— Это из-за печени, — извинился он перед ней.

— Для грубости не может быть оправданий, — сказала она, по-прежнему не поднимая головы.

— Наверное, у меня отравление, — продолжал он. — Во время таких дождей печень разлаживается.

— Ты всегда говоришь об этом, — упрекнула она его, — но никогда ничего-не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты уже не сможешь себе помочь.

По— видимому, он был с нею согласен.

— В декабре, — сказал он, — пятнадцать дней проведем на море.

Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил:

— А уж потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого воскресенья.

Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а вернувшись в столовую, увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик.

— Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? — сказал он.

Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он тогда слушал ее невнимательно.

— Уже третий раз за этот год, — подтвердила она. — Видно, не могла придумать лучшего развлечения.

Врач обнажил свои безупречные зубы.

— Эти богачи сходят с ума.

У вдовы Монтьель он застал женщин — они зашли навестить ее по дороге из церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех провожал его до самой лестничной площадки Подойдя к двери спальни, он услышал другие женские голоса. Доктор постучал, и один из этих голосов сказал:

— Войдите.

Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень.

— Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? — сказал врач.

— Она празднует свой день рождения — ей исполнилось пятнадцать лет, — сказала одна из женщин.

— Восемнадцать, — с грустной улыбкой поправила вдова и, снова вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку. — И, конечно, — лукаво добавила она, — ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно, доктор, это была бы дурная примета.

Доктор положил мокрую шляпу на комод.

— Вот и прекрасно, — сказал он, глядя на больную задумчиво-удовлетворенным взглядом. — Теперь я вижу, что мне здесь больше делать нечего.

А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил:

— Вы разрешите мне?…

Когда вдова осталась с ним наедине, страдальческое выражение лица, свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не замечал. Выкладывая предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время шутил.

— Прошу вас, доктор, — сказала вдова, — не надо уколов. Я уже как сито.

— Для прокорма врачей, — улыбнулся доктор, — лучше уколов еще ничего не придумано.

Теперь заулыбалась и вдова.

— Честное слово, — сказала она, ощупывая через простыню ягодицы, — здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу.

— А вы и не дотрагивайтесь, — сказал врач. Она рассмеялась.

— Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям?

Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление.

— Доктор не велит, — сказал он, — вредно для печени. Пока он измерял давление, вдова с детским любопытством разглядывала круглую шкалу тонометра.

— Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, — заметила она

Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки.

— Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, — сказал он.

Закончив все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в лицо больной, а потом, поставив на столик флакон белых таблеток, сказал, чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов.

— Если не хотите больше уколов, — добавил он, — уколов не будет. Вы здоровей меня.

Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами.

— У меня никогда ничего не болело, — сказала она.

— Верю, — отозвался врач, — но ведь должен был я придумать что-нибудь в оправдание счета.

Ничего не ответив на это, вдова спросила:

— Я еще должна лежать?

— Наоборот, — сказал врач, — я это строго вам запрещаю. Спуститесь в гостиную и принимайте визитерш как полагается. К тому же, — иронически добавил он, — вам о стольких вещах надо поговорить!

— Ради бога, доктор, — воскликнула она, — не будьте таким насмешником! Наверно, это вы наклеиваете листки.

Доктор захохотал. Выходя, он остановил взгляд на кожаном чемодане с медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни.

— И привезите мне что-нибудь на память, — крикнул он, уже перешагивая порог, — когда вернетесь из своего кругосветного путешествия!

Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила:

— Непременно, доктор!

Так и не спутавшись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор, пока не ушла последняя визитерша. Только после этою она оделась. Когда пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела.

Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие.

— Если разобраться, — сказала вдова, — эта женщина мне нравится: она смелая.

Теперь и сеньор Кармайкл смотрел на дом вдовы Асис. Хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.

— Такая у нее природа, — сказал он. — Она создана рожать мальчиков, так что иной и не могла быть. — И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель: — А вы тоже цвет; прямо как роза.

