Глава 9

В кабинете было темно из-за задернутых тяжелый штор. Настольная лампа с черным металлическим абажуром высвечивала открытую папку на столе. Ладу Белозерскую привели к следователю после того, как дежурный офицер принял ее под расписку, а в отдельной комнате пожилая женщина в темно-синей форме профессионально обыскала ее. У Лады отобрали все вещи, оставив только носовой платок. Стул, на котором она сидела, был с неудобной прямой спинкой и жестким сиденьем. Она не сразу рассмотрела человека, сидящего за столом — яркий свет лампы мешал и к тому же, она была немного испугана. После того, как Кривокрасов привез ее сюда, ни одной доброжелательной мысли она не уловила в гулких полупустых коридорах огромного здания. Женщина, которая обыскивала ее и рылась в чемоданчике, небрежно перекладывая вещи, думала только о работе. Конвоир, мельком оценив фигуру идущей впереди него девушки, переключился на мысли о зарплате. Следователь, прятавшийся в тени, за светом лампы, казался ей вообще неживой фигурой, без мыслей, без чувств, без желаний.

Следователь подался вперед, его руки легли на папку, лампа высветила тонкий нос и полные чувственные губы. Перевернув несколько страниц, следователь сцепил пальцы в замок, вывернул ладони, хрустнув суставами, и взглянул на девушку.

— Меня зовут Константин Гаврилович Бирюков, я буду вести ваше дело, — он помолчал, пошуршал бумагами. — Значит, скрываем дворянское происхождение, Белозерская? — голос у него был обманчиво мягкий, текучий, обволакивающий.

— Товарищ следователь…

— Я тебе не товарищ! — внезапно заорал тот, ударив кулаком по лежащему перед ним делу.

Это было так неожиданно, что Лада вздрогнула. Будто издалека пробились мысли этого человека. Рваные, бессвязные: изжога мучит — напрасно вчера коньяк пил; кошка любовницы, сволочь, снова нагадила в ботинок; путевка в санаторий на Минводах, опять уплыла…, а девочка ничего. Жаль, не довелось присутствовать при обыске. Ничего, если дадут санкцию…

— Для вас я — гражданин следователь, — сказал он уже обычным голосом, опустил глаза с длинными ресницами, перечитал что-то в папке. — Указали, что происхождением из мещан, а на самом деле? Дворянский род, имение в Тульской губернии, — он помолчал, вышел из-за стола, обошел его и присел на край напротив Лады. Склонившись вперед, приблизил смазливое лицо к девушке, обдал крепким запахом одеколона и вчерашнего перегара, и внезапно опять заорал, — попили кровь крестьянскую, живоглоты?

Лада подалась назад, насколько позволяла спинка стула, старясь не слышать смеси неприятных запахов.

— Я не понимаю… Имение? Я даже не была там. Знаю, что было какое-то имение, еще в шестнадцатом году отец передал его в земскую управу — поддерживать имение семья была не в состоянии. Мать преподавала в гимназии, а отец был офицером флота и денег, просто, не было, чтобы…

— Отец — Белозерский Алексей Николаевич, капитан третьего ранга, потомственный дворянин, арестован в тысяча двадцать первом году, как участник белогвардейского заговора. Мать — Белозерская Наталья Андреевна, урожденная…

Сквозь скороговорку следователя пробилось столь явное желание унизить, подчинить ее себе, что Лада закрыла глаза, стараясь отвлечься, подумать о чем-то постороннем.

— На меня смотреть, — рявкнул следователь, направляя лампу ей в лицо.

От яркого света в глазах поплыли радужные круги.

— …скрывают только те, кто замышляет недоброе. Советская власть дала тебе все: возможность учиться, работать! Чем ты отплатила ей? Ты думала, мы не узнаем? — опять мягкий, вкрадчивый голос, — хочешь расскажу, чем закончили твои родители?

Лада словно наяву увидела заметенные снегом деревья, стылые каменные стены бывшего монастыря, строй обессилевших людей…

— Нет, прошу вас, не надо.

