- Что еще срочного?
      - Федотов из Администрации президента просил связаться с ним до двух дня по известному вам вопросу. Просил использовать второй телефон. Специально подчеркнул - второй, - старательно произнесла Ирочка, явно сверясь с записью.
      - Сделаем. Спасибо. Час - никого! - Глеб отключил связь.
      Наклонился, резкими движениями распустил шнурки на бутсах. Махом сбросил с ног. На ходу расстегнул и сбросил рубашку, вышагнул из джинсов. Белье сбросил на пороге комнатки, примыкавшей к кабинету.
      Кроме прозрачного цилиндра с душевой установкой, дивана и низкого столика, здесь ничего не было. Даже навязанную дизайнером кадку с пальмой Глеб вытерпел лишь день, потом приказал выкинуть. О телевизоре, само собой, речи даже быть не могло. Комната отдыха, значит - комната отдыха.
      Он забрался в кабинку и сначала долго жег тело упругими струями горячей воды. Потом переключил режим. Острые холодные иглы стали буравить тело. Он терпел, подрагивая тугими мышцами.
      Вышел. Растерся докрасна полотенцем. Осмотрел в зеркале сухопарое тело, с по-волчьи втянутый живот. Понюхал подмышки. Никакого запаха горячей шерсти не было.
      Глеб удовлетворенно чмокнул и отбросил полотенце.
      Медленно выдохнул и без сил опустился на ковер.
      В дни полнолуния возбуждение порой достигало такого пика, что никаких сил не было терпеть. А приходилось. Кругом были дурно пахнущие, растрепанные и растерянные люди.
      Он полежал, вытянувшись в полный рост. Косился на прямоугольник окна.
      В серой мути дня его глаза различали невидимый другим прозрачный лунный свет. Такой холодный и такой будоражащий. Сквозь высыхающую кожу, через жадно распахнутые поры в тело проникали льдисто-голубые кварки этого магического света. Еще немного, и свет заполнит каждую клеточку тела. И свершится великое превращение.
      Глеб свернулся в клубок, прижав колени к подбородку. Зубы несколько раз тихо клацнули. Он дрогнул всем телом и закатил глаза...
      Дикарь
      (Ретроспектива-3)
      Дикарь пытался унять дрожь, а она все не сдавалась, продолжала колотиться в животе, накачивая в голову вязкую муть. Уже начало подташнивать, все сильнее посасывало под ложечкой, а рот наполнялся вязкой слюной. Если сглатывать ее, то во рту становилось приторно-сладко, и еще больше хотелось исторгнуть из себя накопившуюся в желудке жижу. В ушах нарастал комариный писк. И в глазах рябили комарики, блестя слюдяными крылышками.
      Дикарь прилег на скамейку, свернулся калачиком и закатил глаза.
      На взмокший лоб легла мягкая ладонь. У Дикаря дрогнуло сердце от родного, непередаваемо нежного запаха.
      - Опять? - с тревогой в голосе спросила мать.
      - Голова кружится, - прошептал Дикарь. - Сейчас пройдет. Немного полежу, и пройдет.
      - Это у него от свежего воздуха.
      Дикарю захотелось зажать уши, чтобы не слышать этого мерзкого голоса. Его обладателя Дикарь ненавидел до дрожи в животе, до головокружения.
      В Лесу Дикарь просто убил бы этого мужчину. Лес разрешал убивать посягнувшего на твое логово, добычу и стаю. Если наглец не бросался наутек, увидев твой оскал, значит, он сам искал смерти.
      Но здесь, среди людей, действовали другие законы. Люди трусливы, коварны, лживы, но слабы. Они придумали тысячу оговорок и правил, как отнять у себе подобного его добычу и самку, лишь бы только не схватиться за них в честной борьбе. Дикарь знал, тех, кто сразу бросается в драку за жизнь, люди сажают в клетки и превращают в жалких двуногих собак, вонючих от помоев, которые им скармливают. Он не хотел превратиться в тех, кого ему пришлось убить в вагоне.
      Там, в Лесу, он был Дикарем. А здесь превратился в четырнадцатилетнего мальчика. У людей детеныш такого возраста не имеет права защищать себя, сам добывать пищу и оборонять логово. Он, как выяснилось, вообще не имеет никаких прав.
      Мать отошла. Дикарь ноздрями ловил ее удаляющийся теплый запах. Потом он смешался с запахом мужчины, и Дикарь брезгливо выдохнул, выколотив из носа этот мерзкий, ненавистный запах.
      Мать с мужчиной свернули за угол дома. Зашуршала прозрачная пленка, закрывавшая вход в теплицу.
      Дикарь открыл глаза. Стал дышать открытым ртом. Понемногу стало легче, тошнота отступила. Дикарь стал смотреть на низко плывущие осенние облака.
      В его Лесу меж почерневших голых веток уже, наверняка, падают белые мухи. Такие же серые, с черными подпалинами, облака проплывают над острыми пиками елей. По утрам края мелких луж покрывает хрустящая пленка, а трава сплошь покрыта белым налетом изморози.
      А в Городе осень никак не расстанется с летом. Все еще тепло, желто-красно и нечем дышать.
      Дикарь вспомнил, что в первый час своего пребывания в Городе он едва не упал в обморок от навалившихся запахов и звуков. Пришлось вот так же свернуться калачиком на скамейке и затаиться, давя приступ тошноты.
      В себя пришел от резкого удара по подошвам. Вскинулся от боли, хотел бежать, но цепкие пальцы стиснули предплечье.
      - Привет, братишка. Что-то я тебя не знаю.
      Дикарь, еще не пришедший в себя от неожиданности, ошарашенно уставился на человека в синей рубашке и фуражке с ярко блестевшей на солнце кокардой.
      - Что молчишь, звереныш? - Человек тряхнул Дикаря. - Ну пойдем знакомиться.
      Он поволок Дикаря за собой. Держал, сволочь, не обхватив предплечье, а защемив рукав вместе с мышцей. Было очень больно, но Дикарь терпел. До красных кругов в глазах хотелось ударить пяткой под колено мужчине, чтобы ослабил хватку, потом вырвать руку и локтем заехать ему под ребра, а уж потом, когда сломается пополам, прицельно - локтем в горло.
      Но Дикарь запретил себе даже думать, как это будет сладко, а главное, справедливо - убить того, кто лишает тебя свободы.
      В Городе просто так убивать нельзя, вдруг понял Дикарь. Это Закон. Такой же неоспоримый, как и закон Леса. Хочешь жить в Городе, спрячь до поры когти.
      Он заставил себя улыбнуться.
      - Ты откуда такой взялся, звереныш? - небрежно спросил милиционер.
      - Из Леса, - ответил Дикарь.
      Милиционер заржал и еще больнее стиснул кожу на предплечье, Дикарь цыкнул от боли, но улыбку с лица не убрал.
      - Пощерься, пощерься, звереныш, - процедил милиционер. - Сейчас придем, хохотать будешь.
      Он привел Дикаря в помещение, пахнущее сапогами, хлоркой и той особой вонью, что исходила от стаи двуногих собак: смеси гнилой еды, затаенной злобы и нечистого тела.
      Узкий коридор отделял комнату со стеклянной стеной от клетки с единственной длинной скамейкой. На скамейке в самом углу, нахохлившись, сидел человек в грязной одежде. От него воняло мочой и перегаром.
      - Петров, ешкин кот, принимай пополнение!
      Милиционер подтолкнул Дикаря к клетке.
      В комнате тяжело затопали сапоги. Распахнулась дверь.
      Толстый милиционер пил воду из пластиковой бутылки. Увидев Дикаря, он оторвал горлышко от губ, смачно рыгнул и спросил, обращаясь к тому, кто привел Дикаря:
      - Это еще что за чудо природы?
      - А хрен его знает! Не из команды Таракана, это точно. Кто у Таракана прописан, я всех знаю. Новенький, наверное.
      - Ты откуда? - на этот раз толстый обратился к Дикарю.
      - Во, он щас скажет! Уссышься от смеха. - Милиционер больно щипнул Дикаря за бицепс. - Ну, что молчишь, звереныш? Отвечай товарищу капитану.
      - Я из Леса. Я в Лесу жил, - ответил Дикарь.
      Товарищ капитан хлебнул из бутылки, рыгнул в кулак и укоризненно посмотрел на того, кто привел Дикаря.
      - Умеешь ты, Митрохин, проблемы на голом месте создавать. На кой нам здесь этот малохольный?
      - А чё я? Мне сказали малолеток погонять. Я и гоняю. Их там, как мух на дерьме. А я чё, крайний? Балашова у нас по малолеткам, вот пусть она и мудохается. А то, чуть что, так Митрохин.
      - Балашовой сегодня нет и не будет. - Капитан с ног до головы осмотрел Дикаря. - В сумке - что, проверял?
      - Не проблема.
      Митрохин сорвал с плеча Дикаря холщовую сумку, высыпал содержимое на тумбочку, стоявшую у калитки в клетку.
      Посыпались два яблока, полбулки хлеба, пластиковая бутылка с водой и надкусанная палка колбасы. Потом ворохом упали мятые книжки и свернутые в трубочки газеты. Наконец, гулко цокнул нож.
      Митрохин сначала радостно вцепился в него, а затем разочарованно бросил поверх газет. Нож был не тот, охотничий, с ладной ручкой и толстым клинком. Его Дикарь выбросил, сообразив, что с ножом, входившим в человеческую плоть, к людям заявляться нельзя. Этот был обычный перочинный, с почерневшим лезвием да еще отколотым острием.
      - Макулатуры тебе зачем столько? - спросил капитан.
      - Задницу подтирать, - за Дикаря ответил Митрохин.
      - Я читать люблю, - сам за себя ответил Дикарь.
      Он действительно читал все подряд, сам удивляясь проснувшейся жадности. В дороге подбирал все - книги, журналы, обрывки газет. Изголодавшаяся память впитывала прочитанное без остатка. Дикарь, раз пробежав глазами страницу, мог без труда наизусть воспроизвести каждое слово. Но выбросить не хватало сил. Что-то было в этих покрытых буковками листках. От них внутри появлялась какая-то новая, еще ему незнакомая сила и странное чувство удовольствия. Будто наелся до отвала. Дикарь не мог выбросить книжки, как раньше не мог бросить остатки пищи.
      Капитан как-то по-новому посмотрел на Дикаря.
      - Ну-ка зайди! - бросил он и прошел к себе в комнату.
      Митрохин толкнул Дикаря к распахнутой двери.
      Внутри комнаты стоял странной формы металлический стол с телефонами. Еще два, обычных деревянных, пристроились вдоль стен.
      Капитан уже сидел сбоку одного из них, вытянув толстые ноги. Он еще раз с ног до головы осмотрел Дикаря.
      Дикарь понимал, что выглядит оборванцем.
      Одежду, в которой жил в Лесу и с которой сроднился, пришлось сбросить. Меняя поезда, он время от времени выпрыгивал на пустынных перегонах, таясь, брел до человеческого жилья, воруя там еду и кое-что из одежды. Редко когда удавалось раздобыть что-то впору.
      - Вшей, наверное, на тебе немерено, - произнес, окончив осмотр, капитан.
      Он ошибался. В Лесу Дикарь выучился сражаться с паразитами каждую свободную минуту. Иначе погибнешь еще раньше, чем от голода. В дороге он купался в реках, стирал одежду и до хруста высушивал ее на костре.
      - Как звать? Только не ври, я проверю.
      Дикарь назвал себя и без запинки, упреждая следующий вопрос, - домашний адрес.
      За спиной саркастически крякнул Митрохин.
      - Не врешь? - спросил капитан.
      - Нет. Зачем мне обманывать? Я долго в Лесу жил. Теперь хочу жить дома. У меня дом есть, как у всех.
      Капитан поболтал в бутылке остатки воды. Одним махом допил. Встал, отстранив Дикаря, прошел к столу с телефонами. Снял трубку, набрал номер.
      - ЗИЦ? Дежурный по Ярославскому. Капитан Петров. Пробей-ка мне, - он назвал фамилию имя и отчество Дикаря. Прибавил: - На вид лет тринадцать.
      - Четырнадцать, - поправил его Дикарь.
      Капитан ждал, почесывая жирную складку за ухом.
      - Что?!
      Он оглянулся, выпучив глаза на Дикаря.
      Потом началась суета, от которой у Дикаря пошла кругом голова.
      Комната как-то незаметно наполнилась людьми. Кто в форме, кто одет, как обычные люди. Но все они лезли с расспросами, теребили за рукав, заглядывали в лицо Дикарю. Их дыхание пахло табачным перегаром и плохой едой.
      В конце концов ему стало плохо. Он свернулся в комок на стуле и закатил глаза. Сквозь звон комарья, залепивший уши, едва слышал голоса людей. Раз за разом они повторяли "без вести пропавший, без вести пропавший".
      Он и без них знал, что прожил в Лесу два года и вестей не подавал. Но не пропал. Пропали те, кто был с отцом на плесе, когда утром из молока тумана выплыла моторка...
      Из полуобморока, когда все в комнате показалось залитым тем самым туманом, гасящим звуки и застящим взгляд, его выдернул пронзительный женский крик.
      Дикарь поднял голову. Мать почти не изменилась. Даже стала красивее.
      Она узнала его. Но вместо того, чтобы обнять и прижать к груди, как ему мечталось, она побледнела и осела на подкосившихся ногах.
      Подхватил ее мужчина с кучерявыми волосами, разделенными аккуратным косым пробором, и породистым лицом с капризными губами.
      И тогда в один миг Дикарь осознал, в его логове поселился чужак...
      ...Они даже не подозревали, какой слух у Дикаря. Думали, ушли за угол, спрятались в теплице, и все? А он все слышал. Каждое слово, каждый звук. Даже слышал, как почавкивает унавоженная земля под ботинками Чужака.
      - Опять у него это, - сказал Чужак.
      - Пройдет, - ответила мать. - Марк Исаакович говорит, со временем все нормализуется. Мальчик привыкает к новой обстановке.
      - Марк Исаакович! Если ты ему веришь, почему не захотела положить мальчишку в клинику? Он же ненормальный, дураку ясно.
      - Во-первых, Марк Исаакович сказал, что не видит необходимости. А во-вторых, я - мать. И мне лучше знать, нормальный у меня сын или нет.
      - Ну хорошо, не хочешь в клинику, давай отправим его к моим. Они давно ноют, что хотят внуков.
      - Не надо, Владимир. Они хотят внуков от тебя. М о й им не нужен.
      - Зря ты так... Черт, все наперекосяк!
      - Володя, не злись. Я понимаю, все как снег на голову. Но имей терпение. В конце месяца, если Марк Исаакович даст добро, он пойдет в школу.
      - В интернат! В интернат с английским уклоном. Я уже разговаривал с Игнатовым. Он обещал через Климовича все устроить. Ты же знаешь, у Климовича хорошие позиции в МИДе. Интернат - их епархия.
      - Почему тогда не позвонить Соловьеву? Давай спихнем мальчика в суворовское! Пусть он там ходит с барабаном. Лишь бы тебе не мешал!
      - Ну почему ты все переворачиваешь с ног на голову? Почему?! Я предлагаю самый удобоваримый вариант.
      - Для кого?
      - Для всех! Твой разлюбезный Марк Исаакович сказал, что мальчика желательно держать поближе к природе и в сбалансированном коллективе. А в интернате как раз то, что требуется. И лес кругом, и дети нормальные. Ты же не хочешь, чтобы пролетарские детишки затравили твоего сына? Он же до сих пор волчонком на всех смотрит. И еще эти обмороки!
      - Володя, успокойся, прошу тебя.
      - Да я спокоен, как удав!
      - Ты же знаешь, мне нельзя волноваться.
      - Извини, Марина.
      Дикарь отчетливо услышал, как скользят ладони Чужака по плечам матери, обтянутым ветровкой. А потом раздался чмокающий звук поцелуя.
      Ветер, пахнущий пожухлой травой и грибами, лизнул щеку Дикаря.
      "Убей", - тихо шепнул ветер.
      И без его подсказки Дикарь знал, что убьет Чужака. Обязательно убьет.
      Жаль, что кругом не Лес, а жалкий пригородный перелесок, где на каждое дерево по два грибника. В Лесу это происходит очень просто, буднично. Без свидетелей и следов.
