Глава 22

Шаман Василий Собачников сидел, поджав ноги, на скале над поселком и с невозмутимым видом смотрел, как выстрелы с подводной лодки превращали радиостанцию в груду обломков. Обезумевшие от выстрелов птицы белой пургой метались над скалами. Десант достиг берега и бросился вверх, рассыпаясь редкой цепью. Со скалы было видно, как жители устремились в тундру. Собачников перевел взгляд на бухту. На его глазах сейнер «Самсон», на котором и сам Василий прибыл на Новую Землю, таранил лодку. Взрывом сейнер разметало в куски, изуродованная подлодка продержалась на воде не более нескольких минут, носом уйдя под воду. Собачников вспомнил старого капитана, который угощал чаем. Такого вкусного чая Собачников не пробовал никогда в жизни — ноги после того чая отнялись, и капитан сам отвел Василия в каюту. Узкие глаза шамана превратились в едва различимые щелочки, он посмотрел на оставленные десантом резиновые лодки. Хорошие лодки, только мягкие. Мягче байдары. Собачников приподнял руки ладонями вверх, сделал несколько движений, будто сгонял воздух в шар перед собой. Крачки, нырки, альбатросы, гагары, метавшиеся над бухтой, закружились белым смерчем, крики их смолкли. Собачников перевернул ладони к земле, и птицы устремились вниз, точно увидели под собой огромный косяк рыбы.

Удостоверившись, что радиостанция превратилась в развалины, лейтенант свистком собрал разбежавшийся по поселку десант. Одного не хватало — одинокий выстрел со стороны тундры вложил пулю прямо между глаз солдата.

— Все, отходим, — скомандовал лейтенант.

Чудовищный взрыв потряс воздух. На месте подводной лодки поднялся столб воды, пены и обломков. На глазах потрясенного лейтенанта подлодка капитан-лейтенанта Розе ушла под воду. Он вскинул к глазам бинокль, обшаривая взглядом место взрыва. Спасшихся не было.

— К шлюпкам, живо, — скомандовал лейтенант.

Солдаты с топотом бросились к берегу. Огромная стая птиц поднялась с земли при их появлении. Лейтенант не верил своим глазам — резиновые лодки превратились в мокрые исклеванные лохмотья. Вне себя от ярости, он вскинул автомат и стрелял по птицам, пока капрал не перехватил ствол и не пригнул к земле.

— Есть лодки, лейтенант, — он кивнул в сторону вытащенных на берег рыбачьих вельботов.

— Спустить на воду, будем двигаться к основной группе, — скомандовал пришедший в себя лейтенант.

Спецлагерь «Бестиарий»

Берег был не далее, чем в пяти милях. Видман развернул перископ. Слева, в дымке, угадывались очертания мыса Большевик.

— Ну, что, господин корветен-капитан? — спросил стоявший позади Нойберг.

— Похоже, мы на месте. Взгляните, до берега не более пяти миль, — он уступил свое место майору.

Нойберг прижался глазом к окуляру, переступил, пробегая взглядом по берегу.

— Да, вижу. Вот бухта, а за ней проход в скалах. Сколько птиц!

— Брачный сезон, майор. Вьют гнезда, высиживают птенцов.

— Вы подойдете ближе, или будете всплывать здесь?

— Ближе опасно — глубины совершенно неизвестны. По местному времени сейчас одиннадцать вечера. Я, конечно, не знаю специфику вашей работы, но по-моему, самое время для того, чтобы высадиться на берег.

— Вы правы, — Нойберг вышел из центрального поста, послышались его резкие команды.

Видман сложил рукояти перископа и хотел уже было приказать опустить его, как что-то необычное привлекло его внимание. Он снова прилип к окуляру, всматриваясь в берег. Сначала ему показалась, что это взвилась огромная стая птиц — она поднялась, закрывая скалы от вершин до самого моря, потом опустилась к воде и двинулась навстречу подлодкам серой пеленой. Видман протер глаза, снова взглянул в перископ. То, что он принял за стаю птиц было снежным шквалом. Он надвигался сплошной стеной, за несколько минут преодолев расстояние, отделявшее лодки от берега. Видно было, как крутились вихри в глубине шквала, мелькнуло несколько птиц, подхваченных со скал и все утонуло в клокочущей снежной пелене. Видман приказал дать малый ход и вновь подозвал Нойберга.

— Я никогда такого не видел, господин майор. Кажется, высадку придется отложить.

