От Икши до Яхромы электричка следовала без остановки.
      Корсаков выбрал этот народный вид транспорта по двум соображениям: масса случайных свидетелей и скорость. Рассудил, что остановить на шоссе машину и до минимума сократить его земные дни могла даже не особо крутая банда, а уж те бригады, что схлестнулись на Бронной, сделают свое черное дело быстро и следов не оставят.
      А на счет скорости, так и думать не надо: на рельсах пробок не бывает, а на Кольцевой и Дмитровском, наверняка, стоят заторы на десятки километров в обе стороны. В изобилии народа, набившегося в электричку, был еще один положительный момент. То самое «одиночество на публике», когда, хотя и в тесноте, до тебя нет никому дела.
      Корсаков забился в угол, прислонился плечом к окну и даже умудрился задремать.
      Из сна вытащил лязг металла над самым ухом.
      Корсаков распахнул глаза и уставился на то, что со сна показалось ему средневековым орудием пыток. Пальцы с красным лаком на неаккуратных ногтях щелкнули устрашающего вида клещами.
      — Мужчина, ваш билет?
      — Что?
      — Гражданин, ваш билет?!
      Корсаков зашарил по карманам.
      Контролерша, деревенская тетка в распахнутом форменной кителе, терпеливо ждала, обдувая взмокшее лицо.
      — Гражданин, пить надо меньше! — с бабьим подвыванием, вдруг выдала она.
      — Причем тут водка? — возмутился Корсаков.
      — А при том! — Тетка ухватилась за повод сорвать накопившуюся злобу. — Нажрутся и едут без билета.
      Корсаков нащупал в кармане бумажный квиток.
      — Вот билет! Только успокойтесь, пожалуйста.
      Тетка придирчиво осмотрела билет. С явным сожалением лязгнула компостером.
      Она почему-то не отходила от Корсакова. Какая-то искра проскочила между ними, и теперь тетка смотрела на него болючим материнским взглядом. Словно был ей этот помятый и растрепанный сорокалетний мужик родным сыном, что сбежал в мясорубку Большого города, подальше от отупляющего скотства и пьяной тоски родного Завяляжска или Погорелок; только выплюнула его столица, изжевав и обсосав до последней капли жизни, как сотни тысяч до него; и теперь мотаться ему в электричках туда да обратно, то пьяному, то трезво злому, мотаться до конца века: до ножа под ребра, до бутылки по голове или до последнего глотка паленой водки, от которой заснет гробовым сном на полпути между тем, что манило, и тем, что было суждено.
      Корсаков разглядывал одутловатое лицо женщины, на котором навсегда отпечатались осатанелое долготерпие и иступленная надежда на капельку счастья, смотрел на изможденные и увядшие пальцы, мертвые, как соски на вымени постаревшей коровы, на глубоко врезавшееся тонкое свадебное колечко, потускневшее и траченное временем, на скупые искорки фионита в дешевых сережках, на седую паклю волос и мученическую складку в уголках губ, смотрел и чувствовал, что сердце готово разорваться в груди.
      Это была та самая Богиня-Мать, хранительница жизни и очага, к груди которой припадают в моменты слабости и на коленях которой находят вечный покой усталые странники. Это она купает детей и омывает мертвых. Это ее имя шепчут в горячечном бреду и в предсмертном холоде. Это ее слезы смывают все грехи сыновей, это ее сердце способно вместить всю боль мира. Другой Богини под серым небом его родины не найти. Только такая и есть.
      «Мама, ты же знала, что Бог проиграл Люциферу? — чуть не вырвалось у Корсакова. — Почему же ты нам ничего не сказала? Зачем мы мучаемся?»
      Контролерша, словно угадав его мысли, шумно вздохнула и отвела глаза. Сунула ему в руку билет и, раздвигая телом стоявших в проходе, двинулась по вагону дальше.
      Корсаков отвернулся в окну. Уже проехали платформу «Турист», до Яхромы оставалось совсем немного.
      В вагоне ожили, закопошились, задвигали сумками, оторвались от своих мест и стали протискиваться к выходу истомленные духотой пассажиры.
      Корсаков решил, что лучше выйти последним, пристроившись в хвост потока, чем подставлять помятые бока под жесткие локти, корзины и рюкзаки.
      Поезд, клацнув сцепкой, резко сбавил ход.
      Толпа оживилась и стала напирать на тех, кого угораздило набиться в тамбур. Послышался первый мат и злобное шипение.