Следователь вернулся за стол, налил себе воды из графина, жадно выпил. Перелистнув несколько страниц в папке, снова поднял на нее томные глаза, обрамленные длинными ресницами. «Наверно нравится женщинам, — мельком отметила Лада, — офицер НКГБ, вкрадчивый голос, смазливое лицо».

— Выпейте соды, гражданин следователь. От изжоги очень помогает, — негромко посоветовала она.

Следователь моргнул раз, другой. В лице его что-то дрогнуло, задергался нервным тиком глаз, по шее метнулся вверх — вниз острый кадык.

— Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы, гражданка Белозерская, — наконец сказал он.

— Я не услышала ни одного конкретного вопроса, — сказала Лада.

— Так и запишем, — словно не слыша ее, пробормотал следователь, черкая ручкой в папке, — ничего, у нас языки быстро развязываются.

Мысли, которые мелькали в его голове, привели Ладу в замешательство, если не в ужас. «Господи, неужели такое возможно?» Каземат, стол, она, распростертая на столе, притянутая ремнями…

Следователь поднял глаза, облизнул полные губы.

— Как сказал Буревестник Революции: если враг не сдается, его… что? Правильно, уничтожают его, врага, то есть! Под корень вражье семя! Ты думаешь, старуху мы пощадим? Ошибаешься. С ней и возиться долго не придется — сама сдохнет, только увидит, как тебя…

Бабушку сюда, к этому самовлюбленному садисту? Безумный гнев закружил ей голову. Не было больше света, бьющего в лицо, не было враждебных стен, был только этот человек, которого надо остановить! Ее взгляд пробился сквозь световую завесу от стоваттной лампы, ударил следователя в лицо, нащупывая глаза. Во что бы то ни стало остановить, стереть память, заставить забыть страшные слова, обрекающие на смерть единственного родного человека…

Следователя бросило на спинку стула, лицо его исказилось, побагровело, будто огромное давление распирало череп изнутри, грозя взорвать голову, лопнуть, подобно телу глубоководной рыбы, внезапно поднятой к поверхности.

Опомнившись, Лада отвела взгляд, стараясь сбросить заряд ненависти, растворить, выплеснуть на что-то неодушевленное. Подпрыгнул и лопнул граненый графин на столе, следователь, чертыхаясь, бросился стряхивать воду, отодвигая бумаги в сторону.

— Дежурный, — срывающимся голосом закричал он, — конвой сюда, быстро.

Через несколько минут в кабинете появился конвоир.

— Арестованную в камеру, в одиночку, — стараясь не смотреть на девушку, скомандовал он.

— Извините, гражданин…

— Завтра извиняться будешь, — прошипел он, поднимая на нее бегающий взгляд, — завтра мы с тобой по-другому поговорим. Увести.

— Н-да, любопытный экземпляр, — комиссар госбезопасности третьего ранга задернул шторку, закрывающую длинную горизонтальную прорезь в стене.

— А я что вам говорил, — Николай Андреевич Смирнов, в светлом костюме и галстуком на белоснежной рубашке, отошел от стены и присел в кресло, — какие вам еще тесты нужны?

— Пожалуй, что никаких. Можно отправлять. Хотя, я бы все-таки денек повременил — сломать ее, по-моему, не так уж и сложно, а тогда даже Новую Землю она восприняла бы, как землю обетованную, — он рассмеялся, довольный каламбуром. — Кажется, следователь ее основательно напугал.

— Этот неврастеник? — Смирнов пожал плечами, — он не напугал ее, а заставил разозлиться, только и всего. Не советую доводить ее до крайности. И уж никак не при помощи этого идиота.

— Зачем вы так. Старательный работник, может, немного увлекающийся. Такие кадры мы ценим.

— Кадры решают все, — задумчиво проговорил Смирнов, поднимаясь, — и все же, не медлите. Завтра же этапируйте Белозерскую в лагерь. Или моих полномочий для вас недостаточно?

— Вполне достаточно. Что вы, в самом деле, Николай Андреевич.

