Большая книга ужасов - Большая книга ужасов – 52 (сборник)

– Чего ему на заборе не сиделось… – ворчал Кит, прибавляя шагу. – Эй, там! Четверо на одного! Нас подождать не хотите?

И тут произошло странное. То ли шпана не узнала нас издалека, то ли правда испугалась (один – это вам не трое! Хотя двоих нас они уже били), но, пнув напоследок Сашку, вся четверка дала стрекача.

Если Кита это удивило, то виду он не подал. С криком: «Бей их!» – он в два прыжка настиг последнего, сделал ему подсечку, но останавливаться не стал, помчался за остальными, на ходу поджигая петарду.

Шпана ловко сиганула через забор развалюхи, я подумал: «Уйдут!» – и тоже поджег петарду. Пока возился, двое успели скрыться на участке за ботвой, а третий уже лез к ним через забор. Кит ловко столкнул его, метнул петарду в спину убегающим и, спрыгнув, стал месить ногами мелкого, кажется. Я перемахнул через забор, попал мелкому на спину, зачем-то извинился и поискал глазами остальных. В глубине огорода шевельнулся какой-то куст. Я метнул петарду туда и, подхватив Кита, который увлекся поединком с мелким, полез обратно через забор.

Вся погоня не заняла и минуты. Сашка еще сидел на земле, а мы уже были на полпути к нему, когда бабахнуло: почти одновременно у забора и в кустах. С безопасного расстояния ругательства шпаны казались просто музыкой.

Хлопнула дверь, я обернулся. На порог опять вышла женщина, та, что и в прошлый раз. Я думал, она будет искать раненых, но шпану как ветром сдуло: только что в огороде бурлила жизнь, а тут раз – и никого…

– По кустам попрятались. – Кит тоже заметил. – Значит, обошлось без увечий. Случись что, сразу бы к мамочке побежали.

Женщина стояла на пороге и бубнила под нос. А в огороде даже кусты не шевелились. Хоть мы и были уже далеко, мне казалось, что она смотрит прямо на нас.

Глава V

Контуженая

Некоторые говорят: «Я не верю во всю эту мистику-шмистику, не видел привидений и сглазов не боюсь. Меня нельзя сглазить, раз я в это не верю». Ерунду говорят. Незнание законов не освобождает от ответственности. Особенно законов природы. Я вот в физике не силен, но бутерброду по фиг: у меня он падает маслом вниз так же, как у профессоров физфака. Или вот кирпич. Ну теоретически, если кто-то добрый столкнет его мне на голову с крыши, то кирпичу будет все равно, знаю я физику или нет, верю в нее или считаю мракобесием. А главное – так всегда было. И задолго до рождения Ньютона предметы и люди падали с высоты, вот в чем штука. Даже когда ученых сжигали на кострах, земля все равно вертелась. Но это я так, от расстройства.

К вечеру у меня жутко разболелся живот. Еле дошел до палаты, плюхнулся на кровать и тихо корчился. Леха дал мне таблетку, но легче не становилось. В животе как будто поселился единорог и рвался на волю, пробивая себе путь рогом. Я отчего-то вспоминал рассказ Сашки про того парня, которого нашли с распоротым животом: ни человек ножом, ни животное, а как будто рвали руками. Вот что-то похожее я тогда чувствовал.

В глазах было темно, а на лбу – мокро. Краем уха я слышал, как в палате бурлит жизнь: кто-то за чем-то приходил, кто-то зачем-то уходил, все норовили поделиться со мной новостями, как будто все в порядке. Наверное, час я так пролежал, пока Леха не сообразил вызвать «Скорую». Синее расплывчатое пятно с дыркой вместо лица мужским голосом сказало: «Аппендицит», – а дальше начался мрак.

Трястись по колдобинам в «Скорой» с болью в животе – то еще удовольствие. Я пересчитывал кочки и бугорки, по которым проезжала машина, уговаривал себя, что это «лежачий полицейский», а значит, дорога уже асфальтовая и скоро приедем. Но мы все ехали и ехали, а живот мой все рвали на части. Я в красках представлял себе того парня в лесу, и казалось, что я уже выгляжу похоже. Синее пятно впереди иногда оглядывалось на меня, показывая дырку вместо лица. Оно что-то бубнило, и я даже ему отвечал. А сам только считал ухабы и мысленно просил меня пристрелить. Отчего-то казалось, что если попрошу вслух, мне не откажут.

