Полковник открыл жестяную банку и обнаружил, что кофе осталось не больше чайной ложечки. Он снял с огня котелок, выплеснул половину воды на земляной пол и принялся скоблить банку, вытряхивая в котелок последние крупинки кофе, смешанные с хлопьями ржавчины.

Пока кофе варился, полковник сидел около печки, напряженно прислушиваясь к себе. Ему казалось, что его внутренности прорастают ядовитыми грибами и водорослями. Стояло октябрьское утро. Одно из тех, что трудно пережить даже такому человеку, как полковник, привыкшему к томительному течению времени. А ведь сколько октябрей он пережил! Вот уже пятьдесят шесть лет – столько прошло после гражданской войны – полковник только и делал, что ждал. И этот октябрь был в числе того немногого, чего он дождался.

Жена полковника, увидев, что он входит в спальню с кофе, подняла москитную сетку. Этой ночью ее мучил приступ астмы, и теперь она была в сонном оцепенении. И все же приподнялась, чтобы взять чашку.

– А ты?

– Я уже пил, – солгал полковник. – Там оставалась еще целая столовая ложка.

В этот момент раздались удары колокола. Полковник вспомнил о похоронах. Пока жена пила кофе, он отцепил гамак, в котором спал, скатал его и спрятал за дверью.

– Он родился в двадцать втором году, – сказала женщина, думая о покойнике. – Ровно через месяц после нашего сына. Шестого апреля.

Она дышала тяжело, прерывисто, отпивая кофе маленькими глотками в паузах между глубокими вздохами. Ее тело с тонкими, хрупкими костями давно утратило гибкость. Затрудненное дыхание не позволяло ей повышать голос, и потому все вопросы звучали как утверждение. Она допила кофе. Мысли о покойнике не оставляли ее.

– Ужасно, когда тебя хоронят в октябре, правда? – сказала она.

Но муж не обратил внимания на ее слова. Он открыл окно. Во дворе уже хозяйничал октябрь. Разглядывая сочную густую зелень, следы дождевых червей на мокрой земле, полковник вновь всеми внутренностями ощутил его мокрую пагубность.

– У меня даже кости отсырели, – сказал он.

– Зима, – ответила жена. – С тех пор как начались дожди, я твержу тебе, чтобы ты спал в носках.

Шел мелкий, докучливый дождь. Полковник был бы не прочь завернуться в шерстяное одеяло и снова улечься в гамак. Но надтреснутая бронза колоколов настойчиво напоминала о похоронах.

– Да, октябрь, – прошептал он, отходя от окна. И только тут вспомнил о петухе, привязанном к ножке кровати. Это был бойцовый петух.

Полковник отнес чашку на кухню и завел в зале стенные часы в футляре из резного дерева. В отличие от спальни, слишком тесной для астматика, зал был широким, с четырьмя плетеными качалками вокруг покрытого скатертью стола, на котором красовался гипсовый кот. На стене, напротив часов, висела картина – женщина в белом тюле сидела в лодке, окруженная розами и амурами.

Когда он кончил заводить часы, было двадцать минут седьмого. Он отнес петуха на кухню, привязал его у очага, сменил в миске воду, насыпал пригоршню маиса. Через дыру в изгороди пролезли несколько ребятишек – они сели вокруг петуха и молча уставились на него.

– Хватит смотреть, – сказал полковник. – Петухи портятся, если их долго разглядывать.

Дети не пошевелились. Один из них заиграл на губной гармошке модную песенку.

– Сегодня играть нельзя, – сказал полковник. – В городе покойник.

Мальчик спрятал гармошку в карман, а полковник пошел в комнату переодеться к похоронам.

Из-за приступа астмы жена не выгладила ему белый костюм, и полковнику не оставалось ничего другого, как надеть черный суконный, который после женитьбы он носил лишь в исключительных случаях. Он с трудом отыскал завернутый в газеты и пересыпанный нафталином костюм на дне сундука. Жена, вытянувшись на кровати, продолжала думать о покойнике.

– Сейчас он наверняка уже встретился с Агустином, – сказала она. – Только бы не рассказывал Агустину, как туго нам пришлось после его смерти.

