Алькальд даже не взглянул на нее. Взяв с собой полицейского, он направился на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он сказал:

— Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой.

Вместе с полицейским он миновал людей и пошел в суд Там никого не было. Тогда он пошел к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь, позвал:

— Судья!

Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты:

— Он ушел.

Алькальд словно прирос к порогу.

— Куда?

— Куда ему идти? — ответил женщина. — Наверно, к этой дерьмовой шлюхе.

Алькальд мигнул полицейскому, чтобы тот шел за ним. Не глядя на женщину, они прошли внутрь, перевернули спальню вверх дном и, убедившись окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную.

— Когда он ушел? — спросил алькальд.

— Позавчера вечером, — ответила женщина. Алькальд замолчал раздумывая.

— Сукин сын! — крикнул он вдруг. — Спрячься хоть на пятьдесят метров под землей, снова влезь в утробу своей шлюхи-матери, мы тебя и оттуда достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная!

Женщина вздохнула.

— Услышь вас бог, лейтенант.

Уже смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших на углах улицы по обе стороны участка, но мать Пепе Амадора унесли, и казалось, что городок успокоился.

Алькальд прошел прямо в камеру, где лежал убитый, приказал принести брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело Пене Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски веревок и проволоки Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал ими тело от шеи до щиколоток.

Когда он закончил, с него ручьями лил пот, но было видно, что он испытывает облегчение — как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь с себя сбросил.

Только после этого он включил в камере свет.

— Достать лопату, заступ и фонарь, — приказал он полицейскому, — а потом позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму подальше, на задах — там суше.

Слова звучали так, словно он придумывал каждое по мере того, как его выговаривал.

— И зарубите себе на носу, — добавил он, — этот парень не умирал.

Прошло два часа, а могилу все еще не выкопали. Алькальд увидел с балкона, что на улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном углу большой комнаты и перестал слышать доносящиеся издалека редкие пронзительные крики выпи.

Его вернул к действительности голос падре Анхеля. Сперва алькальд услышал, как падре говорит с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем пришел, и, наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока не услышал их снова, теперь уже в участке, и не услышал первых шагов на лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином.

Увидев его на верхней площадке лестницы, падре Анхель остановился. Двумя ступенями ниже стоял в коротком белом накрахмаленном халате и с чемоданчиком в руке доктор Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы обнажились.

— Я разочарован, лейтенант, — весело сказал он. — Ждал целый день, что меня позовут делать вскрытие.

Падре Анхель посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался.

— Вскрывать некого, — сказал он, — поэтому вскрытия не будет.

— Мы хотим видеть Пепе Амадора, — сказал священник.

Алькальд опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к доктору Хиральдо:

— Я тоже хочу, но что поделаешь? — И уже без улыбки добавил: — Пепе Амадор убежал.

Падре Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него дуло карабина.

— Остановитесь, падре.

Врач тоже поднялся ступенькой выше.

— Слушайте, лейтенант, — все еще улыбаясь, сказал он, — у нас в городке сохранить что-нибудь в тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами.

— Пепе Амадор убежал, — повторил алькальд.

Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох.

Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги.

— Стой! — крикнул он.

Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем.

— Давайте играть в открытую, лейтенант, — сказал врач. Впервые за долгое время голос его звучал жестко. — Это вскрытие должно быть сделано. Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у заключенных в этой тюрьме.

— Доктор, — сказал алькальд, — если вы сделаете хоть один шаг, я вас пристрелю. — Он чуть скосил глаза в сторону священника. — И вас тоже, падре.

Все трое замерли.

— А к тому же, — продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, — вам, падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень.

— Заклинаю вас богом… — начал падре Анхель и снова судорожно закашлялся.

— Ну вот что, — снова заговорил алькальд, — считаю до трех. При счете «три» начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, — слова его были обращены теперь только к врачу, — с шуточками покончено, доктор, — мы с вами воюем.

Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал.

— Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли.

— Раз… — начал считать алькальд.

Продолжение счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор Хиральдо хлопнул его по плечу.

— Не удивляйтесь, падре, — сказал он, — такова жизнь.

У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без четверти восемь.

Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь, словно школьный ластик, стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно, выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два невидимых слова.

На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту, но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать, так высоко, что ее можно было слышать только в воображении.

Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей об обычных в октябре, болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды вечером у него в комнате от Ребеки Асис.

Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньоры Кармайкла. Жена и старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов, посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в воздухе рукою какой-то знак, сказал:

— А, знаю — это аконит.

Но это не был аконит.

О листках никто не вспоминал. Рядом с последними событиями они выглядели, самое большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал такое мнение во время прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у себя в комнате с дамами из общества католичек.

Оставшись один, падре Анхель ощутил голод. Он пожарил себе зеленых бананов, нарезанных ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском сыра. Приятная тяжесть в желудке помогла забыть о неотступно преследующем запахе. Раздеваясь, чтобы лечь, и уже потом, под сеткой, охотясь за пережившими опрыскиванье москитами, он несколько раз рыгнул. Падре чувствовал изжогу, но в душе у него царил мир.

Спал он как убитый. В безмолвии комендантского часа он услышал взволнованный шепот, первые аккорды на струнах, настроенных предрассветным холодком, и, наконец, песню из тех, что пели прежде. Без десяти пять он проснулся и снова понял, что живет. Величественно приподнявшись, он сел, потер глаза и подумал: «Пятница, двадцать первое сентября». А потом, вспомнив, сказал вслух:

— Святой Илларион.

Не умываясь и не помолившись, оделся. Застегнув одну за другой все пуговицы сутаны, обулся в потрескавшиеся ботинки на каждый день, у которых уже отрывались подошвы. Отворив дверь и увидев за ней свои туберозы, вспомнил строку песни.

— «И там я останусь до смерти», — вздохнул он.

Мина сильным толчком приоткрыла дверь церкви в тот самый миг, когда он в первый раз ударил в колокол. Подойдя к чаше со святой водой, она увидела, что мышеловки по-прежнему открыты и сыр в них цел. Падре отворил входную дверь до конца.

— Пусто, — сказала Мина, встряхнув картонную коробку. — Сегодня ни одна не попалась.

Но падре Анхель ее не слышал. Словно оповещая, что и в этом году, несмотря на все, в назначенный срок придет декабрь, рождался ослепительно ясный день. Никогда еще падре не ощущал так остро молчания Пастора.

— Ночью была серенада, — сказал он.

— Да, винтовочная, — отозвалась Мина. — Недавно только перестали стрелять.

Падре впервые на нее посмотрел. На ней, невероятно бледной, как ее слепая бабушка, тоже была голубая лента светской конгрегации, но в отличие от Тринидад, которая была немного мужеподобной, в ней начинала расцветать женщина.

— Где?

— Везде, — ответила Мина. — Будто с ума посходили, разыскивая листовки. Говорят, в парикмахерской случайно подняли пол и нашли там оружие. Тюрьма переполнена, но говорят, что мужчины бегут в лес и кругом партизаны.

Падре Анхель вздрогнул.

— А я ничего не слышал, — сказал он и двинулся в глубину церкви.

Она молча последовала за ним к алтарю.

— И это еще не все, — продолжала Мина. — Хотя был комендантский час и стреляли, ночью снова…

Падре Анхель остановился и, прищурившись, посмотрел на нее прозрачными голубыми глазами. Мина, с пустой коробкой под мышкой, остановилась тоже и, нервно улыбнувшись, договорила.