изотов Терентий Петрович сказал нашему комсоргу Веселову: "Вот тебе, Веселов, партийная директива: Лисицыну Ульяну оберегай. Пусть учится".