Потом мы все-таки приехали, мне даже стало легче от того, что больше не трясет. Еще помню – лифта ждали долго и лифтерша (противное розовое пятно) возмущалась, что ее отвлекли от чая. Она склонилась надо мной так низко, я даже почувствовал, как щекочутся ярко-рыжие волосы.

– Не знаю его. Из лагеря, что ли?

– Бу-бу-бу, – ответил синее пятно-врач. Я тогда подумал, что он говорит, как другие врачи пишут – не разобрать. Значит, матерый. Вылечит.

– Ну да, из лагеря. Контуженую трогать – других дураков нет. Когда вы ее уже подожжете?

– Бу!

– Верь не верь, а что ни лето, так ребят из лагеря к нам везут с острым животом, а то и чем похуже. Эй, пионер! – Она похлопала меня по щекам. – Признавайся, трогал Контуженую? Эту… Марьпалну? Яблоки небось воровал, да?

Я сказал, что не знаю никакой Марьпалны, и яблоки еще зеленые. Лифтерша довольно хмыкнула:

– Что ж вас вожатые-то не учат, что с местными связываться нельзя!

– Бубубу, – возразил доктор.

– И ничего не выдумываю! Отчего, по-вашему, ее хибару до сих пор не снесли? Торчит, как бельмо, в элитном поселке. Думаете, ей вариантов не предлагали? Предлагали, да предлагатели быстро кончились. Вы травму спросите, сколько у них агентов-шмагентов перебывало? Я тот год только и возила, что на второй этаж.

Тут мы, наконец, приехали. Рыжие волосы лифтерши уплыли, по глазам резанул свет ламп. Откуда-то из-за головы женский голос крикнул: «Острый живот приехал!» Звучало по-дурацки, но я в тот момент был совершенно согласен с формулировкой. А потом почти сразу меня отпустило.

Я видел странный сон. Как будто бегу по перелеску с Лехой, Китом и всеми нашими на зарядку. И вижу в кустах ноги. Подхожу, а там тот парень с распоротым животом. Лежит, смотрит, как живой, и ни тени боли на его лице. «Ты, – говорит, – зря с Контуженой связался. – А голос, как у лифтерши. – Берегись теперь». Я говорю: «Не знаю я никакой Контуженой, мы в поселке только с парнями дрались». А тут Леха подходит, берет меня за руку и ворчит, оттаскивая: «Сколько раз говорить, не связывайся с местными».

Проснулся я уже утром. Живот побаливал, но терпимо. Открыл глаза – никого. Палата на четверых, и я один. Окно рядом. Я глянул: ничего себе, мы вчера проехали! А мне казалось, петляли целый час! За окном торчали одинаковые крыши таунхаусов и покосившийся домик, в котором мы били стекла. Даже забор лагеря было видать. Надо же! Совсем рядом.

Я смотрел на ботву в огороде и ситцевую юбку (верхняя половина склонилась над грядкой). В голову стучалось что-то важное, но я плохо соображал. Вспомнил лифтершу и ее: «Не трогай Контуженую», – и гадал, не приснилась ли? Парень-то с распоротым животом понятно, что приснился. Когда у самого болит живот, хоть вой, и не такое приснится. А вот лифтерша и какая-то Контуженая, чей дом, как бельмо в элитном поселке… Не шучу, я на эту Контуженую смотрел целый час, а до меня все не доходило. Мне было легко после вчерашнего и тяжело после наркоза. Голова не хотела думать о плохом, но голос лифтерши упорно стоял в ушах, а цветастый зад Контуженой маячил перед глазами.

Я однажды палец порезал, сильно, до кости. Смотрю и думаю: «Так не бывает». Отрицание – защитный механизм стариков и смертников. Вроде и вот оно, а я не верю. И тогда, глядя в окно, я чувствовал что-то похожее.

