Мы втроем сидели за столиком, когда кто-то опустил монету в щель автомата и началась нескончаемая, на всю ночь, пластинка. У нас не было времени подумать о чем бы то ни было. Это произошло быстрее, чем мы вспомнили бы, где же мы встретились, и быстрее, чем обрели бы способность ориентироваться в пространстве. Один из нас вытянул руку вперед, провел по стойке (мы не видели руку, мы слышали ее), наткнулся на стакан и замер, положив обе руки на твердую поверхность. Тогда мы стали искать друг друга в темноте и нашли — соединили все тридцать пальцев на поверхности стойки. Один сказал:
      — Пошли.
      И мы поднялись, будто ничего не случилось. У нас все еще не было времени встревожиться.
      Когда мы проходили по коридору, то слышали музыку где-то близко, прямо перед нами. Пахло печальными женщинами, они сидели и ждали. Пахло длинным пустым коридором — он тянулся перед нами, пока мы шли к дверям, чтобы выйти на улицу, но тут мы почувствовали терпкий запах женщины, что сидела у дверей. И мы сказали:
      — Мы уходим.
      Женщина ничего не ответила. Мы услышали скрип кресла-качалки — кресло качнулось назад, когда женщина встала. Услышали звук шагов по расшатанным половицам; потом звук ее шагов повторился — когда она возвращалась на прежнее место, после того как дверь, скрипнув, закрылась за нашими спинами.
      Мы обернулись. Там, за нами, воздух загустел — приближался рассвет-невидимка, и чей-то голос сказал:
      — Отойдите-ка, дайте мне пройти.
      Мы попятились. А голос снова сказал:
      — Они все еще торчат у дверей!
      И только когда мы пошли сразу в разные стороны, и когда голос стал слышаться везде, мы сказали:
      — Нам не выйти отсюда. Выпи выклевали нам глаза.
      Потом мы услышали: открылось несколько дверей. Один из нас разжал руки, отошел, и мы услышали: он пробирается в темноте, покачиваясь, натыкаясь на какие-то предметы, окружавшие нас. И он сказал откуда-то из темноты:
      — Должно быть, мы почти пришли. Здесь пахнет сундуками, набитыми барахлом.
      Мы почувствовали: он снова взял нас за руки; мы прижались к стене, и тогда другой голос прошел мимо нас, но уже в другом направлении.
      — Это, наверное, гробы, — сказал один из нас.
      Тот, что был в самом углу, и чье дыхание теперь доносилось до нас, сказал:
      — Это сундуки. Я с детства знаю запах сундуков, набитых одеждой.
      Тогда мы двинулись туда. Пол был мягкий и гладкий, как утоптанная земля. Кто-то вытянул руку. Мы почувствовали прикосновение к чему-то продолговатому и живому, но противоположной стены уже не было.
      — Это какая-то женщина, — сказали мы.
      Тот, который говорил про сундуки, сказал:
      — Мне кажется, она спит.
      Тело изогнулось под нашими руками, вздрогнуло, мы почувствовали, как оно ускользает, но не потому, что увертывается от наших прикосновений, а потому, что как бы перестает существовать. Однако спустя мгновение, когда мы напряженно и неподвижно стояли плечом к плечу, мы услышали голос женщин.
      — Кто здесь ходит?
      — Это мы, — ответили мы не шелохнувшись.
      Послышалось какое-то движение на постели, потом скрип и шарканье ног, пытающихся нащупать в темноте щупальца. Тут мы представили себе, что женщина села и смотрит на нас, еще не окончательно проснувшись.
      — Что вы здесь делаете? — сказала она.
      И мы сказали:
      — Не знаем. Выпи выклевали нам глаза.
      Ее голос сказал:
      — Я что-то слышала об этом. В газетах писали: трое мужчин пили пиво в каком-то патио, где было пять-шесть выпей. Семь выпей. И один из мужчин стал подражать голосу выпи. Плохо то, что час был уже поздний, — сказала она. — И вот эти твари прыгнули на стол и выклевали им глаза.
      Она сказала, что так было написано в газетах, но никто в это не поверил.
      Мы сказали:
      — Если в патио еще были люди, они должны были видеть выпей.
      И женщина сказала:
      — Были. На другой день в патио набилось полно народу, но хозяйка уже отнесла выпей в другое место.
