Он представил себя кратким мигом в чужом кино жизни, уже отснятом и хранящемся на полках в заповедных хранилищах, и в тех, что еще не смонтировали до конца, и даже в тех, что еще снимаются.
      ...Злобин ждал, что Навигатор еще что-нибудь скажет, но человек с седыми волосами и орлиным профилем хранил молчание.
      Максимов сидел на переднем сиденье рядом с водителем и не спускал взгляда с отражения лица Злобина в зеркале. По всему было видно, что Злобина мучил один-единственный вопрос. Но он уже понял, что ответа ему Навигатор не даст. Нужно искать самому.
      Вокруг не слышалось ни звука. Полная тишина и вязкая, как смола, темень.
      Максимов суеверно сжал кулак.
      - Вы не отдадите ее мне, потому что такие... превратившие себя в древних богинь, не подлежат суду по законам, писанным людьми и для людей. Для них есть другой суд и другая кара. Наше дело остановить Дургу и призвать Силы, которые сами вынесут приговор и покарают нарушительницу Баланса.
      Злобин слышал свои слова и не верил, что их произносит он сам. Кто-то другой, кто жил все время внутри, вдруг проснулся и заговорил. Странно, страшно, убежденный в своей правоте.
      Навигатор выдохнул, словно сбрасывая с себя колоссальную тяжесть.
      - Ты слышал эти слова, Олаф? - обратился он к сидящему впереди Максиму Максимову.
      - Да, Навигатор.
      - Ты, Смотритель?
      - Да, - ответил тот, кто сидел за рулем машину.
      Навигатор повернулся к Злобину, и он почувствовал, как впились в его лицо глаза этого загадочного человека.
      - Пойдемте, Серый Ангел, - произнес Навигатор. - Сегодня я буду вашим Проводником.
      Максимов отжал рычажок, толкнул плечом дверцу и первым выбрался из машины.
      Глухая, непроглядная тьма дохнула в лицо лесной сыростью.
      В этот миг распахнулся прямоугольный проем, и из него наружу хлынул яркий свет.
      Максимов невольно зажмурился. Наполовину ослепший, он не видел ничего, кроме четкой грани между тьмой и светом. Порога, к которому нового члена Ордена вела твердая рука Навигатора...*
      ##* -- эпизод из первой книги романа -- "Серый Ангел"
      "Злобину вчерашняя ночь перевернула всю жизнь. А кто я в его жизни? -спросил себя Максимов. -- Эпизод, всего лишь эпизод. Максимум - контрапункт в череде других. Не более того. Можно уходить, тихо притворив за собой двери.
      Затем он представил себе, что его не стало. Выбрал любой из известных ему способов перевода человека в Нижний мир*, применил к себе и максимально точно, ярко и бесстрастно представил, что он исчез из этой комнаты, из этого простуженного октябрем города, из живущей через не могу страны, соскользнул с голубого шарика, несущегося в холодной непроницаемой мгле...
      ##* Трехсоставная картина мирозданья, существующая в культуре многих народов. Нижний мир - место обретания демонических существ - аналог христианского Ада.
      Ничего. Ничего не осталось и - ничего не изменилось.
      Все. Можно открыть глаза и жить дальше.
      Максимов распахнул глаза, глубоко вздохнул и на выдохе резко выбросил тело из постели.
      Утро холостого мужчины, проснувшегося в час дня, пошло по заведенному распорядку: зарядка, контрастный душ, чашка кофе, первая сигарета.
      Через сорок минут, набросив на плечи халат, он стоял у кухонного стола и точными движениями резал на куриное мясо правильными кубиками. На завтрак решил приготовить "ноги Буша по-арабски".
