Глава 12

Берег уходил вдаль. Кривокрасов выплюнул папиросу, затоптал ее и полез в карман шинели.

— Это вас Евсеич не видит, товарищ сержант, — сказал Назаров, кивнув на окурок, — он бы целую лекцию закатил о том, что сорить на палубе имеет право лишь капитан. Потому, как матросам он — царь и бог, а значит за ним они убирать обязаны.

— Виноват, — пробормотал Кривокрасов. Подобрав с палубы окурок, он бросил его за борт, — про царя и бога я уже слышал. Мне приказано передать вам пакет, товарищ лейтенант. Вот, пожалуйста.

Назаров, сломав сургучную печать, вытащил письмо. Михаил отошел в сторону, чтобы не мешать ему.

— Ну, что, — сказал Назаров, пряча письмо в конверт, а конверт в карман, — поступаете в мое распоряжение, товарищ сержант. Правда, с некоторыми оговорками. Если хотите, могу дать почитать.

— Не обязательно. Скажите своими словами.

— Вы освобождаетесь от караулов, да и, в общем, вообще от несения службы. Задача у вас одна — обеспечить безопасность Лады Алексеевны Белозерской.

— Чем я и занимался, — проворчал сержант, — а какие задачи у товарища старшего инспектора?

— Он будет в лагере моим заместителем.

— Не знаю, где вы служили раньше, товарищ лейтенант, но явно не в охране лагерей. Боюсь, вам с ним без конфликтов не обойтись. Уж очень он специфически понимает свою должность, судя по его рассказам.

— Он ее будет понимать так, как прикажу я, — сухо сказал Назаров. — Что за проблемы были у вас в дороге? Со старшим инспектором?

— С ним я управился, — усмехнулся Кривокрасов, — проблемы другого рода.

Не торопясь, вспоминая каждую подробность, он рассказал о ночном нападении в поезде. Нахмурясь, Назаров слушал, опустив голову. Между бровей пролегла складка. Когда Михаил закончил рассказ, он внимательно посмотрел на него.

— Вы ведь тоже не из Главного Управления Лагерей, так?

— Нет. Полтора года работал в третьем отделе НКГБ. Это обыски, аресты, наружка, установление, а до этого девять лет в МУРе.

— Однако! — Назаров приподнял бровь, — как же вас угораздило?

— А-а, — Кривокрасов махнул рукой, — отправили на усиление. Начальник отдела особо тяжких бился — отдавать не хотел, но пришлось. С ГБ не поспоришь.

— Н-да, — протянул Назаров, — судьба играет человеком. Закуривайте, — он открыл пачку «Казбека». — А вы угадали, я тоже по другой части работал. Слушай, Михаил, давай на «ты»? — неожиданно предложил он, протягивая руку.

— Согласен, — улыбнулся Кривокрасов, пожимая крепкую ладонь.

— Ну, и отлично. Да, а числился я за первым управлением. Впрочем, когда начинал, назывался он ИНО ГУГБ НКВД СССР. Сразу и не выговоришь.

— Постой, — Кривокрасов прищурился, вспоминая, — первое управление? Разведка за границей? А теперь в ГУЛАГЕ? Ну, вы…, ты попал, лейтенант. Это оттуда? — Михаил указал на шрам над бровью.

— Оттуда. Осколком под Гвадалахарой зацепило.

— Так ты в Испании был? Вот это да! Обязательно расскажешь.

— Расскажу.

Не торопясь двигаясь, они дошли до носа корабля. Холодный ветер, с запахом соли, рыбы и водорослей, норовил забраться под одежду. Кривокрасов поднял воротник шинели, повернулся спиной к ветру.

— А как тебе твоя подопечная? — спросил Назаров.

Михаил пожал плечами. Что он мог рассказать о Белозерской. Да, практически, ничего, хоть и производил тот злосчастный арест и конвоировал ее на всем пути от Москвы до Архангельска.

— Странная девушка, но, по-моему, неплохая, — сказал он.

— Чем же странная?

— Ну, например, говорит, что предвидела свой арест. Буквально, во сне видела. Даже знала мое имя-отчество.

Назаров хмыкнул, посмотрел вдаль, где серые волны смыкались с облаками.

— Это еще ничего, — сказал он задумчиво. — Это ты так говоришь, пока в лагере не побывал.