— Что такое, — Нойберг попытался сам что-нибудь разглядеть сквозь оптику, — вот это да! Напоминает буран в горах, — он выпрямился, — и сколько, по-вашему, может это продолжаться?

— Не могу сказать, — ответил Видман, — я плавал на Севере, но при приближении штормового фронта мы просто уходили под воду. Я продвинусь вперед мили на две, но потом придется ждать изменения погоды.

— Да, — согласился Нойберг, — ничего не поделаешь.

После трех часов ожидания, когда Видман дремал за занавеской, отгораживающей его от общего отсека, к нему заглянул Нойберг. Извинившись, что разбудил, он красноречиво показал на циферблат часов.

— Мы больше не можем ждать, господин корветен-капитан. Мои штатские друзья, — он скривился, словно от изжоги, — напомнили мне, что лагерь должен быть захвачен не позднее завтрашнего вечера.

Видман зевнул, прикрыв рот рукой, потер лицо ладонями и прошел в центральный пост. Наверху все так же бесновалась метель.

— Честно говоря, я вам не завидую, майор. Эрих, — обратился он к старпому, — командуй всплытие. Сигнальщика и комендоров в центральный пост.

Засвистел в цистернах сжатый воздух, лодка качнулась, подняла нос и устремилась к поверхности.

Видман поднялся на мостик первым, ветер и снег ударили в лицо, он натянул поглубже фуражку, накинул капюшон плаща. Следом за ним выскочил сигнальщик, поднес, было, к глазам бинокль, но тут же опустил — море было относительно спокойное, полтора-два бала, но видимость не превышала нескольких метров.

Из люка показался Нойберг.

— Мы не выскочим на скалы?

— Прибой должен быть слышен на расстоянии нескольких кабельтов, — возразил Видман.

— Вассерман хочет подняться наверх.

— Что ему надо? Подышать свежим воздухом?

— Нет, говорит, что погодные катаклизмы по его части.

— Сумасшедший дом, — пробормотал Видман, — позовите, пусть полюбуется катаклизмом.

Нойберг исчез в люке. Вскоре послышалось пыхтение и похожий на краба Вассерман, с багровым от натуги лицом, поднялся на мостик. Косо посмотрев на Видмана, он огляделся с видом полководца, кивнул головой, будто удовлетворенный осмотром и перегнулся в люк.

— Герхард, скажи Фюлле и Граберу, пусть поднимаются сюда, — он снова покосился на офицеров, — если бы вы вызвали нас три часа назад, лагерь уже был бы в наших руках, господа.

— Это каким же образом…, — начал было поднявшийся вслед за ним Ридмайер, но Видман прервал его жестом.

— Тихо, господа, — он напряженно прислушался, потом скомандовал, — стоп, машина. Прибой, господа. До берега не более мили.

Вассерман помог выбраться из люка толстяку, его бородатому спутнику и четвертому штатскому — долговязому мужчине в толстых очках. Они осторожно спустились к орудию, обошли его и, посовещавшись, встали попарно, лицом к берегу. Снег заметал их, ветер рвал полы одежды, но Видману показалось, что он расслышал какой-то заунывный мотив, разложенный на четыре голоса.

За плечом вздохнул старпом. Видман оглянулся.

— Как тебе этот концерт, Эрих?

— Концерт? — Ридмайер помолчал, — англичане сейчас передали: вчера в трехстах милях от Бреста потоплен линкор «Бисмарк». Торпедирован и затонул…

— Дьявол! — выругался Нойберг, — прошу вас ни слова при солдатах.

— Команде тоже пока незачем знать, — угрюмо сказал Видман.

— Они затравили его, как медведя…

— Эрих, иди вниз. Если будет нужно — я позову. Передай Дану по УКВ, пусть подойдет ближе.

— Слушаюсь, — вяло козырнул старпом, и спустился в лодку.

Странно, но Видману показалось, что метель стихает — он уже ясно мог различить нос лодки. Снег падал хлопьями, почти отвесно, покрывая мокрую палубу белым покрывалом.

— По-моему, шквал проходит, — подтвердил его мысль майор.

— Что ж, готовьтесь к высадке. Комендоров на мостик, — крикнул Видман в центральный пост.

Войтюк поднял воротник шинели, опустил уши шапки и, выругался. Надо же, всю неделю погода на загляденье, а как до дела дошло — откуда-то буран налетел. Того и гляди, немчура на берег полезет, а тут не видно ни хрена! Старшина почти ощупью добрался до скал, где-то здесь был первый пост.