      С бройлеровских ляжек чулком снимается шкура. Берцовая кость отрубается, остается только голень. Все мясо снимается с костей, очищается от жил и мелко режется. В это время поспевает скороварящийся рис в порционном пакетике. Мясо смешивается с рисом, добавляются лук и морковка, восточные приправы, чтобы нейтрализовать пестициды и гормоны, которыми пичкают цыплят на родине Буша. Полученная смесь заталкивается в мешок из куриной кожи, верх стягиваем ниткой, и ножка приобретает первозданный вид. Только содержимое у нее теперь арабское, как в шаурме. Суем в духовку, поливая маслом, доводим до готовности, до хрустящей корочки, а себя до полуобморочного состояния от аромата. У курицы две ноги; воссоздавая природную гармонию, готовим сразу пару. Следуйте совету, не экономьте на удовольствии. Когда вспорете корочку на румяной ножке и из дырочки хлынет сытный и пахучий сок, пенять на жадность будет поздно.
      Максимов, мыча бравурный мотивчик, переключился на морковь. Нож точными ударами стал резать на тонкие дольки, летал сам, пальцы только удерживали его, но не направляли. Как учат китайские повара, нож острый и твердый и сам способен найти дорогу в мягком.
      Неожиданно, будто кто-то подтолкнул под локоть, рука дрогнула, нож скользнул вбок и вспорол кожу на подушечке пальца.
      Максимов замер. Упер нож острием в доску. Ждал, прислушиваясь к себе. За окном ничего не изменилось, та же какофония городских звуков, лишь чуть-чуть приглушенная висящей в воздухе моросью. Или что-то случилось где-то гораздо дальше, или вот-вот произойдет.
      "Карина", - сам собой всплыл ответ.
      Вслед за этим раздался телефонный звонок. Максимов потянулся за трубкой, но на втором звонке аппарат затих, тут же ожил модем в кабинете.
      Максимов подумал немного и вслух сказал:
      - Война войной, а завтрак по распорядку.
      Частыми ударами дошинковал морковку. Выудил пакетик из кипящей воды, промыл под краном, вспорол, высыпал белые крупинки в фарш. Приготовил смесь, набил ее в шкуру. Полюбовался результатом. Ляжки у бройлера вышли мясистыми и солидными, как у члена Совета Федерации.
      Отправив окорочка в духовку, Максимов поставил на огонь турку с кофе.
      Воспользовался паузой и получше рассмотрел порез. Ничего серьезного, бытовая травма средней тяжести. Но ходить с повязкой весь день не хотелось.
      "Братья-шаманы, выручайте!" - с улыбкой подумал Максимов.
      Взял нож, настроился и сосредоточенно стал повторять движения, которыми шинковал морковь. Нож дисциплинированно делал свое дело, точно следуя выверенной траектории, проскакивая мимо свежей, еще кровоточащей заусеницы. Максимов отчетливо представил себе, что так оно и было тогда, несколько минут назад: нож не вырывался из пальцев и не чиркал по коже. Наконец, дождался момента, когда холодок сменил горячую пульсирующую боль в пальце. Он, палец, тоже в с п о м н и л, каким он был до рокового движения, и п о в е р и л, что лезвие никогда не входило в его плоть.
      Максимов отложил нож, сжал пальцами порез. Постоял, покачиваясь с пятки на носок. Закрыв глаза, постарался максимально точно вспомнить, как выглядел здоровый палец. Получилось довольно легко. Как получается все, чему долго учился и если успел на практике убедиться в пользе приобретенных знаний.
      Отнял пальцы от пореза. Стер сукровицу. Лоскуток кожи плотно прилип к нужному месту, не было ни опухоли, ни отечности. Только бледная линия на месте пореза напоминало о ранении. Максимов по опыту знал, через несколько часов исчезнет и она. Без боли и следа*.
      ##* Прием психорегуляции из арсенала гавайских шаманов. Подробнее об уникальных техниках оздоровления и самокоррекции организма можно прочесть в книге Сержа Кахиле Кинга "Городской шаман". Изд. "София", 2002 г.
      Из духовки потянуло аппетитным ароматом. Максимов наклонился, сквозь толстое стекло убедился, что "ноги Буша" из полуфабрикатов медленно, но верно, а главное - правильно, превращаются в форменное объедение. Снял с плиты турку с кофе и пошел в кабинет.
      Кружка, за монолитность и емкость прозванная "рабочей", стояла на положенном ей месте - на правом углу стола, подальше от ноутбука и большого раскрытого блокнота.