– Должно быть, и там спорят о петухах, – предположил полковник.

Он нашел в сундуке огромный старый зонт. Жена выиграла его в лотерею, проводившуюся в пользу партии, к которой принадлежал полковник. В тот вечер они были на спектакле; спектакль шел под открытым небом, и его не прервали даже из-за дождя. Полковник, его жена и Агустин – ему тогда было восемь лет – укрылись под зонтом и досидели до самого конца. Теперь Агустина нет в живых, а белую атласную подкладку зонта съела моль.

– Посмотри на этот клоунский зонт, – привычно пошутил полковник и раскрыл над головой сложную конструкцию из металлических спиц. – Теперь он годится только для того, чтобы считать звезды.

Он улыбнулся. Но женщина даже не взглянула на зонт.

– И так – все, – прошептала она. – Мы гнием заживо. – Она закрыла глаза, чтобы ничто не мешало ей думать о покойнике.

Кое-как побрившись – зеркала уже давно не было, – полковник молча оделся. Брюки, тесно, как кальсоны, облегавшие ноги, застегивались у щиколоток и стягивались на талии двумя хлястиками, которые продевались через позолоченные пряжки. Ремня полковник не носил. Рубашка, цвета старого картона и твердая, как картон, застегивалась медной запонкой, на которой держался и воротничок. Но воротничок был порван, поэтому полковник решил не надевать его, а заодно обойтись и без галстука. Он одевался так, будто выполнял какой-то торжественный ритуал. Его костлявые руки туго обтягивала прозрачная кожа, усеянная красными пятнами, – такие же пятна были на шее. Прежде чем надеть лакированные ботинки, он соскреб с них грязь, прилипшую к рантам. Взглянув на него, жена увидела, что полковник одет, как в день свадьбы. И тут она заметила, как сильно постарел ее муж.

– Что это ты так нарядился, – сказала она. – Словно произошло что-то необычное.

– Конечно, необычное, – сказал полковник. – За столько лет первый человек умер своей смертью.

К девяти часам дождь перестал. Полковник уже собрался выходить, но жена придержала его за рукав.

– Причешись.

Он попробовал пригладить роговым гребнем свои жесткие волосы стального цвета. Но из этого ничего не получилось.

– Должно быть, я похож на попугая, – сказал он.

Женщина внимательно осмотрела мужа. Подумала, нет, он не похож на попугая. Это был крепко свинченный, сухой человек. Но он не походил и на тех стариков, которые кажутся заспиртованными, – его глаза были полны жизни.

– Все в порядке, – произнесла она. И когда муж выходил из комнаты, добавила: – Спроси у доктора, его что, кипятком ошпарили в нашем доме?

Они жили на краю маленького городка в домике с облупленными стенами, крытом пальмовыми листьями. Было по-прежнему сыро, хотя дождь уже не шел. Полковник спустился к площади по переулку, где дома лепились один к другому. Выйдя на центральную улицу, он вдруг почувствовал озноб. Весь городок, насколько хватал взгляд, был устлан цветами, словно ковром. Женщины в черном, сидя у дверей, поджидали процессию.

Когда полковник пересекал площадь, снова заморосил дождь. Хозяин бильярдной выглянул в открытые двери своего заведения и крикнул, взмахнув руками:

– Полковник, подождите, я одолжу вам зонт.

Полковник ответил, не повернув головы:

– Не беспокойтесь, сойдет и так.

Покойника еще не выносили. Мужчины в белых костюмах и черных галстуках стояли под зонтами у входа. Один из них заметил полковника, перепрыгивающего через лужи на площади.

– Идите сюда, кум, – крикнул он, предлагая полковнику место под зонтом.

– Спасибо, кум, – ответил полковник.

Но приглашением не воспользовался. Он сразу вошел в дом, чтобы выразить соболезнование матери покойного. И тотчас почувствовал запах множества цветов. Ему стало душно. Он начал протискиваться сквозь толпу, забившую спальню. Кто-то уперся рукой ему в спину и протолкнул в глубину комнаты мимо вереницы растерянных лиц, туда, где чернели глубокие и широко вырезанные ноздри покойника.

