Осень хлестала холодным дождем. Ветер гнал низкие, цвета мокрой дерюги тучи. С Невы тянуло стужей.
       Через час погонят на формирование, сунут в этап, и сгинет он, раствориться среди воров, убийц, беглых крепостных, поротых, клейменых, чахоточных, безумных…
       Как всегда, она не вышла из кареты, только отдернула занавеску.
       Корсаков увидел, как побледнело ее лицо, когда она нашла его в толпе ссыльных, и горько усмехнулся. Да, вид, конечно, непрезентабельный: обрит налысо, обвислые усы, недельная щетина, арестансткая роба, цепь от ножных кандалов в руках. Чудо, что вообще его узнала в серой массе этапников.
       «Анна, Анна… Уезжай, любовь моя! И поскорее забудь. Что было, то прошло. Что было суждено, то и сбылось. Прости…Судьбы не переменить».
       В строй, сукины дети! Становись, христопродавцы.
       Жесткий удар прикладом в плечо едва не сбивает с ног. Корсаков скрипит зубами, не столько от боли, сколь от унижения. К такому обращение он еще не привык.
       «Уезжай, Анна. Все — в прошлом!»

* * *

      Игорь очнулся от холода. Наваждение странного, страшного своей реальностью сна, развеялось. Осталась только тоска и боль.
      Застонав, он открыл глаза. Прямо перед глазами, устроившись в шербинке затертого до серости паркета, шевелил усами жирный, рыжий таракан. Игорь дунул, вспугнув рыжего. И, тут же, зашелся кашлем от боли в груди.
      Чертыхаясь, с трудом приподнялся на локте. Судя по свету за окнами, у нормальных людей наступил полдень.
      В комнате царил разгром: холсты, с рваными дырами от ботинок, разбросаны по полу, подрамники старательно переломаны в щепы, матрас заляпан краской, диван Влада убит окончательно. Дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты.
      На глаза попался «стетсон», растоптанный в фетровый блин.
      — Папаша, я был о вас лучшего мнения, — подвел итог осмотру Корсаков.
      С вешалки пропали кожаное пальто гостьи и куртка Владика.
      Корсаков попробовал встать. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался, и цепи каторжников звякают, отмечая каждый шаг, пройденный этапом.
      В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном.
      Корсаков узнал одного из соседей снизу.
      — Помоги, Трофимыч!
      Игорь был искренне рад, что заглянул именно Трофимыч. Мужичок он был себе на уме, но особой подлости за ним не замечалось.
      Родом то ли из Вологды, то из Архангельска, он мыкался в столице на птичьих правах из-за пустяковой судимости; после отсидки ему почему-то отказались выдавать паспорт, мотивируя тем, что домишко, в котором он был прописан, успел сгореть. Трофимыч в лучших традициях русского крепостного права поперся с челобитной в Москву, где и завис на долгие годы на положении лица без определенного места жительства.
      — Ух-ты, а чо здесь было-то? — Трофимыч поскреб заросший подбородок.
      — Твою мать… Сам не видишь?! — просипел Корсаков, пытаясь подняться. — Дед, помоги встать.
      Трофимыч шустро кинулся, подхватил готового завалиться на бок Корсакова.
      — Эк, тебя отходили! В нашей «пятере» и тот так не мудохают.
      Постанывая, Корсаков встал и почти повис на тщедушном мужичке.
      — В ванную, — только и смог выдавить из себя он.
      Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты.
      Воду, слава богу не отключили. Игорь отвернул кран, уперся в края ржавой ванны и сунул голову под ледяную струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть.
      Защипало разбитое лицо, Игорь осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, смотреть им приходилось, как сквозь мутную пленку. Губы были разбиты, во рту полно крови. Ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль.
      Кое-как смыв кровь, Корсаков прополоскал рот, напился воды. Отдышался и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и причитая.
      — Что дела-ит-си, что дела-ить-си, Игорек! — бормотал он, поддерживая Игоря под локоть. — Как фашист прошел, ей-богу! Только что дом не запалили.
      Корсаков сгреб с матраса тюбики с краской и объедки, плюхнулся туда, где было меньше пятен и, застонав, привалился к стене.
      — Может надо чего, Игорек? Ты скажи, я в момент сбегаю.
      — Не суетись, дед, дай подумать. — Корсаков собрался с мыслями. — Так… Вадика не видел?
      — Не, никого не видал. Кто тебя так уделал, а?
      — Не представились…
      «Анну папаша увез, это ясно, — рассудил Корсаков. — А вот куда Владик делся? Может, папаша грохнул? Мог, как муху. Только не здесь. Отвезли в тихое место и забили до полной неузнаваемости. Вот черт, жаль парня! Предупреждал же, все проблемы от баб. Начиная с трипака и заканчивая алкоголизмом».
      — Может, полстаканчика примешь, а? — участливо спросил Трофимыч.
      — Полстаканчика? — с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения.
      — Чисто для здоровья. Когда мудохают, надо либо до, либо сразу опосля на грудь принять. Тогда оно легче проходит. По себе знаю, Игорек.
      — Если угостишь, за мной не пропадет, сам знаешь, — решился Корсаков.
      Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через минуту вернулся с почти полной майонезной банкой, в которой плескалась прозрачная жидкость. Поверх банки положил бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.
      — Вот, спиртяшкой разжились, — похвалился он. — Не боись, не «Рояль» какой, а натуральный медицинский! Тебе разбодяжить, али так примешь?
      — Так.
      — И правильно. Что продукт портить. — Трофимыч прыснул немного спирту на газету и протянул ее Корсакову. — На, приложи к морде. Оттянет опухоль. Однако, все равно завтра будешь разноцветный, чисто — светофор.
      — Переживу.
      — За запивочкой сгонять, али так проглотишь?
      — Так.
      — Вот и ладушки, — радостно кивнул Трофимыч. — Так даже пользительней. Его в нутрях мешать никак нельзя. Сгоришь, как мой свекор. Мастер был по этой части. Ведро в один присест в одну харю мог уговорить. А раз всего запил — и прямо на месте помер.
      Игорь изготовился, отставив локоть. И залпом отпил полбанки. Спирт обжег разбитые губы, взорвался огненной бомбой в желудке, жаром выстрелил в голову. Боль в ребрах сразу же притупилась.
      Трофимыч услужливо поднес раскуренную сигаретку без фильтра.
      — Уф, — с облегчением выдохнул дым Корсаков. — Спасибо, выручил. Ты иди, Трофимыч. Я дальше сам.
      Трофимыч пошарил по карманам, вытащил смятую пачку «Примы» и положил Игорю под руку.
      — Вот еще тебе. Ну, давай, лечися.
      Уже с порога он, оглянувшись, добавил:
      — Только не помирай, паря, ладно?
      — Постараюсь, — усмехнулся Игорь.
      И тут же охнул от выстрела боли в груди. Сразу же захотелось умереть. Не столько от боли, сколько от тоски и безысходности.
      Корсаков ничком упал на матрас. Свернулся в калачик и забылся полуобморочным, тревожным сном.
      Из окна сквозило, и он, выпростав руку, притянул к себе валявшийся возле матраса плащ, заворочался, пытаясь натянуть на себя.
      Пальцы попали в карман. Он машинально пошарил.
      И обмер. Сон испарился, оставив в голове тяжелый перегарный смог.
      Корсаков вытащил руку из кармана и поднес находку к глазам.
      Раскатал свернутую в трубочку зеленую бумажку. Осторожно, еще не веря в чудо, положил стодолларовую купюру на пачку «Примы».
      Просчитав в уме все возможные варианты, нашел простое объяснение этому чуду.
      — Папаша, за такую дочь я прощаю вам все, — прошептал Корсаков.
      Он почувствовал, как в тело медленно возвращается жизнь. Даже боль от побоев стала вполне терпимой.