Глава VI

Сосед

Первые дни в больнице я почти не помню, все время спал. Иногда открывал глаза, потому что приходил доктор или сестра опять совала под мышку градусник. Иногда я просыпался просто так, но за окном была ночь, и приходилось засыпать опять.

День на четвертый палату стали осаждать родители и Леха с ребятами. Ко мне еще никого не пускали. Санитарка бегала с записками туда-сюда и медленно зверела. Мать писала, что они будут рядом до моей выписки, уже сняли квартиру в таунхаусе почти у меня под окнами. Кит ограничился лаконичным «выздоравливай». Только Лехе хватило ума передать мне рюкзак со шмотками, зубной щеткой, телефоном и всем необходимым.

Я радостно копался в рюкзаке, а санитарка еще стояла над душой, ей надо было убедиться, что мне не прислали ничего съедобного. В куче барахла нашелся бумажный пакет, хорошенько замотанный скотчем. В рюкзак я такого не клал, но мало ли… Было жутко любопытно, и пакет я, конечно, вскрыл.

Сперва на пододеяльник посыпалась грязь. Я прицыкнул на нехорошее предчувствие и дорвал бумагу. На одеяло вывалился кусок глины. Повертев это в руках, я все-таки разглядел в куске человечка с хорошим пучком волос на голове. Волосы мягкие, точно не синтетика. В животе у куклы была ямка, будто след от иглы…

Не дав мне толком осознать, что это вообще такое, санитарка начала брезгливо стряхивать глиняную крошку с моего одеяла. На человечка она смотрела так, будто мне прислали живую змею.

– Гадость какая! Нашли куда поделки передавать, здесь послеоперационное отделение, а не санаторий! Дай сюда, выкину! – Она так требовательно протянула руку и так это сказала, что я дал. Завернул обратно в пакет с дурацкими котятами и дал. Сейчас и писать такое боязно, а тогда просто вложил пакет в протянутую руку и спросил, когда можно будет поесть. Санитарка пробубнила что-то невнятное, сунула мой пакет в карман и вышла.

В рюкзаке нашелся телефон, я успел по нему соскучиться. Битый час ковырялся в настройках просто так, потому что мне это нравилось. Потом поочередно врубал игрушки, уже старые, давно надоевшие, но тогда мне жутко нравилось в них играть. Соскучился. Меня никто не трогал, и я сам не заметил, как уснул.

Свет ламп щипал глаза, я видел только его и потолок. Сам, кажется, лежал на столе. Рядом цокали по полу каблуки, до меня доносились голоса:

– Вот хирургам-то подарочек от волков!

– От волков? Откуда у нас волки?

– Ну может, кабан какой… Или собака так озверела. Проснется – расскажет.

– Там грязи – полная рана, просто битком. Сепсис там, а не проснется.

Разговаривали женщины, судя по голосам, немолодые. Кажется, они обсуждали меня, но причем тут собака, волк и какой-то сепсис? Живот болел немилосердно. Я пытался спросить: «Что со мной?» – но не услышал собственных слов.

– Будет труп, опять скажут: «Врачи виноваты».

– Нам-то что?

– За державу обидно.

Я подумал, раз эти две – не врачи, мое дело совсем плохо. Боль в животе резанула так, что хотелось орать, но я физически не мог издать ни звука, даже мычать не мог. Судя по разговору, я точно в больнице, и меня покусала какая-то собака. Но это чушь, я же помню, как сюда попал. А почему так больно и что эти две несут?

– Ладно, мне еще этаж мыть. Убирай.

Громыхнуло жестяное ведро, и лампочки на потолке сдвинулись. Вперед, вперед и вперед. Я понял, что меня куда-то везут, хотя по-прежнему ничего не видел вокруг, кроме этих лампочек. Даже не видел, кто везет. Хотел спросить, и опять не смог даже открыть рот. Свет вспыхнул перед лицом, тотчас погас, и стало темно и холодно. Ужасно болел живот.

Меня как будто парализовало. Хотелось вскочить, завопить, а я не мог даже пошевельнуться. Меня окружала темнота, и мелкие щипки холода продирались сквозь кожу, заглушая боль. Я продрог. В морг меня отправили, что ли? Очень похоже: здесь холодно, и я не могу пошевелиться. Мама! Как там называется это состояние, когда человек кажется мертвым, а сам вполне себе живой? Живой, а его хоронят?