Мать сидела у гроба, отгоняя мух веером из пальмовых листьев. Другие женщины, одетые в черное, смотрели на мертвое тело с таким выражением, с каким смотрят на течение реки. Вдруг в толпе раздались голоса. Полковник отстранил какую-то женщину, наклонился к матери покойного, положил руку ей на плечо. Стиснул зубы.

– Мое глубокое соболезнование.

Мать не подняла головы. Она открыла рот и завыла. Полковник вздрогнул. Он почувствовал, что бесформенная масса, разразившаяся жалобными воплями, толкает его на труп. Он попытался ухватиться за стену, но руки, не находя ее, натыкались на тела людей. Чей-то мягкий, тихий голос произнес над ухом:

– Осторожнее, полковник.

Он обернулся. Взгляд его упал на покойника. Того было трудно узнать: при жизни крепкий и подвижный, а сейчас завернутый в белое, с кларнетом в руках, он казался таким же растерянным, как полковник. Когда полковник поднял голову, чтобы схватить ртом немного воздуха, он увидел – уже закрытый гроб плывет, раскачиваясь над головами людей, к двери, по волнам цветов, раздавливая их о стены. Полковник вспотел. У него заломило суставы. Минуту спустя по векам ударили капли дождя – и полковник понял, что стоит на улице. Кто-то схватил его за рукав и сказал:

– Скорее, кум, я жду вас.

Это был дон Сабас, крестный отец его умершего сына, единственный из руководителей партии, который избежал политических преследований и продолжал жить в городе.

– Спасибо, кум, – сказал полковник и молча зашагал под зонтом. Оркестр играл похоронный марш. Полковник заметил, что не хватает кларнета, и только тут до него по-настоящему дошло, что покойный действительно умер. – Бедняга, – прошептал он.

Дон Сабас откашлялся. Он держал зонт левой рукой, подняв ее почти вровень с лицом, потому что был гораздо ниже полковника. Когда процессия миновала площадь, мужчины заговорили. Дон Сабас с опечаленным видом повернулся к полковнику.

– Как петух, кум?

– Живет себе.

Тут послышался крик:

– Куда вас несет с покойником?

Полковник поднял глаза: на балконе казармы в позе оратора стоял алькальд. Он был в трусах и фланелевой рубахе, небритый, с опухшим лицом. Музыканты прервали похоронный марш. И почти сейчас же до полковника донесся голос отца Анхеля, что-то кричащего в ответ алькальду. Полковник напрягал слух: слова заглушались шуршанием дождя по зонтикам.

– Что там? – спросил дон Сабас.

– Ничего, – ответил полковник. – Говорит, нельзя проносить покойника мимо полицейской казармы.

– Я совсем забыл! – воскликнул дон Сабас. – Все время забываю, что у нас осадное положение.

– Но ведь это не бунт, – возразил полковник. – Мы просто хороним бедного музыканта.

Процесся двинулась в другом направлении. Когда проходили бедную окраину, женщины, глядя на них, молча кусали ногти. А потом высыпали на середину улицы, и вслед похоронному шествию понеслись слова похвалы, благодарности и прощания, будто женщины верили, что покойник в своем гробу слышит их. На кладбище полковнику стало плохо. Дон Сабас оттолкнул его к стене, чтобы пропустить вперед людей с гробом, а когда потом с извиняющейся улыбкой обернулся к нему, то увидел, что лицо полковника окаменело.

– Что с вами, кум?

Полковник вздрогнул.

– Октябрь, кум.

Возвращались той же дорогой. Дождь перестал. Небо сделалось глубоким, густо-синим. «Вот и кончился дождь», – подумал полковник. Он почувствовал себя лучше, но все еще прислушивался к своим ощущениям. Дон Сабас вернул его к действительности.

– Вам надо сходить к врачу, кум.

– Я не болен, – сказал полковник. – Просто в октябре я чувствую себя так, будто мои внутренности грызут дикие звери.

