Казалось бы, английской контрразведке следует глядеть не в оба - в четыре, в шесть, в десять глаз! И вот появляется в Иерусалиме персидский купец Султанов, похожий на царя Ксеркса, как устрица на фаршированную щуку, и предлагает желающим купить у него древние еврейские книги, уникальные раритеты. И англичане едят эту легенду, уплетают за обе румяные щеки. Расскажи об этом понимающему человеку - ведь не поверит... Зато в Яффо чисто, как в Челси: араб плюнет мимо урны - выложит пять фунтов или пойдет в тюрьму сидеть за неуплату штрафа. Пять фунтов! Да араб, плюющий мимо урны, таких денег и в глаза не видал.
      До встречи со Штивельманами оставалось еще три четверти часа. Пекло. Блюмкин легко переносил беспощадную палестинскую жару, русские морозы давались ему трудней. Никто, впрочем, никогда не слышал от него жалоб на природные неурядицы - ни в Монголии, ни в Персии, ни в Тибете, где на высоте одесситу просто нечем было дышать. Другое дело - Штивельманы. И пучеглазый Лева, фигурировавший в документах ИНО ОГПУ под псевдонимом Прыгун, и его жена Нехама, получившая кличку Двойка, проклинали местный климат с утра и до вечера, как будто других тем у них не было. Блюмкина это раздражало, он терпеть не мог пустых разговоров, тем более что изменить погоду в Восточном Средиземноморье было не в его силах. Ну, жарко! А как же древние евреи, которые жили тут, в этих переулках, и ни в чем себе не отказывали? Как царь Давид, в тенечке тренькавший на древней балалайке от чудного настроения? Но Штивельманам было наплевать на царя Давида, они то и дело вспоминали подмосковную Малаховку с ее крыжовником и кислыми червивыми яблоками, и это тоже сердило и злило молодого купца Султанова, в лубянском списке нелегалов проходившего под кличкой Живой.
      Можно было полчаса с лишним гулять по кривым закоулкам Старого города, радуясь глупости английской контрразведки, можно было заглянуть в кофейню и переждать там оставшееся до встречи со Штивельманами время. Оглядевшись, Блюмкин обнаружил между мясной лавкой и мастерской медника узкий вход в кофейное заведение. Хозяин в красной феске с черной кисточкой сидел у входа на низкой табуретке и самозабвенно тянул дым из кальяна. В кальяне булькало. Казалось, только внезапное начало второй мировой войны между всеми и всеми сможет поднять араба с его табуретки.
      В кафе было прохладно, там пахло древними временами, свернувшимися клубочком где-то совсем рядом. Могла скрипнуть дверь и пропустить в полутемную кофейню крестоносца в железных сапогах со шпорами или виноградную Суламифь деревенский профиль, прекрасные овечьи глаза. Или Иуда Искариот мог сюда заглянуть, позванивая серебряниками в мешочке: гуляй, рванина, от рубля и выше!.. Блюмкину вспомнился Иуда Гросман, казавшийся себе князем Давидом Реувейни. Так получается, что это скорее он, Яка Блюмкин,- князь Реувейни. Жаль, нельзя будет рассказать Иуде об Иерусалиме, об этой кофейне в двух шагах от святая святых Храма. Стихи - это другое дело: можно написать об этом стихи, целый цикл, и озаглавить его "В двух шагах от Святая Святых".
      Иуда Гросман - славный парень. И этот свинцовый катышек, который он привез из Парижа вместе с удостоверением: "Настоящий предмет является пулей к личному пистолету императора Наполеона Первого, в чем я и удостоверяю..." И подпись какого-то мэтра, и печать. Иуда, смешной! Он там натворил что-то - женщина - и встречался с кем-то без санкции. Настоящий писатель и поэтому любопытен, как сорока. Одного понять не в силах, не хватает у него сил: глядеть - этого мало для того, чтобы узнать. Хочешь узнать вкус яблока - стань червем и грызи это самое яблоко изнутри. Хочешь писать о крови - возьми наган, убей. О страхе испугайся до смерти, до оледенения поджилок! А он хочет смотреть сквозь свои очки и сочинять. Так не пойдет у него, долго, во всяком случае, не пойдет. Куда верней его, Якино, решение: не наблюдать, сидя на заборе и боясь оттуда свалиться, а все делать своими руками, все узнать, все прочувствовать, кожей, сердцем, и уже потом, к тридцатилетию, через год, как было задумано, поставить точку на этой беспокойной шпионской жизни и начать новую жизнь, мучительную: литературную. Купить письменный стол, тетрадь с золотым обрезом. Яков Блюмкин, литератор. Вот только вывести агентуру в Калькутту и Бомбей - и ставить точку.