— Вот и хорошо. Желаю здравствовать, — Смирнов пожал комиссару руку, подхватил со стола шляпу и плащ и вышел из комнаты.

Комиссар тяжело посмотрел ему вслед, снял телефонную трубку, набрал номер.

— Алло, да, я. Где там у нас человечек из Управления Лагерей? Ага, давай-ка его ко мне, — он опустил трубку на рычаг. — Вот так, дорогой Николай Андреевич. Полномочия — полномочиями, а свой глаз на месте не помешает.

Бирюков привычно предъявил пропуск на выходе, козырнул дежурному. Тяжелая дверь неохотно выпустила его на улицу. Вечерело, начинался дождь. Он поправил фуражку, прикидывая, как лучше сделать: остановить таксомотор, или поехать на метро? Взглянул на часы — время было вдоволь, раньше девяти вечера Людмила не ждет. А и подождет немного — ничего страшного. «Зайду-ка я в Елисеевский, вот что», — решил он.

Редкие автомобили катили по площади Дзержинского, оставляя за собой водяную пыль. Он пропустил легковушку и наискосок побежал через площадь в сторону Кузнецкого моста. Бирюков был уже рядом с Пушечной, когда с Большой Лубянки вырвался грузовик. Едва успев отскочить в сторону, он матюгнулся и погрозил вслед кулаком. Обернувшись, он еще успел увидеть бьющий в лицо свет фар, успел поднять руки, но крик его уже был не слышен в визге тормозов.

Перед глазами встало лицо Лады Белозерской, ее страшный взгляд, который чуть не убил его.

Капот трехтонного «ЗИСа» ударил его в грудь, повалил под колеса. Грузовик подпрыгнул, переваливаясь колесами через изломанное тело, задние колеса наехали на смятую грудную клетку, медленно перекатились… Грузовик встал, из дверцы выпрыгнул белый, как простыня шофер. Придерживаясь за кузов, он подошел к сбитому человеку, вгляделся, сорвал с головы кепку, скомкал ее и сунул ее в рот, пытаясь сдержать крик при виде смятого тела в форме офицера Государственной Безопасности.

— Вот рапорт, товарищ майор, — Кривокрасов положил на стол листок бумаги, чуть отступил и, щелкнув каблуками, приложил руку к фуражке, — разрешите идти?

— Нет, не разрешаю, — майор отодвинул рапорт на край стола, достал из папки листок и протянул его Михаилу, — вот, читай.

«Приказ по третьему отделу НКГБ СССР. Сержанта Государственной безопасности Кривокрасова Н.Т…» Дочитав приказ до конца, Михаил молча положил его на стол.

Майор Кучеревский тяжело поднялся из-за стола, сцепил руки за спиной и подошел к окну.

— Я сделал все, что мог, — глухо сказал он, и повторил, — все, что мог. Ты знаешь, людей у нас не хватает, поэтому я…, — он махнул рукой, — что теперь говорить.

— Что же меня, в ГУЛАГ переводят? — глядя в сторону, спросил Кривокрасов.

— Единственно, чего я смог добиться, это то, что ты будешь продолжать числиться за нашим ведомством. Так, что перевод — простая формальность. Считай это командировкой. Ответственным заданием, если хочешь. Сутки на сборы. Завтра отбываешь. С Ярославского вокзала, купейный вагон.

— Разрешите идти? — сухо спросил Михаил.

— Постой, — поморщился Кучеревский, — ты едешь не просто сопровождающим. Не знаю, уж кто такая эта Белозерская, но приказано глаз с нее не спускать, понял? Охранять день и ночь. И в дороге и, по возможности, в лагере. С вами едет старший инспектор Шамшулов, он из Управления Лагерей. Вот и будете вместе с ним во взаимодействии, так сказать, конвоировать эту девицу. В лагере будешь подчиняться только коменданту лейтенанту ГБ Назарову.

Кучеревский подошел к Кривокрасову, подал руку.

