Андрей молча протянул главврачу папку с заготовленными документами. Лев Яковлевич читал каждую бумажку так долго, словно текст был написан по меньшей мере иероглифами. Наконец он поднял голову и выстрелил в Андрея ярким залпом из своих светлых пронзительных глаз.

– Правильно ли я понял из представленных документов, что вы являетесь сыном Олега Петровича Личко?

– Да, правильно.

– И судя по тому, что ни вы, ни ваша матушка сюда никогда не приезжали…

– Да, верно. До семнадцати лет я вообще не знал, что мой родной, или как теперь принято говорить, биологический отец находится в психиатрической больнице.

– Позвольте полюбопытствовать, а что вы о нем думали? Где он, по-вашему, находился? Вам рассказывали, что он летчик-испытатель и героически погиб при выполнении государственного задания?

Ну вот, со скукой подумал Мусатов, сейчас начнется лекция о том, что не знает только тот, кто не хочет знать, и как нехорошо бросать больного отца и ни разу его не навестить.

– Мне говорили, что я рожден вне законного брака и никаких сведений о моем отце мама не имеет. До определенного момента мама даже имени его не называла. То есть до девяти лет у меня было отчество «Олегович», но фамилии отца я не знал, потом меня официально усыновили и я стал «Константиновичем».

– И когда же, позвольте узнать, наступил этот «определенный момент»?

– Когда мне было семнадцать лет. Я случайно нашел свидетельство о разводе матери с Олегом Петровичем Личко. Послушайте, Лев Яковлевич, я догадываюсь, что вы собираетесь мне сказать. С тех пор прошло тринадцать лет, Олег Петрович Личко, возможно, был еще жив, когда я узнал о его существовании, но я не пытался его увидеть, навестить в больнице…

– Голубчик вы мой, Андрей Константинович, – рассмеялся Юркунс, – да вы посмотрите на меня! Вы видите, сколько мне лет? Если не видите, то я вам сам скажу: семьдесят восемь. В этом году исполняется ровно пятьдесят пять лет, как я в психиатрии. Неужели вы думаете, что мне нужно объяснять подобные вещи? Да ни боже мой! Быть сыном человека, которому выставлен серьезный диагноз из нашей сферы – мало приятного, а уж быть сыном убийцы – и того хуже. Тем более вы этого маньяка-убийцу не помните, вы ведь были совсем крохой, когда он исчез из вашей жизни. Он вас не растил, не воспитывал, не водил вас в зоопарк и не брал с собой на рыбалку, не делал вместе с вами ваш первый скворечник и не ругал за первую «двойку» по поведению. Я все это прекрасно понимаю, и у меня и в мыслях не было читать вам мораль. У меня к вам только два вопроса. Вы позволите?

– Конечно, – кивнул Андрей, расслабившись.

Ну вот, лекция на морально-этические темы отменяется, уже хорошо. И этот Лев Яковлевич Юркунс, судя по всему, не сомневается в том, что Андрей Мусатов – сын Олега Петровича Личко и имеет полное право на получение дубликата свидетельства о смерти. Тоже хорошо. Архив сегодня открыт, и это просто прекрасно. Можно считать, что сегодня ему, Андрею Мусатову, повезло, а потому вполне можно ответить на любые вопросы главврача, даже если их будет не два, а больше.

– Вопрос первый: зачем вам свидетельство о смерти? Возникли вопросы с наследством?

– Да бог с вами! – Андрей искренне расхохотался. – Я оформляю визу в США, меня посылают на пять месяцев на стажировку…

– Все-все-все, можете не продолжать, – замахал руками Юркунс. – Вся эта кухня мне прекрасно известна. Множество моих коллег выезжало в Штаты как по частным приглашениям, так и по деловым, и каждый раз начиналась эта безумная морока. От одного из них потребовали свидетельство о разводе с первой женой, с которой он к тому времени уже лет двадцать не жил и находился в четвертом браке. Они чего только не придумают, лишь бы визу не дать, все боятся, что население нашей страны поголовно может эмигрировать в их американский рай. А вы дважды меняли фамилию, так что кажетесь им подозрительным. Тогда мой второй вопрос: как вы пережили тот факт, что ваш отец оказался убийцей-шизофреником?

– Тяжело, – признался Андрей. – Хорошо, что мы в тот момент переезжали на новую квартиру, это здорово отвлекло, да и мама с Костей все время были рядом. Но все равно было тяжело.

– Вы очень страдали?

– Я? – Андрей задумался. – Нет, если честно, то не очень. Я, правда, не знаю, что такое «очень страдать». Мне долгое время казалось, что я какой-то грязный, мама даже обратила внимание, что я стал по три раза в день мыться в душе и торчал в ванной подолгу. Знаете, какое-то странное ощущение грязи на коже, как будто я родился в клоаке и за все эти годы так и не отмылся. Но потом это прошло.

– Это, голубчик мой Андрей Константинович, как раз и называется «очень страдать». У вас начинался невроз. Хорошо, что рядом с вами оказались ваши близкие, которые не допустили до беды. Чем занимается ваша матушка?

– Педагог, преподает в школе английский язык и литературу. Теперь, правда, это уже гимназия.

– А ваш приемный отец?

– Психолог, кандидат наук.

– Ну вот видите, вам просто повезло, что рядом с вами в трудный момент оказались опытные профессионалы, педагог и психолог. Если бы не они, мы бы с вами сейчас вряд ли разговаривали бы.

– Почему? – удивился Мусатов.

– Да потому, что не было бы никакой стажировки в США. Вы просто не сделали бы такую карьеру. Неврозы, голубчик вы мой, штука очень коварная и опасная. Нажить легко, избавиться потом невозможно. Можно приглушить, притушить, добиться стойкой ремиссии, а он в самый неожиданный момент поднимет голову и напакостит. Вы надолго в наши края?