Сеньору Кармайклу показалось, что свежестью своей улыбки она подтверждает его слова.

— Знаете что? — спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со своей нерешительностью, продолжала: — Доктор Хиральдо убежден, что я сумасшедшая.

— Что вы говорите! Вдова кивнула.

— Я не удивлюсь, — сказала она, — если он уже обсуждал с вами, как отправить меня в психиатрическую больницу.

Сеньор Кармайкл не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения.

— Все утро я просидел дома.

И он рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила Хосе Монтьеля в этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного, как молнией, кровоизлиянием в мозг.

— В таком случае, — отозвалась она, стряхивая с себя дурное воспоминание, — он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня.

И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила:

— Вы говорили с моим кумом Сабасом?

Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой.

Да, в пятницу и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснять, как бы тот реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас — такое осталось у сеньора Кармайкла впечатление — судя по всему, не против покупки.

Вдова выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если не в ближайшую среду, то в следующую, со спокойной рассудительностью допускала она, но все равно — еще до того, как кончится октябрь, она обязательно уедет.

Молниеносным движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер. Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись окончательно, он узнал судью Аркадио.

— Черт!

Судья Аркадио остолбенел.

— Чтобы больше этого не было! — крикнул алькальд и, засунув револьвер обратно, опять повалился в брезентовый шезлонг. — Когда я сплю, слух у меня еще острей!

— Дверь была открыта, — сказал судья.

Алькальд забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул.

— Который час?

— Скоро двенадцать, — ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом.

— До смерти спать хочется, — пожаловался алькальд.

Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит на месте. Несмотря на все его старания, несмотря на всё бессонные ночи, листки по-прежнему появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей спальни: «Лейтенант, не стреляйте из пушек во воробьям!» На улицах говорили вслух, что листки расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок — алькальд был в этом уверен — помирал со смеху.

— Просыпайтесь — сказал Аркадио, — и пойдемте съедим что-нибудь.

Однако алькальд голода не чувствовал и хотел поспать еще часок и принять ванну, тогда как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался домой обедать. Проходя мимо дома алькальда и видя, что дверь открыта, он зашел попросить для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам после наступления комендантского часа.

Алькальд сразу сказал:

— Нет. — И наставительно добавил: — Вам приличней спать у себя дома.

Судья Аркадио закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички, не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась.

— Не обижайтесь, — продолжал алькальд. — Честное слово, я был бы рад оказаться на вашем месте — ложиться в восемь вечера и вставать когда захочу.

— Кто в этом сомневается? — сказал, не скрывая иронии, судья. И добавил: — Только этого мне не хватало — нового папаши в тридцать пять лет.

Он отвернулся и стал разглядывать готовое пролиться дождем небо. Алькальд упорно молчал. Потом резко окликнул:

— Судья!

Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились.

— Я вам не дам пропуска. Понятно?

Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал.

Алькальд слушал, как он медленно спускается по лестнице, и вдруг крикнул:

— Судья!

Ответа не последовало.

— Мы остаемся друзьями! — крикнул алькальд.

Он не получил ответа и на этот раз.

Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио, пока не закрылась наружная дверь и он остался опять наедине со своими воспоминаниями. Уже не пытаясь заснуть, он мучился от бессонницы. Он застрял, увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он взят его судьбы в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и непостижимым. В то утро, когда со старым, обвязанным веревками картонным чемоданом и приказом подчиним, себе городок любой ценой он сошел, воровато озираясь, берег, ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили, будет сидеть на другой день в трусах, у дверей крупорушки. Благодаря его советам и беспощадности трех наемных убийц, прибывших в городок тем же баркасом, цель была достигнута. Сегодня, однако, хотя он и не замечал невидимой паутины, которой его оплело время, достаточно было бы одного мгновенного озарения — и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле себе подчинил.

Возле двери балкона, по которому хлестал дождь, он продремал с открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму и спустился в гостиную поесть. Совершил обычную проверку полицейского участка, а потом оказалось вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться.