      Сидевший напротив Корсакова мужик в дачной униформе: камуфляж и панама, проспавший всю дорогу, открыл глаза. Выглядел он типичным армейским садоводом, окопавшемся в круговую оборону на шести сотках. Мясистое бульдожье лицо загорело до багровых складок. Ниже шеи в распахнутом вороте белела тугая кожа.
      Мужик сдвинул панаму на затылок, вытер испарину со лба. На коленях он держал корзинку, накрытую плотной тканью. Из-под тряпки торчал черенок какого-то садово-земледельческого инвентаря и горлышко пластиковой бутылки.
      Корсаков успел встать, но выход еще загораживал живой строй пассажиров.
      — Яхрома? — поинтересовался мужик, глянув в окно.
      — Вроде бы.
      Поезд затормозил, мимо окон поплыла платформа. Народ стал спрессовываться в плотную массу. В тамбуре спор о правилах поведения в общественных местах быстро вошел в стадию взаимных оскорбление и попыток освободить руки для зуботычин.
      — Прибыли. — Мужик расплылся в довольной улыбке. — Слышь, парень, не поможешь?
      Он плутоватыми глазками указал на объемистый рюкзак на полке.
      Корсаков разгадал замысел хитрована. Набросить на плечи рюкзак у мужика не было ни места, ни времени. Народ планировал покинуть вагон, как десантно-штурмовая рота: разом и яростно. А на платформе уже готовились к штурму те, кто собирался ехать дальше. Получалось, кто возьмет в руки рюкзак, тому и тащить его сквозь месиво тел к выходу. А на платформе лишь спасибочки получит.
      «Вечно я жертва собственного благородства», — проворчал Корсаков, нахлобучивая «стетсон».
      Но видимых причин для отказа не имелось, да и не хотелось зря трепать себе нервы в бестолковой перебранке. Он развернулся, широко расставил ноги и вскинул рук, вытягиваясь за рюкзаком.
      «Подставился!» — Холодный шепоток прощекотал ухо.
      Корсаков вдруг до льда в мышцах осознал, в какой беззащитной позе находится.
      Бросил загнанный взгляд через плечо.
      А сзади тихо, но яростно, как в ночном окопе, бушевала схватка.
      Мужик, багровый от натуги, сопел и мученически корчил рожу. В правой руке он сжимал за деревянную рукоять огромный тесак. Лезвие было направлено точно в спину Корсакову. Несмотря на вздувшиеся мышцы, руку с ножом мужик ни на миллиметр ближе у цели продвинуть не мог. В кисть ему до белых костяшек на кулаке вцепился молодой парень в серо-зеленом спортивном костюме. Со стороны их поединок напоминал банно-пивную забаву — армрестлинг. Если бы не отполированная сталь тесака.
      Корсаков был единственным в толкучке и суете, поднявшейся в вагоне, кто видел, что происходит. И кто понимал, что же происходит. Лица парня он видеть не мог, но вполне хватило круто выбритого белобрысого затылка.
      Корсаков оказался зажатым дерущимися в узком промежутке между скамьями. И путь для бегства был только один — в окно.
      Он со всей силы надавил на раму, опустив ее вниз до максимума. Щель получилась меньше, чем хотелось, но при желании жить и не в такие проскальзывали.
      Вцепился в решетку багажной полки. На последок оглянулся. Рожа дачного ветерана потеряла всякие человеческие черты, теперь это была морда ящера с вытаращенными глазами и косо вырезанным плотным ртом.
      Корсаков не сдержался и по-каратистски лягнул монстра в челюсть. Тот дернул головой так, что на шее свернулись тугие складки. Рука, все еще остававшаяся человеческой, дрогнула, лезвие качнулось вверх.
      Блондин не удержал равновесия, качнулся и грудью навалился на монстра. Раздался чавкающий звук. Сквозь ткань куртки, вспоров букву «К» в слове «NIKE», проклюнулось лезвие тесака. По спине блондина стало быстро расползаться темное пятно.
      Корсаков вскинулся, потянулся и бросил ноги в поем окна. Когда вошел до поясницы, провернулся, ложась животом на раму. Жесткое ребро рамы пересчитало все ребра.
      Он рванулся, толкая себя глубже в пустоту. Успел увидеть, что блондин схватил мужика за голову, выгнул спину от усилия, распахнул в немом крике рот. И голова мужика треснула, как арбуз. В потолок выстрелила белесая кашистая струя.
      Корсаков рухнул вниз. Жестко приземлился на зад. С секунду приходил в себя. Никак не мог оторвать взгляда от стекла, густо заляпанного кровью и белыми комками.