— Сиротин! — гаркнул Войтюк.

— Я, товарищ командир взвода! — как из-под земли вырос низкорослый боец в шинели до пят и черной шапке с опущенными ушами.

— Тьфу ты, черт, напугал. Чего там, где немец-то?

— Да кто ж его разберет, товарищ командир взвода, — боец виновато развел руками, — тут хоть слоны из моря пойдут — все равно не увидишь.

— Жить захочешь — увидишь, Сиротин. Они часовых первыми резать будут, — старшина с удовлетворением увидел, как округлились глаза бойца, — а ты как думал? Так, что гляди в оба.

— Есть!

Войтюк пошел дальше — вдоль берега было расставлено четыре поста, сменяющихся каждые два часа, но старшина проверял стрелков каждый час. Были бы кадровые, и горя бы не знал, а за этими глаз да глаз.

На втором посту сидел, привалившись спиной к камню посиневший Умаров. При виде командира он вскочил, виновато опустил голову. Войтюк только вздохнул.

— Ты не спи хоть, Умаров! Зарядку поделай, покури.

— Так точно!

Войтюк проверил остальные посты и уже спустился к колючей проволоке, окружающей лагерь, как услышал крик Умарова. Добежав до стрелка, он плюхнулся рядом с ним и выглянул из-за камня. Внизу прибой бил в скалы, накатывался на галечный пляж чуть правее того места, где они лежали.

— Чего орешь?

— Во, товарищ командир взвода, смотрите, кто это?

Метель завывала, бросала в лицо снежную крупу. Войтюк поднес к глазам бинокль. К пляжу из круговерти шквала протянулась со стороны моря безветренная полоса — снег там падал, кружась, мягкими хлопьями, даже волны будто бы были меньше — без барашков и пенных дорожек. Сначала старшина увидел какой-то сгусток снега, словно где-то в море оторвался островок и плыл к берегу. Потом он разглядел мелькание весел, мокрые каски, согнутые спины гребцов. За первой лодкой из снега вышла вторая, третья. До них было метров пятьсот. Таким темпом добираться будут минут десять, прикинул он и, повернувшись в сторону первого поста, позвал Сиротина. Бухая сапогами подбежал боец.

— Так, пулей лети в лагерь. Разбуди капитана, взвод в ружье и бегом сюда.

— Есть, — стрелок умчался, спотыкаясь от усердия.

— Ну, Умаров, говоришь, с басмачами воевал?

— Так точно, товарищ командир взвода.

— Лодки видишь?

— Вижу.

— Сможешь попасть во-он в того, что на первой впереди сидит?

Умаров присмотрелся, сощурив глаза.

— В того не могу, в лодку могу, товарищ командир…

— Тьфу! Снайпер, мать твою.

Назаров, смазывая трофейный автомат, смотрел, как Кривокрасов пытается утюгом, наполненным углями, навести стрелку на галифе. Стрелка выходила кривая, Кривокрасов чертыхался, набирал в рот воды и, выплюнув ее мелкими брызгами на брюки, начинал все сначала.

— На танцы собираешься? — спросил Назаров.

— Угу, — отвечал занятый делом Михаил.

— Или на променад?

— Угу.

— Шнурки погладил?

— Угу…, слушай, Сань, чего пристал. Лучше бы помог — меня там женщина ждет, а у меня не получается ни черта!

— Такая доля у женщин — ждать, — философски рассудил Назаров. — Давай, — он отложил собранный автомат и взял у Кривокрасова утюг, — во, намочил-то как, хоть выжимай, — он сноровисто прогладил галифе с одной стороны, перевернул, прошелся с другой.

Кривокрасов, напевая, встряхнул в руках гимнастерку, придирчиво осмотрел подворотничок. Назаров отставил утюг, развернул галифе, чтобы прогладить с внутренней стороны.

— Везет же людям, — проворчал он.

— А ты чего тянешь? — Михаил натянул гимнастерку и теперь проверял чистоту сапог. Сапоги блестели, как зеркало, — такая девушка его любит…

— Если б наверняка знать, — вздохнул Назаров.

— Ну, ты же по Европам, по Парижам всяким гулял, должен знать обхождение.

— Не тот случай. На, получай. — Назаров сложил галифе на табурете, — не могу я с ней объясниться, понимаешь? Все мысли вылетают. Единственно, что в голову приходит: как здоровье, Лада Алексеевна?