      Максимов налил в кружку кофе, сел в кресло и, откинув голову на кожаный подголовник, замер.
      Аура в комнате не изменилась, примеси запахов ч у ж о г о в воздухе не ощущалось, все предметы остались нетронутыми. В противном случае они бы обязательно дали знать хозяину. Как? У долго живущих вместе есть свои секреты и свой немой язык.
      Максимов сделал большой глоток кофе и потянулся за трубкой. Набрал номер телефона родного института. В храме науки и хранилище древностей его видели только по большим праздникам, обычно это были радостные дни выплаты зарплаты. А с тех пор как какой-то шустрик организовал перевод копеечных зарплат технических и научных работников на пластиковые карточки, Максимов появлялся под сводами музейного ведомства только по личному вызову директора. Царем и богом в НИИ по-прежнему был дед Максимова, профессор Арсеньев, человек строгих правил и крутого нрава, но в принципе не зловредный. Дурацкой работы только ради поддержания дисциплины ни на кого не навешивал, а к внуку, несмотря на его возраст, продолжал испытывать самые нежные чувства.
      - Профессор Арсеньев. Слушаю вас, - пророкотал в трубке прокуренный бас.
      - Дед, это я. Докладываю о прибытии. Нахожусь в Москве, у себя.
      - Ага! - после секундной паузы произнес Арсеньев. - Что-то ты рано от парижских мамзелей удрал. Или не понравились?
      - Не-а. У них теперь мода на экологию. Подмышек не бреют, косметикой не пользуются, носят то, что придет в голову.
      В трубке зарокотал камнепад, профессор захохотал.
      - Чем занимаешься, бездельник?
      - Жарю "ножки Буша" а-ля Аль-Кайда. Рецептом поделиться?
      - Не издевайся, я еще не обедал. А ты, сын греха и позора, наверняка только завтракать усаживаешься?
      Максимов не стал оправдываться. Ночью было не до сна, домой пришел только в десять утра. Но это никого не касалось.
      - Когда насытишь утробу, надеюсь, появится желание поработать?
      - Не уверен. Но если надо...
      - Желательно.
      Профессор Арсеньев жил на свете долго и большую часть жизни обитал в СССР, волны "чисток" и "чисток чистильщиков", череда дел "врагов народа" и разномастных вредителей от шахтеров до врачей включительно научили быть сверхосторожным в словах и сверхинформативным в интонациях.
      - Готов, - сразу же собрался Максимов.
      Дед выдержал паузу.
      - В Доме ученых в шестнадцать часов начнется конференция. Не сочти за труд, отметься от нашей конторы.
      - С удовольствием, если на трибуну лезть не надо.
      Смех деда снова загрохотал в трубке.
      - Извини, друг мой, представил, что ты способен нагородить.
      - А что, серьезный сходняк?
      - Да как бы помягче сказать... Когда у них начинаются проблемы с экономикой, сразу же бросаются изучать прошлое. Вот сейчас, после дефолта, тот самый клинический случай. Ожидается, что будут опять посмертно осыпать лаврами Поршнева*. Но, так как обещали быть наши казнокрады и ихние спонсоры, может получиться черт знает что. Обнищали жрецы науки, сам знаешь как. За гранты могут и стенка на стенку пойти.
      ##* Б. Поршнев (1905-1972) - автор революционной теории этногенеза, читателю рекомендуется его работа "О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии)". ТМ. Мысль.1974 г. и книги Б. Диденко "Хищная власть. Зоопсихология сильных мира сего" и "Цивилизация каннибалов" М.: ПОМАТУР, 1997, развивающие и популяризирующие теорию Поршнева.
      - Ты сам-то будешь?
      - М-м. Не уверен, - ответил Арсеньев.
      По музеям, хранилищам и спецхранам, где по большей части протекала его работа, вечно сновали крысоглазые "искусствоведы в штатском", заглядывали через плечо, ворошили бумаги на столе, принюхивались и прислушивались. На их языке эта возня называлась "оперативным обеспечением". Бдили и шуршали они добросовестно и яро. Приходилось конспирировать от конспираторов в серых пиджаках, и Арсеньев с чистой совестью позаимствовал у них массу приемчиков и уловок.
