В свое время Корсаков квартировал в походах в крестьянских избах и этот запах напомнил ему былое. Однако сейчас он уловил совершенно неуместные здесь ароматы и нерешительно остановился. После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся через маленькие окошки. Простой стол из струганных досок, сундук под окном. Единственное, что было чуждо крестьянской избе - походная офицерская кровать, придвинутая к стене.
      С лавки возле печки кто-то поднялся ему навстречу, он прищурился, пытаясь разобрать кто это и почувствовал, как кровь бросилась в голову. Это лицо, эти полуразвившиеся светлые локоны, дрожащие губы...
      -- Анна... - только и смог вымолвить он.
      Руки, губы, зеленые заплаканные глаза... тонкие плечи... забытье, как омут... прерывистое дыхание, словно они вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха и вновь погрузиться друг в друга. Час... только один час.
      Стук в окно и голос поручика.
      -- Пора, господин полковник.
      Она припала к его груди, он почувствовал ее слезы.
      -- Я не отпущу тебя, не отпущу...
      Шаг, другой. Он словно ощущает, как рвется связывающая их нить. Сдавленные рыданья за спиной.
      -- Прощай, сердце мое...
      -- ...и спит на рабочем месте, только что не храпит. И морда разбита.
      Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь со сна разглядеть, кто перед ним. Напротив, присев на корточки, глумливо скалился обрюзгший, с заплывшими свиными глазками Евгений Жуковицкий - менеджер от искусства, как он себя называл.
      -- И ты, Жук... - пробормотал Корсаков, потягиваясь. - Если с утра не заладится, так и весь день насмарку, а если тебя с утра встретишь, считай, вся неделя пропала.
      -- Ладно, может, я-то тебе и нужен, - усмехнулся Жуковицкий, - старый добрый Жучила.
      -- Сказки об отборе картин на аукцион "Сотби" будешь рассказывать тем, кто помоложе.
      Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал "по-дружеской" цене, иногда выпрашивал, а случалось просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников. С незаконным вывозом не связывался, опасаясь статьи УК. В результате к перестройке, когда открыли границы, скопил приличную коллекцию, вывез ее, как только объявили свободу передвижения и удачно реализовал. Затем Жук сумел на волне интереса к советскому искусству провернуть несколько спекулятивных сделок, скупая работы по дешевке и продавая их по рыночной стоимости. Когда ажиотаж спал, капитала оказалось достаточно, чтобы перейти в высшую весовую категорию - "черный рынок" работ классиков. Но время от времени, по старой памяти, а может просто от жадности, Жучила занимался молодыми художниками, по старой же памяти безжалостно их обирая.
      -- А что, могу и на "Сотби" устроить. Хочешь - обсудим, - Жуковицкий хитро посмотрел на Игоря, - но сейчас о другом. Я бы пару-тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл "Руны и Тела"? - Жучила облизал толстые губы, погладил двойной подбородок, - есть возможность хорошо заработать - этот твой период на западе помнят. Смотри сам, я второй раз предлагать не буду.
      -- Почему именно "Руны и Тела"? У меня с тех пор много нового появилось.
      -- А кому ты сейчас интересен, Гарик? - с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий, - имя твое помнят по старым работам, а что забыли тебя сам виноват. Так как насчет картин?
      -- Не знаю, - уклончиво сказал Корсаков, - из того цикла почти ничего не осталось. Можно, конечно, поглядеть, - если предложит хотя бы по пятьсот - отдам, решил он.
      -- Ты же знаешь, я обманывать не стану...
      -- Ох, не могу, - Корсаков откинулся на стуле, - ты бы хоть народ не смешил, Жук! Ты еще скажи: честность в отношениях - гарантия долговременного сотрудничества! Сколько ты тогда, в девяносто втором на всех нас наварил?
      -- Ну, Гарик, - потупился Жуковицкий, - время такое было: не ты меня объегоришь, так я тебя.
      -- Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, - подавшись вперед, сказал Корсаков.
      Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет - не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.
      -- Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, - он огляделся, - ну, хоть в "Прагу". Посидим, обговорим условия.
      -- Чего обговаривать? Я себе цену знаю, - пожал плечами Игорь.
      -- Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас - банка пива на опохмел. - Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, - тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись...
      -- С одним из "поднявшихся" я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, - усмехнулся Игорь.
