Корсаков недоуменно переводил взгляд с надписи на ее автора. Такого способа сбора милостыни он еще не встречал.
      — Ну, голубок ты мой, долго ждать-то? — спросил Леня, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова.
      — Чего ждать? — Парень остановился.
      — Когда прыгать будешь, — пояснил Леня.
      Подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды.
      — Не, не креатив! — разочаровано протянул Примак. — Ну, утонешь. В чем креатив? Какая от этого польза «голубому движению»? Хотя, можно подождать речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь, народ развлекается, пивко пивком оттягивается, девочек целует, а тут ты, голубой звездой — хрясь о палубу!
      Он повернулся лицом к парню.
      Трамвайчик давно проплывал?
      — Не было тут никакого трамвайчика!
      — «Не было трамвайчика»! — передразнил его Леня. — А что тогда здесь торчать?
      — Я телевидение жду, — буркнул парень. — Тогда и прыгну.
      — Телевидение? — Примак оглянулся. — А сколько до воды ты будешь планировать на своей картонке?
      — Ну, не знаю. — Парень насупил брови, раздумывая.
      — Секунды полторы-две, не больше, — подсказал Леня. — А по сему, телевидение отменяется. Снимать нечего. Да и свет плохой.
      — А если замедленной съемкой? — с робкой надеждой спросил парень.
      — Это другое дело, — одобрил Леня. Он сложил пальцы «прямоугольником», как делают операторы. — Предлагаю так… Панорамой по окрестностям, огночеки, все такое… Потом вид моста с воды. Наезд… И крупный план: твоя испуганная морда. Глаза, полные предсмертной тоски, сопли, слезы… Креатив! Потом даем отъезд. И медленно в кадр наваливаешься ты. Летишь, летишь… Всплеск! Круги по черной воде. Крупным планом. Чтобы разводы от дальних огоньков поймать. И всплывает твоя картонка. Камера ползет по каракулям. Буквы размывает водой. Картонка набухает и медленно погружается под воду. Вот это креатив, это я понимаю! «Оскара» не дадут, но народ оценит. — Он обернулся. — Народ, оценишь?
      Корсаков встряхнул повисшего на нем мужичка.
      — Угу, — на удивление внятно произнес мужик, не открывая глаз.
      — Только такие съемки стоят денег! — как гвоздь забил, Леня. — О личных средствах вопрос считаю неуместным. У тебя есть спонсор, мой маленький друг?
      Глаза парня забегали.
      — Что же делать? — спросил он.
      — Как что?! — Примак даже руками всплеснул. — И он еще спрашивает! Водочки выпить с хорошими людьми, то есть с нами. Лучшее средство от тоски, поверь дяде.
      Думаете, поможет?
      — Уверен! — Примак снял с шеи парня картонку и, широко размахнувшись, запустил ее с моста. — Ну-ка, давай мы тебя лекарства накапаем, страдалец.
      Присев на корточки, он достал из пакета бутылку, налил почти полную кружку и протянул парню.
      — Давай, прими дозу!
      От водки парень сначала побледнел, потом ожил. Сделался болтлив, смешлив и суетлив. Сразу же сообщил, что зовут его Константином, и что он уже три с половиной часа ждет, что хоть кто-нибудь обратит на него внимание, но всем наплевать. А если всем наплевать, так и ему тоже. А прыгать решил от тоски. Но если честно, из-за одной девчонки, имени называть не будет, потому что на нее ему уже наплевать. А еще он бросил институт, но родителям сказать духу не хватает. Военкомат дважды присылал повестки. Но в армии он идти боится. Поэту там не выжить. Стихи его не печатают, хотя друзьям они нравятся.
      — Так голубой или поэт? — потребовал ясности Примак, с подозрением поглядывая на использованную кружку.
      — Поэт, — смутившись, ответил Костя. — Про меньшинства это я так написал, чтобы не догадались… А то еще сказали бы, что я от армии так закосил.
