Салин отрицательно покачал головой.
      - Он это знает. Сразу же замкнется или начнет ваньку валять. А время дорого.
      У Решетникова чуть не сорвалось: "Так что мы тянем?", вовремя сдержался. Он видел, что Салин с о б и р а е т с я, как ветеран на ринг. Там, за канатами, никто не делает скидок на былые заслуги и возраст. Там бьют жестоко. И надо бить самому. Только дыхание, ноги, и руки уже не те. Одна надежда на выдержку и опыт. Одно плохо противник тоже м а т е р ы й. Битый-перебитый, давно не ведущий счет победам и поражениям, а просто живущий от схватки к схватке.
      - У него в номере "жучков", как у меня тараканов на даче, - подсказал Решетников.
      Салин кивнул.
      - На то и расчет. Хочет, чтобы я хлебнул его пайки.
      - Ну, как он, нам так не жить! - натужно пошутил Решетников.
      Салин повернулся, посмотрел ему в глаза и отчетливо произнес:
      - Не дай бог!
      Решетников нервно закрутил пальцами.
      - Виктор Николаевич, на сердце что-то неспокойно. Давай манкируем встречу. Попробуем обходные пути, а? Как бы нам в горячке, так сказать, самих себя за задницу не укусить.
      - Павел, не сбивай меня. - Салин взялся за ручку дверцы. - Видишь же, не хочу, а делаю.
      Он вытащил тело наружу. Не спеша, солидной походкой двинулся к крыльцу.
      Когда его округлая фигура прошла сквозь сталинскую колоннаду и пропала за стеклянной дверью подъезда, Решетников суеверно сжал большой палец в кулаке.
      * * *
      Ося Загрядский в восемь лет имел первый юношеский разряд по шахматам. Через год арестовали отца. Дали десять лет. Ничего вроде бы страшного, другим обламывалось больше. Но приговор вынесли со странным довеском "без права переписки". И отец из жизни Оси пропал навсегда. А жизнь сделалась совершенно несносной.
      Худо-бедно, Загрядские дожили до сорок первого, когда плохо стало всем. Киев бомбили, Молотов по радио назвал всех "братьями и сестрами", что дед Оси сразу же расценил, как недобрый знак. Раз власть ластится к народу, значит, дело плохо, глубокомысленно рассудил он. Дед, в жизни не прочитавший ни одной газеты, в политике, как оказалось, разбирался великолепно. В Киев вскоре вошли немцы.
      Семья Загрядских в это время уже обживала хибару на окраине Ташкента. Оба старших брата Оси остались удерживать фронт в районе Севастополя. Когда враг ломится в дверь, в доме не выясняют, кто среди своих "враг народа", а кто его "дети", резюмировал мудрый дед, и опять оказался прав. Но Оси от мудрых хохмочек деда легче жить не стало. Все хозяйство легло на его плечи.
      Ося учился в школе, выигрывал турниры по шахматам, постигал науку уличной драки и проходил университетский курс экономики на ташкентском рынке. За способность к моментальному счету и комбинаторный склад ума мальчика окрестили Бухгалтером. Дела шли отлично, если можно вообще применить это слово к той жизни. Знакомый интендант даже уговаривал стать сыном полка, чтобы развернуться в полный рост. Ося отказался и был прав: интендант в скором времени пропал. По какой статье его оприходовали, Ося допытываться не стал. Не сыну "врага народа" искать правды, рассудил он уже без помощи деда.
      На жизнь Ося научился смотреть, как на шахматную партию. Без иллюзий и на пять ходов вперед. Поэтому когда война кончилась и все "сковыренные", так выговаривали аборигены слово "эвакуированные" - потянулись с юга к родным местам, Ося пошел своим путем. На северо-восток.
      Деда уже не было в живых, и некому было оценить всю глубину предвидения Иосифа. Не прошло и года, как в Казахстан потянулись теплушки с ссыльнопоселенцами из мест исторического расселения. А Иосиф уже там жил по собственной воле и расчету.