      Ни Магдалина, ни крестоносец со шпорами не появлялись, зато приплелся сонный, как осенняя муха, хозяин в феске, неся на подносике оббитую чашечку кофе и облитую медом пахлаву.
      Надо ехать в Москву, разглядывая пахлаву, думал Блюмкин. Надо готовить людей для бомбейской резидентуры и держать их наготове. Надо изъять из коллекции Шнеерсона еще десяток раритетов, среди них парочку-тройку инкунабул, и доставить их сюда через Берлин и Константинополь. Ну почему так медленно, спустя рукава работают люди? Они что, думают - у них в запасе вечность? Чушь, чепуха! Миг у них в запасе, один растянутый миг, который называется "жизнь". И вот какую чертову прорву дел надо сделать за год, пока еще не стукнуло тридцать, а они, все эти идиоты, эта Двойка, и Прыгун, да и Старец, тоже за целый месяц в Москве не смогли вырвать ордер на изъятие шнеерсоновских книг из спецхрана!.. Можно, конечно, задержаться на полгодика после тридцати, но это уже будет не то, это нарушение плана, это стыд, стыдоба.
      Вот кто бы тут, в Палестине, был хорош в книжном деле, так это Иуда Гросман: азартный, знающий. Но он себе никаких сроков не ставил, он уже пишет, а литература и разведка - это несовместимо, вместе не идет. Да и знаменитый он слишком для полевого разведчика, для нелегала: опознают раньше или позже. Так что не молиться тебе, Иуда, у Стены плача... Литература, по существу, враг разведки: литература сильней, она перевешивает, перетягивает, захватывает всего человека без остатка. Редкий человек справится с соблазном литературы. После Шамбалы, после Рериха, после той погибшей девочки так вмертвую тянуло сесть писать! Справился... А Иуда Гросман не справился бы.
      В кофейню зашел какой-то попик в потертой ряске, присел к столику, обмахиваясь газетой. Блюмкин исподлобья внимательно осмотрел посетителя, потом поднялся и медленно вышел вон. Выйдя, заглянул гуляючи в ковровую лавку против кофейни и оттуда, из лавки, глядел: не выйдет ли попик за ним следом? Попик не показывался, и Блюмкин, с достоинством кивнув ковровщику-армянину, шагнул за порог в переулок.
      По обе стороны людного переулка устроены были вплотную друг к другу небольшие узкие лавки без окон, уходящие тылом невесть куда: то ли в муравейник крепеньких древних жилищ, то ли в лениво минувшие тысячелетия. Были тут лавки медников и зеленщиков, сапожников, мясников, златокузнецов и старьевщиков, и менялы сидели в своих притемненных закутках, как мучные черви. То, что иному человеку показалось бы экзотикой, Блюмкину представлялось оперативным фоном, причем благоприятным: базар был идеальным местом для того, чтобы уйти от слежки, затеряться в толпе. Но не было слежки.
      На каменной площадке перед Храмом Гроба Господня Блюмкин появился в условленное время. Двойка уже ждала, сидела вместе с паломниками в золотистой тени на приступке у стены Храма. Араб-водонос с медным кувшином в виде журавля, с дюжиной стаканов, вдетых, как патроны в патронташ, в гнезда на поясном ремне, толокся на площади среди молчаливых христиан. Увидев Блюмкина, Двойка поспешно поднялась с приступки, отряхнула от пыли квадратный зад и направилась к резиденту.
      - Я тебе сколько раз говорил, Нехама,- терпеливо растягивая слова, сказал Блюмкин,- что на явку надо выходить точно - ни раньше и ни позже. Где Лева?
      - Вы просто не поверите! - взмахнула руками Двойка.- Знаете, где наш Лева? Он пошел в синагогу.
      - Руками не махать! - шепотом приказал Блюмкин.- В какую еще синагогу?
