Леонид Примак явно обиделся.
      — Думал, ты за меня порадуешься. Знаешь, сколько срубили с меня за разворот? Да ты посмотри, что за публика в этом журнале. Сливки российского общества!
      — Ага, йогурт жизни! Я бы за такое глянцевое дерьмо и копейки не дал.
      — Чтобы ты знал, это дерьмо называется «паблик рилейшнз». Для темных поясню — связь с публикой.
      — Леша, какие, на хрен, «рилейшнз» с нашей публикой! — Корсаков поморщился. — И кому это ты решил мозги запудрить? Свои ребята в Москве тебя все знают, как облупленного. Тоже мне, теоретик искусства! Из тебя такие умные слова даже под пыткой не вытащить. А телки богатые, кто такие журналы покупают, тупы, как пробка от портвейна. Им твоих витийств мысли не понять. Хотел, чтобы все от тебя кипятком описались, надо было написать, за сколько ушло твое нетленное полотно «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня».
      — А что, очень даже неплохо ушло, приятно вспомнить, — пробурчал Леонид Примак, терзая зубами вакуумную упаковку с осетровой нарезкой. — Я на те бабки год в Гамбурге жил. Эпохальное полотно, с него фишка и поперла.
      Вот об этом и писал бы. Коротко и доходчиво. А то растрынделся, как Горбачев.
      — Черт, нож есть в этом доме? — С пластиковой упаковкой во рту Примак покосился по сторонам.
      — Тебе лучше знать, — пожал плечами Игорь. — Дом твой.
      Примак рванул упаковку зубами, куски рыбы вывалились на брюки. Масло потекло по подбородку, заляпало рубашку.
      — Шарман! — прокомментировал Корсаков. — Классно уделался. А еще заливал, что авангард выродился!
      Леонид, матерясь сквозь зубы, сгреб осетрину на блюдце и ухватил масляными пальцами бутылку виски.
      — Предлагаю усугубить! — предложил он, целясь горлышком в стакан.
      — Давай, — Корсаков подставил стакан. — За что пьем?
      — За вечную молодость сорокалетних мужчин! — объявил Примак. — Как тост?
      — Не хуже предыдущих.
      Корсаков критическим взглядом осмотрел Примака. Перевалив за сороковник, Леша явно сдал: обрюзг телом, поблек лицом и заблестел залысинами.
      На свой счет Корсаков не беспокоился. Как говаривала бабка, статью пошел в далекого предка, полковника Лейб-гвардии гусарского полка. Волосы Корсакова, хоть и с седыми прожилками, густой гривой падали на плечи, спину не горбил, в теле было сух и жилист. На днях трое гопников в подворотне наехали, раскидал, как щенят. Да и слабый пол на его мужскую слабость не жаловался. И водку пока еще мог потреблять стаканами без катастрофических последствий для организма. С похмелья же рисовалось особенно хорошо. И что отрадно, рука ни чуточки не дрожала.
      — А ты, ничего, орлом смотришься! — Леша, оказывается, тоже под тост произвел наружный осмотр.
      — Ладно, поехали!
      Корсаков первым опрокинул стакан в рот. Проглотил виски одним глотком и, сморщившись от привкуса заморского зелья, полез в банку за маслиной.
      — Фу-й! Лешка, ты нормальной водки не мог взять?
      — А ты глоточками, Игорек, потребляй. Смакуя, как положено. — Примак продемонстрировал, как надо. Выдохнул и облизнулся. — Вискарь — не водка. Много залпом в себя не протолкнешь.
      — Все понты твои, Леха! — проворчал Корсаков. — Сколько тебя знаю, всегда любил пальцы китайским веером раскинуть.
      — Ну, не дави, Игорек. — Леня жалостливо сморщился. — Хорошо же сидим! Тебя порадовать хотел деликатесиками. С кем ты еще нормально выпить и закусить путем можешь? Я же сам так жил: водка есть, закуски — хрен. Есть нормальная жратва, значит, из спиртного только «табуретовка». Бери вон колбаску. Браун… браун… — Леня попробовал сартикулировать трудный звук, но язык уже не подчинялся. — Блин, короче, «микояновская»!
      Корсаков придвинул к себе тарелку с крупно наструганной колбасой и плошку с магазинного изготовления «оливье». Пришлось черпать салат дольками колбасы, приборов Примак на стол положить не удосужился, или не нашел,
      Зато стол ломился от заморских яств, лихорадочно и бестолково накупленных Примаком в гастрономе «Арбатский». Венцом натюрморта из баночек, вакуумных упаковок и пакетиков была тушка копченой курицы. Уже нещадно растерзанная.
      — Ты мне как художник художнику скажи, какой день бухаешь? — спросил Корсаков, прожевав очередной кусок. — А то мне в запой сейчас никак нельзя. Работы — выше крыши.
      Леня с энтузиазмом подхватил:
      И мне пора! Последний день, клянусь! Прямо завтра — к станку. Опохмелюсь — и вперед. Истосковался я по работе.
      Бог в помощь, — пробормотал Корсаков, впиваясь в куриную ногу.
      Примак закинул руки за голову, обвел взглядом мастерскую. Вид у нее был нежилой, запущенный, не чувствовалось специфической ауры работы.
      Эх, тут-то я развернусь! — мечтательно произнес Примак. — Веришь, не могу там работать. Квартиру со студией в Челси снял. На выставке в Бад Хомбурге круто капусты нарубил, вот и решил в Англии пожить. Думал, на туманном Альбионе хоть торкнет. Куда там! Не цепляет меня ничего.
      Корсаков с полным рот скорчил скорбную гримасу. Примак юмора не оценил, уже вошел в роль, хлюпнул носом. По мере опьянения он становился плаксивым и обиженным на весь свет.
      — Тошно там, брат. Все есть, а тошно. Атмосфера такая. Жизни нет, одни «рилейшинз». И все — только за бабло. Как у проституток. Если чуют, что денег с тебя поиметь можно, любить будут всем сердцем. Вот ты хоть знаешь, сколько берет средней паршивости вип-персона за присутствие на открытии выставки? Говно типа нашего Горби, например? Десять штук баксов! Не кисло, да? Я год для выставки горбачусь, а за то, что он рожей своей пять минут на ней потряс, я ему обязан отстегнуть десять кусков! Это же, как ни крути, цена одной картины. Блин, так еще эта сука обязательно что-нибудь натурой взять норовит. «Господину фон Горби очень понравилась ваша работа…» Мол, сними и заверни. Как тебе это?
      — Трагедия! — с иронией подхватил Игорь. — Но уровень, Леша, уровень! Я на Арбате ментам и бандюганам отстегиваю. Ты — пэрам, мэрам и прочим херам. Как сам изволил выразится, йогурту и сливкам общества. И что ты канючишь? «Леонард Примак» — это брэнд международного уровня. А Игорь Корсаков — так, арбатский бизнес.
      — Бизнес! Во-во… Там все — бизнес, — невнятно произнес Леня, набив рот осетриной. — А душа?! В душу зачем плевать?! Болит она у меня, кровоточит!
      Примак вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды.
      — Леонардо, мне только не рассказывай. Я тебя со Строгановки знаю, когда ты даже карандаш в руке держать не умел. И как ты душевные болезни лечишь, мне отлично известно. — Корсаков ногтем постучал по рюмке. — Наливай!
      Примак проглотил, что жевал, и решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам.
      — И сорвешься, а как не сорваться? Душно там, душно! Так еще стоят на душой и чего-то с меня требуют. А мне по барабану! У меня — запой! — Примак опять гулко двинул себя в грудь. — Болит у меня душа! Тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!
      Этого у нас — сколько хочешь, — подтвердил Корсаков.
      Мысленно отметил, что Леня плавно, но настойчиво входит в стадию «народного трибуна», значит скоро придется идти брататься с народом.
      Дружили они, если понятие «дружба» применимо к творческим натурам, со студенческих лет. И за долгие годы Корсаков легко научился определять стадии опьянения Лени Примака.
      После второй бутылки в Лене просыпался народный трибун-обличитель. А так как трибуну требуется толпа, то, вслед за первыми ста граммами из третьей бутылки начиналась стадия «братание с народом». Леня вываливался на улицу, где в результате хаотического употребления со случайными личностями у него в острой форме развивался «синдром революционера». Он призывал всех, кого успел напоить до невменяемости, на баррикады. И сам их строил из подручных материалов.
      За политический характер пьянок его несколько раз собирались выпереть из Строгановки. Но друзья-соратники, в число которых входил Корсаков, каждый раз удачно доказывали, что к подлому диссидентству их акции не имеют никакого отношения. Наоборот, революционные традиции, усвоенные с молоком матерей, и нерастраченный комсомольский задор ищут таким способом выхода наружу. В результате журили только за способ. То есть за форму. Подвергнуть наказанию за содержание ни у кого рука не поднималась.
      Корсаков оценивающе, как врач-нарколог, на буйного пациента, осмотрел Леню, только что потребившего критическую дозу и временно потерявшего дар речи. В полузакрытых глазах Лени полыхал пламень пионерских костров.
      — Процесс пошел, — пробормотал Корсаков и опрокинув в себя стакан.
      Его самого тоже уже здорово повело. С утра держался на одном хот-доге и стаканчике кофе. День вышел безденежный, как кто сглазил. Народ напрочь не желал заказывать портреты своих морд. А под вечер, в самый урожайный час, на Арбат, как Ельцин с визитом в уездный городок, шумно и пьяно завалился Леня. Корсаков как раз приманил первого за день клиента. Но Леня, не слушая возражений, утащил Корсакова к себе в мастерскую. На деньги, свои и чужие, Лене было уже наплевать. Корсаков пошел с ним по одной причине: жутко хотелось жрать. Особой потребности общаться с Примаком не было. Слишком разный уровень. Что называется, «мне бы ваши проблемы, всю жизнь был бы счастлив».
      Регулярно, раз в год Леня Примак появлялся в Москве с серой физиономией, лихорадочно горящими глазами и мелко трясущимися руками. Проклинал заграничное житье, где не то что работать, существовать русскому человеку невозможно. И, как в омут, нырял в запой. Гулял по-черному недели две. И лишь пропив последний цент, запирался в мастерской и остервенело принимался писать.
      По мере исполнения заказов и наработки запаса картин, Леня резко менял точку зрения: жить в современной России — это медленная смерть. «Талант в таком отечестве не нуждается!» — объявлял Примак, трезвый, как стеклышко, и бледный, как схимник, и отбывал за границу. До следующего обострения вялотекущего алкоголизма.
      Возможно, Примак давно бы превратился из пьющего художника в плохо рисующего алкоголика и умер бы под забором, но на его счастье вслед за первой удачно проданной картиной, той самой — «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня», в жизнь его не впорхнул ангел-хранитель. В лице белокурой немочки Гертруды.
      Забагрила она его в Гамбурге, точно вычислив фаворита среди приехавших на бьеннальную халяву молодых русский художников. Постсовковый модерн тогда на Западе был еще в диковинку, галерейщики не скупились и закупали в прок, а вакансий живых классиков наши ребята, еще не освоившие азов рыночных отношений, как-то не додумалась расхватать.
      Гертруда правила игры знала. Сепаратно договорившись с наиболее серьезными галерейщиками об объемах поставок, цене, гешефте и бонусах, прижизненно объявила Примака гением. А чтобы обезопасить свои интересы на случай скоропалительной смерти гения, сделала Леню своим мужем. Так родился брэнд «Леонард Примак». Звучный и весомый, как мешочек с золотыми гульденами.
      Семейный бизнес фирмы «Леонард Примак унд Гертруда Блюм» был организован по-немецки четко и работал, как двигатель «мерседеса». Правда, с поправкой на русские комплектующие. Леня, основной агрегат в конструкции, время от времени барахлил. В смысле, уходил в запой. Гертруда с тоской обнаружила, что пересаженный на европейскую почву русский дичок без регулярного полива водкой абсолютно нежизнеспособен. А с тяжко пьющим, хоть и трижды гениальным, миллионов не нажить. Дай бог по миру не пойти с таким партнером.
      Гертруда перепробовала все средства: от таблеток четвертого поколения и пятиуровневого кодирования до банального мордобоя. Леня не брало ничего. Он твердо стоял на своем: пить он обязан, потому что, во-первых, русский человек, во-вторых, потому что великий художник. Спорить с ним было бесполезно.
      Пришлось на ходу вносить изменения в схему бизнеса, благо дело сновать в оба конца через границу теперь не запрещалось никому. Президент фирмы госпожа Блюм постановила, что на Западе Леонид будет работать «ходячей рекламой» собственных холстов. «Трясти мордой», как выражался вице-президент Примак. Кисточку ему в руки давали только перед приходом в мастерскую вип-гостей. В остальное время он и сам не подходил к мольберту. Маялся и тихо сатанел.
      А как только его кадык начинал нервно подергиваться, а глаза стекленеть, Гертруда безошибочно определяла признаки надвигающегося запоя и отпускала удила. Леня срывался на родину, где пил и творил запойно. Когда кризис проходил, появлялась Гертруда, паковала картины и истощенного пьянкой и работой благоверного, и вывозила в Европу, где их уже ждали истомившиеся клиенты.
      — Скрутила она меня, не продохнешь! — Леня свернул голову очередной бутылке «Джонни Уокера». — Я же даже не знаю, сколько бабла зарабатываю и на что деньги идут. Все бумаги Гертруда подписывает. Я же по-немецки до сих пор только «Гитлер капут» сказать могу. Блин, ну не идиотизм! Думаешь, я сам отсюда уезжаю? Ага! Белобрысая бестия эта приезжает, бумаги от адвоката в нос сунет — «хэндэ хох» и вперед! А у меня самая работа идет… Бог мой, как тут работается!
      — Арбайт махт фрай, — вставил Корсаков.
      — Чего? — вытаращился Леня.
      — «Труд делает свободным». На воротах концлагеря было написано.
      — Во, в точку! — Леня всхлипнул. — В нем я и живу!
      Он с грустью зачавкал соленым груздем.
      — А тебя я завидую, Игорек. Уважаю! — с чувством произнес он. — Решил быть свободным — и живешь свободным.
      — Ничего я не решал, — поморщился Игорь. — Карты так легли. А сейчас поздно дергаться. Время мое ушло.
      Корсаков закрыл глаза, чтобы не раздражать себя видом прекрасно оборудованной мастерской Примака. Когда-то и у него была такая, даже лучше. Когда-то была красавица жена и сын. Когда было все, что прилагается к успеху. Теперь — все в прошлом.
      — В этот раз приперло не по-детски. Утром встал, чуть вены себе не порезал. Ей богу! Потом опомнился. Вскрыл заначку. Штуку «зеленых» сам себе сюда перевел, — бубнил Леня. — Черным ходом смылся из квартиры. Боялся, привратник, сука, увидит и жене, фашистке проклятой, заложит. Позор, бля! — Он схватился за голову. — Под Ла-Маншем «Евростаром» скоростным… Два с половиной часа — и в Париже. На радостях не удержался, в поезде пару банок пива принял. Дальше не помню… В Париже на Северном вокзале из вагона выпал… В карман полез, а денег — шиш с мелочью. Ку-ку, приехали!
      — Пробухал, что ли?
      — Если бы… Стырили, суки. Бумажник, кредитки и почти «штуку» евро налом. Хорошо, что паспорт не тронули. Поплохело мне не кисло. Подлечился пивком, поднял настроение на должный градус. Не, думаю, меня уже не остановить. Дранг нах Москау!
      Леня залихватски махнул рукой. Бутылка «Швепса» сковырнулась со стола, ухнула на пол, обдав ковер пеной. Леня долго возился с бутылкой, все не давшейся в руки. Расплескав половину, вернул ее на место.
      Насупился и притих. В последовательности этапов опъянения у Лени произошел сбой, и Корсаков, в полглаза наблюдая за Примаком, пытался угадать, куда выведет кривая алкогольного угара.
      — Знаешь, с кем автостопом меня до Москвы подкинул? — пробормотал Леня. — Никогда не поверишь. Проститутки. Полный двухэтажный автобус проституток!
      — Однако!
      — Ужас! — Леня схватился за голову. — Наши русские девки. Кровь с молоком, зубастые, сисястые, ногастые… Я думал, модельки с показа едут. Хрен там два! Их, прикинь, как тургруппу оформляют. Вахтенный метод, как на буровых. Ужас! Автобусом до Парижа, чтобы дешевле, там селят гостиницу типа «клоповник» — и всю неделю арабов и турок к ним гоняют. Прикинь, да! «Шоп тур» называется. «Купи дур», если правильно… Я у одной спросил, третий раз в туре, так она, веришь, в Париже кроме койки и башни этой сраной в окне, ни фига не видела! Даже телевизор не смотрела. Некогда было.
      Корсаков налил в каждому по полстакану. Леня за своим даже не потянулся. Так и сидел, тупо уставившись взглядом в стол.
      — Не тормози!
      Корсаков побренчал стаканом о стакан. Леня не отреагировал.
      — Эй, ты чего? — окликнул его Корсаков.
      Леня размазал по щекам слезы.
      — Знаешь, Игореша, что я тогда подумал? А ведь я, такой же, как они. Туда-сюда через границу болтаюсь. На жизнь зарабатываю. А жить-то по-людски невозможно. Ох, тошно вдруг так стало… Захотелось выйти из автобуса и лечь под первую же машину.
      Корсаков поболтал виски в стакане. Помолчал. Поднял на Леню полный иронии взгляд.
      Перебор, батенька. Явный перебор.
      Примак удивленно захлопал глазами.
      — В каком это смысле?
      — В прямом, — ответил Корсаков. — Для русского человека есть два заменителя суицида: алкоголизм и эмиграция. Ты, Леонардо, оба варианта имеешь. Так что, бросай прибедняться. Пей, давай!
      Леня неаппетитно и неаккуратно вылил в себя виски: по губам потекло, несколько капель брызнуло на рубашку. Он долго сопел в кулак и им же размазывал выступившие слезы.
      «Критический стакан, — определил Корсаков. — Дальше или пойдет, как вода, или будем блевать-с».
      — Ешкин кот… — прохрипел Примак, болезненно морщась. — Ты прав, понты одни. Самогон самогоном, а понтов нагнали, лопатой не разгребешь! Лишь бы бабок с лохов срубить. За этикетку же платим, чисто за бренд!
      Корсаков пожал плечами. Не без удовольствия отметив, что поток сознания Лени, слава богу, проскочил опасную суицидальную точку и ринулся дальше.
      Примак покрутил в руке бутылку с фирменным краснорожим пешеходом.
      — Какое гадство! — заключил он, уронив ее на бок. — А помнишь, братишка, «андроповку»?
      — Кто же ее не помнит! — улыбнулся Корсаков.
      — Вот это был продукт! Честный, вот что главное, Игорек. Честный! Этикетка — зелененькая, невзрачная. И слово одно — «водка». Без всяких там… Водка — и все!
      — А бабахнешь ее, и впрям — водка, — развил мысль Корсаков.
      — Именно! — оживился Леня. — Без всякой там двойной очистки, молочных фильтров и тройной мягкости. Чистяк! Шарахнешь ее, помню, аж дух перехватит. И не знаешь, то ли она во внутрь провалится, то ли назад пойдет.
      Леня довольно похоже воспроизвел мучительные борения с собой при потреблении «андроповки». После непродолжительных страданий, отвалился в кресле и расплылся в блаженной улыбке. Он открыл один глаз и спросил:
      — А сейчас «андроповка» продается? По «пять семьдесят»?
      — Ты еще про «три шестьдесят две» вспомни! — хохотнул Корсаков.
      Примак вдруг хитро подмигнул.
      — А мы найдем!
      — По «три шестьдесят две»? Леня, таких цен сейчас нет.
      — Ну, скажем так, по ценам Великой эпохи. — Примак ожил на глазах. — Сами будем пить и всем наливать. Устроим народу праздник! Как идея?
      — Гениально! — не без удовольствия констатировал Корсаков.