      В институт Иосиф при своей анкете поступать не рискнул, подал документы на бухгалтерские курсы. Опять угадал. Никакой конкуренции и полное несоответствие спроса и предложения. Все хотели стать адвокатами и стоматологами, но их там и таких видеть не хотели. Стране требовался учет и контроль, а в бухгалтеры шли только безногие инвалиды и глупые, как курицы, селянки, сбежавшие из разоренных колхозов.
      Иосиф Загрядский по прозвищу Бухгалтер добавил к аттестату диплом бухгалтерских курсов и больше никогда и нигде официально не учился. Он даже ни разу не сел. Хотя было за что. И с каждым годом становилось все больше.
      В пятьдесят лет Иосиф Михайлович Загрядский произвел, как всегда в уме, расчеты и пришел к выводу, что срок по совокупности преступлений в экономической сфере ему набежал в сто семьдесят два года и девять месяцев в колониях разной степени строгости режима плюс три расстрела.
      Расчеты он производил на юбилейном загуле в собственную честь в ресторане гостиницы "Советская" в обществе цыган из соседнего заведения.
      Он как никто другой знал недостатки советской системы потому что ими пользовался в корыстных целях. Он имел все основания проклинать эту власть. В "оттепель" он узнал, что такое "без права переписки", но могилу отца найти так и не удалось. Но Иосиф Загрядский никогда не опускался до диссидентства.
      "Смешать в одной кастрюле политику и экономику было позволено только умнице Марксу. Но зачем мне это кушать?" - вопрошал он в узком кругу - то есть один на один с собственной женой.
      С возрастом в нем проклюнулось любомудрие деда.
      Он ворчал на наиболее надоедливых, лезших со скользкими разговорчиками: "Слушайте, не торопите события, иначе о н и за вами придут!"
      А когда в телевизоре возник новый генеральный секретарь и выдал первую порцию словесной тюри про перестройку, Иосиф Загрядский, не дослушав, выключил японский телевизор и произнес вещие слова: "Это - не абзац. А конец романа".
      Перст судьбы ткнул между лопаток в самое неподходящее время. Россия на очередных обломках самовластья что-то опять пыталась построить, называя этот процесс реформами. Рубли делались из воздуха, растворялись без остатка и возникали из ниоткуда в виде долларов на зарубежных счетах. В этом иллюзионе воровства в государственных масштабах Иосиф Загрядский принимал самое непосредственное участие. На самом важном моменте столь увлекательного процесса события вышли из-под контроля. И за ним пришли.
      "Занятно. За свободное предпринимательство не посадили коммунисты, но за него же хотят осудить капиталисты. В этом что-то есть! Надо сесть и обдумать", - сказал он молодому следователю.
      Парень меньше, чем сам Загрядский понимал, что происходит. Но обвинение предъявил. Срок светил в пятилетку.
      - Мне хватит, чтобы все обдумать, - кивнул Загрядский.
      При этом он плотно закрыл глаза, пряча взгляд.
      Привычка осталась со школьных турниров по шахматам.
      Старые львы
      Салин уселся в предложенное Загрядским кресло. Осмотрел номер. После капремонта интерьеры "Советской" выглядели вполне европейски. Хоть добавляй к вывеске на гостинице "Рэдиссон".
      - Вот так и живу, - улыбнулся сухими губами Загрядский.
      Пояснять, что он имеет в виду: окружающую роскошь или статус расконвоированного - не стал.
      Салин отметил, что на фотографиях Загрядский выглядит гораздо старше. Пленка не передавала того характерного оттенка лица, что появляется, когда человек приказывает себе не стареть. Словно воском натерли и наложили идеальный грим. Ни морщин, ни старческих пятен. Плюс идеальная, волосок к волоску, седая шевелюра и ухоженная бородка.
      "Пенсионер цехового движения", - с невольной завистью подумал Салин.
      Сам перед встречей еще раз побрился, и то, что увидел в зеркале, особо не обрадовало.
      Жестом радушного хозяина Иосиф Михайлович указал на столик между ними, густо заставленный вазами с фруктами, розетками с орешками и тарелками с бутербродами. Рюмок было две, а бутылка всего одна. Армянский коньяк двадцатилетней выдержки.