      - Тут, недалеко,- сказала Двойка.- У Цветочных ворот.
      - Он что, с ума сошел? - кривя губы, спросил Блюмкин.- Успокойтесь, Нехама.
      - Чтоб вы так были здоровы,- сказала Двойка.- Чтоб все мы так были здоровы! Он пошел молиться в синагогу, этот шлимазл.
      "В синагогу,- придирчиво разглядывая Двойку, повторил про себя Блюмкин.Значит, агент по кличке Прыгун пошел молиться в синагогу у Цветочных ворот. А почему бы еврею не пойти в синагогу, кто ему может запретить? Трилиссер? Но и сам Трилиссер наверняка пошел бы помолиться в иерусалимскую синагогу. В Москве - нет, а здесь, в Иерусалиме, обязательно пошел бы. Так устроены евреи, так устроен мир. Но какого черта пучеглазый Лева, которому место в камерном оркестре, а не в разведке, поперся в синагогу именно сейчас?"
      - А позже он не мог пойти? - сухо справился Блюмкин.- Или раньше? Говорите, Нехама, ведь вы его жена, а не я. И о чем он собирается молить Бога, а?
      - Чтоб нас послали обратно в Малаховку,- сказала Двойка.- Или перевели в другую страну. Здесь он просто не может работать, он задыхается по ночам.
      - Я бы мог его расстрелять,- задумчиво покачивая патлатой головой, сказал Блюмкин,- и в Конторе мне бы сказали за это "спасибо"... Ну хорошо. Где расшифровка?
      - У него,- поспешно сказала Двойка.- Он сам хочет вам передать.
      - Где эта синагога? - спросил Блюмкин.- Вы знаете где? Идемте!
      - В синагогу? - уточнила Двойка.
      - А куда, в церковь? - язвительно спросил Блюмкин.- Вот наказанье, Господи Боже ты мой...
      Синагога у Цветочных ворот оказалась маленькой древней молельней с низкой овальной дверцей, почерневшей от времени.
      - Это здесь! - узнала Двойка.- Я его сейчас приведу.- И решительно двинулась ко входу.
      - Стойте! - прошипел Блюмкин.- Куда вы претесь? Женщинам нельзя!
      - Ах, извините! - послушно подчинилась Двойка.- А я и не сообразила.
      Достав из кармана ермолку, Блюмкин надел ее и вошел в синагогу. Сводчатый потолок умещал в себе гул молитвы, мощные стены были сложены из черных крепостных камней. Полтора десятка евреев в молитвенных накидках с кисточками отбивали поклоны, оборотясь к Западной стене разрушенного римлянами Храма. Протолкавшись к одному из молящихся, Блюмкин бесцеремонно постучал пальцем по сутулой спине.
      - Ну хватит, Лева,- сказал Блюмкин.- Пойдемте.
      - Иду,- сказал Лева.- Уже всё.
      - А у вас, оказывается, и талес есть,- сказал Блюмкин, когда они вышли наружу.- Поздравляю.
      - А как же! - сказал Прыгун.- Это еще дедушки покойного. В наследство достался.
      Откуда-то из-под талеса, из-под пиджака Лева достал сложенный вчетверо листок бумаги, исписанный карандашом.
      - А теперь я вас поздравляю,- сказал Лева, протягивая листок Блюмкину.Все в порядке, груз в пути.
      Развернув листок, Блюмкин пробежал текст. "Народный Комиссариат просвещения РСФСР,- читал Блюмкин,- ввиду встретившейся надобности просит по получении сего выделить из Ленинградской публичной библиотеки все древнееврейские книги 16-го века и направить их через фельдъегерскую связь Ленинградского ГПУ в пользование Наркомпроса. Книги прошу направить в мой личный адрес. Наркомпрос РСФСР Луначарский".
      - Скажите мне, Лева,- убирая листок, спросил Блюмкин,- что вы хотели от Бога?
      - Как что? - ухмыльнулся Лева.- Я через него послал привет наркому Луначарскому.
      Лес Фонтенбло был сказочен. Тянуло назвать его дубравой, бором заповедным каким-нибудь местечком. Как будто Главный Лесничий взял да и опустил на ниточках этот прекрасный лес Фонтенбло прямо с небес. Вот сейчас из-под зеленейших дерев леса появятся и три местных богатыря и поскачут на сильных конях по своим делам.