      Из вагона вырвался истошный рев.
      Корсаков подхватил свалившуюся с головы шляпу, на четвереньках перебежал через рельсы и кубарем покатился под платформу.
      По свободному пути, распугивая всех гудком, несся встречный поезд.
      Показалось, что из соседнего вагона электрички кто-то тем же способом, что и Корсаков, через окно, сиганул на рельсы.
      Встречный взвыл истеричным гудком. С бешеным грохотом мимо Корсакова пронесся локомотив, таща за собой товарные вагоны.
      Вдруг сцепка оглушительно залязгала. Раздался протяжный стальной скрип и мощные удары бьющихся на привязи вагонов.
      Истеричной скороговоркой, со свербящими душу эфирными подвываниями, заголосили динамики на столбах.

* * *

      Паника и крики на платформе, как магнит притянули к себе всех обитателей станционной площади.
      Остался только хозяин потрепанного «жигуля» с распахнутым зевом багажника. Рядом с колесо стоял мешок картошки. К мешковине был пришпилен листок с надписью: «5 р. за кг.».
      Корсаков осмотрел площадь и прямиком направился к «жигулю».
      Дядька с внешностью механизатора бросил на него оценивающий взгляд, быстро вычислил причину интереса, и напустил на себя независимый вид.
      — Бог в помощь, командир, — приветствовал его Корсаков. — Заслуженного художника СССР еще возить не доводилось?
      Дядька поправил замасленный картуз.
      — Ты, что ли, заслуженный?
      Корсаков отряхнул шляпой плащ, припорошенный белой пудрой гравия. Подумал, что сил на долгий спектакль не осталось, и если дядька быстро не согласится, то придется применять силу. Пусть даже с угрозой сесть потом за угон. Лучше уж на три года в лагерь, чем на веки вечные в клетку рядом с Жуком.
      — Восстанавливаю усадьбу Белозерских. В Ольгово. Подбросишь?
      — В Ольгово? Так там уже, вроде, есть художник.
      — Иван? Он всего лишь реставратор. А я — автор проекта. Почувствуй, так сказать, разницу.
      Дядька нашел в кармане семечку. Толстым ногтем отколупал шелуху, бросил зернышко в рот.
      — Я картошку тута продаю. — Он указал на мешок. — Ни хрена сегодня не продал.
      — Оно и понятно, все покупатели в Москве.
      — А мафия где? Там же. Прямо на Кольцевой отымут, сунут в карман рвани — и поворачивай оглобли, пока цел. Так-то! А на что бензин покупать? Картошку в бензобак не заправишь.
      Через площадь, грузно переваливаясь на полусогнутых ногах, затрусил милиционер.
      — Слышь, Жорка! Чой там? — заорал ему дядька.
      Милиционер сбавил скорость. Сорвал с головы фуражку, обмахнулся, как веером.
      — Да, бля, кто-то не рельсы упал! Щас фарш собирать будем.
      — Мост через рельсы пятый год чинят, чо ты хош!
      — Ай! — отмахнулся милиционер и побежал к станции.
      — Такие дела, заслуженный.
      Мужик с выражением посмотрел на мешок.
      Корсаков прикинул, что дядька вполне человек, раз знается с местным ментом. А что рожей не вышел, так это генетика и регулярная алкогольная интоксикация.
      — Картошка-то нормальная? — привередливо, как на базаре, спросил он.
      — Первый сорт! — с радостью включился в торг дядька. — Хош жарь, хош вари, хош так ешь. Чистый крахмал.
      — От крахмала, командир, только воротнички стоят, — пробормотал Корсаков, делая вид, что разглядывает плоды аграрного творчества, насыпанные в мешок. — У тебя приличным мясом разжиться можно?
      Дядька с сомнением посмотрел на одежду Корсакова.
      — На счет кабанчика только по осени. Не сезон.
      — Буду иметь ввиду. — Корсаков сунул руку в карман. Вытащил ворох банкнот. — Мне работяг кормить надо. Как тебя зовут?
      — Гавриил. Можно и Гаврилой. Не обижусь. — Дядька прочно вцепился глазами в деньги. — А вас как?
      — Алексей Примак, — не моргнув глазом, соврал Корсаков. — Член правления Московского союза.
      «Член правления», «Московский» и «союз», в союзе с ворохом купюр, произвели на мужика неизгладимое впечатление.