Я пытался уговаривать себя, что такое было только в глубоком Средневековье, с его средневековой медициной и такой же диагностикой. В современности это просто невозможно, но факты – упрямая вещь. Я в холодном темном месте, и я не могу говорить и двигаться!

Осознав это, я стал дергаться изо всех сил, ну то есть пытаться, и орать тоже. У меня было чувство, что я хочу вырваться из собственного тела, которое стало чужим и тяжелым. Каменные руки и каменые ноги не хотели слушаться, но мерзли, отчаянно мерзли, как живые. Я напряг связки, выдавил из себя какой-то мычащий звук, и сразу открыл глаза.

За окном шел дождь. Уличный фонарь подсвечивал капли и белые бугры подушек на пустых кроватях. На одной шевельнулась тень… Ничего, просто ветка за окном. Холод не проходил. Изнутри меня как будто разрывали тысячи мелких ледышек. Я дотянулся и стащил одеяло с соседней кровати. Темное, колючее, без пододеяльника, но кого это волнует, когда такой дубак. Я закутался в два одеяла и попробовал уснуть, но не смог. Я отчаянно мерз, как будто лежу в сугробе, а не в теплой больнице. А за окном сверкнула молния.

Обычно я не боюсь гроз, но тут в голову полезла всякая ерунда. Молния ведь может ударить, куда ей вздумается. Внизу, в одном из таунхаусов мои родители. А я здесь, может быть, я не зря оказался один в пустой палате. Если рассказы про ведьму – правда, то точно не зря. Пока я один, сюда может ударить молния, и случайные люди не пострадают. Только неслучайные. Только я. Ведьмы, они ведь умеют управлять стихией.

Громыхнуло так, что задребезжали стекла. Я плотнее закутался (холод не проходил) и вслух зубубнил дурацкую присказку: «Огонь-вода, не тронь меня». Это, кажется, осам говорят, но я другой не знаю. Молния за окном сверкнула ближе. Я ведь не боюсь гроз. Совсем не боюсь… Холодно. Я сидел на кровати (все равно не уснуть), кутался, стучал зубами, бубнил свой нехитрый заговор. А в углу напротив застонали.

Я так вздрогнул, что в животе кольнуло. От этого вырвался непрошеный вопль и потревожил моего соседа в углу. Он опять застонал, и я разглядел кое-как, на какой кровати он лежит. Свет фонаря с улицы туда почти не попадал, вот я и не увидел сразу. Наверное, его привезли, пока я спал. В темноте был виден только белый пододеяльник и темные волосы на подушке.

– Вы как там? Я вас не видел. Медсестру позвать?

Сосед что-то промычал, потом четко сказал: «Кукла!» – и захрипел, как в кино. Я не знал, что живые люди так могут. Конечно, вскочил (боль в животе опять резанула, но ходить было можно), подбежал к нему. Парень как парень. Лехе нашему ровесник. Закрыт одеялом до подбородка и весь утыкан капельницами. Надо, наверное, позвать медсестру. Я уже развернулся, а он сказал:

– Стой! Не уходи, а то она меня достанет.

– Кто? Да я просто медсестру позову…

– Нет никакой медсестры. Не уходи, слышишь?

Я подумал, что парень бредит, мне под наркозом и не такое виделось. Решил не спорить и потихоньку попятился к дверям, бормоча: «Конечно-конечно».

– Стой! – взревел мой сосед. В этот момент я уже дернул ручку двери, и мне стало по-настоящему страшно.

Дверь была заперта. Я дернул, потянул, толкнул, дернул-потянул-толкнул, дернулпотянултолкнул… Дверь была как будто замурована, она вообще не двигалась. Не шаталась, не ходила ходуном, когда дергаешь ручку. Она стояла намертво, куском дерева, вросшим в стену, а этот на кровати еще громче орал:

– Не уходи!

Я подумал, что на такие вопли медсестры должны сбежаться сами, и прислушался. Где ты, где, долгожданный стук каблуков по коридору, появись, пока я не сошел с ума в компании буйного!

– Ты еще здесь?