      — Поэт. Это в корне меняет дело! — Леня плеснул водки в кружку. Обнял парня за плечи. — Друг мой, но зачем же прыгать в эту помойку? У нас, художников слова и краски, есть хорошо проверенные способы. Вены вскрыть, застрелиться, туберкулезом заразиться, напиться до белой горячки, в конце концов! — Он залпом выпил, занюхал рукавом. — А самый надежный и красивый способ уйти из жизни, хлопнув дверью, это… Игорек, подскажи!
      — Устроить революцию и погибнуть на баррикадах! — Корсаков принял пустую кружку, сам налил себе водки. Выпитое раньше, уже успело выветриться на сквозняке.
      — Именно! — воскликнул Леня, раскачиваясь вместе с Константином. — Ибо, каждый настоящий поэт — это буревестник революции. Он гордо реет… Чему-то там подобный. И клюет в задницу глупых пингвинов. Кстати, мой друг, лучшие палачи получаются из бывших поэтов. И не спорь! Поэтому поэтов надо стрелять прямо на баррикадах. Иначе после победы революции они станут чекистами. И начнут стрелять в подвалах поэтов, не поддержавших революцию. А потом народ прикончит их, как бешеных собак. И останется страна без поэтов. А это грустно, как постаревший Евтушенко. Уяснил?
      Робкий Костя кивнул.
      — Когда мы построим баррикаду, я тебя расстреляю, — пообещал Леня. — Так, пролетариату не наливать! Но взять с собой. — Он указал на свернувшегося калачиком мужика. — И хватит тут маячить, как Ленин на первом свидании с Крупской. Что у нас далее по плану?
      Игорь указал на рафинадно-белый прямоугольник Дома художников.
      — Тайное заседание ЦК партии. Вожди уже ждут вас, товарищ Примак, — отрапортовал он.
      — Вперед!
      Переход под Крымским валом был уже закрыт. Примак стал ломиться, требуя открыть двери мавзолея для очередного вождя, который вот-вот погибнет в пламени борьбы за светлое будущее всего человечества. Корсаков с трудом уговорил его не буянить. Раньше времени не попасть в милицию не хотелось.
      В том, что рано или поздно они там окажутся, Игорь уже не сомневался. Стоило только посмотреть, как Примак переходил Крымский вал.
      Игорь с Костей дружно и быстро, как солдаты под перекрестным огнем, перебежали на другую сторону, волоча за собой смертельно пьяного мужичка. Примак, оставшись без присмотра, попытался перекрыть движение и выстроить первую баррикаду. Выскочивший из «жигуля» водила отогнал его монтировкой.
      Чугунные ворота в Парк Искусств были закрыты. Леня прицелился на ограду высотой в два с лишним человеческих роста, но его оттащили.
      Пьяный мужичок очнулся, спросил у Лени, кто он такой и почему никто не предлагает выпить. Примак похвалил пролетария за догадливость и срочно разлил водку в кружку и пластиковые стаканчики.
      Все выпили на брудершафт, надолго припадая губами к опухшим лицам новоявленных братьев по разуму и судьбе. Потом стали держать военный совет, каким образом попасть к скульптурам бывших вождей. Предложение Лени сбить ворота тараном поддержки не получило. Он вне очереди взял слово и громогласно обвинил всех в оппортунизме и тайном пособничестве сионистскому движению «Анонимные алкоголики». Народ в лице мужичка сник и потребовал уточнить мысль на счет евреев. Для лучшего усвоения мыслей трибуна решили еще накатить водки. После чего Леня стал развивать мысль об исторической связи ветхозаветного Моисея и повального пьянства на Руси.
      Корсаков присел прямо на асфальт, прислонился спиной к ограде и запрокинул голову, подставляя лицо ночному небу. И как в черный омут провалился…
      Кто-то настойчиво тряс его за плечо. В лицо пахнуло перегаром. Искаженные, гоблинские голоса больно резали слух.
      — Не спи. Игорек, замерзнешь! Ну-ка, Герасим, помоги его поднять.
      — Не Герасим я, Герман.