* * *

      У метро «Арбатская» он обменял сто долларов. В «Новоарбатском» купил целый пакет еды, ящик пива для себя и бутылку водки Трофимычу за заботу.
      В бомжатском общежитии никого не было, наверное, все ушли на вечерний промысел. Игорь отнес провизию в свою комнату. Посмотрел на разгром, махнул рукой: ни сил, ни желания наводить порядок не было. Рассовал по карманам плаща три бутылки пива, отломил полпалки копченой колбасы, взял сдобную булку. Спустился во двор и уселся на остов скамейки.
      Корсаков грелся в теплых лучах солнышка и потягивал пиво. Со стороны могло показаться, кайфует человек. Устроил себе маленький праздник.
      А пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях: после суточной пьянки, с мордобоем в финале, так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь — день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь — три валяешься.
      «Не прибедняйся, — поправил он сам себя. — И моложе мужики, после таких звездюлей, лежали бы в реанимации под капельницей. А ты вот, пивком оттягиваешься».
      Через двор прошла веселая компания. Двое задержались под аркой и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену.
      Он лишь пожал плечами. Бывает. Иной раз и парочка забредет. Условий во дворе никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…
      Откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза.
      Копаться в помойке собственной души было не в правилах Корсакова. Но время от времени полезно наводить порядок даже в бомжатнике. И он стал выуживать из памяти один образ за другим и раскладывать в ряд. Получалась картинка весьма неаппетитная. Но что уж поделать, когда все — твое, собственной дурю нажитое.
      Сеанс психоанализа прервал бодрый голос:
      — Привет живописцам!
      Корсаков прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.
      — А-а. Здравия желаю, Сергей Семенович!
      Сергей Семенович Федоров — местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился напротив на ящике. Сняв фуражку, вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук-самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.
      — Уф, упарился. Пока весь район обойдешь, ноги до задницы сотрешь.
      — Пивка не желаете? — предложил Корсаков.
      — Пиво службе не помеха. — Федоров сковырнул о скамейку пробку и надолго присосался к горлышку.
      — Ох, хорошо! — Он оторвался от бутылки.
      — Колбаски?
      — Можно. — Участковый отломил от палки половину, захрумчал, мерно работая челюстями. — А ты вчера утром, вроде, без синяков был. Когда успел?
      — Проснулся сегодня, а они уже есть.
      — У себя проснулся?
      Корсаков кивнул.
      — Ну-ка, покажи, как тебя разукрасили.
      Игорь сдвинул на затылок шляпу, открыв лицо. Федоров осмотрел синяки.
      — Звезданули, похоже, ногой. Как пишут в наших протоколах: «удар нанесен тупым твердым предметом».
      — Ага, по тупому твердому предмету! — Корсаков улыбнулся и постучал пальцем по виску.
      — Зубы, вижу, целы. А вот сосудики в глазу полопались. Печень не отбили?
      — Вот, — Игорь приподнял бутылку с пивом. — Проверяю.
      Участковый укоризненно покачал головой.
      — Что ж ты один на этих быков попер, а, Игорек?
      — Вы, похоже, все знаете.
      — Работа такая, — усмехнулся участковый.
      — Не поделитесь информацией, Сергей Семенович? Папаша мне не представился. Не сложилось. А знать хочется, кому на мозоль наступил.
      Федоров сделал глоток, выдержал солидную паузу.
      — На крутого человека ты нарвался, Игорь. Что-то там по финансам, помощник депутата, вась-вась с нашим министром и с авторитетами знается. Полный комплект, короче. Хоть сейчас твой труп описывай.
      — Вот и я удивляюсь, что еще жив. Вадик, кстати, пропал.
      Федоров хохотнул, дрогнув пивным брюшком.
      — Ха, нашел о ком переживать! Этот сучонок, пока тебя по полу катали, стреканул, как в жопу ужаленный. Прибежал ко мне, в опорный пункт, ха, типа политического убежища просить.
      — Надеюсь, вы его не сдали?
      — Кому он вперся? — презрительно скривился Федоров. — Сейчас толчки чистит. Приют, значит, отрабатывает.
      — Живой, значит… Ну и слава Богу. Скажите честно, нас за этот бардак выселят?
      — Пока команды не было. Но начальник мне уже вдул арбуз в соответствующее место. — Федотов почесал мясистый зад. — Так что, штраф с вас, родимые, за нарушение общественного порядка.
      — Само собой, — кивнул Корсаков.
      — С учетом обстоятельств, по двойному тарифу, — добавил участковый.
      Корсаков прикинул в уме, что оставшихся в кармане денег хватит даже не тройной тариф. Но решил, что раз в жизни пошла черная полоса, то деньги лучше пока попридержать.
      «Завтра может стать еще хуже, чем сегодня. Хотя и сегодня можно уже с чистой совестью вешаться».