Уже вечерело, когда он, по-прежнему держа руки в карманах, вошел в бильярдную. Хозяин приветствовал его из глубины пустого заведения, но алькальд не удостоил его ответом.

— Бутылку минеральной, — сказал он.

В холодильнике загремели передвигаемые бутылки.

— На днях, — пошутил хозяин бильярдной, — холодильник придется оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков.

Алькальд посмотрел на стакан, сделал глоток, рыгнул, так и остался сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова. На площади не видно было ни души.

— Почему так? — спросил алькальд.

— Сегодня воскресенье, — напомнил хозяин.

— А!

Он положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади кто-то, шедший такой походкой, словно поволочил за собой огромный хвост, пробормотал что-то непонятное, и только чуть позже алькальд начал осмысливать сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к полицейскому участку, в несколько прыжков поднялся по лестнице и вошел внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ.

Навстречу ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист, и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.

— Разбрасывал на петушиной арене, — сказал полицейский. Алькальд бросился в глубь коридора, открыл дверь первой

камеры и, держась за щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там юношу лет двадцати, в шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами. Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы.

— Как тебя зовут?

— Пепе.

— Дальше как?

— Пепе Амадор.

Алькальд смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел на бетонном возвышении, заменявшем заключенным кровать. Не обнаруживая никакого беспокойства, он снял очки, протер их краем рубашки и, щурясь, посмотрел на алькальда.

— Где я тебя видел? — спросил алькальд.

— Здесь, — ответил Пепе Амадор.

Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь.

— Ну что же, Пепе, — сказал он, — по-моему, ты допрыгался.

Заперев дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и там перечитал листовку несколько раз.

Сидя у открытой двери балкона, он убивал ладонью москитов, а на безлюдных улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек: когда-то, в такой же самый вечер, он впервые испытывал во всей полноте ощущение власти.

— Значит, снова, — сказал он вслух.

Снова. Как и прежде, они были отпечатаны на стеклографе на обеих сторонах листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому налету тревоги, оставляемому подпольем.

Он долго раздумывал в темноте, складывая и разгибая бумажный лист, прежде чем принять решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его пальцы наткнулись на ключи от камеры.

— Ровира! — позвал он.

Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул ему ключи.

— Займись этим парнем, — сказал он. — Постарайся уговорить его назвать тех, кто доставляет к нам пропагандистские листовки. Не удастся добром — добивайся по-другому.

Полицейский напомнил, что вечером он дежурит.

— Позабудь об этом, — сказал алькальд. — До нового приказа не занимайся больше ничем. И вот что, — добавил он так, словно его осенила вдруг блестящая мысль, — отправь-ка этих, во дворе, по домам. Сегодня ночь, патрулей не будет.

Он вызвал в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу сидевших все это время без дела в участке, и велел им надеть форменную одежду, хранившуюся у него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он сгреб со стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие вечера, и достал из сейфа горсть боевых.

— Сегодня ночью патрулировать будете вы, — сказал он, проверяя винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. — Не делайте ничего, но пусть люди знают, что вы на улице.

Раздав патроны, он предупредил:

— Но смотрите — первого, кто выстрелит, поставлю к стенке.

Алькальд подождал ответа. Его не последовало.

— Понятно?

Все трое — два ничем не примечательных метиса и гигантского роста блондин с прозрачными голубыми глазами — выслушали последние слова алькальда, укладывая' патроны в патронташи. Они вытянулись.

— Понятно, господин лейтенант.

— И вот еще что, — добавил уже неофициальным тоном алькальд. — Сейчас Асисы в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и он полезет на рожон. Так вы с ним не связывайтесь — пусть идет своей дорогой.

Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз.

— Понятно?

— Понятно, господин лейтенант.

— Вот так-то, — заключил алькальд. — А ухо держать востро.

Запирая церковь после службы, которую он начал на час раньше, чтобы успеть закончить до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали. Вонь появилась и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он поджаривал ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял ее причину: Тринидад заболела, и с субботы никто не выбрасывает дохлых мышей. Он вернулся в храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей метрах в двухстах от церкви.

