Глава 11

Лада Белозерская сидела на корточках возле лежащего на полу, слабо постанывающего проводника. Она была в байковой пижаме, босиком.

— Ну, дайте же посмотреть, — приговаривала она, пытаясь отвести его руку от лица, — я медсестра, я сразу увижу, что там у вас.

Пассажиры, казалось, не слышали шума схватки — во всяком случае, двери всех купе были закрыты. Кривокрасов отстранил Ладу, подхватил мужчину под мышки и, втащив в купе, посадил на полку, прислонив спиной к стенке. Проводник, наконец, опустил руки. Очки висели криво, зацепившись проволочной дужкой за ухо, одна линза была разбита, левый глаз стремительно оплывал опухолью, превращаясь в узкую щелку. Несколько мелких стекол впились в лицо.

— Аптечка есть? — деловито спросил у него Михаил.

— Есть. Вон там, в ящике.

Кривокрасов зажег верхний свет, достал аптечку. В купе вошла Лада, успевшая накинуть кофточку и мягкие тапочки без задников.

— Дайте-ка я, — она склонилась над проводником, приподняла к свету его сморщенное лицо, — Михаил, принесите мой медицинский набор, — велела Лада не допускающим возражений тоном.

— У него здесь вот аптечка…

— Мне нужен мой набор. Видите, здесь стекла. Ничего страшного, сейчас мы их удалим, — успокоила она заворочавшегося мужчину, — смажем йодом, как новенький будете.

Шамшулов спал, перемежая храп бормотаньем и причмокиванием. Кривокрасов, включил свет, отнес сверток с инструментом Ладе и, вернувшись в купе, подобрал с пола пистолет. «Вальтер», девять миллиметров. Он присел за столик, выщелкнул обойму, передернул затвор. Выскочивший из ствола патрон упал на пол, покатился под полку. Михаил поднял его, поднес к глазам. Так. Значит, он был готов стрелять, значит, это не ограбление. Блатные, даже если идут на дело с пушкой, стараются без нужды не убивать — за «мокруху» могут и к стенке поставить. Интересный расклад. Пистолет был совсем новый, с удобной, ухватистой рукояткой. Кривокрасов понюхал ствол, повозившись немного, разобрал оружие и посмотрел ствол на свет. Н-да… Хорошая машинка. Такую он видел только один раз, на складе вещьдоков. Изъят тот «Вальтер» был у бывшего работника первого управления, вернувшегося по вызову из-за границы, изобличенного в шпионской деятельности, осужденного и расстрелянного в двадцать четыре часа. Кривокрасов собрал пистолет, поставил на предохранитель и посмотрел на спящего Шамшулова. Надо будет проводника предупредить, чтобы помалкивал и с Ладой поговорить. Незачем товарищу старшему инспектору знать о ночном госте. Стукнет, ведь, вошь барачная, так потом замотаешься рапорты и объяснения писать. Спи, товарищ Шамшулов — совесть твоя чиста.

Михаил убрал оружие в чемодан, налил полстакана коньяку и отнес в купе проводника. Лада уже вытащила из его щек осколки стекол, замазала йодом и старик стал похож на странно татуированного туземца с какого-нибудь острова в южных морях. Он тихо постанывал, перебирая пальцами остатки своих очков и на чем свет костерил «подлецов безбилетных, шныряющих меж честных людей в поездах дальнего следования». Кривокрасов не стал разубеждать его насчет выпрыгнувшего с поезда человека, а молча подал стакан. Проводник настороженно принюхался, оживился и, причмокнув, выпил коньяк.

— Вы уж бригадиру того, обскажите, как дело было, — попросил он, — а то скажет: напился, начнет пассажиров опрашивать. А я ведь, почитай, двадцать лет в проводниках, да! А еще может штраф с меня вычесть, за нарушение, ага. Вы уж ему…

— Не волнуйтесь, — успокоила его Лада, — вы ни в чем не виноваты, мы все расскажем, как было.

— Вот и спасибо, дочка, — проводник закивал головой, как китайский болванчик, — вот и ладно. А голова, чего-то кружится…

— Вы прилягте, отдохните.

— В Архангельск когда прибываем? — спросил Михаил.

— В пять сорок по расписанию, — сказал проводник, укладываясь на полке. — Вы уж меня толкните, если задремлю.

— Толкнем, — пообещал Михаил.

— А еще остановка будет в Исакогорке. В три часа. Там вагоны отцепят, что на Молотовск пойдут, ага.