      Они давно договорились, если дед употребляет "не уверен", значит, будет непременно.
      - Хорошо, дед. Съезжу, засвечусь.
      - Каких слов-то нахватался!
      Арсеньев, не прощаясь, повесил трубку.
      Максимов сделал несколько глотков из кружки. Кофе еще не успел остыть, приятно обдирал горло и огненной лавой уходил в желудок.
      Настал черед первой за день сигареты. Максимов достал ее из деревянной коробочки, покатал в пальцах, проверяя, достаточно ли аппетитно хрустит. Закурил от тяжелой зажигалки в форме "лимонки".
      На полированной столешнице белел прямоугольник визитки. Максимов специально положил ее так, чтобы бросалась в глаза. Решил, что, сев работать, первым делом бросит в обработку данные с визитки.
      Прочел готические буквы на визитке. Понюхал картонку. Пахло нервными, льдистыми духами. Сразу же вспомнил ее хозяйку, зацикленную на смерти.
      Лиза Данич, подвезя его к дому, умчалась на своей гоночной машинке в ночь. Оставив после себя неприятную ауру болезненного возбуждения и странного, противоестественного смакования всего, что связано со смертью.
      Максимов откинул крышку ноутбука и бегло застучал по клавишам.
      Спустя десять минут стало ясно, что Лиза ни разу не соврала. Машина ее - Мать умерла полгода назад в пряничном городишке Майнце, там же зарегистрирована фирма "Спатекс", по наследству перешедшая к Лизе. Оставалось неясным, что из себя представляют "спа-технологии" и "оборудование для спа-салонов", производимые фирмой. Но это не существенно. Звучит красиво. Для грациозного отъема денег у богатеньких лопухов вполне сгодится.
      Не замужем, не привлекалась, не состояла. В двадцать лет. Кристально честна перед законом. По нашим временам - достижение. Особенно с капиталом под миллион марок. Квартира в Москве, телефонный номер соответствует скорописью написанному на обороте визитки.
      Своего телефона Максимов не оставил, по телефонам на визитке звонить не собирался.
      "Вот когда у меня вообще не будет проблем и начну помирать от скуки, позвоню с превеликим удовольствием", - подумал он, откладывая визитку.
      Интуиция подсказывала, что Лиза была еще тем чуланчиком. Стоило только не побрезговать и покопаться получше - можно будет выудить что угодно. Минимум один скелет гарантирован.
      Но сейчас было явно не до нее.
      Максимов проверил входящие файлы в "почтовом ящике". Тихо присвистнул. Самый свежий был самым большим по объему. "Мыло"* Карина послала пятнадцать минут назад.
      ##* Жаргон пользователей Интернета: "электронная почта", производная от искаженного "e-mail".
      Он сделал большой глоток, настраиваясь достойно встретить любую неожиданность. С Кариной можно было мирно жить только так: в состоянии повышенной боевой готовности.
      Максимов затянулся сигаретой, медленно выпустил дым и щелкнул "мышкой".
      mairos@hotmail.ru
      Лоэнгрин
      Ты спрашиваешь, сколько мне лет? Не знаю. Или забыл. Да и с чем ты хочешь сравнить прожитое мной? C твоей жизнью? Хо! Если ты живешь, то ты не живее тысячи мертвецов, на трупы которых я с удовольствием плевал всю дорогу, плевал через левое плечо, дабы не сглазить удачу и не оказаться среди них, обрюзгших раньше времени, распертых изнутри прогнившим жиром, который в конце концов полезет из язв в их завшивевшей коже, на радость зеленотелым мухам, пучащим обезумевшие глаза на это пиршество плоти. Слава богу, эти живчики и жизнелюбы, карьеристы и донжуаны не могли видеть самих себя, разлагающихся в придорожных канавах, иначе они бы блевали до Страшного Суда, выжимая из себя смердящую слизь из газетных статей, школьных учебников, помады, зубной пасты "Блендамед", музыкального фарша с нарезкой новостей, пестицидной колбасы, тухлых от свинца рыб и радиоактивной картошки, всем, чем набивали животы и головы с детства и на чем вскармливают собственных детенышей, этих жизнерадостных баранов и генетически обреченных овечек Долли.