      — Герасим, потому что утопиться хотел.
      — Герасим собачку утопил. А с моста сигать студент хотел. А я — Герман.
      — Геринг?
      — Я те чо, еврей? У меня батя стопроцентный мордвин!
      — Ладно, ариец, помогай! Студент, хватай его за ремень.
      Корсакова подняли на ноги, он открыл глаза. В лицо ему участливо заглядывал Примак.
      — Ну, ты дал! Игорек, так не договаривались. Вечер в самом разгаре, а ты — в аут! Не пойдет. Вот Гермоген, — Леня указал на мужичка, — знает дыру…
      — Герман я! — обиженно простонал мужичок.
      — Какая разница? — искренне удивился Леня. — Короче, решили мы проблему. Нормальные герои всегда идут в обход. Двинули, други! Мне нужно срочно потолковать с товарищами из ЦК.
      Через дыру в ограде возле самой реки они проникли к поверженным вождям и с комфортом устроились в беседке. Леонид разложил на столе закуску и праздник продолжился.

* * *

      Несостоявшийся утопленник Константин еще два раза бегал за водкой, которая уже потеряла всякий вкус и пилась легко, словно ключевая вода.
      Сидели хорошо, дружно и мирно. Спившийся пролетарий, непризнанный поэт, живой классик и арбатский художник за одним столом могут сойтись только в России. Так уж устроена эта страна и ее люди.
      В Америке «господин Кольт» уровнял всех, а «мистер доллар» сделал прилизанно-политкорректными. В России водка сводит всех к общему серому среднестатистическому знаменателю. Пьяненький, он же — вне сословий, чинов и условностей. Он не над жизнью. Он в самом ее центре. В центре миргородской лужи лежит, блаженный и тихий, прижавшись к теплому боку свиньи, под миролюбиво-бдительным взглядом околоточного, тоже, кстати, с утра «под шафэ».
      Кем ты был, кем ты станешь, когда протрезвеешь и выберешься из лужи, не суть важно. Главное знать, когда будешь жить чином, должностью и условностями, что всегда есть под рукой средство обрести если не истину, то хотя бы временно блаженство. Три по сто — и твоей измученной душе обеспечена экскурсия в рай. Нет, пьянство русское не болезнь, а дезинфекция души. Проспиртованная душа дольше сохраняется под хмурым небом родины.
      Понемногу мутная волна веселья отхлынула, и над кладбище бронзовых истуканов невидимым пологом опустилась умиротворяющая тишина. Настал тот богололепный миг, про которой говорят — «тихий ангел пролетел». Впрочем, есть еще одно определение — «мент помер». Ну, это кому как нравится.
      Но пьяный разговор в разнобой сами собой стих. Водка, притравив мозг, добралась до души. И каждый загрустил о своем.
      Корсаков надвинул шляпу на глаза, скрестив руки на груди, откинулся на спинку скамейки и удобно вытянул ноги под столом. Катал в губах сигарету, роняя пепел на грудь. Тешил в себе боль, осторожно отколупывал одну за одной коросточки с души. Некоторые отпадали засохшими струпьями. Большинство сочили кровью пополам с белесым гноем. Он знал, скоро потребуется продезинфицировать ранки водкой. Но на это счет особо не беспокоился. Чего-чего, а жидкости для промывки душевных ран сегодня было в избытке.
      Примак неожиданно всхлипнул. Промокнув рукавом слезящиеся глаза, он налил всем.
      — Знаешь, из-за чего я из Лондона сорвался? — обратился он к Корсакову, почему-то игнорируя Поэта и Германа.
      Произнес Леня на удивление трезвым голосом, вся пьяная дурь куда-то испарилась. Корсаков насторожился. По себе знал, эти мгновенья кристальной ясности сознания посреди бурной пьянки — штука страшная.
      «Лучше уж на баррикады, чем с покоцанными венами морочиться, — подумал Корсаков. — Вот, черт, не ко времени! Как сердцем чувствовал, не к добру эта пьянка».
      — Ну? — нехотя спросил он.
