И либо он восстановится настолько, что его можно будет выписать, как говорится, «в никуда», и он будет жить самостоятельно, либо он не восстановится и проведет в моей больнице остаток жизни. А остаток этот, смею вам заметить, был весьма велик, когда Олег Петрович поступил к нам, ему еще и сорока лет не исполнилось. Мне не хотелось думать, что изначально здоровый человек проведет свою жизнь так безрадостно. В своих попытках разобраться он тренировал ослабенную память и логическое мышление, он заново учился связно мыслить и ясно излагать, и если бы ему удалось восстановить ход событий, это значило бы, что он может жить самостоятельно. А мне истина не была нужна. Более того, она была бы для меня в то время просто опасна. Многие знания – многие горести, а если попроще: меньше знаешь – лучше спишь. Потом, после смерти Олега Петровича, времена изменились, и истина перестала быть для меня опасной, но она так и осталась ненужной. Возможно, теперь она станет нужна вам.

– Да зачем?! – почти выкрикнул Андрей. – Зачем она мне, эта истина? Что я с ней буду делать? Что мне с нее толку?

– Голубчик мой, – Юркунс протянул руку и положил ладонь на пальцы Андрея. Рука у доктора была сухой и прохладной. – Я вовсе не призываю вас устраивать что-то вроде журналистского расследования, добиваться реабилитации Олега Петровича Личко и клеймить советские порядки. Если вы так подумали, то вы меня неправильно поняли. Я – психиатр, а не правозащитник, впрочем, я это уже говорил. И я отчетливо вижу, что истина нужна именно вам. Она нужна вашей матушке. В конце концов, она нужна покойным родителям Олега Петровича, который ушли из жизни, думая, что вырастили монстра, чудовище, которые провели последние годы своей жизни, изнемогая от стыда. Строго говоря, они в конечном итоге и умерли от стыда. Вы что же думаете, вы перестали по три раза в день мыться в душе, и это означает, что для вас вопрос исчерпан? Да ничего подобного! Вы бы видели свое лицо, когда я несколько раз позволил себе назвать Олега Петровича вашим батюшкой. А это ваше нежелание влезать в проблему, слушать мои доводы? А ваш страх перед этими вот бумажками? – он кивком головы указал на лежащие на столе листки судебного решения. – Вы ведь даже прикоснуться к ним боитесь. Вы не взяли их в руки, вы их не прочитали. Вы продолжаете отгораживаться от человека, который дал вам жизнь, вы не желаете признаваться себе в том, что в вас течет его кровь, вам это глубоко противно, вас это пугает, нервирует. Внешне вы вполне благополучный, упешный, здоровый молодой человек, а внутри у вас вот уже тринадцать лет бушует ад, который вы тщательно скрываете не только от посторонних, но и от самого себя. Вы – сын убийцы, монстра, чудовища, маньяка, убивавшего и насиловавшего маленьких деток. В вас течет та же кровь. Вы биологически связаны с этим кошмаром. Ваше подсознание живет с этим каждую минуту, каждую секунду, и если вы удачно скрываете эту адскую войну от внешнего мира, то это не означает, что войны нет. Скрывать-то можно, только ад от этого не заканчивается. Я даю вам в руки оружие, при помощи которого этот ад можно прекратить. Разве вы сами этого не хотите? Разве вы не хотите убедиться в том, что ваш отец – честный и психически здоровый человек, ставший жертвой системы? Разве вы не хотите перестать стыдиться его?

– Хочу, – пересохшими губами тихо произнес Андрей. – Но почему вы уверены, что все будет именно так? А вдруг окажется, что он действительно маньяк-убийца, а никакая не жертва?

– Не окажется, – твердо пообещал Лев Яковлевич, слегка сжав прохладной ладонью пальцы Андрея. – В том, что он не маньяк, то есть не психически больной, я абсолютно уверен. В этом вы можете не сомневаться. А если окажется, что он и в самом деле совершил какое-то преступление, то уж наверняка оно будет не таким страшным и отвратительным, как описано в решении. И вам будет не так стыдно и не так противно думать о своем отце, о человеке, которого любила ваша матушка и от которого родила вас. После этого ваша жизнь станет намного легче, это я вам обещаю.

Андрей чувствовал, что внутри нарастает непонятное сопротивление. Ему было неприятно слушать старого доктора, и неприятно было то раздражение, которое вызывали в нем слова Юркунса. Он не понимал сам себя, и от этого злился еще больше. Да что он себе вообразил, этот старый провинциальный докторишка? Что может вот так, пообщавшись с совершенно незнакомым человеком пару часов, выпив с ним по рюмке коньяку, за здорово живешь выворачивать его наизнанку и рассказывать ему правду о его душе? Чушь! Самоуверенное шарлатанство. Да как он смеет указывать ему, Андрею, что нужно делать, чтобы его жизнь стала лучше? Жизнь у него и без того очень даже неплохая, и без советов его непрошенных он как-нибудь обойдется. И с чего он взял, что Андрей постоянно думает о своем биологическом отце и стыдится его? Да он и не думает о нем вовсе, и до самой смерти не вспоминал бы, если бы не стажировка, не посольства и не свидетельство это дурацкое, которое приходится раздобывать всеми возможными способами. Вот получит завтра повторное свидетельство о смерти, отнесет в посольство – и все. И никакого Олега Петровича Личко в жизни Андрея больше никогда не будет, как не было его и раньше. И обсуждать тут нечего.

Он резко выдернул свои пальцы из руки Юркунса, сделав вид, что хочет налить себе коньяку.

– Я понимаю, – неожиданно мягко заговорил доктор, – вам мои слова кажутся странными и неуместными. Вы хотите возразить мне, что и без того не думаете о своем отце, нет у вас в голове таких мыслей, и вам совершенно все равно, что с ним когда-то там, в незапамятные времена, произошло, потому что этого человека никогда не было в вашей жизни и уж больше не будет.

Андрей ошарашенно посмотрел на него и машинально опустошил одним глотком всю рюмку.