Кривокрасов фыркнул.

— Тоже неплохо для начала, — он надел галифе, присел, натягивая сапоги, — главное — начни, а там видно будет.

— Ничего там видно не будет. Она смотрит, как на блаженного, я у меня язык к зубам прилип. Только пялюсь на нее, будто на икону. Даже по имени назвать не могу, только по имени-отчеству.

В дверь постучали. Кривокрасов засуетился, накинул шинель, подхватил портупею.

— О, это за мной! Ну, бывай, страдалец.

— Да иди ты… А кстати, куда вы пойдете? Это я так, на будущее.

— Да мы тут, рядом, — смутился Кривокрасов, — возле лагеря погуляем. Если что — я услышу.

— Ну, бывай.

Кривокрасов выскочил за дверь, Назаров прислушался к удаляющимся голосам, снова вздохнул и взглянул на часы. Одиннадцать вечера, а на улице светло. Сходить посты проверить? Войтюк проверяет. К Барченко, на чай? Нет, он после гибели Панкрашина замкнулся, смотрит исподлобья, будто кто-то виноват, что Сергей со скалы упал. Что он там говорил, когда Межевой поднял тело на скалу: блокада, это блокада. Бормотал, как во сне. А парня жалко, хороший паренек был…

Назаров закурил, разобрал постель и, загасив керосинку, улегся в койку. Тусклый серый свет сочился в низкие окна, тлела красным огоньком папироса. Назаров затянулся, потер лоб. Десант еще, черт бы его побрал. Может, ошибся профессор? А то, что же получается, с войны — на войну. И здесь, за Полярным Кругом достала? Ведь если и вправду десант такой будет, как профессор сказал — не удержим берег. Придется к Кармакулам отходить, а то и дальше, в Белушью Губу. Дня три-четыре продержаться, ну, от силы — пять, а там с Большой Земли помогут. Собачников должен уже в поселок дойти. А профессор силен! Сказал — Данилов с погодой разберется и вот, пожалуйста: нагнал Илья тучи, уж не знаю, как у него получается. Над морем буран, будто зима вернулась. Назаров вспомнил, как они пробивались сквозь метель от Гусиной Земли в лагерь. Тогда Данилов тоже помог — угомонил стихию, а теперь, получается, наоборот. Чудно.

Он почувствовал, что веки налились тяжестью, сунул окурок в приспособленную вместо пепельницы банку возле кровати, и укрылся одеялом — печь сегодня не топили, и в доме было прохладно.

Сквозь сон он услышал, вроде бы поскребся кто-то. Мыши что ли? Какие мыши на вечной мерзлоте! Суслики здесь…, лемминги. Такие пушистые, мягкие. Серенькие, кажется. Говорят, иной раз в море топятся всем стадом… стаей… косяком… Придет на берег, встанет и зовет, руки протягивает: Александр Владимирович… Саша…

Назаров рывком сел на койке, помотал головой, прогоняя наваждение, но наваждение не пропало — возле стола стояла Лада Белозерская.

— А-а… как здоровье, Лада Алексеевна?

— Я больше не могу так, Александр Владимирович, — Лада говорила тихо, торопясь, будто спешила высказать все, пока хватает решимости, — вы ничего не говорите, но я вижу…, может, я ошибаюсь, но мне кажется…, ох, — она закрыла лицо ладонями, плечи ее задрожали, — ну, что я делаю — пришла и набиваюсь, будто…

Назаров вскочил с койки, бросился к ней, повернул к себе и обнял за хрупкие плечи.

— Лада, Лада моя, прости дурака, никак я не мог решиться, — он отвел ладони от ее лица, она всхлипнула, уткнулась лицом ему в грудь, — хотел ведь, сто раз клялся, что вот сейчас, вот сию минуту скажу, что не могу без тебя… Ну прости, прости…, — он приподнял ей голову.