      — Ладно, на днях отдам. Лишь бы не выселяли.
      — Кому вы сдались! — Участковый махнул рукой. — Вот если дом купят, тогда выгоним — деваться некуда.
      — Это нам деваться некуда.
      Новую дыру найдете. Вас, как тараканов, хоть дустом трави, все одно не вытравишь.
      «Не ночевал ты в подъездах, любезный, — угрюмо подумал Корсаков. — Не знаешь, что если нет четырех стен вокруг, то жизнь тебя запинает до смерти. Чувствуешь себя улиткой без скорлупы. Беззащитным слизняком. И как на врата рая молишься на подъездную дверь без кодового замка. То еще сволочное изобретение! И если сподобился в четыре стены заползти и мирок себе надышать и обогреть, то лучше, чтобы вперед ногами из него вытащили. Чем пинком в зад — на улицу».
      Федоров допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы.
      — Во, чуть не забыл! Что это ты в отделении на Белорусском вокзале делал? Капитан Немчинов просил узнать, если тебя встречу.
      Корсаков горько усмехнулся. Намек был достаточно прозрачен. Финансовые проблемы явно шли в атаку акульей стаей.
      — Да так… Леня Примак из-за границы приехал, погуляли немного.
      — О! Уважительная причина, — кивнул Федоров. По долгу службы он знал Леню, потому что часть Лешкиных гастролей проходила на Арбате. — Немчинов говорит, там на вас дело шить решили. Что-то вы на этот раз круто раздухарились, ребята.
      — Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений пить не может.
      — Вот пусть он сотню «зеленью» Немчинову и пришлет. Не обеднеет, падла!
      — Ага, он пришлет! — покривился Игорь. — Всегда так. Гуляли вместе, а платить мне.
      — С кем поведешься, так тебе и надо, — сверкнул народной мудростью участковый.
      Игорь поскреб грудь, где все еще копошилась боль.
      — Ладно, придумаю что-нибудь.
      Федотов хозяйским взором окинул окрестности, потом перевел взгляд на оставшуюся бутылку. Придвинулся ближе.
      — А теперь ты со мной поделись информашкой, Игорек, — понизив голос, произнес он. — Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?
      Корсаков мелко перекрестился.
      — Значит, Вадик ее трахнул, — сделал вывод участковый.
      — У ребят любовь, — попробовал заступиться Корсаков.
      — Ну, любовь или случка, сейчас никто толком не разбирается. Но если папаша заяву на изнасилование накатает — никакая любовь не спасет. — Он посопел и продолжил: — Что-то наша следачка Галя куда-то впопыхах бегала. Не к добру это. Галя — спец по изнасилованиям. Уже четверых упекла. Намек понял?
      Игорь задумался, потом покачал головой.
      — Нет, на изнасилование он подавать не будет. Огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросить может, без вопросов. Или скомандует череп Владику проломить. Самый разумный вариант.
      — Во! Соображаешь, — одобрительно кивнул Федоров.
      — Не первый год замужем, — пожал плечами Игорь.
      — Тогда и о своей черепушке подумай. Умная она у тебя, но не железная.
      Федотов наклонился, подхватил последнюю бутылку, ловко сковырнул пробку. Сделал большой глоток и протянул бутылку Корсакову.
      — Расклад такой, Игорь. Озабоченного этого я подержу до вечера. На случай заявы от папы. Если начнется бодяга с изнасилованием, ты покатишь свидетелем. Но могут заказать как соучастника. Чтобы кулаками в следующий раз не махал. — Он рыгнул и перевел дух. — Фу, аж изжога началась! Если за сутки никаких заяв на вас не накатают…
      — Значит, заказ ушел в другие инстанции, — закончил за него Игорь.
      Федотов покачал головой.
      — Говорю же, умный! Даже жалко тебя.
      Корсаков отвернулся.
      — Мой тебе совет, делай отсюда ноги, парень, — прошептал Федотов. — Одного Вадика валить не будут. Ты же можешь ко мне с заявой на пропажу с места жительства прибежать. И готовой версией. А нафига оно им надо? Оно им не надо настолько, что ты пойдешь вторым номером.
      Корсаков помолчал. Улыбнулся своим мыслям.
      — Знаете, что сказал Столыпин после первого покушения?
      — Это тот, что реформы делал? — уточнил Федотов.
      — Ну да. Ему предложили поменьше появляться на публике. А он ответил, что, достигнув определенного статуса, позорно бегать от пули.
      Федотов крякнул.
      — У тебя-то какой статус, Игорек?!
      — Я — художник, — тихо ответил Корсаков.
      Допил пиво и встал.
      — Пойду нести искусство в массы. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.
      Федотов снизу вверх посмотрел ему в набухшее синяками лицо.
      — Ну ты, блин, и артист!
      От удивления он даже, вопреки установившейся традиции, не протянул Корсакову руки.
      — Да, Сергей Семенович, забыл спросить. — Корсаков сделал шаг и оглянулся. — А к чему кандалы снятся?
      Участковый посмотрел на него глазами битого-перебитого дворового пса и криво улыбнулся.
      — К ним, родимым, Игорек, и снятся.