Молния за окном сверкнула совсем близко. В коридоре было тихо-тихо, я прислонил ухо к замочной скважине и услышал белый шум. Как в телефонной трубке. Что ж такое? Отчаявшись, я разбежался и долбанул в дверь плечом. Боль моментально отозвалась в животе, а уж потом в ключице, но чертова дверь так и не шелохнулась.

Я забарабанил в нее кулаками и завопил почему-то:

– Я здесь! – Как будто кто-то меня искал. Ах да, сосед.

Он даже успокоился, услышав мои вопли. Шумно выдохнул, шевельнулся…

– Эй, мы заперты. И медсестру не дозовешься… Апокалипсис прям.

Он шевельнулся странно, мне показалось, что он махнул рукой. За окном опять сверкнула молния. И этот еще… Чем я-то могу помочь? Ему и воды, наверное, нельзя, если он после операции.

– Что с вами?

Он, казалось, меня не слышал. Лежал и что-то бубнил в потолок, от наркоза еще не отошел, точно. Я стоял, прислонившись к двери, одним ухом слушая тишину в коридоре, а другим – соседа. Слов было толком не разобрать, я выхватил только: «лес», «ведьма», «хана». А потом он распахнул глаза, блестящие в темноте, и совершенно четко произнес:

– Береги куклу.

Я опять подумал, что он бредит, и он, будто подтверждая мои слова, забубнил так монотонно, будто рэп читает: «Глина, волосы – чушь, глина, волосы…»

На меня опять накатил холод, за окном громыхнул гром. Молния сверкнула прямо в окна и осветила лицо моего соседа. Зрачков у него не было.

Наверное, мне показалось тогда, но подойти посмотреть я уже не решился. С криком я вскочил на свою кровать и подобрал ноги, как будто от мышки спасаюсь, глупо. Тогда я шумно опрокинул тумбочку (ну явись же, медсестра, хоть на грохот падающей мебели!) и стал отвинчивать ножку – какое-никакое оружие. Меня продирала дрожь, то ли от холода, то ли от происходящего. Ножка поддавалась плохо, засаленная годами, она выскальзывала из рук. Я взял полотенце, и пошло веселее.

Сосед все еще бубнил про глину и волосы, а я наконец-то отвинтил ножку. Винт из нее торчал тоненький и длинный – то, что надо. Заточить бы еще… На пробу я ткнул ножкой в ладонь и взвыл, не рассчитав удара. Кровь моментально залила простыни, я намотал полотенце на руку, чтобы остановить. Жесткое, вафельное, оно больно впивалось в рану. Свободной рукой я сжимал ножку от тумбочки. Холод, продиравший меня до костей, казалось, усилился. Я смотрел на соседа, не зная толком, чего от него ждать. Казалось, если он захочет, легко встанет и доберется до меня. Но он только нервно мотал головой, как будто потерял меня из виду. И все бубнил свое: «Глина-волосы-чушь». Я сидел и потихоньку пальцем пробовал остроту винта на ножке тумбочки. Так и уснул с этой ножкой.

Глава VII

Больница

Проснулся я от телефонного звонка. Мать радостно сообщила, что молния ночью повредила трансформатор, и весь поселок теперь без электричества. «Телик не посмотришь, ноут надолго не включишь, делать нечего, идем к тебе телефоны заряжать. Готов?» Шуточки у нее иногда, не соскучишься. Я сказал, что готов и чтобы они поторапливались, потому что… На этом месте я проснулся окончательно. Распахнул глаза и сам испугался собственных рук. Та, что держала телефон, замотана вафельным полотенцем с просочившимся пятном крови. Другая – еще сжимает ножку табуретки винтом наружу. Как я во сне не поранился – чудо… А кровать в дальнем углу была пустой.

Огляделся – никого, я один в палате. Похоже, моего соседа увезли ночью, а я не слышал. Санитары, наверное, долго ржали над моим видом.

– Что-то случилось? – Ах да, мать на связи.

– Нет, – говорю, – нормально все. Приходите скорее, у меня тут скукота.