Корабль сменил курс, пошел вдоль низкого, поросшего соснами берега. Мимо прошел танкер, глубоко сидящий в воде, еще два крупных судна, протащился буксир, выбрасывая в воздух клубы черного дыма. Волнение усилилось, брызги летели через борт, ветер относил их в лицо, чайки жалобно кричали, кружась над головой. «Будто плачут», — подумал Кривокрасов. Смотреть, кроме волн, было не на что и они, не сговариваясь, пошли в рубку. Кривокрасов шел первым, открыл дверь и вытаращил глаза: Лада Белозерская стояла у штурвала, а парнишка в ватнике, прижав руку козырьком к глазам, командовал ей.

— Два румба вправо. Так держать. Прямо по курсу пиратская бригантина, на абордаж, орлы!

— Есть капитан, — откликнулась девушка, увидела вошедших Назарова с Кривокрасовым и, рассмеявшись, тронула ладонью рулевого, — Веня, нас самих на абордаж взяли.

Смутившись так, что покраснели уши, парень перехватил у нее штурвал, проверил по компасу курс и стал напряженно вглядываться вперед, хотя смотреть, особо, было не на что.

— Ой, вы только Никите Евсеевичу не говорите, — попросила Лада.

— Не скажем, — усмехнулся Назаров, — а где он.

— В машинное отделение пошел, — ответил рулевой.

— Ну, пойдем и мы, поищем капитана. Вы с нами, Лада Алексеевна?

— Да. Пока, Веня, не скучай.

— Нам скучать некогда, — солидно ответил паренек, — мне еще три склянки стоять до смены.

Выходя из рубки, Лада увидел судовой колокол, и протянула руку к нему.

— Смотрите, колокольчик!

— Не надо звонить, Лада Алексеевна, — Назаров перехватил ее руку, — это рында, по ней происходит смена вахты на судне, если я правильно понял объяснения Евсеича.

Он почувствовал под пальцами нежную кожу ее ладони, увидел ее распахнутые удивленные глаза, и что-то оборвалось у него в груди. Он ощутил, что краснеет и смутился, тем более, что и девушка замерла, не отводя от него широко раскрытых глаз.

Кривокрасов, уже спустившийся по трапу, обернулся, чтобы помочь ей спуститься и так и застыл с протянутой вверх рукой.

Они стояли, не в силах оторвать глаза друг от друга, словно только сейчас впервые увидели друг друга и время бежало мимо, а они не замечали ничего вокруг. Ни Кривокрасова, ни обернувшегося от штурвала Вениамина, ни Евсеича, появившегося на палубе. Они тонули друг в друге, как в штормовом море и даже не пытались спастись, избавиться от наваждения.

Старик, мигом оценивший ситуацию, подтолкнул Кривокрасова вбок, показывая на замерших Ладу и лейтенанта. Михаил пожал плечами: мол, чего делать то? Окликнуть — напугаешь только.

— Вот когда я в одна тыща седьмом годе, — гулко откашлявшись, начал Евсеич, — пришел в Киркинес муку продавать…

Назаров опомнился первым: он выпустил руку девушки, покраснел и отступил назад, едва не сорвавшись с трапа.

— Прошу прощения, Лада Алексеевна. Я…, я…, позвольте, я помогу вам спуститься.

— Ничего, я тоже…, спасибо. У меня просто закружилась голова, — стараясь не встречаться с ним глазами, сказала Лада.

— А теперь прошу всех в кают-компанию, — провозгласил Евсеич, разряжая обстановку, — угощу вас со всем североморским радушием!

Если на палубе запах рыбы только слегка чувствовался, то в помещениях он просто висел в воздухе. Заметив, как Кривокрасов поморщился, покрутив носом, Евсеич поднял вверх указательный палец.

— Заслуженное судно, наш «Самсон», товарищи. Еще до революции рыбку на нем ловили. Он, хоть и помоложе меня будет, а тоже хлебнул лиха.

— Старше тебя только Ноев ковчег, — сказал невесть откуда появившийся пожилой моряк в замасленной тельняшке, широченных брюках-клеш и заломленной на затылок грязной фуражке.

— Наш механик, — представил его Евсеич, — язва необыкновенная. Откликается на прозвище «Михеич», если трезвый. А ежели под градусом — требует, чтобы величали по имени-отчеству: Гордей Михеевич. Мы, вот решили по флотской традиции, угостить дорогих гостей. Идешь, Михеич?

— А в машине кто будет? — сварливо спросил его механик.

— Так Степан, поди, отоспался за целые сутки, что стояли. Вот его и пошлем.

— Он вал от манометра не отличит. Потопит тебя вместе с «дорогими гостями», — передразнил капитана Михеич, — и булькнуть не успеешь.

— Ничего, авось за час-другой не потопит. Ну, прошу, — он распахнул дверь, — наша кают-компания!

Молодой парень, развалясь сидевший во главе стола, вскочил и вытянулся, торопливо что-то дожевывая.

— Все готово, Никита Евсеевич, — невнятно отрапортовал он, кивнув на накрытый стол.

— Вижу, — сказал Евсеич, — а ты, значит, уже строганинкой закусываешь?

— Дык…

— Ладно. Иди пока в машину, Михеича сменишь на час-другой.

— Смотри там, не трогай ничего, — добавил механик.

Парень выскочил из кают-компании, забухал сапогами, скатываясь по трапу.

— Молодой, глаз да глаз за ним, — проворчал Евсеич, — помощник механика списался осенью — ребенок родился, говорит: к дому поближе устроюсь. Мы ж всю навигацию вокруг Новой Земли крутимся.

В каюте было тепло. Сняв шинель, Назаров помог освободиться от пальто Ладе. Евсеич рассадил всех, командуя по праву старшего. Как-то так получилось, что Лада оказалась рядом с Назаровым. Евсеич, естественно, сидел во главе стола, рядом механик и, возле двери Кривокрасов. Капитан ухватил стоявшую на столе литровую бутыль с зеленоватой жидкостью.

— Наша, фирменная, — похвастал он, — на целебной водоросли настоена.

— Минутку, — остановил его Кривокрасов, — надо бы старшего инспектора позвать, а то не по-русски как-то получается.

— Ну, так сбегай, позови, — недовольно сказал Евсеич, — только быстро — семеро одного не ждут.

Михаил поднялся на палубу. Дымка рассеялась, облака, гонимые свежим ветром, поредели, и в просветах показалось непривычно бледное солнце. Освещая море в просветы туч, оно сделало его пятнистым. Там, куда падали солнечные лучи вода казалась зеленой, как уральский малахит, с прозрачными сверкающими гребнями, в тени облаков волны были серыми, неприветливо-холодными. Дверь в каюту была закрыта, Кривокрасов без стука отворил ее и резко остановился: в каюте витал запах коньяка и табачного дыма, Шамшулов, стоя на коленях, копался в его чемоданчике.

— А я это…, того…, — пробормотал старший инспектор, — доверяй, но проверяй, — он нервно хихикнул. — Едем далеко, от земли отрезаны будем. Как в песне: зимовать в дале-о-ко море посылала нас страна, — попытался он спеть дребезжащим тенорком.

— Ах ты, крыса, — чувствуя, что бешенство захлестывает его, Михаил шагнул в каюту и прикрыл за собой дверь.

— Но-но, — Шамшулов отскочил к иллюминатору и Кривокрасов увидел зажатый в его руке «Вальтер», — стой, где стоишь, сержант. Откуда у тебя не табельное оружие?

— Не твое дело.

— А если я лейтенанту доложу? — криво улыбнулся инспектор. — Давай так: я молчу про пистолет, а ты мне освещаешь, кто чем дышит, кто с кем о чем говорит. Мы ж одно дело делаем, Миша, — в голосе Шамшулова прозвучали задушевные нотки, — лейтенант, скажу тебе по секрету, сам вроде как ссыльный. Уж я-то знаю. Вот и считай: личный состав в лагере разложился от безделья, зеки — сам понимаешь, чуждый нам элемент. Раздавят нас поодиночке, Миша.

— У меня встречное предложение: ты сейчас кладешь пистолет на стол, приносишь извинения и тогда, может быть, я забуду о твоих словах.

Лицо инспектора исказилось от злости, глаза сузились.

— Не ту сторону выбираете, товарищ Кривокрасов, — сказал он, покачивая оружием.

— Клади ствол и выметайся.

— Ну, как знаешь, — процедил Шамшулов.

Бросив «Вальтер» на столик он бочком выбрался из каюты.

— Стой. Там в кают-компании все собрались, тебя только ждали.

— Зачем?

— Моряки угощают. С тобой за одним столом сидеть противно, да выносить сор из избы не хочется. Но если что замечу — пеняй на себя.

Кривокрасов убрал вещи в чемодан, положив пистолет на самое дно, и вернулся в кают-компанию.

Евсеич встретил их приветственным взмахом руки.

— Ну, наконец-то. За смертью тебя посылать. У всех налито?