      "Тоже готовился, подлец, - подумал Салин. - Мой любимый коньяк достал".
      Поправил очки на переносице.
      - Боюсь, для коньяка у меня времени нет, - произнес он.
      Загрядский на несколько секунд опустил веки. Кивнул.
      - Когда есть коньяк, а нет времени выпить, полбеды. Плохо, когда нет здоровья. Еще хуже, когда нет ни коньяка, ни времени, ни здоровья. - Он шутил с абсолютно непроницаемым лицом и с холодным изучающим взглядом. - У меня случай сложнее. Все есть, а выпить не с кем.
      - Не судьба, Иосиф Михайлович. - Салин выдавил улыбку.
      - Судьба есть продукт взаимодействия воли и внешних обстоятельств.
      - В таком случае я к вам по доброй воле, но под прессом внешних обстоятельств, - подхватил Салин.
      - Что ж, давайте сразу к делу.
      Загрядский откинулся в кресле, оставив скрещенные кисти рук на ручке мощной трости.
      - В знак доброй воли, Иосиф Михайлович, примите информацию весьма конфиденциального свойства.
      Салин внимательно следил за зрачками Загрядского. Они не дрогнули.
      "Или уверен в себе, или на все сто уверен, что в номере микрофонов нет", - подумал Салин.
      - Какое вы имеете к ней отношение? Спрашиваю, чтобы оценить статус.
      - О, Иосиф Михайлович, если бы информация была м о я, я бы ее не дарил, а п р о д а в а л. И цену назначил бы соответственно статусу.
      - Разумно. Но на ответный подарок рассчитываете, не так ли?
      - Я рассчитываю исключительно на взаимопонимание.
      Загрядский, обдумав, кивнул.
      - Я готов выслушать.
      Салин не мог мысленно не отметить, как все-таки приятно работать с людьми старой школы. Дико трудно, но чертовски приятно.
      - Итак, в вашей судьбе возможны резкие перемены. Соотношение воли к обстоятельствам в ближайшие часы сложится в вашу пользу. Ну, а в том, что вы сумеете этим воспользоваться себе во благо, я не сомневаюсь.
      Загрядский перебрал холеными пальцами. На мизинце тускло блеснул перстень.
      - Знаете, звучит, как астрологический прогноз.
      - А я всю жизнь гадаю по звездам. И вы знаете, по каким.
      "Кремлевские" произносить вслух не пришлось.
      Салин продолжил:
      - Сегодня до полуночи некто генеральный будет вызван для приватной беседы. Ему покажут порнографический фильм с его же участием. Две девицы и некто, если вас интересуют подобные подробности. И положат перед ним чистый лист бумаги. Домой этот некто уедет уже никем.
      Загрядский смежил веки. Надолго закаменел лицом.
      - Кто будет следующим некто? - спросил он, понизив голос.
      - Вы давно не бывали в Сочи? - непринужденным голосом спросил Салин. Слетали бы на недельку, зачем в Москве киснуть.
      Загрядский бросил на Салина вопросительный взгляд. Салин утвердительно кивнул.
      - Достаточно неожиданный ход, - промолвил Загрядский. - А если отправленный в отставку некто пойдет на попятную? Сейчас модно принародно правду искать.
      Салин снял очки, пополировал стекла салфеткой.
      - Все что угодно, Иосиф Михайлович. Вплоть до ареста или захвата в заложники семьи.
      Загрядский покачал головой.
      - Ну и нравы!
      - А цена вопроса? - возразил Салин.
      - Тогда - да, - подумав, согласился Загрядский.
      Он побарабанил пальцами по ручке трости.
      - И вы, Виктор Николаевич, не имеете к этому кино никакого отношения, почти без вопросительной интонации произнес Загрядский.
      - Не наш стиль. Прежде всего, я бы до такого не стал доводить.
      - Сейчас и х время.
      - Но мы-то еще живы, Иосиф Михайлович.
      - В этом вся проблема, - вздохнул Загрядский. - Она, конечно же, имеет решение. Но лично меня оно не устраивает.
      Салин водрузил очки на нос. Сквозь дымчатые стекла упер взгляд в Загрядского.
      - В столь деликатном вопросе вы хотите остаться свободным волей или предпочитаете отдать решение на откуп внешним обстоятельствам?
      Загрядский окатил Салина холодным и колючим, как ледяной дождь, взглядом.
      - Никогда бы не поверил, что человек вашего уровня и опыта способен опуститься до банальных угроз, - с расстановкой произнес он.
      - Я не угрожаю, а стараюсь максимально точно обрисовать ситуацию. В расчете на полное взаимопонимание.
      Пальцы Загрядского на трости зашевелились, как щупальца проснувшегося осьминога. Капелька света соскользнула с черного камня на перстне и ударилась о стекла очков Салина.
      - Принято к сведению, - сухо обронил Загрядский.
      Салин достал из кармана сложенный пополам листок.
      - Я здесь, Иосиф Михайлович, чтобы ликвидировать некоторое недоразумение. Раньше, чем оно начнет порождать следствия, ликвидация которых потребует использование мер, мало приятных для нас обоих.
      - Нас? - уточнил Загрядский.
      - Именно, - кивнул Салин. - Часть вины лежит на вас.
      Он развернул листок, словно проверяя последний раз, пробежал по строчкам взглядом и лишь потом протянул его Загрядскому.
      - Это данные о трансакциях*. Список далеко не полный. Но вполне достаточный, чтобы утверждать, что в а ш и деньги, Иосиф Михайлович, оказались в м о е системе.
      ##* Сделки, соглашения, сопровождаемые взаимными уступками.
      Загрядский недоуменно поднял бровь. Взял листок. Медленно достал из нагрудного кармана очки. Просмотрел короткие строчки.
      Через край листа послал Салину вопросительный взгляд.
      - Что дальше? - расшифровал его Салин. - Добавьте к этой бухгалтерии факт гибели моего человека. При этом пропали документы чрезвычайной важности. Произошло это четыре дня назад. А сегодня мы зафиксировали вторжение чужого капитала. Суммы не бог весть какие. Всего-то сотня миллионов. Но адресно и точечно скупаются источники комплектующих для очень важного проекта. Думаю, вам не надо объяснять, что это такое. - Салин откинулся на спинку кресла. - У меня есть все основания предполагать, что денежная интервенция и ликвидация моего человека имеют один источник. Цель перехват управления. Как это называется на языке нелюбимой вами политики, Иосиф Михайлович?
      Загрядский сложил листок, осторожно положил его на угол стола.
      - Казус бели? - спросил он.
      - Именно - повод к войне! - Салин сбавил тон. - Вас она не коснется, если сумеете убедить меня, что никакого отношения к факту вложения капитала "Артели" в "Систему-Союз" лично вы не имеете.
      Загрядский потянулся вперед, положил подбородок на ручку трости.
      И надолго закрыл глаза, спрятав взгляд от Салина.
      Дикарь
      (Ретроспектива-5)
      Вожак назначил встречу в лесопарке у гостиницы "Союз".
      Захламленный, неуютный, пропахший гарью кольцевой автодороги перелесок Дикарь никогда бы не назвал ни лесом, ни парком. Но у людей всегда так: путаются в словах и понятиях, пытаясь из обрубков слов и смыслов сконструировать жалкое подобие истины. А она проста, как все, созданное Богом. Лес - это лес. Зверь - это зверь. Человек - тварь.
      У лесопарка было только два достоинства. В него можно было войти с трех сторон: со стороны канала, из микрорайона или сбежав по откосу кольцевой автодороги. И еще - через парк шла высоковольтная линия. Если встать под ней, ни один прибор не зафиксирует, о чем шла речь.
      Дикарь, ориентируясь по провисшим кабелям и мачтам, вышел на нужную полянку. За искореженным кустарником пряталась детская площадка. Вырубленные топором истуканы мишек-белочек и такой же топорной работы скамейки.
      Вожака он почувствовал раньше, чем тот крякнул в кулак, дав о себе знать.
      Скамейка, облюбованная Вожаком, стояла за кустом бузины, в дальнем конце площадки. С тропинки можно было разглядеть лишь смазанный контур фигуры пожилого мужчины, сидевшего с напряженной спиной и гордо вскинувши подбородок.
      Сердце Дикаря радостно забилось, почуяв родную кровь.
      "Мы - одной крови, сомнений нет, - подумал Дикарь. - Единственное, что нас разделяет, так это время. Но это пропасть ни мне, ни ему не перепрыгнуть".
      Дикарь входил в зенит жизни, Вожак неудержимо скатывался к седьмому десятку. За двенадцать лет, что минули с той памятной встречи в зоопарке, Дикарь успел возмужать и заматереть, отточить когти и опробовать в деле клыки. Он бы искренне благодарен Вожаку, за выучку и знания. Вожак сдержал слово, Дикарь получил все лучшее, что мог дать мир людей, но не растерял того, что обрел в Лесу, - Душу Зверя.
      Для Вожака настали трудные времена. Он, конечно же, не растерял стати, хватки и воли, иначе бы сожрали в момент, стая слабости не прощает, но что-то в нем надломилось, это Дикарь отлично чувствовал. И надеялся, что только он один.
      Вожака обложили и загнали в вольер. Достаточно просторный, чтобы не замечать сетки, натянутой между деревьями. Но если рожден свободным, то будешь чувствовать себя в плену, хоть огороди забором тайгу. Прутья решетки, как бы до них не было далеко, все равно проткнут сердце.
      Насколько знал Дикарь, все шло к тому, что Вожака посадят в тесную клетку. На забаву охотникам и в назидание волкам.
      Он пожал протянутую руку, отметив, что в ее сердцевине поселилась вялость, и сел рядом с Вожаком.
      По многолетней привычке Вожак положил подбородок на скрещенные кисти рук, обнимающие дужку тяжелой трости.
      Помолчали, слушая лес. За редким частоколом чахлых сосен гудела и чадила Кольцевая. С воем набирая ход, к Левобережной прокатила электричка. Хрустнула ветка под ногой человека, гуляющего по тропинке. Слишком далеко, Дикарь даже не стал напрягаться.
      Он уже з н а л, что Вожак пришел без охраны. И это был недобрый знак. Когда перестаешь доверять даже ближним, кровью с тобой повязанным, пора бросаться грудью на первый же выстрел.
      - Мне скоро предъявят обвинение, - произнес Вожак. - Дальше тянуть нет смысла.
      - А он был, смысл?
      Дикарь уже вошел в тот возраст и силу, когда можно было так разговаривать с Вожаком.
      Тем не менее Вожак окатил его холодным взглядом.
      - Я никогда не забывал, в какой стране живу. Здесь можно быть умным евреем при генерал-губернаторе. Но недолго. Выпорют и выкинут, а заработанное отберут.
      В Америке, например, когда началась война, Рузвельт вызвал олигархов и предложил поработать на благо родины. Требовалось срочно перевести экономику на военные рельсы. А кто это мог сделать качественнее, чем Дюпоны, Морганы и Рокфеллеры? Они временно оставили свой бизнес и подписали контракт с правительством. Зарплату чиновников, сам понимаешь, с доходами олигархов не сравнить. Поэтому они установили символическую плату в один доллар. Так у них принято. Дал доллар - считай, нанял. Дурак не придерется, а умный не обидится. За один доллар они и провели мобилизацию экономики. После победы Рузвельт лично вручил каждому по серебряному доллару в дорогой рамке. Кто-то из олигархов, сейчас уже не помню, кто именно, сказал, что это самый дорогой доллар из тех миллионов, что он заработал за всю жизнь.
      - А у нас все норовят отобрать на великие цели.
      - Менталитет. - Вожак постучал пальцем по лбу. - Почему-то считают, если у них будет много денег, то все получится.
      Он смежил веки. Надолго замолчал.
      Дикарь хорошо изучил повадки Вожака и ничем не выдал нетерпения. Знал, сейчас тот последний раз просчитывает ходы. На памяти Дикаря Вожак еще ни одного поступка не совершил спонтанно, под действием рефлексов или под давлением чужой воли.
      - Я отхожу от дел, - ровным голосом произнес Вожак.
      Дикарь не удивился, все к тому и шло. Рано или поздно хватка слабеет, и жизнь вонзает в тебя когти.
      - Трудно заниматься делами, когда по три раза за ночь бегаешь в туалет, - криво усмехнулся Вожак. - И все фиксируется на пленку.
      Дикарь покосился на него, но промолчал.
      - О принятом решении знаешь только ты. Оно останется нашей тайной, пока ты не окрепнешь окончательно.
      Дикарь вдруг почувствовал, как сила Вожака медленно перетекает в него. Это была мудрая, уверенная в себе сила, а не та, кроваво-пенная, что он ощущал в себе.
      - Перед тем, как ты скажешь "да", - а я не уверен, что ты согласишься, - ответь мне на один вопрос, мальчик мой. - Вожак поскреб острием трости слежавшуюся листву. - Я не задал его тебе при первой встрече. Молчал и после. Но теперь самое время его задать. Только правду, уговор?
      - Согласен, Иосиф Михайлович.
      - Тебя двенадцатилетним мальчишкой оставили умирать в тайге. Ты выжил всему наперекор. За это я сделал тебя своим воспитанником. Но неясно одно. Я специально консультировался, охотиться в то время было еще рано, а ягоды сошли. - Он выдержал паузу. - Что ты ел как минимум две недели межсезонья?
      Дикарь повернул голову и бесстрастно посмотрел в лицо Вожаку.
      - Отца. И его друга. Освежевал, прокоптил полоски мяса над костром и ел, пока не научился охотиться.
      Они не моргая смотрели в глаза друг другу. Первым отвел взгляд Вожак.
      - Я знал ответ. Давно знал. Но не ожидал, что ты ответишь.
      - Почему?
      В широко раскрытые ноздри Дикаря поплыл запах старости.
      - Возможно, я тебя плохо знаю, - пробормотал Вожак, отвернувшись.
      Дикарь сжал зубы, чтобы наружу не вырвался победный крик. Впервые он почувствовал, что сильнее, во сто крат сильнее Вожака.
      * * *
      Старые львы
      Салин усталой походкой спустился по лестнице и подошел к машине.
      Владислав выскочил, услужливо распахнул дверцу, успев смазать улицу взглядом.
      Салин устроился на сиденье. Снял очки и стал мелко дрожащими пальцами массировать переносицу.
      Владислав нырнул в салон. Бросил в рацию "Снимаемся!" и кивнул водителю.
      Машина приемисто рванула с места, выкатилась на проспект и быстро набрала скорость. В окне замелькали яркие блики реклам.
      Салин отвернулся в темноту салона. Решетников, забившись в угол сиденья ждал. Не произнося ни слова, наблюдал, как сквозь маску сановника и тайного советника, на лице Салина проступают обрюзгшие складки усталости.
      - Центр операции на Ближнем Востоке, - прошептал Салин, отваливаясь на спинку сиденья. - Что тебе говорит имя Саид-аль-Махди?
      - Ровным счетом ничего, - нахмурившись, ответил Решетников. - Нам сейчас для полной радости только "Аль-Кайды" не хватает. А Бухгалтер что об этом кадре сказал?
      - Кроме имени, ничего. - Салин уронил руку на колени. - Загрядский давно - полный пшик. Все вопросы к Глебу Лобову.
      Решетников дважды крякнул. Как штангист, прилаживающий руки на гриф штанги.
      - Поспрошать можно. Только как? - спросил он.
      - Сообразно обстоятельствам, - с плохо скрытым раздражением ответил Салин.
      - Ну-у, - протянул Решетников. - Тогда Владиславу карты в руки. По экстренным мерам - это к нему.
      Владислав подобрался, как доберман, услыхавший свою кличку.
      * * *
      Активные мероприятия
      Срочно
      т. Салину В.Н.
      Объект Агитатор принят под наблюдение.
      В 20.30 объект покинул адрес и проследовал в бар "Тропик Рака".
      Для активной разработки объекта подготовлен агент "Белка".
      Владислав
      Глава двадцать четвертая
      Дурь, деньги и два шара
      Создатель образов
      Внутри бар выглядел папуасской деревней, захваченной белыми наемниками. От аборигенов остались только хижины, оружие и черепа на стенах, этнически бесхитростная мебель и немного экзотической утвари, - ровно столько, сколько требует понятие "дизайн". Остальное: посуду, жратву, баб и выпивку завоеватели привезли с собой.
      Белые люди отдыхали после трудового дня. Как положено в колониях, к ужину все сменили рабочую спецодежду на вечерние костюмы. Никакого камуфляжа, растянутых на коленях спортивных штанов, кожаных курток и кроссовок. Версаче, Хьюго Босс, Армани и чуть-чуть Труссарди. Если что и прикуплено на китайском рынке, то все равно якобы от тех же фирм. Дамы были в меру раздеты, минимум одежды на них стоил так же дорого, как и шубки, сброшенные на спинки стульев. Золото и мужчинами и их спутницами выставлялось напоказ, как боевые награды на слете ветеранов.
      Глеб наскоро осмотрел публику.
      У женщин были плотоядные губы и галочьи глаза. Мужчины делились на две неравные группы: хищников-охотников и трупоедов. Убийц и мародеров, если точнее. Сейчас мародеров: - спекулянтов, сутенеров, кидал, барыг и прочих менеджеров фирм невнятной специализации было заметно больше. Джентльмены удачи ожидались ближе к полуночи.
      "Тупик цивилизации", - усмехнувшись, подумал Глеб.
      Прошел к стойке, забрался на табурет.
      - Апельсиновый сок, - сказал он бармену.
      - Свежевыжатый или из пакета? - с пафосом уточнил бармен.
      Парню на вид было чуть за двадцать. Судя по цвету лица, себя он свежевыжатым соком не баловал.
      "И что за мода пошла, пить за бешеные бабки сок из чужих грязных рук? подумал Глеб. - На заводе его хоть кипятят. А этот онанист обморочный неизвестно чем болеет. Зато круто!"
      - Открой новый пакет, - распорядился он.
      Бармен пошевелил белесыми бровками, что на его бессловесном языке, наверное, означало: "Клиент всегда прав, даже когда не очень прав", выставил на стойку прозрачной чистоты стакан, нырнул вниз. Появился с пакетом "Джей Севен" в руке, демонстративно сковырнул пробку и, опрокинув, направил длинную оранжевую струю в стакан.
      - Лед? - по ходу дела спросил он.
      Глеб отрицательно покачал головой.
      Бармен с халдейской грациозностью задраил горлышко коробки, струя резко оборвалась.
      - Прошу вас. - Он придвинул стакан к Глебу. - Что-нибудь еще будете заказывать?
      Глеб отрицательно покачал головой.
      Парень, как на рельсах, плавно и без видимых усилий проскользил к другому концу стойки, где г у л я л какой-то тип в синем пиджаке. Вышедший из моды пресловутый бордовый пиджак он оставил дома, но с рожей, закаленной мордовскими морозами и задубелой в боксерском зале, ничего поделать не мог. Пришлось принести с собой. В оба рукава его пиджака вцепилось по телке стодолларового вида.
      Глеб пощупал взглядом типа и его подруг на этот вечер и отвернулся.
      Пригубил сок.
      Краем взгляда заметил, что бармен, получив заказ от типа, дрессированной обезьянкой стал жонглировать бутылками, успевая трясти стальным шейкером и освободившейся рукой то и дело что-то подбрасывая в три бокала на стойке. Бутылки, то высоко взлетая, то скользя по ловко подставленному предплечью в ладонь, метали разноцветные блики. Девки восторженно ржали, тип в синем пиджаке тихо балдел от собственной значимости.
      Следя за этим цирковым представлением, Глеб подумал, что в стране жуткими темпами идет селекция двуногих. Тон задают такие вот мордатые. Несогласные платить ему дань будут уничтожены, неспособные ублажить вскорости вымрут с голоду.