      Леня вскочил и изобразил из себя Ильича, призывающего пограбить Зимний.
      — Долой капитализм, да здравствует светлое будущее человечества — повальный алкоголизм! Ура, товарищи! Хватит трудовых будней, людям нужен праздник! И мы, художники, обязаны его им дать. Кто со мной?!
      — Предлагаю искать водяру по десять рублей за бутылку, — уточнил Корсаков. — Дешевле даже в Кремле нет.
      — И ни копейки больше! — Леня пристукнул кулаком по столу. — Мы должны быть тверды в своей борьбе. Даешь народный напиток по народным ценам!!

* * *

      Дешевле двадцати рублей водка не попадалась, но Леня не отчаивался.
      — Не могла страна так низко пасть. Не мог народ предать свое светлое прошлое. Надо искать! — теребил он Корсакова и тащил за собой.
      Охотничий азарт подогревали стограммовыми дозами из миниатюрных чекушек, которые покупали в ночных палатках. Цена им была десятка, поэтому Леня приказал считать их сувенирной продукцией эпохи социализма и в зачет выпитого не включать.
      Подхватив возле очередной палатки бомжеватого вида мужичка, пообещавшего достать самогону по «советским ценам», они оказались на Киевском вокзале.
      У непрезентабельного вида бабки мужик за десять рублей купил бутылку с мутной жидкостью. Купля-продажа осуществлялась по всем правилам конспирации эпохи «сухого закона» времен Горбачева. При этом вокруг полки магазинов и ларьков ломились от ликероводочной продукции.
      — Полный сюр, — прокомментировал Примак, блаженно щурясь на рекламные огни магазинов. — Предлагаю продолжить наш вечер в том же иррациональном духе.
      В результате пили в пустом автобусе, остановленном коллективными усилиями на Дорогомиловской. Водитель, несмотря на уговоры, к празднику присоединиться отказался. Но в знак солидарности разрешил гулять в салоне хоть до самого Бескудниково. Пили из пластмассовой кружки «Нескафе», оказавшейся в кармане у мужика. Из кружки воняло одеколоном «Тройной». Что Леня счел весьма символичным и полностью соответствующим общей концепции разворачивающегося перформанса «У нас была Великая Эпоха». Корсаков не стал указывать на явный плагиат. Леню уже перло не на шутку.
      Дегустацию «советского образца» напитка доверили мужику. Поперхнувшись лишь раз, мужик остался доволен. Леонид сразу же налил себе. Выпил, отдышался и молча выставил большой палец. Корсаков долго решался, перед тем как отправить в себя пахнущее гнилой свеклой пойло.
      Оказалось, что запах хуже, чем вкус. Жидкость неизвестного состава теплой змеей скользнула в желудок. И сразу же словно подушкой огрели по затылку. В голове сделалось туманно, а на душе тепло и тихо.
      Закусили горстью соленых орешков. Закурили. Вот-вот жар внутри должен был вылиться в теплый мужской разговор. Если подпитать его второй дозой, которая уже пойдет не ершиком, а маслицем, то…
      И тут Примак вытаращил глаза и стал тыкать пальцем в окно. Искаженным от сивушного хмеля глазом Корсаков едва узнал мемориал на Поклонной горе.
      Леня выхватил у него пустую кружку и, подхватив под локоть, потащил к дверям.
      Шеф, тормози! Герои выходят почтить память героев! — объявил Примак. — Мужик, не теряйся, — бросил он третьему в компании.
      Десантировались из автобуса дружно и весело. Помахали вслед удаляющимся красным фонарикам. Пустили по кругу бутылку, вылакав остатки. И беспечным шагом двинулись наперерез несущимся по шоссе машинам.
      Несмотря на поздний час, по комплексу еще бродили туристы и парочки. Порывистый ночной ветер гонял по бетону пластиковые стаканчики и шуршащие пустые пакетики.
      Сориентировавшись на местности, Леня затрусил к ночной палатке и вскоре вернулся с бутылкой «Столичной». Пить ее решил среди кусков Змея, порубанного на порции Святым Георгием. Леня посчитал это явной параллелью с его историческим полотном «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня». На вопрос Корсакова, кто из них двоих будет символизировать алмаз, украшающий скипетр Императора Российского, Примак вежливо уступил эту честь ему. Себя самокритично обозвал конским яблоком. А на представителя народа, вздохнув, махнул рукой.
      Корсакову, как алмазу компании, выпала честь дегустировать местную водку. Он долго дышал открытым ртом под участливым взглядом Примака.
      — Ну, как пошло? — поинтересовался Леня.
      — Леонардо, самогон был лучше, — сдавленным голосом ответил Корсаков. — Это же ацетон пополам с бензином!
      — Очень хорошо, — одобрил Леня. — Будем жечь танки врага. Наливай!
      Мужик с готовностью налил треть кружки.
      — Ну, за наш народ, всегда готовый к подвигу! — провозгласил Примак и залпом заглотил водку.
      Замер, дико вращая глазами. Несколько раз он надувал щеки, удерживая рвущееся наружу, но все же проглотил. Пока он приходил в себя, мужичок отхлебнул прямо из горла. Особого эффекта выпитое на него не произвело. Только мордой заалел.
      Примак отдышался и отплевался, оперся на плечо мужика и закурил. Мутно поблескивающим взором оглядел окрестности.
      — Вот она — Великая Эпоха, отлитая в бетон, — заявил он и, жестом экскурсовода обводя рукой вокруг. — Так и хочется сказать…
      — По второй? — вставил Корсаков.
      — Правильно!
      Примак принял кружку. Залпом отпил половину. Остальное отдал мужику. Мужик хлопнул. И рухнул, чуть не утянув за собой Примака.
      — М-да… А я даже не спросил, как его зовут. Неудобно как-то.
      — Не заморачивайся. Пей. — Леня вытащил кружку из скрюченных пальцев мужика и передал Корсакову.
      Пока Корсаков собирался с духом, готовясь влить в себя водку, Леня, отволок тело мужика в щель между двумя порционными кусками Змея.
      — А церквушка что-то не в стиле Зураба, — вернувшись доложил он. — Ты видал? Махонькая какая-то. Чего это он так замельчил?
      — На храме Христа Спасителя отыгрался.
      — О, уважаю! — подхватил тему Леня. — Уважаю. И завидую чистой завистью коллеги по цеху. Бабла, небось, срубил…
      — Не, по полной отыграться ему не дали. Лужков, когда смету за роспись стен увидел, сказал, что за такие деньги он сам Храм распишет. Причем цветными карандашами и в одиночку.
      — Это он зря. Ох, зря. — Примак помотал головой. — Нельзя экономить на наглядной агитации! Кстати, Петр на Москве-реке еще стоит? Ну, этот Буратино под парусом? В газетах читал, его взорвать пытались.
      — Торчит, как кол в заднице, чего ему будет! Как в Дом художника иду, так плююсь. — Игорь сплюнул вязкую слюну. — А ты в парке «Забытых героев» был?
      — Это что такое?
      — Рядышком. Ну, памятники Ильичу, Феликсу, Свердлову и остальным деятелям. В августе на революцию всех повалили. А потом на задворки ЦДХ свезли и расставили. Типа молчаливого укора и урока современникам. Вот где концентрат «Великой Эпохи». Хоть каждый день перформансы давай.
      — Креатив, бля! Так, едем пить туда. — Моментально загорелся Леня. — Вождей забывать нельзя. Желаю чокнуться с Феликсом Эдмундовичем! И считаю своим долгом лично поблагодарить дорогого Леонида Ильича за наше счастливое детство. Эй, народ, ты с нами? — Он обернулся к мужичку. — Наро-о-од!
      Народ безмолвствовал по причине полной невменяемости.
      Леня поскреб подбородок, обдумывая ситуацию.
      — Другого народа у нас нет. Придется иметь дело с этим окурком. Бери его, Игорь. Только не култыхай. А то потом не отмоемся.
      — Может, тут бросим? Нафиг он нам нужен, Леонардо?
      — Живописцы своих не бросают! — решительно пресек сомнения Леня.
      Вдвоем они дотащили мужичка до автобусной остановки. Леня поймал частника на «Москвиче» и долго спорил о цене проезда до парка Горького, то слезливо жалуясь на тяжелую жизнь художника, то взывая к гражданскому самосознанию водителя.
      В своем твидовом пиджаке, оранжевой рубашке и свободного покроя светло-коричневых брюках, (все в пятнах и провоняло рыбной юшкой), трехдневной щетиной на дряблых брыдлях и с перегарной отдышкой, Леня выглядел мелким банкиром, убегающим от кредиторов и бандитов. Мужичок смотрелся самим собой — счастливо пьяным забулдыгой, которого побрезговали забрать в вытрезвиловку. Образу свободного художника худо-бедно соответствовал только Корсаков: широкополая черная шляпа, развивающиеся на ветру длинные волосы, видавший виды кожаный долгополый плащ и черные армейские штаны, заправленные в армейского же образца бутсы.
      Осознав, насколько нелепо они смотрятся со стороны, Корсаков решил вмешаться.
      — Примак, не экономь на удовольствиях! — крикнул он.
      Леша по-купечески махнул рукой, и что-то сказал водителю. Тот сразу же распахнул перед ним дверцу.
      Мужика, впавшего в младенческое состояние, запихнули на заднее сиденье. Корсаков уселся рядом, Примак влез на переднее сиденье.
      Только тронулись, Леня объявил:
      — Минутку, нам надо дозаправиться!
      Выудил из кармана миниатюрную чекушку, сковырнул пробку, высосал половину и передал Корсакову.
      — А теперь — гони! — скомандовал он.
      Кутузовский сиял огнями, Триумфальная арка сверкала, как новогодняя елка. Витрины дорогих магазинов казались окнами в иной мир, полный гламура и извращенных удовольствий. В глазах пестрило от рекламы и всполохов цветных огоньков.
      Ехали весело. Леня высунул голову в окно и гавкал на прохожих и проезжающие автомобили, пугая водителей. Корсаков пел газмановским козлетоном «Москва, гудят колокола». Мужик во сне притопывал ногами, не попадая в такт. Водитель, заразившись весельем, блеял счастливым козлом.
      У метро «Парк культуры» Леня осчастливил водителя парой сотен, заявив, что дальше они пойдут пешком. Затоварившись в киосках, с пакетами закуски и очередной порцией бутылок, пошли на мост.
      Мужичок спал на ходу, пуская слюни, как младенец. Но, влекомый под руки, ногами перебирал вполне бодро. Правда, то и дело припадал к Корсакову, сбивая с шага и мешая петь строевую песню, которую орал за двоих Леня. Три бутылки водки и бутылка воды «Святой источник», не считая легкой закуски, сулили продолжение праздника.
      «Скоро на баррикады», — улыбнулся сам себе счастливо пьяный Корсаков. И подхватил «Марш королевских голубых гусар». Слов, само собой, не знал никто, но мелодию они с Ленькой помнили по классическому фильму «Мост через реку Квай».
      — Паба, пара-ра-ра ра ра! Паба, пара-ра-ра ра ра! — орали они и коллективными усилиями заставляли мужика идти парадным шагом гвардейцев ее Величества Королевы Британии. Мужик, то и дело проседая в коленях, старался во всю. Но в себя не приходил.
      На середине моста через Москву-реку маялся парень. Лет двадцати на вид, с длинными волосами, в рваных кроссовках, затертых джинсах, рубашке навыпуск и куцей кожаной жилетке. Редкие автомобили проносились мимо, пассажиры не обращали на него внимания. Ветер трепал волосы, а картонка, болтающаяся на его груди, норовила сорваться с шеи и улететь.
      Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль бордюра.
      «Люди добрые поможите, маме нужна операция», — определил категорию Корсаков. С многочисленными способами побирушничества он был знаком хорошо.
      Примак остановился, с интересом разглядывая парня. На картонке, висевшей на цыплячьей груди парня, крупными буквами было написано: «Сейчас прыгну», а ниже, мелким шрифтом: «Акция в поддержку национальных и сексуальных меньшинств».