– Я не…

– Хотите-хотите, я же вижу. Торопиться нам некуда, ночь впереди длинная, так что вы меня послушайте. У каждого человека есть два родителя, этот закон природы никто пока не отменил. Даже при искусственном оплодотворении, даже при использовании банка спермы – все равно так или иначе присутствуют мужчина и женщина. Человечество, голубчик мой, существует так давно, что представление об обязательном наличии мамы и папы закреплено на генном уровне, и с этим ничего поделать нельзя. Да и не надо. Более того, человеческий ум устроен таким образом, что он во всем ищет аналогии с собственной жизнью, ибо каждый человек сам для себя – центр вселенной, и в этом нет ничего плохого. Для каждого человека важнее всего на свете – он сам, его чувства, его потребности, его переживания. Именно поэтому он все соотносит с собой. И как только в окружающем его информационном поле появляются упоминания о чьих-то родителях, он мгновенно вспоминает о своих собственных. Порой осознанно, порой неосознанно, но вспоминает. Вы идете по улице и видите мужчину с маленьким мальчиком, вы понимаете, что это отец и сын, и ваше подсознание автоматически соотносит увиденное с вашим собственным опытом, возникает образ отца и тут же выплывают все связанные с ним эмоции, хотя вы их, разумеется, чаще всего и не замечаете, вы даже этого мужчину с мальчиком могли не заметить, шли себе задумавшись и внимания не обратили, но глаз-то ваш их увидел и команду в мозг на обработку информации послал, а мозг быстренько отправил в подсознание, поскольку сознание ваше в этот момент занято какими-то важными мыслями да и вообще оно про отца думать не любит. Ну, не любит – и не надо, у вас для обработки такой нелюбимой информации есть подсознание, которым вы управлять не можете, приказать ему не можете, и на вкусы ваши и пристрастия ему глубоко наплевать, оно живет по своему собственному разумению, а не по вашему. Или другой пример: смотрит человек кино по телевизору, а там герой говорит: «Какие вкусные пирожки, прямо как у моей мамы». И тот, кто это кино смотрит, машинально вспоминает свою маму, и если в его воспоминаниях тоже присутствуют вкусные пирожки, он испытывает мгновенное приятное чувство. А если к тому же мамы уже нет в живых, чувство может оказаться грустным, человек может даже всплакнуть. Если же никаких пирожков мама не пекла, чувство будет окрашено легким сожалением, мол, у меня так не было. А если с мамой были постоянные тяжелые конфликты, душа вспомнит и об этом, и возникнет некоторый эмоциональный дискомфорт. Мгновенный, как легкий укол, человек его даже не заметит. Более того, он может и не заметить, что в этот момент вспомнил маму. Но это все на уровне сознания. А на уровне подсознания все фиксируется, ничто не проходит бесследно. И ранка от уколов становится все глубже и глубже, она начинается гноиться, воспаляться, расширяться. Образ родителей, информация о родителях присутствуют постоянно, она кругом, ее очень много, просто вы не привыкли обращать на нее внимание. Вашему сознанию она не нужна, а ваше подсознание принимает ее всю, и как оно реагирует? Только не надо мне говорить, что информацию об отцах вы соотносите с образом второго мужа вашей матушки, который усыновил вас, дал вам свою фамилию и даже отчество, воспитывал вас и стал вам добрым другом. Это все так, не спорю, но на генном уровне вы не можете отрицать, что у вас есть еще и родной отец, которого вы столь упорно именуете не родным, а биологическим. И каждый раз, сталкиваясь в окружающем мире с образом или понятием «отец», ваше подсознание соотносит его не с вашим отчимом, а именно с Олегом Петровичем Личко. В течение тринадцати лет, изо дня в день, каждый час, каждую минуту ваше подсознание, улавливая понятие «отец», порождает болезненный укол, потому что вы знаете, что Личко – человек недостойный, ненормальный, чудовищный, и вы не хотите быть его сыном. Вам стыдно и противно чувствовать себя его кровным родственником. Вы пытаетесь защититься от этого, делая вид, что Личко не имеет к вашей жизни никакого отношения, но если сделать вид, что проблемы нет, она ведь не исчезнет, она просто превратится в проблему, загнанную вглубь, а это куда опаснее. Когда проблема явственно видна, вы осознаете необходимость что-то с ней делать, как-то бороться, когда же она загнана вглубь, вы ничего с ней не делаете, не боретесь, не противостоите ей, и она живет себе вольготно, пускает корни, расширяется, углубляется, и в один прекрасный день вылезает в вашей жизни в чудовищном виде, потому что пока проблема маленькая, ей хватает места в вашем подсознании, но когда она разрастается, ей становится тесно и она ищет новые просторы. А знаете, где она их находит? Сначала в вашем сознании, потом в вашем поведении. Она появляется в ужасающем облике и начинает разрушить всю вашу жизнь, вашу работу, карьеру, ваши отношения с людьми, с коллегами, с родственниками, с самыми близкими. А потом она разрушит ваши отношения с самим собой. Вы превратитесь в тяжелого невротика, за этим последуют либо алкоголизм, либо большая психиатрия. Как вам такая перспектива? Поймите, голубчик мой Андрей Константинович, душевный мир человека напрямую зависит от того, может ли он любить и уважать своих близких. Родители, дети которых оказались недостойными людьми, никогда не найдут душевного мира, они обречены на внутренний разлад, потому что как родители они не могут своих детей не любить, но как личности, как индивиды они не могут их уважать. И этот диссонанс разрушает их жизнь. То же самое можно сказать и о детях. Человек генетически приспособлен для любви к своим родителям, и если по каким-то причинам приходится их не любить, не уважать, даже презирать, возникает точно такой же диссонанс, потому что рассудок входит в конфликт с природой. Вы можете мне тысячу раз повторить, что у вас все не так, и все это не про вас, и вы об Олеге Петровиче вообще не думаете и не вспоминаете о нем, но я вам не поверю. Не потому, что вы меня обманываете, а просто потому, что вы не знаете. А я знаю. И если вы хотите сохранить душевное здоровье, воспользуйтесь тем, что я вам рассказал. Узнайте правду, выясните, как все было на самом деле, чтобы уколы в вашем подсознании стали менее болезненными или исчезли вовсе. Я не жду от вас сейчас никакого положительного ответа, мне не нужно немедленное подтверждение моей правоты, потому что я и так знаю, что прав. Вы только подумайте над моими словами, прислушайтесь к себе повнимательнее, а потом решайте.