Лада и Кривокрасов вышли в коридор, прикрыв за собой дверь и погасив в купе свет. Белозерская хотела отнести медицинские инструменты, но Михаил остановил ее.

— Как вы думаете, кто это был?

— Ума не приложу, — сказала девушка, кутаясь в кофту, — может, вор?

Кривокрасов внимательно посмотрел на нее. Она держалась прекрасно, несмотря на то, что была разбужена среди ночи не самым приятным способом.

— Ладно, идите, постарайтесь заснуть, — сказал он.

Белозерская ушла в купе, а он остался возле окна. Поезд замедлял ход, чаще постукивали колеса на стыках рельс — приближался транспортный узел. Рельсы разбежались веером запасных путей, на которых стояли товарные составы. Преобладали платформы с огромными стволами деревьев. Впечатление было, будто поезд пробирается по лесной просеке, вдоль которой прошелся ураган, поваливший вековые сосны и ели.

Показался дощатый перрон, клацнули буфера, поезд несколько раз дернулся и остановился. Кривокрасов выглянул в окно. Возле вагонов суетились сцепщики в замасленных робах с дорожными фонарями в руках. Михаил окликнул одного, спросил, долго ли стоять придется. Мужик ворчливо ответил, что сколько надо, столько и простоят. Потом, видимо смилостившись над страдающим бессонницей пассажиром, буркнул, что минут десять.

Кривокрасов обратил внимание, что на станции почти нет освещения, однако, несмотря на середину ночи, на улице царил полумрак, словно уже наступили рассветные часы. Он посмотрел вдоль поезда. Возле вагонов стояли проводники, однако пассажиров на платформе не было.

Позади щелкнула дверь. Лада выглянула в коридор, подошла и встала рядом. От нее исходило уютное домашнее тепло, и у Михаила внезапно возникло чувство, будто он дома, вышел покурить на лестничную клетку, а эта женщина, давно знакомая, ставшая самым близким человеком, вышла позвать его домой, обеспокоенная долгим отсутствием. Сейчас она прислонится к нему, положит голову на плечо, он обнимет ее и …

— Это, наверное, Исакогорка? — спросила Лада, и наваждение рассеялось.

— Похоже, — сухо сказал он, — не выходите на перрон, сейчас, видимо, поедем.

— Я только проверю, как там проводник.

— Насчет происшествия: я думаю, не стоит посвящать в него товарища Шамшулова.

— Хорошо, я ему не скажу, — сказала она.

«В тридцать лет — жены нет, и не будет», — вспомнил он поговорку, провожая девушку взглядом.

Состав, наконец, разделили. Большая часть поезда ушла по боковой ветке, к оставшимся вагонам прицепили паровоз и до самого Архангельска ехали уже без остановок.

Минут за двадцать до прибытия Кривокрасов растолкал Шамшулова. Тот долго не мог понять, в чем дело, вертел растрепанной головой.

— Что-то я перебрал, наверное, — буркнул он, спрыгивая с полки, — а коньячку не осталось?

— Что, душа горит? — усмехнулся Михаил.

— Ох, горит, — Шамшулов вылил остатки коньяка в стакан, выпил, поморщился и стал одеваться, — а где наша барышня?

— В окошко смотрит.

— Прощается с цивилизацией, — хмыкнул старший инспектор, — и это правильно.

Вещей у всех троих было немного, только у старшего инспектора оттягивал руку объемистый кофр, и поэтому, пока остальные пассажиры копошились в купе, распихивая вещи по чемоданам и мешкам, они первыми сошли с поезда. Шамшулов вытер со лба похмельную испарину, огляделся. Встречающих было немного. Двухэтажное кирпичное здание вокзала выглядело унылым, низкие тучи повисли, казалось, над самой крышей.

— Вроде бы, нас встречать должны, — пробормотал Шамшулов, — ага, вот кто-то идет.

К ним подошел высокий стройный мужчина в военной форме, со «шпалой» в петлицах, приложил руку к фуражке. Кривокрасов отметил спокойные серые глаза, небольшой шрам над правой бровью.

— Товарищи Кривокрасов, Шамшулов и Белозерская?

— Старший инспектор Шамшулов, сержант Кривокрасов и заключенная Белозерская, товарищ капитан, — поправил его Шамшулов.

— Лейтенант Госбезопасности Назаров, — поправил его в свою очередь мужчина, — комендант спецлагеря. Доехали нормально?

— С ветерком, — отозвался Шамшулов.

— Были небольшие проблемы, — сказал Кривокрасов, — я бы хотел с вами кое-что обсудить.

— Хорошо, по дороге обсудим. Лада Алексеевна, позвольте чемоданчик.

Лейтенант взял у Белозерской чемодан и зашагал вперед, указывая дорогу. Шамшулов, кряхтя, поднял свой кофр, забросил на плечо вещмешок.

— Далеко идти? — недовольно спросил он, еле поспевая за быстро идущим Назаровым.

— Нас ждет автомобиль.

Через здание вокзала, пустое, с крашенными серой краской стенами, прошли к выходу.

— Попрошу в машине ничего не обсуждать, — сказал Назаров.

— А куда едем?

— В Молотовск.

— В Исакогорке наш состав расцепили и половина ушла на Молотовск, — недоуменно сказал Кривокрасов.

— Это когда? — насторожился Шамшулов.

— Спали вы, товарищ старший инспектор.

— А-а.

— Тот состав идет на стройку. Ее ведет двести третье Управление Строительства НКВД. Работают на стройке заключенные Ягринлага, а заводских специалистов собирают со всей страны. Не надо, чтобы нас видели слишком много людей, — сказал Назаров, направляясь к стоящему поодаль Газ-М1.

Из автомобиля выбрался худощавый мужчина в кирзовых сапогах, заляпанных глиной, видавшем виды пальто и кепке.

— Знакомьтесь, — представил его Назаров, — товарищ Сапрыкин, главный инженер завода.

Сапрыкин помог всем разместиться, с трудом устроив в маленьком багажнике кофр Шамшулова. Лейтенант усадил Белозерскую на переднее сиденье, сам, вместе с Кривокрасовым и Шамшуловым сел позади.

— Дороги у нас не очень, — предупредил инженер, усаживаясь за руль, — так, что не обессудьте. А я вам пока расскажу про город. Так вот, — начал Сапрыкин, выруливая со стоянки, — первые упоминания относятся аж к двенадцатому веку. Новгородцы построили здесь Михайло-Архангельский монастырь…

Чувствовалось, что по истории города инженер большой специалист. Бегло пробежавшись по датам, помянув воевод Ивана Грозного, построивших деревянную крепость на правом берегу Двины, он перешел к современной истории, называя улицы, по которым резво бежал автомобиль.

— …проспект Дзержинского, Феликса Эдмундовича; Краснофлотский мост, улица товарища Урицкого, безвинно убиенного врагами революции…

Преобладали в городе каменные дома в один-два этажа, несмотря на ранний час, уже было довольно людно. Выехали на набережную. За парапетом Северная Двина медленно несла серые мутные воды к Белому морю. Через окраину, застроенную, в основном, длинными бараками, выехали в пригород. Здесь попадались и настоящие поморские избы-пятистенки, огороженные высокими заборами с крепкими воротами.

Высоченные корабельные сосны, прямые, как мачты парусника, обступили дорогу за городом. Лес стоял прозрачный — подлесок еще не зазеленел, коричневые стволы, желтые к вершине, казалось упирались в самое небо. Справа, сквозь лес, уходила к морю Двина, слева деревья уходили в чащу, постепенно сливаясь в сплошную стену.

— А, сосны какие! — воскликнул Сапрыкин, — всю Европу лесом обеспечивали, пока у них там война не началась. Где еще найдешь такие?

— В тайге на лесоповале сколько угодно, — буркнул Шамшулов, зажатый справа лейтенантом, а слева Кривокрасовым.

— Может быть, — согласился инженер, — только у нас они прямо у моря, считай, а из тайги еще вывезти надо. Товарищ капитан, вас куда подвезти-то.

— Там, причал есть временный, где уголь разгружают.

— А-а, это в западном конце завода, — кивнул Сапрыкин. — Видели, какого гиганта на стапеле заложили? Еще в тридцать девятом. Линкор «Советская Белоруссия», шестьдесят пять тысяч тонн! Ни у кого такого нет, а у СССР будет! Флагман флота. Мимо будем проезжать — покажу. Попомните мои слова: завод номер четыреста два всю страну кораблями обеспечит. И Северный флот, и Тихоокеанский и Черноморский, и Балтийский!

Лес кончился, а с ним и подсохшая твердая дорога. Впереди она петляла по пустошам, вырубкам. Заговорившись, Сапрыкин не успел затормозить, и ГАЗ влетел в колею, забитую жидкой грязью.

— Ты полегче, историк, не дрова везешь, — проворчал Шамшулов.

Навстречу стали попадаться полуторки и трехтонные грузовики, почти все порожняком. Буксуя, они уступали дорогу легковушке, плывущей в грязи по самые ступицы колес.

— На карьер, — пояснил Сапрыкин, — за щебнем, за песком. Днем здесь машины сплошняком идут, повезло, что рано едем.

Молотовск представлял из себя целый барачный город. Похожие друг на друга двухэтажные дома, не мощенные улицы. Деревьев было мало.

— А откуда деревьям взяться, — словно прочитав мысли приезжих, сказал Сапрыкин, — тут почти везде болота были. Осушили, засыпали. Пока вот так живем.

Он сбавил скорость, въезжая на территорию завода. Слева стояли строящиеся заводские цеха, справа тянулся огромный стапель. Несмотря на раннее утро, на нем уже кипела работа. Минут пятнадцать ехали мимо строящегося гиганта, наконец впереди показался деревянный причал, на вбитых в дно толстенных сваях. Пришвартованный пароход издали показался совсем небольшим, но когда подъехали поближе, оказался и вовсе крохотным. Сапрыкин подрулил к трапу, помог выгрузить вещи.

— «Самсон», — прочитал название корабля Шамшулов, оглядывая низкие борта в пятнах ржавчины, — что за корыто облезлое!

— А не нравится — не плыви, — отозвался стоящий возле трапа старик в поношенной морской фуражке, расстегнутом кителе и свитере под ним, — невелика потеря и груза меньше — быстрее пойдем.

— Ладно, Евсеич, сбавь обороты, — сказал Назаров, — прошу на борт, товарищи.

Он попрощался с инженером, подхватил чемоданчик Белозерской и, подав ей руку, помог подняться по шаткому трапу. Кривокрасов, кивнув Сапрыкину, пошел следом. Позади всех, чертыхаясь, двигался старший инспектор.

— Девице — отдельная каюта, а вам, милые, в одной спать придется, — сказал старик, встречая их на палубе.

— Это как понимать…, — начал было Шамшулов.

— А как хочешь, так и понимай, мил человек, — отрезал Евсеич, — на борту я царь и бог, где скажу, там и будешь ночевать.

— Наш капитан, потомственный помор, Никита Евсеевич Кулаков, — представил его Назаров, — давайте размещаться.

— Вот-вот, размещайтесь, — одобрил капитан, — сейчас отваливать станем — с приливом пойдем, по высокой воде.

Кривокрасов прошел за Назаровым. Каюта была крохотная, на две койки и еще одна подвешивалась к потолку, наподобие гамака. На одной койке уже лежали вещи Назарова, Шамшулов бросил кофр на другую, уселся и с вызовом посмотрел на Николая. Тот пожал плечами — ссориться с инспектором не хотелось, а в гамаке он не спал с детства. «Вот и вспомню, как это делается», — подумал он. Пол под ногами задрожал.

— Отваливаем, — сказал Назаров, — не хотите в последний раз на Большую Землю взглянуть?

— Пожалуй, надо, — согласился Кривокрасов.

— Было бы чего глядеть, — пробурчал Шамшулов, расстегивая застежки кофра.

Матрос втащил трап на борт, соскочил на причал, сбросил петлю каната с кнехта возле носа судна, пробежал к корме, проделал то же самое и вспрыгнул на борт. Подрабатывая машиной, «Самсон» отходил от причала. Ширилась полоса воды, отделяя корабль от берега, кричали чайки над головой. Винт, поднимая со дна муть и отгоняя за корму щепки, обрывки газет и всякий мусор, толкал пароход к выходу из бухты. Кривокрасов закурил, поднес спичку Назарову.

— Долго плыть? — спросил он.

— Пять-шесть суток, если шторма не будет.

Евсеич проводил Ладу в каюту. Койка возле переборки, иллюминатор, привинченный к полу столик, шкаф. Капитан развел руками.

— Извиняй, красавица, если что не так. Корабль не пассажирский.

— Нет-нет, что вы, очень даже уютно, — успокоила его Лада.

— А ты что ж, ученый, или как? На Новую Землю-то зачем едешь? — полюбопытствовал старик.

— В лагерь, Никита Евсеевич.

— Вон чего, — старик почесал голову, — ну, ты не горюй шибко. Я слыхал, что Сашка, лейтенант, стало быть, со своими зеками в ладу живет. Даже, вроде как, коммуной. Ага. Он парень-то простой, не заносится. А прежнего-то начальника медведь задрал.

— Ой, — воскликнула Лада, — что ж там, медведи есть? И прямо по лагерю ходят?

— Ну, по лагерю, не по лагерю, а начальника съел. Во как. Ну, ладно, ты тут разбирайся, да подходи на мостик. Чайком угощу. Как звать-то тебя?

— Ладой зовут. Обязательно приду, спасибо.

— Хорошее имя, — одобрил Евсеич, — а то теперь в моде какие-то Даздрапермы, да Октябрины.

Лада разобрала вещи, присела на койку. Вот и все, кончилась прежняя жизнь. Москва, больница, бабушка… теперь это все так далеко. Будто в другой жизни. Странно, но она уже не чувствовала того страха, который буквально изводил ее в первое время после ареста. Словно что-то подсказывало: эти перемены к лучшему. Лада горько улыбнулась — что может быть хорошего в исправительно-трудовом лагере, даже если там относительно либеральные порядки? Впрочем, посмотрим, ждать осталось недолго. Тряхнув головой, она отбросила тяжелые мысли и вышла из каюты.

Кривокрасов и Назаров курили на корме, Шамшулова не было видно. Лада кивнула им, и по металлической лесенке поднялась в рубку. Капитан, покуривая маленькую трубку, стоял рядом с рулевым — молоденьким парнишкой в ватнике и тельняшке под ним. Они обернулись на звук открывшейся двери.

— Заходи, красавица, заходи, — Евсеич поддержал ее под руку, — вот, присаживайся, — он подвел ее к высокому вращающемуся стулу, чуть позади рулевого колеса. Сейчас, чайку, как обещал. Не рыскать на курсе, — рявкнул он так неожиданно, что Лада вздрогнула.

Парнишка у руля, засмотревшийся на девушку, перехватил, упущенный было, штурвал и крутанул его, выравнивая курс.

Евсеич погрозил ему коричневым пальцем и достал из рундука объемистый термос.

— Германский, — похвалился он, — двое суток тепло держит.

Матросик у руля фыркнул.

— А я говорю: двое суток, — повысил голос Евсеич.

Вытащив пробку, он налил чай в железную кружку, хитро посмотрел на Ладу.

— Может, по-марсофлотски?

— А это как? — спросила она.

— О-о, сейчас расскажу. Вот, наливаешь в кружку чай, но не доверху. И доливаешь коньяком. Отпиваешь и снова доливаешь коньяк. Снова отпиваешь, и снова доливаешь. И так до кондиции.

Паренек снова фыркнул.

— Венька, — прикрикнул Евсеич, — ты вперед смотри, а не уши развешивай. Так что, Ладушка, спробуешь? — он умильно улыбнулся, сморщив и без того морщинистое лицо.

— Лучше я так, без коньяка, — улыбнулась в ответ Лада, — хорошо?

— Ну, как знаешь.

Старик был, по всему видно, словоохотливый. Лада поудобнее устроилась на стуле, грея руки о кружку и поглядывая то на Евсеича, прохаживающегося по рубке с трубочкой в зубах, то вперед, на нос судна, идущего в открытое море. Берега по бортам корабля отступали, скрадываясь в мягкой дымке. Назад ей оглядываться не хотелось — там уходила за корму Большая Земля, прежняя, размеренная жизнь. На носу, облокотившись о борт, стояли Кривокрасов с Назаровым, чайки вились над ними так низко, что, казалось, хотели подслушать, о чем они говорят.

Евсеич изредка подходил к рулевому, кидал взгляд на картушку компаса, хотя ввиду берега компас, в принципе, был не нужен, кивал, выпуская клуб дыма, и продолжал неспешно бродить по рубке.

— …небольшая команда, семь человек всего. А больше-то и не надо. Двое в машине, два рулевых, двое палубных, да я — шкипер, штурман, боцман и сам себе старпом. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Ежели, конечно, шторм, то тяжко. Море, оно баловства не прощает, особливо северное. А наше и подавно. Тут вот, под восточным берегом песок гуляет, ага. Гряды песчаные течением то туда, то сюда наносит. У нас осадка невелика, а и то опасаться приходится. А возле западного, там и каменные гряды есть, банки, стало быть. Но они, слава богу, на месте стоят.

Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда — конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха — горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет — остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.

Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.

— А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? — спросила она.

— Замерзает иной раз Бело-море зимой, — сказал Евсеич, — почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его — как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть «Красин», а хоть «Сибиряков», не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих — это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает… Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?