      Я пришел за тобой, моя маленькая дрянь, носящая в голове все фантазмы де Сада, слюнявые занудства Набокова и все откровения доктора Менгеле. Твоя крепкая попка подрагивает по ночам, когда ты мечтаешь о Настоящей Любви, а тебе уже нашептали подружки, что она не бывает без боли. И ты мечтаешь о Боли, хочешь дарить и принимать ее, если уж она и есть Любовь.
      Ты кусаешь губы, чтобы мама, спрятавшаяся от старости в глумливо-приторном, как "Санта-Барбара", сне, не слышала твоих стонов, и растираешь крепкие, ноющие от желания груди, надеясь, что если сок, забродивший в них, растечется по всему телу, от кончиков выжженных "Блондоколором" волос до ноготков на пальцах ног, то тогда ты сможешь взлететь, как та дура, что ждала писаку, у него еще крыша поехала, и добрый врач брал серебристый несессер, вываливающийся из стены, и, цокая языком, c первого раза вгонял иглу в едва видимую вену, халявный наркотик делал свое дело, и писатель, или поэт?, кажется, их там было двое, точно - двое, но кого же тогда любила эта дура?, не так уж и важно, главное - любила до полного безумия, она носилась по комнате голая, купаясь в лунном свете и распевая на весь дом "Валькирий", пока не прибегала служанка, и они валились вдвоем на ковер и любили друг друга взахлеб, пока не возвращался муж этой дуры; он долго тыкал ключом в замочную скважину, но из-под двери только сочилась вода, служанка всякий раз забывала закрыть кран на кухне, да сотый раз взывала пластинка с Вагнером; бестолковый муж спускался во двор, садился на скамейку под ее окном и орал так, что соседи, устав от такого бардака, спускались во двор и долго и сосредоточенно били ему морду; наутро за ним приезжала служебная "Волга" и отвозила в министерство, там все знали, что мужику не повезло с женой, а разводиться не дает партком, и смотрели на все происходящее в каждое полнолуние в его доме сквозь пальцы, потому что до пенсии ему оставалось всего три года.
      Но ты не любишь таких книг. Под твоей подушкой лежит "Это я, Эдичка". Он уже изрядно потаскан от бесконечного путешествия от одной бестолковой девичьей головки к другой. От долгого житья под подушкой он стал серым и невзрачным, как гениталии врача-сексопатолога, на страницах проступили подозрительные желтые капли, то ли слезы подружек из СПТУ-12, то ли след от первой невинной поллюции разбившегося на днях соседа-байкера, некоторых слов уже не разобрать, если читать быстро, то кажется, что Эдичка заговаривается, но это немудрено, нечего хихикать, дрянь, человек имеет право постареть, это случается с каждым, кто решил учить других жить, еще немного он окончательно переселится в твои сны, избежав неминуемого разложения и маразма постсовкового тусовщика, он превратится в грозного суккуба малолетних нимфоманок и инкуба, грозящего астральным минетом всем подрастающим террористам, еще не вставшим под бело-черно-красные знамена Мировой контрреволюции, так и будет, уродина, потому что, по сути, лишь в снах, своих или чужих, мы становимся тем, кем мечтали или до гнойного геморроя пытались стать в том бреду, что называем реальностью.
      Хочешь сигарету? Гашиш, опиум, крэк, дерьмо антилоп, очистки бананов пополам с махоркой, от чего ты сейчас балдеешь, недоношенная обезьяна? От себя! Тогда тебе не надо ничего. Тогда тебе не нужен никто. Значит, старик Мерлин правильно рассчитал мою дорогу в твой сон. Значит, ты и есть та Спящая принцесса, что заснула так, что позабыла самою себя.