      Иуда Гросман выбрался в Фонтенбло под нежным Катиным нажимом: он не злоупотреблял общением с дикой природой, предпочитая полям и буеракам городские улицы, да и ехать не близко. Но Катя хотела настоящий французский пикник на траве, скатерку и салфетки в клетку, и корзину с провизией и вином, и сидение на земле, в диких татарских позах.
      Поездке в лес предшествовало другое путешествие, городское.
      За день до Катиного приезда Иуда, уже почти без надежды на удачу, бродил по антикварным лавкам. Слух о странном русском, разыскивающем пулю Наполеона, пробежал к тому времени от антиквара к антиквару, как электрон по медному проводу. Ни плана не было у Иуды в его поисках, ни маршрута. Он брел, гуляя, глядел по сторонам, радуясь виду улиц и людей. Ощущение слежки не оставляло его, но он уже привык к этому неудобству, а паника, леденившая вначале душу, прошла, как кризис смертельно опасной болезни - тифа или холеры. Ноги сами привели его в Десятый округ, в квартал Маре.
      Ничего как будто и не изменилось в архитектуре домов, в уютной кривизне улиц. Но навстречу Иуде Гросману шли теперь бородатые мужчины в черных капотах, в круглых, отороченных лисьим мехом шапках, и бежали большеглазые ребятишки в ермолках, с прыгающими жгутиками пейсов. Иуда Гросман озадаченно остановился, покрутил головой. "Ресторан "Цветочные ворота". Кошерная кухня",было написано по-еврейски над входом в дом, у которого остановился Иуда. И изображены Цветочные ворота иерусалимского Старого города.
      Бормоча что-то себе под нос, Иуда снял очки и привычно протер стекла носовым платком. Евреи шли и бежали, и никто не обращал внимания на дивящегося Иуду Гросмана. И Иуда зашагал дальше на легких ногах.
      На углу холодный сапожник в черной ермолке прилаживал подметку к башмаку. Сапожник сидел на низком табурете, сильные его колени были раскорячены, как у виолончелиста. Заунывная еврейская мелодия вырывалась рывками из зарослей бороды: держа в губах деревянные гвоздики остриями вовнутрь, сапожник дудел себе через нос. Время от времени быстрым и красивым движением руки, не переставая дудеть, он выхватывал гвоздик изо рта, приставлял к подметке и точным ударом молотка загонял по самое темечко. Поравнявшись с холодным сапожником, Иуда снова остановился. Мастер продолжал дудеть и мурлыкать, поглядывая иногда на ноги Иуды, на его дорогие английские туфли.
      - У еврея неприятности? - чуть приоткрыв рот, так, чтоб не выронить гвоздики, спросил наконец сапожник.- Каблук? Рубчики? Набойки? - Его идиш звучал невнятно из-за этих белых гвоздиков, облепивших оттопыренные губы.
      - Может, у еврея рубчик на сердце,- уклончиво сказал Иуда,- у еврея неприятности на душе, и он пришел послушать вашу музыку, которую вы поете через нос.
      - Тогда зачем вы тут стоите, как журавель на крыше? - спросил сапожник.Сядьте, Боже мой, и сидите! - И сапожник вытянул из-под своего табурета другой, поменьше, с полосками кожи, набитыми на раму.
      - Еврей приехал в Париж из местечка,- сев, уверенно сказал Иуда,- из украинского местечка. Там журавли, там крыши.
      - Кто вам сказал, что я приехал в Париж? - удивленно, как о неведомом, спросил сапожник.- Я приехал в Маре. Мы все живем тут, в Маре.- И он повел рукою, как бы отодвигая занавес перед лицом Иуды Гросмана, и Иуда увидел вывеску кошерного ресторана "Цветочные ворота", и старых евреев в круглых шапках-штреймл, и ребятишек с пейсами, и молодых евреек с овечьими глазами, в длинных платьях с оборками.
      - И давно еврей приехал в это Маре? - с удовольствием оглядевшись, спросил Иуда Гросман.
      - Зачем мне считать годы, когда Бог считает их за меня и никогда не ошибается? - сказал сапожник.- Ейн, цвей, дрей.- Один за другим он согнул три пальца на левой руке.- Я считаю сантимы, Бог считает годы, каждый из нас при своем занятии.