Юркунс постелил ему в кабинете. Диван оказался действительно широким, но ужасно неудобным. Впрочем, даже если бы диван этот оказался верхом комфортабельности, Андрей вряд ли уснул бы. Сначала не давало спать раздражение, вызванное словами старого доктора, и Андрей мысленно искал аргументы, доказывающие, что Лев Яковлевич ошибался. Но чем больше аргументов он находил, тем яснее почему-то ощущал слабость собственной позиции.

Покрутившись в постели часов до четырех, Андрей не выдержал и вышел в гостиную покурить. Дверь в спальню Льва Яковлевича была приоткрытой, и Андрей решил осторожно прикрыть ее, чтобы дым не потревожил некурящего старика. Однако едва он приблизился к двери, как послышался бодрый голос:

– Что, голубчик, не спится? Болит ранка-то?

Андрей буркнул в ответ что-то невнятное, а про себя подумал: «Да пошел ты!» Выкурил подряд три сигареты, прошел в кухню, выпил стакан воды из-под крана и снова улегся в кабинете. Но сон так и не пришел к нему.

Утром Юркунс накормил его завтраком, состоящим из яичницы все с теми же ватными сосисками и крепкого невкусного чая, и Андрей отправился в ЗАГС за свидетельством, а вечером уже летел в самолете из Вологды в Москву. Завтра он отнесет свидетельство о смерти Личко в посольство и в ближайшие же выходные поедет в Питер. Надо поговорить с мамой. Он еще не знал точно, о чем, но чувствовал, что поговорить обязательно надо.

* * *

Однако к тому моменту, когда Андрей Мусатов выбрался в Петербург, он уже не был так безоговорочно уверен, что нужно говорить с мамой. Может быть, лучше сначала с Костей? Ведь неизвестно, как мама отнесется ко всей этой истории, а вдруг разнервничается, ей станет неприятно и все такое… Нет, правда, лучше поговорить сперва с Костей, он знает маму как самого себя, понимает как никто другой и сможет дать дельный совет.

Прямо с вокзала Андрей отправился в университет, где Константин Викторович Мусатов преподавал психологию. Справившись в деканате, в какой аудитории Костя читает лекцию, Андрей набрался терпения, уселся на подоконник рядом с лекционным залом и стал ждать. Ждать пришлось, к счастью, не очень долго, всего двадцать пять минут. Двери аудитории распахнулись, в коридор повалила толпа студентов, следом вышел Костя, окруженный десятком таких хорошеньких девушек, что у Андрея аж глаза заболели. Девушки заглядывали в лицо своему профессору с таким обожанием, что впору было прыснуть от смеха, но Андрей сдержался. Его бабушка, мамина мама, часто говорила: «Ксенечка, у твоего мужа только один недостаток – он слишком красив. Это чревато тем, что ты растеряешь всех своих подруг». Все, конечно же, понимали, что это всего лишь милая шутка. Но правда в этой шутке все-таки была, и в немалой доле. Разумеется, с подругами у Ксении Георгиевны все было в порядке, а вот студентки-аспирантки и доцентура-профессура женского пола в Константине Мусатове души не чаяли.

– Андрюша!

Мусатов заметил сына, приветственно взмахнул рукой и резко свернул к тому месту, где сидел Андрей.

– Рад тебя видеть. А ты почему не дома? Я был уверен, что ты после поезда отсыпаешься.

– Привет, – улыбнулся Андрей. – Дома скучно, вы с мамой на работе, я же не спать сюда приехал, а с вами повидаться. Я смотрю, ты по-прежнему в окружении нежных цветочков.

– Андрюша, ты же должен понимать: это чисто профессиональное, – рассмеялся Константин Викторович. – Грош мне цена как психологу, если я не могу влюбить в себя глупенькую неопытную студентку. И потом, есть золотое правило: если студент влюблен в преподавателя, он изучает предмет намного эффективнее. Кстати, спроси у любого психиатра, они тебе подтвердят, что лечение идет на порядок успешнее, если больной влюблен в своего врача.

– Да, кстати о психиатрах, – осторожно начал Андрей. – Ты сейчас свободен?

– У меня еще одна пара. А что? Случилось что-нибудь? Почему ты заговорил о психиатрах?

– Костя, надо поговорить. Ничего не случилось, не волнуйся, просто у меня возникла проблема, и мне нужен совет. Когда ты освободишься?

– Через два часа. Будешь ждать или встретимся дома?

– Подожду, – твердо сказал Андрей. – Пойду пока куда-нибудь позавтракаю, я же прямо с поезда сюда притащился, домой не заходил.

Константин Викторович задумчиво оглядел его, словно видел впервые.

– Сегодня пятница, – неторопливо произнес он. – Обычно ты приезжаешь в субботу, когда мы с мамой оба дома. Надо ли это понимать таким образом, что у тебя проблема, о которой ты хочешь поговорить со мной, но о которой не должна знать мама?

– Нет, не так. Я думаю, мама должна знать, но предварительно я должен проговорить ее с тобой. Понимаешь?

– Конечно. Хотя и весьма загадочно. Ладно, сынок, встречаемся через два часа.

Он никогда не любил питерское межсезонье, сырое и пронзительно-промозглое, но сегодня даже не замечал ни влажного тягучего ветра, ни накрапывающего дождя, медленно брел по набережной Невы в сторону кафе, которое, как он знал, открывается в восемь утра и в котором варили хороший кофе, и пытался продумать предстоящий разговор с Костей. Как рассказывать? На чем делать акценты? Все зависит от того, какой результат он хочет получить. «Так чего, же собственно говоря, ты хочешь, Андрей Константинович, – спросил он сам себя. – Ты хочешь, чтобы Костя отговорил тебя, сказал, что все это бред сивой кобылы, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, что старый доктор из провинциальной психбольницы – маразматик и набитый дурак, и нет никакого смысла ворошить прошлое, и тем более ни в коем случае не нужно травмировать маму? Да? Ты этого хочешь? Или ты хочешь, чтобы он подтвердил правоту Юркунса, добавил к его словам собственные аргументы и убедил тебя в том, что нужно непременно постараться выяснить, что же на самом деле произошло с Олегом Петровичем Личко, твоим биологическим отцом? Ты хочешь, чтобы Костя лишь укрепил тебя в твоем решении, которое ты на самом деле уже принял? Или решения нет, и ты хочешь, чтобы Костя помог тебе его принять? Определись уже наконец, попробуй быть честным сам с собой.»

Увлеченный внутренним монологом, Андрей не замечал хода времени и чуть не опоздал на встречу с Константином Викторовичем. Мусатов-старший уже ждал его, сидя в припаркованной неподалеку от входа в факультетское здание белой «хонде».

– Ну как, плотно позавтракал? – спросил он, когда Андрей сел в машину.

– Только кофе выпил, правда, три чашки. А что?

– Тогда поедем куда-нибудь пообедаем. И поговорим. Или ты предпочитаешь сначала поговорить?

– Давай сначала поговорим, – решительно произнес Андрей.

Он подробно, не упуская ни одной мелочи рассказал всю эпопею, связанную с поисками свидетельства о смерти Личко. И о поездке в Черемисино, и о разговоре с супругами Перхуровыми, и о встрече с доктором Юркунсом. Рассказал и о своих сомнениях, о той злости, которая его охватывала все время, пока он слушал Льва Яковлевича, о растерянности, о том, что в словах старого психиатра показалось ему убедительным, а что – не очень. Одним словом, он рассказал все, тщательно выбирая выражения и стараясь ничего не переврать и ни на чем не делать акцент.

Константин Викторович слушал внимательно, ни разу не перебил Андрея, а потом долго молчал.

– Какой совет тебе нужен? – наконец спросил он. – Говорить ли об этом маме? Или заниматься ли этим вообще?

– И то, и другое. Но, главным образом, насчет мамы, конечно. Я не могу понять, нужно ей знать об этом или нет.

– А сам ты как считаешь?

– Я считаю, что нет, не нужно, – твердо заявил Андрей.

– Аргументы? – коротко потребовал Мусатов-старший.

– Понимаешь, Костя, я подумал, что… В общем, смотри, как получается: если на самом деле этот Личко ни в чем не виноват, а мама сразу поверила в его вину и отказалась от него и даже от его родителей, отказалась от всей своей жизни с ним, вычеркнула его не только из своей, но и из моей жизни, но получается, что она его предала. Вместо того, чтобы не поверить в его вину и добиваться правды, она бросила его на произвол судьбы. Пока она думает, что Личко действительно маньяк-убийца, она чувствует себя правой, а если выяснится, что все было не так, как она будет себя чувствовать? Предательницей, бросившей близкого человека в беде?

– Я понял твои доводы, – кивнул Константин Викторович. – Они разумны. Но есть и другая сторона медали, и мне хотелось бы, чтобы ты на нее взглянул. Люди, знаешь ли, почему-то очень не любят, когда обманывают их доверие. Ну есть у нас, у человеческих особей, такая странная особенность. Мы очень болезненно реагируем на ситуации, когда человек, которого мы представляем себе определенным образом, вдруг оказывается совсем не таким. Мы в таких случаях чувствуем себя обманутыми. Чаще всего мы перестаем общаться с таким человеком, если можем, конечно, но чувство обманутости оказывается весьма болезненным и дает о себе знать еще долгие годы. Знаешь почему? Когда человек оказывается не таким, каким мы его себе представляли, мы можем сколько угодно говорить вслух о том, что он обманул наше доверие, но в глубине души, в том самом подсознании, о котором говорил тебе старый доктор, мы твердим: это я дурак, не распознал, не рассмотрел, не угадал, это я слепец, я идиот, я ничего не понимаю в людях. Мы на самом деле обвиняем сами себя, мы считаем себя глупыми, и нам это ужасно неприятно. Идеи самообвинения и собственной недостаточности – одни из самых пагубных с точки зрения душевного равновесия и даже, если хочешь, психического здоровья. А теперь представь себе, как на протяжении почти тридцати лет чувствовала себя твоя мама, думая, что не распознала рядом с собой психически больного жестокого детоубийцу и насильника, не разглядела, ничего в нем не поняла.

– Думаю, что плохо, – уныло согласился Андрей, которому такая постановка вопроса в голову как-то не приходила. – Но все равно я не понимаю, что лучше: чувствовать себя жертвой обмана или предателем, бросившим человека в трудную минуту на произвол судьбы.

– А тебе и не нужно это понимать, потому что каждый человек воспринимает это по-своему. Одному легче чувствовать себя предателем, другой предпочтет быть обманутым. Здесь нет рецепта.

– Так что же мне делать? – нетерпеливо спросил Андрей. – Говорить маме или нет?

– Обязательно говорить, – кивнул Константин Викторович. – А мама пусть сама решает, пусть она сама выберет, кем ей себя чувствовать. Не нужно думать за нее и тем более не нужно делать за нее выбор.

– Тогда следующий вопрос: а мне-то что делать? Допустим, она скажет, что хочет знать правду, и тогда мы все дружно будем думать, как нам взяться за это дело. А если она не захочет никаких разбирательств? Если запретит мне даже думать об этом?