      -- Это с Леней-Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут - не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой...
      -- Слушай, завязывай. Не на трибуне, все-таки, и не у гроба, - попросил Игорь, - давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.
      -- Ну, ты так сразу... - немного сбавил обороты Жуковицкий, - почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер - картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.
      -- Ну, ты меня-то не хорони загодя, - сказал Корсаков.
      -- Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.
      Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться...
      -- Хорошо, Женя, я подумаю, - сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, - работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому-то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? - Игорь потер пальцами, будто считая деньги.
      -- Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, - с готовностью закивал Жук. - А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить... - он оглядел выставленные Игорем картины, - ну, хоть вот эту, - ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно посмотрел на Корсакова. - Хоть и себе в убыток, но помня о старой дружбе, о славных временах, могу заплатить даже пятьдесят долларов США.
      -- Пятьсот, - коротко сказал Игорь.
      Жуковицкий выпучил глаза.
      -- Ты что, родной? Ты с утра-то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая-то стремная - тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.
      Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.
      -- Я писал эту картину кровью сердца, - Игорь подпустил в голос дрожи, - ночей не спал, не пил, не ел, - он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. - И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, - Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, - товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.
      Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.
      -- Вот на эту женщину? - задумчиво проговорил он.
      -- Ну да!
      -- Эх, - мужик вздохнул, - да если бы моя Маринка такая была... А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей-богу. На кровати, не поверишь, боком сплю - не помещаемся. А кровать у нас широкая - сам ладил...
      -- Слыхал? - Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.
      -- Нашел у кого спрашивать, - скривился тот, - мнение дилетанта...
      -- А ведь раньше такая же была, - не унимался мужик, - пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки...
      -- Это же высокая поэзия, Женя! - Корсаков ковал железо, пока горячо, Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки...
      -- Рук не видно, - быстро сказал Жуковицкий.
      -- Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, Женя, креста на тебе нет!
      -- ...пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, продолжал гундеть мужик, - а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали...
      -- Сто двадцать, но я себе этого не прощу, - категорически заявил Жук, - просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов - все что могу предложить.
      -- Холст и краски дороже стоят, - не уступал Корсаков.
      -- ...а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!
      -- Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, - разом заорали Корсаков и Жуковицкий.
      Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.
      -- Сами же просили портрет оценить, - сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, - ну, москали, не поймешь вас.
      -- Короче, Гарик, сто пятьдесят - и все!
      По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.
      -- Ну вот, - одобрил Жук, - а то - пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.
      Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.
      -- А насчет тех картин - так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? - спросил, осклабившись, Жук.
      -- Не переехал. Заходи, - сказал Корсаков, - но уж за них я с тебя семь шкур спущу.
      -- Разберемся, - Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.
      Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.
      Обменяв валюту, Игорь побрел домой.
      Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок-ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи-восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой-то бард, его обходили стороной - уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.
      Корсаков заметил милицейский наряд, проверявший документы у лица кавказской национальности, подошел поближе. Дождавшись, когда нацмена отпустили - видно, документы оказались в порядке, он подошел к разочарованным милиционерам.
      -- Ребята, у меня тут должок для капитана Немчинова. Передайте, - Игорь протянул руку, как бы для пожатия старшему наряда - щеголеватому лейтенанту, избавился от денег и, кивнув, пошел дальше.
      В продуктовом магазине, долго не раздумывая, накупил продуктов: колбасы, хлеба, яиц и кофе. Долго стоял напротив винного отдела. Выпить, не выпить? Прозрачная, как слеза, водка, янтарный коньяк, ликер "Кюрасао", цвета стеклоочистителя... пиво, шампанское, портвейн, виски. На память пришел Жуковицкий: "...еще немного и белую горячку заработаешь". Не дождешься, Жучила! Этот номер мы уже вытаскивали - ничего, кроме похмелья и горьких воспоминаний там нет.
      -- Мужчина, ну вы прям, как в музее. Чего на нее смотреть, ее пить надо! Не стесняйтесь, подходите, - подбодрила Игоря молодящаяся продавщица.
      -- Не могу, красавица, - вздохнул Корсаков, - язва.
      -- То-то облизываешься, как кот на сметану, - посочувствовала продавщица.
      Купив двухлитровую бутылку кваса, Игорь, опасаясь что поддастся соблазну, быстро вышел из магазина.