      - Но прежде, чем Бог привел вас сюда, в Маре,- сказал Иуда Гросман,посадил на эту табуретку и набил рот гвоздями, где он содержал еврея? В Шепетовке, в Кричеве? В Белой Церкви?
      - А! - отрывисто воскликнул сапожник и пожал крутыми плечами.- В Белой, в Черной... Какая разница! Еврей живет там, где он живет, а за спиной у него огонь, дым и тарарам.
      - Был погром? - наклонившись к сапожнику, спросил Иуда Гросман.- Вас громили?
      - Нам всегда не хватает того, что у нас уже есть,- предостерегающе подняв заскорузлый толстый палец, сказал сапожник,- и мы жалуемся, и ругаемся, и просим Бога, чтоб он нам подкинул еще что-нибудь. А потом, когда у нас всё отнимают, всё - дикий сад до самой дороги, зайцев в траве,- мы начинаем жалеть, и плакать, и бить себя кулаками по голове... Еврей хочет что-нибудь сказать?
      - Да,- выпрямился Иуда на своем табурете.- Да! Вы видели когда-нибудь еврея, который не хотел бы что-нибудь сказать? Так слушайте. Мне чудно здесь и легко, в этом вашем Маре, и я забыл про глупости жизни. Скажите, мой господин сапожник, куда мне пойти?
      Из ящика с инструментами сапожник вытащил большую серую тряпку, тщательно, палец за пальцем, вытер руки и указал на приземистый трехэтажный дом по другую сторону улицы.
      - Туда,- сказал сапожник.
      В доме напротив помещалась хасидская синагога. Молельная комната была пуста, над рядами скамеек по теплым солнечным тропкам прогуливалась книжная пыль. Иуда Гросман сел на заднюю скамью, открыл оставленную кем-то залистанную Библию. "Проклят,- прочитал Иуда,- кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость перед Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте!" Иуда усмехнулся, покачал головой и с любовью закрыл книгу. За окном, откуда вольно входили солнечные лучи, лежал Париж на берегу сиреневой реки, французы шли по бульварам мимо красивых старинных домов, и над церквами гудел воздух: в пастях колоколов ворочались бронзовые языки. Тесный хасидский штибл был здесь совершенно некстати, как на корове кавалерийское седло, но Иуда с Торой на коленях, на жесткой скамье, чувствовал иное: нищая синагога стояла в чистом поле, на четырех ветрах, теменем к небу, лицом к Иерусалиму. Ничто не мешало и не препятствовало ей тут стоять, вокруг было открытое пространство, в острой высокой траве бегали зайцы. Случайный шум мира не проникал сюда, и этим она отличалась от Одессы: там гомон южной потной жизни, сдобренной духом тушеных баклажан и чеснока без спроса и без стука, как к себе домой, входил в двери еврейских молелен.
      И все же какое-то движение звука Иуда Гросман улавливал и здесь. Прислушавшись, он различил приглушенные людские голоса, то нараставшие, то опадавшие, как волны или как хлебное поле под порывами ветра. Иуда отложил книгу, вышел из синагоги и по обшарпанной каменной лестнице поднялся на второй этаж.
      Там, за приоткрытой дверью, была школа, школьный класс. За длинными дощатыми столами, не доставая ногами до пола, тесно сидели мальчики лет четырех-пяти. Перед детьми лежали книжки Торы в потрепанных серых, коричневых и синих обложках. Сутулый еврей в глубокой черной ермолке, с рысьими глазами правдознатца на строгом остром лице прогуливался меж столами, разведочно заглядывая из-за спин учеников в их чтение и раздавая подзатыльники тем, кто, по его мнению, их заслужил. Дети, припевая, вразнобой читали священный текст. Заметив стоявшего в дверях Иуду Гросмана, учитель взглянул на него без интереса и продолжал свой прихотливый обход.
      Мальчиков было здесь около пятидесяти. Шатены, блондины и брюнеты, тощие и раскормленные, черноглазые, голубоглазые и сероглазые, они нисколько не были похожи на школьных первоклассников - шалунов и чистюль в коротких штанишках. Губы их двигались, произнося шершавые древнееврейские слова, и томительная учебная забота лежала на лицах. На нежных пятнышках лиц празднично светились глаза - драгоценные детские глаза, не растерявшие еще благодарного изумления миром.