      Корсаков занял свое законное место на «уголке художников» у витрин ресторана «Прага».
      Сделал всем ручкой, мимикой извинился перед своими ребятами за непрезентабельный вид. Но побитой мордой тут мало кого можно было шокировать. Разложил этюдник, кресло для себя и стульчик для клиентов, пристроил на подставках пару портретов известных личностей, для рекламы своих способностей портретиста.
      Уселся поудобнее, вытянув ноги. Надвинул многострадальный «стетсон» на глаза, чтобы не отпугивать клиентуру. Закурил.
      Шел самый «чесовый» час. Пятница, семь вечера. Небо медленно угасало, словно там, на облаках, кто-то подкручивал реостат, но было еще достаточно светло и, главное, после вчерашнего дождя, в город опять вернулось лето, жаркое и душное. Народ по Арбату валил валом.
      В нарядной толпе, прущей, как на первомайскую демонстрацию, выделялись элегантно раздетые девчонки. Другого определения подобрать к их виду было невозможно.
      Корсаков провожал каждую оценивающим взглядом. На его вкус, многим девочкам не мешало бы откачать пару кило жирка с талии и бедер. Но попадались совершенно сногшибательные экземпляры. Им нагота шла, как африканским народам. Была естественным и единственным украшением грациозных тел.
      «В мои годы за такой прикид до комсомольского собрания не довели бы. Разорвали бы на месте, на фиг. За пропаганду культа секса и насилия, — подумал Игорь. — Правильно, правильно, девочки! Мой вам респект и поцелуи! Кто хоть раз прошелся вот так и такой, того уже в комсомольскую казарму не загонишь».
      Вдруг до щекотки в кончиках пальцев захотелось рисовать.
      Он закрепил на доске чистый лист ватмана. Задумался, прислушиваясь к себе. Провел первую линию.
      И после этого вокруг словно выключили свет и звук. Остался только карандаш и белый прямоугольник ватмана…
      Корсаков откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно нахлынул шум улицы, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: голоса прохожих, всплески смеха, обрывки мелодий.
      Над арбатской полифонией плыл перезвон колокольчиков, перестук барабанов и заунывное:
 