– Ну, глупости какие! – рассмеялся Мусатов-старший. – Как это она может тебе запретить? Ты не ребенок, ты взрослый тридцатилетний мужик, вон какую карьеру сделал, да и живешь ты в другом городе, а не под маминым крылышком. Как сам захочешь, как сочтешь нужным, так и сделаешь. Другой вопрос, сообщишь ли ты маме о результатах своих изысканий, но это уж будет зависеть от ее позиции. Ты сам-то чего хочешь? Хочешь ты влезать в это дело, или тебе не интересно?

– Я не знаю, – честно признался Андрей. – Не могу разобраться в себе. С одной стороны, конечно, хорошо бы перестать думать о себе как о сыне маньяка-убийцы, но с другой стороны…

Он замолчал, подыскивая слова, которые все куда-то подевались.

– С другой стороны, – мягко подсказал Константин. – Ну? Так какие мысли у тебя находятся с другой стороны?

– Это не мысли, это чувства. Я их не понимаю, не могу ни объяснить, ни описать. Какой-то внутренний протест, что ли. Когда я об этом думаю, внутри меня все поднимается, и бунтует, и кричит: нет! нет!!!

– Значит, прав был твой доктор Юркунс, – задумчиво проговорил Мусатов-старший. – Болит ранка-то. Болит.

– Ну вот, и ты туда же. Далась вам эта ранка!

– Вот видишь, ты повышаешь голос, раздражаешься. Значит, тема тебе не безразлична. Я полагаю, Андрюша, ответ однозначен: поисками истины заниматься нужно. И вовсе не потому, что истина важнее всего, глупости все это. Иногда она действительно важнее, а иногда не имеет никакого значения, а порой и просто вредна. Но в нашем случае узнать правду о том, что случилось с твоим отцом, все-таки нужно, что бы по этому поводу ни думала твоя мама. Это нужно в первую очередь тебе самому.

– Выходит, все эти разговоры по подсознание…

– Да-да, сынок, это все так и есть. Твой доктор вовсе не выживший из ума маразматик, все, что он тебе говорил, давно известно и в психологии, и в психиатрии. А теперь давай подумаем, как нам вечером построить разговор с мамой, чтобы как можно меньше ее травмировать.

Они поехали обедать в дорогой ресторан, строили планы, вырабатывали стратегию разговора, чтобы выдавать информацию Ксении Георгиевне постепенно, подготавливая ее к каждому новому повороту, а то еще, не дай бог, сердце не выдержит.

Но Ксения Георгиевна все равно, конечно, разволновалась донельзя, сосала валидол, слушала сына бледная, с выступившей на лбу испариной и синевой вокруг плотно сжатых губ. Как и ее муж, она умела слушать не перебивая, поэтому до самого конца Андрею так и не удалось предугадать, какой же будет ее реакция. Что она скажет? Захочет узнать правду или нет?

Выслушав рассказ Андрея, она встала с дивана, на котором все это время сидела, и спокойно спросила:

– Кто будет чай, кто кофе?

– Кофе, – быстро ответил Андрей.

– А мне чайку, если можно, – попросил Константин Викторович.

Ксения молча кивнула и вышла из комнаты.

– Я не понял… – ошарашенно прошептал Андрей, глядя вопросительно на Костю.

Он ожидал бури эмоций, может быть – крика, может быть, слез, да чего угодно, только не такого ледяного спокойствия. А как же валидол, испарина, бледность? Нет, рассказ сына совершенно точно не оставил ее равнодушной. И вдруг – чай какой-то… И ни слова о том, что она только что услышала.

– Ей нужно подумать, – так же шепотом ответил тот. – Ты что, свою маму не знаешь? Она никогда в жизни на серьезные вопросы сразу не отвечает.

– Но она так спокойна, – удивился Андрей.

– Если бы она не умела сохранять спокойствие в самых экстремальных ситуациях, она не проработала бы столько лет в школе.