      Стоя на пороге талмуд-торы, в дверях, Иуда Гросман забыл думать о том, что страх слежки прилип к его спине, что он ищет в Париже дурацкий катышек свинца, как отмычку к спасению. Глядя на детей над книгами, он испытывал чувство совершенной безопасности, как будто ангелы тесно его окружали и черного не было среди них.
      Катя отхлебнула вина из стакана, поставила его на клетчатую скатерку и незаметно погладила траву Фонтенбло узкой сухой ладонью.
      - Можно спросить? - сказала Катя.
      - Можно,- разрешил Иуда Гросман.
      - Земля такая большая...- сказала Катя.
      - Это не вопрос,- без улыбки сказал Иуда.- Большая, ты говоришь?
      - Сколько людей каждый день закапывают в землю,- глядя в сторону, в траву, сказала Катя.- Каждый день, каждый год. Всё время. Земля сама уже стала как скелет... Не так?
      - Тебе страшно? - участливо спросил Иуда.
      - Нет! - откликнулась Катя.- Просто странно, если подумать. Вот мы сидим на земле, пьем вино.
      - Ты думаешь о том, что и для нас там места хватит,- сухо сказал Иуда.Да, хватит. Мимо земли не пронесут.
      Катя помолчала, улыбаясь чему-то далекому, неразличимому, а потом сказала:
      - Да что об этом думать! Смотри, как тут красиво, даже фазаны есть, и я уезжаю только завтра вечером. Что, мало?
      - Нет,- сказал Иуда.- Я вообще не знаю, что значит "много", а что "мало". Может, всё дело в сжатости, что ли, в том, что там умещается, в этом "много" или "мало". Вот рассказ, короткий рассказ - а там вся жизнь: ни убавить, ни прибавить.
      - Нам хорошо,- сказала Катя,- значит, всё умещается. Пусть так сохранится навсегда: где бы мы ни встретились, нам будет хорошо. Ладно? Пусть редко, пусть даже очень редко. Знаешь, когда всё время хорошо, потом вдруг становится плохо. А у нас так не будет. Хочешь?
      - Хочу,- сказал Иуда Гросман. Ему действительно хотелось быть с Катей, но и без нее хотелось быть, чтобы вспоминать о ней издалека. С Катей и, может, с теми детьми из Маре.
      - Сделать тебе бутерброд? - спросила Катя.- С ветчиной?
      - Сделай,- сказал Иуда.- А откуда ты знаешь, что здесь живут фазаны? Правда, живут? Ты видела?
      - Нет, не видела,- сказала Катя.- А ведь правда, что у тебя была уйма женщин? Я знаю, знаю! Но ведь ты их всех любил, да? Ну и хорошо. Только ты мне ничего про них не рассказывай.
      Дети. Они приходят на ум либо в беде, либо в старости. До старости еще далеко, а беда не за горой... Махно - слежка - арест - беда. Ничто не поможет, никто не спасет. И вот появляются дети, обступают, окружают, защищают загнанную душу своими беспомощными робкими телами. Как хорошо, что они есть, эти маленькие существа из другого, вольного мира.
      Дети. Мальчики над книгами из Маре. Скрюченный калека в кресле-коляске в житомирском чулане. Фронтовые беспризорники - независимые оборванцы, держащиеся поодаль, как одичавшие собаки. Одесские музыкальные вундеркинды в бархатных курточках, с бантами на тонких голубых шеях.
      Махно, слежка, беда... При чем тут Махно, какое он имеет отношение к одесским вундеркиндам? А вот какое: Веня, бездомный мальчик-казначей, сгинувший под Волновухой и объявившийся на московском ипподроме двенадцать лет спустя. Веня Рискин, человек чиста поля, разбойного леса. Вот ведь как точно, без швов сцеплены звенья цепочки! От дальнего к ближнему или наоборот - это совершенно неважно. Вот эта струящаяся тонкая цепочка памяти: "Ро
      тонда", Нестор Махно в кургузом пиджачке, наступающие махновцы, сундучок в казначейской тачанке, чернявый честный мальчишка, круглоглазый, выпрыгивает из тачанки и дает деру вверх по балке. Веня, задыхающийся от бега и страха, в одном ряду с воспитанными вундеркиндами, нараспев читающими священный текст учениками талмуд-торы, и тем инвалидом в чулане: Житомир, Марусичка, жуткий кот с обвисшей мышью в зубах.