      Как у тех, кто выплыл на моторке из тумана. Короткий разговор - и три выстрела. Отец, его друг, дядя Валера, и лайка Джани. Всех - в воду. Мальчишку искать не стали. Может, торопились, а может, решили, мальчишка в Лесу не жилец, а значит, и не свидетель. Они забрали все: ружья, палатку, рюкзаки и моторку. У Дикаря остался только топор, с которым пошел за дровами. И три мертвых тела на песке...
      В Лесу некому задавать вопросы. А здесь, среди людей, ими пытает каждый, кому не лень. Сначала Марк Исаакович, благообразный старичок с седой бородкой и внимательными глазами филина за толстыми стеклами очков. Он просил рассказывать о жизни в Лесу в мельчайших подробностях, как будто, старый маразматик, сам туда собирался. Дикарь рассказал все, чему научился. Только о том, как следует защищать логово от пришлых, умолчал. И как убивал, чтобы защитить себя, тоже не стал рассказывать. Решил, старик все равно не поймет.
      Потом появился Леонид Иванович, суровый дядька в прокуренном костюме и черной рубашке. Галстук у него тоже был черный. Ему требовались подробности охоты, на которую Дикаря взял с собой отец. Дикарь рассказал обо всем, кроме последнего утра. Соврал, что отец и дядя Валера на моторке уплыли куда-то вниз по реке, обещали вернуться к вечеру, но не вернулись. Сказал, что ждал два дня, потом пошел к людям. И шел два года.
      Леонид Иванович попросил нарисовать карту, будто лично собирался выехать на тот плес. Какие следы могут остаться от стоянки после двух паводков? И какую карту может нарисовать мальчишка, впервые оказавшийся в Лесу? Именно такую Дикарь и нарисовал. Со всеми подробностями.
      Врал Дикарь не боясь, что его ложь когда-нибудь откроется. Он знал, как Лес умеет хранить тайны. Карту подшили к делу, а само дело, как краем уха услышал Дикарь, Леонид Иванович "отправил на полку".
      Громко, самодовольно зачавкала земля под ногами Чужака.
      Дикарь зажмурился, чтобы не видеть его породистое, нагло-красивое лицо.
      - Как себя чувствуешь, Маугли? - спросил Чужак.
      - Нормально, - ответил Дикарь.
      Дикарь уткнул нос в сгиб локтя, чтобы не чувствовать запах дорогого одеколона и сенный запах волос Чужака.
      - Надо жалюзи на зиму опустить. Одно ворье кругом. Может, если самочувствие позволяет, поможешь?
      - Нет.
      - Что - нет?
      - Самочувствие не позволяет.
      - Как хочешь, - после паузы произнес Чужак.
      Он прочавкал ботинками к дому.
      Дикарь повернул голову и из-под руки стал смотреть ему в спину.
      Дом строил отец. Это было его логово. После его смерти логово переходит сыну, у людей так заведено. Значит, это логово Дикаря. Точка.
      Если Чужак считает, что логово, как у зверей, принадлежит сильнейшему, пусть будет так. Дикарю уже доводилось драться за логово.
      Чужак сходил за дом, вернулся с лестницей. Картинно поднатужившись, приставил узкий конец к козырьку крыши. Плюнул на ладони и стал подниматься вверх. На ходу помахал рукой соседям, пившим чай на веранде.
      Подошла мать. Теплая ладонь легла на щеку Дикаря. Рука матери пахла помидорной ботвой. Этот холодно-кислый запах забивал запах кожи Чужака.
      - Как себя чувствуешь, сынок?
      - Нормально. Мам, почему он меня Маугли называет?
      - От стеснения, наверное. Ты же у нас из тайги. Таежный Маугли.
      - Обидно.
      - Не обращай внимания. Смотри, что я принесла. - Она положила рядом с носом Дикаря помидор. - Один единственный уродился. Все лето в теплице вкалывала, а уродился один. Да и то весь кособокий. - Мать вздохнула. Дурость какая! Я - и ковыряюсь в земле!
      - С папой ты все покупала на рынке.
      Мать убрала руку. Щеке стало холодно.
      - Я и сейчас все там покупаю. Просто занять себя надо было хоть чем-то. Правильно говорят, нет ничего хуже, чем догонять и ждать. Николай Вениаминович приезжал, сказал, раз до первых заморозков из тайги не вышли, надежды нет. Он, конечно, таежник бывалый, а я не верила. Ты мне постоянно снился. Все два года. Отец - нет. Хотела, а он все не снился.