      Одиночество - вот самое тонкое вино, какое только может созреть в этом вечно зябнущем мире, в этой помойке Галактики, в этом интернациональном анальном отверстии, с табличкой "One way", привинченной над двумя синими полушариями шаловливой рукой спидоноса из национально-сексуального большинства Гарлема. По глазам вижу, ты уже знаешь этот неземной, тонкий, как грань между жизнью и смертью, вкус. Одиночество.
      Так выпьем, Принцесса! Я угощу тебя своим, оно уже загустело и стало терпким, как дорожная пыль. А твое вино одиночества еще молодо, оно играет, его еще взрывают пузырьки несбывшихся фантазий. Мы выпьем на брудершафт, сплетя руки и глядя друг другу в глаза. А потом сыграем в бильярд головами наших врагов. У тебя их еще нет? Возьмешь взаймы, отдашь после первой победы. О, это самая лучшая закуска к вину одиночества. Победа, она тем ценнее, чем быстрее ты о ней забываешь.
      Посмотри мне в глаза, любимая. Я так долго шел к тебе, Мария Мерседес. И мне еще так много предстоит пройти. Вот моя рука. Мир обречен, я похищаю у него Милосердие.
      Вот и все! Не грусти, моя милая. Уже все позади. Ничего не осталось, потому что ничего не было. Мир, этот жалкий сарай, набитый привидениями и клопами, где всякий мнил себя актером, способным сыграть Трагедию, а выходило пшик и пук да сопение в финале, - слава Богу, этот бардак рухнул, потому что его покинули те, на ком он держался. Забудь о нем. Забудь о них. Хотя мы еще долго будем нести на теле следы от подмостков, на которых кривлялись и куражились те, по чьим вздувшимся трупам сейчас скользят копыта наших коней, плюнь через левое плечо, чтобы не сглазить судьбу, и забудь.
      Не оглядывайся, это дурной тон. Пришпорь коня, единственная. Нам вместе вон до той звезды.
      * * *
      "Теперь ясно, что она печатала на своем ноутбуке в самолете, - подумал Максимов. - Несет девчонку... Вроде бы и в нужном направлении. А если задуматься, то не дай Бог..."
      Сигарета дотлела до фильтра, из кухни угрожающе попахивало дымком, а Максимов продолжал сидеть, ни видя, не слыша и не ощущая ничего вокруг.
      Глава восемнадцатая
      Трудно быть человеком
      Странник
      Металлическая дверь подъезда, щелкнув магнитным замком, не подалась. Не помог даже легкий пинок. Пришлось хорошенько приложиться плечом. Только после этого залипший магнит разжал мертвую хватку.
      Жильцам подъезда на скуку жаловаться не приходилось. Всего за десять рублей в месяц - в такую сумму обходилось каждой квартире запорное устройство на двери - им гарантировалась почти ежедневная буря эмоций. То какой-то гад напрочь раскурочивал кодовый замок, и по подъезду начинал гулять сквозняк и сновать подозрительные, дурно пахнущие оборванцы; то после ремонта магнит сходил с ума и объявлял вечный комендантский час. Это превращало в проблему выгул собак и ребятни и срывало заседание "Клуба любителей телесериалов" на скамейке у подъезда.
      Мамаши-колясочницы и бабки - "сант-барбариски", заключив временный союз, дружно бросались в бой за справедливость. Ремонтников из службы сервиса встречал ампиловский митинг. После отъезда ремонтников, при помощи амперметра, молотка и мата справившихся с магнитом, выяснялось, что западают кнопки. И все начиналось сначала.
      "И кто же так точно назвал - "запорное устройство"?" Одна морока и слезы, как при запоре. - Максимов мимоходом закинул голову и посмотрел на косяк, где крепилось это чудо отечественной технической мысли.
      За спиной клацнул замок, магнит намертво прихватил дверь. Через секунду Максимов пожалел, что запорное устройство вообще существует.
      Через чахлый кустарник перемахнул черный доберман и, оскалив пасть, прямиком устремился к Максимову.