      Это Веня познакомил Иуду Гросмана с Клавой. Откуда он ее взял, эту Клаву, он не рассказывал, да и какая разница!
      - Что за Клава? - спросил Иуда, когда о ней зашла речь.
      - Девушка,- сказал Веня и пожал плечами.- Из деревни. А вам что, обязательно нужна учительница пения?
      - Что она делает здесь, в Киеве? - спросил любопытный Иуда.
      - Она домработница,- сказал Веня.- А что вы делаете в Киеве?
      - То же, что и вы,- сказал Иуда.- Иду по улице.
      - А она готовит гусиную шейку и бабку из мацы,- сказал Веня.- Ну, еще что-нибудь?
      - Она еврейка? - с сомнением спросил Иуда.
      - А вы что, раввин? - остановившись посреди улицы, спросил Веня Рискин.Чем вам не подходят гойки? Что они вам такого сделали?
      - Я не говорю, что мне не подходят гойки,- пробормотал Иуда Гросман.- Ну что вы тут стоите? Пошли!
      - Я иду,- сказал Веня.- Гойки ему, видите ли, не подходят...
      Клава, терпеливо поджидавшая в пыльном скверике на лавочке, оказалась немногословной славной девушкой лет двадцати, с незапоминающимся тихим лицом. На Веню она смотрела с почтением, как на знающего человека - бухгалтера или учителя.
      - Это мой друг,- указывая на Иуду, сказал Веня.- Писатель из Москвы. Вечер уже, а ему спать негде, он у тебя переночует.
      Известие о том, что Иуда Гросман - писатель, никак не подействовало на Клаву.
      - Хозявы ругаться будут,- с сожалением сказала Клава.- Они не велят, чтоб чужие ходили.
      - Это почему? - спросил Иуда.
      - Боятся, что обворуют,- объяснила Клава.- Придут и унесут всё, а самих зарежут.
      - Их тоже понять можно,- кивнул Иуда.- Придет такой ночевальщик, плечищи во! усищи - во! - Разводя руки, Иуда Гросман показал, какие у ночного гостя усы и плечи.- А потом пиши пропало...
      - Ну да,- сказала Клава.- Времена-то вон какие...- Было очевидно, что она совершенно согласна с проницательным московским писателем.
      - Но я буду молчать, как рыба,- сказал Иуда.- Я буду молчать и сидеть на табуретке до самого рассвета.- Тут Клава недоверчиво скосила глаза на Иуду Гросмана.- А если нам захочется что-нибудь сказать друг другу, мы воспользуемся языком жестов.
      Клава тихонько засмеялась и одобрительно поглядела на Иуду Гросмана.
      - Смеяться тоже нельзя,- предостерегла Клава.- А то шумно.
      - Ну, я пошел,- сказал Веня Рискин.- Вы тут сами разберетесь, тем более пока можно и поговорить.
      Веня растворился, как сахар в чае. Нельзя было судить, куда он вдруг подевался: то ли укрывается в кустах сквера, то ли шагает по улице, насвистывая от нечего делать. Иуда Гросман уселся на лавочку рядом с Клавой и как бы ненароком приобнял ее за плечи. Клава немного отстранилась, но без возмущения.
      - А вас как звать? - спросила Клава.
      - Иуда,- сказал Иуда Гросман.
      - Чего-чего? - встревоженно переспросила Клава и еще отстранилась.
      - Я не шучу,- сказал Иуда Гросман.- Я совершенно серьезно. В конце концов у каждого человека есть имя. Жил когда-то один римский император, Клавдий. А тебя, допустим, зовут Клавдия, Клава. И это совершенно не означает, что император Клавдий должен был изъясняться жестами со своими гостями... Короче говоря, я Иисуса Христа не предавал, можешь быть спокойна на этот счет. Я вообще никого не предавал, мне кажется. А ты?
      - Интересно как! - сказала Клава.- Еще расскажите что-нибудь...
      И чуть-чуть придвинулась.
      Иуда, тщательно подбирая и расставляя слова, рассказал о Нероне со спичечным коробком в руке, о Тите Веспасиане у стен иерусалимского Храма, о князе Реувейни на сером коне в яблоках.