– А, – сказал дон Сабас. И простился с полковником у дверей своего дома – нового, двухэтажного, с окнами, забранными железной решеткой. Полковник направился к себе, ему хотелось как можно скорее стянуть черный выходной костюм. Через минуту он снова вышел, чтобы в лавочке на углу купить банку кофе и полфунта маиса для петуха.

Полковник занялся петухом, хотя в этот четверг предпочел бы полежать в гамаке. Дождь не переставал уже несколько дней. За прошедшую неделю водоросли у него в животе пышно разрослись. Ночи он проводил без сна – не давали заснуть хрипы жены. В пятницу днем октябрь сделал передышку. Приятели Агустина – портные из мастерской, где тот работал, фанатики петушиных боев, – воспользовались случаем и пришли посмотреть петуха. Петух был в форме. После их ухода полковник вернулся в спальню.

– Что они говорят? – спросила жена.

– Они в восторге. Уже откладывают деньги, чтобы поставить на петуха.

– Не знаю, что они нашли в этом ужасном петухе, – сказала женщина. – Настоящий урод: голова слишком маленькая для таких ног.

– Они говорят, что это лучший петух в округе, – возразил полковник. – Стоит не меньше пятидесяти песо. Он был уверен, что этот довод оправдывает его решение сохранить петуха, оставшегося после сына: девять месяцев назад во время петушиного боя его изрешетили пулями за распространение листовок.

– А что толку, – сказала женщина. – Когда кончится маис, нам придется кормить его собственной печенью.

Полковник, который в это время разыскивал в шкафу свои полотняные брюки, задумался.

– Осталось потерпеть несколько месяцев, – сказал он. – Уже точно известно, что бои будут в январе. Потом мы сможем продать его еще дороже.

Брюки были мятые. Женщина разложила их на плите и стала гладить двумя духовыми утюгами.

– Зачем тебе понадобилось выходить из дому? – спросила она.

– Почта…

– Я совсем забыла, что сегодня пятница, – проговорила она, возвращаясь в комнату. Полковнику оставалось надеть только брюки. Она кинула взгляд на его ботинки. – Их уже пора выбросить. Ходи в лакированных.

Полковника охватило отчаяние.

– Но они похожи на сиротские. Каждый раз, как я их надеваю, мне кажется, что я убежал из приюта.

–А мы и есть сироты после смерти Агустина, – сказала женщина.

И опять убедила полковника. Он пошел к порту раньше, чем раздались гудки катеров. В лакированных ботинках, белых брюках и рубашке без воротничка, застегнутой на медную запонку. Из магазина сирийца Моисея он наблюдал, как причаливали катера. Пассажиры, измученные восемью часами неподвижного сидения на одном месте, сходили на берег. Как всегда, это были бродячие торговцы и жители, что уехали из городка на прошлой неделе, а теперь возвращались к привычной жизни.

Почтовый катер приходил последним. В тревожном ожидании полковник смотрел, как он швартуется. На палубе, привязанный к трубе и покрытый куском брезента, лежал почтовый мешок. Полковник сразу нашел его взглядом. Пятнадцать лет ожидания обострили интуицию. Петух обострил нетерпение.

С той минуты, как почтовый инспектор поднялся на палубу, отвязал и закинул мешок за спину, полковник не упускал его фигуру из виду. Он следовал за ним по улице, параллельно порту, сквозь лабиринт лавок и складов с грудами разноцветных товаров, выставленных напоказ. Каждый раз, когда полковник шел за почтовым инспектором, он испытывал волнение, всегда особое, но неизменно гнетущее, как страх.

На почте ожидал газеты врач.

– Жена просила узнать, доктор, вас не ошпарили кипятком в нашем доме? – сказал полковник.

Врач был молодой, с черными блестящими кудрями и до неправдопопобия великолепными зубами. Он поинтересовался здоровьем больной. Полковник отвечал подробно, не переставая следить за почтовым инспектором, который раскладывал письма по ячейкам. Его неторопливые движения выводили полковника из себя.

Врач получил письма и бандероль с газетами. Отложив в сторону проспекты научных изданий, он взялся за письмо. Инспектор между тем раздал почту присутствующим. Полковник впился взглядом в ячейку, куда клали корреспонденцию на его букву; письмо «авиа» с синей полосой по краям конверта усилило его волнение.