Через несколько минут Ксения Георгиевна внесла в комнату поднос с чашечкой кофе для сына и двумя большими чашками с чаем – для себя и для мужа. Прошло еще минут пять, но к чаю она так и не прикоснулась, сидела неподвижно, обхватив горячую чашку ладонями. Андрей почему-то не мог оторвать глаз от ее рук, он впервые заметил сейчас на них проступающие пигментные пятна, неумолимые свидетельства надвигающейся старости. Правда, пятна совсем еще незаметные, бледные, ведь мама совсем не старая…

– Костя, Андрюша, – начала Ксения Георгиевна глухим голосом, – я не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу, но я все равно скажу, потому что когда-то же нужно… Нужно, наконец, сказать. Я очень любила Олега, своего первого мужа. Очень любила. Я считала его самым лучшим, самым добрым, самым умным. Я восхищалась им, его трудолюбием, его умом, его образованностью… Он ведь очень много читал и очень много знал. Я всегда удивлялась, как это получается, что мальчик из провинциального городка знает намного больше меня, столичной девчонки. Знаете, такое столичное высокомерие… Я не просто восхищалась им, я его боготворила. Он был абсолютно неординарной личностью, ни на кого не похожий, с очень своеобразным мышлением, с оригинальной логикой. Прости, Костя, я никогда не говорила тебе этого, и тебе, наверное, неприятно это слышать.

– Ничего, – успокоил жену Мусатов-старший, – ничего, Ксюша, все в порядке. Все нормально. Рассказывай.

– Олег с самого первого дня нашего знакомства попросил, чтобы я занималась с ним английским, просил для перевода самые трудные тексты. Разговорная практика ему не была нужна, он набирал лексику и учился читать научную литературу. Он где-то доставал научные книги на английском, в основном по специальности, но потом я заметила, что он читает и много другого. Он интересовался даже астрологией… Тогда, в семидесятых, это было чем-то совершенно запредельным, вроде сатанинских культов, ведь мы все были оголтелыми материалистами, воспитанными в идеологии научного атеизма.

Ксения Георгиевна помолчала немного, глядя в свою чашку, потом заговорила снова.

– И вот когда все это случилось… Когда Олега арестовали, отправили на судебно-психиатрическую экспертизу, поставили ему диагноз и признали невменяемым, я сразу поверила. И его оригинальность, и своеобразие, и невероятная, просто какая-то нечеловеческая память и способность усваивать новые знания, и его увлечение астрологией и некоторыми другими вещами, которые в то время назывались «буржуазными штучками» и «отрыжкой капитализма»… Все это укладывалось в картину шизоидной личности. И я поверила. Я не оправдываюсь сейчас, я хочу сказать совсем о другом… – она тяжело вздохнула и впервые за все время разговора подняла глаза на мужа и сына. – Я действительно очень его любила. И я действительно боготворила его. И вот уже без малого тридцать лет я живу с сознанием, что обожала и боготворила чудовище, убийцу детей. Мне стыдно за свою любовь. Я отвратительна сама себе. И сегодня я вдруг поняла, что больше не могу. Я больше не хочу этого стыда. Я устала от отвращения к себе самой. И если есть хоть малейшая надежда покончить со всем этим, я прошу вас, дорогие мои, любимые мои Андрюша и Костенька, давайте сделаем это. Помогите мне. Пожалуйста.

И вот тут она наконец заплакала. Очень тихо и очень горько. Слезы лились по щекам, стекали по подбородку и капали в чашку с чаем.

– Мам, соленый чай – это невкусно, – попробовал пошутить Андрей, чтобы, как выражался Костя, «снизить уровень полемики».

Константин Викторович одобрительно посмотрел на него и едва заметно подмигнул.

И снова Андрей никак не мог уснуть, хотя и комната была его, а не чужая, и за стенкой спали мама с Костей, а не посторонний человек, и диван был привычным и удобным. Неужели и вправду этот Личко был не чудовищным детоубийцей, а талантливым, неординарным человеком, которого любила и боготворила мама? Неужели у него, Андрея Мусатова, могут появиться основания гордиться своим отцом? Не стыдиться его, а уважать? А если старый доктор ошибается?