      - Вы, правда, писатель,- сказала Клава, когда он закончил.- Как здорово!
      - Я Иуда Гросман,- сказал Иуда и из-под очков внимательно взглянул на девушку. С тем же успехом он мог сообщить ей, что он Иуда Петров или Иванов: ему было совершенно ясно, что Клава никогда не слышала его имени. И это было скорее странно, чем неприятно: можно в конце концов даже не подозревать, кто таков Тит, но знать имя знаменитого писателя - это ведь не более чем естественно.
      - Вы, наверно, не ужинали? - подымаясь с лавочки, спросила Клава.- Тогда я вас покормлю.
      Подымались на третий этаж по черной лестнице. Обшарпанная входная дверь открывалась прямо в комнату домработницы - квадратное помещеньице с окошком, выходившим во двор. Из помещеньица неприметная белая дверца вела в кухню, за кухней расстилались хозяйские хоромы со своим, парадным входом.
      - Тут я живу,- шепотом сказала Клава.- Садитесь, отдыхайте.
      - Твои-то спят уже? - присаживаясь к столику, стоявшему у стены под окном, спросил Иуда.
      - Они рано ложатся, если гостей не зовут,- сказала Клава.- Поэтому я сегодня вышла, что никого нет.
      Кто ж они такие, гадал Иуда Гросман, разглядывая комнату. Мебель в комнате - столик, диван, небольшой платяной шкафчик с витыми колонками - была разномастной, но не дешевой, не бросовой. Из золоченой рамки на стене глядел со старинного полотна смирный мужик в армяке, с мешком за спиною. Так кто же он, хозяин,- военный, управленец или ученый, может, человек из старорежимных?.. Клава вышла в кухню, неслышно притворив за собой дверь.
      А может, плюнуть на это приключение, вернуться в гостиницу? На кой черт ему сдалась эта домработница с ее робкими хозяевами, которые могут проснуться в любой момент, вызвать милицию, учинить скучный скандал? Иуда знал: не плюнет, не уйдет. Что-то он разглядел в этой деревенской Клаве, которая наверняка и читает-то по складам. Что-то такое дивно спокойное, прозрачное. Противоодесское. Какую-то трогательную покорность, но никак не приниженность.
      Клава вернулась неслышно, по-воровски неся на серебряном подносе селедочный форшмак, морковный цимес, рубиновый свекольник и сладкое мясо с черносливом.
      - От обеда осталось,- сказала Клава, ставя поднос на столик.- Чай будете потом?
      Потом был чай с вишневым вареньем, потом была ночь с Клавдией.
      И так прошла неделя, и в голубоватой Клавиной прозрачности обозначилась надежная привязанность и ровная доброта. А на восьмой день в закухонную комнатенку с криком и грохотом ворвался хозяин Мирон Израилевич и хозяйка Фаня Самойловна.
      - Воры! - размахивая палкой с набалдашником, кричал жилистый Мирон, а тучная Фаня ему вторила: - Грабят!
      - Нет! - кричала Клава.- Он не вор! Он сам из ваших!
      Иуда отодвинул тарелку с остатками жаркого, протер очки краешком носового платка и взглянул на ворвавшихся.
      - Скажи им, Иуда! - кричала Клава.
      Мирон застыл как вкопанный, с открытым ртом.
      - Боже мой,- сказал Мирон.- Боже мой, ведь это... Не может быть! - Он обернулся к Фане, глаза его были выпучены и глядели ошалело.
      Иуда сидел молча, мял пальцами хлебный шарик. Клава всхлипывала и подвывала за его спиной.
      - Вы Иуда Гросман? - в величайшей растерянности справился Мирон Израилевич.
      - Иуда Гросман,- кивнул лысеющей головой Иуда.
      - Он Иуда Гросман! - вскрикнула тучная Фаня.- Что же мы тут стоим? Мирон! Это такая честь, что вы к нам пришли! Клава! Накрывай на стол в столовой! Ставь сервиз! Снимай чехол с дивана! Ну!
      Утерев слезы рукавом, Клава убежала обрадованно.
      - Надо позвать Мануйловых,- не спуская глаз с Иуды, сказал Мирон.- Они же просто не поверят!