Дверь ему отворил сам Того Висбаль. В маленькой полутемно гостиной, в ко горой стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать и слепая бабушка Мины пили из чашек какой-то горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы.

— Уже прошло пятнадцать лет, падре, — сказала слепая, — как вы последний раз были у нас в доме.

Это и вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда.

— Как летит время, — сказал падре, а потом, давая понять, что торопится, повернулся к Тото Висбалю. — Хочу попросить вас о любезности: пусть Мина с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, — объяснил он Мине, — с субботы больна.

Тото Висбаль не возражал.

— Только время тратить попусту, — вмешалась слепая. — Все равно в этом году конец света.

Мать Мины положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако слепая ее руку сбросила.

— Бог наказывает суеверных, — сказал священник.

— Написано, — не унималась слепая, — кровь потечет по улицам, и не будет силы человеческой, которая сможет ее остановить.

Падре обратил к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая, страшно бледная, и казалось, что ее мертвые глаза проникают в самую суть вещей.

— Будем тогда купаться в крови, — пошутила Мина. Падре Анхель повернулся к ней и увидел, как она с иссиня-черными волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент и разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины на какой-нибудь школьной вечеринке.

— Воскресенье, а ты работаешь, — упрекнул он ее.

— Я уж ей говорила, — снова вмешалась слепая. — Дождь из горячего пепла просыплется на ее голову.

— Бог труды любит, — с улыбкой сказала Мина.

Падре по— прежнему стоял, и Тото Висбаль, пододвинув табуретку, снова предложил ему сесть Он был тщедушный, с суетливыми от робости движениями.

— Спасибо, — отказался падре Анхель, — я спешу, а то комендантский час застанет меня на улице.

И, обратив наконец внимание на воцарившуюся в городке мертвую тишину, добавил:

— Можно подумать, что уже больше восьми.

Только сказав это, он понял: после того как камеры пустовали почти два года, Пепе Амадор опять за решеткой, а городок снова на милости трех убийц. Поэтому люди уже с шести сидят по домам.

— Странно, — казалось, падре Анхель разговаривает сам с собой. — В такое время как теперь — да это просто безумие!

— Рано или поздно это должно было случиться, — сказал Того Висбаль. — Страна расползается по швам.

Он проводил падре до двери.

— Листовки видели? Падре остолбенел.

— Снова?

— В августе, — заговорила слепая, — наступят три дня тьмы.

Мина протянула старухе начатый цветок.

— Замолчи, — сказала она, — и кончи вот это.

Слепая ощупала цветок и стала доделывать его, продолжая в то же время прислушиваться к голосу священника.

— Значит, опять, — сказал падре.

— Уже с неделю как появились, — сказал Тото Висбаль. — Одна оказалась у нас, и неизвестно, кто ее подсунул. Сами знаете, как это бывает.

Священник кивнул.

— Там написано: как было, так все и осталось, — продолжал Тото Висбаль. — Пришло новое правительство, обещало мир и безопасность для всех, и сначала все ему поверили. Но чиновники остались такими же, как были.

— А разве неправда? — сказала мать Мины. — Снова комендантский час, и опять эти три убийцы на улице.

— Обо всем этом написано, — подала голос слепая.

— Чепуха какая-то, — задумчиво сказал падре. — Ведь положение теперь другое. Или, по крайней мере, — поправил он себя, — было другим до сегодняшнего вечера.

Прошло несколько часов, прежде чем он, лежа без сна в духоте москитной сетки, спросил себя, не стояло ли время на месте в течение всех девятнадцати лет, которые он провел в этом приходе. Перед своим домом он услышал топот сапог и звон оружия, предшествовавшие в другие времена винтовочным выстрелам. Только на этот раз топот стал слабеть, вернулся через час и удалился снова, а выстрелы так и не прозвучали. Немного позже, измученный бессонницей и жарой, он понял, что уже давно поют петухи.