Глаза девушки были закрыты, на губах дрожала несмелая улыбка. Призрачный свет делал ее лицо таинственным и печальным. Он осторожными поцелуями осушил слезинки, дрожавшие на ее ресницах, коснулся уголка милых губ, таких мягких, теплых, зовущих. Она открыла глаза и потянулась к нему, как цветок к солнцу, он прильнул к ее губам, продолжая смотреть в серые, загадочно мерцавшие глаза…

Она только на мгновения опускала ресницы, словно проверяла себя, свои ощущения, но тут же ее глаза открывались, будто наполняясь радостью прикосновения к неизведанному, к тому, чем была сама жизнь, без чего она никогда бы не возникла. Только раз она вздрогнула, закусила губу, сдержав стон, но тотчас вновь распахнула глаза, будто была не в силах не смотреть на того, кто даровал ей это счастье…

«Врата» захлопнулись, оставляя в новом мире беспомощное существо, избранное для основания рода, несущего в себе ключ сквозь время и пространство. Калейдоскоп событий промелькнул вспышкой молнии: поля Британии, леса Скифии, плоскогорья Патагонии… нет, время не пришло, но оно близится. Она войдет в «Золотые врата», соединяя миры, связывая прошлое с будущим, обреченная изменить судьбу цивилизации…

«Нет, потом, все потом, — Лада отогнала от себя некстати пробуждающуюся память, — сейчас только я и он, и больше никого и ничего рядом быть не должно!»

Они лежали рядом, не в силах пошевелиться, касаясь друг друга разгоряченными телами и мир кружился, уносил их прочь, будто подхватывая порывом ветра. Постепенно дыхание выравнивалось, они уже понимали, что именно так должно было случиться, если только есть в мире хоть какая-то справедливость, если верна древняя легенда, об ищущих друг друга половинках, разделенных вечностью, но стремящихся отыскать среди миллионов единственное, что принесет веру в жизнь…

Лада потерлась о его плечо, и Александр почувствовал, что она улыбается.

— Ты чего?

— «Как здоровье, Лада Алексеевна»? — передразнила она и рассмеялась, — боже мой, какой ты был неуклюжий и смешной!

— Ну вот, — с притворной обидой сказал он, — человек мучался, не знал, как признаться ей в любви, а она смеется!

— Все-таки вы, мужчины, пугливее женщин. Вот видишь, я взяла, и сама пришла! Господи, ты бы знал, чего мне это стоило… Плакала весь вечер в подушку, потом решилась. Почему-то взбрело в голову, что ты ждешь. Пришла, а ты спишь. Ноги не держат, голова кругом идет…

— Ну все, все, хорошая моя. Я больше никогда спать не буду, пока ты рядом.

Она крепко зажмурилась, прижалась к нему.

— Не хочу, чтобы ночь кончалась, не хочу уходить.

— Не уходи.

Слышно было, как завывает метель за воротами лагеря, наверно от этого вдруг стало зябко. Александр укрыл Ладу одеялом, обнял обеими руками. Она счастливо вздохнула.

— Надо же, какой ветер на берегу. В море шторм, наверное. Представляешь, если «Самсон» сейчас в море, Евсеич в рубке…

— Не замерзнет Евсеич, помнишь, какой чай у него?

— С коньяком! Говорят, весной самые сильные грозы. Вот, как сейчас. Гром гремит, слышишь?

— Слышу, — сонно подтвердил Александр, — конечно слышу, — внезапно сонливость слетела с него. Он приподнялся на локте, сел, посмотрел на Ладу, свернувшуюся калачиком под одеялом, — это не гроза, Лада.

Глава 23

Василий Собачников дождался, пока вельботы выйдя из бухты, повернули к северу, поднялся на ноги и пошел вдоль берега по направлению к стойбищу на Гусиной Земле. 

Нерчу задумчиво курил трубку, смотрел в огонь, пляшущий в очаге. Неделю назад они перенесли стойбище сюда, поближе к поселку. Видно, напрасно это сделали. Сегодня опять впустую сходили в море — ни одного моржа добыть не удалось. Не подпускают моржи охотников. Дети собрали все птичьи яйца возле стойбища, но большинство уже насиженные, есть нельзя. И вяленая рыба тоже кончается. Сегодня Саване сердитая. Ее можно понять: ребенка она кормит, а если у самой еды мало — чем кормить? Завтра придется идти на вельботах далеко — на дальнее лежбище, к мысу Большевик. Может, там посчастливится встретить охотничью удачу. Нерчу вздохнул: утром он думал, не сходить ли к Большому шаману — попросить помощи. Может, и новый комендант, Саша, помог бы. Может и спиртом бы угостил. Нерчу еще обдумывал эту мысль, когда полог чума откинулся и он выронил трубку изо рта — сам Большой шаман вошел в чум, словно духи услышали мысли Нерчу, и присел к очагу.