      В квартире кто-то был - дверь с лестницы была забаррикадирована. Корсаков наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику: кто-то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.
      -- Ты что ли, Игорь? - голос у Владика был сдавленный, испуганный.
      -- Я, - подтвердил Корсаков, - открывай. Чего закрылись? Опять трахаетесь?
      За дверью загремело. Корсаков втиснулся в образовавшийся проем.
      -- Трахаемся... Давай, быстрее, - Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления, - никого чужого не заметил?
      Под глазами у него были синяки в пол-лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.
      -- Не заметил.
      -- Это хорошо, - Владик привалил радиатор к двери, поставил на него еще один. - А я пришел - тебя нет. Ну, думаю, все...
      -- Так ты один? А где шлялся? - спросил Игорь, проходя в комнату, участковый заходил, тебя спрашивал.
      -- Когда?
      -- Позавчера. Сказал, что тебя папаша Анюты к ним в отделение приволок.
      -- Точно, - кивнул Владик, - они меня отпустили потом, я у приятеля ночевал - боялся сюда показаться, - он подошел к окну, чуть отодвинув фанеру, осмотрел двор.
      -- Мог бы и зайти, проведать - я до ночи без памяти провалялся, проворчал Корсаков.
      Он разгрузил сумки, принес из чулана электроплитку, сковородку и принялся резать колбасу.
      Владик присел на низенькую табуретку, обхватил плечи руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
      -- Тебе хорошо, - сказал он обиженным тоном, - ты сразу вырубился, а меня, как грушу в спортзале обработали.
      -- Анюта где была?
      -- В машину ее утащили и увезли. И папа с ней уехал. А трое этих... остались и давай меня охаживать. Я все ступеньки в доме пересчитал. Потом папа вернулся и повезли они меня в "пятерку". Что там было... - он тяжело вздохнул.
      Игорь бросил на сковороду нарезанную колбасу, глотнул квасу и присел на диван.
      -- Знаю я, что там было, - проворчал он. - Владик, тебе сколько лет?
      -- Двадцать один, а что?
      -- Что? А то, что баб надо выбирать не только членом, но и головой. Или ты ее в невесты присмотрел?
      -- В какие невесты? - возмутился Лосев, - ну, понравились друг другу, перепихнулись в охотку. Что ж теперь, любовь на всю жизнь?
      -- Вот трахнулись, и - все, разбежались по норам. За каким хреном ты ее сюда водить стал? Соображение надо иметь. Она что, не говорила, что у нее папа крутой?
      -- Ну, так, бормотала чего-то, - Владик потупился, - я думал, это еще лучше. Папашка денег подкинет, может, выставку организовать поможет. Глядишь и ...
      -- Ага, - усмехнулся Корсаков, - апартаменты выделит - трахайтесь, детки, на здоровье. Позволь я тебе кое-что объясню: в советское время общество у нас было бесклассовое. Так во всяком случае, считалось. А теперь дело другое. Анюта и папаша ее принадлежат к высшему обществу, а ты даже не в низшем классе, ты нигде. Ты - деклассированный элемент, мать твою! - Игорь разозлился всерьез. В самом деле: приходится объяснять этому Казанове элементарные вещи, - они - новая аристократия, только без дворянских титулов. Хотя я подозреваю, что это временно. А ты? Монтекки из подворотни! Ромео без определенного места жительства. Кстати, Ромео даже родословная не помогла, если ты помнишь, чем у Шекспира дело кончилось. Ты пойми, Лось, бабы к художнику тянутся потому, что он вольный человек, а воля - это отсутствие хомута и кнута! Ты себе нашел и то, и другое, и приключений на задницу. И, кстати, ты уж меня извини, ты всерьез считаешь себя художником?
      -- А почему нет? - обиделся Владик.
      -- Да потому, что давить краску на холст - это еще не искусство. Таких, как я - сотни, а таких, как ты - тысячи и все хотят сладко есть и мягко спать, не прилагая к этому усилий. Вы не знаете элементарных вещей: даже, как правильно смешать краски, я не говорю уже о технике рисунка. Я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал про таких, как ты очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого на себя
      -- Вполне можно обойтись и без этого, - заявил Лосев.