      Дикарь взял помидор, чтобы не закрывал обзор.
      Чужак поднялся до окна на втором этаже, вставил изогнутый ключ в паз, стал крутить ручку. Над поселком забренчала металлическая трель. Из-под наличника по одной стали появляться стальные полосы жалюзи. За лестницу он не держался, одну ногу отвел, балансируя, в сторону.
      - Володя, осторожней! - вскрикнула мать.
      Чужак повернул к ним лицо, показал в улыбке зубы.
      Дикарь вонзил зубы в красную мякоть помидора. Сок на вкус напоминал кровь, соленую и сытную. Только он был холодный и водянистый.
      Дикарю вдруг до удушья захотелось, чтобы Чужак свалился с лестницы, да так, чтобы из расколотого затылка сочилась красная горячая влага.
      Он впился взглядом в лодыжку Чужака. Представил, что она немеет, наливается резиновой тяжестью.
      Сжал помидор, холодные красные сгустки поползли по пальцам.
      Дикарю показалось, что воздух между ним и Чужаком сделался вязким. Он отчетливо слышал прерывистый, гулкий ритм сердца Чужака.
      В тот миг, когда уже стало невмоготу терпеть клокочущую внутри злобу, что-то защекотало переносье Дикаря, словно мушка прилипла, потом сорвалось и молнией пронеслось через двор.
      Чужак дрогнул. Повернул к ним лицо. На этот раз он не сверкал улыбкой.
      - Что с тобой, солнышко? Опять плохо?
      Ладонь матери легла на лоб Дикаря. Но он успел увидеть, как неотвратимо скользит подогнувшаяся стопа с перекладины, а Чужак заваливается назад и судорожно хватает воздух руками.
      - Во-ло-дя-а! - истошно заорала мать.
      Дикарь кувырком через голову скатился со скамейки.
      Он не чувствовал ног. По тому, каким упругим сделался воздух, понял, что несется вперед на дикой скорости. Он жутко, до спазма в желудке хотел успеть вовремя.
      Он не раз видел, как это бывает. В глубине глаз вспыхнет огонек, неяркий свет зальет зрачки, а когда он погаснет, тот, кто был живым, станет мертвым. Куском мяса на белых костях.
      Успел.
      Чужак лежал на спине, судорожно скребя траву ногтями. Из распахнутого рта толчками поднималась красная пена. Лицо больше не было ни породистым, ни наглым. Это было лицо мертвеца. Только в зрачках еще плескался тусклый свет.
      Дикарь упал на колено, заглянул в остывающие глаза Чужака и зло прошептал:
      - Это мое логово! Здесь все - мое!
      Он был уверен, Чужак его услышал.
      - А-а-а-а! Во-ло-дя-а-а-а! - дурным голосом завопила мать.
      Дикарь вскинул голову.
      Мать, раскачиваясь, как пьяная, шла по дорожке. Руками обхватила голову. Рот перекошен, губы в вязкой слюне.
      Вдруг мать осеклась. Схватилась обеими руками за живот. Колени подломились.
      - А-а-ы-ы-ы! - Крик сделался низким, утробным.
      По ее ногам из-под шерстяной юбки поползли красные борозды.
      Дикарь смотрел на кровь, капающую на бетон дорожки, и не знал, то ли плакать, то ли смеяться.
      Мать безобразно и мертво, как раненная в брюхо лосиха, завалилась набок. Голова громко стукнула о бордюр дорожки.
      Тугая волна запаха смерти ударила в лицо Дикарю.
      И тогда, закинув голову, он надрывно, тягуче и страшно завыл...
      Глава тринадцатая
      Дворцовые тайны
      У Власти вкус бифштекса с кровью.
      Вонзить зубы в плохо прожаренный кусок убоинки, размазать по морде остро пахнущий сок жизни, зарычать утробно от кайфа да стрельнуть острым глазом в ближнего, чтобы не лез без очереди, - это в нас от пещерного предка. От него нам достались способность пожирать ближних и "инстинкт власти". Там, в каменных казематах пещер, покрытых граффити об удачных охотах, зарождались республика, монархия, тирания, демократия и права человека. Все там и все оттуда. Как все, что есть в цивилизации, идет из и от человека.