Это я, конечно, соврал, чтобы не пугать раньше времени. Придут – сами увидят, что меня тут держат взаперти… Я отключился и быстро подскочил к двери: если ночью здесь кто-то был, может быть, он не запер дверь, когда уходил? Нет такого порядка, чтобы пациентов под замок, мы не в психушке. И туалета в палате тоже нет. Еще я ужасно хотел есть, пить и одеяло потолще: мерз как цуцик, пальцев на ногах не чувствовал. Завернулся в одеяло, какое было, пошлепал к двери, толкнул, дернул. Дверь по-прежнему была заперта. Что за ерунда?

Я стал стучаться и вопить, но, когда замолкал и прислушивался, коридор отвечал мне белым шумом. Разве такое бывает? Чтобы в длиннющем больничном коридоре не было ни души, ни шороха, ни писка. Ночью дежурная медсестра, допустим, спала, а сейчас белый день, а больница не подает никаких признаков жизни. Да ко мне уже почти сутки никто не подходил! Ночные санитары, забравшие соседа, – не в счет. Если он вообще был, сосед. Я не видел, как его привозили, как увозили. Приснился, может?

С перепугу я так вмазал в дверь ногой, что живот разболелся. Я стоял, согнувшись от боли, наверное, пять минут, и успел кое-что придумать. Странно, что раньше не догадался.

Я вытряхнул из рюкзака барахло, нашел нож и просто скрутил пластину допотопного больничного замка. Сломать личинку оказалось сложнее (молотка-то нет!), пришлось долбить ножкой табуретки. Упрямая личинка поддалась не с первого раза. Я так по ней грохотал, что на шум уже должна была сбежаться вся больница, но никто не пришел. Когда я выломал, наконец, личинку, сдвинул ножом язычок и вышел, в коридоре было так же тихо.

Дежурной медсестры за столом не было. За приоткрытой дверью кухни никто не мельтешил и не гремел кастрюлями, даже вода в туалете не шумела. Туалет я навестил первым делом. Потом вернулся в коридор. У двери кухни стояли холодильники с двусмысленной надписью «для пациентов», я, конечно, полез. Можно – нельзя, мне никто не сказал, так что ж теперь, сидеть голодным? Наверняка мать еще вчера передала мне что-то съедобное.

В холодильнике почти ничего не было. Одинокое яблоко, явно давно забытое и бумажный пакет с накарябанной карандашом моей фамилией. Старательно не думая, куда делись все пациенты вместе с продуктами, я вытащил пакет, развернул…

На руки мне выпал кусок сухой глины с приклеенными волосами. Дурацкая поделка! Я ж ее вчера в руках держал, дал санитарке выкинуть. Наверное, перепутала, сунула в холодильник. Вот и поели. Я стал звонить матери, чтобы поесть принесла, вдруг забудет. Последние дни все кувырком… Куклу я автоматически сунул в карман треников.

Трубку не брали. Ну да, у них же электричество вырубило! Телефон небось разрядился…

Я рассеянно прошел по коридору. Сунулся в ординаторскую (никого), на лестницу выглянул, но не стал спускаться, боялся пропустить мать. Заглядывать в палаты я откровенно побоялся: сейчас сунусь, а там пусто. Я один на всем этаже, с чего вдруг? И доктор не приходил уже сутки, разве так бывает?

Первый час я бродил по коридору туда-сюда, иногда выглядывая на лестницу: не идет ли мать? И хоть бы кто-нибудь протопал или хоть лифт зашумел – тихо. От нечего делать я нажал кнопку вызова лифта. Вместо звука работающего механизма раздался резкий звонок: ну да, больничные лифты управляются изнутри. Сейчас кто-то познакомится с лифтершей… Но и лифтерша ко мне не торопилась. Из шахты не доносилось ни звука, что за чертовщина! В конце концов я вышел на лестницу, спустился в холл. Диван, пальма в кадке. Куча бахил в углу. И опять никого. Дернул входную дверь – заперто.

Тут меня переклинило, я начал дергать все двери подряд: «для персонала», «ординаторская», «главврач»… Некоторые были заперты, другие поддавались и открывали пустоту. В комнатах не просто никого не было, там не было жизни. Я не сразу понял, отчего мне так показалось, а сейчас дошло. Открытые шкафы, тумбочки, – все в комнатах пустовало. Ни бумаг на столе, ни курток на вешалке, ни частокола папок в шкафу за стеклом. Все ушли, а я остался, вот как выглядели комнаты. В открытой кабине лифта стоял одинокий стул. Я угнал ее на свой этаж и пошел ломиться в палаты: неужели я здесь правда один?!

Большинство палат было заперто, но те, куда я попал, встретили меня тишиной. Даже кровати были не везде. Что же случилось, куда все девались и почему оставили меня? Я прогулялся еще по этажам (везде было заперто) и спустился в холл дожидаться мать. Вообще, ей давно уже пора было появиться, тут всего-то сто метров пройти. Но мало ли какие дела могут задержать в доме без электричества. Электричество! Наверное, молния зацепила и больницу, вот и пришлось в срочном порядке всех эвакуировать! В темноте небось не прооперируешь… А почему меня забыли?

Казалось, это чей-то дурацкий розыгрыш или сон. Я даже ущипнул себя: сколько можно спать-то?! Ладно, сейчас мать придет… Я глянул на телефон: с момента, когда звонила мать, прошло уже часа четыре. Долго же она собирается! Набрал ее номер, послушал, что аппарат абонента выключен, и вспомнил про чертову молнию. А если что-то случилось? Мне тогда казалось, что случиться может все, что угодно. Я сидел один в абсолютно пустой больнице, не зная, почему и как это получилось, а мать все не шла. Несколько раз я поднимался в свою палату, чтобы посмотреть из окна на таунхаусы, не видно ли где родителей? Домишки стояли тесно, такие одинаковые, и на балконы никто не выходил.

Я переоделся в уличное (все равно здесь не останусь), собрал рюкзак и снова спустился в холл, дожидаться мать. Я мог бы пойти к ним сам, но понятия не имел, где конкретно обосновались родители. Эти домишки такие одинаковые! К тому же я боялся разминуться с матерью. Я уселся с ногами на диван, показав язык невидимой санитарке (даже мечтал, чтобы она выскочила и дала мне по шее), положил под голову рюкзак и опять уснул.

Проснулся от того, что луна за стеклянными дверями больно бьет в глаза. На улице была глубокая ночь, где-то в деревне лаяли собаки. Несколько секунд я привыкал к темноте, потом разглядел на стене выключатель, щелкнул… Света не было. Ну да, поэтому все и уехали, оставив меня здесь. Садовые фонарики на улице, подзаряженные за день солнышком, ничего толком не освещали, только светили в лицо, создавая еще больший мрак.

Я достал телефон, чтобы подсветить: двенадцать пропущенных вызовов! Надо же так крепко уснуть! Все были от матери. Она ведь собиралась ко мне, а почему не пришла? Случилось что? Ладно, если звонила, значит телефон у нее заряжен. Я набрал мать и опять услышал про «аппарат абонента выключен». Сердце заколотилось так, что его звук отдавался в телефонной трубке. Что за… И тут я услышал шаги.

Кто-то легкий, женщина или ребенок, бодро бежал вниз по лестнице, перескакивая ступеньки. Я нырнул за диван и тут же подумал: «Вот глупость, это наверняка мать ищет меня по всей больнице!» Ну и что, что я лежал у самого входа: во-первых, темно, а во-вторых, мимо спящего легко пройти, не заметив. Но выбрался я не сразу. Вскакивать и кричать: «Мам, я здесь», – было отчего-то боязно. Я осторожно высунулся и стал смотреть на дверь черной лестницы, кто бы там ни был, мимо меня не пройдет.

И тут меня накрыл приступ кашля. В горле свербило так, что я боялся выплюнуть легкие. Кашель мой эхом разносился по пустой больнице, перебивая шум шагов. Еще я подумал, что, кто бы там ни был на лестнице, теперь он меня точно заметит. А раскашлялся я не на шутку, аж слезы выступили. В какой-то момент мне показалось, что меня держат за горло: воздуха не хватало.