— Хари Кришна, хари-хари… Хари Рама!
 
      Судя по звукам, кришнаиты удалялись по Старому Арбату по направлению к Смоленке.
      Звон тарелок, бряцанье колокольчиков и мерный топоток барабанов навязчиво лез в голову, словно хотел что-то напомнить Корсакову.

* * *

       Кто, звеня кандалами, метался в бреду, кто храпел, кто иступлено бубнил молитвы, кто тянул, как стонал, заунывную мелодию. Воздух был сперт и вязок.
       Тюремный возок сильно раскачивало. В единственном зарешеченном оконце подрагивало серая клочковатая овчина неба.
       Если слушать только скрип полозьев, да мерный стук копыт, то можно легко забыться, и убаюканное качкой и отравленное смрадом сознание соскользнет в глухой, тяжкий сон, где нет ни воспоминаний, ни мечтаний, ни сожалений. Нет ничего. Как в могиле.
       Корсаков, как не заставлял себя, уснуть не мог. Сердце билось в томлении. Словно, что-то должно было произойти. Словно, ждала его нечаянная радость.
       Умом убеждал себя, что ничего подобного быть отныне не может. А сердце не верило. Трепетало птахой, которую вот-вот по весне выпустят из клетки.
       Вдруг где-то поблизости забрехали собаки.
       Повозка свернула и остановилась.
       Корсаков поднялся на коленях, припал к окну, стараясь разглядеть, куда свернули. Если постоялый двор, то радость конвою. Отогреются чайком, перекусят горячим, подремлют у печки. Выпьют по стопке на дорожку. И снова — в путь. Если пересылка, то отдохнуть выпало и этапникам. Единственная радость у этапника — ночь проспать на нарах, а не на полу возка, качаясь, как на качелях.
       Возок поставили так, что стал виден частокол острога. В решетку окна пахнуло дымком человеческого жилья.
       Корсаков от всего сердца перекрестился.
       Конвой хрустел снегом, гремел задубевшей на морозе амуницией. Кашлял и сплевывал, через раз поминая черта и всю его родню. Нервно всхрапывали и били копытами кони.
       Начальственный голос приказал выводить арестантов.
       Загремел замок. Дверь возка, треснув накопившейся наледью, распахнулась. В протухшую атмосферу повозки ворвался свежий морозный воздух. Этапники заворочались, заохали и залязгали кандалами.
       — Фу-у, черт! — Выплюнул пар изо рта конвоир. — Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою!
       — Веди их во двор. Расковать — и по камерам, — раздался неподалеку все тот же начальственный голос.