      От голозадого злобного предка нас отличает лишь наличие одежды. Переоденьте Шандыбина в медвежью шкуру, Любовь Слиску - в юбочку из пальмовых листьев, дайте Жириновскому каменный топор, а мудрому Чубайсу огниво, и всем сразу станет ясно, кто среди этого зверья есть кто. И никого не будет шокировать очередная драка в Думе. Люди бюджет делят, как троглодиты мамонта.
      Представьте правительство в тогах римских патрициев, и вопрос: "Когда народу жить станет легче?" умрет на ваших устах. Они там, на Сенатском холме, о величии Империи думу думают и на цезаря ножи точат, а вы к ним с такой нелепицей. Устали от кровавой чехарды и встрясок? А вы примите на грудь ельцинскую дозу и попробуйте подумать о государственных делах. Если вам не начнут мерещиться Хасбулатов с Руцким, делящие власть, то вы выпили газировку. А если не ошиблись в норме и крепости напитка, то очень скоро и вам захочется бабахнуть в кого-нибудь из танка. А просто так, чтобы боялись...
      Власть простому человеку чужда, а потому уму недоступна. Написана масса книг на тему власти явной и тайной. Там все про Бильдербергский клуб, Трехстороннюю комиссию, Орден шотландского обряда, Бнай Брит, Черное солнце и Орден Сиона. Названия эти ласкают слух конспирологов и газетчиков, охотчих до теорий "мирового заговора". Но ничего путного, кроме обмусоливания давно известных фактов и выдвижения на их основе все более абсурдных теорий, в этих книгах не найти. Даже самые-самые, претендующие на окончательное разоблачение закулисья власти, ничего о природе власти вам не расскажут. Это все равно что глухому объяснять музыкальную грамоту, а слепого учить архитектуре. Прочтите на досуге Юссона и Колемана* и убедитесь, что это не про вас.
      ##* Рауль Юссон (Husson) - коммодор тамплиеров, казнен вместе с магистром Ордена Жаком де Моле; прикрывшись псевдонимом Жофруа де Шарней выпустил книгу "Политическая синархия: 25 лет тайной деятельности". ("Medicis", Paris, 1946 г.) Погиб при загадочных обстоятельствах. Джон Колеман - бывший сотрудник британской МИ-6, автор многочисленных публикаций о "Мировом правительстве", см. в частности "Комитет 300", Витязь, М., 2000 г.
      Сделайте над собой усилие и постарайтесь мыслить х и щ н о: агрессивно выстраивайте комбинацию, закладывайте максимальное количество жертв, ставьте целью не обезоружить, а растоптать противника, заранее подбирайте ответственных за ваши ошибки и подозревайте всех в саботаже и измене, только так вы хоть что-нибудь поймете в играх сильных мира сего. И то задним числом.
      Например, Версальский договор, положивший конец Первой мировой войне. Европа только приходила в себя после бойни, начиналась "белле эпок" всеобщий кураж уцелевших, Олдридж, Хемингуэй и Ремарк еще готовились потрясти мир своими романами. А колокол уже пробил...
      Министр иностранных дел Англии, прибыв из Версаля, радостно заявил в узком кругу: "Я привез документ, который г а р а н т и р у е т новую войну через двадцать лет!" Нормально? Даже самый тяжкий дегенерат не заявит в ЗАГСе, что только что подписал бумажку, гарантирующую смерть новобрачной от побоев через десять лет. Он, конечно, допьется до чертиков и возьмется за молоток, но в глухом водочном бреду, а не по расчету. Он, алкоголик наследственный, Итона и Кембриджа не кончал, куда ему до такого полета мысли!
      Вот окончивший Кембридж сэр Уинстон Черчилль мыслил здраво. У Ивана-дурака или Джона Брауна мозгов не хватает отказаться умирать за очередную химеру. Стащили с печки, сунули в руки винтовку и погнали на бойню. Родина-мать, зовет! И волочет ноги на марше Иван, Ганс копает окоп в мерзлой земле, а Джон лопатит пески Аравийские. Люди они живые, семейные. Страшно им умирать. Только каждый свой страх поглубже прячет. Бояться смерти на войне не патриотично. За это можно и под трибунал пойти.