      -- Да, можно. Но тогда нужна своя фишка, чтобы тебя заметили. Эпатаж, скандал, причем не местного значения, не драка с бомжами и не пьяный загул среди своих, а скандал такой, чтобы о нем написали в прессе. Мне уже за тридцать, Владик, и, по большому счету, мне учиться чему-то уже поздновато, но ты молодой. Брось ты эту херню, найди что-то свое и упрись рогами: работай, думай, пробуй, но не скользи по жизни, как по накатанной дорожке. Выбьешься в люди - я только рад за тебя буду.
      -- Чего ты завелся-то, - пробормотал Владик, стараясь не смотреть на разгорячившегося Корсакова, - ну ладно, попробую я...
      -- Да не пробовать надо, а делать! - в сердцах рявкнул Игорь. А действительно, чего это я разорался? - подумал он. Жалко, наверное, этого балбеса.
      Колбаса заскворчала, Корсаков перевернул ее и разбил в сковородку пяток яиц.
      -- Ладно, давай перекусим, - сказал он.
      Владик принес подушку, уселся на нее. Табуретку они использовали, как сервировочный столик. Яичница исчезла в мгновение ока. Разлив по кружкам квас, Игорь достал из кармана пятьдесят баксов и протянул Владику.
      -- Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу.
      -- Не понял, - Лосев захлопал глазами.
      -- Федоров, участковый наш, сказал, что будет лучше, если ты пропадешь с Арбата в неизвестном направлении и, причем, надолго.
      Лосев покачал головой.
      -- Зачем? Вроде, все обошлось. Папа уехал, Аньку я больше видеть не хочу - здоровье дороже...
      Корсаков с досадой хлопнул ладонями по коленям.
      -- Слушай, я тебе все разжевывать должен? Папа, говоришь, уехал? Надолго ли? Ты думаешь, он это дело так оставит? В один прекрасный день я тебя найду вон там, - он кивнул за окно, - во дворе с проломленной головой. А еще хуже - менты, причем не из "пятерки", а какой-нибудь ОМОН, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с "планом". Тебя на зону лет на пятнадцать, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. "За нарушение общественного порядка". А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине и на рукоятке мои "пальчики". С Александра Александровича станется может и такое организовать.
      Игорь закурил, откинулся на матрасе и уставился в потолок. Жалко парня, но что делать - сам виноват.
      Владик потерянно молчал. Снизу донеслись голоса соседей - бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам. Лосев встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва. Краски и кисти он сложил в этюдник.
      -- А картины куда? - спросил Лосев.
      -- Оставь, я спрячу. Как обоснуешься - дай знать. Если получится картины продать - деньги вышлю.
      Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
      -- Давай присядем на дорожку, - предложил Корсаков.
      Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что-то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.
      -- С мужиками не прощайся, - сказал он, отодвигая радиаторы от двери, пусть думают, что ты на Арбат пошел.
      -- Ладно. Ну, бывай, Игорек, - Лосев протянул ему ладонь, - как остановлюсь где-нибудь - пришлю весточку.
      -- Счастливо, Влад, - Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.
      Эх, жизнь - дерьмо, подумал он.
      Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.
      -- Да будет свет, - сказал он и оглядел свое пристанище.
      При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки - раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.
      Владик притащил откуда-то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью на следующий день даже бомжи-соседи таращили глаза и качали головами.
      -- Ну вы, ребята, даете. Одно слово - художники.
      Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате - несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.
      Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок - девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.
      А вот эта картина написана, дай бог памяти... А-а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой - садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся - половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука - кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной - Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог - страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.
      А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой-то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.
      Вторая картина, "Знамение" - главная из цикла "Руны и Тела". В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что-то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что-то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей-то просьбе "подъехал" к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить "Знамение" и "Снег" - цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить - он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя - Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты...
      Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку - такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен - если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что-то стоящее.
      Глава 5
      Нарушение сна - явный признак алкоголизма. Это любой врач скажет. Можно, конечно, лечь, закрыть глаза и провалиться в непонятную тягучую смесь из образов, мыслей, воспоминаний... Это не сон, а иллюзия - мозг не отдыхает, а продолжает работать, причем работать вхолостую. Могут, конечно, родиться необычные сюжеты, но если их воплотить на холсте - сам рад не будешь. Такое уже не раз бывало и лучше уж не спать совсем, тем более, что особых усилий для этого прилагать не нужно.
      Корсаков достал эскизы к портрету Анюты. Картина получилась не сразу он пробовал менять ракурс, склонял милую головку девушки к плечу, добавлял украшения, пытался менять освещение лица. Вот окончательный вариант того, что он перенес на холст.
      Карандаш придавал рисунку некое очарование, незаконченность, иллюзию приостановленного движения. Казалось, девушка на портрете вот-вот несмело улыбнется, а может, дрогнут ресницы, глаза наполнятся влагой и она отвернется, чтобы скрыть слезы. Жаль, что карандашный рисунок недолговечен чешуйки грифеля осыплются с бумаги, и образ потускнеет, как бы подернувшись дымкой времени. Постепенно сотрутся детали и останется лишь контур, силуэт, похожий на воспоминание о дорогом человеке, ушедшем навсегда.
      Игорь отложил эскиз. Что-то слишком часто он думает об этой девчонке. Такое впечатление, что она не случайно возникла в его жизни и ее появление было предопределено. Впрочем, бред, обычный бред. Желание перемен, тягостность существования заставляет выдумывать всяческие глупости. Нет никакой девушки, предназначенной ему, есть обычная избалованная девица, привыкшая брать, ничего не давая взамен и глядящая на мир из окна папиного лимузина. Небольшое приключение - перепихнулась с представителем околобогемной тусовки, с вольным художником. Ну так пусть этот художник и дальше вольно гуляет. Если папа позволит. А не позволит - найдем другого!
      Разозлившись то ли на себя, то ли на Анюту с Владиком, Корсаков собрал эскизы стопкой, взвесил ее на руке и запустил по комнате, как листовки в толпу.
      -- Игорек, ты не спишь? - кто-то постучал в наружную дверь, хотя Игорь оставил ее открытой - замок чинить было лень, а батареями заваливать вообще людей смешить.
      -- Не сплю, - отозвался Корсаков, - заходи, Трофимыч.
      Оглядев валявшиеся эскизы, Трофимыч осторожно прошел в комнату и, потоптавшись, присел возле матраса на корточки.
      -- Слышь, Игорек, тут халтурку подкинули. В соседнем особняке стены на втором этаже поломать. Обещали утром оплатить, как сказали: "по факту". Особняк какая-то контора купила, очередная "шараш-монтаж". Будут ремонт делать под офис, а может, под магазин. Намедни менты там облаву провели всех, кто ночевал, выгнали. Особняк пустой стоит. Ты как, подработать не желаешь?
      Игорь подумал. Ночевать в пустой квартире не хотелось, тем более, что заснуть не получится. Раньше хоть с Владиком поговорить можно было, а теперь пусто, тоскливо. Денег, конечно, заплатят копейки, но работа отвлечет от горьких мыслей. Именно вот с такого перепоя, на второй-третий день приходит такая депрессия, что можно и в петлю головой - сколько уже примеров было.
      -- Ты хоть был там? - спросил он, - может там стены такие, что из пушки не прошибешь?
      -- Ну, конечно, раньше на совесть строили, но кто нам мешает попробовать? Инструмент я подобрал: кувалду, лом, ну еще кое-что по мелочи. Одному неохота возиться, а мои кореша лучше будут с протянутой рукой стоять, или бутылки собирать, чем палец о палец ударят.
      -- Пойдем, Трофимыч, разомнемся, - Игорь поднялся, надел куртку, сунул в карман сигареты, - ломать не строить. Так, нет?
      Особняк стоял чуть в глубине улицы, фасадом на Арбат. Половину его уже занимал антикварный магазин - видно дом разделили перегородками уже в советские времена, а во второй половине особняка и предстояло провести подготовку к ремонту.
      Через узкую дверь, выходящую в переулок, они попали на лестницу, ведущую на второй этаж. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструмент в брезентовой сумке. Запах на лестнице стоял кошмарный - временные жильцы, не утруждая себя, справляли естественные надобности прямо под лестницей.
      -- Что за народ, - бурчал Трофимыч, пробираясь под лестницу в поисках электрической розетки- где живут, там и гадят.
      Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло. Воткнув переноску в розетку, Трофимыч стал подниматься наверх, держа лампу над головой, отчего стал похож на Прометея, несущего людям божественный огонь.