— Надеюсь, ты там не задержишься, Михаил. Желаю удачи. Да, Скокова прооперировали, врачи говорят — будет жить. Ну, все, бывай, Миша.

Кривокрасов пожал протянутую ладонь, четко повернулся кругом и вышел из кабинета. Обида за необоснованный перевод, который он считал наказанием за некачественно проведенное задержание Белозерской, душила его. «Покатился по наклонной, — подумал он, — МУР, потом Третий отдел, а теперь — ГУЛАГ. Дальше только самому за решеткой очутиться».

Глава 10

Москва — Архангельск

Шамшулов спустил с верхней полки босые ноги с болтающимися завязками кальсон, пошевелил пальцами.

— Эй, граждане, вставать пора, — он спрыгнул в проход, потянулся, — эх, нигде так не спится, как в поезде. Если, конечно, душа чиста. Так, гражданка Белозерская?

Лада натянула одеяло до шеи, отвернулась к стене.

— Ха, а у вас вид того. Синяки вон, под глазами. Не спалось?

— Отстань от нее, — Кривокрасов отбросил одеяло, сел на полке, — где мы едем? — он отодвинул занавесу на окне.

За стеклом мелькали темно-зеленые ели и сосны, изредка голые березы и осины прореживали густой лес, подступивший вплотную к железнодорожным путям. 

— К Вологде подъезжаем, — сообщил Шамшулов, натягивая гимнастерку. Он забрал с вешалки полотенце, кинул его на плечо, влез в сапоги, — так, я умываться. Чтобы к приходу все встали.

Он рывком открыл дверь купе и вышел в коридор. Кривокрасов поднялся, прихватил со стола папиросы, взял полотенце и выглянул из купе. Шамшулов, насвистывая «Марш Буденного» и не очень-то заботясь, спит кто-нибудь еще в вагоне или нет, проследовал к туалету.

— Лада Алексеевна, вы бы действительно, поднимались, — сказал Михаил, закрывая за собой дверь.

Придерживаясь за стенки вагона, Кривокрасов прошел к тамбуру. Навстречу попался хмурый проводник с седыми висячими усами. Предупредив пассажира, что через десять минут перекроет туалеты, он пошел дальше, бормоча про себя, что, мол, чего не спится людям — пять утра. Возле туалета Кривокрасов остановился, опустил стекло и с наслаждением закурил. Никотин ударил в голову, закружил на мгновение. «И ни в коем случае натощак не курить» — вспомнил он слова врача из госпиталя, усмехнулся. Как же не закурить, когда натощак папироса самая сладкая.

За дверью плескался и покрякивал от удовольствия Шамшулов. Ветер, летящий мимо приоткрытого окна, нес запах паровозного дыма, сгоревшего угля из печки проводника.

Весна здесь, севернее Москвы, еще не набрала силу — только-только распускались почки. На стоящих вдоль пути деревьях, молодая зелень еще не радовала глаз, но даже пасмурное небо не портило впечатление от пробуждающейся к жизни природы. Лес внезапно отступил от полотна, ушел вдаль темной стеной. Поплыли мимо раскисшие поля. Вдали, возле леса, притулилась деревенька, над избами курился дым. Одинокий трактор тащил в поле то ли сеялку, то ли плуг — отсюда было не разобрать.

Щелкнула задвижка на двери. Кривокрасов выбросил окурок в окно, обернулся. Шамшулов, с покрасневшим от холодной воды лицом, шагнул навстречу.

— О, молодец. Не то, что эта барышня. Раз — и готов. А ее что, одну оставил? Непорядок, товарищ сержант Государственной Безопасности!

Кривокрасов глянул вдоль вагона. Двери в купе были закрыты, проводник суетился в другом конце, растапливая печурку под титаном. Сержант ткнул Шамшулова в грудь твердым, как гвоздь пальцем, подталкивая обратно в туалет. На лице у того отразилось недоумение, он нерешительно отступил. Кривокрасов шагнул вперед, захлопнул за собой дверь.