Врач сломал печать на пакете с газетами. Пока он просматривал самые важные сообщения, полковник не спускал глаз с ячейки – ждал, что инспектор подойдет к ней. Но тот не подошел. Врач оторвался от газеты, посмотрел на полковника, потом на инспектора, который уже сидел у телеграфного аппарата, потом снова на полковника. И сказал:

– Пойдемте.

Инспектор не поднял головы.

– Для полковника ничего нет.

Полковник смутился.

– Я ничего и не ждал, – солгал он. Потом посмотрел на врача своим детским взглядом. – Мне никто не пишет.

Они возвращались в молчании. Врач погрузился в чтение газет. Полковник шагал как обычно: казалось, что он ищет потерянную монету. Был ясный вечер. Миндальные деревья на площади роняли старые листья. Когда подошли к кабинету врача, начинало смеркаться.

– Какие новости? – спросил полковник.

Врач дал ему несколько газет.

– Неизвестно, – сказал он. – Трудно вычитать что-нибудь между строк, оставленных цензурой.

Полковник прочитал самые крупные заголовки. Международные сообщения. Вверху четыре колонки о национализации Суэцкого канала. Первая страница почти полностью занята извещениями о похоронах.

– На выборы никакой надежды, – сказал полковник.

– Не будьте наивны, – отозвался врач. – Мы уже слишком взрослые, чтобы надеяться на мессию.

Полковник хотел вернуть газеты. Но врач сказал:

– Возьмите их себе. Вечером почитаете, а завтра вернете.

В начале восьмого на башне зазвонили колокола киноцензуры. Отец Анхель, получавший по почте аннотированный указатель, пользовался колоколами, чтобы оповещать паству о нравственном уровне фильмов. Жена полковника насчитала двенадцать ударов.

– Вредная для всех, – сказала она. – Уже почти год идут картины, вредные для всех. – И, опустив москитную сетку, прошептала: – Мир погряз в разврате.

Полковник не откликнулся. Он привязал петуха к ножке кровати, запер двери дома, распылил в спальне средство против насекомых. Потом поставил лампу на пол, подвесил гамак и лег читать газеты.

Он читал их в той последовательности, как они выходили, от первой страницы до последней, включая объявления. В одиннадцать часов горн возвестил наступление комендантского часа. Через полчаса полковник кончил читать, открыл дверь во двор, в непроницаемую тьму, и помочился, подгоняемый комарами. Когда он вернулся в комнату, жена еще не спала.

– Ничего не пишут о ветеранах? – спросила она.

– Ничего. – Он погасил свет и улегся в гамак. – Раньше хоть печатали списки пенсионеров. А теперь вот уже пять лет не пишут ничего.

Дождь начался после полуночи. Полковник задремал, но тут же проснулся от боли в желудке. Услышал, что где-то в доме капает. Завернувшись с головой в шерстяное одеяло, он пытался определить, где именно. Струйка ледяного пота стекала вдоль позвоночника. У него был жар, и ему казалось, будто он плавает по кругу в каком-то студенистом болоте. Кто-то с ним разговаривал. А он отвечал, лежа на своей походной кровати.

– С кем ты разговариваешь? – спросила жена.

– С англичанином, который нарядился тигром и явился в лагерь полковника Аурелиано Буэндиа, – ответил полковник. Он повернулся на другой бок, весь пылая от лихорадки. – Это был герцог Марлборо.

Утром полковник чувствовал себя совсем разбитым. Когда колокола ударили к мессе во второй раз, он выпрыгнул из гамака и оказался в мутном предрассветном мире, потревоженном пением петуха. Голова все еще кружилась. Тошнило. Он вышел во двор, в тихие шорохи и смутные запахи зимы, и направился к уборной. Внутри деревянной, под цинковой крышей будки пахло аммиаком. Когда полковник откинул крышку, из ямы тучей взлетели треугольные мухи.

Тревога оказалась ложной. Сидя на неструганых досках, полковник испытывал досаду. Позыв сменился глухой болью в кишках.