— У всех, у всех, — пробурчал механик.

— Ну, тогда, — Евсеич поднялся из-за стола, — за…

— За товарища Сталина, — провозгласил Шамшулов, вставая с места.

Лада замерла, глядя в тарелку, механик, пробурчав что-то, залпом опрокинул рюмку. Назаров поднялся, чокнулся рюмками с инспектором и, глядя ему в глаза, медленно выпил настойку. Пожевав губами, Евсеич кивнул.

— Ну, будем здоровы.

На столе преобладали блюда из рыбы: золотился копченый палтус, лежала прозрачной горкой в миске строганина из нельмы, заливное из трески подрагивало в большом противне. Евсеич, утерев усы, предложил всем отведать салат из водорослей на капустном рассоле.

— Это значит, косят ее, водоросль, как траву и сушат на камнях, ага. Так после целый год хранить можно. А понадобилась — рассолу добавил: хошь из-под капустки, а хошь из-под огурцов и вот те нате, будьте любезны. Витаминов — больше чем в цитрусе, точно говорю. Предки наши, поморы, которые далеко ходили, завсегда старались ее с собой брать — от цинги первое средство.

— А это что такое? — Шамшулов, потянув носом, подтащил к себе блюдо с жареным мясом. Прожевав, одобрительно кивнул, — неплохо живете, товарищи моряки — свинина, понимаешь.

— Моржатина, — поправил его Михеич, — где ж тут свиней разводить. Да и некогда.

— Тьфу, мерзость, — скривился инспектор.

— Это вы напрасно, товарищ Шамшулов, — сказал Назаров, — хотя, поживете месяц на Новой Земле, привыкнете. Там, кроме моржового и тюленьего мяса другого нет. Правда, есть еще олени в тундре, но охота запрещена.

— Край света, — пробурчал Шамшулов.

Лада обмакнула полоску строганины в соус, пожевала и, проглотив, задышала часто открытым ртом. На глазах у девушки выступили слезы. Назаров спешно налил ей стакан воды из чайника. Евсеич, посмеиваясь в усы, погрозил пальцем.

— Что, соус острый? Сам делал. Он у нельмы вкус не отобьет, а бодрости добавит. Ну, Михеич, чего сидишь, как у праздника? Наливай.

Выпили по второй. По кораблю разнесся звон судового колокола. Кривокрасов откусил копченого палтуса, жалея, что нет пива. Шамшулов, развалившись, оглядывал всех сонными глазами — крепкая настойка вдобавок к коньяку, выпитому в одиночку в каюте, ударила в голову.

— Никита Евсеевич, а что это ты про Норвегию рассказывал? — спросил Кривокрасов, — что, ходил туда?

— О-о, сколько раз. До революции, конечно, — покосившись на Шамшулова, добавил старик. — Да, ходил туда, ходил, а раз встретил любовь свою.

— Расскажите, Никита Евсеевич, — попросила Лада.

Старик стал не спеша набивать трубку, как бы вспоминая давние годы.

— Вот, значит, в одна тыща седьмом году, как сейчас помню. Привез я муку в Киркинес, ага. На рыбу у норвегов торговать. Это куда выгоднее было, чем самим-то ловить. Вот, пристал, значит. Смотрю, а дружка-то моего, Оле-Гуннара, нет. А поджидает меня на пирсе баба какая-то…, женщина, стало быть, — поправился он, взглянув на Ладу. — И говорит: Гуннар, мол, загулял, третий день из кабака вытащить не можем, а я вдова его брата, Гудрун. Давай, говорит, со мной торговать. А мне-то еще лучше, думаю, объеду бабу на кривой козе…

— Это по-каковски ты с ней разговаривал-то? — ковыряясь в зубах спичкой, спросил Шамшулов.