— Ты вот что, милый. Ты у себя на зоне командуй, понял? — не переставая давить пальцем, сказал он, растягивая слова на блатной манер. — Я тебе не вертухай скурвившийся, и не безобидник лагерный. Я в органах девять лет и начальство у меня свое. Мне его хватает во как, — он провел ребром ладони по горлу. — И девчонку не трогай. Это тебе не блатных в «столыпине» парить. Едет она в спецлагерь и отношение к ней должно быть, как к оступившемуся, но раскаявшемуся гражданину, а не к врагу народа. Если ты забыл инструктаж, так я напомню.

— Ты кого защищаешь? — лицо Шамшулова пошло красными пятнами, — интеллигенцию гнилую? Деклассированный элемент? Ты же партиец! Да она…

— Я тебе все сказал, — Кривокрасов открыл дверь, — освободи помещение.

Шамшулов боком стал протискиваться мимо него, остановился, дохнув запахом нечищеных зубов.

— Что-то ты к ней неровно дышишь, товарищ сержант. Как бы тебе…

Кривокрасов сгреб его за гимнастерку, рванул к себе и, прижавшись лбом к голове, прошипел в масляные глаза:

— Еще слово и в Вологде ты отстанешь от поезда, сука. Слово даю. По слабости здоровья отстанешь. А поправлять ты его будешь долго. Может даже всю жизнь.

Проводив Шамшулова глазами, Кривокрасов умылся, расчесал волосы, поскреб ладонью щетину на подбородке. Побриться бы, конечно, не мешало. Еще со времен работы в МУРе он привык, чтобы с утра на лице не осталось никаких следов ночи, какая бы она не была. А ведь приходилось и в засадах сутками сидеть, и малины воровские трясти, не глядя день за окном или ночь. Все тогда было ясно, все понятно: вот бандит, грабитель, убийца — возьми его и хорошим людям станет легче жить. А сейчас? На кого укажут пальцем, тот и враг. Дело есть дело, он никогда не отказывался вести слежку, арестовывать, но иногда в душу закрадывалось сомнение: а так ли все просто? Что ж получается: человек честно жил, работал, а его — раз под белы руки за то, что он из дворянской или купеческой семьи! «Вот вернусь и попрошусь обратно в МУР», — подумал он и тут же невесело усмехнулся. Если даже Кучеревский не знает, надолго ли его откомандировали, то лучше уж тянуть лямку, там, куда послали и не думать о скором возвращении. Да-а, подкинула жизнь работенку — заключенных охранять.

Лада вышла из купе, Кривокрасов посторонился, пропуская ее. У девушки был, действительно, не выспавшийся вид. Шамшулов забросил на свободную верхнюю полку постельные принадлежности и матрацы и, расстелив на столике газеты, доставал из вещмешка продукты.

— Отец, — окликнул Кривокрасов проводника, — чайку не организуешь?

— Подождать придется, — проворчал тот, — вот, это чудо раскочегарю. Сколько раз говорил начальству — дымоход прочистить. Хоть сам в трубу полезай!

Вдвоем быстро порезали чуть зачерствевший кирпич черного хлеба, почистили вареную в «мундире» картошку. Шамшулов развернул тряпицу, вытащив увесистый шмат сала, покрытого кристаллами соли.

— Ты как насчет по рюмочке? — спросил он, глядя в сторону.

— В шесть утра? Нет, спасибо.

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Шамшулов, — а я приму для бодрости.

Он взял у проводника стакан, выбив сургучную пробку, налил себе граммов сто водки и, залпом выпив, налег на сало. Кривокрасов вяло пожевал хлеба, макнул в соль картошку. Всухомятку еда не лезла в горло. Шамшулов снова налил.

— Вот ты обижаешься, а зря, — сказал он, — с этой девкой еще мороки не оберемся. Уж ты мне поверь — я мно-огих видал. Вся из себя гордая! Дворянка, мать ее за ногу! Да мы их в семнадцатом, — он рубанул воздух ребром ладони, — во как! Будь здоров!

Водка проскользнула ему в глотку, словно мышь в знакомую нору — даже кадык на покрасневшей шее не дернулся.