      Примак свесил голову. Поболтал водку в стакане.
      — Приперло по-взрослому, — глухо пробормотал он. — Я же не сказал, Игореша, а я же еще в Лондоне развязал. Такие дела! Сидел в мастерской, как, блин, в расстрельной одиночке. И чувствую, накатывает. Думал, перетерплю. В угол забился. Там моя фашистка иконы развесила. Типа, а-ля «рус изба». Перед клиентам выеживаться. Только не смейся, я молюсь, когда припрет. И тогда об пол башкой стучал, молил, чтобы пронесло… Потом плюнул, выскочил в шоп, купил бутылку «Джона». Назад прибежал. И прямо из горла. — Он потянул стакан ко рту, но не донес, уронил руку. — Приход сразу кайфовый. Внутри все отпустило, каждый узелок на нервах развязался. И тепло пошло. Как в песок горячий зарылся. Лежу, кайфую. Сам черт мне не брат. И тут торкнуло.
      Примак тяжело вздохнул. Герман, наиболее осведомленный о всех стадиях алкогольных приходов и вариаций белой горячки, сочувственно покачал головой.
      — Чувствую, трезвею с дикой скоростью, — понизив голос, продолжил Примак. — Я полста в себя раз, раз, раз! Как вода. Только еще хуже. Как стеклышко стал. И что делать с собой таким, не знаю. И тут такая тоска накатила!
      Леня поднял синюшно-бледное лицо.
      — Из окна хотел… Но там низко. Только покалечился бы. — Он покусал дряблую губу. — Я, Игорек, лезвием себя решил. Классная у меня там заточка для карандашей. Ни разу не пользовался. Так в упаковке и валялась. Пристроил я лезвие к вене. И совсем протрезвел. Понял, сделаю. Бывает же такое, безо всяких знаешь — сделаешь. И плевать, что потом о тебе подумают. Сам за себя решаешь. Может, первый раз в жизни.
      Герман попытался встрять, но Поэт тихо ткнул ему локтем в ребра.
      Примак не спускал измученного взгляда с лица Корсакова. Казалось, пытается прочитать на нем что-то очень важное для себя.
      Игорек, только не смейся. Не надо, — жалобно сморщившись, попросил он. — Увидел я Его. Понял о ком, да?
      — Обычно, чертей зеленых видят. — Корсаков попробовал все перевести в шутку.
      Герман одобрительно кивнул. И больше головы не поднял. Так и застыл, свесив нос в стакан.
      — Черти — это фигня, — отмахнулся Леня. — Пройденный этап. А тут Он!
      Примак через силу потянул стакан к губам. Но опять не донес.
      — Поднял глаза… А Он напротив на табуреточке пристроился. Стакан в пальцах крутит. Сам весь в белом. И свет от него — белый. Смотреть больно. Я одной половиной соображаю, что все — «белка». А другой — верю. Понимаешь, верю! А потом и целиком поверил. Полностью! И даже страх прошел. Только сказать ничего не могу.
      Леня стал в лицах изображать сценку, как плохой актер, слишком активно «щелкая лицом».
      — Он, значит, из стакана пригубил. Отодвинул его, вот так. И так мне в глаза посмотрел… Я думал, помру! И сказал Он: «Плохо тебе, Ленька?» Я молчу. Что тут сказать? А он смотрит, как… Слов даже подобрать не могу. Словно ему кишки на кулак мотают. И говорит: «А мне каково, ты хоть раз подумал? То-то». Встал. Свет аж до потолка взметнулся. А потом — темнота. Очнулся я… А на столе два стакана. Мой — пустой. И его — на два пальца виски. Тут я и сдернул. «Евростар», Париж… Сам от себя бежал. Клянусь, Игорек, только о тебе всю дорогу и думал! Не знаю, почему, но чуял, если найду тебя, то только ты сможешь помочь. Хоть советом…
      От Примака так пахнуло сухим жаром безумия, что Корсаков невольно поежился. Не стоило труда догадаться, что Ленька неспроста заявился на Арбат и чуть ли ни силой утащил к себе. Хотел выговориться, выплеснуть из себя то запредельное, что открылось то ли в алкогольном бреду, то ли в секунду предсмертной ясности сознания. Не суть важно, когда и как открылось, главное, что Ленька не врал, нутром почувствовал Корсаков. Видел, видел Примак, сидел рядом, дышал одним светоносным воздухом. И отравлен им теперь до конца дней.