      А сэр Черчилль смерти не боялся. Он смело попыл на круизном судне через Атлантику, кишащую немецкими подводными лодками, на встречу с Рузвельтом. Рисковал английский премьер отчаянно, можно сказать, бравировал на виду у всего мира. Англия, вжавшая голову в плечи от непрекращающихся бомбежек, восхитилась мужеству своего кормчего. Их вождь рисковал наравне со всеми! Ага...
      В трюмах его парохода находились п я т ь тысяч немецких военнопленных. В качестве страхового полиса. И у морских волков гросс-адмирала Деница рука не поднялась торпедировать судно. Так и плыли следом, сверля борт судна взглядом через оптику перископа. Растирали пот на небритых рожах, скалились по-волчьи и матерились сквозь стиснутые зубы. Но команды "Торпеды - к бою!" так и не отдали. У подводников Рейха, безжалостно топивших все, что плавало под вражеским флагом, хватило понятия об офицерской чести: пять тысяч своих в обмен на одного толстяка - это чересчур, после такой победы мундир не отмоешь*. Но Черчиллю с высоты положения, конечно, виднее... Только и Шамиль Басаев прикрывался сотней беременных женщин.
      Нравы войны, скажете вы? Нет, нравы сильных мира сего.
      ##* Эпизод из книги В. Уткина "Уинстон Черчилль", М.: Эксмо, 2002.
      Старые львы
      С Олимпа власти уходят по-разному. Блажен тот, кого соратники сносят вниз вперед ногами под траурный марш. Некоторых живьем везут на Гревскую площадь в двуколке палача. Или ночью на "воронке" в подвал, далее - в яму. Но эту дикость демократия преодолела, нравы нынче постные. Вседержители теперь сходят, освистанные толпой, как провалившиеся актеры. Не считается зазорным громко расплеваться с друзьями-олимпийцами и демонстративно уйти в отставку. Или, начисто проиграв Олимпийские подковерные игры, тихо подать заявление об увольнении из числа небожителей по собственному желанию. Так или иначе, в густой атмосфере равнинной жизни бывшие боги чахнут и впадают в маразм. Отставка - летальный диагноз, типа СПИДа или саркомы простаты. Только инъекция власти способна вернуть отставника к жизни.
      Салин с Решетниковым из "инстанции" ушли тихо и загодя. Такая уж специфика: все просчитывать заранее и не поднимать лишнего шума. Серый дом напротив Минфина они покинули задолго до того, как шалая от воли толпа осадила комплекс зданий ЦК КПСС. Случилось это, если кто забыл, в августе девяносто первого. А малозаметное советско-мальтийское СП открыло свое представительство в Москве в восемьдесят девятом. С государством Мальта СП практически ничего не связывало, даже с пресловутым Мальтийским орденом никаких связей не имелось. Зачем нам их ископаемый Орден, когда есть своя Партия? Деньги у СП и были самые что ни на есть партийные.
      На партийные взносы СП арендовало, а потом и выкупило особнячок в центре. Потом исчезло. В том самом августе. Особняк сменил с десяток вывесок, арендаторов и совладельцев. Пережил три грандиозных ремонта и одну реставрацию. Обзавелся чугунным частоколом по периметру и солидными коваными воротами. Году примерно в девяносто третьем, когда Ельцин при помощи Кантемировской танковой дивизии укрепил парламентаризм, у ворот особняка повесили бронзовую табличку "Международный фонд "Новая политика"". И подняли на флагштоке полотнище с малопонятной символикой: две руки, слившиеся в рукопожатии, на фоне земного шара. Со стороны очень смахивало на иностранное посольство. Особенно вводила в заблуждение будка с часовым.
      Праздный прохожий, подумав так, даже не подозревал, насколько он близок к истине. Особняк и был посольством независимого, но официально не признанного государства. В отличие от мертворожденных самопровозглашенных республик это государство имело свой бюджет, свою экономику, армию и спецслужбы. Официальная российская власть предпочитала делать вид, что никакого государства в государстве нет и быть не может. Но треть россиян исправно голосует за депутатов от этого государства, а его бюджет многократно превышает все долги России.