— А черт его знает. Не по-русски, это точно. Может, по ихнему. Но, понимали друг друга, и ладно. Вот начинаем торговаться. Она мне: как твоя мукка, как твоя группа? То есть: мука есть, крупа есть? А я отвечаю: да, моя харь этта, давай по шип ком — есть, говорю, все, заходи на корабль. Она, стало быть, заходит, предлагает сайду, пикшу, палтуса. Я ей — пуд, на пуд. Она смеется, зубы белые, волос белый, в золото отдает. А сама такая крепкая, ладная. Блаведрю пакорна, этта гротта дорогли, продатли биллиар. Дорого, значит, давай дешевле. Я дураком прикидываюсь: не понимаю, что говоришь — как спрек? Моя нет форшта. Дорогая мука в этом году — грота дорогли мукка по Рюслань ден орь. А сам так и любуюсь на нее. Она головой качает: твоя нет санферди спрек, прощай, рюсьман. Врешь, говорит, прощай, русский и, вроде, как уходить собирается. Тут я опомнился, за руку ее хватаю, ладно, говорю, бери дешевле — биллиар. Ну. Ударили с ней по рукам. Я ей муку на телегу погрузить помог. Смотрю, а она тоже, вроде как, интерес ко мне проявляет. Ну, доехали с ней до дома ее, чайку попили. Цай дрикки. Так и остался у ней на три дня. А чего мне — холостой был. И после в каждый приезд как продам муку, сразу к ней. Гуннар смеется: женись, говорит, вместе рыбу ловить станем, да с русскими торговать. Шесть лет вот так мы с ней. Даже не поругались ни разу. А потом война, будь она неладна. А в пятнадцатом году немецкие подлодки возле Норвегии пошаливать стали. Я сам раз едва ушел — из пушки стреляли, паразиты. Потом революция и все. Потерял я свою Гудрун.

Евсеич выколотил трубку в пустую консервную банку, и принялся набивать снова.

— Это что же, — сказал Шамшулов, — почти, что родственники за границей? Да еще мукой спекулировал, а?

В кают-компании повисло тягостное молчание. Кривокрасов закусил губу.

— Когда это было-то, — пробурчал Гордей Михеевич, — уж тридцать лет прошло.

— А за всякие-разные дела с заграницей срока давности нет, — поводил пальцем у него перед носом старший инспектор.

— Товарищ Шамшулов, — Назаров поднялся с места, — пойдем-ка, подышим на палубе. Разговор к тебе есть.

— Пойдем, товарищ лейтенант, — Шамшулов с готовностью встал из-за стола, набросил на плечи шинель и, пошатываясь, вышел за ним.

Евсеич, хмыкнув, посмотрел им вслед, покачал головой, но промолчал. Лада положила ладонь ему на руку.

— Давайте я помогу вам здесь прибрать.

— Еще чего не хватало, — возмутился старик, — ты, красавица, пассажирка, а не матрос. И слава богу: женщина в команде — не приведи господь! Венька уберет, заодно и закусит. Он только что смениться должен был. Гордей, — позвал он механика, — как из Губы выйдем, полным ходом пойдем. Машина в порядке?

— Полным, не полным, а больше десяти узлов не даст наш «Самсон». Тебе что: вынь, да положь ему полный ход, а отвечать мне.

— Так иди в машину, чего расселся?

— Сам знаю, — проворчал Михеич, поднимаясь.

Оставшись втроем, посидели еще немного. Кривокрасов с капитаном выпили еще по рюмочке. Потом Лада почувствовала, что глаза слипаются — сказалась бессонная ночь и, извинившись, ушла в свою каюту.

— Хорошая девка, — сказал Евсеич, когда за ней закрылась дверь, — вы уж там ее не обижайте.

— Не обидим, — пообещал Михаил.

— Я смотрю, Сашке она по сердцу пришлась. Ты-то не ревнуешь?

— Не по мне она, — усмехнулся Кривокрасов, — хороша Маша, да не наша.

— И то правильно, найдешь себе еще, какие твои годы, — одобрил старик. — Нет хуже, когда мужики из-за бабы грызутся.

Делать на корабле было нечего. После обеда все разошлись, кто куда. Евсеич заставил палубных матросов что-то красить на корме, Шамшулов после разговора с Назаровым в кают-компанию не вернулся, ушел в каюту. Лейтенант с Кривокрасовым спустились в трюм — во время стоянки Евсеич загрузил товары для поселков на Новой земле и Назаров пошел отобрать то, что приготовлено было для лагеря. Лада подремала в каюте, но качка мешала заснуть и она зашла в рубку. Вениамина уже сменили, и за штурвалом стоял заспанный мужик в ватнике. Зевая во весь рот, он равнодушно покосился на девушку, спросившую разрешение взять бушлат.

— Бери, раз Евсеич разрешил, мне то чего.

Лада прошла поближе к носу корабля. Ветер гнал рваные тучи, волны бежали навстречу «Самсону», словно старались остановить его. Море казалось темным, но, перегнувшись через борт, Лада обнаружила, что вода очень прозрачная. Если корабль на несколько минут освещало солнце, то можно было видеть, как его лучи пронзают воду, постепенно угасая на глубине. Пахло йодом и солью. «Самсон» шел ввиду берега, слева до горизонта была сплошная водная гладь, усеянная белыми барашками, а справа низкий берег, кое-где поросший чахлыми деревьями и кустарником. Дюны, покрытые редкой травой, казались застывшими штормовыми волнами, море лениво облизывало пляжи с белым, как снег песком. Дальше темнел сосновый лес, изредка проплывала мимо деревня с темными бревенчатыми избами, с мостками над водой, с вытащенными на берег лодками. Избы казались угрюмыми, словно привыкли к зимним холодам и не верили в приход весны.

— Что, любуешься? — незаметно подошедший Евсеич встал рядом, — старинные поморские деревни. Отсюда и за рыбкой ходили, и торговать к норвегам, и до Карского моря добирались. На таких баркасах ходили, что сейчас сказать кому — и не поверят. Ничего не боялись: ни моря, ни стужи. Зверя били, земли открывали. В своей постели редко кто из поморов помирал — море забирало.

— Я думала, здесь скалы, а тут берег плоский, сосны. Как под Москвой, только, конечно, побольше, повыше.

— Скалы с Терского берега, красавица. Вот когда Горлом пойдем, это пролив между Белым морем и Баренцевым, покажу скалы. Но ты не думай, не так уж у нас и холодно зимой. Конечно, может пообвык я. На Новой Земле не в пример студенее. А тут море нас греет. Он пока остынет — тепло земле отдает. Сильных морозов, почитай, до февраля не бывает. Зато и весна поздняя — пока море согреется. Бывает и в июне лед под берегом стоит, припай. Поглубже-то на берег леса темные, озера встречаются. Летом, к августу, такая красота — иной раз дух захватывает. Только комарья да гнуса прямо пропасть. Житья не дают, кровососы.

Справа по борту, метрах в тридцати от корабля вынырнуло из воды что-то круглое. Евсеич показал чубуком трубки.

— Во, видишь? Тюлень. Далеко заплыл. Они обычно на скалах сидят. На Моржовце их видимо-невидимо. Аж берег шевелится. Вон, гляди, белухи.

Небольшое стадо белух пересекло курс, направляясь в сторону моря. Изредка над поверхностью показывалась почти белая спина животного, казавшегося под водой бирюзовой.

— Не любят их рыбаки, — проворчал старик, — рыбы жрут не сосчитать. Хуже только касатки.

На палубе показался механик, окликнул капитана. Евсеич поинтересовался, как машина. Они отошли в сторону, чтобы, как поняла Лада не смущать ее специфическими выражениями. По долетавшим словам, выходило, что если до вечера машину не наладят, то Евсеич лично ее разберет и покидает за борт, а ближайшей деревне даст дармоедам коленом под зад, наймет мужиков, поставит парус и толку будет намного больше. Механик, гулко стукая кулаком в грудь, клялся, что к вечеру все будет работать как часы, и если «Самсон» не полетит над волнами, «аки альбатрос», то механик с сего дня будет вместо спирта потреблять мазут в тех же количествах. На том и порешили. Михеич скрылся в машине, а капитан, покрасневший после спора, покосился на Ладу и ушел в рубку. Как поняла девушка, пришло время «марсофлотского» чая.

Вечером, как и обещал Евсеич, Двинская Губа осталась за кормой, и корабль лег на новый курс, входя в Горло. Пассажиры вышли из кают, даже Шамшулов, трезвый и мрачный, присоединился ко всем. Ветер развеял облака, блеклое солнце скатилось к западу. Слева, сквозь вечернюю дымку, можно было различить высокие скалистые берега Терского берега. «Самсон» прибавил ход — это ощущалось по дрожи палубы под ногами, короткие волны бились в борта.

Назаров принес оленью парку и заставил Ладу одеть ее. Избегая встречаться с ней глазами, он встал рядом.

— А какое лето на Новой Земле, товарищ лейтенант Государственной Безопасности? — спросила она, кутаясь в олений мех.

— Прежде всего, зовите меня Александром Владимировичем. Договорились?

— Договорились.

— Я на Новой Земле всего два месяца, Лада Алексеевна. Лета еще не видел, но зимы уже хлебнул. Надо вам сказать — с непривычки там ох как непросто.

— А прежний начальник?

Назаров сделал паузу, поискал по карманам папиросы. Лада поняла, что он подбирает слова, не желая то ли пугать ее, то ли просто обдумывает, как преподнести ей неприятные известия.