Я хрипел, а шаги приближались. Вот сейчас откроется дверь… Дверь действительно хлопнула, но не та, на которую я смотрел. Не помню, чтобы здесь был еще один выход… Если мать (а это, скорее всего, она) опять меня не найдет, мне несдобровать. Я, наконец, прокашлялся, подхватил рюкзак и побежал к лестнице, подсвечивая дорогу телефоном. Видно было прекрасно, даже песчинки на серой напольной плитке. Я потянул дверь на кондовой дребезжащей пружине и оказался на черной лестнице.

Здесь было темнее, чем в холле, окошко между пролетами совсем маленькое, и лунный свет почти не проникал.

– Мам…

– Я здесь. – Голос доносился будто из-под земли. Никаких посторонних дверей видно не было: лестница вверх, лестница вниз, в подвал… Туда она, что ли, отправилась? Проскочила выход, бывает. А почему не торопится выходить? Я спустился к подвалу и подергал дверь:

– Мам! – Заперто.

На всякий случай я постучал ногой и прислушался. За дверью был белый шум, как в телефонной трубке. Не знал, что в помещениях такое бывает. Показалось?

– Мам, ты здесь?

Тишина. Похоже, я и правда перележал в больнице. Но в любом случае кто спускался по лестнице и хлопнул дверью? Я подумал, что мать спустилась с этажа на этаж, но вспомнил, что все двери, кроме нашего отделения, были заперты. Я пробежал пару этажей вверх, но быстро выдохся. Отрезанный аппендикс напомнил о себе, и мне пришлось сесть на ступеньку передохнуть. На лестнице было тихо, я только свое дыхание и слышал. Дышалось тяжело, и шов побаливал. Я сидел и шарил по углам лучом телефона. Не знаю, что я хотел увидеть, но тут сзади кто-то легонько потянул меня за рюкзак.

Вопль вырвался сам собой, я даже не понял сразу, что ору. Рванул вперед, споткнулся, протаранил подбородком пару ступеней, вскочил… Телефон я держал впереди себя, как щит. И в голубом свете луча никого не было. Я завертелся на месте, как собака за своим хвостом, освещая обзор телефоном. Никого.

– Эй! Я таких шуток не люблю.

Тихо. Я пощупал рюкзак за спиной: «молния» застегнута. Опять показалось? Каких только вымышленных чудищ не встретишь ночью на пустой лестнице! В свет луча на полу попали чьи-то грязные следы, бахилы надевать надо. Что-то меня в этих следах смутило, но я не стал вглядываться, решил, что с меня хватит. Стал спускаться и все равно на полдороге понял: хозяин следов ходил босиком. Я четко видел пальцы, причем два из них… Чушь, чушь, хватит, хватит!

Первым делом, я вышел обратно в холл, там светлее. Уселся на подоконник и попробовал еще раз позвонить матери. «Аппарат абонента выключен», – кто бы сомневался. Вообще, пора было валить из больницы, даже если на лестнице была мать, она рано или поздно соберется домой. Дойду до поселка, там разберусь. Хоть бы эсэмэской номер дома скинула, чем звонить двенадцать раз!

Ворча, я дернул ручку входной двери: конечно, заперта! Прекрасно, прекрасно, я заперт ночью в пустой больнице, мои родители неизвестно где, а телефон у них не отвечает…

Вот я болван! Как будто мне больше позвонить некому! Совсем здесь в больнице одичал. С этой мыслью, я стал набирать номер Кита. Ну и что, что второй час ночи, у меня экстренный случай. Трубку взяли сразу:

– Ну? – Конечно, я его разбудил.

– Кит! Меня заперли в больнице одного, представляешь? У них с электричеством что-то, все и уехали. Скажи Лехе, чтобы сказал моим, чтоб… Выручай, в общем! Я, конечно, могу высадить стеклянные двери…

– Какие двери? – Голос у Кита сонный-сонный, ясно, ничего человек не соображает. – Какие двери, когда тебя еще вчера выписали?

– Да никто меня не выписывал! Я здесь, в больнице, один…

– А что ты там делаешь? – Я пообещал себе, что прибью Кита, как только окажусь на свободе. Пока крикнул ему: «Спи!» – убрал трубку и решительно оглянулся в поисках чего-нибудь тяжелого. Дома меня, конечно, по головке не погладят, но не сидеть же здесь, пока не починят электричество?