      — Решим мы с тобой так, Гавриил. — Корсаков решил тут же закрепить успех и деловито стал выуживать сотенные. — Двести за мешок картошки. Плюс сто за доставку. И осенью подгонишь нам кабанчика. О цене договоримся на месте.
      Кадык на морщинистой шее дядьки дрогнул.
      Корсаков протянул деньги.
      — А твоя колымага быстро ездить умеет? — Корсаков с сомнением посмотрел на частный самосвал для картошки. — Что-то она мне не внушает…
      — Да она летает! А я самую короткую дорогу знаю.
      Дядька выхватил деньги и быстро сунул в нагрудный карман рубашки.

* * *

      «Рожденный ползать, летать не может» было сказано по «жигули».
      Обрусевший «фиатик» старался, как сивка, но больше, чем позволяла дорога, выжать из себя не мог. Он дребезжал, постукивал и поскрипывал, брыкался на каждом ухабе, но все безрезультатно. Стрелка спидометра качалась на отметке «шестьдесят».
      Возможно, он и мечтал в новой жизни родится «лендкрузером» или «гранд чероки», но железным нутром своим уже осознал, что нет смысла в реинкарнации, если экспортируют тебя в Россию. Российские дороги укатывали и не такую технику. Немецкие «тигры» и те не выдержали.
      Невдалеке от дороги в зарослях ивняка мелькнула речушка. Черная сонная вода. Белый комок спящей на воде утки.
      «Мария», — по странной ассоциации всплыло в голове.
      Корсакову вспомнились умиротворение покой, исходящий от молодой женщины, подруги Ивана Бесова.
      «Действительно, когда она рядом, словно у тихой речушки сидишь. Неспешно течет вода, не путая мысли и не зовя за собой. Просто сочится из ниоткуда в никуда. Сама по себе, сама в себе. Можно окунуть пальцы в темную воду и, как в зеркале, увидеть, что было и что будет. И знание это не сделает тебя несчастным. Просто еще лучше осознаешь, что место тебе здесь — у тихой воды, в тени деревьев. Покой. Ни омутов тебе, ни водоворотов, ни белых от ярости водопадов. Песок на дне виден, как через темное стекло. Да изредка мелькнет тень рыбешки. Покой между небом и землей».
      Все женщины Корсакова были стихиями. Амазонками, ниагарами, ориноко и ленами. Самая примитивная была Невой-рекой, что умеет течь вспять и выходит из гранитных берегов, когда ей заблагорассудится. Была еще таинственная речка Квай. Стратегического значения ручей в джунглях. И было делом чести, как в том классическом фильме, навести через нее мост. Не сложилось. В самый последний момент все полетело к черту. Одна радость, что попробовал…
      «Ивану просто повезло. А может быть, просто знал, что покой дороже, к-хм, гидротехнических характеристик».
      — Щас мост будет, уссышься, — пообещал водитель Гавриил.
      Корсаков с обреченностью пресытившегося туриста приготовился восторгаться местной достопримечательностью.
      Та же самая речка, что вызвала ассоциации с Марией, попетляв по лугу, пересекла проселок.
      Мост через нее оказался чисто символическим. Вбитые в дно реки бревна и остатки настила.
      Гавриил со смаком вдавил тормоз. Машина, чуть не просыпавшись деталями на дорогу, резко замерла, клюнув передком.
      — Во! — С гордостью экскурсовода-энтузиаста указал Гавриил. — «Мост жизни» называется. На ту сторону перебрался, считай, будешь жить.
      От настила остались только две подозрительного вида доски, ничем не закрепленные. Высота мостика была метра полтора, плюс глубина речки около того. Не знаменитые «Золотые ворота», конечно, но падать неприятно. Даже если уцелеешь, машину без трактора уже не вытащить.
      — И нафига ты меня сюда привез?
      — Так, дорога короче.
      — А это что? — Корсаков ткнул в сторону мостика.
      — Ай, ерунда. Я же местный. Каждый раз тута езжу.
      — Вредительство какое-то, — проворчал Корсаков. — Ну, кому он помешал?
      Гавриил глубокомысленно хмыкнул.
      — Обществу.
      — Чему-чему? — спросил Корсаков.
      — Городскому не понять. Обществу. Людям, в смысле. — «Людям» он произнес с ударением на первый слог, невольно зарифмовав с пятибуквенным обозначением нестойких на передок женщин. — Людям нормальным помешал.
      Гавриил помусолил пальцами козырек кепки. И продолжил посвящать городского в перипетии местной общественной жизни: