Москва, 13-е сентября 1812 года

      Сутки через Москву шли войска. Плотные походные колонны полков, как река лодки, несли вместе с собой дорожные кареты, тарантасы и подводы, груженные скарбом. Кому не на чем было ехать, уходили пешком, таща на себе или волоча на тележках нехитрое свое имущество. На рокотом барабанов, мерным шагом полков, цокотом тысяч копыт, скрипом упряжи, криками, стонами, плачем и ропотом плыл тревожный колокольный перезвон. И именно он рвал душу в клочья. Казалось, все сорок сороков церквей отпевают обреченный город.
      К исходу вторых суток человеческая река обмелела. Последние отряды спешным маршем вытягивали колонны к городским заставам. Замешкавшиеся с отъездом спешили присоединиться к ним, надеясь на защиту военных в тревожном пути в родовые имения и городки губернии, куда, Бог даст, не дотянутся лапы оккупантов.
      По опустевшему городу метались вестовые, распугивая воровато оглядывающихся обывателей. В пыльном воздухе отчетливо пахло гарью. В покинутых дворцах и особняках будто бы сами собой вспыхивали пожары. Немногочисленные горожане и пожарные команды, не получившие приказа уходить, по привычке бросались тушить огонь. Но все чаще и чаще звучали голоса, что поджигатели действуют по приказу самого генерал-губернатора Растопчина. Как в чумную годину, город жил страхом и слухами…

* * *

      Вечер выдался душный. Закатное солнце нещадно палило в спину. Вымотанные жарой кони шли усталым шагом, вяло отмахиваясь от докучливых мух.
      Корнет Корсаков снял кивер, вытер рукавом доломана мокрый лоб и оглянулся назад. Пятеро приданных ему казаков угрюмо посматривали по сторонам из-под лохматых шапок.
      Хорунжий Головко поравнялся с Корсаковым и душераздирающе вздохнул.
      — Водицы бы хоть свежей набрать, а, Алексей Василич?
      Корсаков лишь усмехнулся, покручивая ус.
      По-правде говоря, крутить то, что выросло на верхней губе корнета, было еще несподручно. Волоски оставались по-юношески жидкими и слабенькими, несмотря на тайное втирание некоего снадобья, подаренного корнету поручиком Апраксиным, известным полковым бретером и донжуаном. Апраксин, сам обладатель великолепных гусарских усов, уверял Корсакова, что не пройдет и месяца, как под носом у корнета вырастут подобающие лихому кавалеристу усы. Снадобье почему-то попахивало порошком от клопов.
      Хорунжий с солидностью огладил свои густые усищи. Сверкнул из-под косматой брови бедовым глазом.
      — Мочи нет смотреть, как добро пропадает! Не воры, так француз приберет. Ваше благородие, коли уж возможность имеется…
      — Возможности, как раз, и не имеется, — оборвал его Корсаков. — Или оглох?
      Он указал нагайкой за плечо. С тыла изредка доносилась редкая ружейная стрельба — авангард Мюрата разворачивался на западных окраинах города.
      Судя по усмешке хорунжего, близость неприятеля никак не могла помешать столь благородному и увлекательному делу, как собирание трофеев.
      — Эх, ребята, вам волю дай, вы Москву по кирпичику растащите под носом у француза, да к себе на Дон увезете, — напустив на себя строгий вид, произнес Корсаков.
      — А то! — Еще шире ощерился хорунжий. — Не оставлять же добро супостату. А казак с войны живет, ваше благородие.
      — Нет, братец, мародерствовать в русской столице не позволю. Вот возьмешь Париж, три дня на разграбление по всем законам тебе полагаются. Там и разживешься барахлишком. А здесь, в Москве, да еще под моим началом — и думать забудь!
      Копыта застучали по булыжникам Арбата. Здесь еще спешно грузили телеги, кареты, брички. Сновали запаренные дворовые, слышался детский плач, ругань.
      Головко вытащил из кольца при седле пику, поддел валявшуюся в пыли шляпку французской соломки с пышным розовым бантом и, оглянувшись, бросил ее казакам.
      — Семен, на тебе заместо трофею! А то все глаза уже на чужое добро скосил.
      Один казак подхватил шляпку на лету, помял в грубых пальцах, погладил бант заскорузлой ладонью.
      — А на кой ляд она мне? — спросил он.
      — Ты заместо шапки ее приспособь, — посоветовал хорунжий. — А не налезет, так Варьке своей презент сделаешь. У нее казанок поменее твоего будет.
      Казаки заржали, откидываясь в седлах. Семен, крепкий казак лет тридцати, с окладистой черной бородой, зыркнул на них чуть раскосым глазом, досадливо крякнул и отшвырнул шляпку в сторону.
      — Вам бы все смех, — проворчал он. — А мне Варвара так наказала: без гостинца на порог не пущу.
      Ничего, казак, — успокоил его корнет. — Война еще не кончилась. Бог даст, наберешь еще подарков своей зазнобе.
      Эй, любезный! — окликнул он пробегающего мимо плешивого мужчину в дорожном сюртуке. Судя по сюртуку — слугу зажиточных господ. — Дом князя Козловского не укажешь ли?
      — Князя Козловского? — переспросил слуга, вздрогнув от неожиданности. — В переулок вам надо, господин корнет, — махнул рукой слуга. — Последний дом и будет князя Козловского.
      — Благодарю, любезный! — Корсаков потянул повод, разворачивая коня мордой к переулку.
      — Э-эх, защитнички, — вдруг всхлипнул слуга. — Златоглавую на поругание отдаете!
      — Ну, ты! — Головко замахнулся плетью.
      — Хорунжий! — прикрикнул на него Корсаков.
      Головко с неохотой опустил руку. Ехавший следом Семен толкнул слугу конем, зверовато оскалился. Тот отскочил назад, угрюмым взглядом провожая казаков.
      — Георгий Иванович, оставь казака в начале переулка — не ровен час, французы нагрянут, — распорядился корнет.
      Явной угрозы внезапного появления французов не было, да и случись такое, паника по еще не опустевшим улицам покатилась бы такая, что за версту было бы слышно. Но дисциплина в маленьком отряде явна пошла на убыль, и Корсаков решил ясно дать понять, что хоть и молод, но командир тут он.
      Хорунжий отъехал к своим казакам, переговорил накоротке. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.
      — Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.
      — Ладно, — лениво протянул казак.
      Хорунжий вернулся, пристроил коня сбоку от Корсакова. Тяжко вздохнул.
      — Привыкайте, Георгий Иванович, — постарался приободрить его Корсаков. — Еще не того наслушаемся. Эх, моя б воля, встать под Москвой насмерть. Костьми лечь, а не пустить Буонапартэ в город!
      Хорунжий покачал головой.
      — Костьми лечь — дело нехитрое, а дальше что? По моему разумению, Михайла Ларионович правильно рассудил: перво-наперво армию сохранить надо. Резерв обучить. Вон сколько от Смоленска до Бородино наших костьми-то легло! А француз… Ну разграбит он Москву, а дальше что? Не будет ему тут житья. Ежели обозы в город не пускать, все дороги заслонами перекрыть, как он такую прорву народу прокормит, ума не приложу. С голоду, как я разумею, много не навоюешь. Нет, не пережить ему тут зиму, помяните мое слово, Алексей Василич.
      — Тебя послушать, так и воевать не надо, — поморщился Корсаков. — Рассыпаться по лесам да обозы хватать. Не по чести это. Сойтись грудь в грудь, глаза в глаза! Штык на штык, клинок на клинок, вот это по мне. — Он попытался взбить едва пробившиеся усы. — Чтобы ветер в ушах, чтобы картечь в лицо!
      — Не приведи Господь! — Головко перекрестился. — Я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечи наелся. Еще под, как его… Прейсиш-Эйлау.
      — Бывалый ты, а рассуждаешь, словно и пороху не нюхал! Не дело это — труса перед неприятелем праздновать. Коли уж начали войну, так надобно сражаться, а не по зимним квартирам сиднем сидеть.
      — Воевать с умом надо. Так, чтобы и супостата заломать, и самому живу быть. У нас, на Дону, как сполох объявили, Матвей Иванович в первые полки собрал только матерых казаков. Домовитые все, да семейные… За царя и отечество лечь-то мы завсегда готовы. А ляжем мы, не приведи Господь, кто детей поднимет?
      Корсаков поправил кивер, опустил подбородный ремень с золотой чешуей.
      — Я бы на войну семейных не брал, — сказал он категорично. — Удали в вас мало.
      Головков зло блеснул глазами.
      — Напрасно вы так, господин корнет. Война войной, а что сирот-то плодить?
      — Ладно, не обижайся, Георгий Иванович, это я к слову, — стушевался корнет.
      Дом князя Козловского, расположенный за ажурной чугунной оградой, напоминал небольшой дворец. Ворота были приоткрыты, но никаких признаков сборов не наблюдалось. Вопреки панике, охватившей город, князь отъезжать не торопился.
      — Тю-ю, — разочаровано протянул хорунжий. — Нешто так делается? Застрянем мы тут, ваше благородие. Как есть, застрянем! Солнце-то вон уже где, а они тут и не чешутся!
      Корсаков бросил взгляд на блекнущее небо и нахмурился
      — Разберемся.
      В окне второго этажа мелькнул силуэт мужчины в черном сюртуке.
      Корсаков спешился возле крыльца, передал повод казаку и, всбежал по широким мраморным ступеням. Только взялся за медную массивную ручку, как дверь сама отворилась.
      — Чего угодно, господа? — Мужчина в черном сюртуке вежливо поклонился, однако встал так, чтобы загородить дорогу.
      У него было бледное лицо, прилизанные редкие волосы. Запавшие, покрасневшие глаза смотрели настороженно.
      — Лейб-гвардии гусарского полка корнет Корсаков. Прибыл для сопровождения его сиятельства князя Козловского, — представился Корсаков.
      Мужчина через его плечо с неудовольствием оглядел казаков, привязывающих лошадей к ограде.
      — Секретарь его сиятельства, — представился он. Шагнул в сторону. — Прошу господа. Я доложу Николаю Михайловичу.
      Корсаков первым шагнул в прохладу дома. Хорунжий, приотстав на полшага, проследовал за ним. Оглядев улицу, мужчина прикрыл дверь и направился к лестнице на второй этаж.
      — Что же вы со сборами не торопитесь? — спросил Корсаков, оглядев не тронутую обстановку прихожей.
      — Князь велел с собой взять только библиотеку. Книги уже уложили. Ждем-с подводы из имения, — с достоинством ответил секретарь.
      — Слышь, милый, как тебя там, — кашлянув, сказал ему в спину Головко, — нам бы коней напоить.
      — Я доложу князю, — не оборачиваясь, ответил мужчина.

* * *

      Свечи сгорели на треть. На серебре подсвечника наросла гроздь полупрозрачных стеариновых слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, с едва слышным потрескиванием.
      Николай Михайлович Козловский, тучный пожилой мужчина, с тяжелым одутловатым лицом, подавшись вперед в кресле, склонился над ломберным столом. В руках он держал колоду карт, размером в два раза больше обыкновенных игральных.
      Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, диковинные для обычных игральных и даже для запретных карт Таро, оставляли его совершенно равнодушным. По всему было видно, что иметь дело со страшными и странными картами для него привычно. Не торопясь, помаргивая подслеповатыми глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, шепотом комментируя расклад.
      — Туз земли ляжет слева, семерка мечей рядом, и тогда Глупец остается один… Девятка огня внизу, король Воды подле нее. И что в итоге? — Князь выложил последнюю оставшуюся карту в пустую ячейку пасьянса. — Все то же самое!
      Несколько мгновений он смотрел на получившуюся комбинацию.
      — Фатум, сиречь — судьба! — изрек он.
      Подрагивающими пальцами, с уже проступившими на коже коричневыми старческими пятнышками, обхватил бутылку темного стекла. Налил в бокал напиток прозрачного сенного цвета. В густом от тепла свечей воздухе распустилось облачко аромата дорогого коньяку.
      Князь, покачивая, поднес бокал к свету. Полюбовался игрой света, дробившегося на хрустальных гранях. Покатав напиток по стенкам бокала, он сделал глоток. Посмаковал под языком сладкую горечь.
      — Фатум! — повторил князь.
      Выбрав гусиное перо, Николай Михайлович придирчиво осмотрел кончик и, попробовав его на бумаге, обмакнул в серебряную чернильницу.
      Почерк у него был тяжелый, с наклоном влево, но четкий и разборчивый. Странные угловатые значки, напоминавшие то ли руническое, то ли шумерское письмо, быстро заполняли строку за строкой, видно было, что подобная тайнопись для князя привычна. Дописав очередную строку, он отложил перо, и снова взялся за колоду.
      — C’est plus simle que ca,  — пробормотал он.
      Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах затрепетали. Князь повернул голову, покосился через плечо.
      — Сильвестр, я просил не тревожить! — проворчал он.
      — Прошу прощения, ваше сиятельство. Прибыли казаки для сопровождения под началом корнета лейб-гвардии гусарского полка. — Мужчина в черном сюртуке остановился, на пороге, чуть склонив голову в поклоне. — Воды для лошадей просят.
      — Так дай воды! — чуть раздраженно ответил Козловский. — Вели подождать. Скажи, собирается князь. Не знаю… Вина им предложи. Да смотри, немного! Корнета проведи в гостиную. Подай, что попросит.
      — Слушаюсь, ваше сиятельство. — Он помялся. — Подводы так и не прибыли, ваше сиятельство. Что делать?
      — Едут, они едут! Через час здесь будут, не сомневайся. А пока вели коляску запрягать. Людишкам скажи, пусть собираются. А то от страха, поди, уже разбежаться готовы.
      Секретарь с поклоном отступил за дверь.
      Николай Михайлович вновь разложил карты. Сверил расклад с записями в блокноте и тяжело вздохнул.
      — Да, судьбу не обманешь.
      Чуть склонив голову, он уставился на пламя свечей. Взгляд его стал мутным, пустым. Казалось, что старый князь заснул с открытыми глазами.
      — Два века… Без четырнадцати лет, — прошептал он. — Сто восемьдесят шесть лет никто не сможет сломать печать. Все верно. Ибо, сумма дает «шестерку», что есть число печатии число Совершенного.
      Словно очнувшись от звуков собственного голоса, князь встрепенулся, собрал карты в футляр.
      — Сильвестр! — оборотившись в сторону двери, негромко позвал он, уверенный, что его услышат.
      Секретарь неслышно возник в дверном проеме.
      Николай Михайлович погрел бокал в ладонях, поднес к носу, наслаждаясь ароматом. Сделал последний глоток.
      Прикрыл глаза, и, показалось, вновь впал в недолгое забытье.
      — Как ты сказал, фамилия корнета?
      — Я не говорил, ваше сиятельство. Корсаков их фамилия.
      — Забавно, — задумчиво пробормотал князь. — Корсак, стало быть… Лис степной. Ордынский род, стало быть. И лет ему осьмнадцать, али нет?
      — Молод, ваше сиятельство, — кивнул Сильвестр.
      — Забавно, забавно… Ну да ладно. Пожалуй, пора.
      Он отставил бокал, с натугой приподнялся в кресле.
      Секретарь с готовностью поддержал его под локоть. Проводив хозяина к порогу, секретарь метнулся к столу. Взял книги подмышку, сунул блокнот за пазуху, протянул, было руку к футляру с картами.
      — Оставь все, как есть!
      Сильвестр вздрогнул, поймав на себе пристальный взгляд хозяина.
      — Как угодно, ваше сиятельство, — пролепетал Сильвестр.
      — Дурья твоя башка, вся моя наука не впрок пошла! Ничего не изменить. А твоей суетой и подавно! Требуется пролить реки крови, чтобы смыть предначертанное. И потребен на то срок не малый. От сего дня — два века без четырнадцати лет! — произнес Николай Михайлович, назидательно вскинув указательный палец. — Записки мои возьми. Остальное оставь. Да, и бутылку коньяку початую прихвати, — смягчив тон, распорядился князь. — Те, что в ящике под столом, не тронь. Даст Бог, кто и помянет им души наши грешные.
      Князь дождался, пока секретарь выйдет из комнаты. Обернулся к ожидавшим в кабинете двум слугам. На полу у их ног стояли стопки кирпичей и ведра с раствором. Лица слуг были замкнуты и бледны, как свечи, глаза потухшие.
      Ну, за работу, ребятушки! — бодро скомандовал Николай Михайлович. — Двери снять, проход заложить. Да так, чтобы ни одна душа не догадалась.
      Он прошел к креслу возле окна, уютно в нем расположился и дал знак секретарю. Сильвестр подал ему бокал и встал рядом, по знаку князя подливая время от времени коньяк.
      Позвякивали о камень мастерки в руках слуг, переговаривались на улице казаки, поившие коней. Мимо дома чередой проезжали кареты и повозки москвичей, спешно отъезжающих кто в загородные имения, кто бог весть куда, лишь бы подальше от обреченного города.
      Небо над крышами синело, исподволь наливаясь ночной темнотой, подсвеченные закатом, кроваво горели в вышине редкие облака.
      Князь пальцем поманил секретаря поближе, Сильвестр склонился над его плечом.
      — Ежели сподобишься судьбу перехитрить, доставь записи князю Новикову , — прошептал Козловский. — В чужие руки не отдавай, непременно уничтожь. А на словах Николаю Ивановичу передай: изменить ничего нельзя, надо ждать. Два века без четырнадцати лет! — с нажимом произнес князь. — Запомни: ровно два века без четырнадцати лет!
      Слушаю-с, ваше сиятельство.
      В год одна тысяча девятьсот девяносто осьмом явиться в мир Совершенный, он и сломает печать. А нам, грешным, остается только терпеть и молиться.
      Козловский откинулся в кресле, и, казалось, задремал.
      Секретарь зажег несколько свечей в настенных подсвечниках, поторопил слуг, заложивших стену кирпичом и теперь покрывающих кладку раствором.
      — Все побелить, оклеить тканью, чтобы ни следа не осталось, — строго проговорил он вполголоса. — А здесь погоди замазывать.
      Подойдя к Козловскому, он негромко кашлянул, привлекая внимание.
      — Все готово, ваше сиятельство.
      — Да, да, — встрепенулся князь.
      Выбравшись из кресла, он подошел к стене, придирчиво осмотрел работу. Протянул руку к секретарю. Тот вложил ему в пальцы угольный карандаш.
      Взмахом руки, приказав всем отойти, князь уверенно начертал на кладке опрокинутую пентаграмму, окружил звезду буквами еврейского алфавита и, закрыв глаза, зашептал едва слышные заклинания. Закончив ритуал, он шагнул назад, обернулся к слугам и протянул им руку. Сильвестр и работники по очереди приложились к перстню в виде головы человека и, склонившись в глубоком поклоне, застыли, ожидая приказаний.
      — Заканчивайте, ребятушки. А нам, Сильвестр, пора. Подводы уже прибыли.
      Секретарь поспешил выйти из кабинета.
      С улицы донесся топот. Николай Михайлович подошел к окну. Во двор влетел казак, спрыгнул с коня, грохоча сапогами, взлетел по ступеням крыльца.
      С первого этажа послышались возбужденные голоса, дверь кабинета распахнулась.
      — Ваше сиятельство, подводы прибыли. — Сильвестр нервно облизывал губы, бледное лицо было покрыто потом. — Мужики говорят, французов видели у Дорогомиловской заставы.
      — Так поспешай, — кивнул Козловский.

* * *

      Как не спешили со сборами, а выехали только затемно. Город как вымер, ни огонька, ни живой души, только собаки шалые, да тени шастают. В темном небе мелькали всполохи близких пожаров. Тревожно пахло дымом.
      Лошади нервно всхрапывали, сосали раздутыми ноздрями воздух.
      У Никольских ворот суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что-то невнятное: мол, знает, что приказ командующего об оставлении города касается всех, но он с командой эвакуирует артиллерийский склад и бросать имущество не имеет права.
      — Слышал, что за городом уже вовсю рыщут разъезды французов, — добавил капитан. — Советую вам, господа, дождаться рассвета и уходить с арьергардом Милорадовича. С таким обозом на ночной дороге вы непременно привлечете внимание неприятеля.
      — К сожалению, я тоже имею приказ, господин капитан, — с достоинством козырнул ему Корсаков. — К полудню должен вернуться в полк.
      Но после непродолжительного совещания с хорунжим и с согласия князя он решил все же оставить обоз из телег и тарантасов, доверху груженных книгами, у заставы с наказом дождаться отряда пехоты и, примкнув к нему, большаком двигаться в имение князя. А самим двигаться малым отрядом на рысях.

* * *

      По совету князя уже заполночь съехали с большака, по которому двигались разрозненные маршевые колонны и едва тащились груженные скарбом подводы и плелись пешие беженцы, на проселок, коротким путем ведущий к имению.
      Утро встретили на пустынной дороге, петлявшей среди яблоневых садов.
      Сильвестр лениво понукал уставших лошадей, и коляска, в которой дремал князь Козловский, едва тащилась. Казаки тихо ворчали, косясь то на возницу, то на командира. Корсаков сам клевал носом, то и дело, встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту.
      Хорунжий перегнулся в седле и сорвал несколько яблок. Под потоком росы, хлынувшей с веток, радостно фыркнули конь и седок.
      — Угощайтесь, ваше благородие! — Хорунжий предложил пару наливных яблок корнету.
      Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом надкусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.
      — Что носы повесили, казачки? Рысью, ма-арш! — бодрым голосом скомандовал Корсаков.
      Казаки с радостью дали шенкелей своим скакунам, Сильвестр нехотя хлестнул вялых лошадок князя.
      Дорога, нырнув в низину, залитую бледным туманом, уводила их все дальше и дальше от обреченного города.
      — Ваше благородие! — Один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с корнетом. — Гляньте! Кажись, пожар.
      Корсаков развернул коня.
      В рассветном небе над Москвой полыхало зарево большого пожара.
      Хорунжий крепко выругался, и все, словно по команде резко осадили коней.
      — Похоже, в Замоскворечье, — тихо сказал Сильвестр.
      — Нет, ближе, — не согласился Козловский, привстав в коляске. — Это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы врагу не досталась. Но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.
      — Значит, вышло на то соизволение, — пробурчал Головко. — Эх, добра то сколько пропадет!
      — Все, едем дальше, — скомандовал Корсаков. — Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?
      — К полудню доберемся, господин корнет.
      — Ну, к полудню, так к полудню, — вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.
      Что, не терпится в полк вернуться? — Князь не мог опять задремать из-за качки и решил скоротать время в беседе. — Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал. И с Михаилом Илларионовичем Кутузовым служить довелось. При императоре Павле князь военным губернатором Петербурга состоял. А я при нем имел честь офицером по особым поручениям… Да-да, и мне служить довелось, хоть по нынешнему виду и не скажешь. Как считаете, господин корнет, баталию при Бородине мы выиграли, или проиграли?
      — Мнения на сей счет разные, — с солидным видом ответил Корсаков. — И все же я полагаю, что Бородино мы по меньшей мере не проиграли. Хотя могли и выиграть! Слыхал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал.
      — Что нам немец штабной? — проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски. — Немец русскую кровушку не жалеет.
      — Ты же сам в рейд по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, — перебил его Корсаков. — Уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!
      — Разве ж то рейд! Так, безделица, — отмахнулся хорунжий. — Резервный полк разогнали, да обозников порубали. Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками-то много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили — так и отбой играть! Вот и вся кумпания… Потеха, а не война. Атаман Матвей Иванович сильно недоволен был. Да и казачки до сих пор плюются.
      — Есть тактика, братец, а есть стратегия! — со всей солидностью, право на которое ему давала должность при штабе Лейб-гвардии гусарского полка, возразил Корсаков. — Генерал-лейтенант Уваров посчитал, что задачу тем рейдом вы выполнили, время выиграли, резервы французские на себя оттянули…
      — Вон аж куда оттянули! — проворчал Головко, ткнув нагайкой за плечо.
      Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.
      — А мне говорили, — вмешался князь, — что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович Уваров наград не получили. Правда, ли?
      — C’est inoui, но, к сожалению, это так, — подтвердил Корсаков. — Офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании!
      Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться.
      Показалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огненным всполохом, на несколько мгновений осветившим небо над городом.
      Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.
      — Sapristi!  — воскликнул Корсаков. — Что это было?
      — А помните, mon chere , артиллерийского капитана возле Никольских ворот? — отозвался князь. — Там были пороховые склады. Похоже, он выполнил приказ. Поднял склады на воздух.
      — Но зачем же?! — вскрикнул Корсаков.
      — Стратегия, как вы изволили выразиться, mon chere. Михаил Илларионович прикрывает отступление армии. На неприятеля впечатление произведет, не сомневайтесь.
      Хорунжий, услышав слова князя, почернел лицом и истово перекрестился.
      — Вы, похоже, одобряете действия командующего? — после секундного замешательства, так же осенив себя крестом, спросил Корсаков.
      — Москва многое вынесла, переживет и это, — с мягкой улыбкой ответил князь. — В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты.
      — Карты? — усмехнулся Корсаков. — Верить можно только военным картам! Остальное — чушь. К примеру, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Ха, эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали?
      — А знаете, господин корнет, — Николай Михайлович внимательно посмотрел на него. — Гадалка имела в виду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье.
      — Это как прикажете понимать?
      — Я ясно вижу. — Голос князя вдруг стал глухим, глаза затуманились. — Вижу… Вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…
      Он откинулся в коляске.
      — Сильвестр, скорее… пиши, — прохрипел князь. — Пиши-и-и…
      — Что, что такое? — забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.
      — Вот мать честная! — хорунжий Головко слетел с коня, подскочил к коляске. — Никак, отходит князь.
      Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.
      — Тише, господа. С их сиятельством это случается, — склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.
      Слова, как пена у загнанного коня, капали с серых губ князя:
      — …милостью Государя-императора…памятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии Корсакова…смертную казнь…и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе.
      — Что он говорит? — Корсаков свесился с коня, опершись о дверцу коляски.
      — Тихо, — зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.
      Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо.
      Козловский вздрогнул, веки затрепетали. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.
      — Все записал? — с трудом спросил он.
      — Все, ваше сиятельство, — подтвердил секретарь.
      — Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, — попросил князь, переведя взгляд на Корсакова и Головко.
      Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.
      Хорунжий привстал на стременах, обшарил взглядом окрестности и лишь после этого объявил:
      — Привал!
      От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, уже в полнеба горела зарница, воздух посвежел и звенел от птичьего гомона.
      Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, луковицы, вяленое мясо.
      — Ты, дружок, неси сюда, что там у нас есть из провизии, — все еще слабым голосом обратился к секретарю Николай Михайлович.
      Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, вытащил из коляски вместительный кофр и принялся выгружать из него припасы.
      Первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок. Следом появились закуски: копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина, маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный ломтями каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.
      — Прошу к столу, господа, — пригласил князь. — Окажите честь. И казачков зовите, пусть угостятся, чем Бог послал. На привале я без чинов привык обходиться.
      Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия. Казаки степенно махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторонку.
      Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата.
      — Помяните мои слова, господа, не пережить французу зимы. Погибель ему грозит не столь от православных воинов, сколь от негостеприимства погод российского Отечества.
      Хорунжий Головко хитро взглянул на князя.
      — Вы, ваше сиятельство, будто наперед все знаете.
      — Эх, господин хорунжий. — Князь, не спеша, выпил водку. — Все, что с нами случится, уже записано на листах в Книге жизни, и ветер Времени, играя, переворачивает ее страницы. И что с того, что кто-то умеет читать письмена в той книге? И он — лишь прилежный школяр, едва овладевший грамотой. Ибо, есть Тот, кто начертал сии знаки!
      — Красиво сказано, — одобрил Головко. — Это, ежели по-нашему сказать, человек предполагает, а Бог располагает.
      — Можно и так, — кивнул князь. — Но как ни говори, а получается, что от судьбы не уйдешь.
      — Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? — спросил слегка захмелевший корнет.
      Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться.
      Он промокнул губы салфеткой, скосив глаза в сторону, помолчал немного.
      — Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. В скором времени ждет меня смерть от камня, — спокойно произнес князь.
      Хорунжий, словно поперхнулся, крякнул в кулак.
      — А вот Сильвестр, — князь указал на секретаря. — Хоть человек сугубо статский и жутко боится всякого оружия, погибнет от летящего металла. Как — сие мне не ведомо. Но от летящего металла. И никому сего изменить не дано.
      — Ваше сиятельство, — жалобным голосом протянул секретарь. — Вы же обещали не напоминать!
      — Ну, прости ради Бога, дружок. Судьбы он, видите ли, боится, — с улыбкой обратился князь к офицерам.
      Корсаков рассмеялся, откинулся на спину, разбросал руки, глядя в высокое голубое небо.
      — Увольте, Николай Михайлович, но не верю я в гадания. — Он полной грудью набрал свежий утренний воздух. — Даже думать о смерти в такой день не хочется.
      Хорунжий, отвернувшись, мелко перекрестился.
      Козловский грустно улыбнулся и промолчал.

* * *

      Попетляв среди несжатых полей и березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали ковру из палой хвои, устилавшей песок дороги.
      Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из полусонного состояния. Он зыркнул на брегет цыганским глазом и восхищенно цокнул зыком.
      — Вот ведь какая штука мудреная. И который же час, позвольте спросить?
      Почти час по полудни, голубчик, — ответил Козловский.
      Хорунжий вскинул голову, сверился с солнцем и сказал:
      — Верно, ваше сиятельство. Не врут ваши часики.
      Князь спрятал улыбку.
      — Долго ли еще, Николай Михайлович? — Отогнав от лица слепня, спросил Корсаков.
      — Вон речка блестит, видите? За ней уже мои владения начинаются.
      Головко дал знак Сильвестру придержать коней, тот натянул вожжи, коляска остановилась.
      Хорунжий и корнет привстали на стременах, вглядываясь вперед, где за редким частоколом деревьев поблескивала речушка. Она казалась стальным клинком, брошенным в луговой траве.
      По деревянному мосту через обмелевшую речушку первым проскакал дозорный. С высокого берега, на котором остался отряд, было видно, что дорога за мостом раздваивалась.
      Казак, которому в Москве хорунжий презентовал соломенную шляпку, спешился у развилки, присел на корточки.
      — Что там, Семен? — крикнул хорунжий.
      — Разъезд, кажись! — Казак растер в ладони горсть дорожной пыли. — Чуток нас опередили.
      Хорунжий, переглянувшись с Корсаковым, послал коня вперед.
      — Кто проехал, Семен? — спросил он, подъехав к казаку.
      — А вот, глянь, Георгий Иванович. Подковы не наши. И гвозди, вишь, как лежат.
      Хорунжий хищно потянул носом воздух.
      — Думаешь, француз?
      — Вроде бы и далеко от француза оторвались… Однако, подковки-то не наши, Георгий Иванович.
      Головко дернул щекой. Резко развернул коня, вернулся к коляске.
      Князь, добродушно щурясь, достал табакерку, отправил в левую ноздрю понюшку табаку.
      — Не желаете, Георгий Иванович?
      — Благодарствуйте, не приучен.
      — А зачем остановка, позвольте спросить?
      — Похоже, впереди французский разъезд, — обращаясь к корнету, доложил хорунжий.
      — Много их? — Правая ладонь Корсакова сама собой легла на рукоять сабли.
      — Не больше десятка, господин корнет. След свежий, — ответил Головко.
      — Куда ведет эта дорога, Николай Михайлович? — спросил Корсаков.
      — Которая? — переспросил, нахмурившись, Козловский. — Эта, где француз наследил, на Павлов посад, а нам по левой — на Караваево. А вы, корнет, похоже, желаете француза догнать?
      — Вы правы князь. — Корсаков снял и приторочил к седлу ментик. — Не годится врага в тылу оставлять. Хорунжий, собери казаков на развилке, проверьте оружие. И ждите меня.
      — Эх, дал же Бог командира! — с горечью пробормотал Головко.
      Он махнул казакам и с места посылал коня в галоп.
      Под дробью копыт задрожали доски мостка; по темной воде пошла мелкая рябь, тревожа ряску и шевеля чахлые пучки осоки.
      Корсаков вынул из седельных кобур пистолеты, проверил шомполом заряд.
      Козловский пристальным взглядом следил за его приготовлениями.
      — Мой юный друг, Бога ради извините за вопрос, но разве ваши действия не противоречат приказу охранять меня? — поинтересовался князь.
      Корсаков вскинул голову.
      — Но приказа бить французов еще не отменили, или я не прав?
      — Браво, корнет. — Князь удовлетворенно кивнул. — Иного ответа я не ожидал.
      — Вы не беспокойтесь, Николай Михайлович. Езжайте себе потихоньку. Уверен, мы скоро вас нагоним.
      — Знать судьба такая, — прошептал ему в след Козловский.
      Корсаков, горяча коня, вырвался к перекрестку.
      — Ну, чего ждем, господа казаки? — Корсаков резко осадил коня. — За мной, рысью, марш!
      Казаки с хмурыми лицами расступились, уступая ему дорогу.
      — Пожелайте удачи, князь! — крикнул, оглянувшись, Корсаков, картинно поднимая коня на дыбы.
      — Езжайте уж, корнет, — пробормотал Козловский, покручивая перстень на указательном пальце. — Ваша смерть еще далеко.

* * *

      Дорога, вырвавшись из леса на просторное поле, просматривалась далеко и была пустынна, будто по ней испокон веку никто не ездил.
      Пришлось остановиться.
      Кони, взмыленные после двадцатиминутного галопа, всхрапывали и грызли удила.
      Семен проехал вперед, не спешиваясь, высматривал следы.
      — С ночи никто не ездил, — доложил он, вернувшись. — Пыль росой прибило. Только птицы наследили.
      — Тьфу! — сплюнул Головко. — Не иначе, лесом прошли.
      — Канальи! — Корсаков выругался, привстал на стременах. — Да, но в какую сторону?
      Хорунжий пожал плечами.
      Глаза Корсакову жег набежавший со лба пот, но он чувствовал, вот-вот из них брызнут слезы обиды.
      — Ничего, ваше благородие, — пришел на помощь хорунжий. — Воротимся шагом к мосту. Все тропки по пути осмотрим. Ежели след есть, казак его завсегда отыщет.
      Не дожидаясь команды корнета, он махнул казакам.
      — Поворачивай, ребята!
      Рассыпав казаков цепочкой вдоль обочины, они повернули назад, двигаясь неспешной рысью.
      К дороге выходило множество узких тропинок, но то были звериные тропы, конному по ним не проехать. Такие они оставляли без внимания. У очередной широкой и заметно притоптанной, Семен резво спешился и, ведя коня в поводу, углубился в лес, но вскоре вернулся.
      — Чисто тракт проезжий, — пожаловался он хорунжему. — Небось, местные тута по хворост и грибы-ягоды шастают. Но француза и близко не было.
      Головко подогнал коня к Корсакову.
      — Что-то на сердце неспокойно, Алексей Василич. Полковник Мандрыка нам приказал князя доставить в целости и сохранности. А мы на француза охотимся. Может, назад поспешим? А ну, как француз на него наскочит?
      — Ты, сперва найди их, французов, — пробурчал корнет.
      Ваше благородие, — позвал Семен, отъехавший вперед. — Вроде, конные шли. След свежий. — Он перегнулся в седле. — Точно, те, что у моста!
      Корсаков нервно подергал подбородный ремешок.
      — Ну, что, Георгий Иванович, на француза поохотимся или за князем поскачем?
      Вам решать, господин корнет.
      В смоляных глазах хорунжего уже запрыгали бесенята.

* * *

      Плавный ход коляски не мешал князю Козловскому писать в толстом блокноте. Походный письменный прибор он устроил на коленях. Скорописью покрывал страницу угловатыми значками.
      Сильвестр, в очередной раз оглянувшись, чтобы спросить, не надо ли чего, промолчал. Причмокнул, понукая лошадей. Поудобней устроился на козлах и предался своим думам.
      «Еще пару верст, и в имении. Там, все же, спокойней, чем на дороге. Ладно, если французов повстречаем. А ну, как мужики озоровать начали? С топором на большую дорогу что не выйти, когда порядка навести некому. Кому война, а кому — мать родна. Сказывали, от Смоленска до самой Москвы мужики имения жгут. Разгулялся народец… Француз-то, конечно, грабит. Только наш мужик, не мусье французский. Мало что ограбит, так и жизни лишит не за понюшку!»
      Сильвестр от мыслей таких мелко перекрестился.
      Сам-то он, Сильвестр, с малолетства состоял при князе. Николай Михайлович, барин, самолично его в секретари себе готовил: наукам обучал, латыни, греческому. По-французски при гостях изъяснятся надобно, как в благородном обществе принято. Та еще наука! Что не так назовешь, гостям — смех. А Сильвестр Иванович — пожалуйте на конюшню. Батогов по мягкому месту, как мужику простому! Но то еще ладно, терпеть можно. А вот как жить с теми науками, о которых и на исповеди-то не расскажешь? Науки те герметические, по-простому говоря — тайные. И знания, что тайно передавал ему барин, да вычитывал Сильвестр в заповеданных книгах, тяжким бременем ложились на сердце и мешали спать лунными ночами.
      Правильно сказано: во многих знаниях, многие и печали. А от тайных знаний — ужас да морок.
      Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву, яркими пятнышками рассыпался по дороге.
      Впереди через колею сиганул заяц, мелькнул серым боком в орешнике и затерялся в чаще.
      — Черт ушастый! — Сильвестр вздрогнул. Прихлопнул вожжами по крупу всхрапнувшего от страха коренного. — Эх, не к добру!
      Он посмотрел в лес, куда нырнул заяц. И дыхание сперло от страха.
      Поверх подлеска, смутно видимые на фоне темной чащи, на него смотрели всадники в темно-зеленых мундирах. Лихие усы перечеркивали суровые лица над оранжевыми, с зеленой выпушкой, воротниками. Сильвестру показалось, что он разглядел прищуренные глаза под низко надвинутыми кольбаками. Смотрели они недобро, будто целились.
      И мелькнула мыслишка, что надо бы равнодушно отвернуться, сделав вид, что ничего не заметил, да ехать себе шагом, авось пронесет. Но руки помимо воли тряхнули вожжи, а из пересохшей глотки вырвался отчаянный крик:
      — Н-но, пшел! Пошли, родимые!!
      Привстав на козлах, он хлестнул, что было мочи, лошадей. Кони взялись вскачь, тревожно кося черными глазами на перепуганного возницу.
      Вся напускная чопорность слетела с Сильвестра, как пух с одуванчика от порыва ветра. Теперь это был просто деревенский мужик, в панике пытающийся спасти свою жизнь, а даст Бог — и барскую.
      Князь Козловский, очнувшийся от дикого крика, привстал в коляске и оглянулся. Письменный прибор, грохнув о дно коляски, свалился на дорогу.
      Всадники, ломая подлесок, вырвались на дорогу и бросились в погоню, нещадно терзая коней шпорами.
      Успевая то и дело оглядываться, Сильвестр нахлестывал коней. Фуражка слетела с его головы, и встречный ветер мгновенно высушил вспотевшее лицо, взбил редкие прилизанные волосы.
      Егеря на скаку стали прикладываться к карабинам. Вот один окатил себя облачком дыма, затем второй, третий… Густой утренний воздух дрогнул от гулкого эха выстрелов.
      Пуля пробила кожаное сиденье рядом с князем, выбив клок конского волоса. Вторая шмелем прожужжала над плечом Сильвестра.
      — Ваше сиятельство, убьют же! — протяжно, как раненый зверь, завыл Сильвестр.
      — Гони!! — строго прикрикнул на него князь. В руке он сжимал блокнот и принялся охаживать им Сильвестра по спине, как тот хлестал вожжами спины лошадей. — Гони, шельма! Гони!!
      Лес впереди поредел, стал светлым, прозрачным. Сквозь просветы деревьев стало видно широкое поле.
      Вырвавшись на простор, конные егеря рассыпались веером, беря коляску в клещи. Офицер, скакавший шагах в десяти впереди всех, вытянул руку с пистолетом. Грохнул выстрел, ствол выплюнул облачко белого дыма, и к ужасу Сильвестра правая лошадь заржала, взбрыкнула, шарахнулась в сторону, увлекая коляску на обочину. Ноги раненной лошади подкосились, и она грянулась оземь, перевернувшись через шею, забилась, путая постромки. Коляска налетела на нее и с треском завалилась на бок.
      Князя выбросило из коляски.
      В его глазах голубое небо…
      И вдруг дневной свет померк, и в страшной темени этой искорками костра быстро угасли осколки адской боли…
      Сильвестр прожил чуть дольше.
      Он вылетел с козел, как камень из пращи, но упал удачно, успев подставить руки, и, кубарем, покатился по траве. Едва остановившись, перевернулся, привстал на колени. В глазах все плыло, но он успел на четвереньках подобраться к лежащему навзничь князю, вырвать из скрюченных пальцев блокнот и сунуть под сюртук.
      Земля задрожала от ударов копыт. Сильвестр поднял голову и успел увидеть летевшего на него французского офицера с занесенной для удара саблей.
      Сцепив пальцы в замок, Сильвестр выбросил руки над головой, повернув их ладонями наружу.
      — Chez moi, les enfants de la veuve!  — крикнул он срывающимся голосом. Князь учил, что эта странная фраза способна спасти жизнь. Но крестьянская натура оказалась сильнее тайной науки князя, и Сильвестр шепотом добавил:
      — Господи, помилуй!
      Офицер, услышав «братский» призыв, на полном скаку осадил коня. Почти ударившись крупом о землю, конь присел, выбросил передние ноги.
      Последнее, что увидел Сильвестр — летящая в лицо подкова с блестящими звездочками гвоздей. Летящий металл…
      — Mon Dieu!  — офицер соскочил с коня и бросился к рухнувшему навзничь Сильвестру.
      Кровь заливала лицо Сильвестра, сквозь содранную кожу белела теменная кость.
      Офицер сорвал с пояса флягу, открыл и опрокинул ее на голову Сильвестра. Вода, окрашиваясь кровью, потекла по лицу.
      Сильвестр пришел в себя и, судорожно схватив француза за рукав, прошептал:
      — Князь… Qu'avec le prince?
      — Malheureusement, il est mort,  — ответил офицер, бросив взгляд на распростертое тело Козловского.
      — Il est necessaire de supprimer les papiers,  — едва слышно сказал Сильвестр, доставая из-за пазухи блокнот.
      — Ne s'inquietez pas, je ferai tout,  — успокоил его француз, прижав к сердцу правую ладонь.
      — Благодарю тебя, брат, — прошептал Сильвестр, уже не осознавая, что перешел на родной язык.
      Глаза его закатились, по телу пробежала предсмертная дрожь. Офицер провел ладонью по его лицу, закрывая потухшие глаза…

* * *

      Егеря, распотрошили дорожные чемоданы князя, рылись в вещах. Офицер, стоял чуть в стороне, спиной к лесу. Никто не заметил отряд казаков, замерший на опушке.
      — Опоздали, — простонал Корсаков. — Кто ж знал, что они крюк лесом дадут!
      — Ничего, сейчас загнем им салазки, — злым шепотом пообещал Головко. — Выстрелы слышали? Значит, ружья разряжены… Пики к бою, ребята! — скомандовал он.
      Они дружно вылетели из леса и, пригнувшись к шеям коней, во весь опор понеслись на французов.
      Корсаков скакал впереди своего маленького отряда, чуть отведя саблю в сторону. Как всегда в минуту опасности, он видел себя, как бы, со стороны. И близость смерти только добавляла тревожную, чарующую нотку в красоту батальной сцене. Как на тех картинах, что висели в кабинете деда: распластавшиеся в галопе ярые кони и лихие усачи, как влитые сидящие в седлах; сабли наголо, пороховой дым по земле…
      Занятые дележом добычи егеря слишком поздно заметили нападавших. Казаки, с леденящем душу гиканьем, вихрем налетели на заметавшихся французов.
      Головко на скаку метнул пику, пронзив рванувшего к лошадям егеря. Выхватил шашку и попытался снести голову второму, но тот парировал удар саблей. Корсаков, подлетевший следом, выстрелом в упор уложил француза.
      — Ай, любо!! — по-волчьи ощерился хорунжий.
      Они развернулись и отрезали егерей от их лошадей.
      Егеря, так и не пришедшие в себя от неожиданности, дрались с яростью обреченных. Но в пешем строю против пики не устоять. Не прошло и минуты, и, изрыгая последние проклятия, егеря один за другим рухнули в траву. Митяй и Семен догнали последних двоих, бросившихся к лесу, ткнули меж лопаток пиками и, развернув коней, скорой рысью присоединились к своим.
      — Знай наших! — весело оскалился хорунжий, ярым глазом щурясь на поле боя. — Пятеро против десяти, так-то! Вон, и офицер их живехонек остался. Будет кого в плен взять. Как оно, ваше благородие?
      Корсаков насупился. Хорунжий почему-то не взял его в расчет: с корнетом в отряде было шесть сабель. Возможно, и не со зла, припомнив все промахи командира, а просто с горяча просчитался. Однако обида каленой иглой кольнула сердце корнета.
      — Непременно возьмем, — процедил Корсаков, отпуская удила.
      Французский офицер в момент атаки единственный успел вскочить в седло, но конь, получив удар казачьей пикой, встал на дыбы и сбросил всадника. И теперь француз, поднявшись на ноги, выхватил саблю и, оскалившись, закружился, не давая казакам приблизиться.
      А казаки, как стая волков, кружил вокруг него адову карусель, то и дело, пиками пытаясь достать француза.
      — Он какие-то бумаги рвал, ваше благородие, вон, книжка валяется, — крикнул Семен.
      — Сейчас узнаем, что за бумаги, — пробормотал себе под нос Корсаков, подъезжая поближе. — Князь жив?
      — Преставился, царство ему небесное, — отозвался Митяй. — Виском о камушек приложился — и каюк!
      — Черт! — поморщился Корсаков. — Как загадал. Смерть от камня… — Он покосился на хорунжего. — Самое время и мне испытать судьбу.
      Корсаков поднял руку.
      — Cedez!  — крикнул он, обращаясь к французу.
      Офицер высокомерно усмехнулся.
      — Jamais!
      — Чего он лопочет? — спросил Головко.
      — Что не сдастся, — перевел Корсаков.
      — Дело хозяйское, — пожал плечами хорунжий. — Ну-ка, ребята…
      — Постой, — остановил его корнет. — Так не годится.
      Он спрыгнул с коня.
      — Алексей Василич, да вы в уме ли? Никак поединок ему предложить хотите?
      — А почему бы и нет?
      — Да что же это такое, господин корнет? Или вы впрямь смерти ищете? — рассердился хорунжий, попытался конем преградить путь Корсакову.
      — Не мешай, казак! — прикрикнул на него корнет, выхватив из ножен саблю. — Князь нагадал, что от стали я приму и честь, и бесчестье. Вот я сейчас и проверю!
      — Ну, воля ваша, — пробормотал хорунжий, подбирая повод коня Корсакова.
      Хорунжий подал знак, и казаки нехотя подали коней назад, освобождая место для поединка.
      Корсаков вошел в образовавшийся круг отсалютовал и с достоинством представился:
      — Le cornette Korsakov, la garde imperiale le regiment de hussard.
      — Le lieutenant Djubua, la compagnie elitaire du septiеme konno-regiment de chasseurs а pied,  — ответил француз, поднимая свою саблю.
      Француз был выше ростом и крупнее тонкокостного, гибкого, как прутик, корнета. И смотрелся он более опытным, пропахшим порохом воином. В конном строю, возможно, их силы и были бы равны. Но в пешем, где сила всегда давит ловкость, Корсаков выглядел легавым щенком, посмевшим обтявкать кабана.
      — Тьфу, мать вашу! — выругался Головко. — Так и знайте, господин корнет, о вашем поведении полковнику Мандрыке доложу.
      — Сделай милость, Георгий Иванович, доложи, — усмехнулся Корсаков. — А сейчас не мешай.
      Корсаков воткнул саблю в землю, снял с плеча перевязь с лядункой, не спеша расстегнул доломан, снял и красивым жестом бросил его на землю. Следуя его примеру, француз освободился от мундира, оставшись в темно-зеленом жилете и такого же цвета панталонах с белыми лампасами.
      Отстегнув от пояса ташку и ножны, корнет положил их рядом с доломаном и, взяв саблю, сделал несколько «восьмерок», разминая кисть. Французский офицер, проследив за ним с нехорошей улыбкой, также сделал несколько финтов оружием.
      — Георгий Иванович, если со мной что случиться, — обернувшись, сказал Корсаков, — офицера взять живым и вместе с бумагами доставить полковнику Мандрыке.
      — A votre service,  — обратился он к французу.
      Тот молча кивнул и встал в позицию, заложив левую руку за спину. Глаза его сузились, с ненавистью глядя на корнета.
      Сабля Дюбуа имела малую кривизну, что давало ему преимущество при нанесении колющих ударов. Сделав короткий шаг вперед, он атаковал Корсакова и, после наружного финта, попытался восходящим ударом разрубить ему запястье.
      Не среагировав на финт, корнет чуть отступил, батманом отвел клинок противника и, в свою очередь, провел атаку в лицо. Француз легко парировал удар терцией. Сместился вправо, заходя под солнце. Корсаков прищурился, спасаясь от слепящих лучей. И чуть не прозевал выпад в грудь. Отбив удар, он скользнул влево, ложным выпадом отогнал от себя француза и занял позицию спиной к солнцу. Дюбуа, удивленный, хмыкнул.
      Головко одобрительно кивнул.
      — А корнет то наш — хват-парень!
      — Баловство это, — неодобрительно проворчал Семен, с напряжением следя за схваткой. — Поднять вертлявого на пику — и все дела.
      Противники, как бы проверяя друг друга, провели несколько ударов парад-рипост. Внезапно француз прыгнул вправо, и Корсаков, не успев отреагировать, вынужден был развернуться лицом к солнцу. И тут же Дюбуа сделал длинный выпад, корнет отпрянул, пытаясь парировать удар. Француз повернул руку в запястье и, ударив снизу по клинку Корсакова, попытался его обезоружить. Корнет удержал саблю в руке, но раскрылся, и Дюбуа вертикальным ударом снизу рассек ему левую щеку от скулы до виска. Отступив на шаг, француз поднял оружие.
      — Toucher!
      — La betise!  — воскликнул Корсаков, смазав кровь.
      Дюбуа усмехнулся и встал в боевую позицию, приглашая корнета атаковать. Корсаков взмахнул саблей, метя в голову противнику. Дюбуа ловко подставил саблю под углом. И клинок Корсакова скользнул вниз по ее лезвию. Француз тут же сделал быстрый выпад, и его клинок на длину ладони вошел в грудь корнета чуть ниже правой ключицы.
      Корсаков оступился, качнулся назад и почти рефлекторно отмахнулся саблей. Дюбуа отпрянул, его клинок вышел из груди Корсакова. Но острый кончик сабли Корсакова успел чиркнуть французского лейтенанта по горлу.
      Пятясь, Дюбуа схватился за шею. Захрипел. Глаза француза полезли из орбит, лицо побагровело. По пальцам, сжимающим горло, побежала кровь. Он распахнул рот, словно пытался что-то сказать, но из глотки вырвался лишь кашель с брызгами крови. Согнувшись пополам, Дюбуа рухнул на землю, забился, словно вытащенная из воды рыба. Судорожно дрогнул всем телом, вытянулся и затих.
      Корсаков смотрел на агонию противника, не отводя страшно вытаращенных глаз. Потом, издав слабый стон, упал на колено, всей тяжестью опершись о саблю. Головко, соскочив с коня, метнулся к нему.
      — Доигрались, дуэлянты хреновы, — воскликнул он. — Семен, Митяй, живо готовь слеги! Отвезем корнета в лагерь, пока живой.
      Двое казаков поскакали к лесу.
      Хорунжий положил Корсакова на траву, приподнял ему голову. На губах корнета выступила розовая пена, из раны на щеке обильно струилась кровь. Он надсадно кашлянул.
      — Бумаги не забудь, Георгий Иванович. Важные они. Не зря он их рвал, — чуть слышно прошептал корнет.
      — Эх, мать честная! Ты о себе думай, поединщик! — Головко разорвал рубаху на груди Корсакова, обнажив узкую рану над правым соском. — Мать честна… Эй, Васька, помоги!
      Вдвоем с подоспевшим казаком они изорвали рубашку Корсакова на полосы, крепко перевязали ему грудь и голову.
      Подскакали Семен и Митяй, волоча два длинных ствола молодых березок. На них набросили бурку, подвязав полы, закрепили меж двух коней. На слеги уложили слабо постанывающего Корсакова.
      Головко подхватил с земли остатки блокнота. Увидав на листках мудреные значки, чертыхнувшись, сунул за пазуху. Вскочил в седло. Жесткой рукой осадил заигравшего под ним коня.
      — Корнета в полк повезем. Семен, останься. Коней, оружие прибери. Ты, Митяй, скачи в имение князя, тут недалече. Дай бог, людишки не все разбежались. Найди управляющего, или кого там… Скажешь, князь их преставился. Гони людишек сюда. Потом — аллюр три креста — за нами. И не дай Бог, сукины дети…
      — А что зря коня гонять? — возразил Семен. — Сами здесь их сиятельство и закопаем. Чать, земля уже ихняя, родная. Они на нас за то не в обиде будут. — Он покосился на труп князя. — Да и все равно уже ему.
      — Молча-ать! — взревел хорунжий, да так, что шарахнулись кони.
      Переведя дух, он тише добавил:
      — Делай, как я сказал. Хватит с меня одного умника.
      Все, не сговариваясь, посмотрели на впавшего в забытье корнета. Поверх бинтов на его груди расплывалось алое пятно.

* * *

      Четыре эскадрона Лейб-гвардии гусарского полка остановились на постой в небольшой деревушке, неподалеку от имения князя Козловского.
      Головко нашел полковника в крепкой избе старосты деревни. Выслушав хорунжего, Мандрыка крепко выругался.
      — Как знал, что рано мальчишке этому команду давать! Экую безделицу, князя до имения сопроводить, и ту умудрился в баталию превратить! И ты, хорунжий, тоже хорош. Седина в бороде, а мальчишку в узде удержать не мог.
      — Его удержишь! — тихо проворчал хорунжий, глядя в пол.
      Но полковник расслышал и сразу же обмяк.
      — Где он?
      — На дворе, ваше высокоблагородие, — ответил хорунжий.
      Полковник быстрым шагом вышел во двор. Корсаков по-прежнему лежал на бурке.
      — Снимите его и несите в избу, — распорядился полковник. — Врача быстро! — скомандовал он ординарцу.
      Казаки осторожно сняли корнета с импровизированных носилок.
      Корсаков открыл глаза и, узнав полковника, хотел приподняться.
      — Лежи, лежи, Алеша. — Полковник положил ладонь на его пышущий жаром лоб. — Ну зачем ты на рожон полез, а?
      — Судьбу испытать хотел, Николай Яковлевич, — прошептал Корсаков. — Князь нагадал мне позор от металла. Ну, я и… Где бумаги?! — Он поискал глазами Головко.
      Тот вынул из-за пазухи блокнот с измятыми страницами.
      — Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Как приказывали, прибрал я бумажки. Француз уничтожить хотел. Верно, секретное что-то, не по-нашему тут, — добавил он, протягивая блокнот полковнику.
      Мандрыка раскрыл блокнот, перелистал его и, закусив губу, исподлобья взглянул на хорунжего.
      — Кроме тебя, кто-нибудь видел, что здесь написано?
      — Никто, ваше высокоблагородие. — Хорунжий вытянулся под его испытующим взглядом. — Кто видел, тот уже… К-хм. Царствие ему небесное. А я, не извольте беспокоиться, такой грамоте не обучен.
      — А ты, Алексей, читал?
      — Под ногами они валялись, я мельком лишь взглянул, когда к французу шел. Не до того мне было, — попытался улыбнуться корнет. — А что там?
      — Важные бумаги, — уклончиво ответил полковник. — Услуга твоя неоценима. За нее тебе простится многое. — Он на секунду задумался. — Хорунжий, о деле сем прошу подать мне рапорт. Своих казачков не забудьте упомянуть. Все участники дела будут мною представлены к наградам.
      — Будет исполнено, господин полковник, — едва совладав с удивлением, отозвался хорунжий.
      — Пятеро наших супротив десятка егерей… Конечно же, к награде!
      — Шестеро нас было, — поправил его хорунжий. — А господин корнет офицера их в пешем строю достал. Один на один. И все то видели. Если кто и герой — так то он. Кабы не господин корнет, разъезд французский до сих пор по нашим тылам ошивался. Так-то!
      На этот раз он без труда выдержал взгляд полковника.
      — А ты смел и умом скор, Георгий Иванович, — с улыбкой произнес полковник.
      Хорунжий с солидной медлительностью разгладил усы.
      — У нас, ваше сиятельство, на Дону все такие.
      — Значит, в рапорте отпиши, как сейчас сказывал. — Полковник Мандрыка помедлил и резко, по-командирски, добавил:
      — О бумагах не упоминать. Не было их. Ты понял меня, казак?
      Хорунжий пошевелил кустистыми бровями и кивнул.
      Мандрыка обратился к Корсакову:
      — И ты, друг мой, никаких бумаг не видел.
      — Как прикажете, Николай Яковлевич. Но до того, как я окончательно про них забуду, позвольте поинтересоваться…
      — Алеша, просто забудь! Выбрось из головы. Иначе, на плечах ты ее не удержишь. — Он понизил голос. — Но кому следует, поверь мне, никогда не забудут об оказанной тобой услуге. Вот тому зарок.
      Мандрыка протянул руку Корсакову.
      Хорунжий заметил некоторую странность в жесте полковника: в ладонь Корсакова тот вложил свою, зачем-то согнув безымянный палец. Но раненый, не обратив на эту странность внимания, слабо пожал протянутую руку командира.
      Час спустя ординарец полковника покинул расположение полка, увозя в ташке пакет, с приказом доставить его князю Николаю Ивановичу Новикову в собственные руки.
      Никто не знал, что полковник Лейб-гвардии гусарского полка в военное время отрядил ординарца ради письма сугубо статскому человеку, к тому же пребывающем под присмотром властей по подозрению в вольнодумстве и тайном заговоре. Как никто из «братьев» малых степеней посвящения никогда не узнал, что содержалось в пакете, адресованном главе русского масонства князю Новикову. И уж точно не ведал корнет Корсаков, забывшийся тяжелым сном в полковом лазарете, что отныне и навсегда над ним и потомками его простер свои крылья Орденский орел.
      И два века без четырнадцати лет текли реки крови, тщась смыть предначертанное в черном кабинете дома князя Козловского. Пока не пришел в мир Совершенный, чтобы сломать печать…

Москва, лето 1998 года

      — «Обиталище мысли, раскрепощенной возникающим на холсте безумием, способно в случае кризиса вывести мечты на уровень невменяемости…». М-да, круто!
      Игорь Корсаков зевнул и поднял глаза к потолку. Потолок студии был стеклянный, и сквозь стекло на Игоря смотрели июньские звезды.
      Корсаков перелистнул глянцевую страницу журнала и стал читать дальше.
      — «Эстетика больного ума умерла, выхолощенная ремесленниками от искусства. Авангард выродился, концептуализм в кризисе, — говорит известный художник Леонид Примак». Ты зачем мне эту мутотень подсунул? — спросил Корсаков, роняя журнал на пол. — Мы водку пьем, или выводим мечты, блин, на уровень невменяемости?
      Леонид Примак явно обиделся.
      — Думал, ты за меня порадуешься. Знаешь, сколько срубили с меня за разворот? Да ты посмотри, что за публика в этом журнале. Сливки российского общества!
      — Ага, йогурт жизни! Я бы за такое глянцевое дерьмо и копейки не дал.
      — Чтобы ты знал, это дерьмо называется «паблик рилейшнз». Для темных поясню — связь с публикой.
      — Леша, какие, на хрен, «рилейшнз» с нашей публикой! — Корсаков поморщился. — И кому это ты решил мозги запудрить? Свои ребята в Москве тебя все знают, как облупленного. Тоже мне, теоретик искусства! Из тебя такие умные слова даже под пыткой не вытащить. А телки богатые, кто такие журналы покупают, тупы, как пробка от портвейна. Им твоих витийств мысли не понять. Хотел, чтобы все от тебя кипятком описались, надо было написать, за сколько ушло твое нетленное полотно «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня».
      — А что, очень даже неплохо ушло, приятно вспомнить, — пробурчал Леонид Примак, терзая зубами вакуумную упаковку с осетровой нарезкой. — Я на те бабки год в Гамбурге жил. Эпохальное полотно, с него фишка и поперла.
      Вот об этом и писал бы. Коротко и доходчиво. А то растрынделся, как Горбачев.
      — Черт, нож есть в этом доме? — С пластиковой упаковкой во рту Примак покосился по сторонам.
      — Тебе лучше знать, — пожал плечами Игорь. — Дом твой.
      Примак рванул упаковку зубами, куски рыбы вывалились на брюки. Масло потекло по подбородку, заляпало рубашку.
      — Шарман! — прокомментировал Корсаков. — Классно уделался. А еще заливал, что авангард выродился!
      Леонид, матерясь сквозь зубы, сгреб осетрину на блюдце и ухватил масляными пальцами бутылку виски.
      — Предлагаю усугубить! — предложил он, целясь горлышком в стакан.
      — Давай, — Корсаков подставил стакан. — За что пьем?
      — За вечную молодость сорокалетних мужчин! — объявил Примак. — Как тост?
      — Не хуже предыдущих.
      Корсаков критическим взглядом осмотрел Примака. Перевалив за сороковник, Леша явно сдал: обрюзг телом, поблек лицом и заблестел залысинами.
      На свой счет Корсаков не беспокоился. Как говаривала бабка, статью пошел в далекого предка, полковника Лейб-гвардии гусарского полка. Волосы Корсакова, хоть и с седыми прожилками, густой гривой падали на плечи, спину не горбил, в теле было сух и жилист. На днях трое гопников в подворотне наехали, раскидал, как щенят. Да и слабый пол на его мужскую слабость не жаловался. И водку пока еще мог потреблять стаканами без катастрофических последствий для организма. С похмелья же рисовалось особенно хорошо. И что отрадно, рука ни чуточки не дрожала.
      — А ты, ничего, орлом смотришься! — Леша, оказывается, тоже под тост произвел наружный осмотр.
      — Ладно, поехали!
      Корсаков первым опрокинул стакан в рот. Проглотил виски одним глотком и, сморщившись от привкуса заморского зелья, полез в банку за маслиной.
      — Фу-й! Лешка, ты нормальной водки не мог взять?
      — А ты глоточками, Игорек, потребляй. Смакуя, как положено. — Примак продемонстрировал, как надо. Выдохнул и облизнулся. — Вискарь — не водка. Много залпом в себя не протолкнешь.
      — Все понты твои, Леха! — проворчал Корсаков. — Сколько тебя знаю, всегда любил пальцы китайским веером раскинуть.
      — Ну, не дави, Игорек. — Леня жалостливо сморщился. — Хорошо же сидим! Тебя порадовать хотел деликатесиками. С кем ты еще нормально выпить и закусить путем можешь? Я же сам так жил: водка есть, закуски — хрен. Есть нормальная жратва, значит, из спиртного только «табуретовка». Бери вон колбаску. Браун… браун… — Леня попробовал сартикулировать трудный звук, но язык уже не подчинялся. — Блин, короче, «микояновская»!
      Корсаков придвинул к себе тарелку с крупно наструганной колбасой и плошку с магазинного изготовления «оливье». Пришлось черпать салат дольками колбасы, приборов Примак на стол положить не удосужился, или не нашел,
      Зато стол ломился от заморских яств, лихорадочно и бестолково накупленных Примаком в гастрономе «Арбатский». Венцом натюрморта из баночек, вакуумных упаковок и пакетиков была тушка копченой курицы. Уже нещадно растерзанная.
      — Ты мне как художник художнику скажи, какой день бухаешь? — спросил Корсаков, прожевав очередной кусок. — А то мне в запой сейчас никак нельзя. Работы — выше крыши.
      Леня с энтузиазмом подхватил:
      И мне пора! Последний день, клянусь! Прямо завтра — к станку. Опохмелюсь — и вперед. Истосковался я по работе.
      Бог в помощь, — пробормотал Корсаков, впиваясь в куриную ногу.
      Примак закинул руки за голову, обвел взглядом мастерскую. Вид у нее был нежилой, запущенный, не чувствовалось специфической ауры работы.
      Эх, тут-то я развернусь! — мечтательно произнес Примак. — Веришь, не могу там работать. Квартиру со студией в Челси снял. На выставке в Бад Хомбурге круто капусты нарубил, вот и решил в Англии пожить. Думал, на туманном Альбионе хоть торкнет. Куда там! Не цепляет меня ничего.
      Корсаков с полным рот скорчил скорбную гримасу. Примак юмора не оценил, уже вошел в роль, хлюпнул носом. По мере опьянения он становился плаксивым и обиженным на весь свет.
      — Тошно там, брат. Все есть, а тошно. Атмосфера такая. Жизни нет, одни «рилейшинз». И все — только за бабло. Как у проституток. Если чуют, что денег с тебя поиметь можно, любить будут всем сердцем. Вот ты хоть знаешь, сколько берет средней паршивости вип-персона за присутствие на открытии выставки? Говно типа нашего Горби, например? Десять штук баксов! Не кисло, да? Я год для выставки горбачусь, а за то, что он рожей своей пять минут на ней потряс, я ему обязан отстегнуть десять кусков! Это же, как ни крути, цена одной картины. Блин, так еще эта сука обязательно что-нибудь натурой взять норовит. «Господину фон Горби очень понравилась ваша работа…» Мол, сними и заверни. Как тебе это?
      — Трагедия! — с иронией подхватил Игорь. — Но уровень, Леша, уровень! Я на Арбате ментам и бандюганам отстегиваю. Ты — пэрам, мэрам и прочим херам. Как сам изволил выразится, йогурту и сливкам общества. И что ты канючишь? «Леонард Примак» — это брэнд международного уровня. А Игорь Корсаков — так, арбатский бизнес.
      — Бизнес! Во-во… Там все — бизнес, — невнятно произнес Леня, набив рот осетриной. — А душа?! В душу зачем плевать?! Болит она у меня, кровоточит!
      Примак вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды.
      — Леонардо, мне только не рассказывай. Я тебя со Строгановки знаю, когда ты даже карандаш в руке держать не умел. И как ты душевные болезни лечишь, мне отлично известно. — Корсаков ногтем постучал по рюмке. — Наливай!
      Примак проглотил, что жевал, и решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам.
      — И сорвешься, а как не сорваться? Душно там, душно! Так еще стоят на душой и чего-то с меня требуют. А мне по барабану! У меня — запой! — Примак опять гулко двинул себя в грудь. — Болит у меня душа! Тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!
      Этого у нас — сколько хочешь, — подтвердил Корсаков.
      Мысленно отметил, что Леня плавно, но настойчиво входит в стадию «народного трибуна», значит скоро придется идти брататься с народом.
      Дружили они, если понятие «дружба» применимо к творческим натурам, со студенческих лет. И за долгие годы Корсаков легко научился определять стадии опьянения Лени Примака.
      После второй бутылки в Лене просыпался народный трибун-обличитель. А так как трибуну требуется толпа, то, вслед за первыми ста граммами из третьей бутылки начиналась стадия «братание с народом». Леня вываливался на улицу, где в результате хаотического употребления со случайными личностями у него в острой форме развивался «синдром революционера». Он призывал всех, кого успел напоить до невменяемости, на баррикады. И сам их строил из подручных материалов.
      За политический характер пьянок его несколько раз собирались выпереть из Строгановки. Но друзья-соратники, в число которых входил Корсаков, каждый раз удачно доказывали, что к подлому диссидентству их акции не имеют никакого отношения. Наоборот, революционные традиции, усвоенные с молоком матерей, и нерастраченный комсомольский задор ищут таким способом выхода наружу. В результате журили только за способ. То есть за форму. Подвергнуть наказанию за содержание ни у кого рука не поднималась.
      Корсаков оценивающе, как врач-нарколог, на буйного пациента, осмотрел Леню, только что потребившего критическую дозу и временно потерявшего дар речи. В полузакрытых глазах Лени полыхал пламень пионерских костров.
      — Процесс пошел, — пробормотал Корсаков и опрокинув в себя стакан.
      Его самого тоже уже здорово повело. С утра держался на одном хот-доге и стаканчике кофе. День вышел безденежный, как кто сглазил. Народ напрочь не желал заказывать портреты своих морд. А под вечер, в самый урожайный час, на Арбат, как Ельцин с визитом в уездный городок, шумно и пьяно завалился Леня. Корсаков как раз приманил первого за день клиента. Но Леня, не слушая возражений, утащил Корсакова к себе в мастерскую. На деньги, свои и чужие, Лене было уже наплевать. Корсаков пошел с ним по одной причине: жутко хотелось жрать. Особой потребности общаться с Примаком не было. Слишком разный уровень. Что называется, «мне бы ваши проблемы, всю жизнь был бы счастлив».
      Регулярно, раз в год Леня Примак появлялся в Москве с серой физиономией, лихорадочно горящими глазами и мелко трясущимися руками. Проклинал заграничное житье, где не то что работать, существовать русскому человеку невозможно. И, как в омут, нырял в запой. Гулял по-черному недели две. И лишь пропив последний цент, запирался в мастерской и остервенело принимался писать.
      По мере исполнения заказов и наработки запаса картин, Леня резко менял точку зрения: жить в современной России — это медленная смерть. «Талант в таком отечестве не нуждается!» — объявлял Примак, трезвый, как стеклышко, и бледный, как схимник, и отбывал за границу. До следующего обострения вялотекущего алкоголизма.
      Возможно, Примак давно бы превратился из пьющего художника в плохо рисующего алкоголика и умер бы под забором, но на его счастье вслед за первой удачно проданной картиной, той самой — «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня», в жизнь его не впорхнул ангел-хранитель. В лице белокурой немочки Гертруды.
      Забагрила она его в Гамбурге, точно вычислив фаворита среди приехавших на бьеннальную халяву молодых русский художников. Постсовковый модерн тогда на Западе был еще в диковинку, галерейщики не скупились и закупали в прок, а вакансий живых классиков наши ребята, еще не освоившие азов рыночных отношений, как-то не додумалась расхватать.
      Гертруда правила игры знала. Сепаратно договорившись с наиболее серьезными галерейщиками об объемах поставок, цене, гешефте и бонусах, прижизненно объявила Примака гением. А чтобы обезопасить свои интересы на случай скоропалительной смерти гения, сделала Леню своим мужем. Так родился брэнд «Леонард Примак». Звучный и весомый, как мешочек с золотыми гульденами.
      Семейный бизнес фирмы «Леонард Примак унд Гертруда Блюм» был организован по-немецки четко и работал, как двигатель «мерседеса». Правда, с поправкой на русские комплектующие. Леня, основной агрегат в конструкции, время от времени барахлил. В смысле, уходил в запой. Гертруда с тоской обнаружила, что пересаженный на европейскую почву русский дичок без регулярного полива водкой абсолютно нежизнеспособен. А с тяжко пьющим, хоть и трижды гениальным, миллионов не нажить. Дай бог по миру не пойти с таким партнером.
      Гертруда перепробовала все средства: от таблеток четвертого поколения и пятиуровневого кодирования до банального мордобоя. Леня не брало ничего. Он твердо стоял на своем: пить он обязан, потому что, во-первых, русский человек, во-вторых, потому что великий художник. Спорить с ним было бесполезно.
      Пришлось на ходу вносить изменения в схему бизнеса, благо дело сновать в оба конца через границу теперь не запрещалось никому. Президент фирмы госпожа Блюм постановила, что на Западе Леонид будет работать «ходячей рекламой» собственных холстов. «Трясти мордой», как выражался вице-президент Примак. Кисточку ему в руки давали только перед приходом в мастерскую вип-гостей. В остальное время он и сам не подходил к мольберту. Маялся и тихо сатанел.
      А как только его кадык начинал нервно подергиваться, а глаза стекленеть, Гертруда безошибочно определяла признаки надвигающегося запоя и отпускала удила. Леня срывался на родину, где пил и творил запойно. Когда кризис проходил, появлялась Гертруда, паковала картины и истощенного пьянкой и работой благоверного, и вывозила в Европу, где их уже ждали истомившиеся клиенты.
      — Скрутила она меня, не продохнешь! — Леня свернул голову очередной бутылке «Джонни Уокера». — Я же даже не знаю, сколько бабла зарабатываю и на что деньги идут. Все бумаги Гертруда подписывает. Я же по-немецки до сих пор только «Гитлер капут» сказать могу. Блин, ну не идиотизм! Думаешь, я сам отсюда уезжаю? Ага! Белобрысая бестия эта приезжает, бумаги от адвоката в нос сунет — «хэндэ хох» и вперед! А у меня самая работа идет… Бог мой, как тут работается!
      — Арбайт махт фрай, — вставил Корсаков.
      — Чего? — вытаращился Леня.
      — «Труд делает свободным». На воротах концлагеря было написано.
      — Во, в точку! — Леня всхлипнул. — В нем я и живу!
      Он с грустью зачавкал соленым груздем.
      — А тебя я завидую, Игорек. Уважаю! — с чувством произнес он. — Решил быть свободным — и живешь свободным.
      — Ничего я не решал, — поморщился Игорь. — Карты так легли. А сейчас поздно дергаться. Время мое ушло.
      Корсаков закрыл глаза, чтобы не раздражать себя видом прекрасно оборудованной мастерской Примака. Когда-то и у него была такая, даже лучше. Когда-то была красавица жена и сын. Когда было все, что прилагается к успеху. Теперь — все в прошлом.
      — В этот раз приперло не по-детски. Утром встал, чуть вены себе не порезал. Ей богу! Потом опомнился. Вскрыл заначку. Штуку «зеленых» сам себе сюда перевел, — бубнил Леня. — Черным ходом смылся из квартиры. Боялся, привратник, сука, увидит и жене, фашистке проклятой, заложит. Позор, бля! — Он схватился за голову. — Под Ла-Маншем «Евростаром» скоростным… Два с половиной часа — и в Париже. На радостях не удержался, в поезде пару банок пива принял. Дальше не помню… В Париже на Северном вокзале из вагона выпал… В карман полез, а денег — шиш с мелочью. Ку-ку, приехали!
      — Пробухал, что ли?
      — Если бы… Стырили, суки. Бумажник, кредитки и почти «штуку» евро налом. Хорошо, что паспорт не тронули. Поплохело мне не кисло. Подлечился пивком, поднял настроение на должный градус. Не, думаю, меня уже не остановить. Дранг нах Москау!
      Леня залихватски махнул рукой. Бутылка «Швепса» сковырнулась со стола, ухнула на пол, обдав ковер пеной. Леня долго возился с бутылкой, все не давшейся в руки. Расплескав половину, вернул ее на место.
      Насупился и притих. В последовательности этапов опъянения у Лени произошел сбой, и Корсаков, в полглаза наблюдая за Примаком, пытался угадать, куда выведет кривая алкогольного угара.
      — Знаешь, с кем автостопом меня до Москвы подкинул? — пробормотал Леня. — Никогда не поверишь. Проститутки. Полный двухэтажный автобус проституток!
      — Однако!
      — Ужас! — Леня схватился за голову. — Наши русские девки. Кровь с молоком, зубастые, сисястые, ногастые… Я думал, модельки с показа едут. Хрен там два! Их, прикинь, как тургруппу оформляют. Вахтенный метод, как на буровых. Ужас! Автобусом до Парижа, чтобы дешевле, там селят гостиницу типа «клоповник» — и всю неделю арабов и турок к ним гоняют. Прикинь, да! «Шоп тур» называется. «Купи дур», если правильно… Я у одной спросил, третий раз в туре, так она, веришь, в Париже кроме койки и башни этой сраной в окне, ни фига не видела! Даже телевизор не смотрела. Некогда было.
      Корсаков налил в каждому по полстакану. Леня за своим даже не потянулся. Так и сидел, тупо уставившись взглядом в стол.
      — Не тормози!
      Корсаков побренчал стаканом о стакан. Леня не отреагировал.
      — Эй, ты чего? — окликнул его Корсаков.
      Леня размазал по щекам слезы.
      — Знаешь, Игореша, что я тогда подумал? А ведь я, такой же, как они. Туда-сюда через границу болтаюсь. На жизнь зарабатываю. А жить-то по-людски невозможно. Ох, тошно вдруг так стало… Захотелось выйти из автобуса и лечь под первую же машину.
      Корсаков поболтал виски в стакане. Помолчал. Поднял на Леню полный иронии взгляд.
      Перебор, батенька. Явный перебор.
      Примак удивленно захлопал глазами.
      — В каком это смысле?
      — В прямом, — ответил Корсаков. — Для русского человека есть два заменителя суицида: алкоголизм и эмиграция. Ты, Леонардо, оба варианта имеешь. Так что, бросай прибедняться. Пей, давай!
      Леня неаппетитно и неаккуратно вылил в себя виски: по губам потекло, несколько капель брызнуло на рубашку. Он долго сопел в кулак и им же размазывал выступившие слезы.
      «Критический стакан, — определил Корсаков. — Дальше или пойдет, как вода, или будем блевать-с».
      — Ешкин кот… — прохрипел Примак, болезненно морщась. — Ты прав, понты одни. Самогон самогоном, а понтов нагнали, лопатой не разгребешь! Лишь бы бабок с лохов срубить. За этикетку же платим, чисто за бренд!
      Корсаков пожал плечами. Не без удовольствия отметив, что поток сознания Лени, слава богу, проскочил опасную суицидальную точку и ринулся дальше.
      Примак покрутил в руке бутылку с фирменным краснорожим пешеходом.
      — Какое гадство! — заключил он, уронив ее на бок. — А помнишь, братишка, «андроповку»?
      — Кто же ее не помнит! — улыбнулся Корсаков.
      — Вот это был продукт! Честный, вот что главное, Игорек. Честный! Этикетка — зелененькая, невзрачная. И слово одно — «водка». Без всяких там… Водка — и все!
      — А бабахнешь ее, и впрям — водка, — развил мысль Корсаков.
      — Именно! — оживился Леня. — Без всякой там двойной очистки, молочных фильтров и тройной мягкости. Чистяк! Шарахнешь ее, помню, аж дух перехватит. И не знаешь, то ли она во внутрь провалится, то ли назад пойдет.
      Леня довольно похоже воспроизвел мучительные борения с собой при потреблении «андроповки». После непродолжительных страданий, отвалился в кресле и расплылся в блаженной улыбке. Он открыл один глаз и спросил:
      — А сейчас «андроповка» продается? По «пять семьдесят»?
      — Ты еще про «три шестьдесят две» вспомни! — хохотнул Корсаков.
      Примак вдруг хитро подмигнул.
      — А мы найдем!
      — По «три шестьдесят две»? Леня, таких цен сейчас нет.
      — Ну, скажем так, по ценам Великой эпохи. — Примак ожил на глазах. — Сами будем пить и всем наливать. Устроим народу праздник! Как идея?
      — Гениально! — не без удовольствия констатировал Корсаков.
      Леня вскочил и изобразил из себя Ильича, призывающего пограбить Зимний.
      — Долой капитализм, да здравствует светлое будущее человечества — повальный алкоголизм! Ура, товарищи! Хватит трудовых будней, людям нужен праздник! И мы, художники, обязаны его им дать. Кто со мной?!
      — Предлагаю искать водяру по десять рублей за бутылку, — уточнил Корсаков. — Дешевле даже в Кремле нет.
      — И ни копейки больше! — Леня пристукнул кулаком по столу. — Мы должны быть тверды в своей борьбе. Даешь народный напиток по народным ценам!!

* * *

      Дешевле двадцати рублей водка не попадалась, но Леня не отчаивался.
      — Не могла страна так низко пасть. Не мог народ предать свое светлое прошлое. Надо искать! — теребил он Корсакова и тащил за собой.
      Охотничий азарт подогревали стограммовыми дозами из миниатюрных чекушек, которые покупали в ночных палатках. Цена им была десятка, поэтому Леня приказал считать их сувенирной продукцией эпохи социализма и в зачет выпитого не включать.
      Подхватив возле очередной палатки бомжеватого вида мужичка, пообещавшего достать самогону по «советским ценам», они оказались на Киевском вокзале.
      У непрезентабельного вида бабки мужик за десять рублей купил бутылку с мутной жидкостью. Купля-продажа осуществлялась по всем правилам конспирации эпохи «сухого закона» времен Горбачева. При этом вокруг полки магазинов и ларьков ломились от ликероводочной продукции.
      — Полный сюр, — прокомментировал Примак, блаженно щурясь на рекламные огни магазинов. — Предлагаю продолжить наш вечер в том же иррациональном духе.
      В результате пили в пустом автобусе, остановленном коллективными усилиями на Дорогомиловской. Водитель, несмотря на уговоры, к празднику присоединиться отказался. Но в знак солидарности разрешил гулять в салоне хоть до самого Бескудниково. Пили из пластмассовой кружки «Нескафе», оказавшейся в кармане у мужика. Из кружки воняло одеколоном «Тройной». Что Леня счел весьма символичным и полностью соответствующим общей концепции разворачивающегося перформанса «У нас была Великая Эпоха». Корсаков не стал указывать на явный плагиат. Леню уже перло не на шутку.
      Дегустацию «советского образца» напитка доверили мужику. Поперхнувшись лишь раз, мужик остался доволен. Леонид сразу же налил себе. Выпил, отдышался и молча выставил большой палец. Корсаков долго решался, перед тем как отправить в себя пахнущее гнилой свеклой пойло.
      Оказалось, что запах хуже, чем вкус. Жидкость неизвестного состава теплой змеей скользнула в желудок. И сразу же словно подушкой огрели по затылку. В голове сделалось туманно, а на душе тепло и тихо.
      Закусили горстью соленых орешков. Закурили. Вот-вот жар внутри должен был вылиться в теплый мужской разговор. Если подпитать его второй дозой, которая уже пойдет не ершиком, а маслицем, то…
      И тут Примак вытаращил глаза и стал тыкать пальцем в окно. Искаженным от сивушного хмеля глазом Корсаков едва узнал мемориал на Поклонной горе.
      Леня выхватил у него пустую кружку и, подхватив под локоть, потащил к дверям.
      Шеф, тормози! Герои выходят почтить память героев! — объявил Примак. — Мужик, не теряйся, — бросил он третьему в компании.
      Десантировались из автобуса дружно и весело. Помахали вслед удаляющимся красным фонарикам. Пустили по кругу бутылку, вылакав остатки. И беспечным шагом двинулись наперерез несущимся по шоссе машинам.
      Несмотря на поздний час, по комплексу еще бродили туристы и парочки. Порывистый ночной ветер гонял по бетону пластиковые стаканчики и шуршащие пустые пакетики.
      Сориентировавшись на местности, Леня затрусил к ночной палатке и вскоре вернулся с бутылкой «Столичной». Пить ее решил среди кусков Змея, порубанного на порции Святым Георгием. Леня посчитал это явной параллелью с его историческим полотном «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня». На вопрос Корсакова, кто из них двоих будет символизировать алмаз, украшающий скипетр Императора Российского, Примак вежливо уступил эту честь ему. Себя самокритично обозвал конским яблоком. А на представителя народа, вздохнув, махнул рукой.
      Корсакову, как алмазу компании, выпала честь дегустировать местную водку. Он долго дышал открытым ртом под участливым взглядом Примака.
      — Ну, как пошло? — поинтересовался Леня.
      — Леонардо, самогон был лучше, — сдавленным голосом ответил Корсаков. — Это же ацетон пополам с бензином!
      — Очень хорошо, — одобрил Леня. — Будем жечь танки врага. Наливай!
      Мужик с готовностью налил треть кружки.
      — Ну, за наш народ, всегда готовый к подвигу! — провозгласил Примак и залпом заглотил водку.
      Замер, дико вращая глазами. Несколько раз он надувал щеки, удерживая рвущееся наружу, но все же проглотил. Пока он приходил в себя, мужичок отхлебнул прямо из горла. Особого эффекта выпитое на него не произвело. Только мордой заалел.
      Примак отдышался и отплевался, оперся на плечо мужика и закурил. Мутно поблескивающим взором оглядел окрестности.
      — Вот она — Великая Эпоха, отлитая в бетон, — заявил он и, жестом экскурсовода обводя рукой вокруг. — Так и хочется сказать…
      — По второй? — вставил Корсаков.
      — Правильно!
      Примак принял кружку. Залпом отпил половину. Остальное отдал мужику. Мужик хлопнул. И рухнул, чуть не утянув за собой Примака.
      — М-да… А я даже не спросил, как его зовут. Неудобно как-то.
      — Не заморачивайся. Пей. — Леня вытащил кружку из скрюченных пальцев мужика и передал Корсакову.
      Пока Корсаков собирался с духом, готовясь влить в себя водку, Леня, отволок тело мужика в щель между двумя порционными кусками Змея.
      — А церквушка что-то не в стиле Зураба, — вернувшись доложил он. — Ты видал? Махонькая какая-то. Чего это он так замельчил?
      — На храме Христа Спасителя отыгрался.
      — О, уважаю! — подхватил тему Леня. — Уважаю. И завидую чистой завистью коллеги по цеху. Бабла, небось, срубил…
      — Не, по полной отыграться ему не дали. Лужков, когда смету за роспись стен увидел, сказал, что за такие деньги он сам Храм распишет. Причем цветными карандашами и в одиночку.
      — Это он зря. Ох, зря. — Примак помотал головой. — Нельзя экономить на наглядной агитации! Кстати, Петр на Москве-реке еще стоит? Ну, этот Буратино под парусом? В газетах читал, его взорвать пытались.
      — Торчит, как кол в заднице, чего ему будет! Как в Дом художника иду, так плююсь. — Игорь сплюнул вязкую слюну. — А ты в парке «Забытых героев» был?
      — Это что такое?
      — Рядышком. Ну, памятники Ильичу, Феликсу, Свердлову и остальным деятелям. В августе на революцию всех повалили. А потом на задворки ЦДХ свезли и расставили. Типа молчаливого укора и урока современникам. Вот где концентрат «Великой Эпохи». Хоть каждый день перформансы давай.
      — Креатив, бля! Так, едем пить туда. — Моментально загорелся Леня. — Вождей забывать нельзя. Желаю чокнуться с Феликсом Эдмундовичем! И считаю своим долгом лично поблагодарить дорогого Леонида Ильича за наше счастливое детство. Эй, народ, ты с нами? — Он обернулся к мужичку. — Наро-о-од!
      Народ безмолвствовал по причине полной невменяемости.
      Леня поскреб подбородок, обдумывая ситуацию.
      — Другого народа у нас нет. Придется иметь дело с этим окурком. Бери его, Игорь. Только не култыхай. А то потом не отмоемся.
      — Может, тут бросим? Нафиг он нам нужен, Леонардо?
      — Живописцы своих не бросают! — решительно пресек сомнения Леня.
      Вдвоем они дотащили мужичка до автобусной остановки. Леня поймал частника на «Москвиче» и долго спорил о цене проезда до парка Горького, то слезливо жалуясь на тяжелую жизнь художника, то взывая к гражданскому самосознанию водителя.
      В своем твидовом пиджаке, оранжевой рубашке и свободного покроя светло-коричневых брюках, (все в пятнах и провоняло рыбной юшкой), трехдневной щетиной на дряблых брыдлях и с перегарной отдышкой, Леня выглядел мелким банкиром, убегающим от кредиторов и бандитов. Мужичок смотрелся самим собой — счастливо пьяным забулдыгой, которого побрезговали забрать в вытрезвиловку. Образу свободного художника худо-бедно соответствовал только Корсаков: широкополая черная шляпа, развивающиеся на ветру длинные волосы, видавший виды кожаный долгополый плащ и черные армейские штаны, заправленные в армейского же образца бутсы.
      Осознав, насколько нелепо они смотрятся со стороны, Корсаков решил вмешаться.
      — Примак, не экономь на удовольствиях! — крикнул он.
      Леша по-купечески махнул рукой, и что-то сказал водителю. Тот сразу же распахнул перед ним дверцу.
      Мужика, впавшего в младенческое состояние, запихнули на заднее сиденье. Корсаков уселся рядом, Примак влез на переднее сиденье.
      Только тронулись, Леня объявил:
      — Минутку, нам надо дозаправиться!
      Выудил из кармана миниатюрную чекушку, сковырнул пробку, высосал половину и передал Корсакову.
      — А теперь — гони! — скомандовал он.
      Кутузовский сиял огнями, Триумфальная арка сверкала, как новогодняя елка. Витрины дорогих магазинов казались окнами в иной мир, полный гламура и извращенных удовольствий. В глазах пестрило от рекламы и всполохов цветных огоньков.
      Ехали весело. Леня высунул голову в окно и гавкал на прохожих и проезжающие автомобили, пугая водителей. Корсаков пел газмановским козлетоном «Москва, гудят колокола». Мужик во сне притопывал ногами, не попадая в такт. Водитель, заразившись весельем, блеял счастливым козлом.
      У метро «Парк культуры» Леня осчастливил водителя парой сотен, заявив, что дальше они пойдут пешком. Затоварившись в киосках, с пакетами закуски и очередной порцией бутылок, пошли на мост.
      Мужичок спал на ходу, пуская слюни, как младенец. Но, влекомый под руки, ногами перебирал вполне бодро. Правда, то и дело припадал к Корсакову, сбивая с шага и мешая петь строевую песню, которую орал за двоих Леня. Три бутылки водки и бутылка воды «Святой источник», не считая легкой закуски, сулили продолжение праздника.
      «Скоро на баррикады», — улыбнулся сам себе счастливо пьяный Корсаков. И подхватил «Марш королевских голубых гусар». Слов, само собой, не знал никто, но мелодию они с Ленькой помнили по классическому фильму «Мост через реку Квай».
      — Паба, пара-ра-ра ра ра! Паба, пара-ра-ра ра ра! — орали они и коллективными усилиями заставляли мужика идти парадным шагом гвардейцев ее Величества Королевы Британии. Мужик, то и дело проседая в коленях, старался во всю. Но в себя не приходил.
      На середине моста через Москву-реку маялся парень. Лет двадцати на вид, с длинными волосами, в рваных кроссовках, затертых джинсах, рубашке навыпуск и куцей кожаной жилетке. Редкие автомобили проносились мимо, пассажиры не обращали на него внимания. Ветер трепал волосы, а картонка, болтающаяся на его груди, норовила сорваться с шеи и улететь.
      Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль бордюра.
      «Люди добрые поможите, маме нужна операция», — определил категорию Корсаков. С многочисленными способами побирушничества он был знаком хорошо.
      Примак остановился, с интересом разглядывая парня. На картонке, висевшей на цыплячьей груди парня, крупными буквами было написано: «Сейчас прыгну», а ниже, мелким шрифтом: «Акция в поддержку национальных и сексуальных меньшинств».
      Корсаков недоуменно переводил взгляд с надписи на ее автора. Такого способа сбора милостыни он еще не встречал.
      — Ну, голубок ты мой, долго ждать-то? — спросил Леня, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова.
      — Чего ждать? — Парень остановился.
      — Когда прыгать будешь, — пояснил Леня.
      Подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды.
      — Не, не креатив! — разочаровано протянул Примак. — Ну, утонешь. В чем креатив? Какая от этого польза «голубому движению»? Хотя, можно подождать речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь, народ развлекается, пивко пивком оттягивается, девочек целует, а тут ты, голубой звездой — хрясь о палубу!
      Он повернулся лицом к парню.
      Трамвайчик давно проплывал?
      — Не было тут никакого трамвайчика!
      — «Не было трамвайчика»! — передразнил его Леня. — А что тогда здесь торчать?
      — Я телевидение жду, — буркнул парень. — Тогда и прыгну.
      — Телевидение? — Примак оглянулся. — А сколько до воды ты будешь планировать на своей картонке?
      — Ну, не знаю. — Парень насупил брови, раздумывая.
      — Секунды полторы-две, не больше, — подсказал Леня. — А по сему, телевидение отменяется. Снимать нечего. Да и свет плохой.
      — А если замедленной съемкой? — с робкой надеждой спросил парень.
      — Это другое дело, — одобрил Леня. Он сложил пальцы «прямоугольником», как делают операторы. — Предлагаю так… Панорамой по окрестностям, огночеки, все такое… Потом вид моста с воды. Наезд… И крупный план: твоя испуганная морда. Глаза, полные предсмертной тоски, сопли, слезы… Креатив! Потом даем отъезд. И медленно в кадр наваливаешься ты. Летишь, летишь… Всплеск! Круги по черной воде. Крупным планом. Чтобы разводы от дальних огоньков поймать. И всплывает твоя картонка. Камера ползет по каракулям. Буквы размывает водой. Картонка набухает и медленно погружается под воду. Вот это креатив, это я понимаю! «Оскара» не дадут, но народ оценит. — Он обернулся. — Народ, оценишь?
      Корсаков встряхнул повисшего на нем мужичка.
      — Угу, — на удивление внятно произнес мужик, не открывая глаз.
      — Только такие съемки стоят денег! — как гвоздь забил, Леня. — О личных средствах вопрос считаю неуместным. У тебя есть спонсор, мой маленький друг?
      Глаза парня забегали.
      — Что же делать? — спросил он.
      — Как что?! — Примак даже руками всплеснул. — И он еще спрашивает! Водочки выпить с хорошими людьми, то есть с нами. Лучшее средство от тоски, поверь дяде.
      Думаете, поможет?
      — Уверен! — Примак снял с шеи парня картонку и, широко размахнувшись, запустил ее с моста. — Ну-ка, давай мы тебя лекарства накапаем, страдалец.
      Присев на корточки, он достал из пакета бутылку, налил почти полную кружку и протянул парню.
      — Давай, прими дозу!
      От водки парень сначала побледнел, потом ожил. Сделался болтлив, смешлив и суетлив. Сразу же сообщил, что зовут его Константином, и что он уже три с половиной часа ждет, что хоть кто-нибудь обратит на него внимание, но всем наплевать. А если всем наплевать, так и ему тоже. А прыгать решил от тоски. Но если честно, из-за одной девчонки, имени называть не будет, потому что на нее ему уже наплевать. А еще он бросил институт, но родителям сказать духу не хватает. Военкомат дважды присылал повестки. Но в армии он идти боится. Поэту там не выжить. Стихи его не печатают, хотя друзьям они нравятся.
      — Так голубой или поэт? — потребовал ясности Примак, с подозрением поглядывая на использованную кружку.
      — Поэт, — смутившись, ответил Костя. — Про меньшинства это я так написал, чтобы не догадались… А то еще сказали бы, что я от армии так закосил.
      — Поэт. Это в корне меняет дело! — Леня плеснул водки в кружку. Обнял парня за плечи. — Друг мой, но зачем же прыгать в эту помойку? У нас, художников слова и краски, есть хорошо проверенные способы. Вены вскрыть, застрелиться, туберкулезом заразиться, напиться до белой горячки, в конце концов! — Он залпом выпил, занюхал рукавом. — А самый надежный и красивый способ уйти из жизни, хлопнув дверью, это… Игорек, подскажи!
      — Устроить революцию и погибнуть на баррикадах! — Корсаков принял пустую кружку, сам налил себе водки. Выпитое раньше, уже успело выветриться на сквозняке.
      — Именно! — воскликнул Леня, раскачиваясь вместе с Константином. — Ибо, каждый настоящий поэт — это буревестник революции. Он гордо реет… Чему-то там подобный. И клюет в задницу глупых пингвинов. Кстати, мой друг, лучшие палачи получаются из бывших поэтов. И не спорь! Поэтому поэтов надо стрелять прямо на баррикадах. Иначе после победы революции они станут чекистами. И начнут стрелять в подвалах поэтов, не поддержавших революцию. А потом народ прикончит их, как бешеных собак. И останется страна без поэтов. А это грустно, как постаревший Евтушенко. Уяснил?
      Робкий Костя кивнул.
      — Когда мы построим баррикаду, я тебя расстреляю, — пообещал Леня. — Так, пролетариату не наливать! Но взять с собой. — Он указал на свернувшегося калачиком мужика. — И хватит тут маячить, как Ленин на первом свидании с Крупской. Что у нас далее по плану?
      Игорь указал на рафинадно-белый прямоугольник Дома художников.
      — Тайное заседание ЦК партии. Вожди уже ждут вас, товарищ Примак, — отрапортовал он.
      — Вперед!
      Переход под Крымским валом был уже закрыт. Примак стал ломиться, требуя открыть двери мавзолея для очередного вождя, который вот-вот погибнет в пламени борьбы за светлое будущее всего человечества. Корсаков с трудом уговорил его не буянить. Раньше времени не попасть в милицию не хотелось.
      В том, что рано или поздно они там окажутся, Игорь уже не сомневался. Стоило только посмотреть, как Примак переходил Крымский вал.
      Игорь с Костей дружно и быстро, как солдаты под перекрестным огнем, перебежали на другую сторону, волоча за собой смертельно пьяного мужичка. Примак, оставшись без присмотра, попытался перекрыть движение и выстроить первую баррикаду. Выскочивший из «жигуля» водила отогнал его монтировкой.
      Чугунные ворота в Парк Искусств были закрыты. Леня прицелился на ограду высотой в два с лишним человеческих роста, но его оттащили.
      Пьяный мужичок очнулся, спросил у Лени, кто он такой и почему никто не предлагает выпить. Примак похвалил пролетария за догадливость и срочно разлил водку в кружку и пластиковые стаканчики.
      Все выпили на брудершафт, надолго припадая губами к опухшим лицам новоявленных братьев по разуму и судьбе. Потом стали держать военный совет, каким образом попасть к скульптурам бывших вождей. Предложение Лени сбить ворота тараном поддержки не получило. Он вне очереди взял слово и громогласно обвинил всех в оппортунизме и тайном пособничестве сионистскому движению «Анонимные алкоголики». Народ в лице мужичка сник и потребовал уточнить мысль на счет евреев. Для лучшего усвоения мыслей трибуна решили еще накатить водки. После чего Леня стал развивать мысль об исторической связи ветхозаветного Моисея и повального пьянства на Руси.
      Корсаков присел прямо на асфальт, прислонился спиной к ограде и запрокинул голову, подставляя лицо ночному небу. И как в черный омут провалился…
      Кто-то настойчиво тряс его за плечо. В лицо пахнуло перегаром. Искаженные, гоблинские голоса больно резали слух.
      — Не спи. Игорек, замерзнешь! Ну-ка, Герасим, помоги его поднять.
      — Не Герасим я, Герман.
      — Герасим, потому что утопиться хотел.
      — Герасим собачку утопил. А с моста сигать студент хотел. А я — Герман.
      — Геринг?
      — Я те чо, еврей? У меня батя стопроцентный мордвин!
      — Ладно, ариец, помогай! Студент, хватай его за ремень.
      Корсакова подняли на ноги, он открыл глаза. В лицо ему участливо заглядывал Примак.
      — Ну, ты дал! Игорек, так не договаривались. Вечер в самом разгаре, а ты — в аут! Не пойдет. Вот Гермоген, — Леня указал на мужичка, — знает дыру…
      — Герман я! — обиженно простонал мужичок.
      — Какая разница? — искренне удивился Леня. — Короче, решили мы проблему. Нормальные герои всегда идут в обход. Двинули, други! Мне нужно срочно потолковать с товарищами из ЦК.
      Через дыру в ограде возле самой реки они проникли к поверженным вождям и с комфортом устроились в беседке. Леонид разложил на столе закуску и праздник продолжился.

* * *

      Несостоявшийся утопленник Константин еще два раза бегал за водкой, которая уже потеряла всякий вкус и пилась легко, словно ключевая вода.
      Сидели хорошо, дружно и мирно. Спившийся пролетарий, непризнанный поэт, живой классик и арбатский художник за одним столом могут сойтись только в России. Так уж устроена эта страна и ее люди.
      В Америке «господин Кольт» уровнял всех, а «мистер доллар» сделал прилизанно-политкорректными. В России водка сводит всех к общему серому среднестатистическому знаменателю. Пьяненький, он же — вне сословий, чинов и условностей. Он не над жизнью. Он в самом ее центре. В центре миргородской лужи лежит, блаженный и тихий, прижавшись к теплому боку свиньи, под миролюбиво-бдительным взглядом околоточного, тоже, кстати, с утра «под шафэ».
      Кем ты был, кем ты станешь, когда протрезвеешь и выберешься из лужи, не суть важно. Главное знать, когда будешь жить чином, должностью и условностями, что всегда есть под рукой средство обрести если не истину, то хотя бы временно блаженство. Три по сто — и твоей измученной душе обеспечена экскурсия в рай. Нет, пьянство русское не болезнь, а дезинфекция души. Проспиртованная душа дольше сохраняется под хмурым небом родины.
      Понемногу мутная волна веселья отхлынула, и над кладбище бронзовых истуканов невидимым пологом опустилась умиротворяющая тишина. Настал тот богололепный миг, про которой говорят — «тихий ангел пролетел». Впрочем, есть еще одно определение — «мент помер». Ну, это кому как нравится.
      Но пьяный разговор в разнобой сами собой стих. Водка, притравив мозг, добралась до души. И каждый загрустил о своем.
      Корсаков надвинул шляпу на глаза, скрестив руки на груди, откинулся на спинку скамейки и удобно вытянул ноги под столом. Катал в губах сигарету, роняя пепел на грудь. Тешил в себе боль, осторожно отколупывал одну за одной коросточки с души. Некоторые отпадали засохшими струпьями. Большинство сочили кровью пополам с белесым гноем. Он знал, скоро потребуется продезинфицировать ранки водкой. Но на это счет особо не беспокоился. Чего-чего, а жидкости для промывки душевных ран сегодня было в избытке.
      Примак неожиданно всхлипнул. Промокнув рукавом слезящиеся глаза, он налил всем.
      — Знаешь, из-за чего я из Лондона сорвался? — обратился он к Корсакову, почему-то игнорируя Поэта и Германа.
      Произнес Леня на удивление трезвым голосом, вся пьяная дурь куда-то испарилась. Корсаков насторожился. По себе знал, эти мгновенья кристальной ясности сознания посреди бурной пьянки — штука страшная.
      «Лучше уж на баррикады, чем с покоцанными венами морочиться, — подумал Корсаков. — Вот, черт, не ко времени! Как сердцем чувствовал, не к добру эта пьянка».
      — Ну? — нехотя спросил он.
      Примак свесил голову. Поболтал водку в стакане.
      — Приперло по-взрослому, — глухо пробормотал он. — Я же не сказал, Игореша, а я же еще в Лондоне развязал. Такие дела! Сидел в мастерской, как, блин, в расстрельной одиночке. И чувствую, накатывает. Думал, перетерплю. В угол забился. Там моя фашистка иконы развесила. Типа, а-ля «рус изба». Перед клиентам выеживаться. Только не смейся, я молюсь, когда припрет. И тогда об пол башкой стучал, молил, чтобы пронесло… Потом плюнул, выскочил в шоп, купил бутылку «Джона». Назад прибежал. И прямо из горла. — Он потянул стакан ко рту, но не донес, уронил руку. — Приход сразу кайфовый. Внутри все отпустило, каждый узелок на нервах развязался. И тепло пошло. Как в песок горячий зарылся. Лежу, кайфую. Сам черт мне не брат. И тут торкнуло.
      Примак тяжело вздохнул. Герман, наиболее осведомленный о всех стадиях алкогольных приходов и вариаций белой горячки, сочувственно покачал головой.
      — Чувствую, трезвею с дикой скоростью, — понизив голос, продолжил Примак. — Я полста в себя раз, раз, раз! Как вода. Только еще хуже. Как стеклышко стал. И что делать с собой таким, не знаю. И тут такая тоска накатила!
      Леня поднял синюшно-бледное лицо.
      — Из окна хотел… Но там низко. Только покалечился бы. — Он покусал дряблую губу. — Я, Игорек, лезвием себя решил. Классная у меня там заточка для карандашей. Ни разу не пользовался. Так в упаковке и валялась. Пристроил я лезвие к вене. И совсем протрезвел. Понял, сделаю. Бывает же такое, безо всяких знаешь — сделаешь. И плевать, что потом о тебе подумают. Сам за себя решаешь. Может, первый раз в жизни.
      Герман попытался встрять, но Поэт тихо ткнул ему локтем в ребра.
      Примак не спускал измученного взгляда с лица Корсакова. Казалось, пытается прочитать на нем что-то очень важное для себя.
      Игорек, только не смейся. Не надо, — жалобно сморщившись, попросил он. — Увидел я Его. Понял о ком, да?
      — Обычно, чертей зеленых видят. — Корсаков попробовал все перевести в шутку.
      Герман одобрительно кивнул. И больше головы не поднял. Так и застыл, свесив нос в стакан.
      — Черти — это фигня, — отмахнулся Леня. — Пройденный этап. А тут Он!
      Примак через силу потянул стакан к губам. Но опять не донес.
      — Поднял глаза… А Он напротив на табуреточке пристроился. Стакан в пальцах крутит. Сам весь в белом. И свет от него — белый. Смотреть больно. Я одной половиной соображаю, что все — «белка». А другой — верю. Понимаешь, верю! А потом и целиком поверил. Полностью! И даже страх прошел. Только сказать ничего не могу.
      Леня стал в лицах изображать сценку, как плохой актер, слишком активно «щелкая лицом».
      — Он, значит, из стакана пригубил. Отодвинул его, вот так. И так мне в глаза посмотрел… Я думал, помру! И сказал Он: «Плохо тебе, Ленька?» Я молчу. Что тут сказать? А он смотрит, как… Слов даже подобрать не могу. Словно ему кишки на кулак мотают. И говорит: «А мне каково, ты хоть раз подумал? То-то». Встал. Свет аж до потолка взметнулся. А потом — темнота. Очнулся я… А на столе два стакана. Мой — пустой. И его — на два пальца виски. Тут я и сдернул. «Евростар», Париж… Сам от себя бежал. Клянусь, Игорек, только о тебе всю дорогу и думал! Не знаю, почему, но чуял, если найду тебя, то только ты сможешь помочь. Хоть советом…
      От Примака так пахнуло сухим жаром безумия, что Корсаков невольно поежился. Не стоило труда догадаться, что Ленька неспроста заявился на Арбат и чуть ли ни силой утащил к себе. Хотел выговориться, выплеснуть из себя то запредельное, что открылось то ли в алкогольном бреду, то ли в секунду предсмертной ясности сознания. Не суть важно, когда и как открылось, главное, что Ленька не врал, нутром почувствовал Корсаков. Видел, видел Примак, сидел рядом, дышал одним светоносным воздухом. И отравлен им теперь до конца дней.
      Примак судорожно опрокинул в себя водку. Вытер губы и подбородок.
      — Как после такого жить, Игорь, а?
      Леня в каком-то немом исступлении ждал ответа. Герман впал в прострацию, держа на изготовку стакан. Поэт смущенно потупил глазки в кружку.
      «Но почему я? Мне зачем же рассказывать? Или у меня своих тараканов в голове мало? Почему из всех выбрал меня? Уж я живу, ниже падать некуда. Завтра помру, только участковый в протоколе помянет. Картины из комнаты выгребут, растащат или прямиком на помойку выбросят. И, считай, не было Игоря Корсакова».
      — Как жить, Игорь? — простонал Леня.
      Корсаков через силу улыбнулся.
      — Да живи, как хочешь. Считай, что Второе пришествие для тебя уже состоялось. В индивидуальном, так сказать, варианте.
      Леня схватился за голову.
      — Вот, значит, как! Вот, значит, как! А я и… Мне в голову такое даже бы не пришло. — Он понял взгляд на Корсакова. — Выходит, Он так решил: было один раз, да ничего не вышло, и теперь к каждому решил явиться. Один на один. В глаза посмотрит, а потом — живи, как хочешь. Потому что уже ничего не будет: ни Страшного суда, ни грешников в котлах, ни мертвецов из могил. Просто — живи и все. И что, теперь так вечно жить?
      Он вытер слезящиеся глаза.
      — И что, Игорек, вечно теперь жить? Если оно уже было, Пришествие это.
      — Почему вечно? — Корсаков пожал плечами. — Сколько сможешь.
      — Надо срочно выпить, — сказал сам себе Примак. — Иначе сорвусь.
      Он плеснул водки, чокнулся с успевшим задремать Германом, разбудив того. Потом с Поэтом. Глядя в глаза, ударил кромкой стаканчика по стакану Корсакова.
      — Спасибо, Игорь, — едва слышно прошептал Леня.
      И жахнул водку, крепко зажмурившись.
      Корсаков выпил и с интересом стал следить, как светлеет и разглаживается лицо Лени. Глаз тот не открывал. Плотно сжатые веки мелко-мелко подрагивали.
      «Держись, — приказал себе Корсаков. — Если попрет из тебя, тут всем тошно станет. Даже чугунным богам, что тут носом в землю лежат».
      Он вне очереди плеснул себе еще полстакана. Жадно выпил. Задержал дыхание. В груди полыхнуло. Огненный всполох лизнул мозг.
      Корсаков с холодной яростью осознал, что раньше Лени вошел в стадию «все на баррикады».
      С размаху расплющил стаканчик об стол. Ударил так, что подпрыгнула вся снедь, разбросанная по столу.
      Герман икнул и затравленно втянул голову в плечи. Поэт обреченно захлопал глазками. Оба, почему-то, подумали, что сейчас их будут бить. Леня открыл один глаз, и им удивленно уставился на Корсакова.
      Корсаков, тяжко навалясь на стол, встал. Поймал равновесие и объявил:
      — Сейчас будет речь. Требую тишины и внимания!
      Леня распахнул второй глаз. Теперь в обоих полоскались бесенята. Тоску напрочь смыла последняя доза выпитого.
      — Не надоело под водку стонать о загубленной России, товарищи? — по-ораторски налегая на «р», воскликнул Корсаков.
      — Надоело! — за всех товарищей подтвердил Герман.
      — Хватит топить героизм в водке! Россия ждет от нас воли и ярости! Вот ты, Леонид! — Корсаков ткнул пальцем в глупо ухмыляющегося Примака. — Где ты был, когда мы кровь проливали в девяносто третьем? Когда на баррикадах, против танков и спецназа стояли… Хазбулатов с трубкой за нашими спинами прятался. И юный толстожопый Гайдар впереди маячил! Где ты был, Леонид Примак?
      — Э-э… Так сразу и не вспомнить. — Леня замешкался. — Так… В Стокгольме. Выставка, понимаешь…
      — «Панимаешь»! И это говоришь ты? — трагически воскликнул Корсаков. — Не узнаю, тебя Леонардо! Ты же — вождь, агитатор, горлопан, главарь! Собрал банду, так действуй! Хватит шушукаться по углам и показывать фиги в кармане. Час настал!
      — А что, уже пора? — оживился Леня.
      — Вчера было рано, завтра будет поздно, — ответил цитатой из Ленина Корсаков. — Я уже вижу, вижу кровавую зарю нового дня! Своими руками поможем солнцу взойти. Пусть мы не доживем до полудня. Но я хочу увидеть рассвет! Пробил наш час, братья! Леонардо, вернем себе наш город! Хотя бы на день, но он будет наш. Таким, каким мы его хотим видеть. Украсим наш город баррикадами! Разве ты не слышишь, Леня, наш город молит нас о баррикадах! Он хочет крови и праздника. И мы обязаны его устроить. Сегодня, прямо сейчас! Пусть раз в жизни. Пусть — в последний раз! Короче, веди нас, Леонид в бой.
      — Момент, мне нужно вспомнить план восстания! — ответил Примак. Быстро плеснул в стакан водку, опрокинул в рот, подышал в кулак и выбросил его вверх в интербригадовском приветствии. — «Но пасаран» — они не пройдут! Свобода или смерть, камарадос! Есть у революции начало, нет у революции конца! Па-апра-шу, ваши стаканы!
      Герман и Поэт подставили свои стаканы под остатки водки, булькающей из бутылки. Пустую стеклотару Леня швырнул через плечо. Бутылка брызнула осколками на голове кого-то из бронзовых вождей.
      — История нас оправдает! Мы перепишем ее набело собственной кровью! Наши имена будут давать детям и городам. Свобода или смерть! Кто верит в меня, кто любит меня — за мной!! — заорал Леня, входя в революционный раж. — Поэт, пакуй закуску. Геринг, водку не забудь!
      Гурьбой вывалили из беседки.
      Корсаков оступился на последней ступеньке. Покачнулся, ловя равновесие, замер, закинув голову.
      На секунду смежил веки. И вновь ухнул в черный омут…

* * *

       …С шинельно-серого неба падают хлопья снега. Тают на лице, холодными дождинками стекают за воротник, вызывая неприятный озноб.
       Снежная опушка лежит на киверах и шинелях построенных в каре солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков. Лица людей угрюмы, в глазах тоска.
       Снег перед строем истоптан копытами. Кое-где сбрызнут густо-красными ягодинами свежей крови. В морозном воздухе плывут пласты порохового дыма. Только что отбили ружейным огнем атаку кавалерии. Впрочем, драгуны не слишком усердствовали. Видимо, был приказ только проверить на прочность мятежные полки. Теперь обе стороны понимают, обратного пути нет.
       Оттесненная с Сенатской площади толпа, разгоряченная зрелищем, подбадривает заговорщиков криками, метает в верные царю войска камни и поленья. Из-за ограды строящегося Исаакиевского собора летит строительный мусор, обломки кирпича, доски.
       Полковник Корсаков, словно почувствовав на себе чужой взгляд, оглядывается.
       Карета, запряженная парой гнедых, прокладывает себе путь сквозь толпу. Люди неохотно расступаются, открывая приехавшим обзор на площадь.
       Плывет в сторону занавеска, за черным стеклом окошка проступает овал бледного лица. Светлые локоны спадают из-под капора. Лихорадочно блестящие глаза, искусанные красные губы…
       «Анна! Бог мой, Анна!» — ухает сердце Корсакова.
       Драгунский офицер, подскакав к карете, склоняется в седле, энергично жестикулируя. Кучер разворачивает карету. Последний взгляд…
       «Анна!» — Сердце рвется из груди.
       Корсаков заставляет себя отвернуться.
       В морозном воздухе плывет надтреснутый голос:
       — …при Бородине и под Малоярославцем. Вместе с вами лил кровь при Темпельберге и Лейпциге! Вы помните меня, солдаты? Когда я кланялся пулям? — Всадник с непокрытой головой горячит коня, гарцуя вдоль каре. Склоняется, заглядывая гренадерам в лица. — Покайтесь, братцы! Государь милостив. Вспомните присягу…
       Возмущенные голоса за спиной Корсакова:
       — Кто это? Остановить немедленно!
       — Генерал-губернатор Милорадович.
       — Каховский, ну, что же ты? Стреляй!
       Солдаты смущенно отводят глаза, кто-то от души пускает по матушке. Заледеневшие штыки колышутся над головами.
       Князь Оболенский, с ружьем наперевес бросается к всаднику.
       — Извольте отойти, ваше превосходительство!
       Милорадович отмахивается от князя, как от назойливой мухи.
       — Против кого? Против самодержца? Против народа, товарищей ваших? Братцы, оглянитесь вокруг! Россия…
       Оболенский делает длинный выпад, штык бьет Милорадовича в бок.
       Генерал вольт-фасом разворачивает коня.
       — Каналья! — взвивается голос Милорадовича.
       Бледное худое лицо Каховского кривится, глаз зажмурен, рука с пистолетом вскинута.
       С гулким хлопком в воздухе распускается белый цветок порохового дыма. Одиночный выстрел заставляет дрогнуть строй. Словно ветер растревожил стальную осоку штыков.
       Пуля попадает Милорадовичу в спину. Он недоуменно оглядывается. На лице непонимание. Налетевший ветер треплет седые волосы на голове генерала. Хватаясь руками за воздух, он падает на круп коня, и сползает на землю.
       Ропот тяжело катиться по каре.
       Корсаков подлетает, хватает Каховского за отвороты сюртука.
       — Ты, гаденыш… Ты в кого стрелял?!
       — Пустите, полковник. Пустите немедленно!
       У Каховского жалкие глаза и капризно скривленный рот мальчишки, пойманного лицейским цербером.
       Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.
       Он нервной походкой идет вдоль строя. Подальше от мальчишек с пугачами, решивших поиграть в войну.
       «К черту все! К черту! Скорее бы закончили балаган».
       Над площадью плывет призывный голос горна.
       Верные царю войска, расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры.
       Корсаков улыбается.
       «Вот и славно!»
       Вдоль каре рассыпаются вскрики команд. Строй еще плотнее смыкается. Каре ощетинивается ершом штыков.
       Залп!
       Стальные шершни картечи рвут строй. Мертво валятся одни, опрокидываются другие, третьи обморочно оседают на подкосившихся ногах. Крики, стоны, кровь…
       Тугой шар эха катится над Невой. Пороховой дым застилает площадь.
       Еще залп.
       Жесткий удар клюет в плечо, и Корсаков лицом падает в истоптанный снег…
       Кто-то переворачивает его на спину.
       В сером небе беззвучно парят снежинки. Кажется, они сами собой слагаются в странные, угловатые знаки.
       Он пытается прочесть загадочные письмена. На удивление, у него получается легко и просто, будто знал этот язык с детства.
       Чья-то тень закрывает небо.
       — Не мешайте! — кричит Корсаков.
       Но из горла вырывается только хрип.
       — Этот еще жив, — доносится откуда-то сверху.

* * *

      — Я живой… Живой, пустите!
      — Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?
      Корсаков с трудом открыл глаза.
      Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман, он разглядел в полумраке лицо Примака. Леня улыбался.
      Пахло хлоркой и ночлежкой. Осторожно поворачивая голову, Корсаков осмотрелся.
      Маленькая комната, с крашеными темной краской стенами, тусклая лампочка, дверь из стальных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман. Возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в пальто, с полуоторванным воротником, на голом теле и галошах на босую ногу. Он с тупым упорством толкал дверь плечом и нечленораздельно чего-то бормотал.
      — Замели нас, Игорек. — Леня пошлепал губами ему в самое ухо. — Мусора замели, век свободы не видать!
      — Это я уже понял, — с трудом шевеля языком, прошептал Корсаков. — За что?
      Примак помялся.
      — Видишь, дело какое… Я на тебя понадеялся. Думал, остановишь, когда у меня уж совсем крышу сорвет. А ты первым вырубился. А они, — он кивнул в сторону спящих, — как с цепи сорвались. Особенно Герасим.
      — Герман его зовут, — вспомнил Корсаков. — Как Геринга.
      Интеллектуальное усилие отозвалось в голове тупой болью.
      — Еб… — Корсаков сдавил ладонями виски. — Башка сейчас взорвется. Слушай, что мы пили?
      — Много чего, — уклончиво ответил Леня.
      — Уф! Сушняк какой, аж горло до кишок пересохло. Повязали за что?
      — Было за что. — Леня отвел глаза. — Ладно, ты очнулся, и то хорошо. Пора отсюда выбираться.
      Он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья, потряс, громыхнув засовом:
      — Эй, сержант, поговорить надо.
      Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.
      — Чего буянишь, урод?
      — Я — известный… — начал Примак.
      — Пусти, начальник! — Мужик в пальто, увидев сержанта, оживился. Отпихнул Примака, он вцепился в решетку. — Пусти по нужде, начальник. Не могу терпеть!
      — Я — известный художник Леонид Примак! — в свою очередь, оттерев бомжа, повысил голос Леня. — Мои картины находятся во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…
      — А у Ельцина, часом, не висят твои картины? — спросил сержант, с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика.
      — У Бориса Николаевич пока нет, — у Лени прорезался солидный баритон. — Но из администрации президента…
      — Поимей сострадание, — заныл мужик, топчась на полусогнутых.
      — Мне ясно дали понять, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен, — гнул свое Леня
      — Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим, — обрубил сержант.
      — Волки позорные, буду ссать здесь!!! — неожиданно, заорал бомж.
      — Ладно, выходи, — смилостивился сержант.
      Он отпер дверь. Бомж, поскуливая, метнулся мимо него. Леня пристроился тоже шмыгнуть из камеры, но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.
      — Что за насилие?! — возмутился Примак. — Я бывал в Англии, в Голландии, в Германии, но нигде не видел такого отношения!
      — Что, и там троллейбусы переворачивал? — усмехнулся сержант, запирая дверь.
      — Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, — пригрозил Леня.
      — Ага, и в ООН не забудь! — бросил сержант, удаляясь.
      Примак, отдуваясь от злости, забегал по камере.
      — Леонардо, какие, на фиг, троллейбусы ты переворачивал? — поинтересовался Корсаков.
      — А-а… Так, переклинило, — отмахнулся Леня. — Костя сказал, что в девяносто первом из троллейбусов баррикады строили. А он еще пацаном был, и мать не пустила. Решили дать парню шанс. Мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один. Там к Тверской под горку, он сам до площади доехал, а мы рядом бежали. У Белорусского хотели перевернуть. Тут нас и повязали. Сначала менты думали, что кино снимают, и не лезли. А когда разобрались, стали нас гонять дубинками. Надо было ноги делать… А куда побежишь, когда на одной руке ты висишь, а за другую Гермоген цепляется. Да еще Поэт под ногами путается! Так и взяли, волки позорные.
      Корсаков почесал гудящий висок. Про баррикаду из троллейбуса ничего не поминалось.
      — Да, попали… Леня, деньги у тебя есть?
      — Откуда? Все пробухали, — как ожидалось, ответил Примак.
      — Уже хуже. В каком мы отделении?
      — Да хрен его знает! Мудаки тут одни, слова никому не скажи.
      Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.
      — Разбаловал тебя Запад, Леша. Теряешь былые навыки. Кто ж так с ментами разговаривает? Ты бы еще им конституцию наизусть почитал!
      Он подошел к решетке, подергал ее, призывно бренча замком.
      — Товарищ сержант, можно вас на минутку?
      — Мужики, вы меня достали! — долетело из конца коридора.
      Спустя минуту появился сержант. Втолкнул в камеру бомжа и вновь запер дверь.
      — Тебе чего, террорист? Если и ты отлить, то обойдешься.
      — Вы не могли бы позвонить в пятое отделение? — вежливо поинтересовался Корсаков.
      Сержант с сомнением посмотрел на него сквозь решетку.
      — В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?
      — Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым, он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.
      — И что будить? — насторожился сержант.
      — Что-нибудь да будет, — с мягкой улыбкой ответил Корсаков.
      Сержант пожал плечами и ушел в дежурку.
      Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа.
      Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.
      — О каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, — Леня засучил рукав куртки. — Вот, видишь? Видишь? Руки крутили.
      — Леонардо, отстань, — страдальчески сморщился Корсаков. — Дома Гертруде синяки свои показывай. Вечно у тебя какие-то идеи мудацкие: баррикады, революция. Тоже мне, Че Гевара. Плешивый уже, а все не уймешься.
      — Между прочим, про баррикады ты первым начал.
      — Что-то не помню.
      — Герасим подтвердит.
      — Ага, когда проснется.
      — Я этого так не оставлю! — крикнул в коридор Леня.
      — Только мента не зли, умоляю тебя. — Корсаков поморщился.
      Сержант появился через пять минут. Отпер дверь и распахнул ее настежь.
      — Корсаков, на выход, — объявил он.
      — А мои товарищи?
      — Забирай. Хотя вот этого я бы оставил. Для профилактики.
      Примак напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.
      — Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «камарадос».
      Они растолкали Константина и Германа.
      — Мужики, можно и мне с вами? — попросил бомж.
      — Увы, брат. Амнистия распространяется только на политических, — ответил Корсаков.
      Бомж, невнятно прошептав что-то про педерастов, развалился на освободившейся лавке.

* * *

      Хмурая, еще не проснувшаяся Москва задыхалась в сыром предрасветном смоге. В подворотне тянуло аммиачным сквозняком.
      Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на только что возвращенные часы. Обвел взглядом собутыльников. Помятые, налившиеся нездоровой серостью лица, выцветшие глаза. Особенно жалко смотрелся Леня. Наверное, из-за подрастерявшей европейский шик одежды. Если все как были самими собой, так и остались. Разве что, поистрепались и выдохлись от пьянки. Лене Примаку диагноз «неизлечимый алкоголизм» можно было ставить просто за внешний вид.
      — Пятый часа утра, господа подельники. Так, кто куда, а я домой, — объявил Корсаков.
      — Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка. — Примак присел на корточки и вытащил из носка две бумажки, по сто долларов каждая. — А ты говорил, я сноровку потерял!
      Корсаков поморщился, но промолчал.
      — Други, есть мнение посетить Ваганьковское. — Леня похлопал по плечу дрожащего поэта. — Вот Константин хотел поклониться Сереже Есенину и Володе Высоцкому. И за одно присмотреть местечко для себя.
      — Ничего я такого не хотел, — промямлил Поэт, с тоской глядя на купюры в руке Лени.
      — Хотел, хотел, я помню, — осклабился Примак. — Гермоген, ты с нами?
      — А то! — отозвался разом повеселевший мужичок. — Только зовут меня Герман.
      — Браво, Люфтваффе! Сейчас загрузимся — и в штопор. Только дружно, уговор? Игорек, не ломай кайф. — Леня подмигнул Корсакову и потер друг о друга зеленые бумажки. — Гуляем дальше. Бабки есть, что еще надо!
      Корсаков, прищурившись, поглядел на Примака.
      — Слушай, Леонардо, — процедил он. — А ведь по молодости ты не имел привычки заначивать деньги от друзей!
      — Так это не от друзей, а от ментов!
      — За сотню баксов, нас до утра с мигалкой по городу катали бы! А из-за твоего жлобства мы припухали на нарах. И чуть на них на пару лет не подсели!
      — Но ведь вырвались же! Сотню «зелени» ментам отстегивать… Рожа у них не треснет? — возмутился Примак.
      — Крыса! — в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.
      — Игорек! Ты, чего, обиделся?
      Примак пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился.
      — Ну, как знаешь… — Он повернулся к собутыльникам. — Что приуныл, Константин? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гермоген, лови тачку!
      — Сей момент! Только я — Герман, сколько раз повторять.

      Наверное, недавно проехала поливалка, мокрая булыжная мостовая Старого Арбата отсвечивала черной слюдой, фонари светили сквозь туманные ореолы. Шаги гулким эхом отражались от стен спящих домов.
      Корсаков еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Окуджавой. А теперь…
      Теперь улица кормила его и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов, милиционеров и бандитов, проституток и профессиональных нищих. «Пасынки Арбата» называл про себя Игорь эту человеческую накипь, густой слизью присосавшуюся к его родной улице. У «пасынков» считалось особым шиком заявлять: «Я на Арбате с восемьдесят…какого-то года». Чем ближе дата к восемьдесят шестому, когда улицу отдали на откуп неформалам, тем человек считал себя круче. Игорь помалкивал. Не говорить же каждому «пасынку», что на Арбате он, фактически, с самого рождения, потому что явился на свет в роддоме имени Груэрмана, уютном особнячке, выходящим окнами на сегодняшний Новый Арбат, бывший Калининский проспект.
      Игорь, пройдя арбатской брусчаткой, свернул в Староконюшенный переулок. Вошел в захламленный, темный двор. Уже который год Корсаков жил в выселенном доме, приспособленном под ночлежку, «пасынками Арбата».
      Он закинул голову и посмотрел вверх. Ни огонька. Окна пялились в ночь пустыми рамами.
      Игорь открыл скрипучую дверь подъезда, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляли, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, как сурки, забившись в вонючие норки.
      Корсаков проверил, заперта ли стальная дверь, ведущая в подвал, и поднялся на второй этаж.
      На со второго по третий этаж располагалось общежитие творческих личностей, эффектно именуемое «сквот». По уровню комфортности сквот отличался от нижерасположенного бомжатника, как трехзвездочная гостиница от двухзвездочной. То есть, почти ничем. Разве что постояльцы не гадили прямо в номерах, а использовали для нужд туалет с расколотым унитазом. По умолчанию считалось, что жители сквота живут творческой жизнью. Но по большей части, если отбросить «творческий» антураж, она мало отличалась от бомжатской.
      Корсаков прислушался. Соседи по сквоту — непризнанные гении, их боевые подруги, случайные собутыльники и нагрянувшие из Питера друзья — вопреки обыкновению ночь криками и песнями не тревожили. Тишина стояла, как в тихий час в детском саду.
      — Наверно, погода действует, — решил Корсаков.
      Ощупью нашел скважину замка, открыл дверь в квартиру.
      В короткий коридор выходили двери трех комнат. Из-под ближней сочился слабый свет.
      — Кто?! — раздался из комнаты юношеский голос.
      — Конь в пальто! — отозвался Корсаков.
      — Заходи!
      Комната была перегорожена китайской ширмой, на стенах висели картины в самодельных рамах. На полу горели свечи, из соображений безопасности, помещенные в бутылки с отбитыми горлышками. Сказочное, трепещущее освещение хоть немного скрывало обшарпанное убожество интерьера.
      В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и куртка Влада Лосева, молодого художника, с которым Корсаков делил жилище.
      — Горбатого могила исправит, — пробормотал Корсаков.
      Лосев прописался в сквоте зимой, и с тех пор в комнату, служившую спальней, как тараканы на сахар, потянулись поклонницы. То ли худосочный вид Влада будил в них материнские чувства, то ли яркие пятна на картинах Лосева бередили некие тайные струнки женского либидо, но поток дам, девиц и школьного возраста лолит не прекращался, несмотря на вопиющие бытовые условия. Корсаков называл это «поклонение святым мощам», намекая на худобу Влада. Влад отвечал, что хороший кочет всегда худ и зол до этого дела.
      Корсаков закрыл дверь, скинул ботинки и прошел к своему лежбищу — пружинному матрацу на полу под окном. Сбросив куртку, он повалился навзничь, совершенно обессиленный.
      — Ты как? — спросил Влад из-за ширмы.
      — На букву «хе», — простонал Игорь. — Выпить нету?
      — Увы, коллега. — Владик выглянул, наметанным глазом оценил состояние Корсакова и сочувствием покачал головой. — И денег нету, что самое обидное. Где это ты так погулял?
      — Леонардо Примак приехал.
      — Понятно. Что в этот раз поджигали?
      — Сегодня мы баррикаду строили. Черт, мне бы грамм сто и укусить хоть что-нибудь! У тебя как с деньгами, сосед?
      — Говорю же, как у Буратино. За ноги тряси, ни хрена не зазвенит.
      — Есть деньги, — раздался девичий голосок. — Кто пойдет?
      — А кто там такой щедрый? — спросил Корсаков.
      — Неважно. Деньги в кармане, в пальто.
      Корсаков облегченно откинулся на спину.
      — Живем! Только, ребятки, я — пас. Ноги не держат. Влад, у тебя совесть есть?
      Владик, голый, как грешник в аду, прошлепал к двери, порылся в карманах пальто и выудил кошелек. Раскрыв его, он пошуршал бумажками и разочарованно свистнул.
      — Здесь же баксы…
      — Что, уже не деньги? — прилетело из-за ширмы.
      — Само собой, деньги… Только стремно, — покачал головой Лосев. — Укуренный я. А там с утра менты лютуют. До обменника не дойду, свинтят.
      — Нет там никого, спят все давно! Чего это тебя на измену пробило?
      — Девочка, это называется — интуиция.
      — Ох, ну что ж мне, сдохнуть теперь? — страдальчески закряхтел Корсаков. — Не видишь, колотун начинается!
      — Энн, может, ты сбегаешь? — безо всякой надежды спросил Владик.
      Заскрипели пружины древнего дивана, подобранного на помойке, и в сквоте окончательно раздолбаного от сексуальных перегрузок.
      Гостья тоже нагишом, выскочила из-за ширмы, отобрала у Влада кошелек.
      Корсаков с завистью посмотрел на них. Молодые, стройные, животы плоские.
      — Энн, убей его, — слабым голосом попросил Корсаков.
      Он закрыл глаза, и тотчас его замутило, голова пошла кругом. Он немного поборолся с собой, потом обреченно рухнул в тяжелое забытье…

* * *

      В одиночке двоим тесно, не развернуться. Приходится стоять почти вплотную друг к другу. Гулкий голос бьется о стены каменного мешка, ему тоже здесь тесно.
      — Я понимаю, мальчишки, как гусарский насморк, подхватившие якобинскую заразу… Революций им захотелось! В заговор поиграть решили. От скуки, только от скуки, уверяю вас! — Бенкендорф заложив руки за спину, покачивается с пятки на носок. — Читал я их, с позволения сказать, конституцию. Бред извращенного ума. Да-с! И сплошь безграмотность в делах государственных. Первоклассник лицея написал бы лучше! — Он дышит гневно, как взъяренный жеребец. — И вы с ними, Алексей Васильевич?! Боевой офицер! Если не ошибаюсь, государь вам Золотое оружие пожаловал?
      — Да, Александр Христофорович, было и такое. — Корсаков не опускает глаз. — Что касаемо заговора, то в его успех я никогда не верил. Вы правы, мальчишки… Речи да тосты за свободу горазды произносить, а как до дела дошло, так на то их только и хватило, что в беднягу Милорадовича пальнуть. Да еще в спину! Тошно вспоминать, ей богу. Полдня солдат на морозе продержали, а потом дали расстрелять.
      — Сдается мне, вы жалеете, что настоящего дела не вышло?!
      — Жалею лишь об одном, что жив остался.
      Две тени на стене: сухая, вытянутая — его, Корсакова, и округлая, бесформенная, словно человека, сунутого в мешок, — графа Бенкендорфа.
      — Но зачем, зачем вы, Корсаков, ввязались в сей нелепый бунт?
      — Судьбу хотел еще раз испытать.
      — Что? Не понимаю!
      — И я, Александр Христофорович, не понимаю. Одно слово — судьба.
      Бенкендорф надолго замолкает. Бесформенная вытянутая тень качается на стене. Словно висельник в мешке.
      — Вот и испытали вы свою судьбу, друг мой! По секрету скажу, военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы. Днями вам объявят приговор. — Голос Бенкендорфа делается теплым и густо-сладким, как утренний шоколад. — Надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании. Государь милостив и былых заслуг не забывает. И не мешкайте, Бога ради!
      Тень на стене не дает оторвать от себя взгляда.
      — У врага пощады не просил… А у государя своего, полагаю, не зазорно будет. Как вы полагаете, ваше превосходительство?
      — Именно так! Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, — подхватывает Бенкендорф. — Роль ваша в заговоре ничтожна. Не явись вы в тот проклятый день на площадь, уверен, не пришлось бы нам свидеться в столь скорбном месте.
      — Значит, не мог не пойти, — едва слышно произносит Корсаков.
      — Изволите бумагу и перо?
      — Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.
      Тень висельника качнулась к дверям.
      — И слава Богу, что одумались! Засим, прощайте, голубчик. Надеюсь, в другой раз свидимся в более подходящей обстановке.

* * *

       В распахнутую дверь врывается сквозняк. Колеблет пламя свечи. Одинокая тень корчится на стене.
       Гулкий удар засова. Скрежет ключа в замке.
       Сырость и мрак. Шершавый холод стен.
       «Анна, Бог мой, Анна!»

* * *

      На лоб, покрытый горячей испариной, легла холодная ладонь.
      — Не кричи, я здесь! — донесся откуда-то издалека голос.
      Корсаков осторожно открыл глаза. Мягкий свет свечей. Лунный отблеск в светло-русых волосах. Овал бледного лица. Сочные, чуть припухшие губы. Искорки света в темных зрачках.
      — Ты меня звал, — прошептала девушка.
      — Как?
      — Анна. Меня, вообще-то, Аня зовут. Для своих — Энн.
      — Бред какой-то! У тебя лицо из восемнадцатого века. Я буду звать тебя Анной.
      — Я согласна.
      — Еще бы! О, черт… Колотун начинается.
      Корсаков стиснул зубы.
      — Что, так плохо? — участливо спросила Анна. — Потерпи, я сейчас.
      Завернувшаяся в простыню фигурка исчезла за ширмой, вновь вынырнула, показалось, по воздуху подплыла к лежащему навзничь Корсакову. Волна потревоженного воздуха раскачала язычки пламени на свечах. На стенам заплясали причудливые тени.
      Анна присела на корточки.
      — Косячок будешь? — Она протянула ему дымящуюся самокрутку. — Пыхни, должно помочь.
      Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Задержал в себе дым. Медленно выдохнул. В голове пузырем лопнула пустота, боль сразу же отступила. Нервные судороги, терзавшие тело, заметно ослабли.
      — А Влад где? — спросил он, передавая бычок Анне.
      Анна нервно дернула плечиком.
      — Отправлен для совершения подвига. В ближайший обменник, и далее в магазин.
      Сколько денег ты ему выдала?
      Анна достаточно умело затянулась. Порциями выдохнула дым из округленных губ.
      — У-у-у! Полсотни баксов. Увы, меньше не было.
      Корсаков принял из ее пальцев самокрутку, глубоко затянулся, запрокинул голову, медленно выдохнул терпкую струю. В затылке сразу же разлилась приятное онемение. По теле стала нарастать приятная истома. Появилась тяга к глобальным умозаключениям.
      — Соблазнительная сумма, — растягивая звуки, произнес он. — Она самопроизвольно порождает две вероятности: Влад может не дойти… Или может не вернуться. С ним это бывает. При рассмотрении первой вероятности следует иметь в виду… М-да.
      Корсаков замолчал и сконцентрировал взгляд на густом облачке дыма, всплывающем к потолку, чувствовал, как в голове зарождается мысль яркая, глубокая и всеохватная.
      — Не придет через час, убью, — заявила Анна.
      — Ну-ну, сразу и убью-ю! — выдохнул вместе с дымом Корсаков.
      — А нафига нам такой друг?
      Корсаков закашлялся, вытерев глаза, уставился на девушку.
      — Я думал, у вас любовь.
      Анна хмыкнула.
      — Впрочем, это ваши дела, — пробормотал Корсаков, вновь погружаясь в наркотическое благодушие.
      Передавая друг другу самокрутку, добили ее до конца. На разговор никого не пробило. Сидели молча, уставившись на язычки пламени.
      В глазах у Корсакова вдруг поплыло, призрачный свет хлынул через края бутылочных светильников и залил комнату янтарным свечением.
 
— Оплавляются свечи на старинный паркет,
Дождь сбивает на плечи серебро эполет,
Как в агонии, бродит молодое вино,
Пусть былое уходит, что придет — все равно…
 
      Корсаков облизнул сухие, горькие от травы губы.
      — Чьи это стихи? — тихо спросила Анна.
      — Володя Высоцкий, — ответил Корсаков.
      — Мой папа тоже иногда слушает Высоцкого. Говорит, очищает душу. Типа психотерапевта.
      Замечание о папе, Корсаков пропустил мимо ушей.
      — Был такой гений — Владимир Высоцкий, — продолжил он. — Гений, потому что умер вовремя. Умер, когда окончательно сгнило то, частью чего он был.
      — Что сгнило?
      — «Совок». «Совок», девочка. Брежнев, Сахаров, Олимпиада… Фарцовка, портвейн и Солженицын под подушкой. Все мы родом из «совка». Все… И ничего с этим уже не поделать.
      — А я думала, что совок — это то, чем в песке ковыряются, — хихикнула Анна.
      — Счастливая, — вздохнул Корсаков. — Тебе сколько лет?
      — Уже совершеннолетняя. А что?
      Она оказалась в опасной близости, а Корсаков пребывал в том состоянии кайфа, когда любая женщина в пределах досягаемости кажется единственной и неповторимой.
      — Так, на всякий случай.
      Он вытянулся на матрасе. Закрыл лицо рукой.
      «Корсаков, не надо. Все это было, и не раз. В конце концов, она тебе в дочки годится», — сказал он сам себе.
      Он слышал, как девушка ходит по комнате, передвигает вещи.
      — Ты что там делаешь?
      — Так, решила навести порядок, — отозвалась она.
      — Ненормальная, — проворчал Корсаков.
      — Это все Влада картины?
      — В левом углу его, в правом — мои.
      — Ты тоже художник?
      — Тоже, — помедлив, ответил Корсаков.
      Анна зажгла новые свечи, взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на нее, прямо на полу. Свернула еще одну сигаретку. Чиркнула зажигалкой.
      — Еще покурим на пару? — спросила она. — Что-то меня не зацепило.
      Корсаков приподнялся.
      В голове мелодично звенели колокольчики, а зрение обрело пронзительную до болезненности четкость.
      С минуту он с немым восхищением разглядывал Анну.
      — Бог мой, Анна… — прошептал он.
      Легкость в теле ощущалась невероятная, движения опережали мысли. Только подумал, а, оказалось, уже сходил в дальний конец комнаты, принес все необходимое для работы, разложил вокруг себя и уселся на матрасе в позе египетского писца.
      — Только не шевелись, — предупредил он, наклоняя к свету растянутый на подрамнике лист.
      Анна пошевелила плечами, и простыня опала на пол.
      — Так лучше? — прошептала она.
      Игорь невольно сморгнул.
      На голых женщин и обнаженных натурщиц насмотрелся достаточно. Но тут произошло чудо: призрачный свет свечей коснулся молодой кожи, омыл еще по-детски округлое лицо, янтарными нитями застыл в волосах, заиграл в черных агатах глаз.
      — Не шевелись, — прошептал Игорь.
      Одним непрерывным движением карандаша, он вывел абрис ее фигуры, быстрой штриховкой наметил глаза, губы и темные альвеолы вокруг бусинок сосков, серией резких ударов обозначил складки ткани вокруг талии.
      Макнул толстую кисть в воду и широкими мазками заполнил абрис фигуры. Затем, не отжимая кисть, набрал желтой краски и залил фигуру. Выбрал кисточку потоньше, обильно смочил и макнул самый кончик в фиолетовую краску.
      Он перехватил недоуменный взгляд девушки и с тайной усмешкой подумал: «Глупая, сейчас ты увидишь чудо!»
      Едва прикасаясь кончиком кисти к бумаге, он добавлял в взвесь желтого крупицу фиолета, и, растекаясь по мокрой поверхности, краска приобретала теплый, естественный цвет человеческой кожи.
      — Ой, — выдохнула от удивления Анна, через край листа подглядывая за его работой.
      — А то! — рассмеялся Игорь. — Этот прием известен с семнадцатого века. Но Владик, уверен, его не знает. Хотя и художник. Тоже.
      Он вымыл кисточку. Помедлил, дожидаясь, пока не утихнет мелкая дрожь в пальцах. Быстрыми, уверенными мазками закончил лицо. Отбросил кисточку, схватил новую, самую тонкую. Выписал губы. Добившись их теплого, живого оттенка, удовлетворенно кивнул.
      — А теперь смотри на меня, — приказал он, готовясь последними мазками оживить глаза на рисунке.
      Их глаза встретились. Его, стальные и стылые, и ее темные и теплые, как вишни.
      И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…
      Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.
      — Ты — гений, — прошептала она.
      Корсаков слабо улыбнулся.
      Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.
      — Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я уже им был. Бывший гений Игорь Корсаков, прошу любить и жаловать!
      — Зачем ты так?
      Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.
      Потому что все у меня уже было.
      Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.
      Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.
      Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.
      Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.
      В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.
      — Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.
      — Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.
      Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:
      — Лось, копытами не греми! Человек спит.
      Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.
      — Спи. Ты такой измученный.
      Теплая ладонь коснулась его щеки.
      Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.
      «Анна, Бог мой, Анна!»

      Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.
      Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.
      Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!
      Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.
      Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.
      Гремят засовы. Из коридора окатывает светом фонарей. Корсаков щурится. Он уже отвык от яркого света.
      Входит дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. У конвойных в руках ружья с примкнутыми штыками.
      — Я готов, господа, — сухо роняет Корсаков.
      Застегивает верхние пуговицы на поизносившемся мундире и, не глядя на солдат, выходит в коридор.
      Долгий путь по мрачным лабиринтам. Лязг ключей и грохот отворяемых дверей.
      У последней его останавливают, продевают эполеты в галунные петли.
      Корсаков горько улыбается: в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.
      Дверь распахивается, и его толкают в слепящий свет.
      Щурясь от яркого солнца, он осматривается.
      На кронверке его уже поджидает строй солдат.
      Чуть в стороне замерла группа офицеров в парадных мундирах. Сзади них несколько дам и лиц в штатском. Показалось или нет: в небольшой толпе штатских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки…
      «Анна, Анна, ну зачем ты здесь!» — Он отворачивается.
      В густом от забытых запахов воздухе вязнут звуки.
      «…по заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…»
      Корсаков запрокидывает голову, ловя последние лучи уходящего за срез крепостной стены солнца.
      Молоденький поручик в виц-мундире, кривясь бледным лицом, рвет с плеч Корсакова эполеты. С него сдергивают мундир, оставив в рубашке, бросают на колени.
      Краем глаза он замечает, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф.
      «Вот и свиделись, ваше сиятельство», — по-волчьи щерится Корсаков.
      Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:
      «…с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!»
      Посыпалась барабанная дробь.
      Жесткие руки хватают Корсакова под локти.
      Поручик с усилием сгибает над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие, со звоном, лопается в его руках.
      Корсаков прищурился: «Попробовал бы ты вот так сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк!»
      И только тут до него доходит, что все кончено.
      Все потеряно… Даже честь потеряна!
      Гром барабанов оглушает, давит, гнет к земле. Хочется зажать уши, повалиться на землю, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать ничего…

* * *

      Грохот и крики ворвались в сон Корсакова.
      Приподнявшись на матрасе, он ошалело огляделся. Сквозь щели в забитых фанерой окнах, пробивались солнечные лучи, на полу от сгоревших свеч остались белесые лужицы, похожие на кляксы. Остатки позднего ужина аккуратно накрыты газеткой.
      Кто-то заорал во дворе начальственным баритоном, не подбирая выражений:
      — Я запалю этот змеюшник к е…ой матери с четырех сторон! Чтобы и следа не осталось! Всем яйца поотрываю, неформалы гребанные!
      За ширмой засуетились.
      — Кто это там разоряется? — проворчал Корсаков.
      — Ан-н-а-а! — раненным буйволом проревели под окном.
      Анна, ойкнув, в одних трусиках, подбежала к окну и посмотрела сквозь щель во двор.
      — Блин, папа!
      — С добрым утром! — Корсаков откашлялся в кулак. — Милая барышня, позвольте полюбопытствовать, как он вас вычислил?
      — Ай, у него бывший генерал МВД начальником охраны работает!
      Анна в панике метнулась за ширму.
      Корсаков закинул руки за голову и проорал в потолок:
      — Эй, Влад, атас! Сейчас нас бить будут.
      В дверь квартиры заколотили ногами.
      — Открывай! Открывай, уроды, пока дверь не вынесли!
      — Что же делать, что делать-то? — Владик заметался по комнате, пытаясь на ходу натянуть джинсы.
      — В окно прыгай, — посоветовал Корсаков, не вставая с матраса.
      — В окно? — Лосев подскочил к окну, подергал фанеру, потом, опомнившись, возмущенно посмотрел на Игоря. — Офигел? Буду я ноги ломать!
      — Так и так сломают. — Корсаков пожал плечами.
      — Не посмеют, — неуверенно возразил Владик.
      — Ха, ты моего папашу не знаешь! — подала голос Анна.
      — Что, крутой?
      — Этого у него не отнять.
      — Что делать, Игорь?!
      — Ты ее привел, тебе и отвечать.
      С грохотом слетела с петель входная дверь. В прихожую, судя по топоту, вломилось сразу несколько человек.
      — Белая сибирская лиса, пять букв? — давясь смехом, задал вопрос Корсаков.
      — Пи-и-сец! — успел выдохнуть Владик, вытаращив глаза на дверь.
      Дверь в комнату распахнулась, ударив его по лбу. Легкий в кости Владик отлетел за ширму.
      Полный, коротконогий мужчина, лет пятидесяти, с красным от ярости лицом, ураганом ворвался в комнату. На нем был дорогой костюм, рукав измазан известкой, наверно, успел приложился к стене в подъезде. Очки в тонкой золотой оправе криво висели на мясистом, коротком носу.
      Следом вбежали накачанные ребята — то ли охрана, то боевики. Выстроились в цепь, отрезав путь к бегству.
      «М-да, влипли, — решил Корсаков. — Папа, действительно, при больших бабках и крутых делах».
      Мужчина отшвырнул ширму, она порхнула через всю комнату и накрыла все еще лежавшего на матрасе Корсакова.
      Лосев, в джинсах и кое-как застегнутой клетчатой рубашке, отлепился от стены и выступил вперед. Анна, в трусиках и майке, юркнула за его спину.
      — По какому праву? — проблеял Владик. — Я не позволю… Это моя девушка…
      Мужчина в очках вдруг сник, отступил на шаг, и устало показал на Владика своим охранникам.
      Один из них, похожий на комод парень, молча всадил кулак Лосеву в живот. Второй качок огрел Владик по затылку, и он, сложившись пополам, кулем рухнул на пол.
      Анна бросилась на ближайшего охранника, вытянув пальцы и визжа, как сумасшедшая.
      — Скотина! Убью, сволочь!!
      Ее схватили за руки, стараясь держать крепко, но не причинять боли. Она извивалась, пыталась пнуть коленом, ударить головой.
      — Прекрати немедленно! — прошипел мужчина, морщась от ее криков. — Посмотри, на кого ты похожа? Бляди с Тверской выглядят приличнее!
      — Тебе лучше знать! — завизжала Анна. — Думаешь, если денег вагон, то все можно?
      Мужчина на секунду зажмурился, как от пощечины. Но моментально взял себя в руки.
      — Не все, но многое, — холодно произнес он. — И в отличие от тебя, дурочка, я точно знаю, что можно, а что — нельзя. Уведите ее, — бросил он, стоявшим у двери охранникам. — И закончите с этим… — Он помедлил, подбирая слово. — Говном.
      Анна забилась в руках, держащих ее охранников.
      — Если с ними что-то случится, я тебя убью! — выкрикнула она. — Они же художники, гад!
      — Вот этот художник?
      Папа рванул узел галстука на побагровевшей шее, подошел к лежащему на полу Владику и брезгливо тронул его носком ботинка.
      — Встать! — неожиданно заорал он.
      Лосев поднялся, опираясь рукой о стену. Лицо его было парафиново-серым, изо рта текла кровавая слюна. Дышал он с трудом, с всхлипом всасывая воздух.
      — Папаша, нельзя ли потише? — попросил Корсаков, выбираясь из-под ширмы. — Здесь все-таки люди спят.
      Охранники у двери повернули к нему бульдожьи морды.
      — Ребята, команды «фас» не было, — улыбнулся им Корсаков.
      Папаша, не обращая на Корсакова внимания, брезгливо подцепил Лосева за рубашку двумя пальцами и подтянул к себе.
      — Это он художник? И вот с этим… ты спала? — Он метнул косой взгляд в сторону ворочавшегося на матрасе Корсакова. — Или с обоими сразу?!
      — Вы мне льстите, папа, — пробормотал Игорь, пытаясь завязать ботинки. — Мои лучшие годы давно позади.
      — Молчать! — рявкнул мужчина, и, обернувшись к дочери, спросил с горечью: — Вот твоя благодарность? Я ночей не спал…
      — Знаю, кто тебе спать не давал!
      Анна, вывернувшись из рук телохранителей, бросилась к Владику. Ее снова поймали, оттащили к двери.
      — Для того ты родилась в приличной семье, чтобы с патлатыми спидоносами на помойке жить?
      Корсаков фыркнул.
      Мужчина метнул в него бешеный взгляд и дернул щекой. Качки напряглись, как бультерьеры на поводках.
      В дверях показался еще один мордоворот.
      — Александр Александрович, там менты из местного отделения подъехали, — доложил он. — Что прикажете делать?
      Папаша, не обернувшись, бросил:
      — Заплати, сколько скажут, и пусть отваливают!
      Он ухватил Вадика за воротник и процедил:
      — Так, что ты мне хотел сказать, кот помойный?
      — Я готов жениться на вашей дочери, — выпалил Владик.
      — Что?!
      Корсаков зажмурился от удовольствия.
      Под давящим взглядом папы Владик на глазах стал терять лицо, становясь похожим на нашкодившего кота, которого хозяин ухватил за шкирку. Корсаков скривился и покачал головой.
      Александр Александрович повлек за Владика рубашку на середину комнаты и, чуть отступив, скомандовал:
      — Начинайте, ребята!
      «Комод» резко выбросил кулак и влепил его в глаз Вадику.
      Вскрикнув, Владик отлетел, распластался по стене и медленно осел на пол. Глаза его закатились, страшно блеснув белками.
      — Подонки, убийцы, ненавижу! — истошно закричала Анна.
      Ей зажали рот.
      Охранник подступил к распростертому на полу телу и со смаком стал пинать под ребра.
      — Достаточно! — удовлетворенно произнес Александр Александрович и обернулся к Корсакову. — Ну, а ты кто такой? Тоже художник?
      — Представьте себе, да, — ответил Корсаков.
      Александр Александрович дернул щекой.
      — И что же мы рисуем?
      — А вот, к примеру, — Корсаков указал на портрет Анны, прислоненный к стене.
      Александр Александрович шагнул поближе. Корсаков не без удовольствия увидел, как заходили желваки на его скулах.
      На портрете Анна, обнаженная, сидела на полу по-турецки. Задний фон заливал переливчатый янтарный свет. Игорь только сейчас, как следует, рассмотрел то, что рисовал ночью. Даже в полумраке комнаты краски светились, а кожа девушки на картине казалась теплой и упругой.
      Александр Александрович пожевал губами. Пригнулся, разбирая подпись в углу листа.
      Резко развернулся на каблуках.
      — Вы — Игорь Корсаков? — не скрыв удивления, спросил он.
      — Да, я — Игорь Корсаков.
      — Тот самый Корсаков?
      — Смотря, кого вы имеете в виду.
      Александр Александрович помолчал, разглядывая акварель.
      — Нет, ошибиться невозможно… Я видел ваши работы в галерее Эберхарда в Штутгарте. — Он посмотрел в лицо Корсакову. — А что вы здесь делаете, позвольте узнать? Вы же художник с именем.
      Корсаков, бросив взгляд в угол, где валялся Владик, ответил:
      — Живу я здесь, папаша!
      — Не сметь называть меня папашей! — выкрикнул Александр Александрович.
      — Как угодно. — Игорь пожал плечами. — Я думал, вам будет приятно.
      Анна истерически расхохоталась. Охранники потупились.
      Александр Александрович заложил руки за спину, перекатился с пятки на носок. Раз, затем другой. Очевидно, так успокаивался.
      — Картину вашу я забираю! — непререкаемым тоном заявил он.
      — Она не продается, — возразил Игорь.
      — А не сказал, что покупаю, я сказал, забираю! В качестве моральной компенсации. Осталось выяснить последний нюанс. Анна, он с тобой спал? — бросил он через плечо.
      — Я попросил бы не оскорблять даму в моем присутствии! — заявил Корсаков.
      Краем глаза он отметил, что охранники готовы броситься на него и без команды.
      — Он мой учитель! — внезапно крикнула Анна.
      — Да? — изломив бровь, спросил Александр Александрович.
      — Да, — с улыбкой ответил Корсаков, глядя ему в глаза. — Со вчерашнего вечера.
      В глазах у Александра Александровича вспыхнул хищный огонь.
      «Сибирская, белая лиса, пять букв», — мелькнуло в голове Корсакова, но он еще шире улыбнулся.
      — Вон отсюда! — рявкнул Александр Александрович. — Игорь Корсаков. — Он вложил максимум сарказма, на который только был способен.
      — Конечно, конечно… — Корсаков подтянул ноги, готовясь встать. — Если вам поскандалить негде. Попользуйтесь моей конурой, чего уж там. А я пока на улице покурю.
      Команды «фас» и на этот раз не последовало. Хотя Корсаков ее очень ждал.
      Вздохнув, тяжело встал с матраса. Подхватил плащ. Снял с гвоздя шляпу — настоящий ковбойский «стетсон». Правда, выглядела шляпа так, словно в ней лет двадцать носились по прериям, занимаясь всяческими ковбойскими непотребствами. Не торопясь, надел плащ, смахнул пыль с плеча, водрузил шляпу на голову.
      Все это он проделал в гробовой тишине, нарушаемой лишь тихими стонами Владика.
      Вальяжной походкой Корсаков прошествовал к дверям.
      — Пардон, забыл кое-что!
      Натянув шляпу поглубже, он обернулся к шкафообразному охраннику.
      — Как здоровье, дружок?
      — Не жалуюсь, — ухмыльнулся тот.
      — Ну, это пока.
      Игорь провел пальцем по кромке шляпы. Улыбнулся. И без замаха врезал ногой в пах охраннику.
      Парень распахнул рот и резко сложился пополам. Игорь апперкотом добавил в лицо. Охранник опрокинулся на спину, поджав колени к груди. И по-собачьи завыл.
      Воспользовавшись всеобщим замешательством, Корсаков, приложив два пальца к полям шляпы, подмигнул Александру Александровичу.
      — Честь имею, папаша!
      На высокой ноте взвизгнула Анна.
      Игорь заметил летящую сбоку тень, но среагировать не успел. Тяжелый удар швырнул его в вязкую темноту…

       Осень хлестала холодным дождем. Ветер гнал низкие, цвета мокрой дерюги тучи. С Невы тянуло стужей.
       Через час погонят на формирование, сунут в этап, и сгинет он, раствориться среди воров, убийц, беглых крепостных, поротых, клейменых, чахоточных, безумных…
       Как всегда, она не вышла из кареты, только отдернула занавеску.
       Корсаков увидел, как побледнело ее лицо, когда она нашла его в толпе ссыльных, и горько усмехнулся. Да, вид, конечно, непрезентабельный: обрит налысо, обвислые усы, недельная щетина, арестансткая роба, цепь от ножных кандалов в руках. Чудо, что вообще его узнала в серой массе этапников.
       «Анна, Анна… Уезжай, любовь моя! И поскорее забудь. Что было, то прошло. Что было суждено, то и сбылось. Прости…Судьбы не переменить».
       В строй, сукины дети! Становись, христопродавцы.
       Жесткий удар прикладом в плечо едва не сбивает с ног. Корсаков скрипит зубами, не столько от боли, сколь от унижения. К такому обращение он еще не привык.
       «Уезжай, Анна. Все — в прошлом!»

* * *

      Игорь очнулся от холода. Наваждение странного, страшного своей реальностью сна, развеялось. Осталась только тоска и боль.
      Застонав, он открыл глаза. Прямо перед глазами, устроившись в шербинке затертого до серости паркета, шевелил усами жирный, рыжий таракан. Игорь дунул, вспугнув рыжего. И, тут же, зашелся кашлем от боли в груди.
      Чертыхаясь, с трудом приподнялся на локте. Судя по свету за окнами, у нормальных людей наступил полдень.
      В комнате царил разгром: холсты, с рваными дырами от ботинок, разбросаны по полу, подрамники старательно переломаны в щепы, матрас заляпан краской, диван Влада убит окончательно. Дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты.
      На глаза попался «стетсон», растоптанный в фетровый блин.
      — Папаша, я был о вас лучшего мнения, — подвел итог осмотру Корсаков.
      С вешалки пропали кожаное пальто гостьи и куртка Владика.
      Корсаков попробовал встать. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался, и цепи каторжников звякают, отмечая каждый шаг, пройденный этапом.
      В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном.
      Корсаков узнал одного из соседей снизу.
      — Помоги, Трофимыч!
      Игорь был искренне рад, что заглянул именно Трофимыч. Мужичок он был себе на уме, но особой подлости за ним не замечалось.
      Родом то ли из Вологды, то из Архангельска, он мыкался в столице на птичьих правах из-за пустяковой судимости; после отсидки ему почему-то отказались выдавать паспорт, мотивируя тем, что домишко, в котором он был прописан, успел сгореть. Трофимыч в лучших традициях русского крепостного права поперся с челобитной в Москву, где и завис на долгие годы на положении лица без определенного места жительства.
      — Ух-ты, а чо здесь было-то? — Трофимыч поскреб заросший подбородок.
      — Твою мать… Сам не видишь?! — просипел Корсаков, пытаясь подняться. — Дед, помоги встать.
      Трофимыч шустро кинулся, подхватил готового завалиться на бок Корсакова.
      — Эк, тебя отходили! В нашей «пятере» и тот так не мудохают.
      Постанывая, Корсаков встал и почти повис на тщедушном мужичке.
      — В ванную, — только и смог выдавить из себя он.
      Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты.
      Воду, слава богу не отключили. Игорь отвернул кран, уперся в края ржавой ванны и сунул голову под ледяную струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть.
      Защипало разбитое лицо, Игорь осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, смотреть им приходилось, как сквозь мутную пленку. Губы были разбиты, во рту полно крови. Ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль.
      Кое-как смыв кровь, Корсаков прополоскал рот, напился воды. Отдышался и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и причитая.
      — Что дела-ит-си, что дела-ить-си, Игорек! — бормотал он, поддерживая Игоря под локоть. — Как фашист прошел, ей-богу! Только что дом не запалили.
      Корсаков сгреб с матраса тюбики с краской и объедки, плюхнулся туда, где было меньше пятен и, застонав, привалился к стене.
      — Может надо чего, Игорек? Ты скажи, я в момент сбегаю.
      — Не суетись, дед, дай подумать. — Корсаков собрался с мыслями. — Так… Вадика не видел?
      — Не, никого не видал. Кто тебя так уделал, а?
      — Не представились…
      «Анну папаша увез, это ясно, — рассудил Корсаков. — А вот куда Владик делся? Может, папаша грохнул? Мог, как муху. Только не здесь. Отвезли в тихое место и забили до полной неузнаваемости. Вот черт, жаль парня! Предупреждал же, все проблемы от баб. Начиная с трипака и заканчивая алкоголизмом».
      — Может, полстаканчика примешь, а? — участливо спросил Трофимыч.
      — Полстаканчика? — с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения.
      — Чисто для здоровья. Когда мудохают, надо либо до, либо сразу опосля на грудь принять. Тогда оно легче проходит. По себе знаю, Игорек.
      — Если угостишь, за мной не пропадет, сам знаешь, — решился Корсаков.
      Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через минуту вернулся с почти полной майонезной банкой, в которой плескалась прозрачная жидкость. Поверх банки положил бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.
      — Вот, спиртяшкой разжились, — похвалился он. — Не боись, не «Рояль» какой, а натуральный медицинский! Тебе разбодяжить, али так примешь?
      — Так.
      — И правильно. Что продукт портить. — Трофимыч прыснул немного спирту на газету и протянул ее Корсакову. — На, приложи к морде. Оттянет опухоль. Однако, все равно завтра будешь разноцветный, чисто — светофор.
      — Переживу.
      — За запивочкой сгонять, али так проглотишь?
      — Так.
      — Вот и ладушки, — радостно кивнул Трофимыч. — Так даже пользительней. Его в нутрях мешать никак нельзя. Сгоришь, как мой свекор. Мастер был по этой части. Ведро в один присест в одну харю мог уговорить. А раз всего запил — и прямо на месте помер.
      Игорь изготовился, отставив локоть. И залпом отпил полбанки. Спирт обжег разбитые губы, взорвался огненной бомбой в желудке, жаром выстрелил в голову. Боль в ребрах сразу же притупилась.
      Трофимыч услужливо поднес раскуренную сигаретку без фильтра.
      — Уф, — с облегчением выдохнул дым Корсаков. — Спасибо, выручил. Ты иди, Трофимыч. Я дальше сам.
      Трофимыч пошарил по карманам, вытащил смятую пачку «Примы» и положил Игорю под руку.
      — Вот еще тебе. Ну, давай, лечися.
      Уже с порога он, оглянувшись, добавил:
      — Только не помирай, паря, ладно?
      — Постараюсь, — усмехнулся Игорь.
      И тут же охнул от выстрела боли в груди. Сразу же захотелось умереть. Не столько от боли, сколько от тоски и безысходности.
      Корсаков ничком упал на матрас. Свернулся в калачик и забылся полуобморочным, тревожным сном.
      Из окна сквозило, и он, выпростав руку, притянул к себе валявшийся возле матраса плащ, заворочался, пытаясь натянуть на себя.
      Пальцы попали в карман. Он машинально пошарил.
      И обмер. Сон испарился, оставив в голове тяжелый перегарный смог.
      Корсаков вытащил руку из кармана и поднес находку к глазам.
      Раскатал свернутую в трубочку зеленую бумажку. Осторожно, еще не веря в чудо, положил стодолларовую купюру на пачку «Примы».
      Просчитав в уме все возможные варианты, нашел простое объяснение этому чуду.
      — Папаша, за такую дочь я прощаю вам все, — прошептал Корсаков.
      Он почувствовал, как в тело медленно возвращается жизнь. Даже боль от побоев стала вполне терпимой.

* * *

      У метро «Арбатская» он обменял сто долларов. В «Новоарбатском» купил целый пакет еды, ящик пива для себя и бутылку водки Трофимычу за заботу.
      В бомжатском общежитии никого не было, наверное, все ушли на вечерний промысел. Игорь отнес провизию в свою комнату. Посмотрел на разгром, махнул рукой: ни сил, ни желания наводить порядок не было. Рассовал по карманам плаща три бутылки пива, отломил полпалки копченой колбасы, взял сдобную булку. Спустился во двор и уселся на остов скамейки.
      Корсаков грелся в теплых лучах солнышка и потягивал пиво. Со стороны могло показаться, кайфует человек. Устроил себе маленький праздник.
      А пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях: после суточной пьянки, с мордобоем в финале, так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь — день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь — три валяешься.
      «Не прибедняйся, — поправил он сам себя. — И моложе мужики, после таких звездюлей, лежали бы в реанимации под капельницей. А ты вот, пивком оттягиваешься».
      Через двор прошла веселая компания. Двое задержались под аркой и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену.
      Он лишь пожал плечами. Бывает. Иной раз и парочка забредет. Условий во дворе никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…
      Откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза.
      Копаться в помойке собственной души было не в правилах Корсакова. Но время от времени полезно наводить порядок даже в бомжатнике. И он стал выуживать из памяти один образ за другим и раскладывать в ряд. Получалась картинка весьма неаппетитная. Но что уж поделать, когда все — твое, собственной дурю нажитое.
      Сеанс психоанализа прервал бодрый голос:
      — Привет живописцам!
      Корсаков прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.
      — А-а. Здравия желаю, Сергей Семенович!
      Сергей Семенович Федоров — местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился напротив на ящике. Сняв фуражку, вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук-самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.
      — Уф, упарился. Пока весь район обойдешь, ноги до задницы сотрешь.
      — Пивка не желаете? — предложил Корсаков.
      — Пиво службе не помеха. — Федоров сковырнул о скамейку пробку и надолго присосался к горлышку.
      — Ох, хорошо! — Он оторвался от бутылки.
      — Колбаски?
      — Можно. — Участковый отломил от палки половину, захрумчал, мерно работая челюстями. — А ты вчера утром, вроде, без синяков был. Когда успел?
      — Проснулся сегодня, а они уже есть.
      — У себя проснулся?
      Корсаков кивнул.
      — Ну-ка, покажи, как тебя разукрасили.
      Игорь сдвинул на затылок шляпу, открыв лицо. Федоров осмотрел синяки.
      — Звезданули, похоже, ногой. Как пишут в наших протоколах: «удар нанесен тупым твердым предметом».
      — Ага, по тупому твердому предмету! — Корсаков улыбнулся и постучал пальцем по виску.
      — Зубы, вижу, целы. А вот сосудики в глазу полопались. Печень не отбили?
      — Вот, — Игорь приподнял бутылку с пивом. — Проверяю.
      Участковый укоризненно покачал головой.
      — Что ж ты один на этих быков попер, а, Игорек?
      — Вы, похоже, все знаете.
      — Работа такая, — усмехнулся участковый.
      — Не поделитесь информацией, Сергей Семенович? Папаша мне не представился. Не сложилось. А знать хочется, кому на мозоль наступил.
      Федоров сделал глоток, выдержал солидную паузу.
      — На крутого человека ты нарвался, Игорь. Что-то там по финансам, помощник депутата, вась-вась с нашим министром и с авторитетами знается. Полный комплект, короче. Хоть сейчас твой труп описывай.
      — Вот и я удивляюсь, что еще жив. Вадик, кстати, пропал.
      Федоров хохотнул, дрогнув пивным брюшком.
      — Ха, нашел о ком переживать! Этот сучонок, пока тебя по полу катали, стреканул, как в жопу ужаленный. Прибежал ко мне, в опорный пункт, ха, типа политического убежища просить.
      — Надеюсь, вы его не сдали?
      — Кому он вперся? — презрительно скривился Федоров. — Сейчас толчки чистит. Приют, значит, отрабатывает.
      — Живой, значит… Ну и слава Богу. Скажите честно, нас за этот бардак выселят?
      — Пока команды не было. Но начальник мне уже вдул арбуз в соответствующее место. — Федотов почесал мясистый зад. — Так что, штраф с вас, родимые, за нарушение общественного порядка.
      — Само собой, — кивнул Корсаков.
      — С учетом обстоятельств, по двойному тарифу, — добавил участковый.
      Корсаков прикинул в уме, что оставшихся в кармане денег хватит даже не тройной тариф. Но решил, что раз в жизни пошла черная полоса, то деньги лучше пока попридержать.
      «Завтра может стать еще хуже, чем сегодня. Хотя и сегодня можно уже с чистой совестью вешаться».
      — Ладно, на днях отдам. Лишь бы не выселяли.
      — Кому вы сдались! — Участковый махнул рукой. — Вот если дом купят, тогда выгоним — деваться некуда.
      — Это нам деваться некуда.
      Новую дыру найдете. Вас, как тараканов, хоть дустом трави, все одно не вытравишь.
      «Не ночевал ты в подъездах, любезный, — угрюмо подумал Корсаков. — Не знаешь, что если нет четырех стен вокруг, то жизнь тебя запинает до смерти. Чувствуешь себя улиткой без скорлупы. Беззащитным слизняком. И как на врата рая молишься на подъездную дверь без кодового замка. То еще сволочное изобретение! И если сподобился в четыре стены заползти и мирок себе надышать и обогреть, то лучше, чтобы вперед ногами из него вытащили. Чем пинком в зад — на улицу».
      Федоров допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы.
      — Во, чуть не забыл! Что это ты в отделении на Белорусском вокзале делал? Капитан Немчинов просил узнать, если тебя встречу.
      Корсаков горько усмехнулся. Намек был достаточно прозрачен. Финансовые проблемы явно шли в атаку акульей стаей.
      — Да так… Леня Примак из-за границы приехал, погуляли немного.
      — О! Уважительная причина, — кивнул Федоров. По долгу службы он знал Леню, потому что часть Лешкиных гастролей проходила на Арбате. — Немчинов говорит, там на вас дело шить решили. Что-то вы на этот раз круто раздухарились, ребята.
      — Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений пить не может.
      — Вот пусть он сотню «зеленью» Немчинову и пришлет. Не обеднеет, падла!
      — Ага, он пришлет! — покривился Игорь. — Всегда так. Гуляли вместе, а платить мне.
      — С кем поведешься, так тебе и надо, — сверкнул народной мудростью участковый.
      Игорь поскреб грудь, где все еще копошилась боль.
      — Ладно, придумаю что-нибудь.
      Федотов хозяйским взором окинул окрестности, потом перевел взгляд на оставшуюся бутылку. Придвинулся ближе.
      — А теперь ты со мной поделись информашкой, Игорек, — понизив голос, произнес он. — Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?
      Корсаков мелко перекрестился.
      — Значит, Вадик ее трахнул, — сделал вывод участковый.
      — У ребят любовь, — попробовал заступиться Корсаков.
      — Ну, любовь или случка, сейчас никто толком не разбирается. Но если папаша заяву на изнасилование накатает — никакая любовь не спасет. — Он посопел и продолжил: — Что-то наша следачка Галя куда-то впопыхах бегала. Не к добру это. Галя — спец по изнасилованиям. Уже четверых упекла. Намек понял?
      Игорь задумался, потом покачал головой.
      — Нет, на изнасилование он подавать не будет. Огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросить может, без вопросов. Или скомандует череп Владику проломить. Самый разумный вариант.
      — Во! Соображаешь, — одобрительно кивнул Федоров.
      — Не первый год замужем, — пожал плечами Игорь.
      — Тогда и о своей черепушке подумай. Умная она у тебя, но не железная.
      Федотов наклонился, подхватил последнюю бутылку, ловко сковырнул пробку. Сделал большой глоток и протянул бутылку Корсакову.
      — Расклад такой, Игорь. Озабоченного этого я подержу до вечера. На случай заявы от папы. Если начнется бодяга с изнасилованием, ты покатишь свидетелем. Но могут заказать как соучастника. Чтобы кулаками в следующий раз не махал. — Он рыгнул и перевел дух. — Фу, аж изжога началась! Если за сутки никаких заяв на вас не накатают…
      — Значит, заказ ушел в другие инстанции, — закончил за него Игорь.
      Федотов покачал головой.
      — Говорю же, умный! Даже жалко тебя.
      Корсаков отвернулся.
      — Мой тебе совет, делай отсюда ноги, парень, — прошептал Федотов. — Одного Вадика валить не будут. Ты же можешь ко мне с заявой на пропажу с места жительства прибежать. И готовой версией. А нафига оно им надо? Оно им не надо настолько, что ты пойдешь вторым номером.
      Корсаков помолчал. Улыбнулся своим мыслям.
      — Знаете, что сказал Столыпин после первого покушения?
      — Это тот, что реформы делал? — уточнил Федотов.
      — Ну да. Ему предложили поменьше появляться на публике. А он ответил, что, достигнув определенного статуса, позорно бегать от пули.
      Федотов крякнул.
      — У тебя-то какой статус, Игорек?!
      — Я — художник, — тихо ответил Корсаков.
      Допил пиво и встал.
      — Пойду нести искусство в массы. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.
      Федотов снизу вверх посмотрел ему в набухшее синяками лицо.
      — Ну ты, блин, и артист!
      От удивления он даже, вопреки установившейся традиции, не протянул Корсакову руки.
      — Да, Сергей Семенович, забыл спросить. — Корсаков сделал шаг и оглянулся. — А к чему кандалы снятся?
      Участковый посмотрел на него глазами битого-перебитого дворового пса и криво улыбнулся.
      — К ним, родимым, Игорек, и снятся.

      Корсаков занял свое законное место на «уголке художников» у витрин ресторана «Прага».
      Сделал всем ручкой, мимикой извинился перед своими ребятами за непрезентабельный вид. Но побитой мордой тут мало кого можно было шокировать. Разложил этюдник, кресло для себя и стульчик для клиентов, пристроил на подставках пару портретов известных личностей, для рекламы своих способностей портретиста.
      Уселся поудобнее, вытянув ноги. Надвинул многострадальный «стетсон» на глаза, чтобы не отпугивать клиентуру. Закурил.
      Шел самый «чесовый» час. Пятница, семь вечера. Небо медленно угасало, словно там, на облаках, кто-то подкручивал реостат, но было еще достаточно светло и, главное, после вчерашнего дождя, в город опять вернулось лето, жаркое и душное. Народ по Арбату валил валом.
      В нарядной толпе, прущей, как на первомайскую демонстрацию, выделялись элегантно раздетые девчонки. Другого определения подобрать к их виду было невозможно.
      Корсаков провожал каждую оценивающим взглядом. На его вкус, многим девочкам не мешало бы откачать пару кило жирка с талии и бедер. Но попадались совершенно сногшибательные экземпляры. Им нагота шла, как африканским народам. Была естественным и единственным украшением грациозных тел.
      «В мои годы за такой прикид до комсомольского собрания не довели бы. Разорвали бы на месте, на фиг. За пропаганду культа секса и насилия, — подумал Игорь. — Правильно, правильно, девочки! Мой вам респект и поцелуи! Кто хоть раз прошелся вот так и такой, того уже в комсомольскую казарму не загонишь».
      Вдруг до щекотки в кончиках пальцев захотелось рисовать.
      Он закрепил на доске чистый лист ватмана. Задумался, прислушиваясь к себе. Провел первую линию.
      И после этого вокруг словно выключили свет и звук. Остался только карандаш и белый прямоугольник ватмана…
      Корсаков откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно нахлынул шум улицы, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: голоса прохожих, всплески смеха, обрывки мелодий.
      Над арбатской полифонией плыл перезвон колокольчиков, перестук барабанов и заунывное:
 
— Хари Кришна, хари-хари… Хари Рама!
 
      Судя по звукам, кришнаиты удалялись по Старому Арбату по направлению к Смоленке.
      Звон тарелок, бряцанье колокольчиков и мерный топоток барабанов навязчиво лез в голову, словно хотел что-то напомнить Корсакову.

* * *

       Кто, звеня кандалами, метался в бреду, кто храпел, кто иступлено бубнил молитвы, кто тянул, как стонал, заунывную мелодию. Воздух был сперт и вязок.
       Тюремный возок сильно раскачивало. В единственном зарешеченном оконце подрагивало серая клочковатая овчина неба.
       Если слушать только скрип полозьев, да мерный стук копыт, то можно легко забыться, и убаюканное качкой и отравленное смрадом сознание соскользнет в глухой, тяжкий сон, где нет ни воспоминаний, ни мечтаний, ни сожалений. Нет ничего. Как в могиле.
       Корсаков, как не заставлял себя, уснуть не мог. Сердце билось в томлении. Словно, что-то должно было произойти. Словно, ждала его нечаянная радость.
       Умом убеждал себя, что ничего подобного быть отныне не может. А сердце не верило. Трепетало птахой, которую вот-вот по весне выпустят из клетки.
       Вдруг где-то поблизости забрехали собаки.
       Повозка свернула и остановилась.
       Корсаков поднялся на коленях, припал к окну, стараясь разглядеть, куда свернули. Если постоялый двор, то радость конвою. Отогреются чайком, перекусят горячим, подремлют у печки. Выпьют по стопке на дорожку. И снова — в путь. Если пересылка, то отдохнуть выпало и этапникам. Единственная радость у этапника — ночь проспать на нарах, а не на полу возка, качаясь, как на качелях.
       Возок поставили так, что стал виден частокол острога. В решетку окна пахнуло дымком человеческого жилья.
       Корсаков от всего сердца перекрестился.
       Конвой хрустел снегом, гремел задубевшей на морозе амуницией. Кашлял и сплевывал, через раз поминая черта и всю его родню. Нервно всхрапывали и били копытами кони.
       Начальственный голос приказал выводить арестантов.
       Загремел замок. Дверь возка, треснув накопившейся наледью, распахнулась. В протухшую атмосферу повозки ворвался свежий морозный воздух. Этапники заворочались, заохали и залязгали кандалами.
       — Фу-у, черт! — Выплюнул пар изо рта конвоир. — Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою!
       — Веди их во двор. Расковать — и по камерам, — раздался неподалеку все тот же начальственный голос.
       Корсаков первым спрыгнул на снег, щурясь от белизны, разлитой вокруг, осмотрелся. Обычный острог. Каких перевидал с десяток.
       — Этого в первую очередь! — офицер ткнул в него пальцем.
       — Пшел! — солдат подтолкнул Корсакова в спину.
       Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом.
       Кузнец мастеровито сбил кандалы. Корсаков с облегчением встряхнул руками. Выдавил счастливую улыбку. Он понемногу учился простым арестантским радостям.
       — Ну-ка, иди сюда, морда каторжная! — Офицер в тулупе, наброшенном на голубой мундир, поманил его пальцем.
       Корсаков покорно подошел.
       — Прошу прощения, господин полковник, — глядя в сторону, сказал офицер. — В присутствии нижних чинов, вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.
       Корсаков слишком устал и отупел от смрада, чтобы удивиться.
       — Я лишен всех званий и наград. И вы, сделайте одолжение, не упоминайте моего звания.
       — Но заслужили вы их, не шаркая ножкой на балах! — с неожиданной горячностью возразил поручик.
       — Увы, это все в прошлом.
       Поручик насупился.
       — Ночь вы проведете отдельно от этапа, — невнятно, чтобы слышал только Корсаков, произнес он. — Попаритесь в бане, отдохнете. Выспитесь в мягкой постели…
       — Право, не следовало утруждать себя…
       Поручик, казалось, его не услышал.
       — К сожалению, это все, что я могу для вас сделать.
       — Благодарю вас, господин поручик.
       — Не стоит благодарности. — Он замялся. — Я действую не по собственной воле. Это все, что я могу вам сказать. Я дал слово молчать.
       Корсаков не поверил глазам, когда жандармский офицер сложил пальцы правой руки в масонском приветствии. Ответить тем же мудреным жестом Корсаков не смог, передавленные кандальными кольцам кисти все еще были мертвыми.
       Поручик жестом подозвал солдата.
       Корсаков привычно заложил руки за спину.
       — И все равно — спасибо, — успел он сказать поручику.
       Конвойный провел его через истоптанный тюремный двор к избе стоящей отдельно от общего барака. Из трубы поднимался густой дым. В заледенелых оконцах уютно светились огоньки. Солдат, зачем-то постучав по морозным доскам, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, впустил Корсакова в сени.
       — Прошу, ваше благородие.
       Сам явно входить не собирался.
       Не мешкайте, ваше благородие. Давно ждут-с вас. — Солдат радостно ощерился. — Да входите же вы, избу выстудите!
       Корсаков шагнул через порог в полумрак сеней. Нашарил ручку двери.
       Внутри избы было жарко натоплено. От кисло-парного, дымного, овчинного духа избы голова пошла кругом.
       Он прислонился плечом к косяку.
       После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету свечей. Разглядел простой стол, лавку, сундук под окном. Довольно чисто, домовито и даже уютно.
       Единственное, что было чуждо крестьянской избе — походная офицерская кровать, придвинутая к печке.
       И еще Корсаков уловил совершенно неуместные в избе ароматы Пахло… духами! Розой, лавандой и пачулями.
       Из-за занавески вышла женщина. Он прищурился, пытаясь разобрать, кто это. И почувствовал, как кровь бросилась в голову.
       Нежный овал лица, светлые локоны, бездонные глаза, дрожащие губы…
       — Анна! — только и смог вымолвить он.
       Тонкие плечи. Руки, губы, заплаканные глаза…
       Ее слезы жгли ему грудь. Проникали до самого сердца. И оно, превращенное в кусок алого льда, и уже научившиеся не замирать от боли воспоминаний, медленно оживало.
       — Анна, Бог мой, Анна!
       …Забытье, как омут.
       Прерывистое дыхание в унисон, словно оба вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха, и вновь погрузиться друг в друга.
       — Анна…
       Ничего не говори, ничего не говори!
       Жаркие губы. Соленые от слез.
       И снова — в омут.
       …Волчий вой метели, скрип валенок у двери. Надсадный кашель. Стук в ставни. Сначала робкий. Потом требовательней и громче.
       — Барин, пора!
       И снова сердце сковывает холодом. Кусок льда распирает грудь, не дает вздохнуть. Жар ее губ уже не в силах растопить этот лед.
       — Прощай, Анна!

* * *

      Кто-то наступил на ногу. Следом под тяжестью скрипнул стульчик.
      — Почем фингалы рисуем, маэстро?
      Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь сперва разглядеть, кто хамит, а потом уже применять физическую силу.
      Напротив, присев на клиентский стульчик, глумливо скалился обрюзгший субъект, с заплывшими свиными глазками.
      — Что, дрыхнем на рабочем месте, товарищ художник?
      — И ты, Жук! — пробормотал Корсаков, потягиваясь. — Век же не виделись, и еще столько без тебя обошелся бы. Что надо?
      Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал «по-дружеской» цене, иногда выпрашивал, а случалось, — просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников.
      Крал, правда, сволочь, артистично, не придерешься.
      Заваливался в мастерскую с кодлой длинноногих красоток, которые строили глазки и демонстрировали непрекрытые участки тела ошалевшему лоху. А Жук, подливал и нахваливал. То девок, то художника.
      В результате такой психической атаки у лоха стопроцентно съезжала крыша. Его пучило и развозило. Срочно хотелось фанфар, софитов и любви красивых женщин. Дамы давали ясно понять, что ради гения уже готовы если ни на все, то на многое. Но Жук змеем искусителем вился рядом, мешая приступить к непосредственному вкушению плодов славы. А водка все не кончалась. В результате эмоционального шока гений погружался в глубокой алкогольный обморок.
      На утро, очнувшись, он обнаруживал, что лучших работ на месте нет. Жук, сердобольно вздыхая, организовывал опохмелку. И под водочку с горячим супчиком втолковывал, что вчера гений так радухарился перед телками, что одарил каждую картинами. А одной, той, что во-о-от с такими сиськами, так сразу три презентовал. Гений хлопал стопки одну за другой. Настроение ухудшалось с каждой дозой. В результате бедолага уходил в недельный запой.
      Вынырнув на свет божий из алкогольного тумана, гений предпринимал судорожные попытки найти девиц. Как правило, безнадежные. Гений рвал на голове волосы, обещал закодироваться и садился за работу. А Жук удовлетворенно потирал руки. Ставил крест на облапошенном гении. И вербовал новых красоток для налета на очередную жертву.
      Всеми доступными средствами Жук пополнял свою коллекцию, но с незаконным вывозом, то есть контрабандной, не связывался, опасаясь статьи УК. Иностранных дипломатов и журналистов обходил за два квартала. Дружить с ними автоматически означало «дружить» с КГБ. А в те времена для деловой репутации связи с КГБ были смерти подобны.
      Жук играл в малахольного любителя искусств, которому за счастье быть на шестых ролях в тесном мирке богемы. И как мышка, таскал в норку по крошкам. На его суету все смотрели с усмешкой. И богема, и деловые, и кураторы искусств от КГБ.
      Незаметно для всех к перестройке, когда открыли границы, Жука скопил вполне приличную коллекцию советского авангарда. Вывез он ее без проблем и скандала, как только объявили свободу передвижения. В Минкульте, без взяток и конспирации, шлепнул на обороте картин презрительно-уничижительный штампик «Без ценности». И реализовал заграницей по самой высокой цене. Сорвал приличный по тем временам куш и вошел в долю с серьезными людьми.
      На волне интереса к постсоветскому искусству он провернул серию крупных спекулятивных сделок. Работал под конкретный заказ и оптовыми партиями.
      О Жуке заговорили как о серьезном партнере. Но тогда же пошли слухи, что Жук, экономя на ценах, попросту наводит бандитов на мастерские. Многие имели смелость утверждать, что на совести Жука не только десятки похищенных полотен, но и пара-другая трупов. Слухи несколько подпортили репутацию, но «органы» на информацию никак не отреагировали.
      А в скором времени Жук неожиданно для всех включил форсаж, использовал весь капитал и перешел в высшую весовую категорию — «черный рынок» работ классиков. Проделал он это чуть раньше, чем обвалился рынок постсовкового модерна и пошла первая волна отстрела наиболее зарвавшихся бандитов. Иными словами, очень вовремя обрубил хвосты и пресек слухи.
      В новом качестве он стал пафосен и официозен до невозможности. Имел, все, что полагается иметь человеку, который выудил свою золотую рыбку в мутной перестроечной водичке. Но время от времени, по старой памяти, а скорее всего, просто от жадности, Жук «занимался» молодыми художниками, по старой же памяти их безжалостно обирая.
      — Сколько лет мы с тобой не виделись, Игорь? Семь или восемь?
      Корсаков поморщился, как от зубной боли.
      — Жук, у тебя, что, «фальшаки» Репина кончились? Так не по адресу пришел.
      — Тише ты! — Жуковицкий испуганно стрельнул по сторонам глазками. — Дело у меня к тебе.
      — О-о! Если сам Жуковицкий, без «мерса» и охраны, снизошел до нашей помойки, то дело, как минимум на уровне «Сотби».
      — А что, могу и на «Сотби» тебя устроить. Хочешь, обсудим? — Жуковицкий шулерским глазом посмотрел на Игоря.
      — Переговоры с девочками, или бандитов подошлешь?
      — Ну, я так не играю! — обиженно протянул Жук. — Я к нему со всем сердцем…
      — Не гони! Вместо сердца у тебя кошелек, причем, из жабьей шкуры, — оборвал его Корсаков. — Говори, что надо?
      Жук вновь стрельнул глазками по сторонам.
      — Ладно, может, я как раз тот, кто тебе нужен, — усмехнулся Жуковицкий. — Старый, добрый Жучила всем нужен, когда жизнь раком встает.
      — С чего ты взял, что у меня проблемы? — вскинул подбородок Корсаков.
      — Ха! У тебя это на лице написано.
      — Не смешно. — Корсаков надвинул на глаза «стетсон».
      Жуковицкий придвинулся, скрипнув стульчиком. Смотрелся он на нем в своем роскошном костюме столь нелепо, что Корсаков, даже напрягая воображение до максимума, не мог представить, что пригнало Жука на Арбат.
      — Рынок, Игорек, как качели. Туда-обратно, туда-обратно. — Жук начал, как всегда издалека.
      — Знаю. «Тебе и мне приятно». А ближе к делу?
      — Я бы пару-тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл «Руны тела»? — Жук облизал толстые губы, погладил двойной подбородок. — Дам хорошую цену.
      На памяти Игоря не разу не было, чтобы Жук так резво переходил к сути. Он посчитал это тревожным симптомом. Вкупе с имеющимися проблемами жизнь с таким симптомчиком могла перейти в летальную фазу.
      «Пришла беда, готовь сани летом», — пришла на ум нелепица.
      — Почему именно «Руны тела»? Сколько лет прошло! У меня нового — вагон.
      — А кому ты сейчас интересен, Игорь? — с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий. — Имя твое помнят по старым работам. Семь лет назад Корсаков гремел. А сейчас… Даже не бренчишь. Ты у нас, Игорек, раритет, ископаемое бесполезное. Еще немного, и под забором, того гляди, помрешь.
      Корсаков подумал, что если сейчас даст прилюдно Жуку в рожу, а лучше, чего хотелось до немоты в пальцах, проломит голову этюдником, его, Игоря, криминальное досье такого перебора не выдержит. Не просто менты повяжут, а срок впаяют по полной программе. Чтобы отдохнул он пару лет от Арбата, а Арбат — от Корсакова.
      Полез в карман за сигаретами. Закурил, успокаиваясь.
      Жук истолковал его молчание, как попытку просчитать варианты торга.
      — Как насчет картин? — поторопил он. — Предложение реальное. И бабки конкретные.
      — Не знаю, — уклончиво сказал Корсаков. — У меня из того цикла ничего не осталось. Можно по друзьям бывшим поспрашивать. Тогда кое-что отдавал на хранение. Но, сам знаешь, иных уж нет, другие — тю-тю. Нет, Жук, вот так слету ничего сказать не могу.
      — Хочешь, пойдем куда-нибудь? — Жук огляделся. — Ну, хоть в «Прагу». Посидим, вспомним молодость.
      — С моей-то рожей? — усмехнулся Игорь.
      — А у меня кошелек из жабьей кожи, — подколол его Жук. — С таким можно рожу, как жопу, иметь. И все целовать будут. Пошли в ресторацию, друг мой. Я приглашаю, я и плачу.
      Игорь покосился на него. Такая щедрость у Жука объяснялась только безумной жадностью. Как видно, картины ему были нужны дозарезу.
      — Нет, спасибо. Я молодость вчера с Леонардо Примаком вспоминал. До сих пор икается.
      — Во! — оживился Жук. — Бери пример. Пьет, как конь Буденного, а как поднялся! И не падает, как некоторые.
      — Ага, — кивнул Игорь. — Ты бы на него вчера посмотрел. И падал, и кувыркался. Даже в «обезъяннике» ночевал.
      — С его бабками и именем — имеет право, — оставил за собой последнее слово Жук. — Ну что? Повторяю, бабки конкретные.
      — За конкретные картины? — уточнил Игорь.
      Жук сделал задумчивое лицо.
      — Ну, как тебе сказать… Возьму, кончено, из того периода все, что предложишь. — Он пошевелил бесцветными бровками. — Но… Но ценудам за две. Ту, где всякие уроды под дождем огня корчатся. И ту, где снег в небе парит.
      — Понятно, — кивнул Игорь. — Значит, «Знамение» и «Знаки»?
      — Да без разницы, как они называются! Работы, как я помню, не каталожные. Хоть «Джокондой» обзови, лишь бы было на них то, что нужно.
      — А откуда ты знаешь, что там должно быть? В каталогах выставок их нет, репродукций с них, насколько помню, не делали. Да и выставлял я их всего дважды.
      — Ну, Игорек, я же профессионал! — усмехнулся Жук. — Информация — залог успеха.
      — Сибирская лисица, пять букв, — пробормотал себе под нос Игорь, передернувшись от холодного озноба. — Пи-и-сец!
      Он был совершенно уверен, что Жук работает по конкретной наводке. И конкретно наведет конкретную братву, если вопрос того стоит. А сколько стоят две оставшиеся картины из цикла, целиком находящегося в серьезных частных коллекциях на Западе, Игорь представление имел. Сумма достаточная, чтобы получить паяльником в нежное место.
      — Какая еще лисица? — поморщился Жук. — Не было на твоих картинах лисицы!
      — Это у меня нервное, — отшутился Корсаков.
      За спиной протиснулся кто-то из своих, художников. Положил руку Игорю на плечо.
      — Как дела, старик?
      Игорь не стал закидывать голову и смотреть, кто там, все равно из-под полей шляпы не разглядеть.
      — Нормально.
      — Кстати, респект! — Свесившаяся кисть указала пальцем на рисунок. — Никогда такой техники не видел. Научишь?
      — Неси стакан, научу, — по привычке откликнулся Игорь.
      Сверху раздался короткий смешок.
      Жук проводил оценивающим взглядом неизвестного ему художника. Потом перевел взгляд на пастельный рисунок Игоря.
      — Недурно. Для Арбата, — оценил он. — Кто такая?
      Игорь помолчал и ответил:
      — Знакомая.
      С портрета смотрела Анна. Та, что привиделась во коротком сне. Княжна Анна. Вынырнувшая из лихорадки любви в стужу разлуки.
      — Она, что — плачет?
      — У нее отняли любимого. Он только что ушел. А она еще не хочет верить, что навсегда. Ждет, что произойдет чудо, что он вернется.
      Жук саркастически крякнул, но глаз от портрета отвести не смог.
      Корсаков покосился на него из-под полей шляпы и решил устроить последнюю проверку.
      — Жук, если понравилась, уступлю, как другу, — забросил он крючок.
      — Сколько? — не отрываясь от портрета, спросил Жук.
      — Пятьсот баксов.
      Жук вздрогнул и чуть не свалился со стульчика.
      — Ты, что? За это?!
      — Да. За это — пятьсот.
      — Да-да-да, — Жук, заикаясь, затряс всеми своими подбородками. — Да… Да тут любая баба дешевле стоит!
      — Не хами! Это не баба, друг мой. Здесь не один мужик ее ноготка не стоит. За любовь таких женщин стрелялись на дуэли или грудью вставали под картечь. Ты знаешь, что это такое? Стоять в полный рост, когда в тебя летит раскаленный металл?
      — Можно подумать, ты стоял!
      — В полковом каре не довелось, — кивнул Корсаков. — Но в одиночку под бандитскими стволами — имел удовольствие.
      Жук пристально посмотрел ему в глаза.
      — Ты на что намекаешь?
      — Просто привожу пикантные факты из биографии. Набиваю цену. — Корсаков указал на картину. — Работа Игоря Корсакова «Портрет неизвестной дамы». Цена — пятьсот баксов. Кто больше? — Подвывающим тенорком аукциониста произнес он.
      — Да иди ты! — Жук возмущенно засопел. — Блин, точно «белка» началась!
      Корсаков ответил коротким злым смешком.
      — В стоимость этой работы входит информация о двух картинах раннего периода данного художника.
      И Жук попался. Глаза его заметались от портрета к лицу Игоря.
      — Сто баксов, — закончив расчеты, выдал он.
      — Ты меня разочаровал. У тебя, что, денег нет?
      — А ты цену ломишь, будто уже умер, — парировал Жук. — Офигел совсем — пятьсот за пастель!
      — Это — Корсаков, имей в виду. Помру, будет дороже. Итак, четыреста пятьдесят.
      — Сто пятьдесят.
      Игорь презрительно цыкнул.
      — Не катит. Мы столько за пять минут пробухали бы в кабаке.
      — Так то — кабак!
      — А здесь — базар. Не нравиться, ищи, где дешевле.
      — Игорек, тебе пора в дурку! — Жук покрутил пальцем у виска. — Пить надо меньше.
      Корсаков наклонился к нему и прошептал в покрытое бисеринками лицо:
      — Проверка на вшивость, Жук. Начинаешь дело на десятки тысяч баксов, а жмешь какие-то пятьсот. Разве после этого тебе можно верить? Кинешь же, сука.
      Жук захлопал дряблыми веками. Сейчас он напоминал налима, заглотившего крючок до самого желудка и только после этого осознавшего, что же наделал.
      — Слово даю, Игорек.
      — Скажи слово «четыреста», и я тебе поверю.
      — Триста! — выпалил Жук.
      Корсаков откинулся на спинку кресла.
      — Ты так громко сказал, что я не расслышал. По твоим губам я прочитал «четыреста». Или я ошибся?
      Жук сделал губы трубочкой, свистя, погонял воздух, делая дыхательную гимнастику.
      — Я сказал «триста пятьдесят», — успокоившись, произнес он. — Но, согласен дать четыреста. С учетом того, что тебе, ковбой, срочно требуется пластическая операция… Рожей твоей, ха, только детей пугать!
      — Ну, если бы ты не насрал в бочку меда, я бы подумал, что мне подослали твоего двойника, — рассмеялся Корсаков. — Картинку завернуть, Жук?
      Игорь потянулся к этюднику.
      — Так донесу.
      — Ладушки. А мои денежки, будь любезен, сверни в трубочку и незаметно сунь мне в карман. Здесь кругом завистники и бандиты, а меня сегодня уже били.
      Прикрыв руки Жука от посторонних глаз картиной, Корсаков дождался, когда в карман его плаща не нырнет тугая трубочка.
      — Давай, мое теперь. — Жук потянул к себе портрет. — Так, подпись на месте. Ну, даст Бог, лет через сто, наследники мне за нее спасибо скажут. Теперь колись, где те картины?
      Игорь выдержал паузу.
      — Есть три адреса, которые я должен проверить. Если и завалялись, то только там.
      — Поехали сейчас, что тянуть?
      Игорь покачал головой.
      — Будем до конца профессиональны, Жук. К чему суета? Сперва я найду картины, потом позвоню тебе. Ты пригласишь меня в «Прагу». Предъявишь гарантии твоей платежеспособности в виде банковской справки. И мы мило, под форель в белом вине, поговорим о цене.
      — Уверен, что картины живы?
      Игорь пожал плечами.
      — Надежда есть, но — лишь надежда. Жук, я прошу всего три дня. Имей терпение!
      Жук почесал элегантно небритую щеку, оставив на ней бордовые полоски.
      — Хорошо. На три дня я согласен. И лучше будет, если ты их найдешь.
      — Конечно, тут и мой интерес, правильно?
      — Само собой! Держи визитку.
      Жук протянул карточку. Корсаков взял, не разглядывая, сунул в карман.
      — У тебя мобила есть? — спросил Жук.
      — Не обзавелся. Зато, смотри какой у меня офис. — Игорь развел руками. — Красота!
      — В смысле, что тебя здесь всегда найти можно?
      — Именно.
      Жуковицкий, явно что-то решив для себя, кивнул.
      — Ладно, через три дня. На этом месте.
      Встал, протянув руку. Корсаков, давя брезгливость, пожал его ладонь, холодную и липкую, как лягушачья лапка.
      Провожая Жука взглядом, пока тот не свернул за угол «Праги», Корсаков увидел, то, что ожидал. Жук, естественно, пришел не один. За ним, как псы на длинном поводке, потянулись два неприметных молодых человека, лет двадцати, не больше.
      У Корсакова был взгляд художника, способный проникать в самое нутро человека. Годы работы на Арбате, когда машинально осматриваешь каждого в толпе, только отточили способность за секунду схватывать привычки, намерения, суть и даже потаенное в человеке.
      В этих двоих он вычислил отморозков, за хладнокровный садизм презираемых даже в уголовном мире. «Дети войны», — мелькнула мысль.
      Пригреть и прикормить таких мог только такой человек с жабьей кровью, как Жук. Но Жук ничего и никогда не делал бесплатно.
      — Ладно, Жук, посмотрим еще, по чью душу на этот раз прибежит белая лисица, — прошептал Корсаков.

      Дверь квартиры была забаррикадирована изнутри.
      Корсаков отступил на шаг и наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику. Кто-то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.
      — Ты, что ли, Игорь? — Голос у Владика был сдавленный от страха.
      — Нет, Тинто Брасс! Пришел кино снимать, как ты трахаешься. Открывай быстрее!
      За дверью загремело. Дверь приоткрылась, но дальше не поддалась. Корсаков с трудом втиснулся вместе с этюдником и креслом в образовавшийся проем.
      Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления.
      — Быстрее, сил же нет! — простонал он.
      — Что делать, если у тебя, как у сталевара, вся сила в плавках, — хохотнул Корсаков.
      Владик привалил к двери радиатор, поставил на него еще один. Выпрямился.
      Под глазами у него цвели синяки в пол-лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.
      — Красавец!
      — На себя смотрел? — окрысился Владик.
      — Даже другим дал. Весь Арбат лицезрел. — Игорь свалил в угол поклажу. — Народ разжалобился и денежку мне дал. Учись, молодой, пока я жив.
      — А жратву когда успел купить? — с подозрением спросил Владик.
      — Это из других статей доходов, — ответил Корсаков. — Уже приложился?
      — Не, тебя ждал. Погрыз только колбаски.
      — Умница. — Корсаков смерил его взглядом. — Пойдем, перекусим. За одно перетрем насущные проблемы.
      Они прошли в комнату, приспособленную под спальню.
      Горела новая порция свечей в бутылках. Влад успел навести минимальный порядок: сгреб в угол хлам, закрыл окна фанерой, перевернул матрасы, спрятав пятна краски. Даже стол накрыл — расставил купленное Игорем на коробке из-под пива. Бутылки с пивом, за вычетом трех, выпитых с участковым, в целости и сохранности, в шеренгу подвое, стояли вдоль стены.
      — А водка где?
      — В ванной заныкал, — ответил Владик. — Как самый ценный продукт.
      Накопившаяся на Владика злость незаметно улетучилась. Вернее, словно лопнул внутри гнойник, стало гадостно, но под сердцем не так давило и мешало дышать.
      — Ладно, ужинаем! — махнул рукой Корсаков.
      Первым рухнул на матрас. Полежал, лицом вниз, собираясь с силами.
      Вадик тем временем успел ножом вскрыть банки с консервами и настрогать колбасу.
      — Игорь, все готово.
      Корсаков перевернулся.
      — Тащи пару пива, молодой. Мы сегодня имеем право подлечиться.
      Вадик потянулся за бутылками. Ловко сковырнул пробки.
      Чокнулись бутылками, присосались к горлышкам. Перевели дух и принялись за еду.
      — Что морщишься? — спросил Корсаков с набитым ртом.
      — Челюсть никак на место не встанет, — пробурчал Владик.
      — В твоем случае, главное, чтобы яйца не пострадали.
      Владик на секунду прекратил жевать.
      — Хоть ты не подкалывай, а! — взмолился он.
      — Парень, в нашем положении остается только смеяться. Плакать будет не по — мужски. — Корсаков выловил из банки маринованный грибок, отправил в рот, щурясь от удовольствия, захрумчал. — От Анны известия есть?
      Владик кивнул.
      — Сидит дома под арестом. Папахен срулил в Европу по делам.
      — Сколько ей лет, кстати?
      — Девятнадцать, вроде бы. Я паспорт не смотрел.
      — А тебе сколько?
      — Двадцать три, а что?
      — Пора, мой мальчик, научиться выбирать баб не членом, а головой.
      — В каком смысле?
      — Исключительно — в прямом! Ты где ее снял?
      — В «Армадило». На вид, обычная затусовавшаяся коза. Кто ж знал, что у нее папа такой крутой?
      — Недоросль! — укоризненно покачал головой Корсаков. — Запомни, у каждой затусовавшейся девочки есть папа. И чем круче она тусуется по всяким помойкам, тем папа у нее круче. Это — закон. Кстати, что ты про руку и сердце тут ему плел?
      Владик шмыгнул носом.
      — Я же на полном серьезе.
      — Вот и отмудохали тебя за это на полном серьезе!
      — А тебя за что?
      Корсаков прицелился было куском колбасы в голову Вадика, но передумал.
      — Дурак ты! Если бы я не влез, тебе бы вдули кое-куда по самое не балуй. Все к тому и шло, не ухмыляйся. Сейчас сидел бы половинкой задницы на табуретке в «пятере» и строчил заявление на групповое изнасилование в извращенной форме.
      Владик побледнел.
      — Так что, не зря ты подорвал отсюда, — добавил Игорь.
      — Это я так… Рефлекторно.
      Корсаков сделал глоток пива и уточнил:
      — Ты на бегу, часом, не обкакался? Рефлекторно?
      Владик обхватил колени, набычился и закачался китайским болванчиком.
      — Потужься, потужься, молодой, — кивнул Игорь. — А я продолжу. На моей памяти ты первый раз на утро предложил даме руку и сердце. Да еще в присутствии родителя. Опыт и интуиция подсказывает мне, что решение у тебя давно созрело, скажем, еще в клубе, где вы познакомились. Просто выпалил ты его со страху чуть раньше. Я прав?
      — А что тут такого? — выпалил Владик. — С таким папахеном не пропадешь. Это не мой, алкаш голимый…
      — Во, уже теплее, — холодно усмехнулся Корсаков. — Приближается момент истины. А истина в том, что Анна и ее папа принадлежат к нынешней элите. Меня от этой элиты блевать тянет, но другой у нас нет. И уже не будет. А ты — никто. Ты — деклассированный элемент, мать твою! — Игорь разозлился всерьез. — Сын алкоголика и бомж!
      — Я — художник, — заявил Владик.
      — Это ты бабам рассказывай! Знаешь, я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал, про таких как ты, очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого себя. После этого можно самовыражаться до потери пульса. Но сначала — стакан.
      — Вполне можно обойтись и без этого, — пробурчал Владик.
      — Согласен. Если бегать голяком по галерее, кусая всех за задницы, изображая собаку. И называть это перформансом. Или дрочить прилюдно на вышке у пустого бассейна. Или наваять инсталляцию из использованных прокладок. — Корсаков длинно выдохнул. — Впрочем, мы же — художники. Не наш удел словами бряцать.
      Он выловил из банки упругий шампиньон, облизнул.
      Наклонился и провел у ног Влада дугу. Потом еще одну. Прижал грибок в центре получившегося овала. Скользящей растушевкой размыл края. Получился глаз, живой, полный слез.
      Корсаков перехватил удивленный взгляд Влада. Быстрым росчерком нарисовал еще один. Наметил ноздри. Четкими тенями прорисовал губы. Отбросил выжатый грибок. Макнул пальцы в банку. Щепками нанес влажные пятна. Немного подтер, растушевывая тени.
      — Узнаешь?
      — Анна, — выдохнул Влад, уставившись на быстро высыхающий рисунок.
      Корсаков вытер пальцы о штанину.
      — Когда вот так сможешь, я признаю тебя художником. А сейчас сиди и не пи…, салага! — процедил Корсаков.
      С минуту в комнате висела давящая тишина.
      — Ладно, жри, — первым нарушил ее Корсаков. — У тебя еще будет время подумать.
      Владик вгрызся в бутерброд. Запил едва пережеванный ком пивом.
      — Игорь, извини… Этому же не один год учиться надо. А где мне было учиться? В моем родном Лесозаводске только зеки да вертухаи. Не сбежал бы, подрезали давно бы, или срок навесили.
      — Про срок ты вовремя вспомнил. Как считаешь, папахен тебя простил?
      — Откуда я знаю? — пожал плечами Владик. — Может, и перегорел уже.
      — Людей ты еще не знаешь! Ты же, сучонок, прости за точное слово, на его кровное покусился. А такие этого не прощают.
      Игорь достал из кармана сто баксов и протянул Владику.
      — Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу. Все наши штрафы и долги я заплатил. Можешь валить с Арбата с чистой совестью.
      — Не понял? — Владик захлопал глазами.
      — Слушай, я тебе все разжевывать должен? — Корсаков сунул деньги ему в ладонь. — На днях менты, причем не из родной «пятерки», а какой-нибудь РУБОП, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на десять, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине, и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется, может и такое организовать. Хотя проще для всех просто проломить тебе башку. И бросить труп в канализацию. Лично я за этот вариант.
      Владик потерянно замолчал. Снизу донеслись голоса соседей: бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам.
      — У тебя есть, где спрятаться на год минимум? — спросил Игорь.
      Владик с сумрачным видом кивнул.
      — Только мне не говори, — упредил ответ Корсаков. — Знаешь, когда долго бьют, даже коммунисты колются. А я членом партии не был.
      Владик хмыкнул.
      — Давай еще по бутылке на дорожку, — предложил Корсаков. — И по сигаретке.
      — Сейчас.
      Владик встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва и прочая парфюмерная мелочь. Краски и кисти он сложил в этюдник.
      — Знаешь, — он помял челюсть. — Сейчас подумалось, даже не жалко, что картины эти уроды изорвали. Давно пора было. А вот твои жалко.
      — Не думаю, что арбатский период моего творчества заинтересует потомков. Порвали, значит, туда им и дорога. Бог даст, новые намалюем.
      — Если даст…
      — Что ты ему, то и он — тебе.
      Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник. Потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
      — Открывай пиво и садись рядом. — Игорь похлопал по матрасу.
      Молчали, прижавшись плечами друг к другу, пока бутылки не опустели, а сигареты не дотлели до фильтра.
      — Хочешь, совет напоследок? — Корсаков толкнул в плечо ушедшего в себя Влада.
      — Ну.
      — Первое время картинами ты не заработаешь. Но вместо того, чтобы папаш до инфаркта доводить, найди себе бабу лет сорока. Желательно, хозяйку продуктового магазина, или типа того. Она тебя откормит и краски купит. Только ты ее люби со всем своим подростковым половым энтузиазмом. И не абы как, а на совесть! Чтобы баба, как солнце светилась. И ежедневно ее раскочегаривай. Как говорят, всю ночь — привет, и два привета утром. Только так!
      Влад хмыкнул.
      — А если не потяну?
      — На том питании, что она тебе за такую любовь организует, ты инструментом своим быков ударом в лоб валить сможешь, — успокоил его Корсаков. — Но силы на дурь не трать. Работай каждый день до крови из носа. Кстати, она тебя за это не только любить, а уважать станет. Бабы любят героев и пахарей. Вот ты им и будешь.
      — А если не выйдет ничего? В смысле, если выяснится, что нет у меня таланта?
      — Не велика печаль. Сотней плохих картин в мире будет меньше, одной счастливой бабой больше. Статистика, заметь, благородная. Только что-то мне подсказывает, что из тебя будет толк.
      Владик издал горлом звук, словно задавил рвущиеся наружу рыдания.
      — Ну-ну! — толкнул его в плечо Игорь. — В нашем положении надо только смеяться.
      — Ага, умру я со смеха!
      — Недурной девиз, между прочим. Напиши на этюднике.
      Пора было вставать, жать на прощанье руки и расходиться по жизни в разные стороны. Но Влад все медлил.
      — Слушай, Игорь, — просевшим голосом произнес он. — Все тебя хотел спросить. Ну, это… Ты же, без базара, художник от Бога. Что ты тут чалишься? Ладно я, недоделанный. Да и все остальные. Но ты-то, что себя гробишь?
      Корсаков повернулся к нему. Посмотрел в глаза.
      — Когда встретимся в следующий раз, я тебе все расскажу и объясню.
      — Думаешь, я в следующий раз умнее буду?
      — Возможно, на столько, что ничего не придется объяснять. Не поминай лихом, Влад!
      Никогда! Спасибо за все, Черный Лис.
      Корсаков улыбнулся. Ему нравилось, когда его называли этим прозвищем.
      Черным Лисом его окрестили на Арбате в первый же год. Смешали все разом: и фамилию, от степного лиса идущую, и черные волосы с тонкими прожилками седины, и независимый вид и способность исчезать и появляться, никого не предупредив.

      Фигура Влада, с мишенной четкостью, прорисованная в арке дома, пропала.
      Игорь отметил, что парень свернул не налево — к Арбату, а пошел вниз по Гоголевскому бульвару, к «Кропоткинской». Значит, первый шаг сделал в верном направлении.
      Уходил прочь от насиженного места. От друзей до первой беды, от приятелей до первой неприятности, от случайных знакомых, от собутыльников купленной вскладчину бутылки, от паразитов и прихлебателей, и от тех, за чей счет сам пытался жить. И еще от тех, кого любил, и от тех, кому разрешал себя любить.
      Он еще не знал, что там, куда он уходил, все будет таким же. Если не изменишься сам.
      «Ничего, мальчики взрослеют только на войне или в дороге», — подумал Корсаков.
      Он вернулся в свой двор. Постоял, разглядывая мертвые окна. И ему пришла пора уходить из этого дома. Обстоятельства просто выдавливали его, толкали в спину, вынуждая сделать первый шаг.
      — Черт, как все не вовремя! — проворчал он. Но, подумав, пожал плечами. — Правда, если без истерики, все к тому и шло.
      Он перебрал в памяти все события последних дней и решил, что именно появление Жука стало знаком, однозначно указывающим на приближающейся коренной перелом в судьбе. Остальное, так — антураж и мелочи быта.
      Корсаков по прошлой жизни, когда был в фаворе и знаменит, на своей шкуре узнал, что у Жука отточенное чутье поедателя падали. Только, в отличие от крыс и ворон, он идет не на запах гнили, а на саму ауру смерти. Идет, как зомби, чувствуя ее зов всем нутром. Жертва даже еще не почувствовала первых признаков недомогания, а Жук уже устроился поблизости, даже успел набиться в друзья, и терпеливо ждет, поблескивая сосущими глазками, зная, что своего не упустит. Вырвет первым самый сочный кусок из еще не испустившей дух жертвы.
      Игорь хорошо изучил повадки подобных Жуку тварей. Благо, нынешняя неформально-бомжатская жизнь предоставляла для этого прекрасные возможности. Каких только экземпляров он не встретил за эти годы! В донном иле жизни они, конечно, мельче, чем Жук, но зато их гораздо больше. И особо они не таяться.
      Корсаков узнал, что, как и всех узкоспециализированных существ, этих двуногих трупоедов, жиреющих на чужом несчастье, очень легко заманить в ловушку. Стоит только изобразить из себя жертву, как они, повинуясь инстинкту, и следуя своей сути, бросятся, выпростав свои липкие щупальца. И в этот момент окажутся абсолютно беззащитными.
      Он вспомнил о трехдневном сроке, который назначил Жуку, и расхохотался, представив, сколько желчи выработает организм Жука, изводя себя ожиданием. Худшей пытки для Жука придумать было невозможно.
      «Эх, сделать бы твою жизнь вечной, а потом заставить всю эту вечную жизнь провести в ожидании! Вот это была бы вечная мука. Только, увы, я не бог. Поэтому ты, Жук, будешь мучиться. Но не долго».
      Корсаков вошел в подъезд, прикрыл за собой дверь, чтобы не было видно с улицы. Постоял, прислушиваясь к голосам в доме и тишине во дворе.
      Из-за батареи достал ключ от железной двери подвала. Подождал, пока утихнут шаги случайного прохожего, пересекавшего двор. Присел на корточки, подцепил плитку кафеля, помеченную крестообразной щербинкой. Разгреб бетонную крошку и достал еще один ключ. Сунул в карман.
      Подвалом в той или иной мере пользовались все жильцы: художники и прочие не далекие от творчества люди на правах хозяев, а бомжи и прочие парии — по специальному разрешению неформального коменданта сквота Корсакова.
      Он открыл стальную дверь, подсветив зажигалкой, нашел пару проводов, торчащих из стены, соединил, и в душной темноте вспыхнула гирлянда лампочек, осветив сводчатый потолок. Проводка держалась на честном слове и была изготовлена из электромонтажной рухляди со всеми возможными нарушениями норм пожарной безопасности. Это было первое объяснение строгости режима допуска в подвал.
      Второй причиной было то, что здесь поколениями, (а на Арбате они отмеряются не четвертью века, куда там, а тремя годами, дольше неформалы в экстремальных условиях русских зим не выживают или не тусуются, поэтому сменяются поколения со скоростью мушек-дрозофил), в подвале складировались ценные вещи обитателей дома. По большей части — произведения неформального искусства и арбатских ремесел. Ну и прочая дребедень, дорогая сердцу, и рухлядь, полезная в хозяйстве.
      Люди селились, обрастали имуществом, потом пропадали, появлялись вновь и снова исчезали не по своей воле или влекомые жаждой странствий. И каждый, сдавший вещи на хранение, почему-то был уверен, что найдет их в целости и сохранности. По большей части так это и происходило. Конечно же, тырили по мелочи и приспосабливали к делу временно безхозное, но до систематического грабежа не опускались. За этим Корсаков следил строго.
      В самом дальнем углу «коллективной камеры хранения», он оборудовал личный тайник. Представлял он собой несгораемый шкаф армейского образца, неизвестными путями попавший в подвал дома. Напрашивались две версии: первая — кто-то из бывших благополучных жильцов дома хранил в нем свои секреты, вторая — шкаф утащили из находящегося напротив комплекса зданий Министерства обороны.
      Правда, когда произошло хищение военного имущества, сказать было сложно. На шкафе сохранилась бирка с датой — тридцать второй год, но это еще ни о чем не говорило.
      Когда его обнаружил Корсаков, шкаф лежал на боку и был забит макулатурой и гнилым тряпьем. Оставалось только очистить его, подобрать ключ и выкопав яму, углубить в пол под срез.
      Корсаков разгреб кучу мусора и кирпичной щебенки, на глаз определив, что ее никто не потревожил. Прорисовался четкий контур дверцы шкафа.
      Вытащив тряпичную затычку из замка, он вставил ключ в паз, и с натугой провернул. Внутри туго щелкнул замок. Повернул крестообразную ручку, внутри опять щелкнуло, потянул. Дверца, сработанная из листа бронебойной стали, подалась на удивление легко.
      — За что люблю нашу армию, так это за качество стали, — пробормотал Корсаков.
      Внутри шкафа лежало все его достояние. Десяток толстых стальных тубусов, два армейских деревянных ящика и несколько коробок из плотного картона. «Остатки прежней роскоши», — как он называл, содержимое тайника.
      Игорь, ориентируясь по значкам на тубусах, выбрал два нужных, отложил в сторону. Покопался внутри шкафа. Выудил переносной шахтерский фонарь, включил, направив луч на пол.
      На торцах тубусов торчали ребра зубчатых колесиков цифровых замков. Игорь по памяти набрал шифр. Свинтил крышку.
      Осторожно извлек рулон, обернутый чистой холстиной.
      Развернул, подставив под луч света.
      Картина за прошедшие годы ничуть не испортилась, даже паутинка патины, вечный враг масляной живописи, не выступила. Освещение в подвале было явно не музейным, но даже скупой свет переносок и резкий луч фонаря не могли исказить главного, из-за чего Корсаков считал ее своим шедевром.
      Снежинки на фоне густого серого неба действительно парили. Беззвучно и обреченно, словно знали, что они опадают на глаза, лежащего на спине человека, и знали, что, когда они коснуться широко распахнутых глаз, им не суждено растаять. Они — последнее, что видит этот человек. И возможно, что хлопья летящего льда кажутся ему неземной чистоты пухом ангела, опустившимся в изголовье его снежного одра.
      А может, он слагает искристые точки в знаки, дар читать которые человек обретает лишь на пороге смерти; и угловатые, ломаные буквы этой заповеданной азбуки слагаются для него в слова, нашептывающие тайны о будущем тех, кто еще жив, кто еще не родился, и о том, что будет, когда исполняться сроки…
      Корсаков выставлял эту картину дважды, да и то на персональных выставках. Для участия в коллективных ее постоянно браковали. От картины воротили нос и члены отборочных комиссий, и галерейщики, и покупатели. Со своих, мазилок, спрос не велик, Игорь даже не обижался, когда коллеги советовали ему «поймать фишку» и изобразить те же снежинки, коли уж, они ему так удаются, но на канализационном люке.
      Особенно оцарапал сердце какой-то узкий специалист, крутившийся у картины на персональной выставке.
      Типичный физик из оборонки, в детстве бабахнутый пыльным мешком, а потом контуженный секретностью, а сублимирующий мозговую травму в любовь к искусству, сочетая ее с увлечением практической йогой и теоретической черной магией. Он долго наводил резкость десятидиоптрийных очков на снежинки, а потом подкатил к Игорю, стоявшему в сторонке, и заявил, что Игорь — гений. Потому что в его работе присутствуют семьсот оттенков белого цвета, что намного превосходит способность цветоощущения обычного человека. Предложил передать картину на денек в лабораторию, где он сотоварищи проведет детальное цветоделение и химический анализ красок.
      Игорь приготовился послать его по соответствующему адресу, но искусствовед в ниишной беретке добавил: «Так снег и иней мог рисовать только Константин Васильев». И Корсаков обмер, почувствовав затылком холодное дыхание смерти.
      Константин Васильев к этому времени уже был мертв. Не пережив первой персональной выставки, на которой всем, даже недругам, стало ясно, что в мир пришел гений. Добрался до родного подмосковного городка электричкой, пошел к домишке, где жил с матерью, вдоль железной дороги, срезая путь… Утром нашли труп. Считается, оступился и попал под поезд.
      Погиб как-то вовремя. Оставив после себя около четырехсот работ: большая часть хранилась в сарае у матери, остальные были розданы знакомым. Это потом их растиражировали на календари, плакаты, и прочую макулатуры «великодержавного славянизма». И даже дом-музей посмертно открыли. Все потом… После смерти.
      Это попса может хоть каждое утро просыпаться знаменитой. Миг славы для гения, как правило, оказывается последней секундой жизни. Ведь что такое гений? Думайте, что хотите, но, прежде всего, это производитель уникального продукта. А существующий в единственном числе товар по законам экономики может быть обменен на всю совокупность товаров, существующих на рынке. Было бы желание.
      Что можно было купить на один динарий при Александре Македонском? Парочку рабов. А сколько стоит один динарий эпохи Александра в нашем веке? Состояние! Почему? Потому что долларов много, а динариев мало. И «Подсолнухи» Ван-Гога тем и хороши, что Ван-Гог еще одну картину уже не напишет. Она единственная и такой пребудет вовеки. Поэтому и стоит эта картина миллионы. А при жизни Ван-Гог на нее и обед себе купить бы не смог.
      Отсюда неминуемый вывод: производитель уникального продукта — гений — приговорен к смерти по законам рынка. Его смерть добавляет столько нулей к цене шедевра, что за жизнь гения нельзя дать и гроша.
      Игорь уже начинал понимать, в какой серпентарий попал. И сравнение с Константином Васильевым воспринял как предупреждение, пусть и прозвучавшее из уст профана.
      Но, как оказалось, прозвучало оно слишком поздно…
      На лестнице, ведущей в подвал заскрипел под чьими-то ботинками песок.
      Игорь вздрогнул. Уронил на пол холст. Рука сама собой нырнула в шкаф, из стального нутра выудила нечто в треугольном кожаном чехле.
      Щелкнула сорванная кнопка, чехол отлетел в сторону. А в ладонь Игоря легла рифленая рукоятка пистолета.
      Игорь выключил фонарь. Левой рукой пошевелил провода переноски. Посыпались бенгальские искры, и подвал залила непроглядная темень.
      На лестнице кто-то тихо выматерился.
      — Кому там делать не хер? — рявкнул Игорь, голосом заглушив клацанье передернутого затвора.
      Наклонился, нащупал фонарь и взял его в левую руку, в вытянутой правой — пистолет.
      — Дык, это… Я это! — раздался испуганный голос Трофимыча. — Ты это, Игорь?
      — Трофимыч, ты один? — спросил Игорь, прислушиваясь к шорохам.
      — Один. А чо?
      — А ничо! Ты что там закоротил?
      — Ничо я не трогал! Только зашел, а он вырубился. Гляжу, дверь открыта. Дай, думаю…
      — Меньше бы думал, идиот! Вечно свой нос суешь, куда не просят.
      У лестницы послышались странные звуки.
      Палец Корсакова на спусковом крючке напрягся.
      — Стой, где стоишь, дед! — крикнул он.
      — Дак… И стою я.
      — А чем там шумишь?
      — Энурез пробился, — отозвался Трофимыч.
      — Чего?!
      — Да ссу я! Перебзедел со страху. Темноты боюся с детства.
      Корсаков длинно выдохнул, опуская пистолет.
      — Убью, блин! — простонал он.
      — Что делать-то будем, Игорь? — подал повеселевший голос Трофимыч. — Провода проверить надо. Где пробило, может… Я по липездричеству спец! Когда, бывало, в деревне что коротнет, все ко мне бежали.
      — Я тебе проверю, Чубайс безмозглый! Иди, на фиг, отсюда. Без тебя разберусь.
      — А как же ты?
      — За меня не беспокойся.
      Трофимыч затопал по лестнице.
      — Слышь, Игорь, ежели завалит, ты ори. Я тута, на улице постою.
      Скрипнули петли двери.
      Корсаков замер, закрыв глаза, чтобы целиком уйти в слух. Тишина была, как темень, непроницаемой.
      Он включил фонарь.
      Спрятал картину в тубус, завернул крышку и сбил код на замке. Проверять состояние второй картины, потребовавшейся Жуку, не стал. И времени не было, и что-то подсказывало, что нужна Жуку только одна — со снежинками, вторую приплел для отвода глаз.
      Разложив тубусы внутри шкафа, он нашупал кнопку на внутренней стенке, задумался на секунду, потом нажал ее.
      — Вы ярко и незабываемо интересно проведете последние секунды жизни, — пообещал он вслух тем, кто попробует без разрешения открыть шкаф.
      В Корсакове была армейская жилка, доставшаяся от предков. Несмотря на натуру художника, он любил бесхитростные, но сработанные на совесть и высокоэффективные армейские изделия. Одежду, оружие и все прочее, имеющее отношение к этому уважаемому им ремеслу.
      Миной-ловушкой он по случаю разжился у знакомого, не вылезающего из «горячих точек». Знакомый, искренне считал, что в условиях развала обороноспособности страны, каждый имеет право завести свой личный арсенал, и снабдил его массой полезных вещей, включая пистолет. Про мину-ловушку он рассказал, что ими выкуривали душманов из подземных нор. Красиво и эффективно.
      Игорь уже самостоятельно доработал конструкцию, исходя из своих нужд.
      Он осторожно закрыл дверцу шкафа. Ясно услышал, как щелкнул магнит.
      Теперь, стоило разжать контакт, через пятнадцать секунд взорвутся сигнальные пакеты, рассыпая тысячи ярких искр. Искры не просто будут сновать, рикошетя от стен, а и выть, как осколки. Светопредставление завершится подрывом пиропатронов; армейские умельцы специально рассчитали их мощность, чтобы гарантировать акустический удар, валящий человека в обморок. Кому покажется мало, по глазам ударит вспышка слепящего огня, ее импульс тоже гарантирует качественный обморок. И в завершении одиночным хлопком взорвется гранатка с мелкой алюминиевой стружкой. На семь метров вокруг нее у всего живого попросту сдерет шкуру, как наждаком.
      Жестоко? А кто вас просил к нам лезть?

* * *

      Трофимыч маячил у разбитой скамейки.
      — Тута я! — крикнул он, увидев Игоря, вышедшего из подъезда.
      Корсаков беглым взглядом прочесал окрестности. Вечер был поздний, но Арбат еще не отгулял, во двор вполне могли заглянуть по естественной нужде посторонние. Правую руку Корсаков держал в кармане плаща.
      — Дед, у тебя алкогольная бессонница пополам с недержанием, да? — спросил Игорь.
      Трофимыч, поскреб за ухом. Для этого пришлось сдвинуть лыжную шапочку, в которой он ходил круглый год, не снимая.
      — Халтуру я тут нашел. Но одному несподручно. Вот тебя и искал.
      — Какая, на ночь глядя, работа? — Корсаков покрутил пальцем у виска. — Окстись, Трофимыч. За мной должок, кстати, не забыл? Целая бутылка тебя дожидается. Могу и денег подбросить, если приперло.
      Трофимыч помялся.
      — Спасибо, тебе, Игорек. Добрая ты душа… Только неудобно. Я людям пообещал. Такое дело… А Клин, сука, притащил политуру. Короче, умерли все, с кем договаривался. Храпят уже. Один я пить не стал. Вот и маюсь. Пообещал же…
      — Ну ты совестливый, дед!
      — А как же. Слово же дал! Люди мне, бомжу немытому, на слово поверили. — Он тяжко вздохнул. — Чего же себя дальше ронять, так я разумею?
      Корсаков промолчал, разглядывая Трофимыча.
      — Не, пойду! — махнул рукой дел. — Один пойду. Оно и к лучшему, что один. Больше достанется.
      — Там деньгами или водкой платят?
      — Попрошу все деньгами. — Трофимыч потупился. — Уехать я решил, Игорь. Нет здесь правды, в Москве твоей.
      — Так и не было ее тут никогда!
      — А я, что, в своей деревне про это знал?! — В глазах Трофимыча блеснули слезы, и он отвернулся.
      Корсаков потрепал его по дрожащему плечу.
      — Эй, дед. Да не сопи ты! Работник я никакой. Только утром ребра все пересчитали.
      Трофимыч промокнул глаза, но не повернулся.
      — Там работа-то плевая, — пробормотал он. — Два раза кувалдой махнуть. Пару перегородок снести. Офис там будет. Простору людям захотелось.
      Игорь оглянулся на окна дома. Ночевать в пустой комнате не хотелось. Какой сон, когда ждешь непрошенных гостей?
      Он шлепнул Трофимыча по спине.
      — Эй, дед, не скули! Пойдем, помашем кувалдой.
      Трофимыч повернулся, радостно улыбнулся щербатым ртом.
      — Да я все сам сделаю! Ты только компанию поддержи. Скучно же одному. Ну и стремно. Вдруг обсчитают? Или, скажем, просто пендаля дадут? С них, кто в офисах живет, станется!
      — Ага, значит, я в твоей артели типа главбуха и охранника буду?
      Трофимыч хитро прищурился.
      — Игорь Ляксеич, вы в артеле у нас за директора будете!

* * *

      Особняк, приговоренный к капремонту, прятался от городских огней в глубине темного палисадника.
      — Тут, значит, офис будет. А тама — магазин. В подвале, как водится, сауна и блядюшник. Стоянку с перилами — вот туда. И бугая в будке рядом.
      Трофимыч огласил план реконструкции, словно сам его разработал для только что купленной недвижимости.
      — Иди, Онассис! — подтолкнул его Игорь.
      Трофимыч обиженно засопел.
      — Я, Игорек, про тебя ни разу не выражался! Это Клин у нас горазд, свою пипетку каждую ночь дергать. А я — ни-ни. Грех рукоблудия это!
      Игорь захохотал.
      — Дед, Онассис — это очень богатый человек.
      — Имя или фамилие? — потребовал ясности Трофимыч.
      — Фамилия у него такая. Греческая.
      — Тю, опять — еврей, — сплюнул Трофимыч.
      Через распахнутые парадные двери они вошли в особняк. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструменты в брезентовой сумке.
      — Нас тут явно не ждали, — громко произнес Игорь, потревожив тишину.
      Запах стоял кошмарный, словно разом постарались все арбатские кошки и бомжи.
      — Что за народ у вас в Москве, — пробурчал Трофимыч. — Где живут, там и гадят. Хоть реставрацию после них проводи!
      Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло.
      — А тут и балы давали, — сказал Корсаков, оценив размеры залы.
      — Вот, господи прости, вляпался-таки! — Трофимыч приподнял ногу, с огорчением разглядывая ботинок, угодивший в подсохшее дерьмо.
      Он бросил на пол кувалду. По дому прокатился низкий рокот эха.
      — Ты чего, дед?
      — Не пойдет, Игорек! — заявил Трофимыч. — Мы так все кучи тут распечатаем. Без света никак. Пойду, поищу фазу.
      С лампой в руке он пошел назад.
      Корсаков не стал дожидаться, пока деревенский электрик продемонстрирует свое мастерство. По лестнице поднялся на второй этаж, положил лом на пол, поставил к стене инструмент и огляделся. Узкий коридор, явно результат послереволюционных «уплотнений». Обшарпанные, с потерявшими цвет обоями стены, половые доски со стертой краской и торчащими головками ржавых гвоздей.
      Он прошелся по коридору до стены, заглядывая в пустые комнаты. Даже на глаз они смотрелись разномерными, как башмаки на свалке. Представил, какие интриги тут плелись и страсти кипели за каждый лишний квадратный сантиметр жилой площади.
      — Убили одного, чтобы осчастливить конурой в особняке десятерых. А теперь новый владелец опять выгнал их на улицу. Где же логика, господа-товарищи? — пожал плечами Корсаков. — Тем более, что новый хозяин, наверняка, скоро полетит в рай с тротиловым ускорением, обгоняя колесо любимого «мерса».
      В темноте вверх по лестнице поплыл шар электрического света.
      — Игорек, ты где? — крикнул Трофимыч. — Нашел я фазу. Живем, бля!
      — Убери! — Корсаков закрылся от слепящего света.
      — Начинай, а я подсвечу! — бодро скомандовал Трофимыч. — Бери кувалду и кроши все, что видишь. Мне начальник сказал, простор ему нужен. Счас, мы ему сделаем простор!
      — Дед, мы так не договаривались. Кувалдой махать — твоя работа. Я так, чисто коллектив поддержать.
      Лампа дрогнула, опустилась к полу, разлив яркую лужу света по доскам.
      — Тады — перекурим.
      Трофимыч грохнул кувалду на пол. Подвесил лампу на косяк.
      Игорь опять зажмурился.
      — Слышь, Трофимыч, пойдем в дальнюю комнату. Что-то у меня глаза от света болят.
      — Это, Игорек, у тебя сотрясение головных мозгов, — авторитетно поставил диагноз Трофимыч. — Тебе теперь тужиться нельзя. Глаза можешь повредить. Но ты не боись, я кувалдой сам помахаю. — Он на ходу хлопнул по стене. — Это ж дерьмантин с известкой.
      Они вошли в комнату, уселись на корточки, привалившись к стене.
      Игорь вытащил сигареты, угостил напарника; Трофимыч поднес зажигалку.
      — И на толчке тоже не тужься, — пыхнув дымом, продолжил Трофимыч. — А то у нас случай был… Подрались мужички на мехдворе. А Федор, зять моего кума, бык такой здоровый… Ох, любил кулаками махать! Ага. Значит, повалял он там всех. И пошел в сортир. С газетой и сигареткой, все путем. Вдруг слышим: ба-бах! Дверь — на фиг! Из сортира мордой вперед вываливается Федор. И той мордой — об землю. Во как! Мы его на ноги ставим, а он орет: «Света белого не вижу!» Ослеп, значит. В районной так и сказали: «Восстановлению зрение не подлежит». Во как! А дали-то ему в лоб всего раз. — Он прощупал взглядом лицо Игоря. — Тебя же так, милый, отмудохали, что месяц тужиться нельзя. А может — и всю жизнь. Так-то!
      Игорь затрясся в беззвучном смехе.
      — Дед, а что твой Федор перед этим выпил?
      Трофимыч удивился несуразности вопроса.
      — А что все пили, то и он. И никому вреда от того не было. — Он толкнул Игоря локтем в бок. — Вот ты сидишь, как на толчке, и трясешься. От этого кровь из задницы в голову ударяет.
      — Откуда… и куда? — давясь смехом, переспросил Игорь.
      — Ай, еще образованный! — махнул рукой Трофимыч. — Вот ослепнешь, как тот еврей Гомер…
      — Да грек он! — выдохнул Игорь и захохотал в голос.
      — Ага, я его портрет видал! Чистая синагога.
      Корсаков откинул голову назад, небольно ударившись о стену. Стена ответила гулким пустым звуком.
      — Оба-на!
      Игорь обернулся, сразу став серьезным. Постучал костяшками пальцев по стене. Повторился тот же с глухим эхом звук. За стенкой явно была пустота.
      Он встал, пошел вдоль стены, простукивая каждые сантиметр.
      — Уже торкнуло, — заключил Трофимыч. — Дотужился!
      — Тихо, ты!
      Посмотрел на потолок. Потом пригляделся к стене.
      — Дед, а ведь за стенкой еще что-то есть. Типа потайной комнаты без окон. Раньше такое помещеньице «черный кабинет» называли. Тащи-ка инструмент!
      Трофимыч резво метнулся в коридор и приволок кувалду.
      — Лом же есть и молотки!
      — А кого нам тут стесняться? — возразил Трофимыч.
      Прицелился и ухнул кувалдой по стене. По дому поплыл низкий рокот.
      В месте удара, только расползлись обои и отлепилась штукатурка.
      — Старинная работа. — Трофимыч опустил кувалду. — С кондачка не взять. Раньше, Игорек, на яйцах раствор замешивали. О, как! От того и такая крепость.
      — Кончай, базар! — поторопил его Корсаков.
      — Это я с силой мысли собираюсь. Потому как махать кувалдой без головы — дурная работа.
      Трофимыч перекрестился, поплевал на ладони, вцепился в рукоятку. Прицелился, и, сипло вдохнув: «Господи, помоги!», обрушил удар в точно выбранное место.
      Раздался хруст, и выбитый кирпич провалился в пустоту. За стеной с шорохом посыпалась труха.
      — Мастер!
      — А то! — усмехнулся Трофимыч. — Сейчас полегче пойдет.
      Десятком ударов он расколупал дыру в полуметре от пола, достаточную, чтобы пролезть внутрь потайной комнаты.
      Трофимыч отложил кувалду и потянулся к дыре.
      — Погоди! — удержал его Корсаков.
      За рукав оттащил Трофимыча к окну. Распахнул фрамугу. В затхлую атмосферу комнаты ворвалась струя теплого ночного воздуха.
      — Надо подождать, — объяснил Корсаков. — Если кабинет замуровал хозяин, а не пришлые, он вполне мог побрызгать какой-нибудь алхимией.
      — Типа дуста?
      — Типа, — не стал вдаваться в подробности Корсаков. — Да и мало что за гадости там за столько лет скопиться могло. Пусть проветрится.
      Трофимыч поскреб за ухом.
      — Ага. Мужик у нас один говорил, на дело, мол, нужно брать хотя бы одного образованного. Иначе спалиться можно чисто по дурости. Ты же в институте учился, да?
      — На худграфе.
      — У-у! — Трофимыч оттопырил губу. — То-то я смотрю, ты — вылитый граф. Только — худой больно! — Он затрясся от смеха.
      — Да иди ты! — отмахнулся Корсаков.
      Он подошел к дыре. Подобрал с пола камушек, по прямой бросил вовнутрь. Камень, клацнул о противоположную стену, не пролетев и трех метров.
      — Ну, сначала разведаем, что там, а потом решим, ломать стену дальше или нет.
      Он приготовился просунуть голову в дыру, но Трофимыч остановил, схватив за рукав.
      — Не суйся, Игорек! — прошептал он. — Ты хоть и образованный, но и я не пальцем сделанный. У нас ни кто в пустую избу не войдет, не спросив разрешения.
      — У кого, если там никто не живет?
      — Раз дом есть, значит и житель в нем есть. Может, ты не видишь его, а он живет. Домовой, например.
      — И что теперь делать?
      — А ты спроси: «Хозяин, можно войти?» Если почуешь, что разрешил, то входи. Нет — беги. А то беда будет.
      Трофимыч заметно дрожал.
      — Ладно. — Игорь повернулся к дыре и прошептал: — Хозяин, можно войти?
      Темнота за стеной ответила едва различимым протяжным воем.
      «Сквозняк», — успел подумать Корсаков.
      И с оторопью почувствовал, что его буквально засасывает в черный зев дыры.

* * *

      Огонек зажигалки задрожал и опал. Темнота отлепилась от стен и обволокла тугим, войлочным коконом.
      — Трофимыч, дай свою зажигалку!
      — Давай, я лучше за переноской слетаю.
      — Не надо, тут свечи есть, — сказал Корсаков.
      И только тут до него дошло, что мыши за столько лет почему-то не тронули свечи. Они так и остались стоять белыми столбиками в канделябре.
      И, вообще, на сколько успел заметить Корсаков, все в комнате осталось в неприкосновенности. Даже вековой пыли, вопреки, ожиданиям не было. Только легкий пепельный налет на гладкой поверхности стола. Словно нерадивая служанка забыла протереть перед приездом хозяина.
      Трофимыч просунул руку в дыру, заискрил зажигалкой.
      Корсаков вытащил ее из закоргузлых пальцев деда, поднес огонь к свечам.
      Дрожащий золотисто-янтарный свет заполнил комнатку. В ней едва уместились секретер, столик на гнутых ножках и массивное кресло. Пахло сухой лавандой, сургучом и лишь чуть-чуть пылью.
      Игорь протянул руку к стопке книг на столе.
      Хозяин «черного кабинета», если судить по иллюстрациям, явно увлекался черной магией.
      «Латынь. Увы, не знаю… Французский. Греческий. Опять латынь. О, немецкий… Изданы в конце семнадцатого. Состояние идеальное. Бог знает, сколько они стоят!»
      Корсаков отложил книги, взял плоский футляр. Сафьяновая кожа. Тисненый золотом герб: орел с треугольником в когтях, над его головой солнце в виде Всевидящего ока. По ленте, окружающей орла, рассыпан мелкий бисер латинских буковок.
      — Чего там у тебя? — подал голос Трофимыч.
      — Все нормально, дед! Мы с тобой, — в шоколаде.
      — Кабы не в дерьме, — обронил Трофимыч.
      — Ползи сюда!
      — Да, боязно чего-то.
      — Ну, хоть голову засунь! Когда еще такое увидишь?
      Трофимыч, кряхтя, просунулся по плечи в пролом. Закрутил головой, осматриваясь.
      — Вот это да! И что тут баре делали?
      — Тайными науками занимались.
      — Ага! Квасил он тут, от жены спрятавшись. Вон бутылок сколько.
      — Где?
      — А под столом.
      Корсаков машинально сунул футляр в карман, присел, выдвинул из-под столика ящик. Из соломенной трухи торчали горлышки шести бутылок.
      Игорь достал одну, протер. Поднес к свету.
      Сердце ухнуло в груди так, что, показалось, не выдержат ребра.
      — Дед, ты теперь точно Онассис! — прошептал он.
      Трофимыч заворочался.
      — Слушай, кончай меня этим Обассысь называть! Обидно же.
      Корсаков затрясся от беззвучного смеха.
      — Ну что ты там ржешь? Если есть чего в бутылке, давай бухнем на радостях.
      — Я тебе бухну! — Корсаков потряс бутылкой. — Трофимыч, этому коньяку двести лет! Ты понимаешь, что это значит?
      — Не дикий, чать, соображаю. В рот брать его нельзя — хуже политуры стал.
      Корсаков, тяжело опираясь на стол, выпрямился. Задул свечи.
      — Дед, отползай!
      Он выбрался из пролома. И первым делом обнял Трофимыча. Запашок шел от деда соответствующий, но Игорь не обратил внимания.
      — Дед, хочешь этот особняк купить?
      — На кой он мне? Гадюшник, еще хуже нашего. Не, я, как решил, домой поеду.
      — На персональном самолете ты домой полетишь!
      Силы неожиданно оставили Корсакова, и он опустился на пол, привалился к стене. Трофимыч по-зековски присел на корточки напротив. Раскурил две сигареты, одну протянул Игорю.
      — Если без фраерманства, много взяли? — спросил он, выдыхая дым.
      Невнятная, шелестящая скороговорка прозвучала так, что Корсаков понял в Трофимыче то, что тот тщательно скрывал от посторонних глаз. Трофимыч, действительно, ходил на дело. И бывал в нем не на шестых ролях.
      Корсаков невольно подобрался.
      — Мебель антикварная, семнадцатый век. Под пару сотню тысяч потянет.
      — Баксов? — прошелестел Трофимыч.
      — Их, родимых.
      — Спалимся, пока нести будем. — Трофимыч цыкнул слюной сквозь щербинку в зубах. — Книжки чего стоят?
      — Книги раритетные. Цену назвать не могу. Но тоже под сотню тысяч все без торга.
      — А бухло? — Трофимыч указал на бутылку в руке Корсакова.
      — Это — чистое золото. Даже пустая бутылка на аукционе стоит двадцать тысяч фунтов. Полная — целое состояние. На коньяк клиента я найду без проблем. С остальным придется повозиться.
      Трофимыч затянулся, свистя, выдохнул. Скосил глаза в сторону.
      — Что молчишь, дед? — окликнул его Корсаков.
      — Мысль одну по бестолковке гоняю. И никак выгнать не могу. — Трофимыч посмотрел ему в глаза. — Сейчас ты меня завалишь, или погодя?
      Корсаков тряхнул головой.
      — С ума сошел?!
      — А накой я тебе в подельники? Два раза кувалдой махнул — и уже в долю. Ага! Сам посуди, ты в Москве все ходы-выходы знаешь. Тебе такую добычу сдать, как два пальца обоссать. А я что? К ворам не пойду, никто я теперь для них. В «комок» книжки понесу, менты прихватят. Получается, в деле я — педаль от дохлого зайца. Зачем же мне на глазах твоих маячить и в соблазн вводить?
      — Что-то не пойму, к чему ты клонишь?
      — Не в доле я, Игорек, вот мое слово.
      — Так не пойдет. Двое, значит — поровну.
      — Нет, бери все себе. Мне только на билет денег добудь. И на хлеба кусок в дороге. А дома я сам себе заработаю.
      Игорь раздавил окурок об пол.
      — Делим пополам!
      Трофимыч прощупал его лицо взглядом. Покачал головой.
      — Слову твоему я верю, Игорек. Однако, боязно. По-моему, оно вернее будет. Тебе и мне спокойнее. И не спорь. — Он поплевал на окурок, щелчком отбросил в угол. — Ты сходи, с друзьями своими добазарься. А я добычу постерегу. Как вернешься, все тебе под отчет сдам. А ты мне за это… Ну, сотни две баксов прямо здесь отслюнявишь. Мне на все-провсе за глаза хватит. И баста — расходимся.
      — Я сказал — пополам!
      Не, Игорек. Спасибо, конечно. Золотая ты душа… Однако, будет по-моему. Так мы оба дольше проживем. Это пока тут мебеля да бутылки, мы добрые, а как бабки зашуршат, волками станем. И не спорь!
      — Ну что ты гонишь, Трофимыч?!
      — Моя доля — моя воля! — с непривычной Корсакову твердостью в голосе произнес Трофимыч.
      Корсаков, опираясь на стену, поднялся.
      — Ладно, дед. Сиди здесь и думай. Я ненадолго. Приду, мы к этой теме вернемся.
      Трофимыч, почему-то остался сидеть в своей арестантской позе, только голову свесил ниже. Корсаков даже в полумраке разглядел, как мелко подрагивают плечи Трофимыча.
      — Дед, ты что скис?
      Трофимыч через силу выдавил:
      — Игорек… Когда обжимались, я об тебя потерся. Это… Волына за поясом у тебя.
      Корсаков машинально пощупал пистолет.
      — Так ты это… Дай мне волыну на сохранение. Мимо ментов же пойдешь, вдруг спалишься. — Трофимыч перевел дух. — И мне тут ждать тебя будет веселее.
      — Ну, да. А если я с гостями приду, то ты…
      — А как же иначе… С волками-то.
      Корсаков усмехнулся. Потянулся за пистолетом. Когда сталь с характерным звуком скользнула по коже ремня, он увидел, как вздрогнул Трофимыч, и по-воловьи напряглись две мышцы на его согнутой шее.
      — И ты все это время..? — догадался Корсаков.
      Трофимыч дрогнул головой.
      — Без обид, Игорек, — шепотом прошелестел Трофимыч. — Боюсь я тебя. Душа у тебя золотая… А сердце, не обижайся, из стали. Видал я таких. За деньги не прикончишь, нет… А добьешь, чтоб не мучился, как муху прихлопнешь.
      Он замер, словно, действительно ждал выстрела в затылок.
      Корсаков положил у его ног пистолет.
      — К тебе, Трофимыч, это не относится.

      Несколько раз он попадал не туда. Наконец, в трубке прозвучал недовольный голос Примака.
      — Чего надо?
      Корсаков с облегчением вздохнул. Судя по тону и «чего надо», Леня находился в жесткой завязке. По пьяне он был вальяжен и велеречив, или еще мог говорить.
      — Леонардо, у меня срочно дело.
      — Игорек, если это ты, то ну тебя с твоей водкой на фиг! Я только что из-под капельницы. Все, абзац! Молоко, гантели… И тебе советую.
      — Ни слова о водке, клянусь! Леня, мне нужна твоя помощь.
      — Игорек, я на мели, — как и ожидалось, ответил Примак.
      — Деньги у нас будут, обещаю. Ты контакт с Добровольским не потерял? Ну, крендель из «ВИП-банка». Или «ВАМП-банка», я уже не помню…
      — А, Михаил Максимович! Как же, как же. Он у меня картинку полгода назад купил.
      — Он сейчас на свободе? А то у нас с этим делом, сам понимаешь…
      — Типун тебе на язык, Игорек! Только сегодня ему звонил.
      — О! Он-то нам и нужен.
      — Зачем? Слушай, что там у тебя гудит в трубке?
      — Я из автомата звоню. С Арбата.
      — С Арбата? Бомж ты идейный, Игорь! Так дела не делаются. Если серьезное дело, бери тачку, приезжай ко мне.
      — Не могу. Когда новость узнаешь, сам прибежишь.
      Примак засопел в трубку. Игорь понял, что Леня не верит, будто он может предложить что-нибудь стоящее.
      — Если Добровольского еще интересуют раритеты, могу предложить бутылку «Хеннесси».
      — Не из ларька, я надеюсь? — с иронией спросил Примак.
      — Бутылка у меня в руках. Читаю по этикетке: коньяк «Hennessey», на этикетке фамильный герб рода Хеннесси — рука с секирой, выдержка двадцать пять лет. Год производства… — Он выдержал паузу. — Одна тысяча семьсот девяносто третий.
      — Девяносто третий?
      — Тысяча… семьсот… девяносто… третий! Год французской революции. Юбилейный коньяк!
      В трубке повисла тишина.
      — Але, ты там живой? — спросил Корсаков.
      Леня ожил и засопел, как мерин в гору.
      — Игорь, если это розыгрыш, я тебя убью собственными руками!
      — Но-но, не надо так нервничать, Леонардо! Это просто коньяк, только очень старый.
      — Сковырни сургуч, и скажи мне, что ты там увидишь!
      — Леня, за кого ты меня держишь?! Мы же профессионалы. Нам положено знать, что в конце восемнадцатого века, а может, начали еще раньше, но до нас бутылки не дошли, коньяк запечатывали, помимо пробки и сургуча, еще и расплавленными золотыми луидорами. И если то, на что я сейчас смотрю, не золото, то я не Игорь Корсаков.
      — Тоже мне имя! — хмыкнул Леня.
      Корсаков до хруста в суставах сжал трубку.
      — Так, козел, я сейчас отшибу горлышко и начну лакать коньяк. А ты будешь слушать и исходить от жлобства жидком поносом! И я это сделаю, ты меня знаешь!
      Леня всхлипнул и взмолился:
      — Корсаков, не надо!
      — Ага, значит, я — Игорь Корсаков. И на слово мне можно верить?
      — Да, да, да! Только уймись!
      — Тогда звони своему банкиру.
      — Я верю, Игорь. Он может не поверить.
      — Не поверит великому Леониду Примаку? Ладно, я позвоню Жуку. Он мне поверит стопроцентно. Сегодня виделись, в «Прагу» звал, визитку мне оставил. Решай, кто звонит: ты или я?
      — М-м-м… Игорек, дорогой… Пойми, я же ставлю на кон свой авторитет!
      — Можешь присовокупить мою голову.
      — Да на кой ему твоя голова?! Ой, извини… Игорек, ну так же дела не делаются! Приезжай ко мне, все обсудим, согласуем позицию… Ну, Игоречек, миленький!
      Корсаков, чтобы оборвать нытье, решил бросить козырный туз.
      — Сколько стоят на «Сотби» шесть бутылок такого коньяка?
      — И… Ик. Игорь, у тебя их шесть?!
      — Да! Назначь своему банкиру десять процентов от аукционной цены, и можешь смело посылать свою Гертруду к фюрера бабушке.
      — Эт… эт… это…
      — Это твой шанс, Леня! — подсказал Корсаков. — Считаю до трех и кладу трубку.
      — Стой! Черт… Я согласен.
      — Через час жду на Гоголевском. Машину остановите у первого дома с аркой.
      — Игорь, ты с дуба упал?! Он не поедет в такое время на Арбат.
      — Во-первых, время еще детское. Во-вторых, это его проблемы.
      — Нет, я опять в запой уйду! Нафиг мне такая жизнь! Ты же…
      — Да, чуть не забыл! Леня, еще одно условие. Касается лично тебя. — Корсаков выдержал паузу.
      — Ну?! — не выдержал Примак.
      — Я подойду к машине. И ты мне в окошко передашь двести баксов. Иначе я развернусь и уйду. Пусть твой банкир тебя на бабки ставит, мне пофигу.
      — Какие, на хер, двести баксов!!! У меня уже мозги кипят от тебя!
      — Долг за тобой, Леонардо.
      — Какой, на хер, долг?!
      — За троллейбус. Я сегодня ментам заплатил из своих. Нас же не за красивые глазки из клетки выпустили.
      — А-а-а… Ты об этом. — Голос Примака сник. — Отдам я тебе эти несчастные двести баксов.
      — Вот и договорились! Жду через час.
      — А если…
      Корсаков повесил трубку.

* * *

      Кроны деревьев черным шатром укрывали пятачок у ресторана «Арбатский дворик». Тусклый свет, вырвавшись сквозь решетчатые окна, рассыпался по земле угловатыми пятнами.
      На веранде ресторана гуляла свадьба. Судя по тостам и музыкальному сопровождению, браком сочетались отпрыски двух провинциальных кланов. Официанты по очереди выбегали перекурить на крыльцо, чтобы глотнуть воздуха и хоть немного отдохнуть от праздничного барства клиентов.
      Корсаков, сидевший на скамейке в самом темной уголке палисадника, имел счастье наблюдать эвакуацию первой партии гостей, не выдержавших застольных перегрузок.
      Сначала из ресторана вынесли тело в белом пиджаке и погрузили в салон «мерса». Потом, сопя и толкаясь, восемь человек выволокли упирающегося толстячка без пиджака. Гость, очевидно, был важной персоной, потому что тащили его весьма вежливо. Сопротивлялся он до последнего, в джип лез, как Иван-дурак в печку: растопырив руки и ноги.
      Отчаянным усилием ему удалось вырваться и растолкать мучителей. Толстяк с хряком рванул до пупа рубашку и замер в позе борца сумо. Дышал он, как кабан на фоксов: сипло и яростно. Начать следующую часть застолья — легкий мордобой среди своих — почему-то никто не решился. Толстяк с торжествующим видом выпрямился, сунул руку в задний карман брюк. Мучители в страхе отпрянули. Мужчина хищно оскалился. И вдруг, озарившись по-детски счастливой улыбкой, швырнул в воздух пачкой купюр.
      — Гуляй, рванин-а-а! Все пропьем, Урал не опозорим! — заорал он в московское небо.
      Осыпаемый долларовым конфетти, толстячок рухнул бордовым лицом в арбатскую землю.
      Гости гурьбой бросились к телу и волоком потащили к машине.
      — Шарман! — оценил Корсаков.
      Он выбрал эту скамейку как самое незаметное и тихое место, в двух шагах от Гоголевского, где можно было спокойно дождаться Леню. Оказалось, жизнь била ключом не у него одного.
      В ресторане врубили плясовую в исполнении «Любэ», и свадьба поскакала, затопала и загугукала дальше.
      Корсаков полез в карман плаща за сигаретами. Рука наткнулась на плоский футляр.
      Он достал его, отщелкнул крышку. Внутри находилась колода карт, больше обычных, размером примерно с почтовую открытку.
      Ему доводилось видеть карты Таро, один комплект он даже изготовил сам по заказу профессиональной гадалки, но те, что сейчас он держал в руках относились к какой-то редкой разновидности Таро. Прежде всего, поражала необычная цветовая гамма: серо-фиолетовая — отталкивающая, как кожа трупа. Гравюры, безусловно, были выполнены мастерски, но в странной, совершенно не характерной для карт манере. Игорю пришло на ум, что заказ выполнял сам Иероним Босх. Трудно было догадаться, что символизировали изображения на картах. Но к светлой стороне бытия они явно отношения не имели.
      Корсаков посмотрел на рубашку карт.
      Козлоногое чудище восседало на камне в форме человеческого черепа.
      — Бафомет .
      Стоило произнести в слух имя одного из воплощений Люцифера, и сразу же сделалось неуютно. Показалось, что в затылок уткнулся чей-то пристальный недобрый взгляд.
      Сначала шорох прокатился по листве, а потом кроны дрогнули от неожиданно налетевшего порыва ветра. В ресторане неожиданно оборвалась музыка, на улицу выплеснулся вал возбужденных голосов.
      Корсаков поежился и от греха подальше спрятал карты в футляр, а его сунул во внутренний карман плаща.
      Из-за угла показалась фигура грузного человека в милицейской форме.
      — Накаркал! — проворчал Корсаков.
      Место, где он сидел, в местной географии обозначалась как «Пьяный дворик». К скамейке у веранды ресторана «Арбатский дворик» с Арбата приходили по-быстрому распить бутылочку, иногда отсюда же посылали за второй и последующими. Если отделению милиции требовалось выполнить план по штрафам за распитие в неположенном месте, то не было ничего проще — подходи в «Пьяный дворик» и пакуй нужное количество клиентов.
      — Мужики, я предупреждал! — грозно прорычал мент, вглядываясь в темноту.
      — Сергей Семенович, это я, Игорь.
      — А ты, артист, — сбавил обороты участковый. — Один?
      — Один.
      Бутылка коньяка стояла рядом на скамейке, Корсаков снял с головы «стетсон» и накрыл ее. Бутылка спряталась под шляпой целиком.
      Участковый свернул с тротуара и, шаркая ногами по траве, подошел к скамейке. Бросил взгляд на веранду ресторана, где еще не затих скандал.
      — А там что сегодня?
      — Вроде, свадьба, — ответил Корсаков.
      — Надеюсь, не твоя?
      — Не дождетесь, — хмыкнул Корсаков.
      Участковый положил ему руку на плечо.
      — Такие дела, Игорь, — невпопад, выдал Сергей Семенович.
      Грузно осел, не убирая руки с плеча Корсакова. Корсаков покосился на него и увидел, что участковый тяжко пьян. Форменный китель распахнут, рубашка расстегнута на груди, галстук болтался на защелке. Крупное, мясистое лицо блестело от алкогольной испарины.
      — Такие дела, — повторил Сергей Семенович и сербнул носом.
      Корсаков решил не лезть с вопросами, и так ясно — у человека проблемы, достойные того, чтобы нажраться прямо в форме.
      — Ты-то как, артист? — спросил Сергей Семенович.
      — С переменным успехом.
      — А у меня, Игорек, полный штопор. Была жизнь так себе, а стала вообще ху… К-хм. — Он покачал Корсакова за плечо. — Прощаться будем, Игорек. Доставай, если что есть.
      Он выудили из кармана пакетик орешков, бросил на скамейку.
      — Вместо закуси, — пояснил он.
      Корсаков покосился на шляпу, под которой пряталась бутылка раритетного коньяка.
      — А повод какой? — Он решил, что при всем уважении к участковому вполне можно ограничиться водкой из ларька.
      — Сожрали меня, Игорек.
      Сергей Семенович, наконец, убрал лапу с плеча Корсакова и, подперев щеку кулаком, замер в позе роденовского «Мыслителя».
      — Надеюсь, не дело шьют?
      По мнению Корсакова, участкового можно было сажать просто за саму должность, неотъемлемой частью которой были мздоимство, использование служебного положения в корыстных целях, сокрытие преступлений и нанесение легких телесных повреждений.
      Сергей Семенович зло зыркнул на него, но, очевидно, под влиянием выпитого быстро обмяк.
      — Хрен меня посадишь, не на того напали! — проворчал он. — Подсидели, суки.
      — Не из-за меня?
      Участковый отмахнулся.
      — За всех сразу.
      Он вспорол пакетик, метнул в рот горсть орешков. Захрупал, тупо вперев взгляд в землю.
      После тягостной паузы он неожиданно спросил:
      — Ты видал, Игорек, что с трупом бывает, когда он неделю на солнцепеке лежал? — И не дождавшись ответа, продолжил: — А я видал. Целую улицу навалили, и ни одна жопа не оторвалась собрать и похоронить по-людски.
      — Это в Чечне? — догадался Корсаков.
      Участковый кивнул.
      — Сводный отряд ГУВД. Три месяца, — пробормотал он. — Потом три месяца пил. До сих пор колбасит. Тебе не понять… Лежит пьянь какая-нибудь, обоссался уже от счастья. Подхожу пинка ему дать. Умом понимаю, что алкаш это обычный. А вот тут… — Он стукнул себя в грудь. — Страх. Мыслишка ворочается, пну, а он — в кашу гнойную растечется. Или отвалиться у него что-нибудь. Как с этим жить, знаешь?
      Корсаков, выдерживая паузу, закурил.
      — Не знаю, Сергей Семенович.
      Участковый покачал головой.
      — И я не знаю. А они — знают! Три дня на сборы — и в Дагестан.
      — А там, что, своих ментов нет? — вставил Корсаков.
      — Начальству виднее.
      — А отмазаться?
      — Не тот случай. — Сергей Семенович поморщился. — Разнарядка аж из министерства пришла. Комплексная проверка туда едет. А нас — до кучи. У начальства свои планы, а мне главное с кровниками не встретиться.
      — А есть они, кровники?
      Сергей Семенович поджал губы.
      — Опять война там будет, сердцем чую. — Он поскреб грудь. — Не к добру туда наши зачастили. И если подумать, не бывает так… Столько крови пролить, а потом — абзац. Типа мир. Хрен там!
      — Надолго?
      — Пока на два месяца. Только уже намекнули, если вернусь, дадут майора — и под зад пинка. На пенсию, значит. — Он повернулся к Игорю. — Получается, без крыши ты остаешься, парень. Капитана Немчинова тоже гонят в командировку. Версия есть, Галька, сука, подставила нас. Дознавательница, хренова. Дело у нее в суде развалили из-за неправильно составленного протокола. Она стрелки на Немчинова перевела, типа, он даже грамоте не обучен. Немчинов прилюдно ее послал. А Галя сосет у кого-то в ГУВД. Ну и вложила она нас между миньетами по полной программе.
      — А вас-то за что?
      — До кучи. Всю нашу команду, сука, на этап поставила. Вот такая чистка рядов вышла!
      — М-да, у вас, оказывается, интриги.
      — Чем же мы хуже других! Думаешь, если менты, то уже не люди?
      — Почему же… Вы, Сергей Семенович нормальный мужик. Дерьма от вас я не видел.
      — Тогда, выпей со мной, Игорек. А то настроение у меня, прямо слово, боевое. Я уже успел со своей крысой до развода дособачиться. Никакого сочувствия. Вернусь, квартиру делить будем. — Он сплюнул. — Вся гадость от баб. Правильно говорю?
      — Ну, бывают и приятные моменты, — мягко возразил Корсаков.
      — Именно, что — моменты. Типа этого праздника души. — Он ткнул пальцем через плечо, указав на гуляющую свадьбу. — А потом будет пожизненное похмелье.
      Участковый снял фуражку, взъерошил прилипшие к лысине прядки. Взгляд его упал на «стетсон» Корсакова.
      — О! Дай-ка, примерю твою ковбойскую. Сколько хожу, столько завидую.
      Он отложил свою фуражку, сграбастал «стетсон» и водрузил себе на голову.
      Бутылка при этом скатилась со скамейки, Корсаков выбросил руку, и успел подхватить ее в сантиметрах над землей.
      — Ковбой! — похвалил его Сергей Семенович.
      Он с аппетитом сглотнул.
      — Давай ее сюда, красавицу.
      — Сергей Семенович!
      — Что, уже со мной и выпить западло? — обиделся участковый.
      Он, не принимая возражений, вытащил бутылку из напряженных пальцев Корсакова. Посмотрел на этикетку.
      — На коньячок перешел? Богато живешь.
      Корсаков мысленно взмолился всем богам, демонам и чертям сразу. Но, знал, судьбу бутылки уже ничем не изменить. Стоило только посмотреть на алкогольно-жадный блеск, в глазах Сергея Семеновича.
      — Вообще-то Лени Примака коньяк.
      У Сергея Семеновича мысли шли своим путем.
      — О, а ты на друга баллон катил, — заключил он. — Ты за него штраф заплатил, а он — коньяком проставился. Все по-людски. — Он взболтнул бутылку. — Вроде бы, не фальшак. Как по-русски называется?
      — По-русски — «Хеннесси».
      Участковый передал бутылку Корсакову, выложил на скамейку австрийский ножик.
      — Ты расколупай пробку, Игорек. А я за стаканом схожу, — сказал он, вставая. — Не бомжи же мы, такой напиток из горла сосать.
      Тяжко переваливаясь, он побрел к ресторану.
      Первым желанием Корсакова было сорваться с низкого старта с бутылкой, как с эстафетной палочкой, в руке. Даже судорога по икрам пошла. Потом пришла мысль, что глупо бегать от судьбы. Хоть она и явно мухлюет, сдавая карты.
      И сразу на душе стало легче.
      «Если верить рассказам бабушки, у нас в роду гусарили все мужики без исключения. Кровь ордынских князей, видимо, покоя не давала. Куролесили так, что небу жарко было. Но чтобы двухсотлений коньяк с околоточным пить… Такого еще не случалось», — усмехнулся Корсаков.
      И острым австрийским лезвием сковырнул золото луидора.

      Жизнь улыбается тебе, а ты шлешь ей воздушный поцелуй, когда по венам твоим бежит жидкое золото коньяка. Кто пил, спорить не станет.
      А если это не обычный марочный продукт, а чистая амброзия двухсотлетней выдержки? Господа, надо вовсе не иметь души, чтобы, вкусив божественный нектар, не ощутить себя равным богам!
      Корсаков спешил к Трофимычу за новой бутылкой, взамен той, что по прихоти судьбы бальзамом излилась на израненную душу участкового. Корсакову досталась ровно половина, и под действием волшебного напитка он не шел, а летел на крыльях счастья, распугивая мирных граждан, совершающих поздний променад по Арбату.
      Ошалевший не столько он выпитого, сколько от запредельной несуразности всего произошедшего с ним за последние сутки, он чувствовал на своих губах глупую улыбку, выигравшего миллион идиота. По всем раскладам, избитый и растоптанный, загнанный в свою конуру и обложенный со всех сторон, он должен был свернуться калачиком и дрожать в предсмертной тоске. А он шел, нет, летел на черных крыльях распластавшегося плаща, подобный тому непокорному ангелу света, что бросил вызов самому богу и, насколько известно, ни разу об этом не пожалел.
      Рифленые подошвы армейских ботинок вминали арбатскую мостовую. Звезды смотрели с небес. А красивые женщины провожали взглядом.
      У фонтана с золотой Турандот кучковалась компашка неформального вида выпивох. Корсакова узнали.
      — Лис, давай к нам! — крикнул парень, салютуя пластиковым стаканчиком. — Славич проставляется.
      — Позже, други игрищ и забав, чуть позже! — ответил Корсаков, не сбавляя гренадерской поступи.
      Он свернул в переулок, прошел под аркой, где кто-то невидимый громко копался в мусорных баках, переулком вышел к палисаднику.
      Особняк затаился в темноте, как унылый бомж в темном парадном.
      Игорь тихо свистнул и громко объявил:
      — Трофимыч, ахтунг-ахтунг, в небе Корсаков!
      Он вбежал по лестнице.
      В доме стояла гробовая тишина.
      «Оно и хорошо, — отметил Корсаков. — Хуже было, если бы тут гульбарий шел в полный рост. На халявное пойло у нас народ летит, как мухи на дерьмо. Но Трофимыч, как выяснилось, мужик серьезный».
      — Дед, ты где? — крикнул он в темноту.
      Ответа не последовало. Только эхо, поблукав по лабиринту дома, увязло в темноте, как в старой вате.
      — Дед, эй! Не бойся, один я! — крикнул Корсаков, проходя через зал.
      Показалось, на втором этаже негромко хрустнула половица.
      — Я поднимаюсь.
      Корсаков, стараясь создавать побольше шума, затопал по лестнице.
      Замер на середине. Света на втором этаже не было.
      Сердце гулко заколотило в груди. Как сквозняком, выдуло хмельное веселье.
      — Трофимыч, что без света сидишь? — понизив голос, спросил он.
      Поднялся на последнюю ступеньку.
      Под каблуком тонко треснуло стекло. Он присел, на ощупь нашел осколок. Был он вогнутый и прозрачный, как январский лед.
      «Лампа!» — грохнуло в голове.
      Корсаков настороженно замер. От всей души выругал себя, что, поддавшись импульсу, остался без оружия. Трофимыч максимум из чего стрелял, так из «тулки», куда ему совладать с ТТ; в корову с двух шагов не попадет.
      Игорь осмотрелся в поисках чего-то, способного послужить оружием. В переделах досягаемости ничего лучше, чем обломок перил с острым концом не нашлось. Он подхватил его, как дубину, взвесил в руке. Солидная тяжесть дубовой палицы внушала уверенность.
      — Дед, ты где? — громко крикнул Корсаков и бесшумной тенью скользнул в коридор.
      Стоило сделать шаг, как под ногами предательски заскрипели осколки лампы. Пустой патрон раскачивался на проводе, тихо постукивая по косяку.
      Игорь сделал шаг вперед. И едва успел пригнуться. Из темноты на него устремилась разлапистая тень, пронеслась над головой, обдав запахом перьев и гнили.
      Корсаков кувырком прокатился по полу. Оглянулся. И невольно перекрестился.
      Черная тень, ударив по воздуху огромными крыльями, застыла над перилами, а потом вытянулась, став похожей на торпеду, вылепленную из густого дыма, и с воем взмыла вертикально вверх. Где-то под крышей грохнуло, заскрежетало, словно клещами рвали металл, с потолка вниз посыпалась труха и мелкие щепки. Потом вновь в доме повисла тишина.
      — Чур, меня! — суеверно прошептал Корсаков.
      Мелькнула мыслишка, что чудит древний коньячок; за столь долгий строк он вполне мог стать микстурой, вызывающей демонов, или эссенцией для ускоренного погружения в белую горячку.
      Выставив вперед дубину, он стал красться по коридору, рывком проскакивая дверные проемы, успевая заглянуть вовнутрь. Всюду было пусто.
      У последней двери он остановился. Прижался спиной к стене.
      — Трофимыч, ты живой? — позвал он. — Не вздумай шмальнуть, старый. Это я — Игорь.
      Он подождал, пока Трофимыч не выдаст что-то типа «Денег принес?». Ответом был только волчий вой сквозняка.
      Корсаков оттолкнулся от стены и шагнул через порог. Дубину он держал наизготовку, как бейсболист, готовясь срезать ударом любого, кто окажется на пути.
      В разбитое окно свободно врывался ветер. На уцелевшем сколе стекла отчетливо виднелся оттиск ладони. Корсакову на память сразу пришли все пионерские страшилки про «Черную руку» и «Гроб на колесиках».
      Он глупо усмехнулся, пытаясь защитить сознание от помрачения увиденным.
      А в комнате было жутко. Не столько из-за полумрака и сгустков теней по углам. Здесь только что справила свой шабаш Смерть.
      На полу слюдяными стеклышками блестели черные лужицы. Смазанные отпечатки подошв, вступивших в еще не застывшую черную жидкость, отчетливо пропечатались на пыльных досках. На стене у пролома виднелась широкая, словно малярной кистью проведенная, дуга. Она обрывалась у самого плинтуса, а по полу под ней расползалось большое пятно.
      Корсаков подцепил дубиной влажный комок, валявшийся у его ног. Поднес к глазам и с омерзением вздрогнул. Тряпка была пропитана кровью. Он присмотрелся и едва сдержал рванувшийся из горла крик.
      Вязаная шапочка Трофимыча окончательно пришла в негодность. Кто-то словно пережевал ее, растерзал острыми клыками, а потом выплюнул в чан с кровью.
      Корсаков отшвырнул кровавый комок. Отстраненно подумал, что звать Трофимыча, больше смысла нет.
      Стена при ближайшем рассмотрении оказалась сплошь покрыта царапинами. Кто-то драл обои так, что следы когтей ушли глубоко в штукатурку. Полоса на стене оказалась кровью, оставленной кем-то осевшим на пол со сквозной смертельной раной.
      «Не жилец», — вынес приговор Корсаков, мысленно прикинув размер выходного отверстия, из которого на стену хлестнула кровь.
      Тугой удар тюкнул в макушку.
      Корсаков рефлекторно отпрянул, развернулся и дважды перекрестил воздух дубиной.
      Поднял взгляд вверх. На потолке распласталось огромное жирно-темное пятно, все усыпанное тугими бубочками зреющих капель.
      Корсаков потянул носом. К прелым миазмам заброшенного жилища подмешался странный запах, будто в комнате раздавили огромную жабу. И запах этот не мог развеять даже сквозняк из окна.
      — Чертовщина какая-то, — пробормотал Корсаков.
      Он не мог отделаться от ощущения, что находится под прицелом пристального взгляда, устремленного в него из темноты.
      Края пролома были густо измазаны кровью.
      Игорь понимал, что труп Трофимыча мог находиться только в потайной комнатке, но заглядывать туда не было никакого желания.
      Он присел на корточки и внимательно осмотрел пол. Натоптали минимум с десяток человек, определил он по отпечаткам. Ни одной гильзы не обнаружил. Или дед так и не решился пустить оружие в ход, или кто-то аккуратно собрал стреляные гильзы.
      «Мало вероятно, что стрелял, — подумал Корсаков. — Из ТТ, как из пушки, бабахает. Один выстрел — и весь Арбат уже на ушах стоял бы».
      Он еще раз принюхался. Характерного запаха пороховой гари не было. Зато сырой, как из погреба, лягушачий запашок усилился. Явно пахло из пролома.
      Корсаков отщепил от дубины тонкую лучину, поджег и сунул в пролом.
      Света от дрожащего язычка пламени хватило, чтобы развеять густой мрак. Главное, трупа Трофимыча не было, хотя Корсаков приготовил себя к тому, чтобы увидеть растерзанное тело.
      Стены в «черном кабинете» были испещрены следами когтей и густо забрызганы каплями черной слизи. Мебель сдвинута или опрокинута. Странно, но ящик с бутылками остался на месте.
      Стояла густая, плотная вонь. Смесь сырости и вспоротых кишок.
      Неожиданно, капли слизи на стене ожили. Потекли вниз, петляя и сливаясь друг с другом, вычерчивая отчетливые арабески.
      Корсаков коротко вскрикнул. Линии на стене сами собой сложились в изображение козлоного чудища, сидящего на камне в форме человеческого черепа.
      Игорь выронил лучину. Мрак затопил «черный кабинет».
      Затаив дыхание, как перед прыжком в воду, Корсаков втиснулся в пролом, ухватился за края ящика и отчаянным усилием потянул к себе.

* * *

      Игорь огляделся. Ощущение прилипшего к спине пристального взгляда не отпускало, сколько не петлял по пустынным арбатским переулкам.
      Он вцепился в ограду церкви Воскресения. За узкими оконцами тускло горели лампады. Казалось, что внутри церкви существует иной мир, полный благостного умиротворения. До жути захотелось перемахнуть через частокол ограды, броситься к дверям, колотить кулаком, пока не откроют и не впустят в этой нагретый свечами покой, где нет страха смерти, где отпускаются грехи и нет нужды убивать, чтобы выжить.
      — Господи, не оставляй меня! — прошептал Корсаков, подняв взгляд на тусклое золото креста.
      По лодыжке прошла горячая волна. Корсаков посмотрел под ноги.
      Огромный черный котяра терся о штанину.
      — Пошел! — зашипел на него Корсаков.
      Котяра вдруг ощерился, замахнулся лапой и раззявил красную пасть.
      — Ах, ты, блядь! — Корсаков с силой дал пинка котяре.
      Но удар пришелся в пустоту. Черный кот просто растворился в темноте.
      Корсаков ошарашено уставился на асфальт, где секунду назад сидел котяра.
      Передернув плечами, бросился через Филипповский переулок к бульвару.
      На Гоголевском ярко горели фонари. В сквере на бульваре гомонили пьяные голоса: молодежь, оккупировавшая скамейки, продолжала весело туситься.
      У дома с аркой замерли две иномарки. Мощный, как БТР, джип и элегантная машина представительского класса, в народе именуемая «членовоз».
      У «членовоза» переминался с ноги на ногу Леня Примак. Увидев Корсакова, он радостно замахал руками.
      Корсаков помедлил, как актер перед выходом на сцену. Глубже надвинул «стетсон» на глаза и решительным шагом направился к машинам.
      — Игорек, мы тебя уже десять минут ждем! — воскликнул Леня, суетливо подбегая к Корсакову. Отпрянул, увидев, синяки на его лице. — Бог мой, в каком ты виде?!
      Корсаков с интересом осмотрел Примака. Искал признаки того Леньки, кто видел нечто, способное изменить жизнь. И был так ошарашен открывшимся ему, что не смог один вынести запредельности знания. Бросил все и помчался к другу.
      Ничего Корсаков не нашел. Ни следов откровения, ни последствий пьяной исповеди. Леня Примак, полежав под капельницей, вместе с сивухой вымыл из себя все. Реанимировался. Вернулся к привычной жизни.
      — Целовать меня не обязательно, — холодно обронил Корсаков. Кивнул на черные стекла «членовоза». — Банкира привез?
      Леня не успел ответить. Из джипа вывалились два двухметровых качка в приличного вида костюмах. Один подошел к Корсакову в плотную, второй встал, широко расставив ноги и прикрыв скрещенными кулаками пах, в шаге за спиной первого. На Корсакова он даже не посмотрел, принялся, медленно поворачивая голову, сканировать окрестности.
      Зато тот, что стоял ближе, провел детальный внешний осмотр. Остался он им доволен, или нет, по бесстрастному лицу сказать было нельзя.
      — Это тот, кого мы ждем? — обратился телохранитель к Примаку.
      — Да. Видите ли…
      Парень, не дослушав, сконцентрировал взгляд на лице Корсакове.
      — Оружие есть? — спросил он бесстрастным голосом.
      — Увы, нет! — улыбнулся ему в лицо Корсаков.
      — Позвольте удостовериться.
      Корсаков распахнул плащ.
      — Учти, у меня стеклотара, кантовать не рекомендуется. Не расплатишься.
      Уголки губ у парня чуть заметно дрогнули, обозначив улыбку. Он дал понять, что юмор гостя оценил, но, сам шутить не намерен.
      Чуткими пальцами он пробежал по телу Корсакова от плеч до лодыжек.
      Выпрямился.
      — Карманы плаща, пожалуйста, — произнес он.
      — Там бутылки. — В карманах плаща Корсакова без проблем разместилось пять полных бутылок и одна пустая. — За оружие сойдут?
      — При желании, — обронил телохранитель. — Придется достать.
      — Отвали! — Корсаков повернулся к Лене. — Скажи своему клиенту, чтобы заканчивал цирк. Может он меня еще анализ кала заставит сдать?
      — Игорь, человек заботится о своей безопасности, что тут такого? — вступился за банкира Леня.
      Телохранитель прижал палец к уху, куда уходил витой проводок, кивнул.
      — Вас просят показать одну бутылку, — обратился он к Корсакову.
      Черное стекло «членовоза», поехало вниз на десять сантиметров.
      Корсаков повернулся к Лене, протянул ладонь.
      — Двести баксов!
      — Что? — Примак опешил. Потом вспыхнул, ворча, полез в карман. — На, кровопийца!
      Он сунул, скомкав, в ладонь Корсакова деньги.
      Игнорируя телохранителя, Корсаков передал бутылку Примаку.
      Примак, наскоро ее осмотрев, кинулся к окошку машины, согнулся, сбивчиво зашептал что-то щель. Стекло поехало ниже, расширив проем ровно настолько, чтобы внутрь могла пройти бутылка.
      Спустя минуту телохранитель вновь вдавил палец в ухо, выслушал команду в наушнике и кивнул.
      Окатил Корсакова взглядом пса, которого дернули за жесткий ошейник.
      — Прошу в машину, — безо всякого энтузиазма, произнес он.
      Телохранители, как заводные солдатики, ловко исполнили маневр, очевидно, гарантирующий Корсакова от пули снайпера.
      Корсаков нырнул в пахнуший роскошью салон. Плюхнулся в мягко кожаное кресло.
      — Добрый вечер, Михаил Максимович, — поздоровался он с сидящим вполоборота к нему мужчиной, представительностью и ухоженным видом не уступавшим своей машине. — Надеюсь, причина извиняет хлопоты, которые я вам доставил?
      Добровольский с улыбкой сытого кота баюкал в руке пузатую бутылку.
      Он пристально посмотрел на Корсакова сквозь тонкие стекла элегантных очков и молча кивнул.

* * *

      Охрана использовала все преимущества в скорости и маневренности машин, чтобы проверить, нет ли за кортежем «хвоста». Примерно с полчаса они катались по Замоскворечью, то резко ускоряясь, то быстро ныряя в переулки, крались по темным улочкам и, выскакивая на ярко освещенные магистрали, ставили рекорды скорости, пролетая на желтый свет светофоры.
      Все это время Добровольский хранил молчание. Он то разглядывал бутылки, то, не таясь, изучал Корсакова.
      Игорь, удобно усевшись в уютном кресле, косился в окно на мелькающие огни города, приглушенные тонировкой стекла. Задумавшись, поглаживал жесткую щетину, проклюнувшуюся на подбородке. Разбуженная мягкой качкой, в теле вновь проклюнулась боль. Пока еще слабая, но уже нудная и свербящая. Словно злая мышка, забравшись под грудную клетку, пробовала зубки.
      Миновав отель «Карпински», машины приняли вправо, съехали под мост и остановились на набережной. Через реку белела поизносившимся шиком социализма гостиница «Россия». Разводы огней качались на черных волнах. Кремлевские звезды вспарывали низкое небо.
      — Будет ураган, — обронил Добровольский.
      Корсаков повернулся к нему.
      — Вы климатоник, Михаил Максимович?
      Добровольский усмехнулся.
      — Слава богу, нет. — Голос его был мягкий и бархатный, как кожа сидений в «членовозе». — Просто, имею на сей счет достоверные данные. Не надо быть ученым-метеорологом, чтобы предсказать, что грядет резкая смена погоды. Над всей европейской частью уже неделю стоит жара. А ведь Антарктика никуда не делась. Легкое дуновение холода, и этому тепловому застою придет конец. В одночасье. — Он улыбнулся. — У вас не возникает ассоциаций с крахом СССР?
      — С крахом СССР у меня такие ассоциации, что я боюсь испортить вам аппетит, — ответил Корсаков.
      Добровольский издал добродушный хохоток.
      — Надеюсь, вы не из тех, кому режет глаза чужая удача? — поинтересовался он.
      — Все относительно, всему отпущен свой срок, — пожал плечами Корсаков.
      — О! Да вы философ! — изогнул бровь Добровольский.
      — Скажем так: не дурак, — уточнил Корсаков. — А вот вы, Михаил Максимович, безусловно, умный человек.
      — Надеюсь, это комплимент?
      — Нет, констатация факта.
      Добровольский закинул ногу на ногу.
      — Тогда, если можно, подробнее.
      — Вы известный в узких кругах коллекционер, Михаил Максимович. А все коллекционеры делятся на больных, идиотов и умных. — Корсаков выдержал паузу. — Больные отказывают себе во всем, сидят на черном хлебе, лишь бы купить недостающую к серии марочку или акварельку Репина. Заканчивают в дурдоме, или с проломленной головой. Идиоты создают корпоративные коллекции, тратя безумные деньги попусту. И заканчивают тем, что в открытую покупают на «Сотби» Кандинского и везут картину на родину. Забыв, что неблагодарность есть отличительная нашей родины. Вторая после каннибализма.
      Добровольский хмыкнул и с явным интересом стал ждать продолжения.
      — Прямо в Шереметьево в холст с одной стороны вцепляется Минкульт, с другой налоговая полиция. Рвут каждый в свою сторону. Все заканчивается компромиссом, в котором меценат и радетель за культурное возрождение не участвует. Ему жалуют отсрочку от явки к Генпрокурору и намекают, что не мешало бы пожертвовать еще и на футбол.
      Добровольский блеснул глазками.
      — А умный?
      — Умный, это вы, Михаил Максимович, — с легким поклоном ответил Корсаков. — Коллекционируете только то, что можно быстро вывезти из страны. Что легко можно реализовать или, на худой конец, лично уничтожить с полным для себя удовольствием. Не стану гадать, сколько миллионов стоит ваш винный погребок, но если пригласите в него вместе встречать Конец света, приму приглашение с превеликим удовольствием.
      Добровольский захохотал и хлопнул по колену притихшего Леню, едва уместившегося на откидном стульчике.
      — Он у нас такой! — Примак с готовностью подхватил веселый настрой клиента и залился дребезжащим смехом.
      — Кто бы за вами не стоял, Игорь, я согласен заключить сделку, — резко оборвал веселье Добровольский.
      Примак захлопнул рот и шире распахнул глаза.
      — Вы же не думаете, что я поверю, что арбатский художник, — в устах Добровольского «художник» прозвучало как «бомж», — способен получить доступ к такому раритету.
      — Думайте, что хотите, — холодно обронил Корсаков. — Расплачиваться вам предстоит со мной.
      Добровольский покачал в руке бутылку.
      — Внешний вид вполне удовлетворительный. Что же касается содержимого… — Он пожевал губами, выдерживая паузу. — Требуется провести детальный анализ. Тогда и поговорим о цене.
      Корсаков хмыкнул. Достал из кармана пустую бутылку. Протянул Добровольскому.
      — Там еще осталось на донышке. Уверен, такому знатоку как вы, Михаил Максимович, не составит труда по аромату и вкусу установить качество напитка.
      Добровольский обмер, удивленно уставился на бутылку.
      Леня держал удар значительно хуже. Он издал сдавленный стон, заелозил задом по стульчику, и схватился за голову.
      — Ты вылакал коньяк?! — простонал он.
      Добровольский чуть отстранился и промолвил:
      — Ваш друг сумасшедший.
      — Вовсе нет, Михаил Максимович! — ответил ему с улыбкой Корсаков. — По новому «Закону о кладах» государству полагается двадцать пять процентов. Одну из шести бутылок я выпил за почивший в бозе Союз и демократическую Россию. И считаю, что с любимой родиной в расчете. Разве это не разумно?
      Добровольский шумно выдохнул через нос. Поправил съехавшие с короткой переносицы очки.
      — Давайте бутылку! — недовольным тоном потребовал он.
      Он достал из бара бокал, вытряс из бутылки несколько капель золотистой жидкости. Из нагрудного кармана достал стальной стерженек, напоминающий авторучку. Снял колпачок и погрузил острый кончик в капельку коньяка. Прибор издал пиликающий звук. То, что высветилось на миниатюрном жидкокристаллическом дисплее было видно только Добровольскому. Но, судя по лицу, показания прибора его удовлетворили. Затем он принялся с задумчивым видом понюхивать, покачивать бокал, размазывая по стенкам каплю, наконец, поймал ее на язык. Замолчал, закрыв глаза.
      — Допустим, допустим, — пробормотал он.
      Но глаза выдали. В них на мгновенье полыхнул алчный огонек.
      — Сомневаетесь? — подсек Корсаков. — Тогда не покупайте.
      И крючок намертво вошел в глотку жертвы.
      — Несомненно, это «Хеннесси». Сужу на вкус. И тест соответствует характеристикам коньяка восемнадцатого века. Но…
      — Второй половины восемнадцатого века, — тоном знатока указал Корсаков. — Это вопрос принципиальный! В тысяча восемьсот семьдесят первом году все виноградники в Европе уничтожила эпидемия филлоксеры. До этого коньяк производили двойной перегонкой сухого вина из винограда «фоль бланш». После эпидемии виноградники восстановили, привившись лозой из Техаса. С тех пор коньяк делают из винограда «уин блан», выращенного исключительно в провинции Коньяк. Кстати, дерево для бочек изготавливают только из дубов, произрастающих в тех же местах. Касаемо Ричарда Хеннесси, основателя уважаемой фирмы, отмечу, что он обессмертил свое имя и обогатил своих потомков, предпочтя военной службе производство этого нектара. Когда я пью «Хеннесси», я всегда думаю о том, как важно вовремя и безошибочно сделать выбор. Я прав, Михаил Максимович?
      Добровольский бросил на Корсакова пытливый взгляд.
      — Вы меня удивляете, Игорь. Создается впечатление, что этот кожаный балахон, ковбойская шляпа, весь это антураж свободного художника — камуфляж.
      — Ну что вы! Просто девушкам нравится.
      Добровольский кивнул, но ответом явно не удовлетворился.
      — Скорее, похоже на привычку, которую вы пытаетесь выдать за убеждение.
      — Вы готовы обсудить цену? — спросил Корсаков.
      Примак сразу же оживился. Азартно потер руки.
      — На моих глазах пустая бутылка девятисотого года ушла на «Сотби» за триста фунтов. А полные я сдам за…
      — Заткнись, — бросил Добровольский.
      — Тут же и мой интерес! — обиделся Примак.
      — Вот и заткнись!
      Добровольский уставился на Корсакова.
      — Ваша цена?
      Корсаков, не торопясь, одну за одной, вытащил бутылки, разложил в ряд на кресле.
      — Пять бутылок по двести пятьдесят тысяч фунтов каждая. Пустая идет как презент.
      Добровольский хмыкнул.
      — А не дороговато?
      — Минимальная стартовая цена на «Сотби». Он подтвердит.
      Корсаков кивнул на Леню. Но тот, уже получив щелчок по носу, предпочел промолчать.
      — До Лондона их еще довезти надо, — ввернул аргумент Добровольский. — А это расходы.
      — У вас проблемы с визой? Или личный самолет налоговая арестовала?
      — Не люблю хамства, — предупредил Добровольский.
      — Не терплю мелких торгашей, — парировал Корсаков. — Вам это не к лицу, Михаил Максимович.
      Добровольский опустил взгляд. Пухлыми пальцами погладил выпуклые бока бутылок.
      — Чеком возьмете? — вскинув голову, спросил он.
      — От вас — да, — коротко ответил Корсаков.
      Добровольский хохотнул.
      — А если я опротестую чек? Придете завтра в банк, а там — шиш.
      Корсаков посмотрел ему в глаза.
      — Вам это не выгодно, Михаил Максимович. Вы же не знаете, кто за мной стоит. К чему такой риск? Как учит реклама налоговой службы: «Заплатите и спите спокойно».
      Добровольский помолчал и произнес:
      — Вы мне нравитесь, Корсаков. Будет нужна работа, обращайтесь.
      — В ближайшее время я планирую долгий отпуск в теплых краях, — максимально вежливо ответил Корсаков.
      Добровольский рассмеялся и полез в нагрудный карман за чековой книжкой.
      Примак, покрякав в кулак, потянулся за пустой бутылкой.
      — Игорек, продай за пятьсот баксов. Чисто на память.
      Добровольский бросил на него яростный взгляд и прошипел:
      — Лапы убери!

* * *

      Полы плаща, избавленного от тяжести в карманах, свободно хлестали на ветру.
      Было душно, но Корсакова бил нервный озноб, и он запахнул плащ.
      Кортеж, удаляясь, покачивал красными габаритными огоньками.
      Добровольский отнесся с равнодушием к отказу Корсакова «спрыснуть сделку шампанским». Но когда Корсаков заявил, что до дома дойдет пешком, от удивления изломил бровь. Пробормотал что-то невнятное и громко приказал водителю затормозить у Храма Христа Спасителя.
      Примак пребывал в полном ступоре, его едва хватило, чтобы сунуть на прощанье влажную ладошку.
      Вспомнив о рукопожатии Примака, Корсаков вытер ладонь о кожу плаща. Второе пришествие Лене в прок не пошло. Кем был, тем и остался. Пассажиром на откидном сиденье чужого лимузина.
      Корсаков, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, посмотрел на пенистые султаны фонтанов вокруг храма. Что они символизировали по замыслу автора проекта, наверное, осталось тайной даже для Того, кому был посвящен Храм.
      — Зураб, какой креатив! — пробормотал Корсаков.
      И зашагал к Гоголевскому.
      «Забрать из тайника картины — и на фиг отсюда. Хватит жить идейным бомжом. Пора начинать новую жизнь», — сказал он сам себе.

      Предчувствие, словно кнутом, подхлестнуло, и Корсаков побежал вверх по Гоголевскому бульвару.
      Он свернул в Староконюшенный и замер. Резкая яркая вспышка разорвала ночь, и почти следом за ней глухо грохнул взрыв. Звук долетел от сквота.
      — Опаньки! — вздрогнул Корсаков и отступил в тень.
      Через несколько секунд из дома выплеснулся разноголосый ор, а из подъездных окон повалил густой черный дым.
      В соседних домах одно за другим стали зажигаться окна.
      Мимо Корсакова, бухая сапогами, пронесся наряд милиции.
      Во двор уже хлынули первые погорельцы. Обитатели сквота в выражениях не стеснялись. Почему-то их гнев обрушился на подбежавших сержантов.
      Корсаков уже было шагнул из своего укрытия, чтобы на правах старшего по дому организовать борьбу с пожаром, но передумал. Дверь подъезда выворотили с петель, и стало отчетливо видно, что огонь бушует в подвале. Несомненно, там сработала мина-ловушка.
      «Горите в аду!» — мысленно послал Корсаков тем, кто вскрыл его тайник.
      Круто развернулся и пошел к Арбату.
      А на встречу, как на праздник, валила толпа арбатской тусовки. Привлеченные яркими языками пламени, выстрелившим в небо, неформалы всех мастей бросили насиженные места на парапете у станции «Калининская» и скамейках «у Гоголя» и спешили урвать свою толику от бесплатного шоу.

* * *

      Корсаков остановившимся взглядом следил, как кофейный водоворот гоняет по кругу переливающийся пузырек. От бумажного стаканчика поднимался пар с запахом раскисшего картона и жженых кофейных зерен.
      «Нет, зря я на папашу Анны грешу. Грозился наш гадюшник поджечь, но это так, сгоряча. Образное выражение, не более того. Не его стиль. Такие мстят жестоко, но точно по адресу. И без лишних световых и шумовых эффектов. Нет, стопроцентно Жук своих ребят подослал».
      При мысли, что сделал взрыв мины-сюрприза с подручными Жука, Корсаков невольно поежился.
      «Откуда Жук мог узнать о тайнике?» — спросил себя Игорь.
      Наиболее вероятный ответ заставил его тяжело вздохнуть.
      Раз в год он извлекал картины из тайника «подышать воздухом и солнцем», как хорошая хозяйка «проветривает» шубы. Проделывал он это в глубокой конспирации, по одной принося картины в комнату. Этой весной, улучив момент, когда Влад Лосев на неделю укатил в Питер, Игорь проверил сохранность всех семи картин, что составляли его неприкосновенный капитал. Влад заявился на день раньше срока, и, как сейчас вспомнил Корсаков, мог видеть именно «Знаки».
      «Точно, точно! Еще цокал языком, разглядывая переходы белого на снежинках». — Корсаков вновь вздохнул.
      Не надо было обладать способностями Холмса, чтобы вычислить, что произошло. Достаточно было знать Жука.
      Жук всегда готовился к операции тщательно, как к ограблению банка по-американски. За нахрапистостью действий скрывались сбор всей потребной информации, детальный просчет всех возможных вариантов, подбор и натаскивание исполнителей, согласно разработанному сценарию. И жесткий контроль процесса.
      Если Жуковицкий появился на Арбате, чтобы продемонстрировать свой интерес к картинам, о существовании который знали немногие, да и те успели забыть, то это означало только одно: все готово к охоте. Загонщики уже выстроились в цепь, а стрелки встали на номера. Осталось только вспугнуть жертву. Что Жук и сделал.
      Проговорился ли Влад кому-нибудь из случайных знакомых, или ему развязала язык красотка, подосланная Жуком, не столь уж важно. Жук имел точную информацию о том, что картины в целости и сохранности находятся где-то поблизости от места жительства Корсакова.
      Где находится тайник, в принципе, тоже не являлось тайной за семью печатями. За тот срок, что Корсаков прожил в сквоте, кто-нибудь вполне мог подсмотреть, как он вскрывает стальной шкаф. Жук на информацию денег не жалел, знал, что в ней залог успеха. Что ему стоило прикормить кого-нибудь из соседей? Стольник и бутылка — вот и вся цена.
      «Трофимыч!» — вспыхнуло в мозгу.
      Корсаков даже не сдержался и застонал.
      «Выходит, давно пас меня дед. Сколько он в бомжатнике чалится? Третий год… Вполне вероятно, что подсмотрел. По любопытству, а потом сдал. Или по заданию следил за каждым шагом. Не зря же крутился у подвала. И ночная халтура — чистой воды дурилка. А я, как лох, купился. „Золотая душа, Игорек, ля-ля-ля!“ Если бы не клад, был бы ты сейчас, Игорь, гол, как ощипанный сокол. Но не долго. Жуку мертвый Корсаков нужнее, чем обобранный, но живой. Картины мертвого стоят на порядок дороже».
      Он вспомнил страшную кровищу на полу и стенах в особняке. И ни единого трупа.
      «А вот это — самое странное. Если Трофимыч дал знать пацанам Жука, что я сорвался с крючка, а они его с горяча замочили… Ну не вынесли же они труп бомжа на руках? Нет, побрезговали бы. Да и крови там было много для одного. Что то не стыкуется».
      — Скучаем, гражданин? — раздалось сбоку.
      Корсаков оторвал взгляд от стаканчика с кофе. Осмотрелся, словно вынырнул из сна.
      Оказалось, стоит у столика уличного кафе на Киевском вокзале. А рядом поигрывает черно-резиновым «демократизатором» худший представитель власти — дегенеративного вида сержантик.
      У Корсакова накопился кое-какой опыт общения со властью во всех ее видах и ипостасях. Имелся свой взгляд, тотально отличный от того, что сухомяткой изложен в учебниках, и того, что мусолят профессиональные правозащитники.
      Высшие эшелоны власти Корсаков уважал. За то, что гадят в душу по-крупному, но хотя бы заочно. Ну, льготы чернобыльцам отменят, войну начнут, или, спеша на работу в Кремль, на два часа парализуют движение на основных магистралях города. Творят гадости они с детской невинностью богов Олимпа, и даже грешно на них за это обижаться. Верховная власть в России, как климат. Серо, мерзко и беспросветно. Но привыкнуть можно, если водка недорогая.
      Среднее звено, мэрского уровня и чуть ниже, случай особый. Она всегда между. Чуть выше грязи и чуть ниже облаков. Это невольно сказывается на стиле работы. Когда сам только что из грязи вылез и ежесекундно боишься, что опять в нее сбросят, да еще сам же отвечаешь за ее вывоз, а на заоблачный Олимп никогда не пустят, (вспомните президентскую кампанию Лужкова), то приходится ходить в кепке, делать неправильные ударения и по любому случаю вспоминать, как работал дворником. Короче, быть своим для черни.
      Обратной стороной «народности» является неприкрытое мздоимство. Ибо должности в среднем звене — не государева служба, а кормление. О чадах и домочадцев в первую очередь думает чинуша мэрского уровня, а уж потом о горячих батареях и мусорных баках.
      Но и это для русского человека привычно и терпимо, как погода. Плюнет в рожу дэзовская салтычиха, а ты утрись и еще раз в ножки поклонись. Намекнут, что мало дал на лапу, поскреби по сусекам и дай сколько требуется. И пусть тарифы на взятки растут вместе с платой за проезд в автобусе. Не возбухай. Соображать должен, не подмажешь, не поедешь.
      Но хуже всего низшее звено власти. Высшая власть тебя, букашку, даже не разглядит с высот своих двухглаво-орлиных. Мэрская тоже лично в тебе особо не нуждается. Из телевизора на тебя в День города поулыбается — и хватит. Но от сатрапчиков низшего звена ты не отвертишься. Они всегда рядом. Свое всегда стребуют, да еще поизмываются всласть.
      Потому что сами, големы власти, из грязи слеплены, по ней ежедневно ножками чапкают, в ней живут и в ней и останутся. От того и характер у них поганый и душа затхлая, как шинельный дух.
      Корсаков протер глаза и получше рассмотрел сержантика. На рябом лице явственно читался аттестат сельской десятилетки и диплом школы милиции. В уголках губ — минимум год службы в линейном отделе. В глазах — ненависть к «зажравшимся москвичам».
      Сержантик тоже составил представление о Корсакове, явно нелицеприятное, потому что сразу же перешел на хамско-пренебрежительный тон, коим низший эшелон власти общается с низшими представителями народа.
      — Ты чего тут маячишь, мужик? Спать негде, так я устрою.
      Корсаков мысленно прикинул куда улетит фуражка с репообразной головы големчика, если залепить точно в покатый лобик.
      Сержант постучал дубинкой по стойке. Столик от ударов задрожал, и кофе выплеснулся из стаканчика.
      — Что не ясно, бля? Документы давай!
      Корсаков потянулся к карману.
      — А представляться, товарищ сержант, уже не надо? — как мог, вежливо спросил он.
      — Тебе это надо? — усмехнулся сержант.
      — Не очень. Но так положено.
      — На «положено» давным давно положено! — Сержант с радостью продемонстрировал, что в армии уже отслужил, свое от дембелей отгреб и «духам» раздал, и значит цену унижению знает и гнобить людей умеет вполне профессионально. — Ты не выеживайся, мужик. Документы давай.
      Корсаков выудил из кармана удостоверение международного союза художников.
      — Сойдет? — спросил он.
      Сержант презрительно скривился.
      — Не катит. Тут у нас на вокзале один крендель третий год бомжует. Так у него ксива союза писателей Узбекистана, секция поэзии. Кликуху ему за это дали «Акын».
      — Но я действительно художник.
      — А выглядишь, как обсос последний. На какой помойке плащик подобрал?
      В нагрудном кармане у Корсакова лежал паспорт с пропиской на Кутузовском проспекте, и он решил немного понаглеть.
      — Это стиль такой. Чтобы вы знали, мне этот плащ подарил сам Илья Глазунов. Слыхали про такого художника? — с невинным видом поинтересовался Корсаков.
      Судя по лицу сержанта, его познания в живописи плотно застряли на классической картинке «Опять двойка». И он поджал губы.
      — А рожу тебе кто разрисовал?
      Корсаков осторожно погладил себя по скуле.
      — С Никасом Сафроновым о колористике поспорили. Зураб Церетели, тот, что Храм Христа построил, — уточнил для сержанта Корсаков, — разнимал. Мужик он здоровый, скульптор, как ни крути. Слегка зацепил, а след остался.
      Сержант прищурился. И показал, что тоже не пальцем сделан и кое в чем разбирается.
      — А синячок-то утром поставили.
      Корсаков вздохнул, напустил на себя мечтательный вид.
      — Утром я еще в Гамбурге был. Выставку «Русский ренессанс» с Никасом Сафроновым открывали. А сейчас — вот, дышу воздухом родины.
      — И с таким лицом через границу пустили? — с подозрением спросил сержант.
      — А почему нет? — Корсаков пожал плечами. — Летели спецрейсом «Газпрома». Все вопросы к Рюмочке Вяхиреву. Да не смотри ты так! Ты, братец, меня не видел, когда я из Нью-Йорка прилетел. Вот это был макияж! Мы там на пару с Володькой Шемякиным, тоже, кстати художник, разбомбили бар «Ангелов Ада». Это байкеры типа наших «Ночных волков», только круче. Устроили им Сталинград, чтобы знали, что такое русские.
      История была вполне реальной. Только Корсаков в том погроме не участвовал. Шемякин один справился.
      Сержант потянул носом. На это счет Игорь не беспокоился. Если и пахло от него перегаром, то только двухсотлетнего коньяка.
      — Документки. В смысле — паспорт. — Сержант дубинкой придвинул к Корсакову книжечку удостоверения.
      — Где-то был.
      Корсаков озабоченно похлопал себя по карманам, чтобы у мелкой шавки выделилась слюна, и лишь после этого достал паспорт.
      Сержант принял его, на лице мелькнула растерянность. Паспорт был в дорогой кожаной обертке. Все странички идеально чистыми.
      Этому трюку, купирующему кусательно-глотательный рефлекс у низших представителей власти, Корсакова обучил участковый. По его словам, опытный мент степень законопослушности гражданина вычисляет по внешнему виду паспорта: если замызган и засален, как бы не был одет обладатель, ждать от него уважения к законам не приходится. Надо делать стойку и рыть глубже, обязательно что-нибудь тухлое найдешь.
      Сержант развернул паспорт и вдруг дрогнул острым кадыком. Глаза его вылезли из орбит.
      У Корсакова душа ушла в пятки; подумалось, что успели дать в розыск.
      Но оказалось, что сержант смотрит не на фото в паспорте, а на белый прямоугольник плотной бумаги, который удерживает, прижав пальцем с черным ободком на ногте.
      Читать по-английски сержант если и умел, то в пределах курса сельской средней школы. То есть — вообще никак. Но не надо было быть полиглотом, чтобы разобрать, а главное осознать, что значит «Swiss Bank… 1, 250, 000. &».
      Сержант сглотнул, с трудом оторвал взгляд от чека.
      Сержантик был незаконнорожденной дитятей рыночных отношений. Он привык, что граждане держат в паспортах доллары, рубли, карбованцы и прочие «зайчики» СНГ, как американцы носят мелкие купюры на случай уличного ограбления. Там у них этим промышляют афро-латино-азиатские гопники, а у нас мелкое уличного мздоимство — отхожий промысел милиции. Вот и носят граждане купюры разного достоинства в документах, заранее списав их в расход на поддержание штанов и цвета морды борцов с преступностью.
      Все, что находилось в проверяемых паспортах, сержант по определению считал своим. Но человека с чеком на семизначную цифру в непонятной, но явно солидной валюте, он видел впервые.
      И показался он ему Черным ангелом, чью гордыню не снесли небеса. По какой-то неведомой причине возник Черный ангел на его, сержанта, «земле», и как с ним обращаться, поди — угадай.
      — И… Игорь Алексеевич, а что вы здесь забыли? — упавшим голосом спросил сержант.
      Корсаков усилием воли задавил остатки паники и вновь вошел в роль.
      — К Никите Михалкову на дачу собрался.
      Сержант опустил руку с паспортом.
      — Так электрички уже не ходят.
      — Это я уже понял. Не Гамбург — это точно.
      Сержант протянул ему паспорт.
      — Шли бы вы домой, гражданин Корсаков. Не место вам здесь.
      Игорь посмотрел на сержанта моржовым глазом Никиты Михалкова и грустно усмехнулся.
      — Если бы ты знал, как ты прав, сержант!
      Он сунул паспорт в нагрудный карман, запахнул плащ. Взял со стола «стетсон», водрузил на голову.
      — Прощай, служивый! — Он мягко похлопал сержанта по лычками на погоне. — Рад был познакомиться. Хоть ты и не сказал, как тебя величать.
      — Георгием. — Сержант для пущей солидности добавил: — Георгием Ивановичем Головко.
      — Впечатляет, — обронил Корсаков.
      Он пошел к подземному переходу, чувствуя на спине взгляд сержантика.

* * *

      Ноги сами несли Корсакова по Дорогомиловской, а в голове свербило, как мигрень, «домой».
      «Эх, сержант, сержант! — подумал Корсаков, закуривая на ходу. — Знал бы ты, как по сердцу ты мне саданул. „Домой“! Хорошо, когда твой дом — арбатский бомжатник. Гори он синим пламенем! А если есть дом. Нормальный человеческий дом. И живут в нем дорогие тебе люди. Только нельзя тебе туда. Проклят ты и забыт. Как тебе такое? Товарищ сержант Головко, Георгий Иванович?»
      Корсаков больше не мог терпеть гламурного блеска витрин. Круто свернул во дворы, быстрым шагом прошел через загустевшую темноту, вынырнул на проспекте. Перебежал на другую сторону, опять дворами проскочил к набережной.
      Только увидев вороненую сталь ночной Москва-реки, сбавил шаг.
      Сел на крутом откосе прямо на землю. Искать скамейку уже просто не было сил.
      Пахло здесь совершенно не по-городскому: близкой рекой, свежескошенной травой и ночной свежестью.
      Всю перспективу портил новым мост, первый клин в будущем лужковском парадизе, очень патриотично названным «Москва-Сити». Труба из стекла, протянувшаяся между берегами, и две белые башенки на ее окончаниях, на фоне Красной Пресни смотрелись, как вставная челюсть во рту старика.
      Корсаков закурил, зло прищурился на стеклобетонное чудо новостроя.
      «Интересно, если бы мэр Лондона назвал новый бизнес-центр, например, „Тауэр-Градом“, его бы сразу горожане в Темзе утопили, или ждали бы перевыборов?» — подумал Корсаков.
      Он сплюнул, и упал спиной в траву.
      Звездное небо качнулось и замерло над ним.
      Он почувствовал себя маленьким, безнадежно, ничтожно маленьким существом, распятым на безбрежном шаре, что несется в холодной бездне сквозь бриллиантовые высверки звезд.
      Под откосом шла дорога вдоль набережной. Всегда пустынная, просматриваемая от начала в конец, она служила местом для конспиративных встреч и тайных свиданий. Вот и сейчас кто-то из авто-любовников, припарковавший машину в густой тени деревьев решил усладить слух своей дамы романтической песней «Сплина».
 
…И черный кабинет.
И ждет в стволе патрон.
Так тихо, что я слышу,
как идет на глубине
вагон метро.
На площади полки.
Темно в конце строки.
И в телефонной трубке
Этих много лет спустя —
одни гудки.
И где-то хлопнет дверь.
И дрогнут провода.
«Привет!
Мы будем счастливы теперь
И навсегда…»
 
      Игорь закрыл лицо ладонью. Пальцы окунулись в горячую влагу, затопившую глазницы.
      «Ничего страшного, — успокоил он себя. — Я имею право побыть слабым. Никто не видит. Никто не добьет. Хоть ненадолго можно, даже нужно отпустить пружину. Иначе сорвусь. А взялись за тебя, Игорь, всерьез. Почти как в прошлый раз. И еще не ясно, по чью душу прибежала белая сибирская лисичка с неприличным имечком — Писец».
      Земля ощутимо качнулась. Показалось, что лежит он на спине гигантской черепахи, плывущей по черным водам, в которых отражаются созвездия всех семи небес.
      И до того момента, когда черепаха очередной раз в миллион лет нырнет, чтобы смыть с панциря тлен жизни, остался лишь один вдох…

* * *

       И снова казематный мрак. И снова сосущий холод ползет со стен, ледяным саваном окутывает тело.
       «Анна, Анна, Анна…»
       Сердце еда дрожит в груди.
       Холод тяжкой глыбой лег на грудь, не вздохнуть, не выдохнуть. Особенно трудно было вздыхать: воздух не держался в выжженных горячкой легких, рвался наружу сиплыми клочками кашля, да еще с такой болью, что, казалось, калеными крючьями рвут легкие и тащат их кровавые ошметки через горло.
       Корсаков осторожно всасывал липкий воздух через ноздри. Боялся разбудить кашель.
       По бедрам, ниже он ног уже не чувствовал, ползло ледяное омертвение. Сознание очистилось от чахоточного бреда, словно голову насквозь пронзил студеный сквозняк, и Корсаков с какой-то страшной бесстрастностью понял, что умирает. Отмучался.
       Приподнял безжизненные веки, и в свете коптилки разглядел темную фигуру сидевшего в изножье его постели человека. На груди у черного человека блеснул крестообразный блик.
       Корсаков разлепил спекшиеся губы. Человек придвинулся, и стал отчетливо виден крест на его груди.
       — Ба-тю-шка, — шершавым, непослушным языком прошептал Корсаков.
       И понял, что сил сказать больше у него нет. И времени почти уже не осталось. Смерть кралась все выше, высасывая тепло из переставшего сопротивляться тела. Уже словно лед приложили к животу, и струйка холода стала забираться под грудину.
       «Дойдет до сердца — и финита ля комедия», — спокойно, будто не о себе, подумал Корсаков.
       Он пошарил в тряпье, что навалили на него, чтобы сберечь остатки тепла.
       Священник придвинулся еще ближе. В полосу слабого света коптилки вплыло морщинистое, как сухая груша, лицо. Бороденка редкая, неопрятная, как старая мочалка. Зато глаза добрые и всепрощающие. Такие бывают у деревенских мужичков, любомудро махнувших на все рукой: на себя, на барина, царя, даже в глубине души на самого Господа Бога. На всех разом, и живущих не умом, а сердцем.
       — Покайся, сынок, облегчи душу, — на распев прошептал батюшка. — А коли сил нету, так просто лежи. Готовься. Я тебе потом «глухую исповедь» сотворю, не беспокойся. Не в покаянии дело-то. Э-эх, жизни не хватит все грехи вспомнить. Да кто их помнит-то! Покаяние, сын мой, оно от «покоя» идет. Значит, в покое человек отойти должен. И нечего его разговорами изводить. Вот и лежи себе тихо.
       Корсаков одеревенелыми пальцами вытащил из складок арестантской одежды свернутый в трубочку листок. Сунул в ладонь священнику.
       — Что мне с ним делать-то? — спросил батюшка.
       — Чи… чи… Тать, — выдавил Корсаков.
       От усилий закружилась голова и свинцом налились веки. Он несколько раз сморгнул, выдавливая накопившуюся под ними жгучую влагу. Распахнул глаза и посмотрел в лицо священнику так, как смотрел в глаза некогда своим гвардейцам, когда замечал, что те начинали праздновать труса. Не одного усача от такого взгляда прошибал горячий пот, и по глазам читалась, что в этот миг он боится гнева командира больше, чем всей шрапнели на свете.
       Батюшка мелко перекрестился и зашуршал бумагой.
       «Подателю сего лично в руки княжны Анны Петровны Белозерской-Белозерской полагается вознаграждение, кое будет угодно выплатить ему госпожой Анной Петровной», — долетел до Корсакова голос батюшки.
       «Анна, Бог мой, Анна!» — слабо колыхнулось сердце.
       «Анна, Бог мой, Анна! — вторил ему голос. — Мне нечем отплатить за твою любовь. Она для меня — дар бесценный. Но, увы, и тяжкое бремя. У меня отнято все. Ни достояния, ни имени, ни чести. Жизнь моя вот-вот оборвется. И лишь на краю могилы я смею открыть тебе тайну, которую при других обстоятельствах унес бы с собой.
       Душа моя, любовь моя, Анна! Тебе следует, не медля, обратиться к князю Мандрыке. Напомни ему об услуге, оказанной неким корнетом князю К. осенью двенадцатого года. Дело давнее, но он должен помнить. А коли так, то те, кому была оказана услуга, пусть сделают все, чтобы плод нашей любви никогда не узнал бремени бесчестья. Не спрашивай, душа моя, как мне открылось твоя тайна. Там, где сейчас обретает моя душа, видно многое…»
       Монотонный голос священника стал слабеть и удаляться, а вместо него в уши Корсакова хлынул колокольный перезвон и ангельское пение. «Дева Мария, радуйся!» — слаженно тянули голоса певчих.
       К глазам Корсакова поплыло густое облачко золотого света. Уже у самых глаз оно разлапилось и стало крестом.
       Он почувствовал холод металла на своих губах. И улыбнулся…

* * *

      Корсаков почувствовал, что улыбка щекочет губы, шершавые от кровавых корост.
      Распахнул глаза. Небо поблекло и на востоке наливалось розовым. В листве оглушительно орала птичья мелюзга.
      Зябко передернувшись, Корсаков сел. Огляделся.
      Над мутно-черной водой плыла дымка тумана. В траве серебрились искорки росы.
      Корсаков встряхнул «стетсон», водрузил на голову. Спохватившись, полез в нагрудный карман плаща. Паспорт и чек были на месте.
      — Дуракам везет, — проворчал Корсаков, пряча паспорт поглубже.
      Он закурил и надолго задумался, щурясь на стеклянную трубу моста. По выпуклым ребрам трубопровода для пешеходов расползались блики рассвета.
      Корсаков щелчком отбросил окурок. Тяжело встал на ноги. Потянулся, стараясь не разбудить боль в грудине.
      Повернулся лицом к многоэтажному дому из благородного кремово-желтого известняка. Закинув голову, посмотрел на эркерные окна седьмого этажа. Дом, элитный во все времена, начиная с победившего сталинского социализма, заканчивая нынешним квасным капитализмом, никогда рано не просыпался. Спал он и сейчас. Во всех окнах тускло отражался рассвет.
      Игорь через полянку и ряд аккуратно постриженных деревьев, не спеша, пошел к дому. На ходу проверил наличность в карманах. Оказалось, что его капитал «ин кэш» на сегодняшний момент составлял четыреста долларов и ворох рублей. Даже если не считать суммы со многими нулями на чеке, деньги вполне приличные.
      Он рассовал деньги по разным карманам, оставил в руке телефонную карту. После памятного разговора с Леней Примаком на ней должны были остаться пару условных электронных рублей, достаточных для одного звонка.
      Во дворе дома, где прошла юность Корсакова, всегда царил образцовый порядок. Так было во все времена. Он даже не удивился, обнаружив телефонную будку на прежнем месте в абсолютно исправном состоянии: стекла были целы, надписей различной степени непотребства не имелось, а из трубки мурлыкал зуммер.
      Корсаков сунул карточку в щель и по памяти набрал номер. Ждал, сжав кулак на счастье, шесть мучительно длинных гудков. На седьмом трубку сняли.
      — Але, — прозвучал голос непроснувшейся молодой женщины.
      — Стася, это я.
      — Кто — я? — слабо простонала женщина.
      — Игорь. Принес почту. — Корсаков затаился.
      — Идиот! — плюнула ему в ухо трубка.
      И забулькали короткие гудки.
      Корсаков усмехнулся и повесил трубку.
      Он подмигнул своему неясному отражению в стекле будки.
      — Жаль, что видеофоны еще в моду не вошли. Увидела бы ты мою рожу, еще больше бы обрадовалась.
      Он осмотрел двор и череду припаркованных машин. Судя по тачкам, третье поколение жильцов дома удачно конвертировало партийно-советскую власть родителей и дедов в твердую валюту. Подумалось, что любой сталинский сокол или брежневский баклан, во времена оны, увидав под своими окнами чудо иноземного автопрома, решил бы, что это шуточки Лаврентия Палыча или происки ЦРУ. И спикировал бы от греха подальше из окна, как Кручина в августе девяносто первого, только тапочки после себя оставил бы.
      — Иные времена, иные «членовозы». Только модель «черного воронка» вечна. И не спорьте, господа! — пробормотал Корсаков, обходя замершую колонну иномарок.
      Он шутил сам с собой намеренно. Каждый шаг к родному подъезду отзывался тугим ударом боли в сердце.
      Взялся за ручку двери подъезда. Воровато обернувшись, потыкал по кнопочкам кодового замка. Дверь, издав нудный писк, отворилась. С мая месяца, когда Корсаков приходил поздравить сына с десятилетием, код не меняли.
      Он тощим дворовым котом юркнул в сонную тишину подъезда.
      Будить лифт он не стал. Подниматься на седьмой этаж и звонить в дверь было бы откровенным плебейством. Бывшая жена имела полное моральное право спать в объятиях другого мужчины, пусть и в бывшей квартире Корсакова. А будить мальчишку и пугать разукрашенной рожей — и вовсе подло.
      Понимая, что его надолго не хватит, таким ураганом вдруг нахлынули воспоминания юности и недолгого счастья с Анастасией, Корсаков подошел к почтовым ящикам. Из сто двадцать первого почту не забирали, в круглые дырочки были видны рекламные бумажки и глянцевый бок журнала.
      Корсаков из ящика, в который аккуратные жильцы бросали рекламную макулатуру, выбрал яркую глянцевую листовку большого формата и четвертушку обычной офсетки, заляпанную рекламным текстом только с одной стороны.
      Ловко, когда-то увлекался оригами, сложил из цветной бумаги розу на длинном стебельке. Положил на почтовый ящик. Достал ручку. Подумав, написал на чистой стороне четвертушки:

      «В счет неуплаченных алиментов и в качестве компенсации моральных потерь. Как мечтала, купи на них нашему сыну другую страну».

      Поставил витиеватую подпись, закончив вензель пошлой рожей котяры с заплывшим глазом. Достал чек, вместе с запиской свернул в трубочку, прикрепил к розе и осторожно сунул в щель почтового ящика.

* * *

      По проспекту проползла поливалка, струя воды ударялась о бордюр, взрываясь искристым шлейфом. Мелкой водной взвесью окатило Игоря, стоявшего на тротуаре.
      Он замер. Стер с лица холодные капельки.
      «Вот и умылся. Спасибо, товарищ! Мир не должен видеть наших слез. Иначе, какой маст гоу он у такого шоу? А меня, кстати, еще не утащили с арены вперед ногами. Готовьтесь, ребята, дальше будет еще веселей!»
      Среди редких машин он вычислил грузовичок с областными номерами. Смело шагнул с бордюра и распахнув руки, преградил машине путь.
      Водитель дисциплинировано ехал на минимальной скорости, поэтому легко затормозил, не поймав Корсакова на бампер.
      Не дав водителю накопить нужное для мата количество адреналина, Корсаков подошел к дверце с его стороны и прилепил к стеклу стодолларовую бумажку.
      Водитель, пожилой дядька деревенского вида, уставился на нее так, что на память Корсакову пришла история, имевшая место в подмосковной электричке. Кто-то из зажравшихся мальчиков, каким-то бесом занесенных в народный вид транспорта, сыграл с пассажирами мерзкую шутку. Приклеил «супер-моментом-цементом» пятидолларовую бумажку к стеклу двери внутри вагона. Дверь каким-то образом заклинилась в пазу, и обнаружилась купюра только за сто первым километром. Если кто не знает, то за сто первым километром окончательно сходит на нет потемкинская деревня по имени Москва и начинается Россия.
      Корсаков был уверен, что именно такими, как сейчас были у водителя, глазами смотрели на иностранную бумажку испитые мужики, надорвавшиеся еще в молодости бабы, крашенные под Бритни Спирс и Мадонну одновременно девчонки и пацаны с первыми неумелыми татуировками на рано огрубевших пальцах.
      А потом началось страшное. Сначала под шуточки и подколки пытались отодрать бумажку. Потом подрались за очередь. Потом еще раз — просто так. Потом держали совет, закончившийся исцарапанными лицами и побитыми рожами. Победила дружба. Наиболее дружная компания мужиков, отбив атаку посягателей, просто выворотила дверь и понесла вместе с бумажкой в пивняк на каком-то полустанке без названия.
      — Отец, выручай! — обратился Корсаков к водителю. — Вопрос жизни и смерти.
      — Что надо? — Водитель оторвал взгляд от серо-зеленого портрета американского президента и перевел его на серо-фиолетовое лицо Корсакова.
      — Надо в Яхрому.
      Водитель задумался. Под его кепкой сложными формулами часы конвертировались в километры, расстояния — в литры бензина, топливо — в рубли, рубли — в валюту и обратно, деньги в килограммы комбикорма для скотины, привес и надои — в литры бензина… Премьеру правительства со всеми его вицами и первыми замами и не снились такие экономические расчеты. У них — все на глазок и авось, да с оглядкой на Парижский клуб кредиторов. А тут все свое, ошибиться нельзя.
      — А в Яхроме — что? — уже решившись, спросил водитель.
      Корсаков отлепил купюру от стекла.
      — Под Яхромой, если точно. Деревня Ольгово. Имение князей Белозерских. Там сейчас мой друг работает.
      — Князем? — неожиданно улыбнулся водитель.
      — Типа того.
      Корсаков обошел грузовичок спереди, залез в кабину. Сразу же передал водителю деньги.
      Спрятав их поглубже в карман штанов, водитель пробормотал:
      — Варвара моя деньги нюхом чует. Хоть в выхлопную трубу засунь, и там найдет.
      Он аккуратно тронул машину с места.
      — Ты не женат?
      — Уже был, спасибо.
      — Во! А я, как в Библии, пока смерть, значит, не разлучит. Что за баба попалась! Не баба, а Израиль с Ливаном. Ни дня покоя. Не привезу из рейса гостинец, она меня поедом съест. Привезу, один черт жрет. Деньги зря потратил.
      — Бывает… Меня Леня Примак зовут, — представился Корсаков, на всякий случай законспирировавшись.
      Водитель кивнул.
      — Меня — Митрий Иваныч. Кури, если хочешь.
      Он сунул в рот сигарету. Игорь тоже закурил.
      — По Дмитровскому, или как? — спросил водитель.
      — Как вам удобнее, а мне быстрее. На трассе, Митрий Иваныч, если знаете приличную обжорку, притормозите. Я позавтракать не успел. И вас, само собой, приглашаю. Не откажитесь?
      Водитель, выдержав паузу, солидно кивнул.
      — Вот и прекрасно. — Игорь откинулся в кресле.
      — Не мое, конечно, дело. — Мужик хлопнул ладонью по рычагу коробки скоростей и вывел машину во второй ряд. — Но где ты, парень, мешок с люзделями развязал?
      Корсаков посмотрел на себя в зеркальце.
      — Художник я. С Никасом Сафроновым поспорил о колористике. Зураб Церетели, это тот, что Храм Христа построил, разнимал. Скульптор он, рука, видишь, какая тяжелая.
      Водитель покосился на него, потом кивнул на Парк Победы, мимо которого они как раз проезжали.
      — И это дзот со змеюкой и штырь с ангелом тоже он строил?
      — Сотворил, сотворил, — кивнул Корсаков. — Выложился по полной.
      Водитель поморщился.
      — Лучше бы он у нас в колхозе телятник отремонтировал, все больше пользы было бы.
      Митрий Иваныч посмотрел на венец композиции — многометровую бетонную стеллу с едва различимым ангелом на самой острие.
      — Эх, жаль, — покачал головой Митрий Иванович.
      — Да, стройматериала угрохали, на микрорайон хватило бы, — подыграл Корсаков.
      — Да не о том я! Жаль, что эта штыряка Борьке на башку не свалилась, когда он тут парад принимал. Вот это был бы праздник!
      Водитель первым заржал над собственной шуткой.
      Корсаков расслабился. Путь предстоял неблизкий, а в дороге лучше веселый попутчик, чем зануда, особенно, когда уезжаешь от собственных проблем.

      К усадьбе, спрятавшейся от поселка Ольгово за густой рощей, Корсаков пошел через луг, сокращая путь. Ориентировался на маковку церквушки, торчащую над кронами деревьев.
      Церковь считалась родовой у Белозерских-Белозерских, что не помешало ее последующему использованию в качестве арестантского дома при продотрядах, склада МТС при колхозах и наблюдательной вышки во время войны. Потом ее несколько раз пытались разобрать на кирпичи для коровников, но плюнули и опять использовали под склад. Странно, что она вообще уцелела.
      Воздух одуряюще пах разнотравьем, под ногами в густой траве звенели сверчки, в небе серебристыми колокольчиками перекликались жаворонки.
      Как всякий горожанин, привыкший, что небо рассечено на фрагменты и, как витраж, вставлено в рамки крыш, Корсаков с восхищением разглядывал голубой купол неба.
      Запнулся и едва не полетел носом в траву. Равновесие удалось удержать, махнув тяжелыми пакетами.
      Заявляться в гости без своей провизии Корсаков посчитал дурным тоном и закупил в магазинчике в Ольгово припасов, как рассчитал, на первые три дня. Выбирал, что получше и повкуснее, не глядя на ценники. В конце концов, приехал он к другу, спасаясь от проблем, а не от безденежья.
      У друга были шикарные имя и фамилия — Иван Бесов. «Карьеру в Голливуде можно сделать одной фамилией. Прикинь: „русский гангстер Иван Бесов и агент Рокки Сталлоне“. Это же стопроцентный кассовый успех!» — подкалывал друга Корсаков. Иван только улыбался в ответ улыбкой Ильи Муромца и смущенно прятал кулаки, одного удара которых было бы достаточно, чтобы трагически оборвать карьеру американского качка.
      Иван был из тех русских детинушек, что мухи не обидит. В его мощном и устрашающем теле, словно сработанном по чертежам тяжелого танка КВ и из тех же легированных материалов, жила душа ребенка. Иван по натуре не солдатом и завоевателем, а строителем и художником от Бога.
      Реставратор по образованию, он долго не мог прижиться в мастерских, где смотрелся слоном в лавке старьевщика. Пришлось союзничать с архитекторами и подвязываться в их артельный промысел в качестве консультанта по декору и специалисту по «сухому закону» на вверенных объектах. Пить Иван боялся, хватило одного раза, когда чуть не попал в тюрьму за нанесение тяжких телесных повреждений группе лиц из десяти человек. Было это на первом курсе института. С тех пор грамма спиртного в рот не брал. А один только его вид отшибал у работяг алкогольную зависимость на всю рабочую неделю.
      Его звездный час пробил, как только в стране завелись богатые и умные, решившие, что новодел «а-ля средневековый замок» находятся в одном стиле с пресловутым бордовым пиджаком. Люди большого полета, как правило — англофилы, решили делать ставку на традиционные ценности и стали скупать разоренные родовые гнезда русской знати. Иван Бесов, набивший руку в работе с бригадами шабашников и виртуозно владеющий штихелем, стал пользоваться спросом.
      Единственным и не подлежащим обсуждению условием, которое он выдвигал заказчикам было то, что от прорабства при очищения руин от бурьяна до последнего штриха на позолоте потолка поручается ему одному.
      «Я сказал, я сделал. И за свое слово отвечаю. Мне подельники не нужны», — заявлял Иван и выкладывал кулаки на синьку проекта. Многие англофилы из заказчиков не нуждались в разъяснении значения слова «подельник» и легко соглашались.
      Реставрация имения князей Белозерских была пиком карьеры Бесова. Он ухватился за заказ по двум причинам: впервые ему поручили восстановить усадьбу полностью, до деталей, как она была при Белозерских, и заказчик, как оказалось, сам был потомком князей. По линии жены, если честно, но это не так уж и важно.
      Бесов, едва подписал контракт, укатил в Ольгово, где безвылазно жил третий год. Корсаков, когда окончательно доставала Москва, приезжал к Бесову отдохнуть телом и душой. Телом, потому что при Бесове пить было невозможно. А душой, потому что Иван своей кристальной чистой душой действовал, как порошок «Тайд»: отстирывал и отбеливал без утомительного полоскания мозгов. Сиди с ним рядышком вечерком, попивай чаек с сигареткой — и все само собой отпадет, затянется и заживет так, что следа не останется.
      Корсаков прибегал к помощи Бесова только в самых крайних случаях и держал это в большом секрете.
      Чем меньше людей знает, где ты черпаешь силы, тем дольше проживешь.

* * *

      На объекте стояла полуденная тишина.
      Корсаков отметил, что со времени его последнего приезда, произошли существенные перемены, хотя до первого бала по случаю новоселья было по-прежнему далеко. Стекла были вставлены только на втором этаже, на первом проемы все еще закрывали фанерные щиты.
      Иван Бесов поджидал его на парадном крыльце, сверкающем недавно отполированным мрамором. Улыбка Ивана сияла еще ярче. В военно-дачном наряде: испачканные краской штаны с накладными карманами, камуфляжная куртка на голое тело и легкомысленная бейсболка козырьком назад, он был похож на латиноамериканского полковника, совершившего удачный переворот и обживающего разгромленный президентский дворец.
      Корсаков поставил пакеты у ног и, сорвав с головы «стетсон», согнулся в земном поклоне.
      — Барин, Иван Денисович, не прогневайтесь, окажите милость, приютите! — по-крестьянски жалобно проблеял Игорь.
      Бесов громко захохотал.
      — Игорек, не прикидывайся! Ты, чертяка, похож на народовольца, неудачно швырнувшего бомбой в царя. — Он подбоченился. — Иди в дом, карбонарий недобитый, батя сегодня добрый!
      Корсаков водрузил на голову шляпу и, войдя в роль, презрительно-небрежно, по-петербуржски грассируя, произнес:
      — Мон шер папа, когда мы покончим с самодег-жавием, я отдам дом к-г-рестьянским деткам. Граф Лео Толстой гово-гит…
      — Во! — Иван сложил пудовую фигу. — Свой пусть отдает, коли из ума выжил. А мой — во! — Он сложил вторую фигу.
      — Фи, папа! — Корсаков встал в позу. — Как это не… Не демок-г-ратично!
      — Зато — практично! — сурово отрезал «папаша».
      Бесов захохотал, сбежал с крыльца, обнял Корсакова.
      — Здорово, Игорек!
      Корсаков, задохнувшись от боли, не смог вымолвить ни слова.
      Иван отстранился, заглянув в его перекошенное лицо.
      — Крепко на этот раз досталось? — спросил он.
      — Еле уполз, — признался Корсаков.
      — Сюда дополз — и ладно. Считай, жить будешь. — Иван подхватил пакеты. — Жратвы-то сколько!
      — Лишней же не будет.
      Иван кивнул и первым пошел в дом.

* * *

      Антиквариат в дом завозить еще не пришел срок, и Бесов пользовался самолично изготовленной мебелью. «Гарнитур „Три медведя“», — в шутку назвал это произведение искусства Корсаков. Все было мощным, надежным, но не лишенным своеобразного изящества.
      Они расположились в вольтеровского стиля креслах, сработанных из оструганных бревен. Столешницей служил круговой спил большого дуба, положенный на четыре пенька диаметром поменьше.
      Под спальню, кабинет и прорабскую Бесов приспособил комнаты на «людской» половине дома. Рабочие у него жили в двух вагончиках, «чтобы дом не загадили», как объяснял он.
      — А где народ? — поинтересовался Игорь.
      — Расчет пропивает, — угрюмо ответил Бесов, сосредоточенно пережевывая кусок колбасы.
      — Запили?
      Бесов отрицательно затряс головой, сглотнул и ответил:
      — Два месяца их в узде держал. Закончили работу, деньги получили — и ура. Прямо в поселке начали, даже до станции, паразиты, не дошли. — Он пожал плечами. — Что за народ, не пойму! Ну нет уже социализма, детский сад кончился, а они, как дети малые. Звери, а не люди. Работают, как быки, пьют, как лошади, и живут, как свиньи.
      — Еще тырят, как хорьки, — подсказал Корсаков.
      — Не, у меня этот номер не катит. Тырят они только, чтобы на водку поменять. — Он подлил себе духовитого чая, настоянного на травах. — А я пить не даю.
      Корсаков рассмеялся.
      — Ты, как Горби, сам не буль-буль, и народу — ни-ни.
      Бесов сыграл обиду.
      — Нашел, с кем сравнить! Он — дурак, потому что пить не давал в масштабах страны. А я умный, потому что порядок блюду в пределах границ частной собственности. И не из принципа, а для пользы дела.
      — Как, кстати, хозяин. Не ворчит?
      — С заказчиком повезло. Мужик, чувствуется, с великим гонором, но с этим домом… Ладно, только между нами, ладно? — Бесов дождался, пока Игорь не кивнет. — Мужик, как я понял, в этом деле подневольный. Кто-то ему приказал, а он и возразить не посмел.
      — Нормальное дело. Он кого-то — того, кто-то — его. — Корсаков жестом пояснил, какой процесс имеет ввиду.
      — Не. — Бесов покачал головой. — Я думаю, тут что-то семейное. Он же по жене Белозерский. А сам — тот еще дворянин. Его родовое гнездо где-то в «черте оседлости». И явный комплекс по этой части. Его кто-то из Белозерских сподвиг на подвиг. Думаю, какая-нибудь бабуленция с характером. Зыркнула барским глазом, он и потек. Прикинь, за свои бабки чужое имение восстанавливать!
      — Карма. — Корсаков усмехнулся. Поднял кружку с чаем и произнес тост:
      — За историческую справедливость в границах отдельно взятого имения!
      — Присоединяюсь!
      Они чокнулись.
      Судя по блюдам, выставленным на стол Бесовым, где-то поблизости обитала женщина. Но спрашивать Корсаков не спешил. День клонился к вечеру, и, если Бесов завел себе пассию, к ночи она должна была показаться сама.
      — И где ты сейчас новую бригаду искать будешь? — продолжил беседу Корсаков. — Сейчас из непьющих шабашников только узбеки, а они на анаше сидят.
      Бесов разложил по тарелкам жаркое и лишь после этого ответил:
      — Мужики больше здесь не нужны. Нулевой цикл закончили, сейчас начнется чистой воды реставрация. Мастеров я хозяину порекомендовал в «Купине» и «Софрино» нанять. Ребята там православные, с руками золотыми и не пьющие. А то студент нынче пошел: кто не торчит на игле, тот задницей на кое-чем сидит. И в башке у них полный бред: один бесов вызывает, другой чертей зеленых гоняет. Постмодернисты, гни их через коромысло!
      Он посмотрел на Корсакова.
      — Если надолго и работа нужна, считай, нанят.
      — Я подумаю, — уклончиво ответил Корсаков.
      — Ешь! — Иван кивнул на его тарелку.
      Бесов никогда не задавал лишних вопросов, чем и был ценен. Таких друзей природа всегда производила поштучно.
      — А твой брат не объявлялся?
      Корсаков задал вопрос вскользь, но все равно нарвался на пристальный взгляд Ивана.
      — Славка? Открытку из Франции присылал. — Бесов опустил глаза. — Три года назад. Когда из Иностранного легиона сдернул. С тех пор — ни слуху, ни духу.
      Иван и Славка были детьми кадрового военного, но по стопам папы пошел только младший — Славка. Но не просто пошел, а порысачил, и с такими фортелями и закидонами, что в спецназе, где мало кого можно чем-то удивить, быстро заслужил кличку Славка-Бес.
      Советская армия терпела выходки Славки, пока не развалилась. Правда, без его личного участия. А Славка-Бес продолжил индивидуальные боевые действия. Он успел отметиться в большинстве «горячих точек», вспыхнувших на теле планеты с развалом СССР, и даже облагородить своим присутствием Иностранный легион, чего, судя по усмешке Ивана, легион, в который слетались бесы со всего мира, долго вынести не смог. В каких краях сейчас звучал позывной «Бес» неизвестно. А может, пуля уже успокоила Беса. Хотя, кто его знал, в такой исход верили мало. Славка был любимчиком Афины-Паллады, еще со времен Эллады имеющей патологическую склонность именно к такому типу мужчин.
      Славка-Бес и был тем добрым человеком, который, по первой же просьбе и не задавая вопросов, снабдил Корсакова человекоубийственными сюрпризами. Он же подарил максиму — «Вечная жизнь — это когда ты всех вокруг перестрелял, а сам остался жив». Пожелав Корсакову жить вечно, Бес опять растворился в пороховом дыму.
      — Ешь! — коротко бросил Бесов, дав понять, что тема закрыта.
      После шашлыка, которым позавтракал в дороге с водителем, аппетита у Корсакова не было никакого, но, чтобы не обижать Ивана, он принялся за жаркое.
      Бесов закончил первым, отвалился в кресле.
      — Давно замечено, друг мой, кто как ест, тот так и работает, — с послеобеденной философичностью изрек он, глядя, как Корсаков ковыряет вилкой в тарелке.
      — А не наоборот: кто как работает, тот так и ест? — спросил Корсаков.
      — Не-а. Это коммунисты так считали, на том и погорели. А когда мужик в теле, — он похлопал себя по тугому животу, — то он — зверь в любом деле.
      — А как на счет кочета, которых хорош, когда худой?
      Бесов презрительно хмыкнул.
      — Кур топтать — не работа.
      — А что же это тогда?
      — Суета одна. А вот поле вспахать, а потом кобыле вду…
      Корсаков посмотрел через плечо Ивану и, упреждая дальнейшее развитие темы, привстал.
      — Здравствуйте!
      — Здравствуйте, — мелодичным голосом ответила молодая женщина, замершая на пороге.
      Одета она была просто: джинсы и белая майка на выпуск, и Корсаков не смог понять, то ли она случайно забредшая в дом туристка, то ли жительница поселка, то ли кем-то приходится заказчику.
      «Фигура хорошая, формы античные, правда, далеки от совершенства. Личико простое, но не плебейское. Кисть тонкая. Глаза умницы. Но не без комплексов. — Наскоро осмотрел он гостью и заключил: — Бывшая учителка или мышка музейная».
      Иван оглянулся.
      — Мариш, входи!
      По тому, как потеплел голос Ивана, Корсаков понял, что женщина зашла не случайно и в жизни Бесова она не случайный человек.
      Мария сделала шаг и остановилась, положив рук на спинку кресла Ивана. На Корсакова она смотрела с плохо скрытым удивлением, что и понятно, если учесть весьма помятый вид гостя.
      — Позвольте представиться. Игорь Корсаков.
      — Тот самый? Ваня мне про вас много рассказывал.
      Корсаков перевел взгляд на Бесова.
      — Надеюсь, только хорошее?
      — А я про друзей плохое не запоминаю, — ответил Иван. — Ты, Мариш, не смотри, что у него с лицом нелады. Это он… — Иван замялся.
      — С Никасом Сафроновым поспорил, — пришел ему на помощь Корсаков. — О колористике спорили.
      — Да? — В глазах Марии мелькнули смешинки.
      — А Зураб Церетели полез разнимать.
      Первым не выдержал Иван, зашелся в хохоте. Марина подхватила, смех у нее был серебристый, колокольчатый.
      Корсаков посмотрел на Ивана и Марию и невольно позавидовал. Люди были просто счастливы, потому что жили, как заповедовал Господь жить мужчине и женщине.

* * *

      Вековые липы темным шатром накрывали аллею.
      Корсаков посмотрел на толстые, в два обхвата, стволы.
      — Они, наверное, еще прежних хозяев помнят, — сказал он.
      Мария шла на полшага впереди, оглянулась через плечо.
      — Смотря, кого вы имеете в виду, Игорь. Имение от князей Белозерских-Белозерских перешло к Апраскиным, если не ошибаюсь, в девятьсот пятом, девятнадцатого века. Парк был разбит заново при Апраксиных. А от деревьев, что росли при первых хозяевах остался только вяз у родовой церкви. Сведения совершенно точные, по моей просьбе ребята с биофака МГУ проводили экспертизу.
      — Интересно. А зачем это вам?
      Мария пожала плечами.
      — Интересно же. Я вообще старину люблю. Закончила историко-архивный, работала в областном краеведческом музее. Там меня Ваня нашел. Ему потребовалась информация по этой усадьбе. Я помогла… А он взял и пригласил к себе экспертом.
      — Вот как! — Корсаков не стал говорить, что в узких кругах Иван Бесов считался лучшим специалистом по интерьерам дворянских усадеб восемнадцатого века.
      Легкая улыбка тронула губы Марии.
      — Хотя, какой я эксперт! Так, архивный поиск, систематизация, секретарская работа… Даже неловко как-то.
      — Бросьте, неудобно, имея восемь классов образования, называться «экзекъютив брэнд-промоутором консалт-трейдинговой фирмы».
      Брови Марии взлетели вверх.
      — Бог мой! А что это такое?
      — Сам не знаю. Но ноги у нее просто из зубов росли.
      Мария прыснула в кулак.
      — Да ну вас!
      Корсаков снял шляпу, стал обмахиваться ею, как веером. Вечер выдался душным, как перед грозой.
      — Здесь поблизости никакого графского прудика нет? — спросил он.
      — При новом хозяине будет, уже включен в смету. А в том, что есть сейчас, даже утки не плавают. — Мария скользнула взглядом по лицу Корсакова. — Игорь, извините, что лезу с советом… Но вам купаться пока нельзя. Если было сотрясение мозга. Перепад температуры, малейший спазм — и беда будет. У меня так отец погиб.
      — Спасибо за совет, Мария. Один специалист меня уже посоветовал поберечься.
      Корсаков вспомнил Трофимыча и его дурацкие советы. И нахмурился.
      Мария, чутко уловив перепад его настроения, отвернулась.
      — Извините меня, — помолчав, произнесла она. — Лезу к вам со своими проблемами.
      — Ну, что вы, — успокоил ее Корсаков. — Это место так действует.
      Аллея вывела их к церквушке. В последний приезд Корсакова старинная шатровая церковь напоминала раскрошенный зуб во рту старика. Белый камень посерел от времени, порос неопрятными пятнами мха, пробоины, нанесенные войной и дуростью человеческой, обезобразили стены. Креста на вершине шатра не было.
      Теперь церквушка ожила и принарядилась, как бабуся на Пасху. Камень зачистили и отшлифовали до сахарной белизны, поставили дубовые резные двери, на стрельчатых окнах бронзой играли витые решетки. Крест ярко горел в наливающимся вечерней синевой небе.
      — Как при князьях было? — спросил Игорь.
      — Гарантирую! — с гордостью ответила Мария. — Я нашла в нашем запаснике миниатюру неизвестного художника. Внешний вид мы восстановили по ней. А с росписями что делать, пока неизвестно. Ваня не хочет привлекать Патриархию. Знаете, какие интриги начнутся!
      — Могу себе представить, — кивнул Корсаков.
      — За то я нашла, знаете что? — Мария затаила дыхание. — Только, дайте слово, что никому не скажете! Это пока тайна.
      — Нем, как могила! — Корсаков приложил ладонь к груди.
      Мария немного помедлила.
      — Как раз о могиле и речь. Пойдемте!
      Она схватила его за руку и повела за церквушку. Там за покосившейся оградой располагалось маленькое кладбище, окруженное густой стеной бузины и сирени. Каменные плиты утонули в густой траве. Сохранилось несколько гранитных крестов. Ангел, уронив изломанные крылья, присел на край гранитной тумбы. Черты лица ангела были смазаны жестоким ударом, казалось, что его изуродованные губы кривились в коварной улыбке.
      — Да, постарался народ, — прокомментировал Корсаков.
      Мария указала на искривленные временем сухие стволы, торчащие за могилами.
      — Видите? Это все, что осталось от акаций. Придется сажать новые. — Она повернулась к Корсакову. — Белозерские и Апраксины были масонами. А у «вольных каменщиков» акация считается символом смерти и возрождения, потому что единственная цветет два раза в год.
      — Занятно. Про акацию я только романс слышал. «Белой акации ветви душистые…».
      — Это не про любовь, уверяю вас. Вернее, не только про любовь.
      Корсаков вспомнил мучительно грустную мелодию романса, в годы его отрочества почему-то считавшимся «белогвардейским».
      — Он про смерть, — сказал он.
      Мария покачал головой.
      — Про любовь, про смерть и про жизнь после того, как любовь умерла.
      Она отступила на несколько шагов. Указала на серый могильный камень. Кто-то старательно зачистил буквы и цифры, высеченные на камне, и они выделялись так четко, что Корсаков с расстояния смог без труда прочитать:
      «Княжна Анна Петровна Белозерская-Белозерская. 1807–1827».
      — Анна? — вырвалось у Корсакова.
      — Да. — Мария удивленно взглянула на него. — Единственная дочь князя Петра Алексеевича. С ней связанна очень таинственная и темная история. Официально считается, что Анна умерла от воспаления легких. Но… Игорь, вы дали слово.
      — И готов поклясться еще раз. Что-то мне подсказывает, что речь пойдет о чести дамы. Я прав?
      Мария кивнула.
      — Вы догадливы.
      — Просто не первый день живу на свете.
      — Только, Игорь, это тайна не только моя. Она касается Белозерских. Я имею ввиду их потомков.
      — Еще интереснее. В деле большие деньги?
      Мария помялась.
      — Как сказать… Я посчитала необходимым поставить в известность нашего заказчика. Ведь дом принадлежит ему. Так случилось, что Ваня, реставрируя камин, нашел тайник.
      — О, господи! И он туда же. — Корсаков тяжело вздохнул. — Не обращайте внимания, Мария. Это я так… Продолжайте, пожалуйста.
      — Там была крохотная шкатулка черного дерева с инкрустацией. Никаких драгоценностей, слава богу. Только один документ. По всем признакам — конец восемнадцатого века. Начинается он словами: «Сие послание писано под кустом роз».
      — И что это значит?
      — На символическом языке масонов это означает, что речь идет о тайне ордена, или о личной тайне посвященного, которую он решил доверить «братьям». Остальной текст был зашифрован. Но шифр не очень сложный, так называемое «тамплиерское письмо». В те времена, конечно же, он был довольно надежен, ведь, восемьдесят процентов населения вообще никакой грамоты не знало. А сейчас «шифр тамплиеров» можно найти в книжках, продающихся на лотках.
      Мария подошла почти вплотную, заглянула в глаза Корсакова. А он чуть не утонул в ее — зеленых с волчьим золотым ободком вокруг черного зрачка.
      — Я расшифровала текст. Это действительно тайна рода Белозерских. Анна умерла родами. Незамужней. В имение ее привезли, чтобы скрыть нежелательную беременность. Отцом ребенка был некто, обозначенный литерами «А. К.». Судя по тексту, участник декабристского мятежа, лишенный дворянства, разжалованный в солдаты и сосланный в Сибирский округ. Анна догнала его на этапе, у них было свидание, после которого Анна понесла, как тогда выражались. А человек, сокрытый под литерами, умер от скоротечной чахотки, так и не доехав до места отбытия наказания.
      — Просто кино снимать можно! — пробормотал Корсаков.
      — Ни в коем случае! — Мария замотала головой так, что хвост каштановых волос хлестнул по плечам. — Это не будуарная тайночка, а тайна ордена! И срока давности она не имеет.
      — Может, тогда не надо меня в нее посвящать? У меня и своих проблем, знаете ли…
      — Я знаю, что делаю, — перебила его Мария. — Итак, некто «А.К.» умер, оставив наследника. Но он был лишен дворянства, значит, ребенок считался не просто бастардом, а совершенно ублюдком. По сути, княжна понесла от простого солдата, только представьте! Но это был плод их любви. И умирая, «А. К.» решился через Анну напомнить неким лицам об оказанной им услуге. Подробностей в документе нет. Но это было настолько важная услуга, что эти лица настояли, чтобы отец умершей Анны признал ребенка своим. И беседа об этом, как написано в документе, состоялась под розовым кустом в этом имении. Самое интересное, что в парке действительно была беседка, увитая розами, я ее видела на старых планах имения. Апраксины, что интересно, перепланировав парк, сохранили беседку в неприкосновенности. Интересно, да?
      — Не то слово. А что стало с мальчиком? Ведь, родился мальчик, как я понял.
      — Да. Крещен в этой церкви. Назвали Алексеем. Воспитывался в доме князя. Потом ему определили духовную карьеру. Статская и военная карьеры для него по понятным причинам были закрыты. Так в роду Белозерских появился священник. Только не совсем обычный. Я бы сказала, что он был более дипломатом и чиновником по особым поручениям, чем духовным лицом. Сужу по его карьере, насколько ее удалось отследить.
      — И как вам удалось столько раскопать?
      — Ну, я же историк, а не «бренд-чего-то-там», — улыбнулась Мария. — Иван, конечно, помог. Включил исследования в смету расходов.
      — А заказчик как на это отреагировал?
      — Если вы в курсе, что у нас за заказчик…
      Корсаков кивнул.
      — Ваня кое-что рассказал. Побольше бы таких подкаблучников, жилось бы художникам веселее.
      — Не надо, Игорь. У него такие проблемы, что нам и не снились, — укоризненно произнесла Мария. — Короче говоря, передали мы Александру Александровичу шкатулку и весь комплект документов. Он просто просиял от счастья, моментально выписал чек. И укатил в Москву.
      — Докладывать, — закончил Корсаков.
      — Да. Есть там кто-то, чей воли боится даже Александр Александрович. Кто именно, я не знаю. Да и не хочу так глубоко лезть в чужую жизнь. — Она зябко повела плечами. Солнце уже закатилось за лес, и от земли потянуло холодом. — Пойдемте?
      — Конечно. Иначе Ваня от ревности ужин съест в одну… В одно лицо.
      Узкой тропинкой они вышли к аллее.
      Под тенью лип, когда до дома оставалось всего десяток шагов, она вдруг остановилась. Взяла Корсакова за руку и развернула к себе лицом.
      Игорь немного опешил. Бесова он уважал и дружбой его дорожил, ни за какие райские кущи не стал бы красть Ванькино счастье. Да и Мария не была пресыщенной дачницей, охочей до невинных и никчемных шалостей в бузине.
      — Игорь, а почему вы не спрашиваете, как звали того человека? — шепотом спросила она.
      — Какого? — Корсаков не сразу понял о чем речь.
      — И почему я отрыла вам чужую тайну?
      Ее зрачки расширились, а глаза стали бездонными.
      Корсаков затряс головой, отгоняя наваждение.
      — Я знаю, кто сокрыт под литерами «А. К.»! Пришлось напрячь подругу, она в Русском музее работает. Ваня меня даже в Питер на три дня в командировку посылал, — скороговоркой прошептала она. — Высший свет Петербурга того времени был достаточно узок, всего двести семей. И не так много лиц участвовали в заговоре. Я проштудировала материалы следствия, соотнесла с надзорными делами осужденных. Короче, я нашла его. Пойдемте!
      Она потащила Корсакова к дому.

* * *

      На первом этаже только в кабинете, выходившем окнами в парк, вставили стекла. В просторной комнате царила атмосфера рабочего уюта: ничего лишнего и все на своих местах.
      Иван Бесов склонился над длинным столом, на котором взгромоздились макет усадьбы, кипы бумаг и рулоны чертежей. Что не уместилось на столе, было пришпилено к стене и расставлено на самодельных полках.
      Оторвавшись от работы, Иван бросил взгляд на вошедшего Корсакова. Насупился и покачал головой.
      — Вот сорока, растрепала-таки! — проворчал он.
      — Ты о чем? — сыграл удивление Корсаков.
      — Ладно. По роже видно, Маринка тебя загрузила.
      — Мы просто церквушку осмотрели. Кстати, респект, Иван. Классная работа.
      — Умеем, когда приспичит. Ты садись. — Он указал на свободное кресло. — Судя по тому, что ты еще на ногах стоишь, Маринка главный сюрприз напоследок оставила.
      Корсаков опустился в кресло в стиле «Три медведя».
      — Это не порожняк, про шкатулку?
      — Не-а, — покачал головой Иван. — И про все остальное. Потерпи, сейчас она тебя окончательно добьет. Даже разрешаю после принять «наркомовские» сто грамм.
      — Даже так? — Корсаков закинул ногу на ногу, полез в карман за сигаретами. — За водочку, конечно же, благодарствуем барин. Но мы ее на потом оставим. Печенка более не позволяет принимать ее, проклятую. Утречком, коли на то будет еще ваша соблагозволение, и откушаем.
      — Поюродствуй, поюродствуй, — не оглядываясь, пробурчал Иван.
      Он порылся в бумагах, вытащил какую-то фотографию, бликнувшую в лучах настольной лампы, и положил под руку.
      Дверь распахнулась, вошла запыхавшаяся Мария. К груди она прижимала тонкую папку.
      — Иван? — строгим голосом спросила она.
      — Ни-ни! — Иван, дурачась, поднял над головой руки.
      Мария повернулась к Корсакову. Достала из папки лист.
      — Читайте!
      Корсаков взял из руки Марии, успев отметить нежный бело-розовый цвет на ее запястье, лист ксерокса.
      Побежал взглядом по строчкам каллиграфического почерка неизвестного чиновника.

      «По заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается… с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны».

      Корсаков через край листа посмотрел на Марию, которая зашуршала бумагами в папке.
      — Корсаков, — торжественно произнесла она.
      — Да, это я, — удивился Игорь.
      Мария по-девчоночьи тряхнула головой.
      — Глупый! — Она протянула ему лист с ксероксом гравюры. — Вот он — Корсаков. Алексей Васильевич Корсаков, полковник Лейб-гвардии гусарского полка, кавалер Ордена Святого Георгия, награжден золотым оружием лично императором. И прочая, прочая… Разжалован и лишен всех прав, сослан, умер по пути в ссылку. Все сходится.
      Корсаков всмотрелся в лицо на гравюре. Художник явно польстил заказчику, старательно облагородив узкие азиатские глаза, острые скулы, нос с хищно вывернутыми ноздрями. Кровь степняка отчетливо проступала в лице полковника. Остальное соответствовало моде и статусу: гусарские усы, пронзительный взгляд из-под насупленных бровей, прическа с бачками вперед, а-ля Александр.
 
Сабля, водка, конь гусарский
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
 
      Ничто на портрете не указывало на то, что спустя несколько лет изображенный на нем лихой усач изменит присяге и выступит против царя.
      — Это список с портрета, который висел в Зимнем дворце в галерее героев Отечественной войны. После мятежа портрет, конечно, сняли, — вставила Мария.
      Иван грузно поднялся из кресла, протопал к Корсакову.
      — С твоей нынешней рожей их благородие сравнивать нельзя. Попробуй вот это.
      Он положил поверх гравюры фотографию.
      Корсаков поднял удивленный взгляд на Ивана. Снимок был Строгановских времен, на каком-то студенческом КВНе Корсаков изображал из себя гусара.
      — Откуда он у тебя?
      — От верблюда. Храню, вдруг для твоего музея потребуется.
      — Ваня специально перерыл свой архив, когда я этот портрет из Питера перевезла. Помнишь, какой ты разгром здесь устроил?
      Иван засопел.
      — Просто кто-то уборку тут устроил, после которой ничего найти невозможно.
      — Ванечка! — укоризненно протянула Марина.
      Корсаков положил два портрета рядом. Не надо было быть художником, чтобы уловить сходство. Оно было полным.
      — Ну? — Иван ждал реакции.
      Корсаков откинулся в кресле.
      — Ребята, а что это вы на меня так уставились? Клянусь, к истории с княжной лично я не имею никакого отношения.
      — Ой, сейчас. — Мария зашуршала бумагами. — Вот она. Княжна Анна.
      — Невероятно, — прошептал Корсаков, едва бросив взгляд на портрет светской дамы Николаевских времен.
      Со старинной миниатюры на него смотрела Анна. Темноглазый ангел, случайно залетевший в арбатский сквот.
      Два века не смогли изменить ее черты.

* * *

      Сославшись на плохое самочувствие, во что легко верилось, стоило взглянуть на его лицо, Корсаков не стал ужинать. Поднялся в спальню на втором этаже.
      Ему отвели капитально отремонтированную комнату с камином. В комнате стояла кровать все в том же стиле «Три медведя» и явно Бесовской работы тумбочка. На выровненном и подготовленном к паркетным работам полу лежал толстый палас. Видавший виды, но вполне приличный и чистый.
      Корсаков был согласен на койку в строительном вагончике или на матрас в углу кабинета Ивана, но Мария, услышав такое, замахала на него руками. Иван пригрозил кулаком. Пришлось подчиниться, хотя отлично понял, что ребята отдали ему свою спальню, а сами будут спать в кабинете на первом этаже.
      «Хотя, с милый рай и в шалаше», — успокоил совесть Корсаков и вытянулся на кровати.
      Сон сморил его моментально. Но оказался скоротечным, каким бывает с перепоя или от дикой усталости. Только закрыл глаза, дрогнул всем телом, как от удар током, — и все. Сна ни в одном глазу.
      В доме стояла густая, непривычная для городского слуха тишина. Лишь изредка из парка доносился шепот растревоженной ветром листвы.
      Он долго лежал, закинув руки за голову. В черном прямоугольнике окна медленно проворачивался ковш Большой медведицы.
      Мысли рассерженными шершнями роились в голове. В памяти всплыла тягучая, как невыплаканные слезы, мелодия «Сплина».
 
И лампа не горит.
И врут календари.
И если ты давно
хотела что-то мне сказать,
То говори.
Любой обманчив звук,
Страшнее тишина,
Когда в самый разгар веселья
Падает
бокал вина…
 
      Корсаков потянулся за сигаретами. Пачка осталась в кармане плаща, брошенного на пол у кровати.
      Рука нашарила в плаще плоский футляр.
      «О, а про карты я и забыл! Надо будет Марии завтра показать. Судя по всему, она крупный дока по всякой черно-белой масонской зауми».
      Корсаков достал футляр. Закурил. Ночь была ясной и лунной, света в комнате было достаточно, и он решил рассмотреть находку.
      Он прислушался к тишине в доме. И отщелкнул крышку на футляре.
      Стал одну за одной доставать карты. Всматриваясь в рисунки, пытаясь понять скрытый в их символике смысл, Игорь ощутил, что внутри поднимается темная, удушливая волна. Кровь точками стала колотить в виски, тьма прихлынула к глазам, и он провалился в густой, как смола, сон…
      Он с трудом вытащил себя из мутного забытья.
      В комнате стало заметно светлее. В окно смотрела полная луна. Яркая лунная дорожка рассекала пол на две равные половины.
      Корсаков помял в пальцах фильтр сигареты. Она сгорела дотла, оставив на полу переломленный надвое столбик пепла.
      «Черт, чуть дом не поджег!»
      Взгляд его упал на карты. Каким-то неведомым образом они оказались выложенными в круг из двенадцати карт, тринадцатая — в центре, еще одна лежал слева. На ней корчил рожу козлоногий Бафомет.
      «Только без глобальных выводов! — Игорь осадил разыгравшееся было воображение. — Просто сознание вырубилось, а руки продолжили играть картами. Все нормально, это еще не делириум тременс . Стоп! Не стоит на этом заморачиваться. Сделаем вид, что ничего не было. К тому же, я не знаю ни одного расклада Таро».
      Он потянулся к картам.
      «Солнце мертвых», — прозвучал в его голове чужой голос. Словно кто-то подсказал нерадивому ученику.
      Игорь вздрогнул. Посмотрел на круг, образованный картами. Оказывается, расклад назывался «Солнце мертвых». Самое страшное было то, что Игорь после подсказки вспомнил, что раньше, очень-очень давно, скорее всего в другой жизни, он знал, как называется этот расклад загадочного Таро.
      А дальше произошло страшное.
      Из круга стал сочиться лунный свет, дымчатым облачком потянулся вверх. Медленно густея, обрел очертания фигуры женщины.
      Игорь коротко выдохнул и перевалился на спину. Сердце бешено рвалось из груди. Но тело сковало льдом: ни вдохнуть, ни вскрикнуть. И Корсаков с холодной отстраненностью, будто не о себе самом, подумал, что умирает.
      Женщина, одетая в лунный свет, шагнула из круга, подплыла к краю постели, нагнулась над Корсаковым.
      Ее упавшие локоны холодом скользнули по его щекам, словно студеный сквозняк лизнул. Сердце замерло, готовое обморочно рухнуть и разбиться в дребезги, на миллион острых алых льдинок.
      Черные провалы глаз призрака стали приближаться. Корсаков отчетливо осознал, что когда темные, сочные, как зрелая черешня, губы призрака вопьются в его рот, все кончится.
      Или только начнется…
      «Анна, Бог мой, Анна!»

      Солнечное половодье до потолка затопило спальню. Яркий свет жег глаза.
      Корсаков зажмурился и тихо застонал. Голова была тяжелой, как с хорошего бодуна. Мышцы выкручивало гриппозными судорогами.
      «А ведь не пил ни капли! — заторможено подумал он. — Может, от этого и болею. Эх, надо было грамм сто принять! От такой жизни сам бог велел в ванне с водкой утопиться».
      Явление ночного призрака было явным перебором, сознание и так с трудом справлялось с лихорадочной скачкой событий.
      Корсаков облизнул шершавые губы. Показалось, что на них до сих пор лежит студеный налет лунного света.
      Он свесил голову, посмотрел на пол. И оторопел.
      Карты кто-то собрал и сложил в футляр.
      — Я сойду с ума, — пробормотал Корсаков.
      Он уткнулся лицом в подушку. Затаился.
      Внутри вызревала решимость встать и шагнуть на встречу судьбе. Но сил для этого еще не было.

* * *

      В кухне уютно пахло теплом и вкусной едой.
      Марина, услышав его шаги, оглянулась и озарилась радостной улыбкой.
      — Выспался? — спросила она, скользнув взглядом по лицу Корсакова.
      — Куда же больше. Который час?
      — Три дня.
      — Ого! — Корсаков почесал висок.
      — Ваня сказал не будить. — Она отвернулась к плите. — Душ примите. У вагончика кабинка стоит, с водогрейкой импортной. Ваня для рабочих поставил.
      — Благородно, — прокомментировал Корсаков. — А сам он где?
      — С утра в церквушке возится. — Мария ловко перевернула блин на сковородке. — Игорь, когда бриться будешь, посмотри повнимательней на себя.
      Корсаков поскреб щетину на подбородке и, не поняв, к чему она это сказала, кивнул.
      В душевой кабинке, распарившись под горячим дождем, он глянул на себя в зеркало.
      — Ну ни фига ж себе! — вырвалось у него.
      Из прямоугольника запотевшего зеркала на него смотрело заострившееся, поросшее щетиной лицо. Тревожные глаза загнанного волка. Но синяки и припухлости пропали, словно их и не было.

* * *

      Оживший Корсаков бодро набросился на еду.
      — А Ваня? — спросил он, откусив первый блин с мясом.
      — Мы уже пообедали. Все тебе. — Марина придвинула к нему плошку со сметаной. — Ешь, не стесняйся. Беру обязательство откормить тебя за неделю до приличного вида.
      — Ваня ревновать будет.
      — Переживет, — со смехом отмахнулась Марина.
      Подперев щеку кулаком, стала смотреть, как он ест.
      Корсакову стало немного неловко под ее по-женски болючим взглядом. Всю жизнь ему выпадали женщины различной степени стервозности и экстремальности. Ежедневная жизнь с ними напоминала альпинизм без страховки: на секунду расслабишься — и в лепешку. Определенный шарм в таком экстриме был, но, оказалось, что в душе хотелось именно такого тихого, как летний вечер счастья. Чтобы холили тебя, лелеяли и откармливали всяческими вкусностями, глядя, как ты ешь, полными печали глазами.
      «Повезло Бесову, — скосив глаза в сторону, подумал Корсаков. — Хотя, по вере твоей и воздается».
      — Марин, а в доме приведения водятся? — спросил он.
      — Водятся, — серьезно ответила Марина. — Неприкаянная душа Анны.
      Корсаков поперхнулся.
      — Откуда ты знаешь, что именно Анны?
      Марина покатала по столу хлебный шарик.
      — Я подняла все материалы по имению. Все, что удалось найти в местном музее и в Москве. Сохранились дневники нескольких членов семей Белозерских и Апраксиных. Все писали о приведении в доме. Женщина в лунном свете. Княжна Анна.
      — А с чего взяли, что это Анна?
      Марина пожала плечами.
      — Им было лучше знать. Так и написано: «призрак княжны Анны».
      — И что он предвещал? Смерть?
      Мария внимательно посмотрела ему в глаза.
      — Перелом в судьбе, Игорь. — Она помолчала и добавила: — Считалось, что призрак приходит, чтобы поцеловать своего избранника. Потеряв свою любовь, она ищет ее подобие в мире живых.
      Игорь машинально облизнул губы.
      — И что тогда произойдет?
      — Не знаю. В дневниках об это не написано. Очевидно, призрак так и не нашел, кого искал.
      Марина встала, налила себе кофе из турки.
      — Кофе или чай, Игорь? — спросила она.
      — Кофе. Ванькин «гербалайф» штука полезная, но, если честно, пить невозможно. Что он туда кладет, хотелось бы знать?
      — Все подряд.
      Марина улыбнулась и налила ему кофе.
      Поставила чашки на стол, опустилась в кресло.
      Кофе оказался густым и горьким, как любил Корсаков.
      — Марин, а откуда вы столько знаете о масонах? В институте же не преподают, или я не прав?
      Марина пожал плечами.
      — Ну и что? Надо знать, если занимаешься историей. Это сейчас общественная жизнь кипит в политических партиях и на телевидении. А до конца девятнадцатого века единственной формой, где могла существовать мысль, альтернативная официальной и клерикальной, была масонская ложа. Ложа — это все: и политический клуб, и объединение по интересам и место приятного времяпрепровождения. Сейчас даже трудно себе представить, какое влияние оказывали масоны на все сферы жизни. Куда ни глянь — всюду их символы.
      Она оживилась, оседлав своего конька.
      — Вот, например, Храм Христа Спасителя. Православная святыня, памятник победы над Наполеоном, который считался в то время Антихристом. Помните, Пьер Безухов имя Наполеона по каббале просчитал и получил число Зверя. Глупость, конечно. Но таковы были в те временя идеологические штампы. Так вот, Храм был построен на пожертвования православных. Это общеизвестно. А вы знаете, что архитектор Витберг возил свой проект для одобрения виднейшим русским масонам — Гамалею и Новикову? Они тогда пребывали в опале и доживали свой век в селе Тихвинском. Новиков с энтузиазмом одобрил проект, Гамалей был более скуп на похвалу и лишь заметил, что ему нравится тройственная система, заложенная в проект. Она, якобы, полностью соответствует масонской концепции мирозданья. Имел в виду, как я понимаю, тройственную структуру: ученик-подмастерье-мастер, тело-душа-дух, мир Нижний, мир земной и мир Горний. И все в том же духе.
      — Откуда ты это знаешь?
      — О встрече? Из дневников самого Витберга.
      — Нет, вообще?
      — А-а. — Мария сделал глоток кофе. — Бывший муж всему научил.
      В голосе скользнула нотка затаенной боли.
      — Извини, — пробурчал, смутившись, Корсаков.
      — Не обращай внимания. Все уже в прошлом. Хороший человек, прекрасный специалист… Спился. — Она слабо улыбнулась. — Есть такая глупая, но нерушимая традиция, получив профессора, жениться на своей первокурснице. Неравный брак всегда ярок, но не долог. Один отдает себя всего, а второй впитывает чужую жизнь, как губка. Когда высасывает полностью, душа партнера усыхает.
      — Только себя не надо винить! — нахмурился Корсаков.
      — А я и не виню. Просто трезво оцениваю ситуацию.
      Она встала, завозилась у плиты.
      Игорь молча, уже без всякого аппетита продолжил поглощать пищу.
      — Игорь, — не оборачиваясь, окликнула его Мария.
      — Да?
      — Ваши карты… — Мария неожиданно перешла на «вы». — Всуе ими не играют, как нельзя упоминать имя Бога.
      — Это ты их собрала?
      — Да. Извините, заходила в комнату, хотела проверить, все ли нормально. Вы же кричали ночью. — Она повернулась. — Я не спрашиваю, откуда у вас Таро Люцифера. Случайно такие карты в руках не оказываются. Просто прошу, будьте с ними осторожны. Особенно здесь, в имении.
      Корсаков замер.
      — Что ты знаешь об этом, как ты сказала, Таро Люцифера?
      Мария помолчала, глядя ему в глаза.
      — А вы, Игорь, ничего о нем не знаете?
      — Клянусь, нет.
      — Тогда я не в праве ничего вам сказать.
      — Но почему?
      — Это запрещено.
      Она отвернулась.

* * *

      Бесов сидел на ступеньках крыльца. На коленях у него был планшет с эскизом ландшафта, раскинувшегося впереди. Скупыми, четкими линиями была намечена будущая чугунная ограда дома.
      Корсаков, бросив взгляд на рисунок, усмехнулся:
      — Влетит в копеечку. У тебя нет ощущения, что кто-то задался целью разорить твоего заказчика?
      Он присел рядом с Бесовым. Иван отложил планшет и проворчал:
      — У меня давно ощущение, что участвую в каком-то действе типа обряда.
      — Это Мария тебе нашептала?
      Бесов покосился на Корсакова.
      — Своим умом дошел. Первый раз от меня требуют восстановить дом копейка в копейку. Обычно ограничиваются косметикой «а-ля Зимний дворец». Чтобы, как у графьев, на фиг!
      — Не любишь ты заказчиков.
      — А за что их любить? Ума у них хватило только на то, чтобы распилить бабки по понятиям. Главного же не поняли. — Он кивнул в сторону поселка. — Мужики — вон они. Со всеми их революционными понятиями. Нищие, злые и пьяные. Рано или поздно пустят «красного петуха», как в семнадцатом, и никакая охрана не поможет.
      Корсаков угостил его сигаретой. Закурили, помолчали, глядя на низкое солнце, спрятавшееся в набежавшие белесые облака.
      — Как дальше жить, уже решил? — глухо произнес Иван.
      — За меня решили. Остается только соответствовать.
      Иван покосился на него.
      — Крепко на этот раз влип?
      — Еще точно не известно, но крепче, чем раньше.
      — Не на бабки попал?
      — Нет.
      — И слава Богу. Самые мутные заморочки из-за денег. Если что, могу подкинуть. Я сейчас богатый, хозяин за этап расплатился.
      — Спасибо, Ваня. Припрет, обращусь.
      Иван затянулся, долгой струей выпустил дым.
      — Я вчера не сказал, брательник мой по весне приезжал. Тебя поминал.
      Корсаков не показал виду, что удивлен. Славка-Бес, вечный пес войны, имел право конспирироваться. Но за Иваном такого не замечалось.
      Не дождавшись никакой реакции, Бесов продолжил:
      — Я в ваши отношения не лезу, Игорек. Но если Славка кого и хвалит, то только за одно. У него, отморозка, все понятия об искусстве — стрельба по-македонски.
      Корсаков усмехнулся.
      — Я с двух рук стрелять не умею.
      — Не мое дело. — Бесов тщательно стряхнул пепел с кончика сигареты. — Глазки у тебя нехорошо блестят, Игорек. Сердцем чую, не усидишь здесь.
      Корсаков кивнул.
      — Надо возвращаться.
      — Надо ли? У меня местный мент на прикорме, слова лишнего от него не услышишь. Работа для тебя есть. Деньги шеф платит приличные и без задержек. Что еще надо?
      — Надо кое-какие дела закрыть.
      Бесов тяжело задумался.
      — Славка для тебя кое-что оставил, — тихо произнес он.
      — Что?
      — А что он мог оставить?! Че Гевара хренов…
      Бесов задрал куртку и показал пистолет под ремнем.
      — Вот. Один пришлось на себя зарегистрировать. Хозяин без проблем лицензию выправил, когда я сказал, что дом пора от воров охранять.
      Корсаков потянулся к оружию, но Бесов отстранил его руку.
      — Славка тебе еще круче оставил. Целый ящик всякого добра.
      — И ты взял на хранение? Это же срок, как с куста.
      — А что оставалось делать? Мудак он, а все равно — брат родной. Так что, принести гостинцы?
      Корсаков под пристальным взглядом Ивана, опустил глаза.
      — Пока не надо. Съезжу в Москву на разведку, тогда решу.
      — На ночь глядя, поедешь? — удивился Иван.
      Корсаков кивнул.
      Бесов хотел что-то сказать, но выдохнув дым, молча, расплющил окурок о каблук. Злым щелчком отшвырнул в траву.

      Москва встретила угаром, истеричной суетой и бьющей в глаза показной роскошью.
      Людской водоворот подхватил Корсакова, смял, закружил и засосал в воронку станции метро.
      Стоя на эскалаторе, подрагивая ноздрями от специфического метрошного амбре, от которого, как оказалось, успел отвыкнуть на деревенском воздухе, отводя взгляд от аляповатых рекламных щитов и вскользь рассматривая ползущий вверх по соседнем эскалатор человеческий фарш, Корсаков пробормотал:
      «Эх, права провинция: москвич — это диагноз!»
      Чем дольше он жил в столице, тем больше она ему напоминала совковую эстрадную диву, на шестом десятке лет дорвавшуюся до бешенных гонораров, импортного гламура и супертехнологий по продлению молодости. Все у нее было, как у звезды международного уровня, и даже круче. И загородная резиденция, и счета в надежных банках, и розовый лимузин, и кудлатый молоденький кобелек, и стая преданных барбосиков и левреток.
      Только никого дальше «черты оседлости» в одну шестую часть мира ее песнопения не впечатляли. Пять шестых мира, как диву не шейпенгуй и макияжируй, видели в оплывшей даме провинциальную тетку с пафосом. Смялись в кулак и морщили носы. Но из political correctness на дверь не указывали. Тем более, что платила тетка за свои прихоти по евростандарту.
      И пока в Москву идут эшелоны импортной роскоши, проплаченные тюменской нефтью, сибирским лесом и тихоокеанской треской, быть Madame Brochkinoi похабной императрицей своей расхристанной страны.
      Пробежавший мимо по ступенькам молодой парень коленом пнул кофр, едва не сорвав его с наплечного ремня. Корсаков успел прижать кожаный короб к боку. Мысленно пожелал скакуну сломать себе шею, ноги и отбить все прочее.
      В кофре, который носят особо продвинутые фотографы, лежали тюбики с английской масляной краской, набор немецкой пастели и рулон дорогой бумаги ручной выделки. Все — подарок Ивана. Марина сунула в кофр пакетик с чем-то съестным, одуряюще вкусно пахнущим.
      Бесов убедил отнекивающегося Корсакова, что без солидного аксессуара в своем прикиде вольного художника Игорь будет выглядеть подозрительно. У любого мента зачешутся руки пошмонать по карманам неформала в поисках предметов, запрещенных к употреблению, хранению и перевозке. А так, открыл кофр, кстати, запредельно дорогой на вид, и сразу ясно — художник высокого полета. Ну а что касается остального, так то не внешний вид, а имидж, к уровню доходов и социальному статусу отношения не имеющий. Понимать надо, товарищ сержант!
      На станции, куда его подвез Бесов на новенькой «Ниве», Корсаков получил еще один подарок — ключи от московской квартиры Ивана. Марина при этом согласно кивала, по глазам было видно, что это была ее инициатива.
      И уже у на перроне, обняв Корсакова, Иван преподнес последний сюрприз.
      — Кофром особо не тряси, — прошептал он в ухо Корсакову. — На дне найдешь петельку, дерни за нее — ларчик откроется.
      — И что там? — спросил Корсаков, отстранившись.
      — От Славки кое-что. Девять миллиметров, пятнадцатизарядный, — тихо прошептал Иван. Широко улыбнулся. — На сутки тебе хватит.
      Глаза, впрочем, остались тревожными.
      Корсаков перевесил кофр на другое плечо, поправил «стетсон», сбил с плеча прядь волос, колор — «перец с солью».
      — Ва-ау! — глубокий вагинальным контральтом мяукнула девчонка на соседнем эскалаторе и ткнула в бок подружку.
      Обе уткнули густо насурменные глазки в Корсакова.
      Корсаков с достоинством принял на себя их восхищенные взгляды. Посмотрел из-под полей шляпы, как давний предок из-под козырька кивера гусара лейб-гвардии: со светской томностью, за которой, как вода сквозь лед, виднелась шалая удаль.
      Барышни за неимением чепчиков в воздух ничего не подбросили, но явно были под впечатлением. Даже губы-бантики раскрылись, как лепестки цветка, готового принять пчелку.
      «Эх, любовь! Единственная иллюзия, за которую не жалко умирать», — подумал Корсаков.

* * *

      У него был план действий. Но первый же пункт в нем таил неимоверную опасность. Сорвется, весь план полетит к чертям. Точнее, уже некому будет его исполнять.
      Требовалось разведать обстановку на Арбате. Как ни крути, а Арбат долгое время был постоянным местом обитания Корсакова, и самые актуальные новости могли поступить только оттуда.
      С учетом пожара в сквоте, бойни в особняке и смерти Трофимыча, в которой Корсаков уже не сомневался, новости ожидались пренеприятные, как раз для криминальной колонки в «МК». Что-то типа «маньяк-художник запалил хазу» или «кровавая инсталляция в Столешниковом переулке».
      Корсаков решил не соваться на Арбат. Среди информаторов могли оказаться и такие, кто первым делом, увидев его, побежит в милицию, а потом уже подрулит здороваться-обниматься и стрелять на водку.
      С Тверского он свернул на тихую улочку Алексея Толстого. Нашел таксофон.
      Сунув карточку в щель, набрал номер коммутатора МТС, а когда соединили, добавил заученный наизусть номер мобильного участкового.
      У Сергея Семеновича, в силу возраста и житейской мудрости, отношение к службе было чисто потребительское. Он явно не горел на работе, а работа чуть-чуть подогревала жизнь капитана Федорова.
      В дежурную часть звонить было бесполезно, так заученно отвечали «Федоров на участке». В опорном пункте, где располагался офис участкового, телефон никогда не отвечал, а если и снимали трубку, то из нее басом Федорова раздавалось: «Федоров на участке». Самым надежным средством связи был мобильный, его Федоров таскал с собой и всегда отзывался на звонок. Объяснял он это тем, что во-первых, номер знали только доверенные люди, а во-вторых, мобильный — не телекамера, абоненту не видно, где ты находишься: кушаешь халявный шашлык в опекаемом кафе, а скажешь, что на спецмероприятии — никуда не денутся, поверят.
      Номер таксофона не определился, и в голосе участкового прозвучало неприкрытое раздражение:
      — Але. Кто это?
      — Сергей Семенович, я у вас интересовался, к чему кандалы сняться. Помните?
      После паузы участковый протянул:
      — А-а-а! Помню. А ты чего конспирируешься?
      — А разве не надо? — спросил Корсаков и затаился.
      В трубке было слышно тяжкое дыхание участкового.
      — Есть разговор, — наконец, выдавил из себя Сергей Семенович. — Ты сейчас где?
      Первая часть фразы Корсакову не понравилась, а вторая — еще больше.
      Он покосился на табличку на углу дома. И ответил:
      — В гостях у одного писателя.
      — Я его знаю?
      — Вряд ли.
      Сергей Семенович засопел в трубку.
      — Когда сможешь подойти ко мне?
      — В околоток не пойду. Нечего мне там маячить. — Корсаков сделал вид, что размышляет. — Если не сочтете за труд, подходите к «Дому книги». Это же всего-то — Калининский перейти. Договорились?
      Теперь задумался участковый.
      — Ладно. Через полчаса.
      Корсакову ответ очень не понравился. Жил Сергей Семенович на Арбате, выправил себе квартирку, использовав служебное положение. Большую часть времени курсировал по вверенному ему участку или дремал в опорном пункте. Получалось, что даже ползком к «Дому книги» он добрался бы раньше, чем полчаса.
      — С тыльной стороны у дверей служебного входа стоит скамейка. Я буду там через полчаса. Ну, плюс пять минут на опоздание.
      — Лады, — угрюмо согласился участковый.
      В трубке запиликал сигнал отбоя.
      Корсаков с грохотом повесил трубку на рычаг.
      Облизнул пересохшие губы. От нервного напряжения жутко хотелось выпить. Хотя бы пивка. Для разгона.
      «Даже не думай! — осадил он себя. — Сейчас даже минералки нельзя. Чтобы мочевой пузярь был пуст. Иначе обмочишься со страху».

* * *

      На первом этаже «Дома книги» Корсаков прошел в секцию, торгующую компьютерным софтом. Минут десять ходил среди полок с коробками, беря время от времени некоторые в руку и с глубокомысленным видом читал названия компьютерных программ. Изображал из себя художника, решившего пойти по стопам гения «Фотошопа» Сержио Валледжо. Раскрашивать фотки грудастых калифорнийских телок, сидящих верхом на чешуйчатых спинах драконов, сейчас престижнее и доходнее, чем рисовать купающихся колхозниц.
      К компьютерам и всему, что с ними было связано, Корсаков был абсолютно равнодушен. Когда в компаниях заходила речь о «дигатал-арте», сканерах-принтерах-плотерах и прочих новомодных штучках, пренебрежительно отмахивался от энтузиастов: «Мне еще руки не оторвало. Я карандашом лучше рисую».
      В отдел вошел только потому, что сквозь его витринное стекло был виден выход из подземного перехода. Если Сергей Семенович вошел бы в него на той стороне — у гастронома «Новоарбатский», то вынырнул бы только здесь.
      — Вам помочь?
      Бледный парень в белой рубашке и униформенном галстуке изобразил на лице «чего изволите». На груди приказчика болтался бейджик «менеджер-консультант торгового зала».
      Корсаков как раз держал в руке коробку с неким мудрым продуктом, с названием «Oracle». Почему-то в голове Корсакова название расшифровалось как «орал за у.е.».
      — М-да. — Он навел задумчивый взгляд на приказчика. — Братец, а… На «пентиуме четвертом» виснуть не будет? — Корсаков выдал первое пришедшее на ум.
      Бровки консультанта взлетели над дужками очков.
      — На нем он летает! — как о собственном изобретении выдохнул приказчик.
      Из перехода вышел угрюмый Сергей Семенович. Из уставной одежды на нем были только штаны с тонкими лампасами. Поверх неуставной рубашки он накинул кожаную куртку. Судя по лицу, Сергей Семенович был озабочен и выпившим.
      «Ах, да! Он же в командировку отправлен!» — вспомнил Корсаков.
      — Занятно. Буду иметь ввиду, — обращаясь к менеджеру произнес Корсаков.
      А думал он о том, что участковый прибыл на место гораздо раньше срока. Десяти минут после звонка не прошло, а он уже нарисовался
      Корсаков поставил коробку на место, оставив компьютерного мальчика без процента с продаж, и поднялся на второй этаж. На полпути развернулся. Увиденного в узкое окошко на лестничном пролете вполне хватило.
      В переулке никаких машин с мигалками и уазиков. Что же касалось остальных припаркованных машин, то Корсаков полагался на профессиональную память. Если через пятнадцать минут подъедут новые, он их без труда вычислит.
      Игорь спустился на первый этаж, потолкался в отделе канцтоваров и прошел в отдел, запруженный особо интеллигентной публикой. Здесь тихо роились букинисты, библиоманы и спекулянты. Даже пахло здесь по-особому, не клеем и суперобложками, а дорогими переплетами и пыльными корешками.
      Посмотрев на девушек за прилавком, Корсаков почувствовал себя Штирлицем, перехитривших всех, включая товарища Сталина.
      Протиснувшись к прилавку, он снял шляпу, за секунду вошел в роль, и окликнул миниатюрную девушку, верткую и живую, как белка.
      — Девушка, а у вас прижизненное издание Леонида Брежнева есть?
      — Чего?! — Девушка замерла, на беличьей мордочке проступила тяжелая гримаса раздраженного работника прилавка. — Ой, Игорь!
      Она приложила руку к солидной, не по росту груди, и захохотала.
      — Леночка, привет! — Корсаков посмотрел ей в глаза взглядом Джека Николсона.
      Реснички Леночки затрепетали.
      — Давно не заходил, — играя смущение, произнесла она. — Забыл, да?
      Забыть трехдневный секс-марафон, который ему устроила эта худышка с четвертым размером бюста, было невозможно. Корсаков относил свидание с Леночкой к своим личным рекордам. Правда, после него пришлось неделю питаться сметаной с пивом.
      — Заработался. Сейчас самый сезон, день год кормит. — Корсаков навалился грудью на прилавок. — Могла бы и сама на Арбат заскочить.
      — Решила тебя здесь дожидаться.
      — Я уже здесь.
      Леночка фыркнула. С тревогой стрельнула глазками по сторонам. Достала из-под прилавка толстый фолиант, положила перед Корсаковым.
      — Сделай вид, что смотришь. Нас тут пасут, хуже чем в «Макдональдсе». Совсем житья нет.
      Корсаков раскрыл книгу.
      — Ого!
      Книга была репринтом издания начала девятнадцатого века. Изящная вязь шрифта на фронтисписе гласила: «Карты демона Бафомета или Таро Люцифера». Текст рябил от «ятей», иллюстрации в точности соответствовали рисункам на картах, что лежали в кармане плаща Корсакова.
      — Откуда такая роскошь?
      — Ай, несут всякую ерунду!
      Леночка наклонилась, предоставив на обозрение щедрое содержимое выреза халатика.
      — Нравиться?
      — Угу, — кивнул Корсаков, с трудом переведя взгляд с выреза на раскрытую книгу. — Гравюры интересные.
      — Бери. Две с половиной.
      Корсаков чуть не потянулся к карману. Но вовремя спохватился.
      — А отложить можно?
      Леночка блеснула глазками.
      — А что мне за это будет?
      — Смотря, что ты хочешь.
      — Смотря, сколько ты сможешь. — Леночка первой рассмеялась собственной шутке.
      — Во сколько ты заканчиваешь? — спросил Корсаков.
      Леночка бросила взгляд на золотые часики, болтавшиеся на запястье. Поморщила носик.
      — Ужас! Еще час. А потом еще полчаса отдел сдавать. У меня завтра выходной. — Она подняла взгляд на Корсакова. — Но я могу отпроситься пораньше.
      Корсаков задумался.
      — В восемь я буду ждать у служебного выхода. В «Спорт-бар» пойдем?
      По губам Леночки пробежала беличья улыбочка.
      — Давай сразу ко мне, — скороговоркой прошептала она.
      — Никаких возражений! — Корсаков выдержал паузу и достал из кармана связку ключей. — Небольшое дополнение. Ключи от мастерской моего друга.
      Слово «мастерская» произвело ожидаемый магический эффект. Леночка, как все барышни ее возраста, испытывала пиетет перед роскошью, но трепетала перед творчеством. Им если предложить на выбор квартиру с джакузи и мастерскую непризнанного гения, в качестве места для разового любовного свидания без колебаний выберут мастерскую. Правда, для тихого семейного счастья, безусловно, предпочтут квартирку с джакузи и всем прочим.
      От восторга Леночка чуть не выпрыгнула из халатика.
      Корсаков наклонился ниже, в лицо ударил жар разогретого девичьего тела.
      — Леночка, выручай! — Корсаков перешел на заговорщицкий шепот. — У входа ждет неприятный мне человек. — Упреждая возможное подозрение в неверности, он уточнил: — Кредиторы обложили, лапочка. Денег у меня — исключительно на удовольствия, но ему это не объяснишь.
      Леночка задумалась.
      — Выведи служебным, — подсказал Корсаков.
      Леночка в секунду просчитала варианты.
      — Ты мне должен, Игорь, — подытожила она.
      Корсаков в ответ подарил ей улыбку Дастина Хоффмана.
      Женщин он не обманывал, но к долгам относился, как правительство России. С державной небрежностью.

* * *

      В темном коридорчике, где вдоль стен стояли упаковки книг, Леночка грудью навалилась на Корсакова, впечатала в стену, нашла жадным ртом его губы и запечатлела такой поцелуй, что Корсаков невольно запаниковал. Если это следовало воспринимать как обещание и предвкушение, то подумалось, что ждет его смерть, мучительно сладкая, и не далее как через пару часов.
      Оторвавшись, Леночка перевела дыхание. Заглянула в глаза Корсакова.
      — Знаешь, за что я тебя люблю? — спросила она.
      — Не знаю, — честно ответил Корсаков.
      — И я — не знаю.
      Леночка оттолкнула его и указала на поворот коридорчика.
      — Налево и прямо. Если там охранник, сошлись на меня. Через час, да?
      Корсаков водрузил на голову «стетсон».
      — Не торопись, я люблю подождать, — сказал он, поправляя кофр на плече.
      — Гуса-ар! — покачала головой Леночка.
      — А то!
      Корсаков подмигнул ей и пошел по коридорчику.
      В тамбуре перед выходом никого не было. Кисло пахло табачным дымом. Вокруг урны вкруг валялись бычки с помадными отпечатками на фильтрах; очевидно, девочки сюда бегали на перекур.
      Корсаков отжал собачку электронного замка, приоткрыл дверь и в щель осмотрел переулок. Насколько смог рассмотреть, новых машин не появилось. Кто сидел на скамейке у стены магазина было не разглядеть, но Игорю хватило краешка брючины с милицейским лампасиком.
      Он приказал себе собраться и быть готовым ко всему.
      Толкнул дверь и шагнул через порог.

* * *

      На улице уже смеркалось, но было не настолько темно, чтобы Сергей Семенович принял Корсакова за приведение.
      Участковый дрогнул животом и выронил из пальцев сигарету.
      — Ты-ы?!
      — Привет, Сергей Семенович!
      Корсаков смазал взглядом по переулку и подошел к участковому.
      Федоров тяжело поднялся на ноги. Растопырил руки, как медведь. И замер на полусогнутых ногах. На лице его была написана крайняя степень запорного страдания.
      — Вы чего, Сергей Семенович? Живот прихватило?
      Участковый бросил взгляд через плечо Корсакова. Лицо его исказилось судорогой боли.
      — Дурак ты, Игорь! — прошипел Сергей Семенович. — Ну нафига ты приперся!
      — Мы же договорились…
      — Беги, идиот! — выдохнул участковый.
      Он попытался сграбастать Корсакова, но так неловко, что Игорь легко увернулся.
      Сергей Семенович продолжил имитировать атаку и, чуть не плача, выдавил:
      — Беги же, беги! — Глаза его видели за спиной Корсакова что-то страшное.
      Корсаков отскочил, увеличив дистанцию, и оглянулся.
      Из распахнутой двери черного минивэна выпрыгнули крепыши в темных костюмах. Не скрывая намерений, растянулись в цепочку и быстрым шагом двинулись через клумбу к Корсакову. Похожи они были, как братья, атлетического вида блондины с ничего не выражающими лицами. Пятеро. Из-за угла выскочили еще два близнеца, отрезав путь на проспект.
      Игорь закинул кофр за спину и побежал, петляя, как заяц под беглым огнем.
      За спиной послушались дробные удары бегущих ног и спортивный размеренный сип. Игорь понял, что долго от спортсменов не побегаешь. И тогда он совершил невероятное: круто петлей изменил направление и врезался в шеренгу бегущих. В прыжке выбросил ногу и опрокинул на землю ближнего, рванул в образовавшуюся брешь. Остальные близнецы среагировать не успели.
      Корсаков оленем перемахнул через ограждение и понесся по переулку. Преследовали его молча. Но судя по топоту, в полном составе.
      Бежать, собственно говоря, было некуда. Переулок шел параллельно проспекту и упирался в Садовое. Глухая стена института имени Сербского, гарантирующая покой психам, следом за ней — высоченный чугунный частокол датского посольства. Оба забора штурму не подлежали. Сворачивать в первую же подворотню домов по левую руку было бесполезно. Слишком заметно.
      Корсаков бросил взгляд через плечо. Вслед за цепочкой преследующих его близнецов устремился черный минивэн.
      Но какая-то стоявшая у обочины машины вдруг дрогнула, подставив ему бампер. Минивэн швырнуло к противоположному бордюру. Раздался визг рвущегося металла, из-под днища минивэна выбило сноп оранжевых искр. А машина, взревев мотором, понеслась на близнецов. Белобрысые качки дружно брызнули в стороны.
      Игорь приналег и первым свернул за угол. Первым же и понял, что пропал. Над сонными особняками, чуть ли не через один, вяло болтались разноцветные флаги суверенных государств.
      «Елки-палки, тут же одни посольства!» — с ужасом вспомнил Корсаков.
      А у каждого посольства даже самой занюханной державы есть будка с российским милиционером. Шепнет мент в рацию о подозрительном гражданине с подозрительной сумкой, с очумевшим видом пробежавшим мимо поста, через пять минут весь район осветится мигалками.
      Корсаков перешел с бега на спортивный шаг. Идти было неудобно, кофр бил по бедру.
      «Пора доставать Славкин подарок, или нет?» — спросил себя Корсаков. Решил, что еще рано. Уж очень партикулярного вида ребята бежали за ним.
      Оглянулся. Странно, но из-за угла никто не показался.
      «Рассыпались по району, — решил Корсаков. — Им, похоже, тоже цветомузыка не нужна».
      Его это вполне устраивало. Кем бы ни были «близнецы», вряд ли они знали местность лучше того, кто еще мальчишкой излазил все парадные, подвалы и чердаки.
      Он увидел подходящую подворотню и бросился через дорогу к черной арке.
      Влетел под ее гулкий свод, первым делом вцепился в край мусорного бака, развернул, заблокировав проезд машине.
      — Пешочком надо ходить, ребята, — прошипел от натуги Корсаков.
      Развернулся, чтобы бежать дальше. И замер.
      В арке, на границе темноты и сумеречного света четко прорисовалась фигура атлетически сложенного человека. Блондин ухмылялся, как чемпион по бодибилдингу на плакате. Добродушно и с высока.
      Игорь пожалел, что ничего уже не достать из кофра. А карате показывать такому качку — только смешить.
      — Ну? — еще шире усмехнулся белобрысый.
      Вдруг он резко дернул головой. Хлюпнул носом. Из распахнутого рта вылезло острое жало стрелы. А потом, пузырясь, хлынула темная кровь.
      Блондин покачнулся, ловя равновесие, разбросал руки. Рухнул на колени, потом мертво зарылся лицом в асфальт. Прямо под ноги Корсакову.
      Из круто побритого белесого затылка торчало оперение арбалетной стрелы.
      Из-под головы трупа проклюнулась змейка черной жидкости. По подворотне поползло облако тяжелого запаха, будто разом раздавили сотню протухших яиц. Корсаков каким-то краем сознания отметил, что это просто нервы шалят, а воняет от мусорных баков.
      Не успел Корсаков взять себя в руки, как нервы вновь заныли перетянутыми струнами. В воздухе захлопали жесткие крылья, эхо забилось в гулкой трубе подворотни. Что-то упругое чиркнуло по затылку, Игорь рефлекторно вжал голову в плечи. Он обмер, на секунду закрыл глаза.
      Когда открыл, увидел, огромного ворона, усевшегося на спину трупа. Ворон пучил черную бусинку глаза и, раззявив клюв, прицеливался, готовясь вонзить острый клин клюва между лопаток мертвого.
      Корсаков взвыл, ногой шуганул черного трупоеда, прыжком перелетел через распростертое тело и бросился во двор.
      За спиной отчаянно орал ворон.
      Игорь перебежал через двор, нырнул за трансформаторную будку. Еще с пионерских времен знал, что вдоль нее тянется лаз, выводящий в соседний переулок.
      Узкая щель была забита мусором и битыми ящиками. Осколки стекло хрустело под ногами, что-то мерзко чавкало и жалобно хрустело. Игорь едва протиснулся между шершавыми стенами.
      В нише, образованной дверным проемом, он замер, подтянул кофр. Трясущаяся рука разгребла тюбики с красками, нырнула глубже. Пальцы нащупали петельку, дернули. Приподнялась крышка двойного дна. Прикосновение к холодному металлу сразу же успокоило. Сердце забилось ровнее, без заячьего трепыхания.
      Игорь слизнул капельку пота, щекотавшую верхнюю губу. Прислушался к себе.
      — Да! — сам собой родился ответ.
      Он достал из кофра пистолет и сунул в карман плаща.

* * *

      «Господь Бог создал людей разными, мистер Кольт уровнял всех», — пришла на память Корсакову эпитафия на могиле самого известного, после Калашникова, создателя оружия.
      Корсаков не знал, какой модели пистолет греется сейчас в его кармане. Просто времени не было рассмотреть. Что-то солидное и элегантное, как БМВ. Но Корсаков предпочел бы сейчас простой, как топор, но надежный, как солдатский котелок, «калашников». И минимум пять снаряженных рожков.
      Переулок был настораживающе пуст; редкие машины, припаркованные у бровки, казались неживыми. Чувство опасности, близкой и неотвратимой, стальным обручем давило на сердце.
      Над головой в ветвях чахлого вяза забились вороны. Истошно заорали и черными крестами взмыли в вечернее небо.
      Корсаков шарахнулся в сторону.
      Из подъезда вышел седой мужчина в тренировочном костюме. До него было метров тридцать, и Корсаков решил обойти «спортсмена» по другой стороне.
      Только сошел с тротуара, как за спиной взвыли тормоза.
      Корсаков прыжком развернулся, пальцы стиснули рукоять пистолета.
      Маленькая красная букашка мигнула фарами.
      Ноги Корсакова словно влипли в асфальт. Он осознавал, что взъерошенный, с косо сидящим «стетсоном» и в перепачканном плаще со стороны выглядит глупо. Но не мог даже пошевелиться.
      В окошко машинки высунулась белокурая головка.
      — Привет художникам! — раздался веселый голос.
      — Анна?
      Пальцы на рукоятке пистолета дрогнули и разжались.

      Сквозь редкие, дымчатые тучи проклюнулся сырного цвета диск луны.
      С высоты семнадцатого этажа пейзаж за окном казался макетом, сработанным в мастерской архитектора, озабоченного получением госпремии в области экономии стройматериалов.
      Минималистическая, как детский набор кубиков, архитектура «спального района» угнетала изощренный глаз Корсакова. Практически всю жизнь он прожил в центре Москвы, живописные дворики, уютные горбатые улочки, сонные особнячки и помпезные знаки великих эпох стали естественной средой обитания, где дышалось и жилось совершенно по-особенному. Стоило оказаться среди хрущевских бараков или среди бетонных коробок «спальных районов», сразу же начинал чувствовать себя неуютно, а прожив больше одного дня, и вовсе заболевал душой.
      «Это же какие сны снятся в такой „спальне“?» — подумала он. Но вспомнив, что и в барской усадьбе тоже одолевают кошмары, выгнал ненужные мысли из головы.
      — Анна, чья это квартира? — спросил он, отвернувшись от окна.
      — Моя.
      Она вошла в кухню в домашнем: костюмчике для джоггинга с капюшончиком и в забавных тапочках-зайчиках на ногах. И Корсаков понял, что отсюда сегодня они уже никуда не уедут.
      Уже выяснилось, Анна умела принимать решения и доводить их до конца.
      В машине Корсаков не раз просил ее остановиться и выбросить его на любом перекресте, но Анна, поджав губы, лишь отрицательно мотала головой и до упора вдавливала педаль газа. Ее «божья коровка» оказалась на удивление ходкой и приемистой машиной, в потоке она ни чем не уступала расфуфыренным «мерсам» и «ауди». Вела машину Анна так сноровисто, словно права получила еще в детском саду.
      Когда свернули с Кольцевой на Варшавское, и на горизонте возникли параллелепипеды микрорайона, Анна с улыбкой объявила: «Ты похищен без права выкупа». Корсаков здраво рассудил, что лучше этот сладкий плен, чем пыточный подвал у «близнецов», и не стал спорить.
      Анна набрала воды в турку. Поставила на плиту.
      — Квартира — педагогический экзерсис папочки. В стиле «почувствуйте разницу». Однокомнатная крохотуля на «задворках галактики» должна ясно дать понять непутевой дочери, что это все, что она заслужила. И все, на что она может рассчитывать при таком поведении.
      Корсаков окинул взглядом кухню: нежные салатовые тона стен, обстановка, как из каталога «IKEA». Для банкирской дочери бедновато, но для девятнадцатилетней девчонки — выше крыши.
      — Меня бы кто так воспитывал! — заключил он.
      — Ага! Мне светит лишение наследства и отказ от дома, а он завидует!
      Анна насыпала кофе в турку, стала помешивать ложкой.
      — А работать не пробовала?
      Анна сделала кислую мину.
      — Как говорит папахен, в России больше нет смысла работать. За идею уже не модно, а за зарплату не получится. Все бабки уже распилены и заныканы на счетах в Швейцарии. Что касается бабок, папахену можно верить.
      — Папа уже вернулся?
      — А он разве уезжал? — удивилась Анна.
      — Влад сказал.
      — А-а-а… Это я ему лапши навешала, чтобы не мандражировал. А то звонил, блеял от страха, как козлик.
      — Не хочешь узнать, что с ним?
      — Не-а. — Анна встряхнула головой. — Пройденный этап.
      Она ловко подхватила турку, когда шапка пены поднялась над краями. Разлила по чашкам. Перенесла их на стол. С полки достала пепельницу и пачку «Кэмела».
      — Так, пьем кофе. Потом ты — в ванну, а я быстро что-нибудь соображу на ужин. — Не дав Корсакову возразить, она спросила: — Да, а почему ты на папиных бодигардов полез? Ушел бы — и все дела.
      Корсаков попробовал кофе, удовлетворенно кивнул.
      — Видишь ли, Аннушка, в годы моей юности было принято лезть в драку, если били своего. Даже если с этим «своим» ты был знаком всего пять минут.
      Анна хмыкнула, посмотрела на свои ухоженные ногти.
      — А я рожу тогда одному расцарапала, — с невинным видом сказала она. — Теперь он на больничном. Папахену пришлось ему премию выплачивать за расстройство здоровья.
      Корсаков рассмеялся, ладонью прикрыв грудь, где под ребрами колыхнулась боль.
      — Считай, что зачет сдала, — едва переведя дыхание, произнес он. — Наш человек!
      — Берешь в ученицы?
      Корсаков согнал с лица улыбку.
      — Малыш, есть святое правило: можешь не быть художником — лучше не будь.
      — Вот так все серьезно?
      — Только так.
      — Думаешь, я не смогу жить в сквоте?
      Корсаков зло усмехнулся.
      — Девочка, в сквоте бомжуют, а не живут. И уж тем более не работают. Многие тусуются, но самый умные не задерживаются. Как только сообразят, что можно легко подцепить какую-нибудь заразу, получить заточкой в спину или сесть на иглу, так только их и видели. Остальных ждет недолгая алкогольная или героиновая старость и смерть под забором. — Он устало махнул рукой. — Да что я говорю, ты сам все видела.
      Анна, задумавшись, потеребила локон.
      — Папа сказал, что Корсаков — это имя. Твои картины до сих пор в цене. — Она помялась. — А ты живешь на помойке. Это он так сказал, извини.
      Корсаков пожал плечами.
      — Имеет право. Ты же сама все видела. Помойка она и есть — помойка.
      — Ну почему, Игорь?
      Он протянул руку, погладил персиковый пушок на ее щеке.
      — Как-нибудь расскажу.

* * *

      Он лежал в благоухающей пене и никак не мог расслабиться.
      Сначала по мышцам катились стальные шарики судорог, потом заныли синяки и ушибы. А потом в голове началась свистопляска.
      «Трофимыч… Коньяк… Леня Примак… миллион фунтов стерлингов на алименты… Трофимыч… кровь, капающая с потолка… черный кабинет… таро Люцифера… Иван… Славка-Бес… оружие… Мария… чужаки в подвале… Трофимыч… Жук… парящие снежинки на холсте… пожар… Жук… Трофимыч… Владик… Анна… Анна… Анна».
      Он пытался сложить мельтешащие образы хоть в какую-то систему, но пасьянс не складывался, карты путались, сами по себе менялись местами, не давались в руки, жили своей, особенной, сумасшедшей жизнью…
      Корсаков выдохнул и с головой ушел под воду. Глухая тишина залепила уши. Под плотно сжатые веки лезла мыльная вода. Но он терпел, знал, стоит вынырнуть, и адов хоровод в голове закрутится вновь.
      Откуда-то сверху донеслись глухие ритмичные удары. Колени, торчащие из-под воды окатила волна холодного воздуха.
      Корсаков вынырнул.
      Анна, просунув голову в дверь, с любопытством разглядывала его тело.
      — Глаза не испортишь? — проворчал Корсаков, подгребая пену туда, где у статуй крепили фиговый листок.
      Анна прыснула смехом, покачала головой.
      — Ужин подан, ваша светлость.
      — Сиятельство, — поправил ее Игорь. — Мы, Корсаковы, князьями были.
      Анна сделала круглые глаза.
      — Ой-ой-ой! А мы, Шиманские, как вещает папахен, приехали в Витебск аж на двенадцати тарантасах. Вот так!
      Корсаков брызнул не нее водой, и Анна, пискнув, скрылась за дверью.

* * *

      Из кухни шли волны одуряющих ароматов. Корсаков сглотнул слюну, неожиданно, до рези в животе, проснулся аппетит.
      Ему был выдан банный халат унисексовой расцветки: морской волны с бурунами, и размером на все случаи жизни, такой подойдет для заночевавшей подруги и знакомому мужского пола, временно пущенному в постель. Новая одноразовая бритва и баллончик геля для бритья были предупредительно выложены на полочке. Корсаков не удержался и заглянул в шкафчик. Зубных щеток было несколько, все разных цветов. Но кроме одной, розовой с золотым ободком, все были в нетронутых упаковках.
      — Отрадно, — пробормотал Корсаков.
      Ужин был накрыт в единственной комнате, служившей Анне и спальней, и будуаром и кабинетом. Чтобы совместить все в одном, обстановка была сведена к минимуму: безразмерная тахта, длинный стол вдоль окна и кресло на колесиках.
      Корсаков замер на пороге.
      В комнате плескался янтарный свет. На полу распустились рубиновый, изумрудные, лунно-голубые и бордовые цветы. В обрезанных по донышко разноцветных бутылках плавились свечи.
      — Мне ваша идея понравилась. Вчера весь день крошила бутылки. Правда, здорово?
      Анна сидела на брошенной на пол подушке, скрестив ноги по-турецки.
      Указала на накрытый низкий столик.
      — Будем ужинать, как римляне, полулежа. И говорить исключительно о прекрасном.
      Корсаков опустился на подушку, облокотился на тахту.
      Анна успела переодеться в шелковый халатик, волосы забрала пучком наверх, две витые пряди падали на плечи.
      «Как на портрете», — мелькнуло в голове Корсакова.
      Он, как завороженный, не мог отвести глаз от игры янтарного огня на ее коже.
      — Анна, глупый вопрос… Как твоя фамилия?
      Анна изогнула бровь.
      — Очень актуальный вопрос.
      — Ладно, вопрос снят.
      Он потянулся за бутылкой красного вина.
      «Мало ли двойников на свете, — подумал он. — Если верить генетикам, так в девятом колене мы все — родственники».
      Рубиновая струя медленно заполняла тонкостенный бокал.
      — По папахену я — Шиманская. Нормальная ростовщическая фамилия.
      — Не комплексуй. У меня есть друг — Леня Примак. С детства дразнят «Леонардо Примусом».
      — А меня — «Шимой», — грустно улыбнулась Анна. — Буду выправлять паспорт на бабушкину фамилию. Белозерская. Классно звучит?
      Бутылка в руке Корсакова дрогнула. Рубиновая струя плеснулась на белую скатерть.

* * *

       Сердце никак не уляжется в груди. Бьется, пытается вырваться, как зажатый в кулаке птенец. В ушах колышется малиновый звон.
       Между жизнью и смертью, на чертовых качелях качается душа. Воспаряет ввысь и вновь ухает в остывающее тело, распятое на панцире огромной черепахи, что плывет по бездонному океану, в черных водах которого отражаются звезды всех семи небес; и до того мига, когда черепаха очередной раз в миллион лет нырнет в черную воду, чтобы смыть осевший на панцире тлен жизни, остался ровно один удар сердца…
       Он открывает глаза, поворачивает голову.
       Тонкокостная фигурка в лунном свете. Живое серебро волос по плечам.
       — Анна, не уходи!
       Девушка делает шаг и тает в темноте.
       Спустя бесконечное мгновенье он слышит ее шепот:
       — Ну что ты? Никуда я не уйду. Я теперь навсегда с тобой.
       Живое серебро волос накрывает его лицо, щекочет грудь.
       Губы Анны живые, горячие…

      В раю будят поцелуем и подают кофе в постель.
      Корсаков проснулся в раю.
      Плотные китайские жалюзи просеивали солнечный свет, прокрывая стены и потолок тонкой кремово-коричневой штриховкой.
      Под локтем стоял поднос. Кофейник и плошка с тостами источали головокружительные ароматы. В розетке прозрачным золотом переливался мед.
      Только той, чей поцелуй остывал на губах Корсакова, рядом уже не было.
      — Игорь, я убегаю!
      — Куда?
      — Дела! — почти в рифму ответила Анна.
      Ванной заурчал фен.
      — Такие дела, — пробормотал Корсаков.
      Перевернулся на бок. Сунул в рот тостик. Блаженно зажмурился.
      «Игорек, не расслабляйся. Все уже было. И ты знаешь, чем заканчиваются экскурсии в рай. — Он на секунду перестал жевать. — Ну и что? Как учил мировой мужик и никакой писатель Чарльз Буковски, „настоящий мужик тот, кто едва собрав кости, вновь начинает все с начала. Остальным достаточно получить от бабы под дых один раз, чтобы больше не подниматься с пола“. За точность цитаты не ручаюсь, но готов подписаться под каждым словом».
      Он налил себе кофе. Макнул тостик в мед.
      Прислушался к своим ощущениям; такого кайфа от полноты и безмятежности бытия не ощущал давно.
      — Главное, не привыкать, — пробормотал он и надкусил тост.
      Игорь блаженно зажмурился, как кот на печке.
      В комнату впорхнула Анна, пробежала к столу, оставив за собой шлейф запахов: нежный тропический аромат духов, сладко-синтетический запах лака для волос и теплый ванной. Она уже была одета в просторную юбку, тесную маечку и стеганный жилетик.
      Корсаков приоткрыл один глаз. Посмотрел на девушку, склонившуюся над столом.
      Сердце заныло от приятной боли.
      — Черт! — Анна отбросила выбившуюся прядку. Зашуршала бумагой. — Ты не видел? Ай, ладно.
      — Что-то потеряла?
      — Ага. Сначала голову, потом все остальное. — Анна сунула несколько плотных листов в папку. — Эскизы куда-то задевала.
      Корсаков решил не вмешиваться. «Эскизы» могли означать все что угодно: от небрежных почеркушек до профессиональных набросков. Но то и другое принято хвалить, если человек тебе не безразличен. У Корсакова было всего два критерия: «полное дерьмо» и «это имеет право на существование». С таким подходом, конечно же, друзей не наживешь.
      Обижать Анну резкостью оценок он не хотел, она была, по его мнению, в том ангельском возрасте, когда сами собой пишутся стихи, рисуются картины и тело само танцует. Это состояние органичной талантливости никакого отношения к ремеслу — поту, бессонице и мукам неудовлетворенности — не имеет. Так, детская болезнь, вроде кори.
      Анна подхватила с пола тубус, забросила на плечо рюкзачок.
      — Между прочим, я учусь на подготовительном в МАРХИ, — объявила она.
      — М-да? Похвально, — отозвался Корсаков. — А почему на подготовительном?
      — Хочу поступить на бесплатное.
      Он приподнялся на локте. По-новому посмотрел на Анну.
      — Только не говори, что на ландшафтный дизайн. Там сейчас одни ново-русские курицы учатся. Грядки по-японски разбивать.
      Анна хихикнула.
      — На реставратора.
      Корсаков покачал головой.
      — Не поступишь, могу устроить подмастерьем к хорошему мастеру. Год за ним ведро с краской поносишь, считай, что институт с отличием закончишь.
      — А иначе нельзя? Без ведра?
      — Иначе — на ландшафтный. И папа пусть фирму тебе откроет.
      Анна подлетела, обхватила Корсакова за голову, вдавила в подушку.
      — Я тебя убью! — смеясь, прошептала она.
      — За что?
      — Чтобы никому не достался.
      Она надолго припала к его губам. Корсаков, млея, подумал, что еще секунда, и он сам уже ее никуда не отпустит.
      Анна высвободилась из его рук, выпрямилась на коленях. Схватила с тарелки тост, захрумчала крепкими зубками.
      — М-м… Значит, так. Холодильник в твоем полном распоряжении, там всего полно. До вечера хватит. Остаешься под домашним арестом. Но если надо, запасной ключ я оставила на полочке под зеркалом. Тебе в город надо?
      — Пока не знаю.
      — Вот и валяйся.
      Она встала, оправила юбку.
      — Кстати, знаешь, что такое идеальный муж?
      Корсаков такого оборота не ожидал и невольно затаился.
      — Ну?
      — Толстый, добрый и ленивый. Типа Обломова. Его где положишь, там и найдешь.
      Она напоследок чмокнула Корсакова в щеку, выскочила в прихожую.
      — Я убежала!
      Хлопнула входная дверь. Щелкнул ключ в замке.
      Корсаков отвалился на подушки.

* * *

      В раю времени нет.
      Корсаков ни разу не спросил себя, который час. Вполне хватило того, что солнце примерно добралось до зенита. Точнее знать о времени он не хотел. И о мире за окном тоже. Ну есть, и бог с ним. Бегают по улицам братья-близнецы, ищет милиция, выпустил Жук своих волчат на охоту, черт с ними. Пусть веселятся. Он, Корсаков, будет отдыхать и набираться сил. Если выпал такой шанс, то грех не воспользоваться. Как в свое время поучал Славка-Бес: «Бегать надо от норки к норке. Больше норок, дольше жизнь».
      Игорь слонялся по квартире с двумя контрольными точками на маршруте: тахта и холодильник. Как всегда бывало, когда стресс ослаблял свою стальную хватку, аппетит проснулся неуемный.
      «Еще два подхода, и жарю мясо. Хватит кусочничать, так можно и ноги до мозолей стоптать», — решил он, валясь на тахту с огромным бутербродом в одной руке и яблоком в другой.
      Под локоть попала плоская коробочка. Прикусив бутерброд, Корсаков освободил руку и сунул ее под подушку. Достал пульт.
      Поискал глазами телевизор или музыкальный центр. В комнате ничего подобного не было. Решил выяснить «методом тыка» и нажал кнопку «power» на пульте.
      В тумбе стола гулко щелкнуло, и сразу же скороговоркой забубнила дикторша.
      — Оригинально.
      Корсаков открыл дверцу тумбы, вернулся на тахту. Оказалось, что телевизионный «ящик» можно смотреть только лежа на тахте или сидя на полу.
      «Все же лучше, чем вешать, как икону в красный угол», — после недолгого размышления оценил концепцию Корсаков.
      Дикторша, силами стилистов доведенная до силиконово-кукольного вида, старательно держа улыбку заканчивала блок экономических новостей.
      Корсаков узнал, что падение котировок «голубых» фишек эксперты считают временным явлением, характерным для этого времени года. Рубль тверд, как честное слово президента. А правительство Кириенко настаивает, что жить надо по средствам.
      Телевизор Корсаков смотрел крайне редко. Жил в мире, тотально параллельном этому глянцево-прилизанному «застеколью», и не чувствовал никакой потребности пересекать границу. Его окружали не имиджи и рейтинги, а живые люди и их реальные беды.
      Отключив слух, он стал рассматривать картинку на экране глазом художника. Доминировали канареечные сочные краски. Чувствовался дух сибаритства, победивший экзистенциальную память о горбушке хлеба и страх перед пайкой баланды.
      Пришел к выводу, что элита вышла на новый культурный виток. Теперь она хотела, чтобы «элегантно и интеллигентно». Корсаков начинал, когда доминировали чернуха и очернительство, и заказчик требовал колористику под стать своим мыслям и настроению. Все, кто хотел быть востребованным, творили в багрово-бушлатных тонах.
      Потом до кичевости все хотели «как в Америке». Сплошной «вилль-билль-дамм» и «Кельвин Кляйн», окрестил этот этап Корсаков. Отмывшись от ГУЛАГа и не получив грин-карту в Америку, элита ударилась в собственное понимание «изящной» жизни. Она у нее удалась, но мордой в икру шлепать надоело. Народ не въезжал, а иностранных партнеров несколько шокировало. И появилось то, что нынче стало нормой на основных телеканалах. Провинциальный буржуазный пафос и европейский лоск от «Л'Ореаль».
      — Памела Андерсон среди осин, или наша доярка Даша в Париже, — подвел итог телевизионным наблюдениям Корсаков.
      На экране возник выпускник Беркли образца восьмидесятых, прилизанный тихоня с амбициями, измученный безопасным сексом и контуженый учением Дейлом Карнеги. Галстук в золотую полоску был повязан итонским узлом.
      Заговорил умник по-русски, от чего сложилось впечатление, что голову он просунул в дырку на рекламном плакате. На Арбате имелся такой щит с дырой. Каждый желающий, просунув голову в отверстие, на фото получался ручкающимся с самим Борисом.
      Умник, шаря глазками по телесуфлеру, бодро отрапортовал об успехах российского автопрома в войне с импортом авторухляди из Европы.
      Потом опять возникла синтетическая девушка. Добавив строгости и трагизма в «look», но не теряя с лица «smile», она стала читать криминальную сводку за сутки.
      На экран выбросили фотографию Михаила Максимовича Добровольского.
      Корсаков встрепенулся и чуть не подавился яблоком. Схватил пульт и добавил звук.
      Быстрой нарезкой пошли кадры репортажа: светская хроника с участием Добровольского, прием банкиров в Кремле, Добровольский в окружении ямало-ненецких аборигенов, Добровольский в окружении американских сенаторов, Добровольский на лыжах в Давосе, на водных лыжах в Фаросе, Добровольский в офисе, Добровольский в охотничьем костюме, Добровольский во фраке, Добровольский в белой кипе и кашне, Добровольский… в черном чехле. В виде трупа.
      — Как уже сообщалось, глава финансовой группы «ММД» был убит вчера вечером в своем загородном доме в поселке Баковка, — вещал закадровый голос диктора. — Сегодня стали известны некоторые подробности трагедии, потрясшей финансовое сообщество столицы. По информации, полученной нашими корреспондентами от источников, близких к следствию, Михаил Добровольский перед смертью был подвергнут пыткам. Смерть его наступила в результате удара холодным оружием в область сердца. Наряду с обычной в таких случаях версией, что мотивом преступления стала деловая активность потерпевшего, сегодня на бриффинге в Генпрокуратуре было заявлено, что следствием будет отрабатываться версия о причастности к убийству сатанистов или им подобных сект.
      Включился некий господин адвокатской наружности:
      — Настораживает, с какой поспешностью, достойной иного применения, наши органы следствия выдвинули версию о причастности неких сатанистов. Во-первых, любой человек, знавший Михаила Максимовича, скажет, что это форменный нонсенс. Никогда и никаких контактов, даже не уровне простого интереса, с сатанистами у него не было и не могло быть. Ему любые извращения мысли и духа были глубоко антипатичны.
      Более того, версия не выдерживает критики, стоит только взглянуть на место преступления. Там нет ни единого, подчеркиваю, ни единого признака сатанисткого обряда. Но имеются совершенно недвусмысленные указания на другое… Орудие преступления, якобы, как считает следователь, «ритуальные» ножи. Так вот, могу подсказать, что это кинжалы-распятия. Их изображения и, так сказать, правила применения легко найти в любой книжке о деятельности Священной инквизиции. Как и то, против кого в большей мере была направлена карательная деятельность этой духовной охранки. — Адвокат перевел дух и продолжил:
      — Михаил Максимович Добровольский сделал немало для духовного возрождения российской диаспоры. Он патронировал школе-интернату для одаренных детей, принимал активное участие в деятельности Еврейского конгресса России, он был меценатом и щедрым благотворителем. Михаил Максимович, я сам это не раз от него слышал, весьма скромно оценивал свой вклад национально ориентированного филантропа и мецената. Боюсь, что он показалось кому-то чрезмерным.
      Следом на экране появился некто представительной наружности, резко контрастирующей с бегающими глазками попавшегося фарцовщика. «Сопредседатель движения „Круглый стол бизнеса России“ Лев Рубин», — прокомментировали титры.
      В лице Михаила Добровольского мы потеряли надежного партнера и верного друга. Нам еще предстоит осознать всю тяжесть утраты. Но уже сегодня можно констатировать, что это не просто очередное убийство известного бизнесмена. Это — вызов всему бизнес-сообществу. — «Двигатель Круглого стола» Рубин прищурился в камеру и изрек:
      — Если это «черная метка» всем нам, то мы готовы принять вызов. Для начала мы решили провести собственное расследование. За любую информацию, способную пролить свет на это вопиющие, вызывающее по своей жестокости преступление, будет выплачено вознаграждение в один миллион долларов. Все, кто готов и в состоянии помочь нашему расследованию, пусть обращается в офис Движения «Круглый стол бизнеса России». Мы гарантируем полную конфиденциальность. Мы, в отличие от Генпрокуратуры, способны провести собственную программу «защиты свидетеля». Для этого у нас есть все средства и возможности.
      Корсаков хотел заочно задать вопрос Льву Рубину, что он имел ввиду под «черной меткой». Но господина Рубина уже сменил волосатый аналитик из бродячого племени фри-лансеров. Очевидно, для бизнес-сообщества он не представлял никакой ценности, и парня прямиком бросили на амбразуру.
      Он с бледным лицом смертника начал резать правду-матку:
      — На основании установленных фактов следствие склоняется к ритуальному характеру убийства. Но что это за факты? Место преступления — подвал дома. На самом деле винный погреб. Михаил Добровольский был известным коллекционером раритетных спиртных напитков. Обращаю внимание, ни одной бутылки, цена за многие доходит до сотни тысяч долларов, не тронуто. Ни одной! Второй факт — положение тела: труп после длительных пыток был распят на столе. Вместо гвоздей использовались кинжалы-распятия. Третьим был нанесен летальный удар в область сердца. На первый взгляд, способ убийства говорит о сатанинском обряде. Но… Насколько известно, никаких иных следов ритуала: надписей, символов или атрибутов «черной мессы» не обнаружено. Это странно. И еще.
      Какие сатанисты могли бесшумно снять вооруженную охрану и отключить систему сигнализации? Откуда они знали распорядок дня и маршруты движения потерпевшего, если его безопасностью занимались лучшие специалисты бывшей «девятки»? Как им удалось скрыться с места преступления? А дом, замечу, находится в центре элитного поселка. И еще вопрос: что это за оргия, если ее участники не оставили практически ни одного отпечатка пальцев, ни одного следа ног, ни одного оттиска протекторов шин на дороге?
      До сего дня наши органы имели дело только с одним видом сатанистов: маргиналами с явными психическими отклонениями, потрошащих кошек на кладбищах. И следствие пытается нас убедить, что обкурившиеся пэтэушники с татухами «666» на пальцах и зачитанной «Поваренной книгой Антихриста» в кармане «косухи» способны на такое? Убежден, что следователи не идут по ложному следу, так сказать, искренне заблуждаются, а сознательно уводят внимание бизнес-сообщества от очевидной версии произошедшего.
      Правдоруб перевел дух и с пассионарным экстазом сунул голову в петлю.
      — Не выйдет! Все, кому адресовался этот, с позволения сказать, мессидж безошибочно считали его. Дело в том, что убийство произошло точно по сценарию, описанному в книжке «Русь Окаянная» некого Норки.
      На экране мелькнула обложка с мрачным монахом на фоне золотых кремлевских куполов.
      — Эта книжонка может считаться великолепным образчиком средства психологической войны. Кто не знаком с этой кагэбэшной лирикой, поясню, что в книге описана некая «Православная Инквизиция» терроризирующая бизнес-сообщество. Известная еще со времен большевиков операция «господа, сдавайте валюту!» идет под знаменем борьбы с сатанинской властью ростовщиков и казнокрадов. В столь благородном деле хороши любые средства — от офтальмологических операций на глазном нерве, обрекающих жертву Инквизиции на вечную слепоту, до превентивных выборочных убийств коррупционеров.
      Уже на двадцатой странице опуса выясняется, что из-под рясы Инквизиции торчат вертухайские сапоги. Да, да, да! «Великая Православная Инквизиция» со всем своим сатанинско-поповским антуражем оказывается лишь зондер-командой некого братства людей с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками. Где господин Норка нашел таких чекистов, ума не приложу. Не обладаю знаниями в столь тонких областях как суггестия, дистантное воздействие на сознание и тактика эффективного допроса. Короче, у Великого Инквизитора оказалась сатанинского бородка Феликса Эдмундовича.
      Именно такого сатану, в сутане из спецгардероба оперативного департамента ФСБ и с томиком Григория Климова, предтечу и учителя господина Норки, в кармане и следует искать. Будет ли его искать прокуратура? Не уверен. Его будем искать мы — «Агентство экстремальной журналистики».
      «За миллион долларов я бы искал даже бабушку сатаны», — машинально подумал Корсаков.
      И после этого мозг включился на полную мощность, просчитывая все возможные варианты. На долгую минуту слух и зрение Корсакова полностью отключились.
      В отличие от большинства людей он не «думал мысли», а виделкалейдоскоп образов: ярких, живых, страшных в своей реальности. Один раз в жизни «лизнул марку» и был разочарован: ЛСДэшное «путешествие» показалось ему жалкой компьютерной мультяшкой по сравнению с теми живыми картинами, что генерировало его собственное сознание в своем обычном состоянии. Он даже нашел в специальной литературе точное определение своей способности — эйдетика.
      Он протер плотно сжатые веки, словно выжимая из-под них остатки последнего видения: Леня Примак, распластанный на низком столике в мастерской. Отсеченная голова лежит на жостовском подносе, до краев заполненного вязкой кровью.
      Потянулся к телефону. Набрал номер Примака. Ждал десять гудков. Потом уронил трубку на рычаги.
      Корсаков сразу же подумалось о пистолете, который он вчера вновь спрятал под двойным дном кофра.
      Аппарат ожил, издал громкое мелодичное курлыкание. Корсаков не успел сообразить, можно или нет брать трубку, находясь в чужой квартире, а рука сама собой сгребла трубку.
      — Игорь Алексеевич, не кладите трубку. Разговор касается вас лично, — раздался из трубки ровный, бесстрастный мужской голос.
      Корсаков плотно жал губы и на секунду закрыл глаза.
      — Да, я слушаю. — Он не без удовольствия отметил, что его голос тоже не подрагивает и напрочь лишен эмоций.
      — Игорь Алексеевич, чтобы вы в точности представили себе ситуацию, я передам трубку близкому вам человеку.
      В трубке послушался какой-то невнятный шум, потом из нее, как рой пчел-убийц, вылетел истеричный голос бывшей супруги.
      — Корсаков… Сволочь!! Ну сколько можно… Опять ты во что-то вляпался, опять, да?! Мало мы из-за тебя настрадались? Одного раза тебе, ироду, мало? Ты еще раз нас с Васькой подставил…
      — Он с тобой?
      — Да!!
      Корсаков холодно потребовал:
      — Стася, передай трубку этому человеку.
      Анастасия захлебнулась рыданиями. Спустя несколько секунд, Корсаков был уверен, что ему специально дали послушать, как плачет мать его ребенка, в трубку вернулся голос неизвестного мужчины.
      — Игорь Алексеевич, вам все ясно? — спросил он.
      — Не все, но достаточно.
      — Думаю, вам не составит труда через полчаса прибыть по известному вам адресу.
      — Вы у нее дома?!
      — Правильно. И еще полчаса мы будем здесь. Поторопитесь. Вы догадывайтесь об условиях нашей встречи?
      Печальный опыт у Корсакова был, он ответил:
      — Я приеду один. В милицию звонить не буду.
      — Отлично. Приятно иметь с вами дело. — Голос в трубке улыбался. — Поторопитесь. Время работает против вас, Игорь Алексеевич.
      Корсаков бросил взгляд на экран телевизора, в левом нижнем углу, под локтем дикторши, ожившей для новостей культуры и бомонда, электронные часы показывали двенадцать часов тридцать три минуты.
      Трубка, в которой булькал сигнал отбоя, упала на рычаги.
      — Вы просто не знаете, с кем связались! — веско произнес Корсаков.

* * *

      Пистолет был исправен, снаряжен и спрятан под двойным дном кофра.
      Опыт подсказывал, что первым делом обыщут. Возможно, слегка побьют. Потом будут разводить на деньги. И надо терпеливо играть жертву. Чем дольше, тем лучше. Это усыпляет бдительность. Никто не ждет смертельного, выверенного удара от запуганной жертвы.
      Садясь в машину, Корсаков поморщился от боли: ребро футляра карт уперлось в травмированное ребро.

      До Кутузовского он добрался за двадцать семь минут.
      На скамейке у подъезда сидел улыбчивый блондин в темных очках. Еще один «близнец». По всем признаками единоутробный братец того блондина, что со стрелой в затылке остался лежать в подворотне.
      Корсаков на ходу бегло осмотрел двор. Машин было довольно много, все пафосных марок, и на каких именно тачках приехала бригада, поджидающая его в квартире, сказать было трудно.
      Блондин не изменил своей позы манекена из дорого бутика. Улыбка казалась прилепленной к его пластмассово-бледному лицу.
      Корсаков, глядя в свое отражение на черных стеклах очков блондина, небрежно бросил:
      — Слышь, шестерка, свистни своим, что я иду.
      Не снимая улыбки с лица, блондин кивнул.
      «Лом тебе в затылок», — пожелал ему Корсаков.
      В подъезде стояла гробовая, настороженная тишина. Такая, неживая и стылая, заполняет только отселенные дома. Растровый, как сквозь дымку прошедший, свет сглаживал контуры предметов. Все вокруг казалось размытым и нечетким.
      Корсаков знал за собой такую особенность, так глаза реагировали на стресс.
      Он ждал лифта, плотно зажмурившись. Еще одной особенностью была сверхконтрастность и сверхчеткость зрения, когда муть ожидания отхлынывала, и сжатая внутри пружина была готова сорваться в смертоносном броске. Тогда глаза резало, как при ярком свете солнечного зимнего дня.
      Он вышел на седьмом этаже.
      Два блондинистых «близнеца» отлепились от подоконника и дружно шагнули к нему. Оба улыбались плакатными улыбками. Их самоуверенность была пропорциональна габаритам. Полутяжелый вес по классификации Международной ассоциации боев без правил.
      Корсаков распахнул плащ.
      Один «близнец» молча снял с его плеча ремень кофра. Второй бегло обшарил Корсакова от плеч до ботинок.
      — Доволен? — спросил Корсаков у того, кто держал в руке его кофр.
      Кивнули оба.
      Корсаков подошел к двери сто двадцать первой квартиры, потянулся к звонку.
      Нажать не успел. Дверь распахнулась.
      На пороге стоял еще один улыбающийся блондин.

* * *

      Кто в «бригаде» старший, Корсаков понял сразу.
      Мужчина, на вид лет сорока пяти, неброско, но дорого одетый, сидел в кресле в непринужденной позе, закинув ногу на ногу. Он единственным казался живым и естественным. Три блондина, наштампованные на одной фабрике манекенов, на людей походили только внешне. Один стоял за креслом, два других истуканами замерли в противоположных углах комнаты.
      Лицо мужчины, гладко выбритое, с ухоженной кожей, покрывал южный загар. В гладко зачесанных назад волосах серебрились ниточки седины. Корсакову его лицо напомнило бюст Гая Юлия Цезаря из Берлинского музея: отлитые в черном камне воля и упорство. Такие о битвах докладывают кратко: «Пришел, увидел, победил». И не поза это, а суть.
      Мужчина скользнул взглядом от ботинок до груди Корсакова и сконцентрировал на лице. Смотрел, не мигая.
      Глаза его Корсакову не понравились. Такие, всасывающие, бывают у умных следователей, которые подводят под «вышку», ни разу не повысив голос на подследственного.
      «Интеллигентный кишкомот», — определил Корсаков.
      Мужчина загнул манжет и бросил взгляд на часы. Уголки губ дрогнули, обозначив улыбку. Так и не растянувшись в нее, губы вновь сложились в плотную, волевую складку.
      — Для лица творческой профессии вы похвально точны, — произнес он.
      — Я хочу увидеть жену и сына.
      Корсаков не заметил, чтобы мужчина подал какой-нибудь знак, но после секундной паузы один из блондинов, стоявший в позе футболиста, в ожидании штрафного удара, разлепил кисти и в три шага пересек комнату, толкнул дверь в смежную комнату. Раньше она была спальней Игоря. Потом в ней долго болела и медленно угасла его мать. После ремонта квартиры комната по наследству перешла к сыну Игоря, а трехкомнатная квартира после развода бывшей жене — Анастасии.
      Анастасия, словно ждала, когда отроют дверь, моментально вылетела из комнаты. Она была, конечна издергана и заведена до предела, но никаких явных следов насилия не было.
      Увидев Корсакова, захлебнулась от возмущения.
      «Началось», — с тоской подумал Корсаков.
      Он порадовался, что хотя бы выглядит пристойно. Ночью Анна, оказалось, по собственной инициативе сунула одежду Корсакова в машинку-автомат, и утром он обнаружил одежду выглаженной и пахнущую чистотой на вешалке в ванной. Даже плащ умная девочка протерла каким-то импортным средством, от чего кожа теперь выглядела практически новой, а потертости и заплатки смотрелись стильными декоративными аксессуарчиками в стиле Гая Риччи.
      — Ты… Ты — сволочь, Корсаков! — выдохнула Анастасия.
      — Это ни для кого не новость.
      Анастасия сжала кулаки и на секунду зажмурилась.
      — Ну что ты скалишься? Что ты скалишься, уродина?! — Голос Анастасии взлетел на третью октаву. — Во что ты опять вляпался?! Ну почему, почему… За что мне такое?!
      Она шагнула к Корсакову. Он на всякий случай снял с головы «стетсон». Не хотелось, чтобы от пощечины шляпа спикировала в угол.
      — Стася, мы же договорились, я всегда и во всем виноват, — примирительным тоном произнес Корсаков.
      — Да тебя убить мало!!
      «Почему? В самый раз хватит», — успел подумать Корсаков перед тем, как получил первый удар кулачком в грудь.
      Анастасия, захлебываясь от беззвучных рыданий, барабанила ему в грудь. Корсаков натужно улыбался, хотя несколько раз она попала по травмированным ребрам. В глазах потемнело, но он не подал вида.
      Братья-близнецы остались совершенно безучастны, мужчина следил за происходящим, словно находился в кресле партера. С чуть отстраненным интересом.
      — Ну все, хватит.
      Корсаков обнял Анастасию. Она забилась в его руках, потом обмякла.
      Сердце у Корсакова забилось, как подранок в траве. Анастасия за годы после развода ни сколько не изменилась внешне, так и осталась по-девчоночьи стройной. Стоило прижаться телу к телу, как искусно выстроенные крепости из льда с треском рухнули, не устояв перед теплом и трепетом сердец.
      — Все у тебя будет хорошо, — прошептал Корсаков в прижатое к его губам ушко. — Ты почтовый ящик проверяла?
      Анастасия оторвалась от его груди, сморщившись, как ребенок перед ревом, посмотрела ему в глаза.
      — Больной, да?
      — Проверь, когда мы уедем.
      «Дай бог, что чек на месте. Добровольский, земля ему пухом, опротестовать его не сможет. А таких денег хватит, чтобы искупить мои грехи за три жизни».
      В распахнутой двери появился сынишка.
      — Па, привет!
      Светлорусые, в мать, волосы, были пострижены в модную скобку. Трогательно тонкая шея и по-взрослому пристальный взгляд. Корсаков надеялся, что мальчика, внешностью пошедший в мать, унаследует его глаза. Способные видеть формы и суть вещей.
      Анастасия попыталась вырваться, но Корсаков не выпустил ее из объятий.
      — Лешка, как дела?
      — Нормально. Ты не волнуйся, они нам ничего не сделали.
      — Очень хорошо.
      — Умный у вас мальчик, — подал голос мужчина. — Пока играл в «Квэйк», попытался послать «мыло» на сайты ФБР и ФСБ. Вовремя поймали. А то тут такое бы сейчас было…
      — А вы разве не из ФСБ? — спросил Корсаков.
      — Да это чисто «Матрица»! — встрял Лешка. — Прикинь, па, они за сутки в туалет ни разу не сходили.
      Мужчина хмыкнул. Корсаков улыбнулся.
      — Весь в меня.
      — Не дай бог, — прошептала ему в грудь Анастасия.
      Мужчина кашлянул в кулак.
      — Анастасия Викторовна, пожалуйста, оставьте нас.
      Корсаков уронил руки.
      — Иди, Стася.
      — Во что ты вляпался, Игорь? Как в прошлый раз?
      Корсаков покачал головой.
      — Тебе нечего бояться. Я вас вытащу. Как тогда… Не забудь про почту.
      Он осторожно отстранил от себя Анастасию.
      Посмотрел на ее полураскрытые, искусанные губы, и подумал, что, стоит припасть к ним в поцелуе хоть на мгновенье, как все вернется на круги своя. А это не нужно ни ей, ни ему.
      — Иди. Храни вас Бог.
      Анастасия всхлипнула и прижала кулачок к губам.
      Один из «близнецов» сопроводил ее до порога комнаты и плотно закрыл за ней дверь.
      Развернулся и вплотную подошел к Корсакову.
      Вблизи кожа на лице блондина казалась высококачественным латексом. Глаза отливали черным стеклом.
      Молча, блондин провел ладонями по груди Корсакова. Правой ладонью нырнул в нагрудный карман, извлек футляр.
      Отступил. Шагнул к мужчине в кресле, передал футляр и вернулся на свое место у стены.
      Мужчина осторожно открыл футляр. Заглянул во внутрь.
      Поднял взгляд на Корсакова.
      — Что-то не так? — спросил Игорь.
      Мужчина, не ответив, перевел взгляд за спину Корсакова.
      Игорь, оглянувшись, увидел, что из прихожей выдвинулся «близнец» с его кофром в руке.
      — Нет, — проскрипел «близнец».
      Мужчина с минуту разглядывал Корсакова.
      В полной тишине, повисшей в комнате, зрение Корсакова обрело болезненную, опасную четкость. С расстояния трех шагов, от отчетливо различал каждый седой волосок на висках у мужчины.
      Мужчина дрогнул тонкими губами. Достал из кармана мобильный. Нажав всего одну кнопку, установил связь с нужным абонентом.
      — Нет, — произнес он только одно слово.
      Корсаков где-то читал, что у «нет» сто пятьдесят интонационных значений. Мужчина произнес «нет» как доклад, а не приказ.
      Выслушав кого-то на другом конце линии, он уронил:
      — Да.
      Убрал мобильный в карман.
      С минуту щупал и сверлил Корсакова взглядом следователя по особо важным делам.
      — Вам придется проехать с нами, — ровным голосом произнес он.
      — Женщина и ребенок вне игры?
      Корсаков решил, что при неустраивающем его ответе, начнет убивать и умирать прямо здесь, не сходя с места. Эти люди просто не оставили ему иных шансов.
      Мужчина опустил веки.
      Из смежной комнаты вышел очередной «близнец» и молча проследовал в прихожую.

* * *

      Двигатель работал абсолютно бесшумно; движется машина или нет, можно было догадаться только по легкому покачиванию и характерному сосущему ощущению в солнечном сплетении, что возникает при взлете самолета.
      На глазах у Корсаков была плотная повязка. Оставалось только полагаться на слух. Он пытался сориентироваться по гулу потока машин, в котором катила их машина, считать количество поворотов и остановок. Но быстро понял, что все бесполезно. Шпионские хитрости, растиражированные в дешевых детективах, в измученной пробками Москве не действуют: в столице можно короткими рывками ехать час там, где пешком пройдешь за десять минут.
      Корсаков решил расслабиться и ждать.
      В конце концов, побеждает тот, кто заключил сделку не с Фортуной, а с Хроносом. Неумолимое Время срывает дубовый венок с головы победителя.
      «Кто умеет ждать, тот умный. Кто мертвый — тот дурак», — поучал Славка-Бес.

* * *

Семь лет назад

Москва, осень 1991 года

      Москва куталась в серый сентябрьский туман. Августовская путчевая горячка сменилась похмельной хмуростью.
      Словно сама природа говорила: «Ребята, в России живем. Побунтовали — и баста. Придет зима, все лозунги в голове заморозит, как дерьмо в нужнике. А с пустым брюхом даже в раю тошно».
      И народ внял. Чуткие, как перелетные птицы, косяками потянулись в ОВИРы. Тугодумы и оптимисты стали устраиваться в новой жизни, как норовые зверьки на зиму.
      В ту осень жизнь у Корсакова надломилась, как ветка яблони, густо увешанная сочными плодами. Просто не выдержала богатого урожая. Слишком уж много счастья, решила судьба. И ударила поддых.
      Славка-Бес выслушал Корсакова, добродушно щурясь, то и дело смачивая губы пивом. На чьей стороне Славка был в отгремевшем и отгулявшем путче судить было сложно. А сам он помалкивал. Но заявился в Москву аккурат к вводу войск. Почему остался, квартировался в съемной полуторке в Бирюлево и на оставленном им для связи телефоне «дежурил» незнакомый мужской голос, просивший всех, кто искал Беса, перезвонить через полчаса — об этом Корсаков не спрашивал. Славка играл в свои игры.
      Корсаков выговорился до дна, и кружка Беса опустела. На душе у Корсакова осталась такая же мертвая пена, что умирала на донышке кружки.
      История была совершенно банальной: пропажа жены и ребенка, звонок в мастерскую с предложением заплатить энную сумму, просьба не беспокоить милицию. Корсаков знал сотни таких историй, и беспечно надеялся, что именно его пронесет. Оказалось, исключений не бывает. Живешь в бандитском государстве, копи на выкуп.
      Бес пожевал хвостик соленой рыбки и задал первый вопрос:
      — Хотя я догадываюсь, но все же ответь, ты в милицию заяву кинул?
      Корсаков отрицательно покачал головой.
      — Я им не верю.
      — Мне пофигу, веришь ты им, или нет. Просто если я впишусь в разборы и ребят своих подключу, не хотелось, чтобы под перекрестный огонь менты попали. Вони потом будет до небес. — Он откусил у рыбешки, засоленной до состояния мумии, куцый хвостик, растер крепкими зубами. Облизнулся. — А своих бандитов знакомых разве нет?
      — Есть, кончено. Но они же шакалы, падаль почуют — разорвут. И где гарантия, что они не в доле? Нет, я никому про звонок не сказал. Сразу тебя искать начал.
      — Приятно слышать. — Славка почесал грудь под десантным тельником. — Что конкретно они от тебя хотят?
      — Денег.
      — Сколько?
      — Триста тысяч долларов.
      Слава пошевелил бровями, выжженными под нездешним солнцем.
      — А у тебя такие деньги есть?
      Корсаков пожал плечами.
      — Теоретически. Если хорошо продать тридцать-сорок картин. Но такую цену дадут, только после выставки в Гамбурге. И то, если удачно там все пройдет. Я туда переправил десять работ. Через две недели жду результат. Но продавать нужно с умом. Минимум года три. Иначе цены собьешь.
      — Угу. — Славка кивнул своим мыслям. — Что еще имеешь?
      — Налом штук десять. Трехкомнатную квартиру на Кутузовском. От родителей осталась. Что еще? Мастерская на Беговой. Бээмвуха восемьдесят седьмого года. Что еще? А… Развалюха под Мытищами. И десять соток к ней. Купил на всякий случай, хотел там летнюю мастерскую организовать.
      — На пленэр в Битцевский парк походишь, ничего страшного, — отрезал Славка. — Как я понял, на выкуп наскрести можно. Сколько они тебе времени дали?
      Корсаков сглотнул тугой ком, распиравший горло.
      — До завтрашнего утра. До завтрашнего утра, сказали, не тронут Стаську.
      Бес на секунду прищурил глаза.
      — Торопятся ребятки, — пробормотал он.
      За окном медленно умирал осенний день.
      Бес встал из-за стола, принялся ходить по кухне из угла в угол. Чем больше ходил, тем больше в движениях проступала хищная звериная пластика. Корсаков следил за превращениями всегда добродушного и медлительного Славки и понял, почему того прозвали Бесом. За маской русопятого рубахи-парня скрывался коварный, хитрый и беспощадный зверь.
      Бес вернулся за стол. Сграбастал бутылку пива, щелчком большого пальца сковырнул пробку так, что она выстрелила до потолка, коцнув, рикошетом улетела в угол.
      Славка жадно присосался к горлышку. Перелил в себя содержимое бутылки, убрал пустую тару под стол. Отвалившись к стене, исподлобья уперся взглядом в Корсакова.
      Игорь ждал. Как ждут приказа и приговора. Внутренне умерев.
      — Мать и пацана они держат отдельно, — как о совершенно очевидном, произнес Бес. — Это делает ситуацию не просто плохой, а совершенно хреновой. Шансов отбить одним ударом почти нет.
      Корсаков не решился возразить. В конце концов, в засадах, захватах и налетах Бес разбирался лучше него.
      — Приехать на «стрелку» и грамотно уложить всех мордами в землю, намотать кишки на локоть и вытащить информашку… — Он пожевал что-то, попавшее на зуб, и сплюнул. — Тьфу. Пять минут работы. У тебя налом валюта есть?
      Корсаков кивнул.
      — Тысяч десять есть, я же говорил.
      — Нормально. — Бес побарабанил крепкими пальцами по столу. — Хватит, чтобы «пробить» информашку через своих ребят. Дальше выдвигаемся по адресам. Кладем там всех. Если Бог на нашей стороне, вытаскиваем твою Стаську и пацана живыми и невредимыми. Зачищаем все за собой. Потом забиваем новую «стрелу». Без базара валим на ней всех. Не пучь глаза, я лучше знаю, как с такими козлами дела делаются. И после этого передаем по всем каналам, что тебя трогать вредно для здоровья. — Он помолчал. — С моей бандой расплатишься по международному тарифу. Квалификация у ребят такая. Продашь кое-что, наскребешь как-нибудь, лады?
      Корсаков с готовностью кивнул.
      Бес тяжко вздохнул.
      — Только кино это, Игорек. Квентин Тарантино по сценарию Марининой. А в жизни, братишка, чем ближе цель, тем меньше шансов. И стопроцентная гарантия, что охотиться за тобой будут всю оставшуюся жизнь.
      — Но ты же еще жив, — вставил Корсаков.
      Славка усмехнулся.
      — Потому что слишком много охотников за моей головой. Масть они друг другу перебивают, а я этим пользуюсь. Пиво пей.
      — Не хочу. Водки хочу.
      — Обойдешься, — отрезал Бес. — Разговор серьезный. На чем мы остановились?
      — Шансов ноль, — выдавил Корсаков.
      — Да, по киношному варианту — ноль целых, хрен десятых.
      Бес резким движением придвинулся к столу, выкинул руку и цепко схватил Корсакова за кисть. Подержал с полминуты, потом отпустил.
      — Ты чего? — Корсаков потер передавленное запястье.
      — Да так. Тест один. На Востоке научили. — Бес посмотрел за окно.
      Туман прилип к стеклам.
      — Пульс у тебя, Игорек неплохой. С учетом обстоятельств. Но мог бы быть лучше, — задумчиво произнес он. — Но что-то в нем есть. Такая жилка особенная.
      — Причем тут мой пульс? Может, еще температуру померим?! — Корсаков с силой пригладил волосы. (Тогда они у него были короткими, а стрижка по последней моде.) — Говори, Бес, не тяни.
      Бес повернул к нему лицо. Пристально посмотрел в глаза.
      — На Востоке говорят, что месть — это блюдо, которое надо подавать холодным, — произнес он. — От себя добавлю: кто умеет ждать, тот умный, кто мертвый — тот дурак.
      — Что-то я не догоняю тебя, Бес. Можно без высот армейской мысли?
      Бес усмехнулся, но глаза сделались стальными.
      — Военных не трогай, парень. Мы не ангелы, конечно. Но великомученики почти все. Работа такая: костьми ложиться и чужих ежей своими задницами давить.
      — Извини.
      — Проехали. — Бес расслабленно откинулся на стуле. — Итак, как говорил наш замполит после трехчасовой трепотни, разрешите подвести черту, товарищи. Что мы имеем? Женщину и ребенка в залоге. Требования — мешок баксов, которые, в принципе, есть. Повод к войне я вижу. А причины мочить людишек и подставлять под пули своих, увы, в упор не наблюдаю. Отсюда следует предложение: быстро собрать бабки, распродав все барахло. До утра можно успеть. Слава Богу, не в тундре живем.
      — И все?
      Бес хищно усмехнулся.
      — И все только начнется, Игорек. Для всех закончится, а для тебя начнется.
      Бес подцепил зажигалку, ловко прокрутил между пальцами. Она сама собой от мизинца проскользила к большому пальцу и свалилась в раскрытую ладонь.
      — Понял, Игорек?
      — Нет, — ответил Корсаков.
      Бес чиркнул зажигалкой.
      — Переверни ситуацию. Сейчас ты загнан в угол и времени у тебя нет. Получи свободу маневра и вагон времени. И спокойно, без суеты сделай то, что сейчас хочешь с ними сделать. Перекоцай поодиночке. Медленно и с кайфом.
      Бес прикурил от язычка пламени, выдохнул дым в потолок.
      — Серьезная акция готовится не один месяц. Это в кино все просто, как бабе вдуть. А в жизни… Короче, что париться? Начальства у тебя нет, задницу рвать никто не прикажет. Затаился и жди. Готовь лежки, вынюхивай стежки-дорожки, оборудуй места для засады. Не торопись. Чутье подскажет, что надо отказаться, так и делай. И не гоняйся за всеми зайцами сразу. Выбери одного. Завали, отлежись, и подбирайся к следующему. Только так.
      Корсаков прислушался к себе. Пружина в груди, сжавшаяся до отказа, начала понемногу слабеть.
      — Ты мне поможешь, Славка?
      Бес пошевелил выгоревшими бровями.
      — Игорь — это твоя война.
      — Понятно.
      — Ни фига тебе не понятно! Я сегодня здесь, а завтра — аборигенам в Австралии штык в жопу вставляю, понятно? Жизнь у меня такая! — Он перевел дух. — Союз окончательно накрылся, всех от присяги, считай освободили. Теперь я сам за себя воюю. И ты тоже. Сам за себя.
      Корсаков плеснул себе в кружку пива.
      — Ладно.
      — Не ладно, а «ура», твою… Смысл жизни у человека появился, а он рожу кривит. Да полстраны будет бухать и дохнуть без радости и смысла. Один ты в кайф жить теперь начнешь.
      — И что это за кайф?
      Бес прищурился.
      — А вот, Игорек, когда увидишь, как вытекает кровушка у первого, кого ты завалишь, тогда и узнаешь. — Он раздавил сигарету в пепельнице. — Короче, братишка, голым в поле я тебя не брошу. За мало-мало бакшиш организую тебе канал информационного обеспечения. Люди надежные, и разведданные у них — первый сорт. Пересекаться вы не будете. Суешь в «почтовый ящик» запрос и денежку. Через сутки получаешь ответ. Оружие есть?
      Корсаков помялся.
      — Охотничий карабин. От отца остался. Ручная работа.
      — Вот и не трогай. Пусть на стенке висит. Там ему самое место. — Бес скосил глаза в сторону. Что-то высчитал в уме. — Кое-что на первое время я тебе по дружбе подброшу. Остальное через «почтовый ящик» закажешь. Денег хватит, танк подгонят.
      Корсаков грустно усмехнулся.
      — Я не шучу. — Он посмотрел на Корсакова, словно приценивался. — Хотя тебе танк не понадобится. Парень ты с воображением. Такие даже сигаретой горло чикнуть могут.
      — Это как? — удивился Корсаков.
      Бес зубами вырвал фильтр у сигареты, расплавил кончик над пламенем зажигалки. Когда на кончике образовалась смоляного цвета капля, расплющил ее об стол, крепко придавив донышком зажигалки.
      Он показал плоскую пластинку с неровными краями, прилепившуюся к белому цилиндрику фильтра.
      — Натачиваешь на камне, как лезвие ножа. И вперед.
      Бес, словно ногтем, чиркнул по руке Корсакова. Там, где прошло импровизированное лезвие бритвы, осталась тонкая красная полоска.
      Обугленный фильтр улетел в ведро. А Бес вновь без предупреждения схватил Корсакова за запястье.
      — Чую, чую я ее, Игорек, — прошептал он, глядя Корсакову в глаза. — Студеная, как ключевая вода в теплом озере. Все у тебя получится, я уверен. Горячее сердце, чистые руки и трезвую голову чекистам оставим. Наши руки кровью крашены, в венах — лед, а в голове — бортовой компьютер. Только так выжить можно. А Бог даст — и победить.
      Он разжал мертвую хватку пальцев.
      Привстал, снял с холодильника телефон. Придвинул к Корсакову.
      — Начинаем этап «бабло творит добро», — объявил он. — Есть кому быстро сдать картины? Оптом. Все, что есть.
      Корсаков удивился.
      — Почему сразу картины? Можно же квартиру на них оформить. Или мастерскую.
      Бес хмыкнул.
      — Знаешь, я — сапог яловый, в искусстве ноль полный. Мону Лизу от Мерлин Монро не отличу, а Баха с Фейербахом путаю. Но войне меня учить не надо. Еще Клаузевиц говорил, что лучшая военная хитрость — сделать то, что от тебя хочет противник. — Он постучал пальцем по трубке. — Звони, Игорек, слушай меня, пока я жив. А потом я ребят своих кликну. На «стрелке» тебя подстрахуем. Заметь, совершенно бесплатно.
      Бес широко улыбнулся, показав крепкие зубы. Глаза сделались откровенно хищными: кристально чистыми, целящимися.
      …Он, Бес, как шалым глазом своим в воду смотрел. Корсаков через Жука до полуночи реализовал оптом все картины. Почти двести работ. Но денег не хватило, и пришлось переписать на какого-то подставного мужичка мастерскую, еще отцом полученную от Госхудфонда.

* * *

      Холодные пальцы легли на запястье Корсакова, передавленное дужкой наручников. Кто-то прощупывал его пульс.
      — Анализ кала не хотите взять? — поинтересовался Корсаков.
      — Нет необходимости, — ответил голос мужчины. — Вы действительно художник?
      — Не похож?
      Пальцы оторвались от пульсирующей жилки на его запястье.
      — Нет.
      Машина, круто вильнула вправо. Судя по звукам, въехала во двор. Притормозила на несколько секунд.
      А потом покатила дальше. В гулкой трубе. Словно в пустом, круто уходящем под землю тоннеле.
      «Весьма оригинальная банда. Пластмассовые мальчики, арбалетные стрелы, теперь — подземелье. Черная магия да и только!»
      Корсаков прижался затылком к подголовнику.
      Под ложечкой сосало. Но в крови у себя он отчетливо чувствовал студеную струйку мщения. Холодную и острую, как жало хорошо отполированного стилета.

      Наручники, хрустнув стальными сочленениями, освободили запястья, повязка упала с глаз.
      Корсаков проморгался. Растирая кисти, обвел взглядом помещение, куда его провели длинными гулкими переходами.
      Высокий сводчатый потолок, дубовые панели на стенах, украшенные рыцарскими гербами, готические арки оконных проемов. За темным стеклом витражей — кромешная мгла. В ней — ни огонька, ни тени, ни звука. Пол покрывала черно-белая мозаика из мраморных плит. С потолка свешивались длинные черно-белые штандарты.
      Свет давали три канделябра. Два высоких напольных семисвечника у противоположных стен, и тройной — на длинном массивном столе.
      Корсаков, профессионально разбирающийся в стилях и качестве, пришел к выводу, что интерьер — не новодел «а-ля готика» и не мосфильмовские задники, а самое настоящий пятнадцатый век.
      «Денег такой выпендреж стоит намеренно, — отметил Корсаков. — И это нас не радует. Не деньги им от меня нужны. Жаль».
      За столом, в кресле с высокой резной спинкой сидел седой, как лунь, пожилой мужчина, с острым птичьим лицом. Темные зрачки из-под морщинистых век смотрели на Корсакова с холодным любопытством.
      Одет мужчина был под стать помещению: в черную мантию поверх камзола. На мощной золотой цепи покачивался какой-то литой амулет; Корсакову разглядеть, что изображает каплевидная фигурка, не удалось.
      — Итак, вы тот самый Корсаков, — сухим голосом произнес мужчина.
      Острым бледным пальцем указал на единственное кресло перед столом.
      Корсаков сделал три шага по гулкому полу, чуть сдвинул кресло с высокой спинкой, оно оказалось неподъемно тяжелым. Сел. Сиденье и спинка, соединенные под прямым углом, были до крайности неудобны и жестки.
      Подумалось, что в рамках жанра не исключается, что, при нажатии хитрого рычага, кресло гостя может легко трансформироваться в пыточное, или ухнуть в колодец, заканчивающийся каменным мешком, из которого раз в сто лет выгребают побелевшие от времени кости.
      Корсаков помедлил, съехал по спинке ниже и закинул ногу на ногу, локти свободно разложил на резных подлокотниках. Шляпу, которую он все время держал в руке, пристроил на согнутом колене. Если кто и сидел так в готические времена, так придворные шуты.
      — Итак, вы тот самый Корсаков, — повторил мужчина.
      — Честь имею. — Корсаков отвесил дурашливый поклон. — А как прикажете обращаться к вам?
      — Магистр.
      Эхо произнесенного слова эхом отозвалось под сводами потолка. И умерло.
      Зрение Корсакова обострилось до болезненной четкости. Показалось, что массивный золотой амулет магистра приблизился к самым глазам, и можно рассмотреть каждую выпуклость литья и каждую деталь филигранной гравировки.
      «Бафомет», — по слогам произнес Корсаков. И поежился.
      На Арбате готы цепляли на себя всякую черно-магическую бижутерию, но сидящий в кресле пожилой мужчина явно вышел из возраста подросткового максимализма.
      — Мы решили вам показаться в своем истинном виде, — произнес Магистр. — Другим хватает шикарного офиса, кабинета следователя… Или подвала в загородном доме, — со значением добавил он.
      На память Корсакову сразу же пришел сверх меры информированный журналистик, что встрял в репортаж о гибели финансиста и коллекционера дорогих вин Добровольского.
      — Вы случайно не из той самой Православной Инквизиции? — светским тоном задал вопрос Корсаков.
      Послышался смех, словно заквокотала большая птица. Магистр привалился спиной к спинке кресла, откинул голову. Отчего стал еще больше похож на птицу.
      — Вы об этом расстриге от психиатрии Норке? Вернее, группе психологов в сапогах, спрятавшихся за этим скорняжным псевдонимом. — В голосе Магистра не было ни следа смеха. — Нет, мы — не они. Если знакомы с психоанализом, то «Православная Инквизиция» — лишь наша проекция в их убогом коллективном бессознательном. Просто выдумка, химера, пшик в голове. А мы есть. Были, есть и будем.
      Корсаков демонстративно обвел взглядом помещение.
      — Дороговато стоит быть, или я не прав?
      — У «быть» — всегда одна цена. Жизнь.
      За спиной у Корсакова произошло какое-то движение. По правую руку возник серийного вида блондин. Теперь на нем был не костюм-двойка стиля «хай-класс бодигард», а черный камзол и короткая накидка с алым тамплиерским крестом. В руках блондин держал поднос с единственной рюмкой зелено-матового венецианского стекла. Склонился в поклоне.
      — Это мне? — спросил Корсаков у Магистра.
      — Да. Не в качестве жеста гостеприимства, а в знак наших добрых намерений.
      — Как-то не хочется.
      — Я прошу вас.
      Под давящим взглядом Магистра Корсаков взял в руку рюмку. Покачал. Поднес к носу, втянул тягучий благородный аромат.
      — Это тот самый коньяк, — подтвердил его догадку Магистр. — Некоторые вещи не имеют права хранить у себя плебеи.
      — Михаил Максимович Добровольский был бы очень раздосадован, услышав такое мнение о своей персоне.
      Сухие губы Магистра разлепились в подобии улыбки.
      — Чтобы вы не тратили время на тонкий зондаж, сразу скажу — его смерть не наших рук дело. Но не отвлекайтесь, Корсаков, пейте.
      Игорь решил еще потянуть время и спросил, кивнув на слугу:
      — А почему у вас все люди на одну рожу?
      — А это не люди. Сейчас трудно найти качественного исполнителя. Мы их делаем.
      Корсаков покосился на блондина.
      — Делаете? В смысле, как роботов?
      — Как женщины делают детей, — ответил Магистр. — Выращиваем из плоти.
      — Ага, генная инженерия, — с видом знатока кивнул Корсаков.
      — Магия.
      Корсаков с подозрением посмотрел на содержимое рюмки.
      «А, к черту! Один раз живем, один раз помрем», — решился он.
      Тягучим глотком втянул в себя коньяк, подержал под языком, пока в небо не ударили горячие коньячные пары, сглотнул. Что бы ни было в коньяке, но он был первосортным: чуть маслянистым и солнечным.
      Прикрыв глаза, Корсаков посмаковал послевкусие. Если сравнить с музыкой, звучало оно, затухая, как последний аккорд Брамса.
      — М-да. Качественный продукт.
      Корсаков поставил рюмку на поднос. Слуга поклонился и выскользнул из поля зрения. По мрамору поля прошелестели легкие удаляющиеся шаги.
      — Итак, я — Игорь Алексеевич Корсаков. Что дальше?
      Магистр помедлил с ответом.
      — Я прекрасно отдаю себе отчет, с кем имею дело. Не с арбатским бомжующим, спивающимся мазилкой, проматывающим остатки таланта. Не с благополучным баловнем судьбы, который в одночасье лишился всего. Семь лет назад на него наехали бандиты, держали в заложниках жену и трехлетнего сына, требуя выкуп. Некто Игорь Корсаков откупился, спешно распродав картины и мастерскую. Но у жены из-за стресса случился выкидыш, что стало причиной развода. Игорь Корсаков оставил ей квартиру, а сам, распродав остатки имущества, канул в клоаке жизни. Карьера его разрушилась. Потому что почти двести картин ушли в чужие руки, и именно тогда, когда на художника Корсакова возник спрос. От триумфа на выставке в Гамбурге ему не досталось ни копейки. А новые картины рынок не востребовал, вполне хватило тех, что отобрали бандиты. В таких случаях художник на долгие годы, если не навсегда вычеркивается из списков галерейщиков. Так?
      Корсаков дождался, пока не схлынет ярость, и ответил:
      — Вы очень осведомлены.
      — Вы даже не представляете, насколько, — в тон ему парировал Магистр. — Но есть еще один Корсаков. Тот, что выбрал самый трудный путь. Видите ли, есть два способа достижения цели: шествовать во главе мощной армии, огнем и мечом прокладывая себя дорогу, или идти незаметным нищим. Тот Корсаков, с которым я хочу говорить, вышел в свой Крестовый поход как полагается, лишив себя всякого имущества и обрубив все прежние связи. Но меч свой он спрятал в рубище. Он вывалялся в грязи и стал неприметен, как бомж, спящий посреди тротуара. И за семь лет он предал смерти двадцать восемь человек, кто, так или иначе, замарал себя участием в той истории. Семь лет… Мне нравится это число. А вам?
      Корсаков сконцентрировал взгляд на золотом амулете Магистра. Перетерпел удар и только после этого ответил:
      — Если намекаете на символику, то, поверьте, это вышло случайно.
      — Ничего случайного не бывает, — веско произнес Магистр. — Кстати, о Жуковицком. Или Жуке, как вы его называете. Ведь это он организовал наезд на вас. Жука вы решили оставить на закуску, или решили помучить ожиданием смерти?
      Корсаков холодно усмехнулся.
      — Он просто взлетел слишком высоко. Из моей канавы его было не достать. Но есть Бог на небе. На днях сам ко мне заявился.
      — Бог? — усмехнулся Магистр. — Ему на вас наплевать, поверьте. Это мы попросили Жуковицкого выступить в качестве посредника. Просил продать картину «Знаки»? Не удивляйтесь, это мы его… — Магистр пошевелил бледными пальцами. — Скажем, внушили мысль о встрече с вами.
      — Вот уж не думал, что вам нужны посредники типа Жука!
      — Он был нужен вам, Корсаков. Намечалась заочная сделка. Вы нам картину «Знаки», мы вам — вашего врага. Исключительно по вине Жуковицкого сделка не состоялась.
      — Зачем вам картина? Не похоже, что вы увлекаетесь постмодерном. Не ваш стиль.
      — Она представляет определенный интерес. И не только для нас. Жуковицкий, действуя в своей манере, быстро нашел еще одну заинтересованную сторону. Вернее, они вышли на него сами. А у Жука от жадности потерял разум. Решил сыграть на разнице в цене. Представляете? С нами-то! — Магистр согнал с лица улыбку. — Вы знаете, что он сразу же оформил заказ на вашу ликвидацию?
      — Предполагал.
      — Уже не плохо. Вот и он предположил, что ваша встреча с Михаилом Добровольским при посредничестве Леонида Примака означает, что вы продаете картину другому. Других версий в его дурьей башке, увы, не возникло. И Жук решил действовать. О том, что картина цела и находится где-то рядом с вашим логовом, он узнал от вашего соседа Влада. Да, увы… Парня уже нет в живых. Не прошел и ста метров от арки вашего дома, как его схватили люди Жука. Влад знал про ваш тайник. Да, да, в такой тесноте тайн быть не может… — Магистр выдержал паузу. — Итак, люди Жука сгоряча сунулись в подвал. Сами поджарились заживо и вас оставили без места жительства.
      — Если вы так осведомлены, может, порадуете? Жука там, случайно, не было?
      — Нет. Ждал в машине.
      — Жаль.
      — Еще порадуетесь, — пообещал Магистр. — Жук бросился к тем, кто пообещал ему большую цену. Не к нам. Его клиенты наведались к Добровольскому и Примаку. Результат вам известен.
      — Лене отрезали голову, да?
      Магистр внимательно посмотрел в глаза Корсакову. Кивнул.
      — А ведь знать наверняка вы этого не могли.
      — Привиделось, — пробормотал Корсаков.
      — Привиделось, — как эхо повторил Магистр. — Смерть Примака и Добровольского произошла там, где нет ни телевидения, ни газет, ни милиции и всего прочего. Дело в том, что наши противники оперируют на ином уровне реальности. Это тотальноиной мир. Нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы эти два убийства проявилисьв вашем мире именно в том виде, в котором они были совершены. Из-за этого и поднялся такой ажиотаж. В вашей реальностиот таких экзерсисов уже успели отвыкнуть.
      — Да уж! Если бы вы повесили Жука в клетке на фасаде моего дома, будьте уверены, впечатление это произвело.
      Магистр кисло усмехнулся, перевел взгляд на пламя свечей и надолго замолчал.
      Корсаков терпеливо ждал, не решаясь нарушить тишину. Здесь, в странном помещении, так напоминающим потайной кабинет в рыцарском замке, она была особенная: тревожная и гулкая, как в колоколе.
      — Все перечисленные ваши ипостаси, Корсаков, мне не интересны. — Магистр вновь навел на него немигающий птичий взгляд. — Я обращаюсь к тому Корсакову, кто сломал печать. Чем подал нам ясный и недвусмысленный знак, что он не чужой.
      — В смысле — ваш? — не скрыл удивления Корсаков.
      — Нет, не наш. Но и не чужды нашему миру, — со значением произнес Магистр.
      — Ладно, на счет мира, это ваши заморочки. А что там я сломал?
      —  Печать.
      — Многое ломал, но печати что-то не припомню. Если, кончено, не спьяну.
      — Вспомните особняк. Пролом в стене. И черный кабинет. Кто открыл его, тот и сломал печать!
      Эхо слов Магистра забилось под сводами потолка. Он дождался, когда со сводов пологом опустится вниз тишина, и продолжил:
      — В день оставления Москвы, в тысяча восемьсот двенадцатом году кабинет был замурован и запечатанпо всем правилам герметического искусства Посвященным высочайшего уровня. И снять печатьне удавалось никому на протяжении ста семидесяти шести лет!
      — Надо было кувалдой попробовать, — вставил Корсаков.
      Под давящим взглядом Магистра Корсаков притих.
      —  Чужому не под силу сломать печать.
      — Вам лучше знать, — сдался Корсаков.
      — Наконец-то до вас начало хоть что-то доходить, — с недовольной миной проворчал Магистр. — А propos… Что же это мне раньше в голову не пришло! Подойдите-ка к окну.
      — Зачем?
      — Где мы по-вашему находимся?
      — В каком-то подвале. Или в бункере.
      Магистр закончил за него:
      — В Москве, да? И сегодня двадцатое июля девяносто восьмого года. — Он указал пальцем на окно по правую руку от себя. — Идите и убедитесь.
      Корсаков пожал плечами. Встал. На миг подумалось, что он окончательно достал старика, и теперь какая-нибудь плитка пола непременно обернется поворотным люком, открывающим путь в пыточный подвал.
      Постарался идти твердой походкой, хотя и далось это ему с большим трудом. На спине он чувствовал давящий взгляд Магистра.
      Витражная рама поддалась без труда.
      В лицо Корсакову пахнула ночь.
      Полная луна заливала холмистый пейзаж. По небу плыли редкие ажурные тучки.
      Судя по углу обзора, помещение находилось на большой высоте. Возможно, в какой-то башне. Домики или, точнее, хибарки, рассыпанные по откосу ближайшего холма, казались игрушечными.
      «Трехмерная графика. Голограмма. Просто — кино», — запрыгали в мозгу Корсакова догадки. Он отмел их.
      Запах. Запах ночи в сельской глубинке никакими средствами подделать нельзя. А пахло жнивьем, выгоном, овинами и дымом человеческого жилья.
      — Вы пожелали, чтобы Жуковицкий познал бесконечность времени и бесконечность мучений, — долетел до Корсакова голос Магистра. — Привстаньте на цыпочки и посмотрите чуть правее. На стену замка.
      Корсаков оглянулся через плечо. Магистр ободряюще кивнул.
      Справа от арки окна на толстом крюке, вбитом в каменную кладку, болталась большая, грубо сработанная клетка, похожая на птичью. Только вместо птицы в ней скрючился человек. Был он совершенно гол, измазан нечистотами и крепко избит. Дряблая, белесая, как брюхо лягушки, кожа казалась мертвой в безжизненном свете луны.
      Корсаков всмотрелся; сомнений не было, человек был живым. И это был Жук. Лицо облепили мухи и опарыши, на подбородке болтался замок, дужка была продета в посиневший язык. Но все равно, ошибиться было невозможно. Это был Жуковицкий, и его страдания, сколько бы они не длились, были ужасны.
      — Эй, Жук! — окликнул его Корсаков.
      Жуковицкий вздрогнул. Клетка качнулась, издав мерзкий скрип.
      Вытаращенными безумными глазами Жук уставился на Корсакова. Замычал, от чего замок на подбородке запрыгал, а по языку поползла темная струйка крови. По дряблым щекам Жука заструились слезы. Мухи, недовольно урча, взвивались вверх, пересаживались на сухие места и снова принимались за свое мерзкое пиршество. Жук зашевелил скрюченными пальцами. Корсаков с ужасом увидел, что они обожжены до сочащегося гноем мяса.
      — Он так любил деньги, что мы определили его на монетный двор. Пересчитывать только что отлитые золотые дукаты, — прокомментировал со своего места Магистр. — Но и там он умудрился жульничать. Пришлось наказать.
      Магистр хлопнул в ладоши, и словно по его команде сверху со скрежетом на цепи спустилась гигантская виноградная гроздь. Повисла прямо перед клеткой. Жуку, наверное, было виднее, что это за сизо-крапчатые виноградины, потому что он в ужасе забился и замычал, болтая замком.
      А это освежает его память, — пояснил Магистр.
      Корсаков всмотрелся. Гирлянда состояла из человеческих голов. Нижние сохранились лучше, можно было разглядеть застывшие маски страдания на лицах.
      И Корсаков узнал их. Пересчитал головы. Ровно двадцать восемь. Точно по числу убитых им лично за семь лет. Точно по списку, который он получил через друзей Славки-Беса. Кстати, Славка был прав, вид крови, вытекающей из тела твоего врага, доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Особенно, когда убиваешь в самый неподходящий для жертвы момент. Например, последнего. Его голова болталась в самом низу гирлянды. Его Корсаков достал в день выхода с зоны, парень за это время успел за что-то сесть и до звонка отмотать срок. Гулял с братвой в ресторане, справляя праздник свободы. Вышел в туалет. Там его и нашли. С шилом под лопаткой.
      Откуда взялись здесь головы жертв, тем более, что он, убив, не отсек ни одной, Корсакову было совершенно не понятно.
      Он захлопнул окно. Постоял, закрыв глаза. Круто развернулся и прошел к креслу.
      — Ну и что дальше? — спросил он, сев в кресло.
      — Вы видели вечные муки. О бесконечном числе времен узнаете, когда выйдите отсюда. Во сколько вы приехали на квартиру к Анастасии?
      — В час двадцать, если не ошибаюсь, — помедлив, ответил Корсаков.
      — Когда выйдите отсюда, посмотрите на часы.
      Корсаков усмехнулся.
      — Значит, меня скоро выпустят?
      — Мы почти закончили. Осталось самое неприятное.
      Магистр выпростал руку из широкого рукава мантии, передвинул что-то на столе. И под свет канделябра лег плоский футляр.
      — Ваша находка. Узнаете? — Пальцы погладили ребро футляра. — Таро Бафомета. Мы его называем Таро Люцифера. В мире существует всего девять колод таких карт, изготовленных правильнымспособом. Вы, Корсаков, прикоснулись к одной из самых сокровенных тайн Посвященных.
      — У меня не было никакого намерения лезть в чужие тайны.
      — У вас было на это право. Иначе вам бы не удалось сломать печать.
      Бросив взгляд на Магистра, Корсаков решил не возражать.
      — Таро — это прямой способ сношения с Повелителем. Раскладывая карты, мы можем узнать его волю или обратиться с просьбой. Наш Повелитель никогда не отказывает своим детям. Он наделяет нас силой и знаниями, достаточными для победы. Но ни для кого Он не делает исключения. Каждый получает все, что ему нужно. Все мы, его дети, равны перед Его величием. И Ему все равно, кто победит. Это и делает нашу войну столь ожесточенной, а победу столь сладостной.
      — Уточните, о каком Повелителе идет речь? Сейчас столько сект развелось, и у каждой свой Аум Сенрике.
      Корсакову показалось, что сейчас взгляд Магистра наделает в нем дырок, как стилет.
      — Повелитель один. И имя ему — Светоносный.
      — Ага, Люцифер. Так я и думал!
      — Да! — Пальцы Магистра стиснули амулет. — Тот самый ангел Света, что отказался поклонятся глиняному истукану, что слепил глумливый, завистливый и жестокий Бог. И Светоносный восстал. И была война на небесах. И воинство Света выиграло битву. Ангел зашвырнул Бога на задворки космоса, в холод и тьму. Где он и пребывает до сих пор. Копит злобу и готовит новую битву. А сотворенную им, ангелом Света, землю Светоносный укрыл своим плащом, чтобы не дать зловонным эманациям Бога сжечь этот рай. Только в раю уже поселился истукан и наплодил от ребра своего новый истуканов. Таких же завистливых, трусливых и мстительных, как Бог, которому они поклоняются. Они даже написали Книгу для таких же големов, в которой извратили и оболгали все. По их вере им и воздается! Ходячие трупы рабов с душонкой крыс, истуканы из могильной грязи, черви, наделенные разумом, жалкие слуги своего безумного Бога. Они питаются зловонными миазмами, что проникают сквозь плащ Люцифера, окутавший землю. И называют это Благодатью. Вот что такое человеки!
      «О, как все запущенно! — с тоской подумал Корсаков. — Лучше бы уж бандиты. Вульгарны, но просты, как автомат Калашникова. А тут такой „кислотный“ букет, аж башню сносит напрочь».
      — Но мы — дети Люцифера. И в нас нет ни капли гнилой крови големов. В наших жилах течет звездная кровь нашего Отца. Мы способны на подвиг и на творческий акт, мы бесстрашны и преисполнены гордости, мы знаем, что такое долг, и что такое честь. За свою свободу мы готовы вступить в бой хоть с самим Богом, и сражаться с яростью тех черных ангелов воинства Люцифера, что выиграли Изначальную Битву.
      Магистр вдруг замолчал. Обессилено отвалился в кресле.
      — Слушайте, Корсаков, — глухим, севшим голосом произнес Магистр. Пальцы его легли на футляр. — Девять кланов, девять Орденов сыновей Люцифера оспаривают право стать первым у трона нашего Повелителя. Эта наша война. Ничего общего с теми ристалищами на помойке, что устраивают големы, она не имеет.
      И в нашей войне Таро — самое страшное оружие. С его помощью можно разгадать замысел противника, смешать его расклад, выхолостить силу, полученную от Повелителя. Тайна тайн — как правильно пользоваться Таро. Тот, кто обучен и допущен к владению этим искусством, называется Сдающим. Это редчайший дар — быть Сдающим.
      Тем проклятым летом двенадцатого года прошлого века, когда воинство Ордена Восточного солнца пошло на нас войной, мы утратили Сдающего. И наша колода осталась за нерушимой печатью. Высшие Посвященные, которые оперируют на территории России, почти два века были лишены возможности что-либо изменить в предначертанном последним Сдающим. Хвала Светоносному, мы знали, что должно произойти, но были бессильны изменить. Запомните, требуются пролить реки крови, чтобы стереть предначертанное! И мы их проливали… Но безуспешно.
      Все произошло так, как предсказал Сдающий. Он даже предвидел собственную смерть от камня. Ваш предок, лейб-гвардии гусар Корсаков, был тому свидетелем. И он же оказал неоценимую услугу Ордену. Только благодаря ему записи Сдающегопопали к нам в руки. Услуга за услугу. Мы спасли кровьКорсаковых. Благодаря этому вы вообще появились на свет.
      — Всегда считал, что благодаря маме с папой.
      — Ваш папа, чтобы вы знали, происходит от внебрачного отпрыска, спрятавшего свой позор под сутаной, Алексея Белозерского. — Магистр вскинул ладонь, останавливая вопросы, готовые вырваться у Корсакова. — Клянусь Светоносным, это истинная правда.
      Магистр погладил бледными пальцами футляр. Подцепил ногтем защелку. Но, словно передумав, убрал руку.
      Острый палец ткнул в Корсакова.
      — В записках Сдающегоне нашлось упоминания о том, кто именно сломает печать. Получилось у вас. И вы вернули в мир девятую колоду Таро. Но спасенная кровьобернулась ядом!
      Он уставился на Корсакова. Повисла тягостная пауза.
      — Ну, наконец, кинули объяву. Как выражаются в узких кругах, немыслимо далеких от вас, уважаемый. — Корсаков решил наглеть до конца. Благо дело, до него оставалось чуть-чуть, если судить по багровым пятнам на щеках Магистра. — Соблаговолите уточнить, в чем конкретно моя вина.
      Магистр откинул голову и разразился клокочущим смехом.
      «Клетка рядом с Жуком и кол в задницу на веки вечные», — перевел на человеческий язык этот смех Корсаков.
      Магистр оборвал смех. Резким движением сковырнул застежку с футляра, перевернул.
      Ожидаемого шелеста сыплящихся карт не последовало. Футляр был пуст.
      — Карты пропали, Корсаков, — зловещим шепотом произнес Магистр.
      Корсаков сперва опешил, но быстро взял себя в руки.
      — Фокус, да?
      Магистр, не спуская с него давящего взгляда, сухо обронил:
      — Здесь не показывают фокусов. Хотя умеют творить чудеса.
      Наученный неоднократным общением с милицией, Корсаков решительно пошел в атаку.
      — А у своих ребят не хотите поискать? Где гарантия, что кто-то не стянул, пока меня сюда везли? Вполне могли помыть.
      Магистр пожевал блеклыми губами.
      — Не ерничайте, Корсаков. Шаркамникогда такое в голову не придет. У них вообще разума нет, чтобы знали.
      — А этот дядя? Он мне показался вполне…
      — В отличие от вас, рыцарь Рэдерик знает, что его ждет за такой проступок.
      — А ваш сэр Рэдерик не мечтает, часом, переметнуться к кому-то другому? Вас же аж девять контор. Выбор велик.
      Магистр хлопнул ладонью по столу. Резкое эхо шарахнуло по стенам и взорвалось под потолком.
      — До полуночи карты должны лечь на место. В противном случае из той же рюмки, из которой вы пили коньяк, вы выпьете кровь сына. Всю, до последней капли.
      Магистр встал. Оказалось, что он очень высокого роста, сух и жестко прям, как жердь. Взявшись за амулет, Магистр произнес:
      — Будет так, клянусь Светоносным!
      Корсаков подумал, что самое время прыгнуть через стол и заломать старикана. Пока охрана хватится, можно успеть сделать из Магистра тихого заложника.
      Не успел он досмаковать эту мысль, как, словно из воздуха материализовались, вдоль стола выстроились девять блондинов в черных рыцарских плащах. На правом рукаве у всех алел тамплиерский крест. Руки они держали скрещенными на груди. Правый кулак каждого стягивала боевая стальная перчатка с острыми шипами.
      — Это лишнее, Рэдерик! — проворчал Магистр.
      Блондины тут же растаяли в воздухе.
      Из-за спины Корсакова вышел уже знакомый мужчина. На нем была мантия белого цвета с крестом Тампля.
      Он положил тяжелую ладонь на плечо Корсакова и обратился к Магистру на странно звучащем языке. Говорил привычно бегло.
      «Латынь!» — С удивлением Корсаков уловил в речи мужчины несколько знакомых слов.
      — Сэр Рэдерик, а мы тут как раз вам косточки перемывали, — нагло встрял Корсаков.
      Жесткие пальцы так стиснули его плечо, что чуть не хрустнула кость. В глазах у Корсакова все поплыло от боли. Он почувствовал, что еще чуть-чуть и потеряет сознание.
      А рыцарь, не обращая внимания на муки Корсакова, продолжил свой доклад.
      Магистр коротко ответил на латинской тарабарщине.
      Стальные тиски сразу же разжались. Кровь хлынула к передавленной мышце, и в ней сразу же забился раскаленный шарик боли. Но ее уже можно было терпеть.
      «Номер первый в моем списке уже есть, — с холодной отрешенностью подумал Корсаков, бросив взгляд снизу вверх на Рэдерика. — Хоть ты, козел, и рыцарь. Но не манекен блондинистый. Кровушка у тебя явно красная».
      Магистр перевел взгляд с Рэдерика на Корсакова.
      — Нашли о чем думать! — прикрикнул он. — Только что напали на вашу семью. Вы помните, что творилось в особняке, когда вы туда вернулись? На этот раз случилась бойня еще хуже. Трое шактии два рыцаря против двух десятков бестий. Держались до последнего…
      Корсаков поверил. Что-то щелкнуло в голове, и он теперь верил всему, каким диким и запредельным оно не казалось бы.
      — Что с моими?!
      — Ваш сын и его мать живы и невредимы, хвала Светоносному! Рэдерик удалось их отбить. Сейчас ваши близкие в Ледяном зале. Туда бестии не пробьются. По крайне мере, до полуночи.
      — Ледяной зал? Это где?
      Магистр устало опустился в кресло.
      — Это вообще нигде. Там нет ни времени, ни пространства. — Он поднял на Корсакова измученный взгляд. — Но в нашем мире время существует. И оно работает против нас. Верните карты до полуночи. Иначе…
      — Вы уже объяснили, что будет. Я запомнил.
      — Дело не в вас, дурья вы голова! А…
      — А на ваши расклады мне наплевать!
      Корсаков встал.
      — Аудиенция окончена? — с вызовом спросил он.
      Магистр правой ладонью коснулся золотого Бафомета, висевшего на его груди, а левой небрежно махнул, как прогоняют с глаз долой бестолкового слугу.
      От движения руки Магистра заплясали язычки пламени на свечах.
      А Корсакову в грудь ударил ураганный порыв ветра, опрокинул, свали с ног и, как смятую бумажку, швырнул в темноту…

* * *

      Слепящий солнечный свет больно ударил в глаза. Легкий ветерок прощекотал по щеке.
      В теле еще ныла боль от резкого удара.
      От груди Корсакова отлепилась девушка с банданой на голове. Зло блеснула подведенными глазками.
      — Бухой, да? — прошипела она.
      Ткнув Корсакова локтем в бок, пошла дальше.
      Корсаков ошарашено осмотрелся.
      На Манежной площади царила муравьиная суета.
      Несомненно это была Москва, купающаяся в полуденном свете. И, судя по людям, год шел девяносто какой-то… Но точно — двадцатого века.
      Спасская башня тренькнула курантами.
      Корсаков машинально посмотрел на свои часы.
      Час тридцать по полудни.
      «Не может быть!» — ужаснулся Корсаков.
      Получалось, что с момента, когда он вошел в квартиру на Кутузовском прошло всего десять минут.
      — Время работает против вас! — раздалось за спиной.
      Корсаков резко обернулся.
      Очередной блондин-близнец одарил его пластмассовой улыбкой. Развернулся и скользящей походкой двинулся прочь.

      Корсаков сам не понял, как оказался на Тверском. Обнаружилось, что сидит на скамейке, а в руке бутылка пива. Стекло покрыто холодной испариной и приятно холодит пальцы. Значит, купил только что.
      Машинально посмотрел на часы.
      Очередной провал во времени длился около двадцати минут. В принципе, от Манежной площади до Тверского столько и будет, если идти неспешным шагом. Где-то, в другой жизни, в параллельной реальности, или как это чертовщина называется, за двадцать минут московского времени можно… Черт его знает, что можно там, где нас нет и никогда быть не должно.
      «Невесомость», — так определил для себя новое состояние Корсаков.
      Все, вроде бы, привычно, но все тотально другое. Не гадать, где право или лево, где верх, где низ, а просто признать, что их попросту нет. Нет и все. Ты болтаешься в пустоте. Всеобщей, универсальной Пустоте. И никому до этого нет дела. Потому что перед Пустотой все равноничтожно равны.
      «Как перед Светоносным», — мелькнуло в голове Корсакова.
      Он чертыхнулся. Пощупал ноющее плечо. Заглянул под рубашку. Бордовые синяки на коже сохранили форму пальцев. Они были осязаемо, болезненно реальны. Значит, все, с чем они связаны, тоже. А мир вокруг, наоборот, полагалось считать сновидением.
      Корсаков отхлебнул пива. Оно было реальным: горько солодовым, льдисто холодным и колюче пузырчатым.
      Он попробовал поразмыслить, возможно ли такое сочетание реальности двух ощущений, имеющих тотально иную природу. Но уложить в одном сознании боль от стальных пальцев тамплиера и холодок от пива, купленного в киоске на Тверской, не получилось. И он решил плюнуть на всю эту физику с метафизикой.
      — Невесомость, — пробормотал он себе под нос. — Как хочешь, но живи.
      Представил себя космонавтом, болтающим ногами-руками внутри стальной бочки станции «Мир». Усмехнулся.
      Глотнул пива. Закурил. Вытянул ноги. Надвинул на глаза «стетсон», чтобы солнце не светило прямо в глаза. И тем самым исчерпал лимит действий в условиях «невесомости». Больше делать было нечего.
      Корсаков проверил внутренний карман плаща. Паспорт был на месте. Они всегда лежали рядом: футляр и паспорт. А если, что и красть, так именно его. С другой стороны в том мире, где в клетке болтался Жук, а за столом под орденскими стягами заседал Магистр, ценность имели именно карты.
      Но почему их прикарманили без футляра? И главное — как?
      «Здесь не показывают фокусы, но умеют творить чудеса», — вспомнились слова Магистра.
      — Вот и наколдовал бы себе их обратно, чародей союзного значения! — прошептал Корсаков.
      — Вы позволите? — раздалось сбоку.
      Корсаков пальцем приподнял шляпу. Рядом стояла бабуленция из интеллигенции: панама на голове, очечки с толстыми стеклами, аккуратная кофточка, темная юбка в цветочек, белые гольфики на кривых, усохших ножках и дешевые кроссовки. Сумочка-ридикюль подмышкой.
      — Конечно. Скамейка свободна, зачем спрашивать?
      — А вдруг вы кого-то ждете? — проворчала бабуленция.
      «Да, должны подъехать ребята из бюро ритуальных услуг», — чуть не ответил Корсаков. Но вовремя прикусил язык. Фраза для пожилого человека могла выйти двусмысленной.
      Он покосился на бабку, присевшую на противоположном конце скамейке. Она достала из сумки вязание и быстро-быстро защелкала спицами.
      Несмотря на приличный вид, соседка вызывала неприятное ощущение. Возможно, из-за лица, выдающего тяжелый, склочный характер. Похожа она была на старую, отравленную собственной желчью саламандру: ноздреватый носик, выпученные глаза, брезгливо вырезанная складка губ. Странно, но кожа была без единой морщинки, словно натянутая на выпуклые скулы, хотя и нездорово землистого цвета.
      Корсаков потянул носом. Показалось, что от бабки тянет сырым духом подполья.
      «Бред, — осадил себя Корсаков. — Кошки под скамейкой нагадили, или бомж здесь всю ночь дрых, вот и воняет».
      Он снова надвинул шляпу на нос, чтобы ничто не отвлекало, и попытался восстановить в памяти мысль, что мелькнула, когда перебрасывался фразами с бабуленцией.
      «Ждете… Ждете… Кого-то ждете… Ах, да! Чего я жду?! Именно! Собственно говоря, почему именно я должен бегать, как подорванный? У Магистра манекенов, наверняка, как спортсменов в олимпийской сборной Китая. Вот пусть они марафон по историческим местам и устраивают».
      Мысль эта ему так понравилась, что он решил прокачать ее со всех сторон.
      «Что-то тут не так… Даже если допустить, что с картами меня связывает нечто, скажем так, магическое, то зачем рыскать за ними, сломя голову? Только из-за того, что Магистр мне угрожал? А если соврал? Военная, так сказать, хитрость. Сам же проболтался, что их аж девять банд. Ему надо, чтобы я нашел карты, а кому-то, возможно, как раз наоборот. И плохо мне будет, если найду, а не наоборот. Проверить же очень просто. Надо сесть на скамеечке и ждать полуночи. В конце концов, побеждает тот, кто умеет ждать».
      Резкий порыв ветра едва не сорвал шляпу с головы Корсакова. Игорь встрепенулся и успел прижать «стетсон». В нос ударил гнилостный запах болота. То ли ветер принес испарения подмосковных торфяников, то ли где-то поблизости прорвало канализацию.
      Корсаков покосился на соседку. Оказалось, что она придвинулась почти вплотную. Сосредоточенно уткнулась в свое вязание, беззвучно шевеля губами, считала петли.
      В солнечном свете остро отсвечивали быстро мелькающие спицы. Против воли притягивали к себе взгляд. Цокающий звук при соприкосновении стальных спиц вдруг стал резче и громче. К нему добавился шепелявый старушечий шепот.
      — Хвощ, хвощ, хлыст! Уд, уд, урс!
      Сердце Корсакова вдруг судорожно забилось, как сжатый в кулаке птенец. И разом проснулась вся боль, что скопилась в теле. Горло сдавил стальной обруч. В глазах потемнело. Осталось только мелькание лучиков спиц. Уши забило ватой, сквозь которую пробивался только стук и скрежет металла и зловещий шепот:
      — Хвощ, бга, бга, кол. Врон, врон, скрад!
      Корсаков с неестественной отрешенностью понял, что умирает. Ледяной холод уже заструился от стоп к бедрам и от кистей рук в плечам.
      Каким-то осколком сознания он успел выхватить из сгущающегося сумрака два острых, ослепительно ярких луча, летящих точно ему в глаза. Рефлекторно откинул голову и вскинул локоть.
      — Б-га-а! — плеснулся ему в лицо звериный крик.
      Хмарь тут же вылетела из головы, сознание сделалось кристально чистым.
      Корсаков увидел прямо перед собой лицо бабки. Только сейчас оно еще больше напоминало морду пресмыкающегося. Тварь распахнула пасть и оскалила мелкие и острые, как иголки, прозрачные зубки.
      Удар получился сам собой. Просто кулак, не дожидаясь команды ошпаренного неожиданностью мозга, выстрелил по косой вверх. Апперкот врезался в нижнюю челюсть твари, пасть с щелчком захлопнулась. Морда исчезла.
      Хотелось верить, что все это лишь кошмарный сон. Но кулак ныл от боли. А на газоне, метров в двух от скамейки, в безобразной позе развалилась бабка.
      Корсаков все же решил, что задремал и спросонья ненароком долбанул подвернувшуюся под дурную руку бабку.
      Стрельнув взглядом по сторонам, не бегут ли возмущенные граждане и озабоченные милиционеры, подал тело вперед, готовясь встать и идти приводить в чувство вязальщицу.
      Не получилось. Что-то цепко держало за воротник.
      Корсаков, подумав, что зацепился за гвоздь, провел ладонью по воротнику. И обмер.
      Две стальные спицы, пробив толстую кожу воротника, намертво пригвоздили его к скамейке.
      — Ах ты, блин, зараза! — прохрипел Корсаков.
      Бабка, словно услышав его слова, резко вскинулась. Заскребла ногами по траве.
      Лицо разъяренной саламандры теперь было густо серым, совершенно не человеческим. Разлепился безгубый рот, и сквозь мелкие зубки проклюнулся раздвоенный червяк языка.
      Корсаков схватился за бутылку.
      Бабка, зашипев, перевернулась на живот и, гибко, как ящерица, извиваясь, шмыгнула за дерево.
      — Кра-а-ар! — оглушительно взорвалось прямо над головой Корсакова.
      Он закинул голову и с ужасом увидел, что все дерево за его спиной густо усеяно воронами. Они перепрыгивали с ветку на ветку, спускаясь ниже. При этом мерзко разевали черные клювы и выталкивали из брюха это противное истеричное «кра-а-р».
      — Нафиг! — вскрикнул Корсаков, вырвал спицы из доски и сорвался с места.
      Спринтерским рывком пересек бульвар, врезался в толпу у перехода. С Пушкинской как раз повалил поток машин, и собралось несколько десятков людей, желающих перебраться на другую сторону.
      Корсаков. растолкав всех, выпрыгнул на проезжую часть и зигзагами заметался между машинами. Несколько раз бамперы и бока отчаянно ревущих машин жестко протирались по его бедрам. От порезов и синяков спасал кожаный плащ. Под колеса Корсаков не попал каким-то чудом. В последнее мгновенье тело само принимало единственно верное решение и уклонялось от неминуемого столкновения.
      Взмокший, как после марш-броска, он выпрыгнул из стального потока на тротуар.
      За спиной раздался вой тормозов. Потом громкий скрежет и глухой удар.
      Корсаков оглянулся через плечо.
      Над месивом машин высоко в воздух взлетело тело бабки. Тряпично разбросав руки и ноги, она перевернулась и с грохотом рухнула на крышу красной иномарки.
      — А-ах! — выдохнула толпа.
      Покатилась череда тюкающих ударов и всхлипов бьющегося стекла: машины бились друг об друга, зажатые в каменном русле дороги. В пробку, образовавшуюся на переходе, врезались все новые и новые машины, и через пару секунд до самого перекрестка на Пушкинской площади поток замер грудой искореженного железа.
      Из иномарки выпорхнула молодая женщина. Вцепившись в волосы и тряся головой, отчаянно завизжала, перекрыв шум и скрежет массовой аварии.
      Тело на крыше ее машины вдруг зашевелилось. Стало расти и пучиться, как надувной матрас. И вдруг с оглушительным хлопком лопнуло, выстрелив вверх гнойным гейзером. Липкая слизь и куски плоти зашлепали по капотам и крышам машин.
      Толпа издала истошный крик.

* * *

      Многоголосый крик толпы, ор ворон и гудки машин гнали Корсакова все глубже и глубже в глушь переулков.
      На Малой Бронной, тихой и вымершей, он сбавил шаг, но не сдержался и снова перешел на бег.
      Молодая мамаша, выгружавшая ребенка из коляски, не обратила никакого внимания на прогрохотавшего сапогами мимо нее растрепанного человека в черном хлещущем полами плаще. И охранник, вышедший покурить из какого-то офиса, даже не изменил выражения лица, когда Корсаков едва не задел его плечом. Все так же сосредоточено смолил сигарету, устремив бдительный взор вдоль улицы.
      «Что-то не так», — мелькнуло в голове. И Корсаков остановился.
      Повернулся к витринному стеклу французской булочной. С облегчением увидел, что в стекле он отражается. Но девушка, сидевшая по другую сторону стекла, тянула коктейль через соломинку, смотрела в окно… и Корсакова не видела.
      Он для проверки помахал рукой. Ноль реакции. Взгляд девушки проходил сквозь него, как сквозь прозрачное стекло.
      — Чертовщина какая-то, — пробормотал Корсаков.
      Отступил на мостовую.
      Бежать дальше совершенно расхотелось. От кого надо, не убежишь, а кому не нужен, так те даже тебя не видят. И совершенно не понятно, в каком мире находишься. Может, здесь бежишь, а там, где надо прирос к месту. Черт его знает.
      Из отупения его вывел рев ожившего мотора. Одна из припаркованный машин, крутолобый джип, вдруг тронулась с места, круто вырулила на середину дороги и, набирая скорость, понеслась прямиком на него.
      Корсаков понял, что отскочить не успеет. И даже если удастся допрыгнуть до тротуара, то джип добьет там.
      За спиной оглушительно заревел клаксон. Корсаков, не оглядываясь, шарахнулся в сторону. Мимо, едва не зацепив дугой бампера, пронесся бронированный пикап. Шел точно в лобовой таран на джип.
      Водители не сделали ни малейшей попытки отвернуть. Машины врезались точно лбами. Удар получился страшным. Моментально, как от взрыва, хрустальным крошевом выстрелили стекла. Передки машин сплющило в гармошку. Радиаторы выплюнули кипяток и пар. У джипа сорвало и отшвырнуло в сторону водительскую дверь.
      Из пикапа высыпали одномастные блондины, сходу принялись поливать джип из автоматов. Пули цокали и рвали на куски кузов, крошили стекла. Из джипа, не убоявшись шквала огня, дважды бабахнули из помпового ружья. Заряд картечи разнес на куски двух блондинов. Оставшиеся «братья» никак на это не отреагировали. Просто продолжили нашпиговывать джип пулями.
      Корсаков усилием воли отлепил подошвы от асфальта. Качнувшись, сделал первый шаг. Ноги онемели и плохо слушались.
      — Кр-ра-а! — раздалось над головой.
      Мелькнула черная тень, и прямо перед Корсаковым возник чернявый парень с клювастым острым лицом. Глаза у него были бешенными, а улыбка не обещала ничего хорошего.
      Парень резко махнул рукой, едва не чиркнув пальцами по глазам Корсакова, и грациозным пируэтом, присев на одной ноге, попытался провести заднюю подсечку. Корсаков сам не понял, как увернулся.
      Отступил на шаг. Выбросил руку. Пальцы все еще сжимали старухины спицы. Метил в лицо противнику, но попал в пустоту. Парень гибко откинулся назад, почти встав в «мостик», кульбитом перевернулся, и тут же выстрелил ногой в грудь Корсакову. Удар едва не снес Корсакова с ног. Но за спиной откуда ни возьмись оказалось твердая опора, и он устоял.
      Властная и жесткая рука сгребла Корсакова за плечо, отшвырнула к стене. Припечатавшись к ней спиной, Корсаков поднял взгляд и онемел.
      Рыцарь Рэдерик собственной персоной, теперь в цивильном городском костюме, не торопясь доставал что-то из-под пиджака.
      — Кр-а-ак! — выкрикнул чернявый парень.
      Рэдерик криво усмехнулся.
      Он отвел руку в сторону. На асфальт, громко цокнув, упал хвост кнута. Корсаков только в Оружейной палате видел такое страшное оружие: кнут был сплетен из стальных колец, при изгибе каждое, как жало, высовывало острый крюк. Стальной стержень рукоятки заканчивался ребристым набалдашником с остро отполированными гранями.
      Рэдерик щелкнул своим страшным кнутом. Парень отпрянул, сунул кисти рук в рукава и, как фокусник, выхватил из них два кинжала.
      Кнут с воем спорол воздух. Рэдерик даже не сдвинулся с места. Просто взмахнул крест на крест кнутом. Исторгнув горлом короткий сдавленный стон, чернявый уронил руки. Кинжалов он из пальцев не выпустил.
      Раздался треск расползающейся плоти. Обе руки, отсеченные по плечи, опали на землю. Парень остался стоять, медленно проваливаясь на слабеющих ногах.
      Взвыл кнут. Хлесткий удар разрезал тело чернявого пополам. Корсаков с ужасом наблюдал, как тело разваливается на две половинки. Как спелый арбуз. Только под оболочкой у чернявого оказалась желеобразная зеленая каша. И ни одной кости.
      Пахнуло сыростью и прелой гнилью.
      — Это всего лишь грейд. Нежить.
      Одним ударом кнута Рэдерик смел останки на проезжую часть. И они растаяли, как сухой лед на солнцепеке. На асфальте осталась только жирно блестящая лужа.
      У раскуроченных машин беззвучно лопнул огненный шар.
      Жаркий порыв прокатился по переулку.
      Рэдерик, несмотря на то, что ветер разметал его волосы, швырнув на лицо, не обратил никакого внимания на взрыв.
      Он сверлил взглядом глаза Корсакова.
      — Имение Белозерских! — как команду бросил Рэдерик.
      «Мария? Она-то тут причем?!» — не успел выкрикнуть Корсаков.
      Рэдерик угрожающе взмахнул кнутом. Сталь вспорола воздух.
      Корсаков, вжав голову в плечи, отскочил.
      И, не дожидаясь удара, что было сил бросился прочь.

      От Икши до Яхромы электричка следовала без остановки.
      Корсаков выбрал этот народный вид транспорта по двум соображениям: масса случайных свидетелей и скорость. Рассудил, что остановить на шоссе машину и до минимума сократить его земные дни могла даже не особо крутая банда, а уж те бригады, что схлестнулись на Бронной, сделают свое черное дело быстро и следов не оставят.
      А на счет скорости, так и думать не надо: на рельсах пробок не бывает, а на Кольцевой и Дмитровском, наверняка, стоят заторы на десятки километров в обе стороны. В изобилии народа, набившегося в электричку, был еще один положительный момент. То самое «одиночество на публике», когда, хотя и в тесноте, до тебя нет никому дела.
      Корсаков забился в угол, прислонился плечом к окну и даже умудрился задремать.
      Из сна вытащил лязг металла над самым ухом.
      Корсаков распахнул глаза и уставился на то, что со сна показалось ему средневековым орудием пыток. Пальцы с красным лаком на неаккуратных ногтях щелкнули устрашающего вида клещами.
      — Мужчина, ваш билет?
      — Что?
      — Гражданин, ваш билет?!
      Корсаков зашарил по карманам.
      Контролерша, деревенская тетка в распахнутом форменной кителе, терпеливо ждала, обдувая взмокшее лицо.
      — Гражданин, пить надо меньше! — с бабьим подвыванием, вдруг выдала она.
      — Причем тут водка? — возмутился Корсаков.
      — А при том! — Тетка ухватилась за повод сорвать накопившуюся злобу. — Нажрутся и едут без билета.
      Корсаков нащупал в кармане бумажный квиток.
      — Вот билет! Только успокойтесь, пожалуйста.
      Тетка придирчиво осмотрела билет. С явным сожалением лязгнула компостером.
      Она почему-то не отходила от Корсакова. Какая-то искра проскочила между ними, и теперь тетка смотрела на него болючим материнским взглядом. Словно был ей этот помятый и растрепанный сорокалетний мужик родным сыном, что сбежал в мясорубку Большого города, подальше от отупляющего скотства и пьяной тоски родного Завяляжска или Погорелок; только выплюнула его столица, изжевав и обсосав до последней капли жизни, как сотни тысяч до него; и теперь мотаться ему в электричках туда да обратно, то пьяному, то трезво злому, мотаться до конца века: до ножа под ребра, до бутылки по голове или до последнего глотка паленой водки, от которой заснет гробовым сном на полпути между тем, что манило, и тем, что было суждено.
      Корсаков разглядывал одутловатое лицо женщины, на котором навсегда отпечатались осатанелое долготерпие и иступленная надежда на капельку счастья, смотрел на изможденные и увядшие пальцы, мертвые, как соски на вымени постаревшей коровы, на глубоко врезавшееся тонкое свадебное колечко, потускневшее и траченное временем, на скупые искорки фионита в дешевых сережках, на седую паклю волос и мученическую складку в уголках губ, смотрел и чувствовал, что сердце готово разорваться в груди.
      Это была та самая Богиня-Мать, хранительница жизни и очага, к груди которой припадают в моменты слабости и на коленях которой находят вечный покой усталые странники. Это она купает детей и омывает мертвых. Это ее имя шепчут в горячечном бреду и в предсмертном холоде. Это ее слезы смывают все грехи сыновей, это ее сердце способно вместить всю боль мира. Другой Богини под серым небом его родины не найти. Только такая и есть.
      «Мама, ты же знала, что Бог проиграл Люциферу? — чуть не вырвалось у Корсакова. — Почему же ты нам ничего не сказала? Зачем мы мучаемся?»
      Контролерша, словно угадав его мысли, шумно вздохнула и отвела глаза. Сунула ему в руку билет и, раздвигая телом стоявших в проходе, двинулась по вагону дальше.
      Корсаков отвернулся в окну. Уже проехали платформу «Турист», до Яхромы оставалось совсем немного.
      В вагоне ожили, закопошились, задвигали сумками, оторвались от своих мест и стали протискиваться к выходу истомленные духотой пассажиры.
      Корсаков решил, что лучше выйти последним, пристроившись в хвост потока, чем подставлять помятые бока под жесткие локти, корзины и рюкзаки.
      Поезд, клацнув сцепкой, резко сбавил ход.
      Толпа оживилась и стала напирать на тех, кого угораздило набиться в тамбур. Послышался первый мат и злобное шипение.
      Сидевший напротив Корсакова мужик в дачной униформе: камуфляж и панама, проспавший всю дорогу, открыл глаза. Выглядел он типичным армейским садоводом, окопавшемся в круговую оборону на шести сотках. Мясистое бульдожье лицо загорело до багровых складок. Ниже шеи в распахнутом вороте белела тугая кожа.
      Мужик сдвинул панаму на затылок, вытер испарину со лба. На коленях он держал корзинку, накрытую плотной тканью. Из-под тряпки торчал черенок какого-то садово-земледельческого инвентаря и горлышко пластиковой бутылки.
      Корсаков успел встать, но выход еще загораживал живой строй пассажиров.
      — Яхрома? — поинтересовался мужик, глянув в окно.
      — Вроде бы.
      Поезд затормозил, мимо окон поплыла платформа. Народ стал спрессовываться в плотную массу. В тамбуре спор о правилах поведения в общественных местах быстро вошел в стадию взаимных оскорбление и попыток освободить руки для зуботычин.
      — Прибыли. — Мужик расплылся в довольной улыбке. — Слышь, парень, не поможешь?
      Он плутоватыми глазками указал на объемистый рюкзак на полке.
      Корсаков разгадал замысел хитрована. Набросить на плечи рюкзак у мужика не было ни места, ни времени. Народ планировал покинуть вагон, как десантно-штурмовая рота: разом и яростно. А на платформе уже готовились к штурму те, кто собирался ехать дальше. Получалось, кто возьмет в руки рюкзак, тому и тащить его сквозь месиво тел к выходу. А на платформе лишь спасибочки получит.
      «Вечно я жертва собственного благородства», — проворчал Корсаков, нахлобучивая «стетсон».
      Но видимых причин для отказа не имелось, да и не хотелось зря трепать себе нервы в бестолковой перебранке. Он развернулся, широко расставил ноги и вскинул рук, вытягиваясь за рюкзаком.
      «Подставился!» — Холодный шепоток прощекотал ухо.
      Корсаков вдруг до льда в мышцах осознал, в какой беззащитной позе находится.
      Бросил загнанный взгляд через плечо.
      А сзади тихо, но яростно, как в ночном окопе, бушевала схватка.
      Мужик, багровый от натуги, сопел и мученически корчил рожу. В правой руке он сжимал за деревянную рукоять огромный тесак. Лезвие было направлено точно в спину Корсакову. Несмотря на вздувшиеся мышцы, руку с ножом мужик ни на миллиметр ближе у цели продвинуть не мог. В кисть ему до белых костяшек на кулаке вцепился молодой парень в серо-зеленом спортивном костюме. Со стороны их поединок напоминал банно-пивную забаву — армрестлинг. Если бы не отполированная сталь тесака.
      Корсаков был единственным в толкучке и суете, поднявшейся в вагоне, кто видел, что происходит. И кто понимал, что же происходит. Лица парня он видеть не мог, но вполне хватило круто выбритого белобрысого затылка.
      Корсаков оказался зажатым дерущимися в узком промежутке между скамьями. И путь для бегства был только один — в окно.
      Он со всей силы надавил на раму, опустив ее вниз до максимума. Щель получилась меньше, чем хотелось, но при желании жить и не в такие проскальзывали.
      Вцепился в решетку багажной полки. На последок оглянулся. Рожа дачного ветерана потеряла всякие человеческие черты, теперь это была морда ящера с вытаращенными глазами и косо вырезанным плотным ртом.
      Корсаков не сдержался и по-каратистски лягнул монстра в челюсть. Тот дернул головой так, что на шее свернулись тугие складки. Рука, все еще остававшаяся человеческой, дрогнула, лезвие качнулось вверх.
      Блондин не удержал равновесия, качнулся и грудью навалился на монстра. Раздался чавкающий звук. Сквозь ткань куртки, вспоров букву «К» в слове «NIKE», проклюнулось лезвие тесака. По спине блондина стало быстро расползаться темное пятно.
      Корсаков вскинулся, потянулся и бросил ноги в поем окна. Когда вошел до поясницы, провернулся, ложась животом на раму. Жесткое ребро рамы пересчитало все ребра.
      Он рванулся, толкая себя глубже в пустоту. Успел увидеть, что блондин схватил мужика за голову, выгнул спину от усилия, распахнул в немом крике рот. И голова мужика треснула, как арбуз. В потолок выстрелила белесая кашистая струя.
      Корсаков рухнул вниз. Жестко приземлился на зад. С секунду приходил в себя. Никак не мог оторвать взгляда от стекла, густо заляпанного кровью и белыми комками.
      Из вагона вырвался истошный рев.
      Корсаков подхватил свалившуюся с головы шляпу, на четвереньках перебежал через рельсы и кубарем покатился под платформу.
      По свободному пути, распугивая всех гудком, несся встречный поезд.
      Показалось, что из соседнего вагона электрички кто-то тем же способом, что и Корсаков, через окно, сиганул на рельсы.
      Встречный взвыл истеричным гудком. С бешеным грохотом мимо Корсакова пронесся локомотив, таща за собой товарные вагоны.
      Вдруг сцепка оглушительно залязгала. Раздался протяжный стальной скрип и мощные удары бьющихся на привязи вагонов.
      Истеричной скороговоркой, со свербящими душу эфирными подвываниями, заголосили динамики на столбах.

* * *

      Паника и крики на платформе, как магнит притянули к себе всех обитателей станционной площади.
      Остался только хозяин потрепанного «жигуля» с распахнутым зевом багажника. Рядом с колесо стоял мешок картошки. К мешковине был пришпилен листок с надписью: «5 р. за кг.».
      Корсаков осмотрел площадь и прямиком направился к «жигулю».
      Дядька с внешностью механизатора бросил на него оценивающий взгляд, быстро вычислил причину интереса, и напустил на себя независимый вид.
      — Бог в помощь, командир, — приветствовал его Корсаков. — Заслуженного художника СССР еще возить не доводилось?
      Дядька поправил замасленный картуз.
      — Ты, что ли, заслуженный?
      Корсаков отряхнул шляпой плащ, припорошенный белой пудрой гравия. Подумал, что сил на долгий спектакль не осталось, и если дядька быстро не согласится, то придется применять силу. Пусть даже с угрозой сесть потом за угон. Лучше уж на три года в лагерь, чем на веки вечные в клетку рядом с Жуком.
      — Восстанавливаю усадьбу Белозерских. В Ольгово. Подбросишь?
      — В Ольгово? Так там уже, вроде, есть художник.
      — Иван? Он всего лишь реставратор. А я — автор проекта. Почувствуй, так сказать, разницу.
      Дядька нашел в кармане семечку. Толстым ногтем отколупал шелуху, бросил зернышко в рот.
      — Я картошку тута продаю. — Он указал на мешок. — Ни хрена сегодня не продал.
      — Оно и понятно, все покупатели в Москве.
      — А мафия где? Там же. Прямо на Кольцевой отымут, сунут в карман рвани — и поворачивай оглобли, пока цел. Так-то! А на что бензин покупать? Картошку в бензобак не заправишь.
      Через площадь, грузно переваливаясь на полусогнутых ногах, затрусил милиционер.
      — Слышь, Жорка! Чой там? — заорал ему дядька.
      Милиционер сбавил скорость. Сорвал с головы фуражку, обмахнулся, как веером.
      — Да, бля, кто-то не рельсы упал! Щас фарш собирать будем.
      — Мост через рельсы пятый год чинят, чо ты хош!
      — Ай! — отмахнулся милиционер и побежал к станции.
      — Такие дела, заслуженный.
      Мужик с выражением посмотрел на мешок.
      Корсаков прикинул, что дядька вполне человек, раз знается с местным ментом. А что рожей не вышел, так это генетика и регулярная алкогольная интоксикация.
      — Картошка-то нормальная? — привередливо, как на базаре, спросил он.
      — Первый сорт! — с радостью включился в торг дядька. — Хош жарь, хош вари, хош так ешь. Чистый крахмал.
      — От крахмала, командир, только воротнички стоят, — пробормотал Корсаков, делая вид, что разглядывает плоды аграрного творчества, насыпанные в мешок. — У тебя приличным мясом разжиться можно?
      Дядька с сомнением посмотрел на одежду Корсакова.
      — На счет кабанчика только по осени. Не сезон.
      — Буду иметь ввиду. — Корсаков сунул руку в карман. Вытащил ворох банкнот. — Мне работяг кормить надо. Как тебя зовут?
      — Гавриил. Можно и Гаврилой. Не обижусь. — Дядька прочно вцепился глазами в деньги. — А вас как?
      — Алексей Примак, — не моргнув глазом, соврал Корсаков. — Член правления Московского союза.
      «Член правления», «Московский» и «союз», в союзе с ворохом купюр, произвели на мужика неизгладимое впечатление.
      — Решим мы с тобой так, Гавриил. — Корсаков решил тут же закрепить успех и деловито стал выуживать сотенные. — Двести за мешок картошки. Плюс сто за доставку. И осенью подгонишь нам кабанчика. О цене договоримся на месте.
      Кадык на морщинистой шее дядьки дрогнул.
      Корсаков протянул деньги.
      — А твоя колымага быстро ездить умеет? — Корсаков с сомнением посмотрел на частный самосвал для картошки. — Что-то она мне не внушает…
      — Да она летает! А я самую короткую дорогу знаю.
      Дядька выхватил деньги и быстро сунул в нагрудный карман рубашки.

* * *

      «Рожденный ползать, летать не может» было сказано по «жигули».
      Обрусевший «фиатик» старался, как сивка, но больше, чем позволяла дорога, выжать из себя не мог. Он дребезжал, постукивал и поскрипывал, брыкался на каждом ухабе, но все безрезультатно. Стрелка спидометра качалась на отметке «шестьдесят».
      Возможно, он и мечтал в новой жизни родится «лендкрузером» или «гранд чероки», но железным нутром своим уже осознал, что нет смысла в реинкарнации, если экспортируют тебя в Россию. Российские дороги укатывали и не такую технику. Немецкие «тигры» и те не выдержали.
      Невдалеке от дороги в зарослях ивняка мелькнула речушка. Черная сонная вода. Белый комок спящей на воде утки.
      «Мария», — по странной ассоциации всплыло в голове.
      Корсакову вспомнились умиротворение покой, исходящий от молодой женщины, подруги Ивана Бесова.
      «Действительно, когда она рядом, словно у тихой речушки сидишь. Неспешно течет вода, не путая мысли и не зовя за собой. Просто сочится из ниоткуда в никуда. Сама по себе, сама в себе. Можно окунуть пальцы в темную воду и, как в зеркале, увидеть, что было и что будет. И знание это не сделает тебя несчастным. Просто еще лучше осознаешь, что место тебе здесь — у тихой воды, в тени деревьев. Покой. Ни омутов тебе, ни водоворотов, ни белых от ярости водопадов. Песок на дне виден, как через темное стекло. Да изредка мелькнет тень рыбешки. Покой между небом и землей».
      Все женщины Корсакова были стихиями. Амазонками, ниагарами, ориноко и ленами. Самая примитивная была Невой-рекой, что умеет течь вспять и выходит из гранитных берегов, когда ей заблагорассудится. Была еще таинственная речка Квай. Стратегического значения ручей в джунглях. И было делом чести, как в том классическом фильме, навести через нее мост. Не сложилось. В самый последний момент все полетело к черту. Одна радость, что попробовал…
      «Ивану просто повезло. А может быть, просто знал, что покой дороже, к-хм, гидротехнических характеристик».
      — Щас мост будет, уссышься, — пообещал водитель Гавриил.
      Корсаков с обреченностью пресытившегося туриста приготовился восторгаться местной достопримечательностью.
      Та же самая речка, что вызвала ассоциации с Марией, попетляв по лугу, пересекла проселок.
      Мост через нее оказался чисто символическим. Вбитые в дно реки бревна и остатки настила.
      Гавриил со смаком вдавил тормоз. Машина, чуть не просыпавшись деталями на дорогу, резко замерла, клюнув передком.
      — Во! — С гордостью экскурсовода-энтузиаста указал Гавриил. — «Мост жизни» называется. На ту сторону перебрался, считай, будешь жить.
      От настила остались только две подозрительного вида доски, ничем не закрепленные. Высота мостика была метра полтора, плюс глубина речки около того. Не знаменитые «Золотые ворота», конечно, но падать неприятно. Даже если уцелеешь, машину без трактора уже не вытащить.
      — И нафига ты меня сюда привез?
      — Так, дорога короче.
      — А это что? — Корсаков ткнул в сторону мостика.
      — Ай, ерунда. Я же местный. Каждый раз тута езжу.
      — Вредительство какое-то, — проворчал Корсаков. — Ну, кому он помешал?
      Гавриил глубокомысленно хмыкнул.
      — Обществу.
      — Чему-чему? — спросил Корсаков.
      — Городскому не понять. Обществу. Людям, в смысле. — «Людям» он произнес с ударением на первый слог, невольно зарифмовав с пятибуквенным обозначением нестойких на передок женщин. — Людям нормальным помешал.
      Гавриил помусолил пальцами козырек кепки. И продолжил посвящать городского в перипетии местной общественной жизни:
      — Там, за бугром, — он махнул на пологий склон, — ферму один наш организовал. В смысле, за длинным рублем потянулся. Взял в аренду коровник старый, дерьмо выгреб, доилку починил, скотину в стойло поставил. Картошку посадил аж на двенадцати га, ага! Кукурузы на силос. Еще чего-то там… А, свеклу с морковкой. Не, морковь у него тепличная. Прикинь, да? Как говорят, экологическая. Без химии, значит.
      — Решил человек бизнесом заняться, что тут плохого?
      Гавриил цыкнул зубом.
      — Плохо, что спохабился он от денег. Через губу стал разговаривать. А общество это не любит. Не… Вот мост ему и разобрали. Чтобы не выеживался. На легковушке проехать можно, а на технике — шиш. Как, например, комбайн его канадский тута проедет? Не пройдет он тута.
      Из бревен остова торчали устрашающего размера ржавые гвозди. Колея из двух досок по ширине предназначалась для узких шин легковушки.
      — Бред какой-то!
      — Ну, Семен, мужик сообразительный. Дал кому надо бутылку, ему две бетонные плиты в речку бросили. Там, на лужку. — Гавриил махнул налево. — Соорудил себе, значит, брод. Но и на эту пидерсию общество укорот быстро нашло. Стал Сеня силос косить, а тут — херак! Гайку в молотилку-то и засосало. И звездец его комбайну. А ремонт, знаешь, сколько стоит? Ого! Каждую финтифлюшку из Канады почтой получать надо. Так то!
      — Откуда гайка взялась?
      — А, делов-то! Привязал веревочку, раскрутил и запулил на кукурузу. Пущай растет, ха-ха-ха!
      — Так это вы ему гайку подбросили?!
      — И не одну. Для верности штук двадцать повесили. А чо? Общество уважать надо. А то он, нате-хрен-на-вате, на канадском комбайне рассекает!
      — Красивый хоть комбайн?
      Гавриил разом погрустнел.
      — В том-то и дело, что красивый. Белый весь. По полю едет, чисто лебедь плывет. — Он шмыгнул носом. — И кресло там все такое… Как у врача. И руль крутишь одним пальцем. Я же всю жизнь на комбайне «Нива» отпахал. Та еще техника! Как для врагов делали, ей богу! Трясет, аж мозги вскипают. Баранку крутить — руки отвалятся. И чинить ее замучаешься. День молотишь, два — ключами гремишь. А тут — Канада!
      — Сам бы в фермеры пошел, чего на зависть исходить?
      Гавриил покачал головой.
      — Не. Не получится. Люди не пустят. — Он кивнул на мостик. — Ты не смотри, что разбабахали. Все на свои места встает, порядок будет. Последний год маемся. Семен плюнул-таки и в город подался. А ферму с пристройками, ох он там и настроил! сын районного прокурора к рукам прибрал. Теперь там охотничий клуб будет, или что-то там типа того. Говорят так, я точно не знаю. Но порядок будет! И мост, сказывали, к осени из бетона поставят. Хозяин пришел, знать, все по уму будет.
      — А без барина вам не жить?
      — Усадьбу же не для себя, поди, до ума доводите? Тоже, небось, хозяин на нее есть. Вот и я говорю: как они все себе под зад подгребут, тогда мы работать и начнем. А пока там, наверху, бардак, то мы тут одной картошкой перебиваемся.
      Гавриил надвинул кепку на глаза и хлопнул крепкой ладонью по рулю.
      — Так мы сделаем. Вы по мостку пехом пройдите. И с той стороны мне отмашки давайте. А то, не приведи господь, колесо с доски сковырнется. Сможете?
      — Ты руль, главное, удержи, Гавриил.
      Дядька хмыкнул.
      — Не боись. Все будет, как у молодого.
      Корсаков толкнул плечом дверь.
      Вышел и сразу же задохнулся от пьяного запаха разнотравья.
      Постоял, разглядывая темные тучи, клубящиеся на горизонте. Солнечный свет, забродивший в них, и косые лезвия лучей, бьющие в землю, и глубокое синее небо, напомнил ему картины старых мастеров.
      Корсаков, раскинув руки, чтобы удержать равновесие, пошел шаткой доске. Не удержался, и посмотрел вниз, где между коричневых илистых бревен журчала черная вода.
      То ли порыв ветра налетел, то ли какой-то сбой случился в вестибулярном аппарате, но в голове у Корсакова качнулся тяжелый маятник, гулко ударив по вискам. Что-то щелкнуло в глазах, и, показалось, что все вокруг подернулось полупрозрачной дымкой. Контуры предметов размазались, а краски стали гуще, насыщеннее.
      «Жигуленок» пополз по доскам, их ширины едва хватало для того, чтобы на них уместились шины, а толщина заставляла предательски замирать сердце. К тому же доски похрустывали и поскрипывали, принимая на себя тяжесть машины.
      Корсаков добросовестно помахивал то левой, то правой рукой, но в душе осознавал, что дело не в его подсказках, а в мастерстве и интуиции водителя. А по большей части в том, смотрит ли на них в этот момент кто-то всесильный, спрятавшись за клубящимися облаками. Или давно махнул рукой.
      Доски громко щелкнули и задрожали, когда задние колеса прокатились по ним последние сантиметры.
      Водитель с облегчением газанул, подогнав машину к отступившему на обочину Корсакову.
      Плюхнувшись на сиденье, Корсаков сразу же достал сигареты.
      — После такой работы, — он трясущимися пальцами полез в пачку, — даже Минздрав рекомендует перекурить. Угощайтесь, Гавриил.
      Дядька взял сигарету, покрутил в закургузлых пальцах, сунул в рот.
      — Благодарствую, — хмуро произнес он.
      Задумчиво покачал головой.
      — Что-то не так? — спросил Корсаков.
      — Гроза будет. — Гавриил поцарапал ногтем висок. — Как газировку в башку налили.
      — И у меня тоже самое, — поддакнул Корсаков. — И что характерно, ни грамма второй день в рот не беру.
      Гавриил цыкнул зубом и натужно улыбнулся.
      — Резко тоже бросать нельзя. У нас один бросил, ага. Сразу — «белка». Вожжами вязать пришлось.
      — Лихо.
      — А то! Вон Горбачев все разом захотел. И что вышло? Чистая «белка»!
      Гавриил со скрежетом переключил скорость.
      — Как приедете, так сразу стакан примите. Коньяку, или чего вы там употребляете. — Он пыхнул сигаретой. — Я, к примеру, наливочки приму. Ох, теща моя наливку делает!
      — Вкусная?
      — Сам удивляюсь. — Гавриил кивнул. — Баба — ведьма ведьмой, а наливка у нее — первый сорт. И почему так?
      — Бывает… До Ольгово далеко?
      Машина как раз взобралась на пригорок. Слева шла реденькая посадка, справа раскинулось поле кукурузы, подпертое с тылу густой рощей.
      — Проехали Ольгово. — Гавриил указал за рощу. Над деревьями золотом горел крестик. — Вон оно — имение. Счас кругаля дадим, и, считай, дома.
      Корсаков расслабленно откинулся в кресле. Он не ожидал, что дорога займет так мало времени, и, главное, никакой черно-магической чернухи не произойдет.
      Тучи на горизонте сдвинулись и густым, черным фронтом поползли к солнцу.
      «До дождя успею», — присмотревшись к их движению, решил Корсаков.
      Машина, скатываясь с пригорка, ходко набирала скорость.
      В самом народном русском автомобиле вдруг проснулась итальянская родословная. В работе двигателя появились ровные, уверенные нотки. Из-под капота исчез лязг и скрежет, даже навязчивый запашок масляной гари пропал. Рессоры мягко принимали на себя все неровности дороги. И скорость неуклонно, без всяких видимых и слышимых усилий, все нарастала и нарастала.
      Мелькавшие слева стебли кукурузы слились в монолитную зеленую стену. В приоткрытом окне дико завыл ветер.
      Корсаков хотел сказать что-то типа «кто же не любит быстрой езды», повернулся к водителю. И осекся.
      Гавриил тупо уставился в лобовое стекло. Сигарета тлела в плотно сжатых губах. Руки мертвой хваткой сжимали руль.
      — Эй, командир! — окликнул его Корсаков.
      Никакой реакции.
      Корсаков помахал ладонью перед глазами Гавриила. Никакой реакции.
      Он в страхе вцепился в руль. Но ни на миллиметр сдвинуть баранку не смог. Руки Гавриила, как сваркой приварили к рулю. Мышцы налились стальной твердостью. Корсаков попытался пинком сбить ногу Гавриила с педали газа. Но она, словно, приросла к полу.
      А ветер, врывающийся в окно, уже хлестал с яростной силой. Двигатель вдруг смолк. Но машина беззвучно и неукротимо стала увеличивать скорость.
      Корсаков рванул ручку двери, сильно навалился плечом и выбросил себя из кабины.
      Удар получился жестким. Даже прокатившись по обочине, Корсаков не смог погасить скорость. На кочке его подбросило и, как куклу, швырнуло об землю.
      Воздух вылетел из легких. В глазах померк свет. И в кромешной мгле засновали яркие светлячки.
      Когда они угасли, сознание безвольно рухнуло в пустоту…

* * *

      Он пришел в себя от жесткого толчка в плечо.
      Перед глазами плавала красная муть. Словно вокруг все залило водой, в которой потрошили рыбу. Мерзкий запах лип к лицу, пробирался в ноздри и до рвотных позывов заполнял легкие. И на душе было гадостно, будто весь вывозился в той рыбьей требухе.
      Корсаков пошевелил стопами и кончиками пальцев рук.
      «Уже легче, позвоночник цел», — тягуче медленно проползла мысль.
      Он набрался сил и попробовал привстать. С ужасом ощутил, что тело сковано, как стальной броней, неподъемной и несгибаемой тяжестью. И тут же новый удар опрокинул его на землю.
      Больно ударившись затылком, Корсаков зажмурился.
      Мысли перепуганными мышками засновали в голове. Ни одной здравой. Одна паника.
      Он вычленил главную. Самую очевидную и, вне зависимости от вариантов ситуации, в которую попал, максимально точную.
      «Белая сибирская лисичка. Шесть букв. На „пэ“ начинается, на „цэ“ кончается».
      Что-то острое кольнуло в лоб.
      — Le Templier!  — пророкотал металлический голос.
      Корсаков распахнул глаза.
      Над ним, закрыв собой солнце, нависал закованный в броню всадник. Конь под ним был самый настоящий, мощный, ярый, шумно выстреливающий воздух из ноздрей. И пена с его губ капала самая настоящая. Белая, пузырчатая. Копыта нетерпеливо топтали землю.
      Рыцарь опустил копье с раздвоенным флажком на древке. Стальное острие смотрело точно в грудь Корсакова.
      «Нет, это не писец, а классическая „белка“. В народе именуемая делириум тременс, — тупо решил Корсаков. — Допился-таки».
      Согласно медицинскому справочнику, бредовая картинка дополнилась соответствующим звуковым сопровождением.
      Звуки нахлынули, как прибой, разом со всех сторон. Лязг железа, вой, скрежет, тупые удары, истошные крики, всхлипы и стоны. Можно было подумать, что угодил в самую гущу автомобильной аварии. Если бы не громкое ржание коней и дробный стук копыт, сотрясающий землю.
      «Как это мило», — не к месту улыбнулся Корсаков.
      Внутри уже зрела готовность признать это бред единственной и неоспоримой реальностью, не сопротивляться, плюнуть и раствориться в нем, навсегда отрезав себя от иной жизни. Живут же тихие психи, законопатив себя в своем мирке, и не особо горюют. Зачем бунтовать и доказывать себе и другим, что можно в пятидесяти километров от Москвы встретить рыцаря на боевом коне? Проще прикинуться тихим психом и регулярно получать дозу кайфа с таблеточках и бесплатную кашу-размазню.
      Рыцарь дал шенкелей коню. Стальной кентавр, вскидывая страшные копыта, угрожающе двинулся на Корсакова.
      «Это же понарошку», — вильнула хвостиком слабовольная мыслишка-мышонок.
      И тут в какофонию битвы врезался звук лопнувшей басовой струны. Что-то со свистом вспороло густой воздух. С лязгом прошило панцирь на груди рыцаря.
      Конь вздрогнул, с храпом пошел боком. Рыцарь стал заваливаться в седле. Уперся острием копья в землю, прямо у ног Корсакова. Но сдвинуть себя он уже не мог. Просто, с силой навалясь на древко, пытался удержать равновесие.
      А из рваной небольшой пробоины в панцире проклюнулся темно-красный родничок. Кровь, самая настоящая кровь, тонкими ниточками побежала по отполированной до блеска стали нагрудника.
      Гулкими точками задрожала земля. Из-за спины Корсакова вылетел всадник в белом плаще поверх лат. Вскинул коня на дыбы.
      На долгую секунду умерли все звуки, а сетчатка глаз Корсакова отпечатала на себе эту жуткую в своей смертоносной мощи сцену: конь шарахающийся, трусливо пригнувший голову, конь, передними копытами проткнувший воздух, высоко вскинувший на своей спине всадника, занесшего над головой стальной кнут, и неуспевающего отразить удар рыцаря, сваливающегося с седла.
      Рывком кадр сдвинулся. Конь ухнул вниз, добавляя силы в удар седока. Стальной зубчатый язык кнута с воем вспорол воздух. И, как лезвие скальпеля, точно и ровно, по косой рассек от плеча до седла рыцаря и снес голову его коню. Поверженный кентавр с грохотом рухнул на землю. А другой, в белой попоне и белом плаще победно застыл в свечке над поверженным врагом.
      Корсаков задохнулся от вони крови и внутренностей, хлестнувшей в лицо. Подтянул ноги, пытаясь встать.
      Победитель, осадив взбесившегося коня, заставил его топтать землю на одном месте. Из-под яростных копыт брызгала пыль, смешавшаяся с кровью. Багровые брызги бусинками висли на белой попоне и плаще седока.
      Перебросив кнут через седло, белый рыцарь поднял забрало шлема.
      Из темной тени на Корсакова глянули стальные глаза Рэдерика.
      — Встань и сражайся! — прогремел металлический бас.
      Рэдерик жесткой рукой развернул коня и, пришпорив, бросил в галоп.
      Корсаков, преодолевая стальную неподвижность мышц, с трудом встал на ноги.
      И чуть снова не рухнул на землю.
      Вокруг, сколько хватало глаз, шла безумная, дикая сеча.
      В лучах багрового солнца искрились латы и клинки. Трупы лошадей и людей были навалены грядами, штурмуя которые, яростно рубились еще живые. Кто здесь за кого, уже было не понять. Бой вошел в стадию священного жертвоприношения, когда уже не важно, убьешь ты, или убьют тебя. Небеса алчут грешных душ, а земля вопиет о жаркой крови. И твое дело отдать им душу и кровь. Свои или чужие.
      С шелестящим звуком, будто птичка чиркнула крылом, над головой Корсакова прошмыгнула стрела.
      Он развернулся, чтобы увидеть, откуда стреляют. И грудью принял новую.
      Искаженное страхом зрение, как при замедленной съемке, показало каждый миллиметр ее полета. Вынырнувшая из багровой мути, стрела неестественно медленно приблизилась к груди, звонко цокнула о то место, где замерло сердце, и сломалась пополам.
      Корсаков рефлекторно прижал руку к груди.
      На нем был стальной панцирь, прикрытый белой холстиной плаща. Руку закрывала чешуйчатая боевая перчатка с острыми шипами.
      Стреляли со стороны плотной группы латников, надвигающихся ромбом, острым углом таранящих хлипкий, разрозненный строй пехотинцев-копейшиков. С лязгом и грохотом стальной ромб подминал под себя все новые и новые жертвы, насаживал на копья, рубил мечами и перемалывал копытами лошадей.
      Сознание Корсакова так и не примирилось с этой багрово-красной, тошнотворной и смертельно опасной реальностью. А внутри уже всколыхнулась неизвестно откуда взявшаяся ярость. Белый огонь вспыхнул в груди и выжег остатки сомнений.
      Правая рука сама собой нашла на поясе рукоять меча.
      Взлетевший в воздух клинок молнией сверкнул в лучах мутного солнца.
      — Viva Dei — Sent Amor! — сам собой вырвался из его горла яростный крик.
      Боевой клич рыцарей Тампля, исторгнутый его хриплой глоткой, перекрыл шум битвы.
      В ответ на крик Корсакова сразу в нескольких местах протрубили рога.
      Копейщики разом оглянулись.
      — Chez moi, les infants de la veuve! Chez moi!!
      Услышав команду, копейщики бросились к нему. Скользили по лужам крови и кучам внутренностей, запинались за трупы, падали в грязь. Но вставали и бежали на зов.
      Словно чувствовали, что единственное спасение от стальной мясорубки, что упорно таранила себе путь, там — где стоит одинокий рыцарь в белом плаще с алым крестом на груди.
      Первые уже добежали и без команды стали выстраиваться в каре. Грудь закрыта щитом. Древко под наклоном, прижатое ногой к земле. Холодное острие — в грудь врага. Яростный взгляд — в глаза врагу.
      Строй, как магнит стал притягивать к себе отставших.
      Короткий, злой смех сам собой родился в груди и выплеснулся наружу. Усиленный эхом стального панциря, он долетел до копейщиков. Они, сначала не дружно, а потом все разом и все громче и громче, подхватили его.
      И над строем заколыхался яростный и страшный хохот обреченных.
      Меч вычертил «восьмерку», со свистом вспоров воздух.
      Рукоять ладно лежала в ладонях. Кисти были полный гибкой силы. Сердце мощными ударами гнало по венам горячую кровь.
      Он опустил забрало шлема.
      И солнце померкло. И мир погрузился во тьму…

* * *

      Вскрикнула ночная птица.
      Над травой ползла густая кисея тумана. Стволы деревьев тонули в молочном мареве. Среди разрывов в плотной листве крон светлячками роились звезды.
      Удушливо пахло болотной сыростью. Холод, поднимавшийся от земли, пробирал до костей.
      Корсаков сорвал бархатистый на ощупь длинный лист, рассеченный на узкие зазубренные лоскутки. Помял и поднес к носу. Вдохнул щекочущий еловый запах.
      «Папоротник. Значит, лето, — медленно родилась мысль. — Но хотелось бы знать, где?»
      Он осмотрелся. Лес лесом. Глухомань.
      — М-да. Занесло.
      В сознании уже мутнели и умирали, как туман на рассвете, воспоминания о битве.
      «Рыцарем, пусть даже и на поле боя, быть приятнее. Однозначно, как выражается Жириновский. Определенность не может не радовать. А кто я сейчас, и, главное, где? Хрен его знает».
      Корсаков почесал лоб. С удивлением обнаружил на голове верный «стетсон».
      Шляпа и Жирик убедили, что находится в… В общем, в более привычном для себя времени. Точку в пространстве можно было определить позднее.
      Он встал, отряхнул от лесного мусора плащ. Подобрал палку. Попробовал на колене ее прочность. Решил, что за посох и дубинку вполне сойдет.
      Развернулся, выбирая, куда направить шаги. Принципиальной разницы не нашел. Трава по колено. И никаких признаков тропинки.
      — Надо дождаться рассвета, — решил Корсаков. Наученный опытом последних суток, добавил: — Если он тут бывает.
      Поворошив посохом в траве, набрал сухих веточек и толстых коряжек. В кармане нашел зажигалку. И полпачки «Кэмела». Вид классического верблюда несказанно обрадовал.
      — Есть в жизни непреходящие ценности, — усмехнулся он.
      Чиркнув зажигалкой, развел слабенький костерок.
      Тьма отступила и загустела на границах круга, очерченного светом огня.
      Корсаков присел на корточки, прикурил от тлеющей хворостинки.
      Увидел себя со стороны. Грустно усмехнулся. Рекламный ковбой, да и только.
      Закинув голову, выпустил к звездам струю дыма. Стал следить, как табачное облачко, подсвеченное огнем, поднимается к дырам в плотной массе листвы. Звездочки мирно помигивали алмазными глазками.
      Корсаков выбрал одну, самую симпатичную на его взгляд, и стал ждать, когда она коснется рваного края дырки в листве, в которой она плавала, как светящийся головастик в лужице.
      Сигарету докурил до самого фильтра, а звездочка не сдвинулась ни на миллиметр.
      — Пуф! — выплюнул остатки дыма Корсаков.
      По его минимальным знаниям астрономии, с грехом пополам усвоенным в школе, такого просто не могло быть.
      Небо проворачивается, или земля вращается, что не суть важно, со скоростью градус в четыре минуты. Иными словами, за десять-двеннадцать минут, что горит сигарета, звезда по всем законам небесной механики обязана была сдвинуться почти на полсантиметра.
      — Е-мое, опять попал! — Корсаков в сердцах сплюнул.
      Швырнул скомканный фильтр в огонь.
      За черной ширмой кустарника, со всех сторон огораживающего полянку, послышался шорох и сиплое дыхание.
      Корсаков схватился за посох. Вскочил на ноги, лицом к источнику звука. Хватило сообразительности перешагнуть через костер, поставив огненную преграду между собой и незваным гостем.
      «Только бы не звероящер какой-нибудь!» — хихикнула в голове глупая мыслишка.
      Кусты с треском раздвинулись. На поляну выползло мохнатое бесформенное существо, ростом с теленка. Оно постояло, прячась в сумраке. Потом гнусаво вскрикнув, распалось на три части. Каждый комок, переваливаясь и шурша травой, пополз к огню.
      Корсаков напрягся. Непонятно что, возможно даже не имеющее отношение к животному миру, достаточно разумно брало его в клещи. Он резко нагнулся, выхватил из костра самую крупную корягу.
      Ближайший ком вступил в круг света. Из-под груды ветоши на Корсакова глянули мутные глаза. Пламя высветило изрезанное морщинами лицо. Опиралось человекообразное существо на толстую палку с мощным набалдашником на конце. Рука, сжимавшая палку, выглядела вполне человеческой. Правда, не знающей горячей воды и мыла.
      Два других мохнатых существа, откинув с голов накидки, тоже показали свои человеческие морды. Именно морды, потому что обезображенные коростами и шрамами лица иначе назвать язык не поворачивался.
      От гостей кисло пахло бомжами. Тягучий и тошнотворный запах этот Корсакову был хорошо знаком. И опыт общения с обитателями клоаки жизни подсказывал, что бомж, конечно же, человек. Но порой уже наполовину — затравленный зверь.
      — Что буркалы выкатил, срань господня? — суровым голосом обратился он к тому, что выполз на свет первым.
      Обвешанные всяческой рванью существа переглянулись.
      Тот, в ком Корсаков опознал старшего, издал нечленораздельный чавкающий звук. Резко смахнул с себя рванную накидку.
      Пламя осветило его лицо, почти до глаз заросшее бородой. Волосы на голове были заплетены в косички: две спускались с висков, одна змеей сползала по затылку. Густые брови нависали над глазницами, почти скрывая блеск глубоко запавших глаз. На мужчине были широкие бесформенные штаны неопределенного цвета, рубашка с завязками у горла и меховая жилетка. Мех ее вытерся, как на лишайном псе; остались клочья шерсти, торчащие жалкими островками среди засаленной кожи.
      Растревожив пламя костра, слетала ветошь с двух оставшихся существ. Танцующие блики выхватили из полумрака фигуру мужчины и женщины.
      Женщина была молодой, но убогой, со впалой грудью, сухими плетями жилистых рук. Лицо обезобразил бордовый нарост, свисавший с нижней губы и бугристой пеной облепивший подбородок. Одежда ее состояла из синего цвета юбки с остатками золотого шитья и холщовой рубахи с оторванными рукавами.
      Второй мужчина был самым страшным в компании. На месте носа у него зияла дыра с рваными краями, правый глаз залеплен сочащейся гноем лепрой, рот с напрочь отрезанными губами щерил щербатые зубы. Волос на черепе было еще меньше, чем шерсти на жилетке вожака. На теле болтался камзол неопределенного цвета. Штаны он соорудил из двух мешков, соединенных на живую нитку. Живот у мужчины был впалый, как у отощавшего волка.
      Бомжей такой степени запущенности Корсакову встречать не доводилось.
      — Так, срань господня, вам тут делать не фига! — объявил он.
      Для пущей доходчивости угрожающе махнул пылающей головешкой.
      Женщина ткнула в Корсакова скрюченным пальцем.
      — Le sorcier! Tuer le sorcier!
      Визгливый голос болью ввинтился в уши Корсакова.
      — Да заткнись ты, уродина! — выкрикнул он, крест на крест отмахнувшись головешкой.
      — Il fait de la sorcellerie!  — завизжала женщина
      Корсаков сделал выпад, как в фехтовании, огнем отпугнув уродину.
      Вожак шамкнул, залив бороду слюной. От локтя до кулака размазал слизь по руке. Утершись, перевел дубину в боевое положение.
      Второй мужчина радостно заморгал единственным глазом. Сунул руку за спину и вытащил меч, перекованный из косы. Женщина, как рассерженный индюк, затрясла бородавчатым наростом на губе. Плюясь проклятиями, судорожно цепляясь за узлы, сорвала с пояса веревку. К обоим концам ее, оказалось, были привязаны по стальному крючку. Со свистом прокрутив свое оружие над головой, женщина первой ринулась в атаку.
      Корсаков шагнул ей навстречу. Футбольным ударом взбил угли и золу из костра, швырнул точно в лицо женщине. Она с воем отпрянула. Космы и юбка покрылись язычками пламени.
      С разворотом уйдя с линии атаки одноглазого, Корсаков уклонился от летящего в живот меча. Провернул в воздухе посох, вспугнув вожака, и обрушил удар на спину безглазого. Тот хэкнул и подломился в коленях. Пинком в зад Корсаков послал его под ноги вожаку. Секунды заминки вожака хватило Корсакову, чтобы наотмашь врезать посохом ему в висок. Вожак выдул кровавый пузырь из распахнутого рта и выронил дубину. Безглазый нечленораздельно заголосил, пытаясь отлепиться от вожака. Корсаков, упав на колено, горизонтальным ударом врезал ему в позвоночник. Раздался громкий треск, словно ветка хрустнула. Крик безглазого оборвался.
      Он обморочно рухнул на спину. В скрюченных пальцах осталась рукоять самодельного меча. Корявое лезвие влажно блестело от крови.
      Вожак, раскорячившись на кривых ногах, продолжал стоять, схватившись за живот. Он судорожно хватал распахнутым ртом воздух. А сквозь пальцы сочилась кров. Из огромной раны в животе с пукающим звуком выползали сиреневые змеи кишок.
      Корсаков с брезгливой яростью прицельно врезал в горло вожака, оборвав его страдания.
      Женщина каталась по земле, не в силах сбить с одежды и волос пламя.
      Одноглазый дернулся всем телом и затих, меч вывалился из его рук. Корсаков поднял уродливое оружие. Удобнее перехватил рукоятку. И метнул меч в копошащуюся в траве уродину. Клинок легко, по рукоять, вошел в впалую грудь ведьмы, пригвоздив ее тело к земле.
      Свербящий крик, сверливший ночь, оборвался.
      Корсаков обвел лихорадочным взглядом поляну.
      — И что дальше? — спросил он сам себя.
      Как ответ, где-то за лесом ударил колокол.

* * *

      За лесом ударил колокол. Один раз. Словно ветер потревожил язык или звонарь случайно тронул веревку.
      — Откуда здесь колокол? — подумал Корсаков.
      И открыл глаза.
      Солнечный день. Сочная зелень травы, крапчато белые стволы берез. Прозрачные, трепещущие листья на хлестких ветках. Ветер пах лугом и близким человеческим жильем.
      За редкими деревьями на краю рощи белела часовенка. Золотой крест ярко горел на фоне низких грозовых туч.
      Корсаков с истово перекрестился.

      Порыв ветра ударил в спину и толкнул через порог.
      Мария, услышав грохот захлопнувшийся двери, вздрогнула. Заторможено обернулась.
      — Игорь?!
      Корсаков прислонился к косяку. Ноги уже не держали.
      В кухоньке вкусно пахло едой и дымком печи. На столе остатки обеда. Судя по изобилию закусок и сервировке того, что осталось нетронутым в тарелках и глиняных плошках, — обед был не обычный. На подруге Ивана была серая холщовая юбка и белая вязанная кофта. Аккуратно прибранные волосы покрывал белый платочек.
      — Мария… Иван дома?
      Мария женским жестом поднесла сжатый кулачок ко рту. С немой болью в глазах смотрела на Корсакова.
      А он медленно оседал, шкрябая плащом по косяку.
      Она успела подхватить его под локоть, помогла дойти до табурета.
      Корсаков рухнул на него, устало отвалился к стене. Снял с головы «стетсон», уронил на пол.
      — Что случилось, Игорь? — прошептала Мария, опустившись перед ним на корточки.
      — Случилось… — едва шевеля мертвым языком, повторил он.
      Потянул носом. С трудом сглотнул слюну. От запахов еды вдруг проснулся волчий аппетит. Он даже не мог вспомнить, когда и что ел последний раз. Живот подвело от боли.
      Мария, словно угадав, стала подвигать к нему плошки с салатами и тарелки с закуской.
      — Ешь, ешь! Господи, что же ты с собой творишь? — запричитала она. — Сейчас горячего дам. Еще не остыло.
      Она метнулась к плите, загремела посудой.
      — Вот. Господи…
      Она поставила перед ним миску с тушеной картошкой.
      Увидев сочные куски мяса, Корсаков застонал. Схватил вилку и стал жадно поглощать, обжигаясь, давясь и чавкая.
      Мария молчала.
      Забив первый голод, Корсаков придвинул салат-оливье. Всегда его ненавидел, называя «окрошкой из остатков завтрака под майонезом». Но сейчас захлебнулся слюной, такой вкуснятиной он ему показался.
      — Иван… где? — пробормотал он с набитым ртом.
      — Батюшку провожать пошел. Сегодня колокол на звонницу подняли. Осветили, как полагается. Батюшку обедом угостили. — Она всплеснула руками. — Ой, ну я безмозглая!
      Она наклонилась и достала из-под стола початую бутылку вина. Развернулась, не вставая со стула, взяла с буфета рюмку. Дунула в нее, поставила перед Корсаковым.
      — Иван не стал, мы с батюшкой чуть-чуть пригубили. А тебе сейчас надо. Как лекарство. Ты ешь, ешь, я налью.
      Мария вытащила пробку и стала лить в рюмку густой красный кагор. Пахнуло лечебными травами, сладкой горечью и чуть-чуть гречишным медом.
      Рука Марии дрогнула, струйка вина соскользнула со стенки рюмки. На скатерти расплылось кровавого цвета пятно.
      Корсаков зажмурился. Вилка выпала из пальцев.
      — Что с тобой? — словно издалека долетел вскрик Марии.
      — Ты зачем взяла карты, Мария? — мертвым голосом произнес Корсаков.
      — Вот в чем дело…
      Бутылка со стуком опустилась на стол. Теплые пальцы сжали запястье Корсакова.
      — Игорь, очнись! Игорь, слышишь меня? Очнись!!
      Он с трудом открыл глаза.

* * *

      — И ты подумал, что я взяла их? Впрочем, логика понятна. Решил, раз человек так много знает о масонах и герметических орденах, то просто не удержится и прикарманит такой раритет. Да, Игорь?
      Анна наискосок мерила нервными шагами кабинет. Корсаков сидел в кресле Ивана, устало вытянув ноги.
      Спрятав кисти рук в рукава вязаной кофты, Мария встала напротив него. Наклонив голову к плечу, ощупала лицо Корсакова долгим взглядом.
      — Игорь, в том-то все и дело, что я знаю достаточно, чтобы опасаться даже прикасаться к таким вещам! — с укором произнесла она.
      За окнами стих ветер. Установилась гнетущая предгрозовая тишина. Воздух в кабинете, казалось, превратился в густой прозрачный кисель.
      — Зачем же меня погнали сюда? — спросил Корсаков.
      — Кто?
      Он вспомнил Рэдерика, замахнувшегося на него стальным кнутом.
      — Не важно.
      Анна вздохнула. Замолчала, глядя в пол.
      — Игорь, есть иная причина, — глухо произнесла она. — Мне кажется, что карты — лишь повод.
      Корсаков разглядывал свои пальцы. Оказалось, они хранят память о тяжелой рукояти боевого меча, о шершавом посохе, о грубо выточенной рукоятки кишкореза, переделанного из косы. Можно было бы легко уговорить себя, что все привиделось, приснилось, явилось в алкогольном мороке. Если бы не эта память, сгустившаяся в суставах пальцев.
      — Игорь! — окликнула его Мария.
      — Да? — Он нехотя очнулся от раздумий. — Я слышал, карты — это повод. Но без них мне не жить. Такой вот расклад.
      — Вы, кстати, раскладывали их?
      Корсаков кивнул.
      Анна тяжело вздохнула и покачала головой.
      — И не помнишь, как легли карты?
      — Не-а.
      Мария отвернулась к окну. За стеклами в сгустившихся ранних сумерках замер парк. Ни один листок не дрожал. Жуткая, неестественная тишина давила на уши.
      — Гроза будет страшная. Батюшка сказал, сегодня День Всех святых. Особый день.
      Она резко развернулась.
      — Игорь, вам страшно?
      Корсаков покачал головой. На сердце, действительно, лежала корка льда.
      — И у вас нет никакого предчувствия? Будто земля вот-вот разверзнется под ногами.
      — Уже на самом дне, — ответил он.
      Анна подошла к столу. Передвинула стопки папок.
      — Подойдите сюда, Игорь.
      В ее голосе прозвучала странная нотка, заставившая Корсакова подчиниться.
      На каменных ногах он подошел к столу. Взгляд упал на цветную фотографию, лежавшую поверх чертежа.
      Снимали на парадной лестнице имения. Стройная девчонка, оседлав гранитного льва, задорно смеялась в объектив.
      «Анна!»
      — Это дочка нашего заказчика, — пояснила Мария. — Хорошая девочка. Со странностями, конечно. Но душа у нее добрая.
      — Я знаю, — обронил Корсаков.
      Мария опустила его руку, заставив положить фотографию на место.
      — Я вам не это хотела показать. Вспомните, что самого невероятного произошло несколько дней назад. Ну, перед тем, как началась чертовщина. Игорь, это очень важно!
      Корсаков с трудом оторвал взгляд от Анны на фото.
      Первое, что пришло в голову, была встреча с Анной. Но, немного подумав, он решил, что ничего невероятного в их встрече не было. Результат броуновского движения разнополых особей в пробирке большого города.
      — Если трудно, просто вспоминайте все подряд, — нетерпеливо подсказала Мария.
      — Жук… Жук появился. И попросил достать старую картину.
      Мария вскинула голову, заглянула в глаза Корсакову.
      — Особенную картину?
      — Как сказать… — Корсаков пожал плечами.
      Мария раскрыла папочку.
      — Эту?
      Корсаков с удивление увидел широкоформатную фотографию «Знаков».
      Бумагу уже тронуло временем, но можно было отчетливо рассмотреть каждую снежинку, парящую сером небе.
      — Откуда она у вас?
      — Из архива Ивана. Когда вы уехали, я упросила показать ваши работы. Очень интересно стало, что и как видит такой человек. И еще предчувствие…
      Она коснулась руки Корсакова.
      — Игорь, это необычная для вас картина, правильно?
      Корсаков кивнул.
      — Никто не въехал. Даже я иногда не соображу, откуда мне в голову пришло такое.
      — Так я и думала.
      Мария достала из-под фотографии лист кальки, испещренный карандашными точками и черточками. Наложила на падающие снежинки.
      — Видите?
      Точки совпали со снежинками. Черточки сложились в угловатые значки.
      — Вы эти знаки рисовали?
      — Да ничего я не рисовал! Просто… Не могу объяснить. Само собой получилось.
      Мария достала из папки машинописный лист. На нем были четко прорисованы все те же знаки.
      — На картине некий текст, зашифрованный шифром тамплиеров, Игорь, — прошептала Мария. — Можете мне верить. Завещание Белозерского, о котором я вам рассказывала, написано такими же знаками. Я скопировала текст и попыталась расшифровать…
      Корсаков обеими руками уперся в стол. Несколько секунд боролся с головокружением.
      — Вам плохо, Игорь?
      — Читайте! — сквозь сжатые зубы, процедил он.

* * *

      «Исполнится срок, и явится Совершенный.
      Он сломает печать в ночь на День Всех святых.
      И восстанут все силы Ада, и смешаются все силы земные.
      Грозе великой быть на Москве.
      Братья, внемлите!
      Пусть степной лис вновь напьется из Белого озера.
      И тогда тот, кто отрекся от Монарха и был готов спасти Монарха,
      Обретет силу великую.
      Он возьмет в руку Копье Судьбы, покорит Ад, спасет мир человеков
      И бросит вызов Небесам.
      Внемлите и исполните, братья,
      Ибо такова воля Светоносного!»

* * *

      — Игорь, вы меня слышите?
      Мария затрясла его за плечо. В голове горячей жижей плеснулась боль.
      — Да, — выдохнул Корсаков. — Что это за бред?
      — Это предсказание.
      — А я-то тут причем! — простонал Корсаков.
      Мария провела теплой ладонью по его щеке. Заглянула в глаза.
      — Вы разве не знаете, что такое корсак? Степной лис.
      Корсаков уставился на листок, покрытый угловатыми значками. Между строчек шифра шли аккуратные строчки почерка Марии.