      В долю секунды сработали боевые рефлексы. Тело само приняло боевую стойку. Пальцы левой руки сжали ключ от машины, превратив его в короткое стальное жало. Правая рука расслабленно замерла у солнечного сплетения, защищая корпус и готовая хлестким ударом отбить атаку, послав пса влево, прямиком на жало ключа.
      Пес затормозил, скребя когтями по асфальту, словно налетел на препятствие. Плюхнулся задом и уперся в человека выпученными бессмысленными глазами.
      - Ну что бельма выкатил? - ровным голосом поинтересовался Максимов. - Я жду.
      Пес взял тайм-аут на размышление. Задвигал тугими надбровными дугами, отчаянно морща кожу на лбу. Поведение человека явно не укладывалось в его тесной черепной коробке. От двуногого, прижатого к запертой двери, не исходило ни толики запаха страха. Наоборот, в нос била тугая волна острого запаха готового к прыжку зверя. От него ледяные иголки начинали покалывать брюхо и жутко хотелось отлить.
      Доберман нервно клацнул зубами, выдавив из пасти липкие струйки слюны.
      - Я тебе пошамкаю, сука, - с ласковой улыбкой пообещал Максимов. Неделю зубами какать будешь.
      Очень ясно представил, как носок ботинка врезается в приплюснутую морду.
      Пес взвизгнул и отскочил.
      Максимов скользнул на полшага вперед, твердо решив исполнить задуманное.
      Впечатать ботинок в нос псу не сложилось. Доберман резво развернулся и, заходясь лаем, бросился в кусты.
      - Ушел, сука! - с досадой процедил Максимов.
      По правде говоря, доберман был не сукой, а кобелем. Сукой его окрестили всем двором. А кобелем звали, добавляя всяческие нелицеприятные слова, его хозяина - дядю Колю.
      Почему Колю звали именно кобелем, чаще - кобелюкой поганой, Максимов допытываться не стал. Краем уха слышал, что по молодости дядя Коля был известным ходоком и, как утверждала молва, перепортил всех девок на заводе "Красная вагранка". Но завод имени товарища Войкова давно закрыли, кто такой был Войков*, мало кто помнит, от него осталась только метро "Войковская", а про сексуальные подвиги Коли коптевская рабочая слободка предания хранит. Былины, елки-палки, слагает. И было бы о ком!
      ##* Войков (1889-1927) - один из организаторов расстрела царской семьи в Ипатьевском доме, не только наблюдал за убийством как представитель вышестоящей партийной инстанции, но и лично доставил в Екатеринбург дефицитный в то время бензин для сжигания трупов. В последующем стал полпредом советской России в Польше, убит на Варшавском вокзале 17-летним студентом из семьи белоэмигрантов, заявившим на суде, что он мстил за совершенное Войковым преступление. Суд не установил связи террориста с боевыми организациями белоэмигрантов, симпатии присяжных и публики были на стороне обвиняемого, вместо смертной казни он был приговорен к каторжным работам.
      В советской Москве цареубийце Войкову были устроены пышные похороны.
      Пес и его хозяин считались второй напастью двора после вечно барахлящих замков. Дядя Коля был пролетарием по происхождению, анархистом по мировоззрению и алкоголиком по состоянию здоровья. Терять ему, потомственному пролетарию, было нечего, на любые меры воздействия плевать хотел с колокольни, а увещеваниям, угрозам и матюгам не поддавался. Очевидно потому, что в проспиртованном мозгу извилин осталось столько же, сколько имелось в черепной коробке добермана. Жил дядя Коля, как его собака: гадя, где придется, задирая всех подряд и упиваясь безнаказанностью.
      Боевой запал еще не прошел, и Максимов обшарил взглядом двор в поисках дяди Коли. Не так давно, когда доберман до белых губ испугал соседку Максимова, тихую и благородную пенсионерку, он пообещал Коле, что в следующий раз порвет одного из них: либо пса, либо хозяина.
      Без особой необходимости Максимов никогда не встревал в естественное течение жизни, какой убогой она ни казалась на первый взгляд. Но сегодня решил, что надо кое-что подправить. Иначе дальше будет только хуже.
      - Мама-а-а! - раздался отчаянный крик с детской площадки. И тут же крик перешел в истошный, свербящий вой растерзанного детеныша.
      На разные голоса завизжали женщины. Сквозь эту какофонию ужаса и боли отчетливо слышалось злобное урчание пса.
      Максимов сорвался с места. Запетлял между бог весть как припаркованными машинами.
      У покосившихся столбиков, символизирующих границу детской площадки, его едва не сбила с ног мамаша, прижимающая к груди ребенка. Она бежала, не разбирая дороги, захлебываясь криком. Орал и малыш. Максимов с ужасом заметил, что плащ мамаши густо заляпан алыми потеками. А из измочаленной руки малыша струей хлестала кровь.
      Сердце у Максимова вмиг заледенело и перешло в мерный ритм. Словно внутри, в непроглядной тьме, неукротимо и страшно двинулась в марше колонна, твердо печатая шаг. Он хищно сквозь оскаленные зубы, втянул воздух. Перешел на шаг. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение, скрутившее мышцы рук.
      На детской площадке бились в истерике с десяток мамаш. Они уже сграбастали своих чад, но почему-то не убегали прочь. Голосили, дурно и навзрыд, как на похоронах.
      Максимов осмотрел площадку. Все признаки панического бегства налицо. Опрокинутые коляски, разбросанные игрушки, чья-то яркая курточка, втоптанная в грязный мокрый песок... Кровавые бисеринки чертили путь бегства матери с покалеченным ребенком.
      В песочнице, победно урча, терзал мячик доберман. Там, где он с чавканьем прикладывался дряблыми брылями, на помятом мяче оставались красные слюнявые разводы.
      Максимов наклонился и поднял забытую кем-то лопатку. Она была еще тех времен, когда даже фабрики детских игрушек имели мобилизационный резерв на случай войны, поэтому и игрушки ковали из того же материала, который в день "М" пошел бы на нужды армии. Грузовички выходили пуленепробиваемые, а лопаточки - просто шанцевый инструмент в миниатюре. Увеличь допуски и припуски, выйдет стандартная армейская МСЛ*.
      ##* Малая саперная лопата; кроме прямого назначения используется в качестве рубящего оружия в рукопашном бою.
      Пальцы сами нашли центр тяжести на гладкой тонкой рукояти, и детская игрушка с этой секунды стала страшным оружием.
      Максимов не спеша, не делая резких движений, двинулся к песочнице. В десяти метрах от нее валялось ярко-желтое пластиковое ведерко. Он шел к нему, держа боковым зрением, как в прицеле, все еще ярого добермана. У пса от тугого загривка до зада катились нервные, судорожные конвульсии. Он был так поглощен растерзанным мячом, что не обращал внимания на подкрадывающегося человека.
      Мамаши вдруг дружно прекратили ор, только вразнобой глухо гундосили их дети. Встревоженный тишиной пес поднял голову. Но Максимов уже успел встать на рубеж атаки.
      Подцепил ногой ведерко и по высокой траектории отправил в полет.
      Пес удивленно рыкнул, когда в его глазах мелькнуло ярко-желтое пятно. Потом какой-то непонятный, невкусно пахнущий предмет, гулко стукнув, покатился по земле. Доберман подпрыгнул на всех четырех лапах, рывком развернув тело.
      И оказался точно боком к Максимову. Как силуэт кабана в тире.
      - Хоп! - На выдохе Максимов метнул оружие в цель.
      Лопатка, вжикнув, прочертила в воздухе пологую дугу.
      Хищно чавкнув, стальное лезвие вошло в тугую шею пса.
      Доберман хрюкнул, изогнулся кольцом, пытаясь зубами ухватить того, кто так больно вцепился в шею. Странно, позвоночник у такого жирного борова оказался достаточно гибким. Зубы клацнули на рукоятке, мочаля дерево.
      Пес закружился волчком, забился от злобы и боли, а от этого рана все шире распарывала шею. Ударила струя крови. И злобный, утробный вой оборвался. Пес завалился на бок, рывками суча лапами.