      "Что ждет этого жонглера? Что имеет, то и ждет. Сейчас заработает сотню баксов на чаевых, побежит к своей девчонке. Она тихо дает нелюбимому шефу на служебном диване, но любит жонглерчика. Потому что помыкать им можно, а шефом - нет. Забурятся они в клубешник, оттопырятся на эти чаевые до одури, возможно, таблеток похрумчат, чтобы кайф от жизни поймать. А к утру завалятся в съемную квартирку жонглера. Мимоходом перед сном займутся свободной любовью. Девочка от усталости лопухнется и залетит. Поплачет, позлится на жонглера, а потом прикинет шансы, да и потащит дурака в ЗАГС. Вот тебе и новая семья: папа - халдейчик, мама - офисная шлюшка и киндер с "экстази" в крови и с рабски гибким хребтом. Ячейка общества, твою мать! Через два десятка лет, когда киндер подрастет, можно смело вводить крепостное право. Никто даже не пикнет. - Глеб закрыл глаза и сделал долгий глоток. - И не объяснишь же малохольному, что не бутылками крутить надо, а за учебниками сидеть. Возраста же - студенческого... Впрочем, если раньше не понял, что за умную голову платят больше, чем за ловкие руки и тугую задницу, пусть работает руками или подставляет задницу".
      Кожаная подушка на соседнем табурете тихо выдохнула, приняв тяжесть тела.
      Глеб потянул носом, потом открыл глаза.
      Пахло от девушки хорошо. Циничный такой запах, с затаенной истерикой. Глебу понравилось.
      Он стал водить взглядом по ее телу, ища источники, составляющие этот букет.
      Волосы, скрученные в тугие дрэды, - запах пересохшего жнивья пополам с фиалками. Мужская рубашка в мелкую полоску навыпуск, от нее шел аромат голландского табака, чисто выбритых подмышек, слегка тронутых шариком дезодоранта, и накопившегося под тканью жаром молодого тела. Рубашка чуть задралась, открыв взгляду поясницу. Полоска загорелой кожи, покрытая золотистым пушком, источала горячий и чуть нервный запах, как подушечка на лапе кошки. Кожаные штаны в обтяжку пахли крутым мужским потом и похотью.
      Взгляд Глеба огладил туго обтянутую попку и скользнул по скрещенным ногам ниже. Девушка носила стильные "казаки" на острой шпильке, хищные носки, острые, как клюв дельфина, были обиты сталью.
      "Ручная работа. Сделано в Мексике. Высший класс "текс-мекс"*, - оценил он. - Дороговато для путаны. Но чего в жизни не бывает".
      ##* "Техас - Мексика" - приграничные районы США и Мексики, характерны особым укладом жизни, возникшим на стыке двух культур и сохранившим многое от традиций "Дикого Запада".
      Лицо у нее было тонко очерченное, с слегка выступающими скулами. Лоб египтянки, как по лекалу нарисованный. Пухлые, любящие поцелуи губы. Глаза миндалевидные, большие, широко посаженные. У путан глаза либо печально виноватые, либо цинично дерзкие. У этой в глазах стояла ледяная поволока. Взгляд глубокий и долгий, как сквозь толстое заиндевелое стекло. Зрачки были расширены, радужка вокруг них - цвета январского ночного неба.
      В правую бровь девушка вогнала маленькую сережку. Такая же, с алмазной искоркой на гранях, впилась в левую ноздрю.
      Глебу подумалось, что для полноты картины где-то на теле должна быть еще одна. И в самом неподходящем месте.
      "Анально-агрессивный тип, - определил Глеб. - Хуже не бывает, если у тебя кишка тонка. Замордуюет, как Пол Пот Кампучию, а потом в коврик перед дверью превратит".
      За себя он не боялся. На других мужиков ему было наплевать.
      Подобные особы наведывались в его клуб отлавливать охочих до андеграунда папиков. Иногда окучивали одновременно и самих папиков, и их длинноногих дылд. Случалось, одних дылд, отдыхавших без папиков. Но что она делает в этом обезьяннике, Глеб не представлял. Как-то слабо верилось, что среди средней степени авторитетности шпаны имеются охотники до нестандартных удовольствий. Кому понравится, когда эти острые когти в черном лаке проведут по спине полосу от загривка до копчика? Братва свое садо-мазо в мордовских лагерях отгребла, в столице да еще за свои бабки - увольте.