      Примак судорожно опрокинул в себя водку. Вытер губы и подбородок.
      — Как после такого жить, Игорь, а?
      Леня в каком-то немом исступлении ждал ответа. Герман впал в прострацию, держа на изготовку стакан. Поэт смущенно потупил глазки в кружку.
      «Но почему я? Мне зачем же рассказывать? Или у меня своих тараканов в голове мало? Почему из всех выбрал меня? Уж я живу, ниже падать некуда. Завтра помру, только участковый в протоколе помянет. Картины из комнаты выгребут, растащат или прямиком на помойку выбросят. И, считай, не было Игоря Корсакова».
      — Как жить, Игорь? — простонал Леня.
      Корсаков через силу улыбнулся.
      — Да живи, как хочешь. Считай, что Второе пришествие для тебя уже состоялось. В индивидуальном, так сказать, варианте.
      Леня схватился за голову.
      — Вот, значит, как! Вот, значит, как! А я и… Мне в голову такое даже бы не пришло. — Он понял взгляд на Корсакова. — Выходит, Он так решил: было один раз, да ничего не вышло, и теперь к каждому решил явиться. Один на один. В глаза посмотрит, а потом — живи, как хочешь. Потому что уже ничего не будет: ни Страшного суда, ни грешников в котлах, ни мертвецов из могил. Просто — живи и все. И что, теперь так вечно жить?
      Он вытер слезящиеся глаза.
      — И что, Игорек, вечно теперь жить? Если оно уже было, Пришествие это.
      — Почему вечно? — Корсаков пожал плечами. — Сколько сможешь.
      — Надо срочно выпить, — сказал сам себе Примак. — Иначе сорвусь.
      Он плеснул водки, чокнулся с успевшим задремать Германом, разбудив того. Потом с Поэтом. Глядя в глаза, ударил кромкой стаканчика по стакану Корсакова.
      — Спасибо, Игорь, — едва слышно прошептал Леня.
      И жахнул водку, крепко зажмурившись.
      Корсаков выпил и с интересом стал следить, как светлеет и разглаживается лицо Лени. Глаз тот не открывал. Плотно сжатые веки мелко-мелко подрагивали.
      «Держись, — приказал себе Корсаков. — Если попрет из тебя, тут всем тошно станет. Даже чугунным богам, что тут носом в землю лежат».
      Он вне очереди плеснул себе еще полстакана. Жадно выпил. Задержал дыхание. В груди полыхнуло. Огненный всполох лизнул мозг.
      Корсаков с холодной яростью осознал, что раньше Лени вошел в стадию «все на баррикады».
      С размаху расплющил стаканчик об стол. Ударил так, что подпрыгнула вся снедь, разбросанная по столу.
      Герман икнул и затравленно втянул голову в плечи. Поэт обреченно захлопал глазками. Оба, почему-то, подумали, что сейчас их будут бить. Леня открыл один глаз, и им удивленно уставился на Корсакова.
      Корсаков, тяжко навалясь на стол, встал. Поймал равновесие и объявил:
      — Сейчас будет речь. Требую тишины и внимания!
      Леня распахнул второй глаз. Теперь в обоих полоскались бесенята. Тоску напрочь смыла последняя доза выпитого.
      — Не надоело под водку стонать о загубленной России, товарищи? — по-ораторски налегая на «р», воскликнул Корсаков.
      — Надоело! — за всех товарищей подтвердил Герман.
      — Хватит топить героизм в водке! Россия ждет от нас воли и ярости! Вот ты, Леонид! — Корсаков ткнул пальцем в глупо ухмыляющегося Примака. — Где ты был, когда мы кровь проливали в девяносто третьем? Когда на баррикадах, против танков и спецназа стояли… Хазбулатов с трубкой за нашими спинами прятался. И юный толстожопый Гайдар впереди маячил! Где ты был, Леонид Примак?
      — Э-э… Так сразу и не вспомнить. — Леня замешкался. — Так… В Стокгольме. Выставка, понимаешь…
      — «Панимаешь»! И это говоришь ты? — трагически воскликнул Корсаков. — Не узнаю, тебя Леонардо! Ты же — вождь, агитатор, горлопан, главарь! Собрал банду, так действуй! Хватит шушукаться по углам и показывать фиги в кармане. Час настал!
      — А что, уже пора? — оживился Леня.
      — Вчера было рано, завтра будет поздно, — ответил цитатой из Ленина Корсаков. — Я уже вижу, вижу кровавую зарю нового дня! Своими руками поможем солнцу взойти. Пусть мы не доживем до полудня. Но я хочу увидеть рассвет! Пробил наш час, братья! Леонардо, вернем себе наш город! Хотя бы на день, но он будет наш. Таким, каким мы его хотим видеть. Украсим наш город баррикадами! Разве ты не слышишь, Леня, наш город молит нас о баррикадах! Он хочет крови и праздника. И мы обязаны его устроить. Сегодня, прямо сейчас! Пусть раз в жизни. Пусть — в последний раз! Короче, веди нас, Леонид в бой.
      — Момент, мне нужно вспомнить план восстания! — ответил Примак. Быстро плеснул в стакан водку, опрокинул в рот, подышал в кулак и выбросил его вверх в интербригадовском приветствии. — «Но пасаран» — они не пройдут! Свобода или смерть, камарадос! Есть у революции начало, нет у революции конца! Па-апра-шу, ваши стаканы!
      Герман и Поэт подставили свои стаканы под остатки водки, булькающей из бутылки. Пустую стеклотару Леня швырнул через плечо. Бутылка брызнула осколками на голове кого-то из бронзовых вождей.
      — История нас оправдает! Мы перепишем ее набело собственной кровью! Наши имена будут давать детям и городам. Свобода или смерть! Кто верит в меня, кто любит меня — за мной!! — заорал Леня, входя в революционный раж. — Поэт, пакуй закуску. Геринг, водку не забудь!
      Гурьбой вывалили из беседки.
      Корсаков оступился на последней ступеньке. Покачнулся, ловя равновесие, замер, закинув голову.
      На секунду смежил веки. И вновь ухнул в черный омут…

* * *

       …С шинельно-серого неба падают хлопья снега. Тают на лице, холодными дождинками стекают за воротник, вызывая неприятный озноб.
       Снежная опушка лежит на киверах и шинелях построенных в каре солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков. Лица людей угрюмы, в глазах тоска.
       Снег перед строем истоптан копытами. Кое-где сбрызнут густо-красными ягодинами свежей крови. В морозном воздухе плывут пласты порохового дыма. Только что отбили ружейным огнем атаку кавалерии. Впрочем, драгуны не слишком усердствовали. Видимо, был приказ только проверить на прочность мятежные полки. Теперь обе стороны понимают, обратного пути нет.
       Оттесненная с Сенатской площади толпа, разгоряченная зрелищем, подбадривает заговорщиков криками, метает в верные царю войска камни и поленья. Из-за ограды строящегося Исаакиевского собора летит строительный мусор, обломки кирпича, доски.
       Полковник Корсаков, словно почувствовав на себе чужой взгляд, оглядывается.
       Карета, запряженная парой гнедых, прокладывает себе путь сквозь толпу. Люди неохотно расступаются, открывая приехавшим обзор на площадь.
       Плывет в сторону занавеска, за черным стеклом окошка проступает овал бледного лица. Светлые локоны спадают из-под капора. Лихорадочно блестящие глаза, искусанные красные губы…
       «Анна! Бог мой, Анна!» — ухает сердце Корсакова.
       Драгунский офицер, подскакав к карете, склоняется в седле, энергично жестикулируя. Кучер разворачивает карету. Последний взгляд…
       «Анна!» — Сердце рвется из груди.
       Корсаков заставляет себя отвернуться.
       В морозном воздухе плывет надтреснутый голос:
       — …при Бородине и под Малоярославцем. Вместе с вами лил кровь при Темпельберге и Лейпциге! Вы помните меня, солдаты? Когда я кланялся пулям? — Всадник с непокрытой головой горячит коня, гарцуя вдоль каре. Склоняется, заглядывая гренадерам в лица. — Покайтесь, братцы! Государь милостив. Вспомните присягу…
       Возмущенные голоса за спиной Корсакова:
       — Кто это? Остановить немедленно!
       — Генерал-губернатор Милорадович.
       — Каховский, ну, что же ты? Стреляй!
       Солдаты смущенно отводят глаза, кто-то от души пускает по матушке. Заледеневшие штыки колышутся над головами.
       Князь Оболенский, с ружьем наперевес бросается к всаднику.
       — Извольте отойти, ваше превосходительство!
       Милорадович отмахивается от князя, как от назойливой мухи.
       — Против кого? Против самодержца? Против народа, товарищей ваших? Братцы, оглянитесь вокруг! Россия…
       Оболенский делает длинный выпад, штык бьет Милорадовича в бок.
       Генерал вольт-фасом разворачивает коня.
       — Каналья! — взвивается голос Милорадовича.
       Бледное худое лицо Каховского кривится, глаз зажмурен, рука с пистолетом вскинута.
       С гулким хлопком в воздухе распускается белый цветок порохового дыма. Одиночный выстрел заставляет дрогнуть строй. Словно ветер растревожил стальную осоку штыков.
       Пуля попадает Милорадовичу в спину. Он недоуменно оглядывается. На лице непонимание. Налетевший ветер треплет седые волосы на голове генерала. Хватаясь руками за воздух, он падает на круп коня, и сползает на землю.
       Ропот тяжело катиться по каре.
       Корсаков подлетает, хватает Каховского за отвороты сюртука.
       — Ты, гаденыш… Ты в кого стрелял?!
       — Пустите, полковник. Пустите немедленно!
       У Каховского жалкие глаза и капризно скривленный рот мальчишки, пойманного лицейским цербером.
       Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.
       Он нервной походкой идет вдоль строя. Подальше от мальчишек с пугачами, решивших поиграть в войну.
       «К черту все! К черту! Скорее бы закончили балаган».
       Над площадью плывет призывный голос горна.
       Верные царю войска, расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры.
       Корсаков улыбается.
       «Вот и славно!»
       Вдоль каре рассыпаются вскрики команд. Строй еще плотнее смыкается. Каре ощетинивается ершом штыков.
       Залп!
       Стальные шершни картечи рвут строй. Мертво валятся одни, опрокидываются другие, третьи обморочно оседают на подкосившихся ногах. Крики, стоны, кровь…
       Тугой шар эха катится над Невой. Пороховой дым застилает площадь.
       Еще залп.
       Жесткий удар клюет в плечо, и Корсаков лицом падает в истоптанный снег…
       Кто-то переворачивает его на спину.
       В сером небе беззвучно парят снежинки. Кажется, они сами собой слагаются в странные, угловатые знаки.
       Он пытается прочесть загадочные письмена. На удивление, у него получается легко и просто, будто знал этот язык с детства.
       Чья-то тень закрывает небо.
       — Не мешайте! — кричит Корсаков.
       Но из горла вырывается только хрип.
       — Этот еще жив, — доносится откуда-то сверху.

* * *

      — Я живой… Живой, пустите!
      — Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?
      Корсаков с трудом открыл глаза.
      Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман, он разглядел в полумраке лицо Примака. Леня улыбался.
      Пахло хлоркой и ночлежкой. Осторожно поворачивая голову, Корсаков осмотрелся.
      Маленькая комната, с крашеными темной краской стенами, тусклая лампочка, дверь из стальных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман. Возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в пальто, с полуоторванным воротником, на голом теле и галошах на босую ногу. Он с тупым упорством толкал дверь плечом и нечленораздельно чего-то бормотал.
      — Замели нас, Игорек. — Леня пошлепал губами ему в самое ухо. — Мусора замели, век свободы не видать!
      — Это я уже понял, — с трудом шевеля языком, прошептал Корсаков. — За что?
      Примак помялся.
      — Видишь, дело какое… Я на тебя понадеялся. Думал, остановишь, когда у меня уж совсем крышу сорвет. А ты первым вырубился. А они, — он кивнул в сторону спящих, — как с цепи сорвались. Особенно Герасим.
      — Герман его зовут, — вспомнил Корсаков. — Как Геринга.
      Интеллектуальное усилие отозвалось в голове тупой болью.
      — Еб… — Корсаков сдавил ладонями виски. — Башка сейчас взорвется. Слушай, что мы пили?
      — Много чего, — уклончиво ответил Леня.
      — Уф! Сушняк какой, аж горло до кишок пересохло. Повязали за что?
      — Было за что. — Леня отвел глаза. — Ладно, ты очнулся, и то хорошо. Пора отсюда выбираться.
      Он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья, потряс, громыхнув засовом:
      — Эй, сержант, поговорить надо.
      Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.
      — Чего буянишь, урод?
      — Я — известный… — начал Примак.
      — Пусти, начальник! — Мужик в пальто, увидев сержанта, оживился. Отпихнул Примака, он вцепился в решетку. — Пусти по нужде, начальник. Не могу терпеть!
      — Я — известный художник Леонид Примак! — в свою очередь, оттерев бомжа, повысил голос Леня. — Мои картины находятся во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…
      — А у Ельцина, часом, не висят твои картины? — спросил сержант, с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика.
      — У Бориса Николаевич пока нет, — у Лени прорезался солидный баритон. — Но из администрации президента…
      — Поимей сострадание, — заныл мужик, топчась на полусогнутых.
      — Мне ясно дали понять, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен, — гнул свое Леня
      — Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим, — обрубил сержант.
      — Волки позорные, буду ссать здесь!!! — неожиданно, заорал бомж.
      — Ладно, выходи, — смилостивился сержант.
      Он отпер дверь. Бомж, поскуливая, метнулся мимо него. Леня пристроился тоже шмыгнуть из камеры, но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.
      — Что за насилие?! — возмутился Примак. — Я бывал в Англии, в Голландии, в Германии, но нигде не видел такого отношения!
      — Что, и там троллейбусы переворачивал? — усмехнулся сержант, запирая дверь.
      — Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, — пригрозил Леня.
      — Ага, и в ООН не забудь! — бросил сержант, удаляясь.
      Примак, отдуваясь от злости, забегал по камере.
      — Леонардо, какие, на фиг, троллейбусы ты переворачивал? — поинтересовался Корсаков.
      — А-а… Так, переклинило, — отмахнулся Леня. — Костя сказал, что в девяносто первом из троллейбусов баррикады строили. А он еще пацаном был, и мать не пустила. Решили дать парню шанс. Мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один. Там к Тверской под горку, он сам до площади доехал, а мы рядом бежали. У Белорусского хотели перевернуть. Тут нас и повязали. Сначала менты думали, что кино снимают, и не лезли. А когда разобрались, стали нас гонять дубинками. Надо было ноги делать… А куда побежишь, когда на одной руке ты висишь, а за другую Гермоген цепляется. Да еще Поэт под ногами путается! Так и взяли, волки позорные.
      Корсаков почесал гудящий висок. Про баррикаду из троллейбуса ничего не поминалось.
      — Да, попали… Леня, деньги у тебя есть?
      — Откуда? Все пробухали, — как ожидалось, ответил Примак.
      — Уже хуже. В каком мы отделении?
      — Да хрен его знает! Мудаки тут одни, слова никому не скажи.
      Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.