      Когда мы повернулись в другую сторону, женщина замолчала. Там снова была стена. Стоило нам повернуться, мы наталкивались на стену. Вокруг нас, приближаясь к нам, повсюду и всегда была стена. Кто-то из нас снова разжал руки. Мы услышали: он снова что-то ощупывает, шарит по полу и говорит:
      — Не пойму, куда девались сундуки. По-моему, мы оказались где-то в другом месте.
      И мы сказали:
      — Иди сюда. Тут кто-то есть, рядом с нами.
      Мы услышали: он приближается. Почувствовали, он подошел к нам, и снова ощутили его теплое дыхание на своих лицах.
      — Вытяни руку вон туда, — сказали мы ему. — Там кто-то, кто знает нас.
      Должно быть, он вытянул руку; должно быть подошел, куда мы ему указывали, потому что через минуту вернулся и сказал:
      — Мне кажется, там какой-то мальчик.
      И мы сказали:
      — Хорошо, спроси его, знает ли он нас.
      Он спросил. И мы услышали в ответ равнодушный, бесцветный голос мальчика:
      — Да, я вас знаю. Вы — те трое, которым выпи выклевали глаза.
      Тогда послышался голос взрослого человека. Женский голос, который, казалось, шел из-за закрытой двери:
      — Ты снова разговариваешь сам с собой.
      Детский голос беззаботно ответил:
      — Нет. Тут снова люди, которым выпи выклевали глаза.
      Скрипнула дверь, и затем вновь послышался женский голос — уже ближе, чем в первый раз.
      — Отведи их домой, — сказал голос.
      И мальчик сказал:
      — Но я не знаю, где они живут.
      И женский голос сказал:
      — Не выдумывай. С той ночи, как выпи выклевали им глаза, все знают, где они живут.
      И потом она заговорила другим тоном, как если бы обращалась к нам:
      — Все дело в том, что никто не хочет в это поверить; говорят, это очередная «утка» — чтобы раскупали газету. Никто не видел выпей.
      И каждый из нас сказал:
      — Но даже если я выйду на улицу с остальными слепцами, никто не поверит мне.
      Мы стояли не шевелясь, не двигались, прислонившись к стене, слушая женщину. Она сказала:
      — Но если с вами вместе выйдет мальчик — это другое дело. Разве не поверят словам ребенка?!
      Детский голос перебил:
      — Если я выйду на улицу вместе с ними и скажу: вот те самые люди, которым выпи выклевали глаза, — мальчишки забросают меня камнями. В городе говорят, что такого не бывает.
      Наступила тишина. Затем дверь закрылась, и мальчик снова заговорил:
      — И потом, я сейчас занят — читаю «Терри и пираты».
      Кто-то сказал нам на ухо:
      — Я уговорю его.
      И пошел туда, откуда слышался голос ребенка.
      — Прекрасно, — сказал этот кто-то. — Так расскажи нам хотя бы, что произошло с Терри на этой неделе.
      Нам показалось, что он пытается завоевать доверие мальчика. Но тот ответил:
      — Мне это не интересно. Мне нравится только рассматривать картинки.
      — Терри оставили в лабиринте, — сказали мы.
      И мальчик сказал:
      — Это было в пятницу. А сегодня воскресенье, и мне интересно только рассматривать картинки. — Он сказал это бесстрастно, равнодушно, отчужденно.
      Когда тот, другой, вернулся, мы сказали:
      — Вот уже три дня, как мы потерялись, и с тех пор мы так и не отдыхали.
      И тот сказал:
      — Хорошо. Давайте немного отдохнем, только не будем разнимать рук.
      Мы сели. Нежаркое невидимое солнце стало пригревать нам плечи. Но даже солнце оставило нас равнодушными. Мы где-то сидели, потеряв представление о расстоянии, времени, направлении. Мимо нас прошло несколько голосов.
      — Выпи выклевали нам глаза, — сказали мы.
      И чей-то голос сказал:
      — Эти люди приняли всерьез то, что было напечатано в газетах.
      Голоса исчезли. Мы продолжали сидеть плечо к плечу, надеясь узнать по голосам и запахам идущих мимо нас знакомых. Солнце уже напекло нам головы. И тогда кто-то сказал:
      — Пойдете снова к стене.
      И остальные, продолжая сидеть, подняв голову к невидимому сиянию, ответили:
      — Нет, еще рано. Подождем, когда солнце станет бить нам прямо в лицо.