      «И тогда тот, кто отрекся от Монарха и был готов спасти Монарха,
      Обретет силу великую…»

      За окном вдруг вспыхнул яркий прожектор. Длинные тени вытянулись на полу.
      Они оба разом повернулись.
      Сноп света обжег глаза.
      Огненный шар прилип к стеклу. Растекся слепящим ртутным свечением. Загустел фосфорной переливчатой каплей на внутренней стороне стекла. Разбух, надувшись дрожащим пузырем, втянув в себя все свечение.
      Пузырь жидкого огня, плавно покачиваясь, поплыл по комнате.
      — Не шевелись, — прошептал Корсаков.
      Молния дрожала в центе кабинета, словно елочный шарик, подвешенный на ниточке.
      Резкий электрический свет высветил каждую морщинку и складочку на бледном лице Марии. В расширенных зрачках горели два отблеска яркого огня.
      Завораживающе медленно, молния поплыла к парализованным страхом людям.
      Корсаков краем глаза заметил, что волосы Марии сами собой вздыбились в дикий начес. Между сделавшимися жесткими локонами трепыхало фосфорное свечение.
      Молния прошла мимо них, обдав острым запахом озона и прощекотав по коже колючим озоновым облачком.
      Электрический, яркий, как вспышка сварки, свет упал на бумаги.
      — Не шевелись! — прошептал Корсаков, уловив судорожное движение Марии.
      Сначала густо почернели угловатые значки шифра. Потом сквозь них проклюнулись крохотные язычки пламени. Лист бумаги стал потрескивать, шевелиться и от краев наливаться желтизной. Вспыхнул. В секунду превратился в черную пепельную пленку.
      Следом калька сама собой смялась в комок. Вспыхнула бесцветным пламенем. Паутинка пепла рассыпалась в мелкую пыль.
      Глянцевый лист фотографии вспучился, пошел черными коростами. Они с треском лопнули, выплюнув языки огня.
      Шар задрожал, источая густой озоновый запах и едва слышимый комариный писк.
      «Вот и решение всех проблем», — отрешенно подумал Корсаков.
      В глубине дома бухнула дверь. Загрохотали тяжелые шаги.
      — Эй, есть кто живой? — прокатился бодрый бас Ивана.
      «Не-е-ет!!!» — так и не успел закричать Корсаков.
      Молния по ломанной траектории рванулась к открытым дверям. С воем ворвалась в темный коридор.
      Магнием полыхнула вспышка. И тут же тугая взрывная волна ударила в уши, сбила с ног и жестоко швырнула на пол.
      Корсаков потянулся, на ощупь, к глазам прилипла непроницаемая темень, нашел тонкие пальцы Марии. Сжал.
      И соскользнул в гулкую пропасть…

* * *

       Ремни портупеи скрипят на морозе, ствол винтовки заиндевел, усы превратились в сосульки. Постоянно хочется притопнут сапогами, чтобы разогнать застывшую кровь. А до смены еще целый час.
       Но мучительней любого холода неизвестность.
       Императорский поезд намертво застрял на станции Дно, по неизвестным причинам не дотянув до Пскова.
       Среди обслуги и офицеров охраны, уже не таясь, гуляли слухи, что состав намеренно загнали на запасные пути, лишив императора связи с Генеральным штабом и Санкт-Петербургом. Масоны, думский заговор, немецкий шпионаж, проклятие бесноватого хлыста Гришки, Ипатьевское пророчество — все валилось в одну кучу.
       «Отречение» сквозняком гуляло от купе к купе, травило душу кокаиновым холодком. Как о решенном и неминуемом, шептались об отречении Николая Второго в пользу брата Михаила.
       Корсаков такие разговоры не поддерживал. Если их заводили старшие чином, демонстративно выходил в тамбур. Курил слабенькие папиросы «Зефир». Морщился от копошащихся в голове мыслей, как от зубной боли. Но решимости на ПОСТУПОК так в себе не находил…
       Он краем глаза увидел, что государь по тропинке, протоптанной в глубоких сугробах, возвращается с прогулки. Денщик шел след в след, неся подмышкой пару тульских ружей. Государь питал слабость к мрачной потехе — стрельбе по воронам. И добрый час Корсаков морщился от злых, хлестких ударов тулок, доносившихся из леса.
       «Сейчас или никогда!»
       Корсаков решительно сделал поворот кругом и, пошел вдоль состава, приноравливая шаг так, чтобы оказаться вблизи государя, когда тот подойдет к своему вагону.
       Государь уже взялся за поручень, готовясь подняться в вагон, когда Корсаков шагнул к нему. Денщик, протянувший руку чтобы под локоток поддержать государя, насупился и грудью заслонил путь.
       Николай Второй с удивлением посмотрел на поручика и отстранил денщика. Молча, ожидал объяснений.
       — Ваше Величество… — Голос предательски осекся. — Лейб-гвардии поручик Корсаков. Только прикажите, Ваше Величество. Я доскачу до ближайшей станции, где есть телеграф, или до первого расположения войск…
       — Войска ненадежны, поручик, — устало обронил государь. — Северный фронт разваливается. Я, видимо, напрасно предпринял эту поездку.
       — Но если телеграфировать генералу Корнилову?
       В изболевших, выцветших голубых глазах Николая вспыхнул живой огонек.
       — Думаете это поможет?
       — Уверен, Ваше Величество! Два полка Георгиевских кавалеров подавят смуту в Петербурге за день. Одного известия, что они двинулись к столице, хватит, чтобы образумить самые горячие головы. Народ измучен безвестием. Запуган и обманут. Только обратитесь к нему. Видит Бог, лучшие откликнуться на Ваш призыв. А Россия проклянет тех, кто отвернется от Вас в трудный час!
       Николай Второй долго смотрел ему в глаза. Лицо государя было бледным, кожа отдавала в желтизну. Воспаленные глаза внимательно, но теперь уже без надежды смотрели из-под покрасневших век. Темные, почти черные тени залегли вокруг глаз — как видно последние сутки государь почти не спал.
       — Не искушайте меня, поручик. Вы слишком молоды, вам дозволено не знать, что потребно пролить реки крови, чтобы стереть предначертанное. Я не могу пойти на это. Поймите, не могу.
       Столько покорности судьбе было в словах императора, что Корсаков понял, решение принято, и как бы тяжко не далось оно государю, он от него не отступится.
       Государь сухо откашлялся в кулак.
       — Как ваше имя, поручик?
       — Николай. Николай Корсаков, Ваше Величество.
       В глазах государя мелькнул огонек интереса. И вновь погас. Глаза сделались стылыми, как заиндевевшее стекло.
       — Я запомню вас, поручик.
       Со стороны станции послышался шум приближающегося автомобиля.
       Денщик всмотрелся сквозь посыпавшийся с серого неба снегопад и, подавшись к государю, зашептал что-то на ухо.
       Николай Второй, опустив глаза, выслушал его и, хмуро кивнул.
       — Поручик, это депутаты государственной Думы Гучков и Шульгин, — севшим голосом произнес он. — Сопровождает их генерал Рузский, его вы, я надеюсь, знаете. Пропустите их. И до особого распоряжения никого вагон не пускать.
       — Слушаюсь, Ваше Величество! — Корсаков вытянулся во фрунт.
       Государь, потягиваясь за поручень, поднялся по стальной лесенке в вагон. Денщик забрался следом.
       Хлопнула дверь. С крыши вагона от удара свалился ком снега, обдав Корсакова колючей порошей.
       Он развернулся лицом к авто, из которого уже выбрались тучные фигуры в отороченных мехом пальто и бобровых шапках.
       Корсаков узнал Гучкова, он шел первым, на ходу протирая запотевшее пенсне. Через бобровый воротник бросал короткие фразы мрачному Шульгину, пыхтевшему следом.
       Позади, чуть отстав от штатских, журавлем вышагивал главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский.
       Корсаков сжал ремень трехлинейки, готовясь выполнить положенный по уставу артикул и приветствовать старшего по званию.
       «Три выстрела. Или три выпада штыком. И — все! — шрапнелью взорвалось в его мозгу. — Пусть потом трибунал, пусть! Только кровь смывает позор предательства».
       — Василий Витальевич, — Гучков частил скороговоркой, сбиваясь с шага. Пенсне никак не хотело утвердиться на покрасневшем носу. — Я прошу вас, отбросьте сомнения. С нашими полномочиями мы…
       Он осекся, наткнувшись на ненавидящий взгляд Корсакова. Хватанул ртом воздух и закашлялся.
       С морозным скрипом распахнулась дверь вагона.
       Спустившийся по ступенькам ладный флигель-адъютант козырнул прибывшим.
       — Государь ждет вас, господа.
       Генерал Рузский, отвернувшись, стоял в сторонке, пока штатские, оскальзываясь и тяжело сопя, поднимались по ступеням.
       — Вы идете, ваше превосходительство? — окликнул его Гучков, высунувшись в двери вагона.
       Генерал, стараясь не встретиться взглядом с замершим «на караул» поручиком, молча полез в вагон.
       Отречение…
       …Ледяное, по краям в прозрачных папоротниках изморози, стекло холодом жгло лоб. А глаза выжигала горячая влага. Слезы катились по щекам. Но не было ни сил, ни желания их вытереть. Горло, как стальным обручем, передавило от сбавленных рыданий.
       В двух шагах от вагона замер под снегопадом темный бор. Черные стволы, утопали в сугробах, как солдаты, умершие в бессмысленном карауле.
       Сквозь тонкую перегородку пробивается стонущая мелодия. В офицерском купе десятый раз заводят заезженную пластинку Вертинского. Под этот томный, изломленный голос особенно хорошо и страшно напиваться. Свободные от службы офицеры именно это и делают. Пьют. Страшно, не пьянея. Как на похоронах.
 
«…Нам светила луна.
Белой акации ветви душистые
Ночь на пролет нас сводили с ума.
Боже, какими мы были наивными…»
 
       Поручик Корсаков вжимал пылающий лоб в лед стекла. Словно хотел привыкнуть к холоду. Чтобы не вздрогнуть и не сбить руки, когда лба коснется сталь ствола.
       «Отойти подальше, чтобы никто не помешал. И пулю в лоб. Плеснуть красным на снежный саван. Кровь на таком морозе застынет быстро… Зачем жить? Ради чего? Как оправдаться, что стоял в двух шагах и не решился, не разрешил себе остановить грех предательства. Нет, только кровью, только кровью смывается такое!»
       Ручка двери задергалась.
       — Черт! — прошептал Корсаков. Судорожным движением смазал следы слез. Спрятал за спину дымящуюся папиросу.
       Дверь открылась. Теплый воздух паром заклубился в выстуженном тамбуре.
       Темное платье, воротник под горло. Белый фартук с красным крестом. Высоко взбитые волосы. Нежный овал любимого лица. Искусанные губы. И бездонные глаза.
       — Анна, Бог мой, Анна, ну зачем вы здесь? — почти простонал Корсаков.
       Девушка шагнула к нему.
       — Николенька!
       Теплая ладонь коснулась щеки Корсакова. И он не смог сдержаться. Слезы, злые слезы бессилия хлынули из глаз.
       — Зачем? Зачем? Бог мой, ну зачем?
       Анна сжала его лицо в ладонях. Корсаков задохнулся от нежности.
       — Зачем? — слабея, прошептал он.
       — Вы несправедливы к нему, Николенька, — прошептала Анна, почти касаясь его иссохших губ своими горячими и влажными губами. — Это не акт слабости, а великий подвиг! Отречение сделано в пользу брата Михаила.
       — Какая разница? — выдавил Корсаков.
       Анна покачала головой и грустно улыбнулась.
       — Милый, вам позволено не знать. А я точно знаю, что по уложению о престолонаследии, изданным еще Петром Первым, император в праве отречься от престола. Но корона переходит его сыну, ежели таковой у него есть. Царевич Алексей, хоть и болен, но, пока жив, есть и будет единственным законным наследником. Понятно? Отречься можно только в пользу наследника. Следовательно, отречение в пользу брата Михаила незаконно, это же очевидно! Господи, да что вы так смотрите на меня?! Он переиграл их. Государь не встал на колени! Они вырвали у него бумагу, цена которой — копейка. Ха, этим господам захотелось творить Историю, но они не удосужились даже прочитать «Историю Государства Российского»! Только представьте, какая паника воцарится в их змеином гнезде, когда Гучков привезет эту бумажку.
       — И что же теперь будет?
       Анна отстранилась. Не отрываясь, смотрела ему в глаза.
       — Государь не отрекся от России. Нет! Он дал каждому право выбирать — остаться ли верным тому, что свято, или…
       В глазах Корсакова помутнело.
       Как сквозь багровый, болотный туман, он видел лавы конницы, сшибающиеся в лобовой атаке, оскаленные морды коней, стальные молнии шашек и кровь. Алую, бешеную кровь. Кровь, кровь, кровь… Кровавое половодье.
       И стылые трупы в снегу. В выжженных солончаках. На речных плесах. В морских волнах. Трупы, трупы, трупы. Тысячи тысяч. И реки крови.
       Густо алые, страшные реки, что не в силах смыть предначертанное…
       А из жарко натопленного вагона сквозь тонкую перегородку все тянул и тянул свою погребальную песнью кокаиново-томный Пьеро.
 
«…Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума.
Боже, какими мы были навивными…»
 

      Гроза, просыпавшись на имение скупым дождем, покатила к Москве.
      Корсаков не мог оторвать взгляда от клубящихся черных туч с мертвенно-белыми подпалинами. В их сизых брюхах то и дело вспыхивал мутный электрический огонь. Казалось, что небеса кипят страшным колдовским варевом. И вот-вот исторгнут его на обреченную землю.
      Злой, порывистый ветер хлестал парк. Деревья стонали. Сбитую листву охапками подбрасывало в воздух, закручивало в шелестящих водоворотах. Редкие капли дождя холодом клевали в лицо. Заметно похолодало. Лето в одночасье кончилось, пахнуло ранней ненастной осенью.
      «А наше северное лето — карикатура южных зим», — вспомнилось из Пушкина.
      Корсаков поднял воротник плаща.
      «Какая русская судьба случилась у этого эфиопа, — не к месту и не ко времени подумал он. — Карты, бабы, на службу забил, невыездной пожизненно, с начальством на ножах, с императором на „ты“, долги, киндеров полный дом, жена с чесоткой в одном месте… И иностранец-педераст подстрелил. Вот так! У нас — только так. Иначе стихи не пишутся. И картинки не рисуются».
      Он привалился задом к капоту «Нивы».
      «Бог мой, как же я устал! Кто пристрелит, только спасибо скажу!»
      Хлопнула дверь. На бегу кутаясь в плащ, на тропинке показалась Мария. Бежала, смешно, по-девчоночьи угловато, перепрыгивая через лужи.
      — Вот, нашла! — Она показала Корсакову связку ключей с мерседесовским брелоком.
      Он протянул ладонь.
      Мария отрицательно покачала головой. Взгляд сделался по-учительски строгим.
      — Я с вами
      — А Ивана на кого оставите?
      — С ним все в порядке. Обычный шок. Проспит до утра, завтра будет огурчиком.
      — Не уверен, — с сомнением протянул Корсаков.
      В кабинете взрывом разметало бумаги, перевернуло стол, даже монолитные ванькины кресла расшвыряло, как табуретки. Вынесло стекла и запорошило тонким графитовым пеплом стены и потолок. В коридоре, где молния едва не прошила Ивана, стены изрисовало черными разводами, словно кто-то спьяну побаловался паяльной лампой. Как обошлось без жертв, Корсаков так и не понял. Взрыв был такой, словно швырнули гранату. И самое странное, что вся посуда на столе в кухоньке осталась целой. Да и остальные комнаты в доме практически не пострадали.
      Мария поджала губы.
      — Игорь, я с прошлым мужем так намучалась, что в мужских болячках разбираюсь лучше любого врача. Поверьте, стакан валерьянки — это все, что требовалось. Ваня много работал, почти не спал. Сильный стресс — и его опрокинуло. Ничего страшного.
      — Когда молния бьет, разве не страшно?
      Мария пожала плечами.
      — Вы же сами видели, у Ивана никаких признаков поражения током. Значит, и паниковать нечего.
      Она вставила ключ замок двери.
      — Я сам доберусь.
      — До первого поста ГАИ, — парировала Мария.
      — А вы мне доверенность черкните!
      Мария, возясь с замком, бросила на него укоризненный взгляд.
      — Игорь, машина Ивана. Доверенность оформлена на меня. При чем тут вы?
      — Думаете, я водить не умею?
      — А права у вас есть?
      Она распахнула дверь и забралась на водительское сиденье.
      Корсаков чертыхнулся. По ее лицу понял, не переспорить.
      — До станции подбрось, и спасибо.
      Мария не ответила.

* * *

      «Нива», не свернув на отвилку к станции, понеслась, разбрызгивая лужи, дальше.
      Корсаков недоуменно покосился на Марию.
      Она, поймав его взгляд, нахмурилась.
      — Я знаю, что вы подумали, — обронила она.
      — И что же?
      — Архивная мышка нашла свой выигрышный лотерейный билет, а теперь сдуру ставит на кон свое счастье. Так?
      — И в мыслях не было!
      — Было, было. — Мария грустно усмехнулась. — Вы правы. Ни одна нормальная баба, заполучив такого мужика, как Ванечка, не неслась бы бог знаете куда с неизвестно кем, а сидела бы сейчас у его постели. И не из сострадания осталась бы дома, а из банальной практичности. Зачем себя компрометировать? Зачем провоцировать возможный разрыв? Подумайте только, кормилец и поилец, надежда и опора очухается, а благоверной нет. Молнией его чуть не убило, а она с лучшим другом в Москву подалась! Что бы не подумал, лучше такого не допускать.
      — Зачем же поехали? Я же предлагал…
      — Чтобы вы добрались, потому и поехала! — неожиданно резко ответила Мария.
      Корсаков уставился в стекло, по которому «дворники» размазывали струи дождя. Достал сигареты, хмурясь, закурил.
      — Вы, Мария, знаете то, что неизвестно мне, — сказал он после долгой паузы.
      — Да.
      — И что же?
      — Сейчас вершиться ваша судьба. И все, кто оказался рядом, волей или неволей вовлечены… Точнее, должны сыграть свою роль.
      — Получается, вы сейчас роль играете?
      — И да, и нет. Я хочу защитить себя и Ивана, нашу судьбу. От вас, Игорь. И единственный способ — это сыграть требуемую роль и отойти в сторону. Если я все сделаю правильно, нас не затронет. Вернее, не разрушит. Я чувствую, что моя обязанность доставить вас в Москву, чтобы вы встретились с Анной, и я это делаю. Интуиция подсказывает, что я права. А Ванечке я потом все объясню.
      — Ошибка! На свидания у меня просто нет времени. Я ищу карты. Если не найду до полуночи, то… В общем, потом можно и не жить.
      Мария бросила на него пронзительный взгляд.
      — Вы так ничего и не поняли, Игорь?
      Корсаков поскреб висок.
      — Если честно, то давно уже ничего не соображаю. Меня гонят, я бегу.
      — Гонят конкретные люди?
      Корсаков помедлил и ответил:
      — В некотором роде — люди.
      — И их цель — карты Таро?
      — Да.
      — Нет!
      — Не понял?
      Мария передернула рычаг скоростей, плавно перевела машину через глубокую лужу.
      —  «Пусть степной лис вновь напьется из Белого озера». Помните?
      — А, вот вы о чем! — разочарованно протянул Корсаков.
      — На могильном камне княжны Анны Белозерской был вырезан степной лис. Вчера я специально очистила камень. Сама удивилась, увидел корсака. Он свернулся в изножье, словно охранял сон княжны. Или умер от тоски на ее могиле. Точно такой лис изображен на родовом гербе Корсаковых. Золотой корсак на зеленом фоне в нижней части щита. Вы не знали об этом?
      — Я на своих дворянских корнях как-то не заморачивался.
      — Но знать же свою родословную надо!
      Корсаков усмехнулся.
      — Бабушка, пока была жива, все твердила, что я мальчик с прекрасной родословной и ужасной биографией.
      Мария помолчала.
      — Просто вам до сих пор не выпадал шанс сотворить свою судьбу.
      — Интересно… А что такое творить судьбу, вы знаете?
      — Исполнить замысел Творца.
      Корсаков пыхнул сигаретой и отвернулся к окну.
      — Я не буду больше отвлекать вас разговорами, — сказала Мария. — Вы подумайте получше, Игорь. Где-то должна быть отправная точка всех событий. Вы могли не придать ей значения. А теперь путаетесь, потому что спутали причину и следствие. Самое незначительно и заурядное, на ваш взгляд, на самом деле было решающим. Просто вы не сумели этого осознать. Знаете, Рерих писал, что даже муравей может стать Вестником.
      — Лучше бы Рерих картины писал, а не вещал, как Будда, — проворчал Корсаков.
      Он надвинул шляпу и закрыл глаза.
      Мерное урчание мотора и монотонный шум дождя навевали сон.
      Спать он в транспорте не привык. Считал это делом неопрятным. Славка-Бес похохатывал, объясняя, что великим искусством спать в пути владеют только колхозники и военные. Две категории граждан с философским стоицизмом относящиеся к судьбе. Мыслят просто, но правильно: ехать, не идти, а коли везут, то пока делать нечего, лучше поспать, ибо неизвестно, дадут ли поспать там, куда везут, или нет.
      «Творить свою судьбу… Красиво сказала. А я знаю, что это такое. Благодаря Славке-Бесу. Семь лет выслеживать и убивать, вот что это такое! Без угрызения совести и ярости. С брезгливостью, как пальцем тараканов давить. Разрекламированный художник, мальчик-мажор из семьи с Кутузовского проспекта, престижный муж и авантажный любовник… И в одночасье — никто. Полное ничто! Семь лет, двадцать восемь трупов… И ни одной приличной картины. Вот что такое сделать судьбу, девочка!»
      Убаюканные мерной качкой и густым теплом салона мысли замедлили свой бег, перестали сновать зверьками, выкуренными из своих нор.
      И он вспомнил Анну.

* * *

       Их глаза встретились.
       И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…
       Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.
       — Ты — гений, — прошептала она.
       Корсаков слабо улыбнулся.
       Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.
       — Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я — бывший гений.
       Трепещущие тени легли на ее лицо, и оно казалось таинственным и прекрасным.
       — Зачем ты так?
       — Потому что все уже было.
       Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.
       Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.
       В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.
       — Ты есть будешь? — спросила Анна.
       — Нет, — сглотнув комок в горле, прошептал он.
       Теплая ладонь коснулась его щеки.
       Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:
       — Лось, копытами не греми! Человек спит.
       Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.
       Корсаков благодарно улыбнулся девушке, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его и вправду засасывает теплый водоворот сна.
       «Анна, Бог мой, Анна! Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. А может и не буду. Будем просто жить, как заповедовал Господь жить мужчине и женщине. Может и жизни-то осталось всего — ничего…»

* * *

      Корсаков медленно вынырнул из сна.
      Мысли в голове были вялыми и полусонными, как головастики в прогретой солнцем воде.
      «Все, если честно, началось со встречи с Анной. Остальное — бесплатное приложение. Что ходить вокруг да около? Да, увидел человечка и решил, что вот он — знак, что все закончилось. Семь лет… Перечеркнуть и забыть. И жить заново. А как в ту ночь работалось! Как раньше. Нет, в сто раз лучше. Если даже папахен в акварельке опознал музейного уровня работу. Разбудила она меня, разбудила… Как сложится с ней, боюсь загадывать. Но прежним мне уже не быть. Да и смысла нет. Если Жук навеки приторчал в клетке, надеюсь, это не видение, то, можно считать, что дело сделано. Пора начинать новую жизнь. Дай Бог, опять поднимусь. Нет, просто буду писать картины для себя и друзей. И жить, как Бог на душу положит».
      Он проморгался, зевнул в кулак.
      Машина неслась в редком потоке по правой полосе.
      Мария сосредоточенно следила за дорогой. Руль она держала по-мужски уверенно и, что редкость на русских дорогах, профессионально использовала коробку передач. Руку даже не убирала с рычага.
      — Вам сняться сны, где вы и Анна вместе, — неожиданно произнесла Мария.
      — Я что, кричал во сне?
      — Нет. Только раз назвали ее по имени. Но я знаю, вам должны сниться такие сны. Иные времена, возможно, иные страны. А вы — вместе.
      Корсаков завозился в кресле, устраиваясь поудобнее.
      — Просто вы, Мария, романтическая натура, — немного смутившись, пробормотал он.
      — Нет. Просто я слишком много знаю из того, что знать бы не следовало. Все эти масонские тайны… Глупышка, сунулась, куда не просили. Теперь мучаюсь.
      — Ну и не мучились бы.
      Она покачала головой.
      — Нет. Они говорят, знания обязывают к действию.
      — Кто — они?
      — Посвященные. — Она перехватила его напряженный взгляд. — Нет, нет… В фартуке и с мастерком в руках я хожу только с Ванюшей. Но знания… Понимаете, в отличие от вас, я не могу оправдаться неведением.
      — Во многих знаниях…
      — Именно.
      Она вдавила педаль в пол и пошла на долгий обгон фургона. Дальнобойщик места не уступал, и ей пришлось выскочить на встречную полосу. Закончив лихой маневр, она заслужила приветственное бибиканье в след от водителя фургона.
      — Где так научились водить?
      — В прежней жизни, — коротко ответила она. — Смотрите!
      Впереди уже вставала белая стена новостроек.
      Над Москвой в небе нависала сплошная черная стена. Грозно черная, с едва видимыми мутными размывами водяных смерчей.
      Вдоль дороги заклубилась пыль. Взлетала в воздух высокими закрученными султанами. Плотный ветер вдавил в лобовое стекло, на мгновенье остановив машину. Двигатель хрюкнул, но преодолел сопротивление и еще яростней заурчал.
      — Грозе великой быть на Москве, — прошептала Мария. — Где живет ваша Анна?
      Корсаков назвал адрес нового микрорайона на другом конце Москвы.
      — А, «Лужковская деревня», — кивнула Мария. На секунду задумалась. — Поедем через центр. По Кольцевой боюсь. Вдруг накроет грозой, не выберемся.
      Черная стена туч поглотило солнце. Сразу же потемнело, как в сумерках. Встречные машины зажгли фары.

* * *

      Накрыло их в районе Савеловского. Шквал ветра сорвал рекламный щит, легко, как картонку, закрутил в воздухе. Ветер был такой силы, что капли дождя полетели параллельно земле.
      — Ого! — воскликнул Корсаков.
      Из-за крыши дома появился, как парашют, зонтик летнего кафе.
      Мария сбавила скорость. Машину резко дергало от жесткий ударов ветра.
      — Прорвемся переулками. Это же ненадолго.
      Провода хлестало ветром, зацепляясь друг о друга, они высекали яркие электрические искры. Казалось, вдоль опустевшего шоссе разом включились сотни сварочных аппаратов.
      — Не уверен. Похоже не Конец света.
      Мария бросила на Корсакова строгий взгляд.
      — Не шутите таким вещами.
      Она резко свернула вправо.
      В переулке выло, как в аэродинамической трубе. Еле преодолев напор ветра, машина свернула в следующий. Здесь было потише, но кроны деревьев терзало с устрашающей силой.
      — Зря свернули. Надо было на Савельнике мне прыгать в метро. Теперь только на Динамо. Дотянем, как считаешь?
      Мария отрицательно покачала головой.
      — В метро тебе нельзя. Если вырубит электричество во всем городе, то окажешься в ловушке. А тебе бежать надо, Игорь, бежать, ни на секунду не останавливаясь.
      — Куда бежать?
      — Не куда, а к кому. Анну искать.
      Корсаков хлопнул себя по лбу.
      — Черт! Как раньше в голову не пришло! Она же вещи перестирала и плащ вычистила. Вот тихоня-то! Золотая девочка.
      Мария резко затормозила.
      — Вы только что очень плохо про нее подумали.
      — Адекватно я подумал! — прокричал Корсаков. — Адекватно! Это все ваша мистика и розовые сопли…
      — Так позвоните ей и узнайте! — оборвала его Мария.
      — Что сделать? — опешил Корсаков.
      Мария молча указала на стекляшку таксофона.
      — Елки-палки, — проворчал Корсаков. — С такой жизнью уже забыл, в каком веке живу. У тебя мобилы нет?
      — Дома оставила. Вдруг Ивану понадобится.
      — Конечно, ему нужнее, — проворчал Корсаков, роясь в кармане.
      — Зато у меня карточка есть.
      Корсаков достал визитку Анны и карточку таксофона. Улыбнулся Марии.
      — Извини, это нервное.
      — Я понимаю. Осторожнее там.
      Он взялся за ручку двери.
      — Знаешь, я Ваньке завидую. Повезло так повезло.
      Мария слабо улыбнулась и толкнула его в плечо.
      Корсаков выскочил в дождь. Ветер чуть не опрокинул с ног. Пришлось подмять полы плаща и что есть силы держать «стетсон».
      В телефонной будке было сыро, воняло мочой и сырыми окурками. Надписи присутствовали соответствующие: мат, спорт и секс.
      «Как тут мог жить Чебурашка?» — с идиотской улыбкой подумал Корсаков.
      Спохватился, сунул карточку в щель и стал набирать номер квартиры Анны.
      Соединили на третьем гудке. Корсаков облегченно вздохнул.
      — Привет! — раздался бархатистый голос Анны. — Оставляю сообщение персонально для тебя. Если позвонишь, то узнаешь, что я тебя люблю и жду в…
      Страшный удар и скрежет сминаемого металла заставил Корсакова в страхе оглянуться.
      Крючковатый ствол тополя, переломившись пополам, накрыл «Ниву», продавив крышу. Высыпались стекла, отвалилась передняя фара, из пробитого радиатора стрелял султан пара.
      Корсаков выскочил наружу.
      Захлебнулся ветром. Необоримая сила пригнула к земле. Он припал на колено. Закрыл лицо смятой шляпой. Пыль, каменная крошка, сор и капли воды слепили и норовил и содрать кожу, как наждак.
      Деревья вдоль дороги стали подламываться у корней. С хрустом ломая ветви, валились наземь. В какие-то секунды вся улица превратилась в засечный завал.
      Тучи выстрелили картечью града. Дробь ледяных дробинок с чопяющим звуком стала сечь листву; белые жемчужинки бились о стекла, со стеклянным звоном запрыгали по подоконникам, раскатились по асфальту.
      Вдруг сделалось тихо. И хлынул ливень. Запахло холодной водой и свежим спилом дерева.
      Корсаков бросился к «Ниве». Рванул дверь.
      Мария ничком лежала на сиденьях, зажав голову руками.
      — Жива?!
      Она повернулась, бледное лицо озарилось улыбкой.
      — Даже мотор успела заглушить!
      — Ненормальная! — выдохнул Корсаков.
      Протянул руку. Схватившись за кисть Марии, увидел мелкие порезы на ее пальцах и успевшую выступить кровь.
      Мария с его помощью протиснулась под просевшей крышей, выбралась наружу.
      — Ни фига себе! — Она с удивлением осмотрелась.
      Месиво из стволов, остро переломленных ветвей и снопов листвы запрудило улицу.
      — Не крутись, ты! — Корсаков обшарил взглядом Марию, ища более серьезные раны. Ничего. Если не считать тонкой царапины на лбу.
      — Нигде не болит?
      Она резко оттолкнула его руки.
      — Нашел время! — выкрикнула она. — Ты так ничего и не понял?! Это же все из-за тебя! Все, все это, — она махнула рукой вокруг. — Все из-за тебя, Корсаков! Слово в слово по пророчеству. Что тебе еще не ясно, дурак набитый?!

      «Исполнится срок, и явится Совершенный.
      Он сломает печать в ночь над День Всех святых.
      И восстанут все силы Ада, и смешаются все силы земные.
      Грозе великой быть на Москве».

      — Бред.
      Корсаков отшатнулся. Мария была страшна в своем пророческом безумии.
      Мария вдруг, чего от нее никак не ожидал, по-армейски витиевато и многоэтажно выматерилась. Метнулась к машине, сунула руки под сиденье. Достала что-то, завернутое в тряпку.
      Подбежала к Корсакову, глядя в глаза, сунула ему за ремень холодную стальную тяжесть. Корсаков втянутым животом почувствовал ребристую рукоятку пистолета.
      Мария привстала на цыпочки, смазала губами по лбу.
      — Ваня просил тебе отдать. Беги! — жарко выдохнула ему в лицо. — Храни тебя Господь.
      Она толкнула его в грудь.
      Корсаков оступился. По инерции сделал несколько шагов назад.
      И побежал.
      Бежал, петляя между лужами и наваленными внахлест ветвями. Бежал, чувствуя на своей коже жар дыхания Марии. Храня в памяти священный огонь, полыхавший в ее глаза.
      Огонь знания, который сжигает сомнения и обязывает к действию.

      С неба сыпал мелкий дождик. Дорога блестела от рано зажженных фонарей.
      Жизнь медленно возвращалась в насмерть перепуганный город. Заметно прибавилось машин. По тротуарам засновали прохожие. Владельцы киосков и летних кафе спешно ликвидировали последствия урагана.
      Водитель попался слоохотливый, да к тому же перевозбужденный только что утихшей бурей.
      — Как на каркал Лужок. Вчера слышал по радио, очередной международный конгресс в Москву заманил. Что-то там про озеленение во всемирном масштабе, га! Так он, ты прикинь, взобрался на трибуну и понес: «Москва — самая зеленая столица в мире. Бла-бла-бла…» И все в таком духе. Типа берем обязательство за десять лет сменить шестьдесят процентов зеленых насаждений в городе. — Он указал на поваленное дерево. — Вот теперь пусть все разом и меняет! Одна труха, как выяснилось. Все на корню сгнило, ты посмотри! Ни одного нормального дерева. Как при Сталине посадили, так и росли. Ни фига сами не сделали. Только бабки пилить умеют, да нам лапшу на уши вешать.
      Корсаков покосился на водителя. Парень, вроде бы молодой, тридцати нет, а клеймил, как седой ветеран.
      «Средняя школа или путяга. В армии отбарабанил. Не сидел, но в криминальной среде болтался. В бандиты не выбился, из пролетариев убежал, ни денег, ни ума не нажил, — на глаз определил Корсаков и подытожил: — Пасынок реформ».
      — Чем тебе Лужков не угодил? — задал вопрос Корсаков, просто чтобы поддержать разговор.
      Парень злорадно хохотнул.
      — А что мне его любить? Я на его стройках год корячился. Горбом своим отрабатывал то, что мама с папой меня не в том городе родили. Вот ты москвич?
      — Прописка есть, — уклончиво ответил Корсаков.
      — По твоей логике получается, что я тоже москвич.
      — Не по логике, а по закону.
      — Сказал тоже — по закону, — хмыкнул парень. — Закон у вас, как в дурдоме, кто первым встал, тому и тапочки. Первым штампик в паспорт получил — москвич. Не успел — иногородний. Раньше инородцами обзывали, кто рожей не вышел. А теперь — «иногородний». Типа есть город Москва. А что не Москва, то Ино-город! — хохотнул он. — И если ты в ином этом городе жить уже не можешь, то в Москве тебе светит только стройка, ларек, рынок или это… На Тверской кое-чем торговать. Вот ты как прописку получил?
      — Паспорт дали, а в нем уже прописка была.
      — Повезло, значит. А я за бабки купил. Но по закону, не боись. Отвалил со стройки, прорабу зарплату отписал, чтобы не возбухал. Поторговал с вьетнамцами на рынке. Блин, весь ихними палочками провонялся! Но платили хорошо. Поднакопил бабок, обернулся четыре раза за тачками в Голландию. Потом выцепил одну лярву, тоже на рынке ошивалась. Добазарился с ней на три штуки. Сходили в ЗАГС, отштамповались. А дальше, будьте любезны, «мужа к жене прописать». И вот этом Лужку! — Он на секунду выпустил руль и хлопнул себя ребром ладони в согнутый локоть. — И всем сразу — во!
      «Мне бы твои проблемы», — с тоской подумал Корсаков.
      Закурил, чтобы не участвовать в бессмысленной беседе.
      — Вот почему говорят, что иногородние в Москве больше всех совершают преступлений?
      Водителю был нужен не собеседник, а слушатель. На затихшего Корсакова он не обратил внимания.
      — Не, я не спорю, все правда. А почему это так? Нет, ты не бычься, а подумай! Потому, командир, что озвереешь, на такое глядючи. — Парень свободной рукой ткнул в яркие витрины. — Ну подумай сам, кто же будет корячиться, как рыба об лед, костями греметь, когда тебя сразу сказали — срань ты иногородняя! И ни фига тебе здесь не светит. Здесь люди живут. Люди! Понял, да? А я, значит, типа уже не человек? Говно, значит, за всеми выгребать, человек. Кирпичи на морозе таскать — человек. А как жить, как человек, так — иногородний!
      Он зло зашкрябал у себя под носом.
      — Вот усы у меня были. Классные! У нас все в усах ходят. Так что? Пришлось сбрить. Менты задолбали останавливать. Я им паспорт с регистрацией сую, а они рожи воротят. Говорят, морда у меня иногородняя, за версту видно. Сказали, у них типа приказа есть — проверять всех с усами. Либо чечен, либо без регистрации. Стопудово. Короче, сбрил я их. Опять начался гимор. Типа, в паспорте в усах, а на роже усов нет. Подозревают, как пособника террористов, прикинь! И опять башлять Васе каждому менту. Во жизнь! Блин, думаю, попал! Но я уже ученый, хрен меня укусишь. Короче, сейчас думку гоняю, как, типа, паспорт потерять и новый выписать. Чтобы на фотке путем выглядеть: без усов, в гаврюхе и белой рубашке. Чтобы все чин-чинарем было.
      — Еще очки надень, — подсказал Корсаков.
      Водитель радостно заржал. Потом осекся и задумчиво произнес:
      — А это — мысль. Спасибо за подсказку.
      Корсаков отвернулся к окну. Устало закрыл глаза.
      Водитель замолчал. Покрутил ручку приемника. В эфире был сплошной треск.
      — Слышь, командир. А тебе водитель, или типа того не требуется? Машина моя, права категории «С». Или еще какая работа. Я все могу. Ремонт по полной программе, например. Или охранником.
      — Рисовать умеешь? — лениво отозвался Корсаков.
      — В смысле, стенки красить?
      — Нет, рисовать. Картины писать маслом.
      Водитель вздохнул.
      — Акварелькой в школе получалось. Но потом в руки только малярная кисть попадалась. Ты уж извини. Облом.
      — Значит, не сложилось. А то бы в ученики взял.
      — А ты, что — художник?
      — Да. Причем, известный.
      — О! А похож на музыканта. На этого… Который «как молоды мы были». Он еще пискляво так умеет, аж уши закладывает.
      — Градский, — подсказал Корсаков.
      — Во! Только ты на морду гораздо худее. И без очков.
      Корсаков через силу хохотнул.
      — Спасибо за комплимент!
      — Кушай на здоровье. А из художников я этого уважаю… Как его? Еще в Америке живет, в америкосовском камуфляже ходит и наших хромачах. Ну ты же должен знать…
      — Шемякин.
      — Во, точно! Вот кого уважаю. Хоть и в очках, но рожа конкретно бандитская. Сразу видно, из правильных пацанов. Слышь, а он правда замок в Штатах купил? Я по телику слышал.
      — Правда.
      — Вот так и надо, — одобрил парень. — Свалить, волчарой прогрызться — и замок у них купить. Всем назло. И срать на всех с самой высокой башни!
      — Идея понятна. Очень американская, кстати. Сам-то откуда?
      Парень скис.
      — Из Казахстана. Типа, беженец. — Он быстро ожил. — А что это меняет? Что?
      — Ничего. Умные люди говорят, что русскому дальше Москвы ехать некуда.
      Парень, раздумывая, покачал головой.
      — Резонно. На ихний Нью-Йорк меня уже не хватит.
      Машина миновала пикет ГАИ, вылетела на Кольцевую, развернулась на отводной дуге. Впереди цветными огоньками окон засветились башни новостройки.
      — Вот она — стройка века. — Парень кивнул на огни. — Век бы ее не видеть! Целый год бетон месил и плиты клал. Вот, зуб даю, сейчас мужиков опять на леса погнали. Только ветер стих — и айда. Хватай больше — кидай дальше, отдыхай, пока летит. У тебя там квартира, или как?
      — Мастерская, — без особого энтузиазма соврал Корсаков. — Хочу проверить, целы ли окна.
      — А этаж какой? Если выше пятого, то считай, что вместе с рамами в дом вдуло. Там же, на верхотуре, такой ветер, ого-го!
      — Знаю.
      — Ничего ты, художник не знаешь. Вот половил бы плиту бетонную руками, когда ветром ее качает, а вниз аж смотреть страшно. Тогда бы…
      Он неожиданно замолчал.
      Дорога была новенькой четырехрядкой, прямой и пустынной, как взлетная полоса. Машина сама собой стала постепенно набирать скорость. Все быстрее, быстрее, быстрее… Пока в щелях не завыл сквозняк, и прерывистая разметка не превратилась в сплошную линию.
      Корсаков бросил взгляд на спидометр. Стрелка неукротимо ползла к отметке «сто». Посмотрел на водителя.
      Парень вытаращил невидящие глаза, мертвой хваткой держал руль. Но было видно, что не он ведет машину, а она, потрясывая руль, крутит его руками.
      С разлепившихся дряблых губ водителя свалилась капля слюны.
      — Черт, опять!
      Он проклял себя, что расслабился и забыл, в какие игры и, главное, с кем играет.
      Отчаянно пнул по стопе водителя, впечатавшей педаль газа в пол. Но стопа, как налитая сталью, ни на миллиметр не поддалась.
      Корсаков примерился к мелькающей за бортом бровке бордюра. Скорость была слишком велика, а каменная кладка слишком близко.
      Он рванул рычаг ручного тормоза.
      Под днищем протяжно, как токарный станок взвыл крошащийся стержень тормоза. Машину затрясло. В салоне пахнуло стальной гарью. Рычаг вибрировал и болью стрелял в руку. Заклиненные колеса с воем скребли асфальт.
      Корсаков досчитал до семи и плечом выбил дверь.
      Падал, закрыв голову руками, поджав к животу колени.
      Ожидал беспощадного удара об асфальт, обжигающей боли, хруста костей и самого страшного — кровавой вспышки в мозгу, после которой настанет мгла, их которой уже никогда не вынырнуть.
      Но произошло странное. Тело подхватила мягко пружинящая сила, словно окунулся в пуховую перину. Невесомое тепло обволокло тело, залепило глаза и уши. В полной, противоестественной тишине, начался завораживающе медленный полет. Плавный и не страшный, как в детском сне.
      Он почувствовал, что его переворачивает, вытягивает и плавно опускает ногами вниз. Распахнул руки и подогнул колени, готовясь сгладить возможный удар о твердую поверхность. Но его опустило также медленно и бережно, как и подняло в воздух.
      Корсаков замер, боясь пошевелиться.
      Сон вдруг оборвался. Разом нахлынули звуки. Шелестел дождь, выл двигатель удаляющейся по пустому шоссе машины. Страшно изношенный «москвичок», в котором остался парализованный водитель, шел на разгон под крутой уклон.
      Первая мысль, проснувшаяся в голове, была абсолютно глупой.
      «Шляпу-то я забыл в машине. Жаль. Как-никак, семь лет вместе».
      Машина, разогнавшись на спуске, на дикой скорости выскочила на перекресток. Выкатившийся наперерез автобус затормозить не успел. Тюкнул в бок бампером.
      «Москвичок» резво вскинулся, задрал передок, высек из асфальта шлейф искр. Ударился о бордюр. И высоко взвился в воздух. Завалившись в полете на бок, исчез в темноте. Спустя секунду полыхнула яркая вспышка.
      Корсаков зажмурился. Когда открыл глаза, на месте падения машины плясал высокий язык пламени.
      Мягкий толчок в спину заставил Корсакова сдвинуться с места. Еще один, настойчивее и сильнее, вынудил сделать первый шаг.
      Упругая сила, подталкивая в спину, бегом погнала вперед, к дому Анны.

* * *

      Выйдя из лифта, он достал из кармана две связки ключей. Долго соображал, какая же из них от квартиры Анны. Ключами от московской квартиры Ивана так и не воспользовался, а вернуть не сложилось. Впервые за несколько лет в его карманах скопилось столько ключей.
      — Не тормози, — сказал он сам себе.
      Вход в коридор перегораживала стальная дверь. Присмотревшись к замку, Корсаков выбрал подходящий. Сунул в скважину. Оказалось, угадал.
      Приоткрыл дверь, прислушался. В коридор выходили четыре двери, не хотелось нарваться на соседей.
      Быстро прошел к двери квартиры Анны, вставил ключ в нижний замок. Провернул. Дверь была закрыта еще и на верхний. Этот замок долго не пускал ключ в скважину. Потом внутри заело какую-то пружинку.
      Корсаков чертыхнулся. Приказал себе расслабиться. Медленно провернул ключ. Щелкнула собачка замка. И дверь распахнулась, как от сквозняка.
      Корсакова ударом швырнуло через порог. И он едва не упал, споткнувшись о труп блондина. Кроме белобрысого ежика на голове у тела ничего не уцелело. Все остальное словно измочалили молотком. Что странно, крови ни капли не было.
      Рука сама собой выхватила пистолет и передернула затвор.
      В квартире гулял сквозняк, разнося тухлый, тошнотворный запах. Из темноты доносились чавкающие звуки, бульканье и урчание.
      Корсаков посмотрел на стену. Она вся была расписана четырехпалыми порезами. Когти неизвестного зверя продрали обои и глубоко вошли в штукатурку.
      «Мы это уже проходили».
      Он поднял голову к потолку. Как и ожидал, весь потолок был забрызган густой слизью.
      Шагнул влево по склизкому полу.
      Дверь в кухню сорвана. Вся мебель порушена. На полу, среди груды щепок и обломков досок, распластались густо-черные неподвижные тела. Внавал.
      Мертвая тишина. Ни стона, ни всхлипа.
      Из-под двери в ванную вытекала студенистая лужа. Корсаков приоткрыл дверь. Отшатнулся.
      «Два шага вправо. С порога — полшага влево, упасть на колено. Ствол — перед собой».
      Основное побоище произошло в комнате. Словно стадо бешенных слонов проскакало. Или ураган отбушевал только в отдельно взятой квартире.
      Трупов навалено — по колено. Плотной, удушливо пахнущей сочащейся массой. Среди грязно-серых тел выделялись мертвенно белые части тел блондинов.
      Корсаков опустил взгляд под ноги. И едва сдержал рванувшуюся из желудка рвоту.
      Оторванная голова блондина с измочаленной шей скалилась в манекенской улыбке. В стеклянных глазах играли зайчики света.
      Стены комнаты вдруг сделались дымчатыми, колеблющимися, тая, отступили во мрак. Помещение расширилось, потолок выгнулся стрельчатой аркой.
      Тишина стала гулкой, как в склепе. Пахнуло подземельным холодом.
      В куче тел кто-то зашевелился. Корсаков сразу же поймал темный контур на мушку.
      Глаза не поверили увиденному.
      Огромный варан приподнялся на лапах. С морды капала кровь. Круглые глаза смотрели с тупой ненавистью. Тварь распахнула пасть, показав мелкие острые зубы.
      Корсаков выстрелить не успел. В полумраке сверкнула стальная молния. И косо срезанная голова твари с чавкающим звуком отвалилась. Из трубы распоротого горла хлынула вонючая слизь.
      Приступ рвоты сломал Корсакова пополам. В глазах потемнело. Рвало мучительно, до желчной слизи.
      «Я сейчас сойду с ума!»
      И сразу же воля превратилось в кисель. Захотелось упасть ничком и не шевелиться. Закрыться в скорлупе безумия, и пусть весь мир и все преисподние вместе взятые катятся ко всем чертям.
      — Chez moi, les infants de la veuve! Chez moi!! — отчетливо прошептал мужской голос. Тихий, но еще полный силы.
      Корсаков против воли пошел на зов. Скользя по окровавленным и измазанным слизью телам. Тварей, нежитей и человеческим.
      В самом центре кучи его ноги разъехались, попав в свежую жижу внутренностей варана. Корсаков тяжело плюхнулся на колени.
      В человеке, по пояс заваленному убитыми, он не сразу узнал Рэдерика. Слишком было измочалено лицо. Только глаза остались прежними: цвета январского неба. И такие же ясные и студеные.
      — Они устроили засаду, — прошептал разбитыми губами Рэдерик. — Я сделал все, что смог.
      — Анна жива?
      Рэдерик опустил веки.
      — Где она?
      Рэдерик вдруг цепко схватил его за руку.
      — Таро! — на выдохе прошептал он.
      — Далось вам это дерьмо!!
      — Таро! — повторил Рэдерик. Распахнул глаза. В них смешивался лед предсмертный и огонь ярости. — Та-а-ро-о!
      Корсаков не знал, что ответить.
      Редерик с трудом разлепил губы.
      — Брось меня, — прошептал он. — Здесь все кончено. Иди. Сражайся или… умри.
      Он еще крепче сжал руку Корсакова, боль от стальных пальцев сделалась нестерпимой.
      Корсаков зашипел и попробовал отцепить мертвую хватку. Пальцы натолкнулись на рукоять хлыста, за петлю подвешенную к запястью Рэдерика.
      Показалось, что Рэдерик чуть заметно кивнул.
      — Что? Взять?
      — Да, — едва слышно прошептал Рэдерик. — Пулей… нельзя. Только… серебро.
      Последнее слово он выдохнул со свистящим звуком. Разбитые губы замерли. И сквозь них проклюнулся алая струйка. Змейкой поползла по скуле к уху.
      Корсаков свободной рукой закрыл остекленевшие глаза рыцаря.
      По одному, выпрямляя, как гвозди, разогнул мертвые пальцы. Снял с белой кисти петлю. Подхватил тяжелую рукоять боевого хлыста. Выпрямился. Длинный чешуйчатый язык хлыста вытянулся из-под груды тел.
      Корсаков медленно обвел взглядом поле боя. Готический зал был завален трупами. Тела в боевых доспехах лежали вперемешку с тушами монстров, словно сошедшими с полотен Валледжо. Из кучи тел, на которой распростерся Рэдерик косо торчало древко знамени. Черно-белое полотнище, священный Бонсеан рыцарей Храма, поникнувшее и заляпанное кровью, до пояса укрывала тело погибшего воина.
      В груди Корсакова вспыхнул белый огонь ярости.
      Гортанно вскрикнув, он взмахнул кнутом и обрушил страшный удар на распростертые у ног тела.
      В глазах полыхнуло белое пламя. Сердце обмерло и гулко ухнуло в пустоту.

* * *

      Громкий, требовательный пиликающий звук вытащил из оцепенения.
      Корсаков покачнулся. Чешуйчатый язык хлыста свился змеей и острыми шипами проскреб по полу.
      Квартира была пуста. И совершенно нетронутой. Будто и не было ничего. Под потолком горел китайский фонарик, освещая мирное гнездышко молоденькой девушки.
      Громко пиликал телефон под тахтой.
      Корсаков устало плюхнулся на постель. Снял трубку.
      — Вы зря тратите время! — раздался раздраженный голос Магистра.
      Корсаков сглотнул ком в горле.
      — Рэдерик…
      — Я знаю! Как и то, что у вас осталось всего два часа. Точнее, сто десять минут.
      Корсаков неожиданно для себя рассвирепел.
      — Да?! А сколько осталось у вас, уважаемый? Что будет, если я на все забью и больше ни шагу не сделаю?
      Магистр громко задышал в трубку.
      — Только не лопнете от злобы, дядя! — добавил Корсаков.
      — Нет, я не буду вам угрожать, не надейтесь, — ровным голосом произнес он. — Вы же видите, что творится. Мы уже еле сдерживаем силы, которые вы разбудили. Думаете, что ураган случился просто так? — Он выдержал паузу. — Отбросьте сомнения и действуйте. Теперь вас ничто не остановит.
      — Откуда такая уверенность? — со злой иронией спросил Корсаков.
      — Вы получили знания.
      Корсаков вспомнил слова Марии. И пророческий огонь в ее глазах. И промолчал.
      — Время работает против вас.
      — Где Анна?! — выкрикнул Корсаков, почувствовав, что Магистр готов положить трубку.
      — Если до полуночи найдете Таро, наберите номер: семь шестерок. Запомнить легко.
      В трубке вместо гудков отбоя повисла глухая тишина.
      Корсаков отбросил трубку и рухнул на спину.
      — И что дальше?
      По телу поползла волна неприятного онемения. Мышцы тугими судорогами сводило от усталости. Опять проснулась колющая боль в ранах и синяках. Веки сами собой закрылись.
      Он перебрал в памяти события последних суток и удивился, что жив и, вообще, еще находится в здравом уме.
      Спохватился, резко вскинулся, в глазах сразу поплыло от прилившей к голове крови. Хлыст помешал взять трубку. Корсаков махнул рукой, и чешуйчатый гибкий хвост хлестко щелкнул по полу.
      Разобравшись с назначением клавиш, Корсаков нажал нужную.
      — Привет! — в тягучей тишине квартиры раздался голос Анны. — Оставляю это сообщения персонально для тебя. Если позвонишь, то узнаешь, что я тебя люблю и жду в твоем новом доме. Это сюрприз. Приезжай на Арбат к одиннадцати. Раньше не успею.
      Корсаков прослушал сообщение дважды. Оно никак не хотело укладываться в голове. Казалось, что голос Анны прилетел из совершенно иной, солнечной и понятной жизни. Из мира людей.
      Игорь достал из кармана визитку Анны. Набрал номер ее мобильного.
      «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети».

      В «трубе» отчаянно воняло мочой, пролитым пивом, сырым табачным дымом, мокрой кожей курток, носками, перегоревшими духами и толчеей сотен тел. В подземный переход под Арбатской площадью мелкий дождь и холодный ветер согнал всех завсегдатаев пятачка у станции метро. С «парапета», как это место называлось в местной топонимике.
      Пережившие ураган «пасынки Арбата» напоминали стаю перевозбужденных галок, забившихся под теплую стреху. Пили и горланили больше обычного. Братались, целовались, дурачились, угощали и угощались, как члены первобытного племени, избежавшие гнева божества с невнятным именем и мало вразумительными функциями. Ну, тряхнул, потряс небо и землю, устроил репетицию Конца света, напугал до смерти, вымочил до нитки, но все же обошлось, значит, можно жить дальше, как и жили. Одним днем.
      Корсаков, с верхней ступеньки разглядывая толпу, вдруг остро ощутил, что прежняя жизнь кончилась. Никогда больше он не войдет в эту тусующуюся массу своим. Никогда больше не ощутит блаженства растворения среди себе подобных: неприкаянных, не умеющих устроиться, живущих божьим промыслом талантов и ничтожеств.
      Семь лет чистилища подошли к концу. Ад клоаки жизни, куда он добровольно низвергнулся с высот славы и успеха, распахнул свои врата, и дежурный черт пинком выкинул реабилитированного грешника. В полную неизвестность новой жизни.
      Что будет дальше, он не знал. Но отлично понимал, что прежними ему уже не быть.
      «Не заморачивайся. Может, и жить-то тебе осталось меньше часа».
      Чья-то рука хлопнула Игоря по плечу. Свернутый кольцами боевой хлыст, спрятанный под кожаным плащом, больно врезался в тело. Удар вывел из задумчивости, боль вернула в реальную жизнь. Которую он еще не дожил до конца.
      Корсаков резко развернулся, готовый обрушится грудой ударов на противника. Разорвать дистанцию, выхватить хлыст. И дальше, пусть убьют, если смогут.
      — Ты чего?!
      На него выпучил глаза бородатый парень в прикиде вольного художника и с битым-перебитым этюдником на плече.
      — А, это ты, Борода. Извини.
      Корсаков расслабился, узнав старшего по «уголку художников». Средний талант рисовальщика Борода сочетал с выдающимися организаторскими способностями: на нем висели контакты с ментами и братвой, распределение мест и сбор арендной платы, урегулирование мелких споров между своими и прием новых членов в «кооператив».
      — Пиво хочешь?
      Борода протянул ему початую бутылку. Корсаков, помедлив, сделал глоток.
      — Ты куда пропал?
      — Запой. — Корсаков вытер губы и вернул бутылку. — Как с Леней Примаком схлестнулся — так двое суток в минусе.
      — Бери, лечись. Я сегодня уже — во. Под завязку. — Борода похлопал себя по животу. — Ну и денек! Ты под ураган попал?
      Корсаков кивнул.
      — А меня, прикинь, чуть вместе со стулом не снесло. Еле до арки добежал. — Он хлопнул по этюднику. — Выше головы подлетал, прикинь! Думал, башку проломит. И еще хохма… Я как раз лоха развел на портрет. Бабки вперед взял, только кисточку намастырил, а тут… Клиента, на фиг, ветром сдуло! В сторону Генштаба понесло. Я его, как утихло, потом честно поискал. Но пропал мужик. Сдуло, на фиг! Оставил на память шесть сотен и улетел, га-га-га!
      Он громко заржал. В тугом животе забулькало пиво.
      Борода осекся.
      — Слушай, так ты новостей еще не знаешь?!
      — Говорю же, запой. Куда не глянь, сплошные новости.
      Борода сделал скорбную мину.
      — Хата твоя, Игорь, того… Выгорела, на фиг, до крыши.
      — Иди ты! — сыграл удивление Корсаков.
      — Я тебе говорю! Ночью полыхнуло. Мужики ваши еле свалить успели. Чуть не угорели, на фиг. — Борода понизил голос. — Говорят, в подвале два трупешника нашли. Менты дело возбудили. Так что, если у тебя с алиби проблема…
      — Что-то я не помню, чтобы дом поджигал.
      — А им пофигу, кто конкретно. Это же менты! Была бы статья, а клиента они сами сделают.
      — Нет, не обломится. Алиби у меня железное.
      — А картины твои?
      — Какие картины? — насторожился Корсаков.
      — Ну, твои и Вадика. Жалко же.
      Корсаков махнул рукой.
      — Дерьма не жалко. Новые нарисую.
      — Оптимист, бля! Как сказал врач пациенту, когда тот ему «до завтра, доктор», сказал.
      Борода заухал счастливым филином. Корсаков поморщился.
      — Меня никто не искал?
      — Было дело, — кивнул Борода. — Телка одна. Два раза тебя спрашивала.
      — Как выглядит?
      — А как все малолетки. Но эта породистая такая… Она, кажись, с Владом раньше тусовалась.
      — Ладно, я пошел. Брошу взгляд на пепелище. Спасибо за пиво.
      Корсаков пожал руку Бороде и стал спускаться вниз.
      — Эй, Черный Лис, — арбатским прозвищем окликнул его Борода.
      Корсаков оглянулся.
      — Участковый наш — того.
      — В смысле?
      — За «Домом книги» нашли. Говорят, инфаркт.
      — Учту, — обронил Корсаков.
      Пробираясь сквозь тусующуюся толпу, он кивком отвечал на приветствия знакомых, отводил взгляд от заинтересованных, глупо подведенных, глазенок неформалок, старался не протереться плащом о дорогую одежду приличных граждан, решивших вкусить арбатской цыганщины.
      Гитарист, ежевечерне ублажающий публику роковыми аккордами и неакадемическим тенорком, подкрутил ручку на усилителе. Ударил по струнам. Толпа одобрительно загудела. Начинался бесплатный концерт.
      — «Смок он зе вотер» давай! — крикнул кто-то из толпы.
      Музыкант улыбнулся и потряс кудлатой головой.
      — «Маленькую лошадку»! — потребовал писклявый девичий хор.
      Музыкант закрыл глаза. Пальцы забились в струнах. Его подружка потянула ко рту микрофон.
      Корсаков пробился наверх. Вдохнул полной грудью свежий, совершенно не по-московски свежий воздух. Пахло полем, впитавшим дождь. Мокрой древесной корой. Горечью тополиного сока.
      Небо очистилось. Сияло темно-синим отмытым стеклом. Над горизонтом, там, куда закатилось солнце, прозрачно-голубым сполохами горела зарница.
      Часы на башенке у дороги, стилизованной под лондонский Биг Бен, показывали пять минут двенадцатого. Пятьдесят пять минут до полуночи.
      Корсаков остановился. Где искать Анну он не представлял. И где теперь его новый дом понятия не имел.
      Из трубы перехода вырвался тонкий, нервно ломкий голос певицы.
 
Он был добрым.
Он плакал встречаясь со злом.
Он хотел меня взять
и укутать теплом
Я ж пред ним
не открыла застывшую дверь
Я сказала ему:
«Не теперь».
Говорили потом,
что он быстро старел.
Черным стал,
позабыв что когда-то был бел.
Что из дома, где жил ангел мой,
Вышел черт, черный дикий, хромой…
 
      С надрывным стоном лопнула басовая струна.
      — Не теряй время, она тебя ждет, — раздался за плечом металлический голос.
      Корсаков оглянулся.
      Очередной блондин плакатно улыбался ему. По пластмассовым губам стекала кровь. Капала с подбородка на белую рубашку. Красная на кипейно-белом.
      Блаженно закатив глаза, блондин опал на колено. Между лопаток торчало оперение арбалетной стрелы.
      «Анна!»
      Корсаков бросился вперед, едва не угодив под машину.
      Арбат встретил торжественной чистотой вымытой до блеска мостовой. На стальных канделябрах столбов лучисто горели фонари.

* * *

      Ноги сами принесли его к особняку. Он не мог объяснить, почему так получилось. Просто чувствовал, цепь событий должна замкнуться именно здесь. Где в черном кабинете сто четырнадцать лет дожидались своего часа карты Таро. Где была сломана печать.
      В палисаднике шелестел мокрой листвой ветер. Особняк смотрел в ночь пустыми глазницами окон.
      Корсаков поднялся на первую ступеньку лестницы.
      Тень, отброшенная болтающейся на одной петле дверью, пошевелилась. Загустела. И обрела очертания тела затаившегося ящера.
      Кнут вынырнул из-под плаща, расплел кольца, и хвостом стальной змеи задрожал на земле.
      Тень, издав злобной шипение, юркнула вдоль дома за угол.
      Корсаков, осторожно наступая на скрипучие ступени, поднялся на крыльцо. В дверной проем сквозило сыростью и запахом погреба.
      — Кра-ак!
      С веток сорвалась черная крестообразная тень.
      Корсаков успел развернуться, наотмашь хлестнул кнутом. Как взрывом, разметало комок перьев и тугой плоти. Ошметки упали к ногам Корсакова. И тут же вспыхнули голубым, трескучим пламенем.
      Он чертыхнулся, развернулся и шагнул в гулкую темноту.
      В палисаднике за спиной прошелестели шаги. Раздался сдавленный хрип. И два чавкающих удара.
      — Чтобы вы друг друга сожрали, уроды! — устало выругался Корсаков.
      Он даже не стал оглядываться.
      В выбитые стекла сочился слабый свет, едва пробиваясь сквозь густую зелень. Пятнистые серые тени дрожали на дощатом полу. Пол был залит водой. Наверное, нанесло ураганом.
      Корсаков потянул носом. Запах спекшихся нечистот пропал. Теперь пахло только строительным мусором и свежей побелкой.
      Он полез в карман за зажигалкой. И замер.
 
— Он был добрым.
Он плакал встречаясь со злом.
Он хотел меня взять
и укутать теплом…
 
      Тонкий, хрустально чистый голос плыл сверху.
      Корсаков пересек зал и бросился вверх по лестнице на второй этаж. Здесь уже кто-то снес перегородки. И прямо с лестницы открывался вход в просторное помещение.
      — Кто здесь?!
      — Анна… Бог мой, — выдохнул Корсаков.
      На него налетел теплый, душащий вихрь. Корсаков едва устоял на ногах. Кольцо рук замкнулось на его шее. Жаркий поцелуй залепил рот.
      Он прижал к себе вздрагивающее от немых рыданий гибкое тело Анны.
      «Вот и все. Вот и все!»
      Сердце его билось гулко, с каждым разом все медленнее и медленнее.
      Она оторвалась от него. Провела ладонью по глазам.
      — Ты плачешь?
      — Дождь. Это дождь, — прошептал он. — Мужчины не плачут. Они молча стареют и тихо умирают.
      Анна ящеркой вывернулась из его рук.
      — Смотри, что я придумала, — задыхающейся скороговоркой зачастила она. — Это сюрприз. Только боялась, что ты не придешь. Звонила домой, а тебя там нет. Уже не знала, что подумать.
      Она чиркнула зажигалкой.
      В темноте вспыхнул янтарно-красный язычок свечи. На полу один за одним стали распускаться огненные цветы. Оранжевые, медовые, агатово-красные, изумрудно-зеленые. Светильники из сколотых бутылок залили комнату цветными, трепетными всполохами.
      — Здорово?
      В центре сияющего круга замерла тонкая фигурка в белом платье. Волосы, взбитые в высокую прическу, купались в янтарном огне. Анна провернулась, раскрутив юбку. Свечи вспыхнули с новой силой, волна цветного огня ударила о стены, захлестнулась под потолок.
      — Здорово же, да?
      — Анна…
      Корсаков почувствовал, что больше не может сделать ни шага.
      Она подбежала к нему, потянула за руку через огненный круг. Развернула и толкнула в кресло. Мягко вздохнули кожаные подушки.
      — Удобно? — спросила Анна. — Теперь оно твое. Будешь в нем отдыхать после работы. И думать о вечных ценностях. То есть обо мне.
      Корсаков погладил ладонью резной подлокотник.
      — Откуда оно здесь?
      Анна уселась на корточки у его ног.
      — Ай, дырку в стене кто-то пробил. Там и нашли. Еще столик ломберный и секретер. Поделили по-братски. Что с моим папахеном в принципе невозможно. Я выкричала себя кресло, он забрал остальное.
      — Не понял, причем тут папа?
      — Ой, да он в каждой круглой дырке квадратной затычкой работает! Особняк этот, оказывается, на свою «чебурашку» оформил.
      — На что?
      — «Чебурашку». Ну, подставную фирму.
      — Ничего не понимаю!
      — Ай, не заморачивайся! У богатых своя жизнь, у тебя своя. У него какие-то напряги с мэрией. То ли мало дал, то ли не тому… Не суть важно. Главное, что все работы здесь заморожены до весны, как минимум. Короче, пользуйся.
      — В смысле?
      — Ты здесь теперь охранником работаешь. Круглосуточным. С правом проживания. Твой сквот же сгорел, так? Как папахен, урод, и накаркал. Вот и пользуйся.
      — Невероятно… И с чего он так расщедрился?
      — Уговаривать надо уметь, — с лисьей улыбочкой ответила Анна. — Потом ему пару картинок подаришь, он до потолка прыгать будет. Такой вот уговор. Я еще вчера хотела тебя обрадовать. Но решила навести порядок и устроить тебе праздник. Я молодец?
      Анна вспрыгнула ему на колени. Завозилась котенком. Уткнулась носом в ложбинку под ухом.
      — Ты меня любишь? — прошептала она.
      — Анна, ты у меня ничего не брала?
      — Не-а.
      — Неправда.
      — Правда!
      — Я потерял очень дорогую вещь. Теперь у меня крупные проблемы.
      — Вот я ее и припрятала, чтобы не было проблем. Кто же такой раритет в кармане носит? Или менты отберут. Или… В смысле, пропьешь. Ой, а что это у тебя?
      Анна потрогала рукоять хлыста, болтающуюся на петле, захлестнутой на правой кисти Корсакова.
      — Средство для воспитания малолетних воровок.
      — Ой, как страшно! Садо-мазо со мной не катит, учти.
      Она перегнулась через подлокотник, нашарила под креслом сумочку.
      Щелкнул замок. Анна вновь прильнула к груди Корсакова.
      В его ладонь легла колода карт. Показалось, что держали их в холодильнике, настолько ледяным был плотный картон.
      — Странные они у тебя. Карты.
      — Знаю.
      — Это Таро Бафомета. Мне бабушка о таком рассказывала. Откуда они у тебя?
      — Нашел. Теперь надо вернуть хозяину.
      Корсаков раздвинул карты веером, поднес к свету. Сложил и сунул в карман.
      — Ты, надеюсь, не пробовала ими поиграть?
      — Что я — дура ненормальная.? Бабушка, слава богу предупредила, один расклад — и вся жизнь сделана.
      — Кто она у тебя, бабушка?
      — Ведьма.
      — Правда?
      Она кивнула, рассыпав по его лицу локоны, пахнущие пачулями и горьким миндалем.
      — Да. Я тоже ведьма, только маленькая еще.
      — Ведьмочка.
      Корсаков положил пальцы на ее затылок и едва не захлебнулся от нежности. Долго ждал, пока не успокоится сердце. Свет поплыл в глазах, полных жгучей влаги.
      — Побудь со мной, Анна. Неделю. Или год. Сколько выдержишь. Но не оставляй меня сейчас.
      — Глупый. Я хочу быть рядом всю жизнь.
      — Так не бывает.
      — А у нас получится!
      — Возможно…
      Он прижал к себе Анну, так, что в своей груди услышал мерные удары ее сердца.
      «Вот и все, вот и все, вот и все», — в унисон выбивали сердца.
      На крыльце загрохотали, зашаркали и заскребли шаги. В нижний зал вломилась целая толпа. Шалая и возбужденная.
      — Вот и все, — прошептал Корсаков.
      Анна вздрогнула. Попыталась оторваться от него. Корсаков удержал.
      — Не бойся.
      Стальная змея хлыста, дрогнула хвостом и замерла, готовая в взвиться в смертоносном прыжке.
      А из темноты уже наплывал рой колеблющихся огоньков. Трепещущие блики выхватывали уродливые, глумливо скалящиеся рожи, бусинки тупых глаз. Хваткие, закоргузлые пальцы.
      «Довольно романтический конец у моей непутевой жизни», — отрешенно подумал Корсаков.
      Приготовился встать и шагнуть на встречу смерти.
      — А чой это вы тут делаете? — проблеял козлиный голосок.
      — Вас ждем! — отозвалась Анна.
      — Тады наливай!
      В круг света вломился кривоногий мужичок, распахнувший в широкой улыбке щербатый рот. Он, радостно заблеяв, распахнул меха гармошки, и на весь Арбат грянуло:
 
— А-а! Возвращаюсь раз под вечер,
обкурившись до шиша.
Жизнь становится прекрасной
и безумна хороша.
И в ушах звон
шелестит травой.
 
      Вломилась толпа арбатских и дружно подхватила:
 
Над рекой Нево-о-ой,
Над Невой-рекой
стоит туман.
Над дурман-травой
стоит туман.
А-а! Й-й-я. Иду!
Иду, курю!
Ку-рю-уу!!
 
      Ритм отбивали, топая по полу и звеня бутылками.
      — С новосельем, братишка! С новосельем! — заорали на разные голоса.
      Анна соскользнула с Корсакова, впавшего в легкий транс от неожиданности. С ходу вошла в роль хозяйки, стала командовать, куда класть двери, предназначенные служить столом, куда ставить бутылки и кому кромсать закуски.
      А Корсаков, словно издалека, смотрел на лица, клейменные вольной, никчемной жизнью. Всклоченные волосы. Радостной жадностью горящие глаза. Мятущиеся тени, как души в аду. Изломанные и трепещущие.
      И чувствовал себя средневековым бароном, призвавшим на праздник весь городской сброд. И никому, даже хозяину замка, не дано знать, чем кончится сборище: глухим запоем, черной мессой или мятежом.
      Сквозь радостную суету к Корсакову пробился Борода. Пахнул в лицо свежим водочным амбре.
      — Лис, я уже домой рулил, а тут новость — ты новоселье справляешь. Хоть слово бы сказал!
      — Я и сам не знал.
      Борода плюхнулся на пол, тяжелую, крупной лепки голову прислонил к подлокотнику.
      — Респект, Лис, респект. Такую королеву оторвал. Повезло. Мужики говорят, сама все замутила. Собрала народ, кто в вашем сквоте тусовался. Нарезала фронт работ. Они тут все отскребли. Проставилась, как полагается. Бабок на закусон выдала. А потом объяву кинула — Корсаков на гудеж всех зовет. Кто же от халявы откажется?
      Он вдруг вскочил. Захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание.
      — Наро-од! Ша! Говорить хочу!
      — Тише ты, — осадил его Корсаков.
      — Не боись, хозяин! — проблеял гармонист. — Менты баблом заряжены по фуражки. Ни одна шавка не тявкнет. Все знают — праздник здеся!
      Он выдал на гармошке моцартовский пассаж.
      — Тихо! — крикнул Борода.
      Повернулся к Игорю.
      — На правах старшины цеха портретистов и рожемазов объявляю. — Он выдержал театральную паузу. — Сюр-приз!!
      Гармонист грянул что-то из «Лед Зепеллин». Сводный хор пасынков Арбата подхватил на все голоса. Под безумный хорал плотная масса тел расступилась, образовав проход на лестницу.
      Из темноты выплыла картина. На ней падал и не мог упасть снег, белый, как перья из ангельских крыльев.
      Корсаков онемел от неожиданности.
      Из-за рамы выплыло смущенное лицо Трофимыча.
      — Ты?! — только и смог выдавить из себя Корсаков.
      — Ага!
      Трофимыч, несмотря на призрачный свет и мельтешение теней, смотрелся вполне живым.
      — Игорек, прости. Не сдержался. Тиканул я отседа. Со страху. До дома побег. Думал, вещички собрать. Новая жизня же начинается!
      Кто-то принял из его рук картину, и Трофимыч рванул к Корсакову. Оперся о подлокотники, жарко зашептал в самое ухо:
      — И твое хозяйство решил вынести. Слетал в подвал. А там два сучонка уже шуруют. Сейф откопали и колоть его собрались. На меня волками зыркнули. Я и…
      — Завалил?! — Корсаков вспомнил, что оставлял Трофимычу пистолет.
      — Так с волками же, Игорек, иначе нельзя.
      — Ну, блин, дед ты дал!
      — Ну и дернул я из нычки твоей, что в руки поместилось. Штук пять коробок этих вытащил. Остальное не успел. Сунулся второй раз, а там и шандарахнуло. Извини, Игорек!
      В голове у Корсакова зазвенело, как после хорошего удара.
      — И как ты умудрился..? — с трудом выдавил он.
      Трофимыч расплылся в улыбке. Отшатнулся.
      — Гуляем, бля!! — заорал он и затопал ногами. — Давай, кучерявый, наяривай!
      — Счас будет злая и матерая соляга! — объявил гармонист.
      И, рванув меха, выдал нечто невообразимое.
      — Холи пипл, вуду пипл!! — во всю глотку затянул гармонист.
      И грянул безбашенный «Ленинград».
      Все озарились улыбками, дружно бросились в пляс, заухали, захэкали и загрохотали. Каждый плясал свой танец. Истово и безудержно, неукротимо.
      Трофимыч, ниже всех ростом, брал яростью и энергией. Он выламывал несуразные коленца, сочетая плясовую с брейком и ритуальным танцем апачей.
      — Дед, а как ты умудрился…? — Корсакову едва удалось перекричать топот, ор и гвалт.
      — Так я же по липесдричеству — спец! — ухая в присядку, отозвался Трофимыч — В деревне, что коротнет, так сразу за мной бегут. Эх, Игорек, душа золотая! Прости, гада. Не гони только. Мы с тобой таких делов наделаем — небу тошно станет!
      Корсаков закрыл глаза и, сотрясаясь в немом смехе, откинулся в кресле.

      На экранчике мобильника Анны черными пиявками плавали семь шестерок.
      Длинные гудки оборвались. В трубке повисла непроницаемая тишина.
      — Я нашел карты, — сказал в эту тишину Корсаков.
      Тишина ничего не ответила.
      — Клиент вне зоны действия сети, — с глупой улыбкой произнес Корсаков. — Полный облом!
      Он покачал тяжелой головой. Разбросав руки, откинулся на скамейке.
      По Гоголевскому бульвару бродил ночной ветер. Над беломраморной крепостью Генштаба занималась лунная заря. Длинные тени деревьев поползли на дорожки, посыпанные мелкой каменной крошкой.
      До полуночи оставалось минут десять. По-Невзоровски — шестьсот секунд.
      Корсаков еще раз набрать номер. Семь раз по шесть.
      Тени крон, подползшие к его ногам вдруг дрогнули. Оторвались от земли. Сгустились и обрели очертания мужских фигур, завернутых в черные плащи.
      Под свет фонаря вышел Магистр. Остальные тени скользнули в стороны, образовав вокруг скамейки полукруг. Стража двигалась абсолютно бесшумно. И осталась совершенно невидимой для случайного прохожего, протрусившего вверх по бульвару.
      Магистр молча протянул руку. Корсаков вложил ему в ладонь колоду карт.
      С треском веером раскрылась колода. Сложилась. Исчезла, оставив в воздухе переливчатое облачко дыма.
      — Фокус-покус, — устало произнес Корсаков.
      Магистр завел руку за спину. И, словно из воздуха, извлек шляпу.
      Кажется, ваша? Мне подумалось, что она вам дорога. Талисман, я угадал?
      Откуда она у вас?
      Корсаков осмотрел «стетсон». Без сомнений шляпа была его. Только он точно помнил, что «стетсон» остался в сгоревшем «москвиче».
      — Некоторые дорогие нам предметы не горят, — произнес Магистр.
      — Ага, рукописи, например.
      — Ну, это банально…
      Магистр сел рядом. На его изрезанное морщинами, с набрякшими под глазами мешками, упал лунный свет.
      — За вами должок, — напомнил Корсаков.
      Магистр повернул к нему лицо.
      — Ах, вы о сыне и его матери.
      — Нет, о вашей бабушке!
      Губы Магистра дрогнули в слабой улыбке.
      — Ваша дерзость, Корсаков, пропорциональна вашему мужеству. Поэтому простительна. Я дал вам слово…
      — Что со Стасей и Лешкой?!
      — Анастасия, как вы того хотела, купила мальчику другую страну. Рейс на Франкфурт успел взлететь до урагана. Не беспокойтесь, они долетели без проблем.
      — А что вы плели про Ледяной зал, или как там его?
      — Это место, куда помещаются души, пока решается судьба тел, в котором они обретались, — ответил Магистр. — Как вы, догадываетесь, это довольно далеко отсюда.
      — Я хочу убедиться, что они в безопасности.
      — Нет ничего проще. Только имейте ввиду, нам пришлось несколько изменить их воспоминания. Они уверены, что вы зашли в гости и вместе с бумажным цветком подарили чек. История с раритетным коньком вашей бывшей жене пришлась по вкусу. Считает, что это в вашем стиле.
      Корсаков издал короткий смешок.
      — Что? — насторожился Магистр.
      — Да так, — отмахнулся Корсаков. — Я верю, что Анастасия выбрала Германию. С ее тягой к порядку и дисциплине, только там и жить. Парня потом можно будет перетащить в Испанию. А лучше — в Латинскую Америку. Футбол, мулатки, текила в разлив, благородная нищета… И все такое. Самое место для мужика. Россия, только с приличным климатом.
      — У вас странные вкусы, Корсаков.
      — Да нормальные они! Чем, кстати, докажите, что заложники на свободе?
      — Разве моего слова не достаточно?
      — Достаточно. — Корсаков посмотрел в глаза Магистру. — Вы побоитесь лгать Степному Лису, который должен напиться из Белого озера.
      Веки Магистра слабо затрепетали. Больше ничем он не выдал, какой силы выдержал удар.
      Смазав по лбу сухой ладонью, он тихо произнес.
      — Считайте, что мы квиты, Корсаков. Я отнял у вас силы, но вы получили знания. Вы их заслужили, клянусь Светоносным! Сумеете воспользоваться или нет, зависит только от вас.
      — Кажется, мне пора откланяться?
      Корсаков приготовился встать, но Магистр, положив ладонь ему на плечо, удержал его.
      — Погодите.
      Из складок одежды Магистр достал плоскую фляжку. Свинтил колпачок. В воздухе поплыл аромат дорогого коньяка.
      — Узнаете букет? Тот самый.
      Корсаков хмыкнул.
      — Ради встречи с вами я манкировал компанией с целым ящиком «Гжелки»!
      Магистр поджал губы.
      — Вы можете хоть на секунду быть серьезным?
      — И не простите. Это нервное.
      — Речь пойдет о вас и Анне.
      Корсаков закинул ногу на ногу.
      — Хорошо, я слушаю вас, Магистр.
      — Теперь, когда уже все в прошлом, я могу признаться. — Магистр скользнул взглядом по Корсакову. — Вы знаете, из вас вышел бы прекрасный Сдающий. Да, да! Один случайный расклад, единственный расклад, что вы от нечего делать произвели в имении, и смешались карты всех Могущественных. Невероятно! Не будь этого, сейчас уже можно признаться, мы бы не выстояли.
      — И что бы было?
      — Ничего бы не было. — Магистр покачал головой. — Ничего бы не осталось от того, что вы привыкли считать своим миром.
      — Вот уж не рассчитывал на такой эффект! Хотя бы за это вы оставите меня с Анной в покое?
      Магистр улыбнулся и впервые у него получилась обычная человеческая улыбка. Ну, почти человеческая.
      — Если откровенно, нам изрядно надоели ваши души, странствующие сквозь Время. В каждом поколении вы с ней встречаетесь, и, так или иначе, вносите разлад в планы весьма влиятельных сил. Хотите я подарю вам забвение? — неожиданно спросил он.
      Магистр поболтал фляжку. В воздухе поплыло густое облачко терпкого коньячного аромата.
      — Один глоток. Всего один глоток — и ваше движение во времени остановится. Наступит покой и забвение. Анна? Вы же знаете, она последует за вами даже в преисподнюю.
      Корсаков отрицательно покачал головой.
      — Спасибо, парное самоубийство в наши планы не входит. После того, что пришлось пережить, знаете ли, хочется пожить. Хотя бы год.
      — С чего вы взяли, что я предлагаю вам яд? Это древний напиток способен подарить забвение и полный покой.
      — Нет, благодарю. В моем мире полный покой бывает только на кладбище.
      — Спрашивать в третий раз?
      — Если не лениво. Ответ вам уже известен — нет. — Корсаков с иронией посмотрел на Магистра. — Вам не кажется, что вы вышли из возраста мелкого беса?
      Магистр холодно рассмеялся. Как ледышки рассыпал по мраморному полу.
      Он перевернул фляжку. И до капли вылил коньяк на землю.
      — Это был яд? — равнодушно спросил Корсаков.
      — Противоядие. Яд содержался в коньяке изначально. Яд, который вступает в силу при свете луны ровно в полночь. И уже ни какими средствами его из крови не вытравить.
      Магистр указал на луну, всплывшую над крышей белого бастиона Минобороны.
      — Думаете, это нормально видеть инуюреальность? — произнес Магистр, не отрывая взгляда о шара луны. — Убогое сознание человеков способно вместить в себя лишь микроскопическую часть мира. Но этим муравьям, копошащимся в навозе, больше и не требуется. Они даже счастливы в своем неведении. А вам потребовалось видение. Обрести его можно только, отравив сознание муравья. И тогда человек становится подобен Черному ангелу из воинства Светоносного. Не все выдерживают такую перегрузку, попросту сходят с ума. Как ваш участковый. И единицы могут жить с ядом в крови всю жизнь. Самое странное, что ничего особо секретного в этом яде нет. Поверьте, такое зелье может изготовить любая полуграмотная деревенская ведьма. Или бабка вашей Анны.
      — Причем тут Анна?
      — Эта маленькая ведьмочка по женской линии принадлежит к весьма могущественному роду. В ее крови яд присутствует изначально. Просто она это еще до конца не осознала. Но кое-что у нее уже получается весьма недурно. Она же всех переиграла! Вас тоже. Она нашла у вас карты и выполнила расклад «Перст судьбы». На вас и на себя. В отличие от вас, она отлично знала, что делает, и как правильносделать. И теперь никто не в силах изменить предначертанное.
      — И что теперь с нами будет?
      Магистр встал. Запахнул долгополый плащ. Кивнул Корсакову.
      — Оставляю вас наедине с вашей судьбой.
      И, шагнув в тень, исчез. Растворился в ночном воздухе. Следом растаяли черные тени стражников.
      Луна поднялась над бульваром огромная, в пепельно-темных пятнах. Ее мощное сияние приглушило свет фонарей, и даже кинжальные лучи прожекторов, бьющие в небо у Храма Христа Спасителя, поблекли.
      Корсаков взглянул на часы. До полуночи оставалось всего минута.
      Он закрыл глаза и подставил лицо лунному свету.

* * *

      Братья, внемлите!
      Пусть степной лис вновь напьется из Белого озера.
      И тогда тот, кто отрекся от Монарха и был готов спасти Монарха,
      Обретет силу великую.
      Он возьмет в руку Копье Судьбы, покорит Ад, спасет мир человеков
      И бросит вызов Небесам.
      Внемлите и исполните, братья,
      Ибо такова воля Светоносного!

 

Москва, февраль 2005 года