— Тебе сколько лет? — спросил Кривокрасов.

— А что? — насторожился Шамшулов, — ну, тридцать два.

— Значит, говоришь, в семнадцатом ты их — во как!

— Ну, это я к слову, — отмахнулся тот, — но уж этим интеллигентишкам спуску не дадим! Это они поначалу гонор показывают, уж я-то знаю. В лагере мы их к блатным определяли, а те сами разбираются. Не хочешь по-людски — перо в бок, и — привет родителям. Ты молодой еще, Миша, горячий. Все справедливость ищешь. А они враги! Вот повидаешь с мое…

— Да мне и своего хватает, — усмехнулся Кривокрасов.

— Чего там тебе хватает, — отмахнулся Шамшулов, — я ведь с командира отделения охраны начинал, ага. В Соловках еще, в двадцать восьмом. А вот, дослужился до старшего инспектора, — он потер рукавом серебряную звезду в петлице. — Там, на Соловках, у нас все просто было: возьмешь, бывало, попа какого, или этого, из офицерья, да в лесу его к сосне привяжешь, в чем мать родила. А на следующий день он уже и холодный. Гнус там — жуть, кровь сосут, что твои упыри. Зимой еще проще: выведешь такого…

Дверь в купе отворилась, Лада вошла, повесила полотенце, присела на полку. Лицо у нее посвежело, разгладились морщинки в уголках глаз.

— Завтрак, — кивнул на стол Кривокрасов, — присоединяйтесь.

— А у меня огурчики соленые есть, будете? — Лада вытащила чемодан, достала банку огурцов и поставила ее на стол.

— Не откажусь, — кивнул сержант.

— О-о, вот это закуска, — Шамшулов потер ладони, — выпьете с нами.

— Нет, благодарю, — вежливо отказалась девушка.

— Во, а я что говорил, — обрадовано воскликнул инспектор, — брезгует.

— Нет, просто я водку не пью, да и рано еще…

— Ну, шато-марго у нас не подают. Мы люди простые, из пролетариев. Так вот, сержант, слушай дальше, на Соловках-то как было: выведешь его на снег в одном белье, руки за спину, стреножишь и пускаешь гулять, — Шамшулов развеселился, вспомнив, по его мнению, забавные эпизоды, — а он и скачет в сугробе — греется, значит…

— Вы знаете, я выйду в коридор, подышу, — сказала Лада.

Она закрыла за собой дверь, не прикоснувшись к еде.

— Видал? — спросил Шамшулов, — видал? Не нравится, значит, а?

— Ты, инспектор, не пей больше, — посоветовал Кривокрасов, — оставь на обед.

— Еще купим. Вагон-ресторан есть, значит, не пропадем! Ты куда?

— Пойду насчет чая узнаю, — успокоил его сержант.

Он вышел в вагон. Белозерская стояла у приоткрытого окна, закрыв глаза. Ветер трепал ее русые волосы. Кривокрасов подошел к ней, хотел окликнуть и вдруг заметил на ресницах слезы. Он кашлянул. Девушка открыла глаза, быстро вытерла глаза.

— Ветром надуло, — попыталась она улыбнуться.

— Это не ветер, Лада Алексеевна, я же вижу. На вас так подействовали его рассказы? Хотите, я его заставлю замолчать?

— Спасибо, Михаил Терентьевич, но, я думаю, не стоит портить с ним отношения. Нам еще сутки почти ехать, да и в лагере он тоже будет рядом. Мне бы не хотелось настраивать его против себя. Я просто вспомнила, — она запнулась, быстро взглянула на Кривокрасова, — ах, вы все равно все знаете из моего дела. Так вот, бабушка мне говорила, что последняя весточка от родителей дошла с Соловков.

Губы у нее задрожали, на глазах опять блеснули слезы.

— Ну-ну, вот, возьмите, — Кривокрасов протянул ей свой платок, — постарайтесь успокоиться. Таким людям, как наш инспектор, нет ничего приятнее, чем видеть слабость других.

— Спасибо. А как вы попали на эту работу? Если, конечно, не секрет.

— Какой там секрет. Я, вообще-то, работал в уголовном розыске. Семь лет в МУРе. Тогда его еще называли просто «угро». А вот с год назад, примерно, направили меня во второй отдел Комиссариата Внутренних дел. Сейчас это третье управление. Вроде, как на усиление. Не мое это, Лада Алексеевна…

— Простите, — перебила она, — не могли бы вы называть меня просто Лада?

— Хорошо, тогда вы меня — Михаил.

— Договорились.

— Так вот: поначалу даже проще было — люди, которых мы э-э… разрабатываем совсем другие. Более чистые, что ли. Уголовный мир — это грязь, подонки в большинстве…

Она смотрела прямо ему в лицо, слушая настолько внимательно, что он даже ощутил некоторую гордость — как же, смог заинтересовать такую девушку. Образованная, умная, к тому же, есть в ней что-то, из-за чего ее дело выделили из обычной текучки. Кривокрасов говорил, вспоминая работу в уголовном розыске, старался припомнить забавные эпизоды, чтобы заставить ее забыть хоть на короткое время свое положение. Забыть, что едут они в лагерь, к черту на рога. Он вспомнил то, что знал о Севере, о Новой Земле. Как-то в ресторане с ребятами из МУРа отмечали удачную операцию, а за соседним столиком гуляли летчики Полярной авиации. Как-то незаметно они сблизились, сдвинули столы и пошел разговор за жизнь. Выпито было немало, но все же в голове остались картины суровой жизни за Полярным кругом: ураганные ветры, когда бочки с горючим парят в воздухе, привязанные канатами к земле; метели, заметающие упавшего человека в считанные секунды; белые медведи, прогуливающиеся по поселку. И над всем этим занавес Северного сияния: розовые, синие, зеленые сполохи, с шелестом парящие в черном небе…

По вагону пошел проводник, постукивая в двери купе.

— Вологда, подъезжаем к Вологде.

— Сколько стоим? — спросил Кривокрасов.

— Стоянка двадцать минут.

За окном побежали одноэтажные домики пригорода. Серые, окруженные голыми деревьями, с едва начавшими распускаться листьями, они казались тусклыми, неживыми под серым пасмурным небом. Поезд сбавил ход, закачался, застучал на стыках разбегающихся от сортировочной станции путей.

— Я никогда не ездила в поезде так далеко, — тихо сказала Лада. — Раньше я мечтала поехать в Крым — бабушка мне рассказывала, как они отдыхали там в Гурзуфе, в Ялте. Мне ее рассказы в детстве заменяли сказку. А иногда мне снятся удивительные страны: огромные, какие-то неземные города на берегу океана. Странные, доброжелательные люди, которые говорят со мной, как с маленькой девочкой — спокойно, вежливо, с некоторым оттенком превосходства, будто я пришла к ним из варварского мира, который они уже отчаялись изменить, преобразовать. Если бы вы знали, Михаил, как тяжело возвращаться в действительность после таких снов.

— И все-таки, вам повезло больше — я редко вижу сны, но если вижу, то приходят в них ко мне друзья. Те, кого зарезали, застрелили. Снятся те, кто это сделал и разговаривают они совсем не доброжелательно. Даже и не разговаривают, а «по фене ботают». 

— Значит, я все-таки счастливее вас, — чуть улыбнулась девушка. — А мне можно будет выйти на перрон?

— Конечно. Если не против — я составлю вам компанию. В противном случае компанию составит наш старший инспектор.

Показалось двухэтажное здание вокзала, крашенное казенной темно-зеленой краской, с коричневой надписью под крышей: «Вологда». Состав дернулся раз-другой и остановился. Из купе стали выглядывать заспанные пассажиры. Кривокрасов с Ладой прошли к выходу, сержант первым вышел из вагона, протянув руку, помог ей спуститься по высоким ступеням. Перрон был пуст, если не считать нескольких пассажиров, куривших на свежем воздухе и трех-четырех теток, бегавших вдоль вагонов с кульками семечек и мисками с мочеными яблоками, клюквой и брусникой. Кривокрасов купил кулек семечек и они не спеша пошли вдоль поезда по серому асфальту платформы.

— А вы знаете, — сказала Белозерская, — я много читала об Арктике, и о Новой Земле. Помните, когда пропал дирижабль «Италия» с профессором Нобиле? Тогда, по-моему, все увлеклись романтикой Севера. Как мы с бабушкой следили за газетными сообщениями, о-о! Ледокол «Красин», полет Чухновского, Мальмгрен, Амундсен. Помните? А эпопея «Челюскина»?

— Помню, конечно. Только у нас не обо всем писали. Вы знаете, к примеру, что на спасение челюскинцев были направлены средства, которые должны были задействовать для завоза продуктов в несколько колымских лагерей? Многие тогда в лагерях на Колыме и в устье Лены не пережили зиму.

— Боже мой, — Лада остановилась, — неужели это правда?

— Да. Такая была цена спасения экспедиции Шмидта. Пойдемте-ка назад — вон, проводник уже торопит с посадкой.

Они уже подходили к вагону, когда из него вывалился Шамшулов. Он был красен и держался преувеличенно прямо. Галифе слегка сползли на кирзовые сапоги, гимнастерка без ремня болталась на нем, как ночная рубашка. Оглядев перрон мутным взором, он поманил к себе ближайшую тетку с семечками.

— Семечки жареные, — забормотала она, протягивая газетные кульки, — яблочки моченые, клюковка, брусничка.

— Так, яблоки, гришь, — инспектор перекатил на протянутой миске несколько яблок, облизал палец, — годится. Ну-ка, давай сюда.

— Куда вам пересыпать?

— Себе пересыпешь, — хохотнул Шамшулов, — а брусника где? Давай, давай, что ты, как кулацкое отродье, жмешься, — прихватив одной рукой две миски, он подмигнул женщине, — еще соберешь.

— А деньги? — растерянно спросила та.

— Деньги мы скоро отменим, — пообещал Шамшулов.

— Да как же это? Я милицию позову.

— Милицию? — прищурился инспектор, — ну-ка, что там у тебя за газетка с семечками? Никак «Правда»? Ты что, в передовицу «Правды» свои гнилые семечки завернула. А если там портрет Иосифа Виссарионовича?

— Что ты, что ты, — замахала руками женщина, — нету там никаких портретов.

— Нету? Тогда семечки мне вот сюда загрузи, и будем считать, что я ничего не видел, — он оттянул объемистый карман галифе.

Тетка послушно высыпала в карман семечки и засеменила в сторону, поминутно оглядываясь. Победно оглядевшись, Шамшулов полез в вагон. Лада взглянула на Кривокрасова. Тот, чтобы не встречаться с ней взглядом, раскуривал папиросу.

— Вы видели, Михаил? Он же просто ограбил ее.

— Давайте садиться, Лада Алексеевна, — сказал тот, отбрасывая изжеванную папиросу. — Несмотря на всеобщее равенство, некоторые, все же, выглядят ровнее перед законом.

Шамшулов ждал их с довольным видом. На столе в мисках зеленели яблоки, краснела клюква и брусника.

— Ну, теперь-то не откажетесь? — спросил он, приподнимая на две трети пустую бутылку.

— Я, помню, одного «щипача» прихватил в трамвае, — сказал присаживаясь Кривокрасов, — кошелек у пассажирки вытянул, а там и рубля не было. Так сел он у меня на три года, как миленький.

— Это ты к чему? — нахмурился Шамшулов.

— Так, к слову пришлось. Пить я не буду, Лада Алексеевна, думаю, тоже. Так, что гуляй в одиночку.

— Ну, была бы честь предложена, — инспектор вылил водку в один стакан, махнул залпом и, прихватив яблоко, полез на свою полку.

Состав дернулся, загудел паровоз. Платформа поплыла мимо, поезд, набирая ход, вышел со станции.