– Да нет, – пожал плечами Андрей, – как только получу свидетельство – сразу назад. А что?

– Мне нужно с вами поговорить, и очень серьезно. Вы могли бы задержаться здесь до завтра?

Время у Мусатова было, он ведь не предполагал, что так легко найдет нужную больницу, и начальство на работе отпустило его на несколько дней. Но зачем ему задерживаться в этой жуткой дыре?

– В принципе, мог бы, – неуверенно ответил он. – Но…

– Я сейчас дам команду, чтобы в архиве подняли документы и выписали вам справку, на основании этой справки ЗАГС даст вам новое свидетельство. Сегодня вы в ЗАГС все равно уже не успеете. Я предлагаю вам переночевать у меня, а завтра вы закончите все свои дела и спокойно уедете.

Перспектива провести ночь у доктора Юркунса показалась Андрею не самой приятной, но ведь гостиница в этой дыре если и есть, то такая, что «мама, не горюй». А может, ее и вовсе нет.

– Здесь есть гостиница? – на всякий случай спросил он.

– Есть, – улыбнулся Лев Яковлевич, – но даже мое скромное жилище на три порядка лучше. И не беспокойтесь, вы меня никоим образом не стесните, я живу один, а места у меня более чем достаточно.

На том и порешили.

* * *

Лев Яковлевич Юркунс росточка был совсем небольшого, и когда Андрей это увидел, то страшно удивился, потому что, восседая за рабочим столом в служебном кабинете, доктор производил впечатление человека массивного и крупного. Наверное, играла свою роль спокойная доброжелательность, несуетливость и уверенность, с которой держался пожилой психиатр. Дома же у себя, в небольшой трехкомнатной квартирке, расположенной на четвертом этаже блочной пятиэтажки, он смотрелся маленьким старичком, сухоньким, но живым, энергичным и веселым.

– Располагайтесь, голубчик, – гостеприимно улыбался он, проводя Андрея по всем комнатам. Вот здесь сплю я, а вы можете выбирать между кабинетом и гостиной, в обеих комнатах, как видите, есть большие диваны, они раскладываются, очень удобные. У меня много гостевых мест. Если хотите мой совет, то выбирайте диван в кабинете.

– Почему?

– Вы, голубчик, курите, и курите много. Ужинать и беседовать мы с вами будем в гостиной, зачем же вам потом спать в прокуренном помещении? На улице пока еще очень холодно, так что посидеть с открытыми окнами нам с вами не удастся.

Андрею не терпелось узнать, о чем же хотел поговорить с ним Лев Яковлевич, но Юркунс категорически отказался беседовать «о серьезном» до ужина. Ужин был поистине холостяцким и состоял из отварного картофеля и сосисок, но и того, и другого было много, так что голодным Андрей не остался. Он пытался внести свою лепту в организацию трапезы и все порывался зайти в магазин и купить каких-нибудь продуктов, но Лев Яковлевич запретил ему даже думать об этом.

– В нашем магазине все просроченное или поддельное, эдак и отравиться недолго. Единственное, что можно покупать без опаски, это сосиски, они вполне приличные и наверняка не просроченные, потому что их каждый день привозят и в течение двух часов раскупают, но сосисками у меня и без того холодильник забит, я в основном ими питаюсь.

– Что же вы едите, если магазинные продукты не покупаете? – удивился Андрей.

– Ну как что? Картофель, капусту, свеклу и прочие овощи, это подделать нельзя. Хлеб, само собой, и всякую бакалею, она хоть и низкого качества, потому что поддельная, но отравиться ею невозможно. Иногда езжу в Вологду, запасаюсь консервами, иногда на рынке мясо покупаю. Да много ли мне, старику, надо?

К предусмотрительно захваченной Андреем из Москвы бутылке коньяку Лев Яковлевич отнесся вполне благосклонно, однако, накрывая стол к ужину, рюмки не поставил.

– А коньячок потом, – пояснил он, – под разговор. Картошка и сосиски с коньяком – это моветон, голубчик.

«Да что же это за разговор такой таинственный!» – недоумевал Мусатов, поглощая безвкусные ватные сосиски и сладковатый промороженный картофель. Наверное, ничего особенного доктор Юркунс ему не скажет, просто старику скучно и одиноко, и он воспользовался случаем, чтобы залучить к себе гостя и скоротать вечерок. Ну да ладно, какая, в сущности, разница, все равно ведь ночевать пришлось бы, в ЗАГС Андрей действительно в тот день уже не успевал.

Наконец, дело дошло и до коньяка.

– Скажите, голубчик, – начал неторопливо Лев Яковлевич, – как вы считаете, может опытный врач отличить леченого больного от залеченного здорового?

Вопрос показался Андрею странным и несколько не по адресу.

– Я же ничего в этом не понимаю, Лев Яковлевич, я не врач. А в чем смысл?

– Смысл, голубчик вы мой, в том, что я-то как раз врач, и с большим, позволю себе заметить, опытом. Пятьдесят пять лет в психиатрических лечебницах кое-что да значат. Ваша матушка еще на свет не появилась, а я уже лечил больных. И поверьте мне, я могу отличить больного, которого подвергали лечению, от изначально здорового человека, которого просто-напросто залечили.

Ну вот, как и следовало ожидать, сейчас пойдут разговоры о разных случаях из практики психиатра. Слушать это Андрею было совершенно не интересно, но куда ж деваться.

– Так вот, хочу вам сказать, Андрей Константинович, что ваш батюшка Олег Петрович Личко никакой шизофренией не страдал. Он был абсолютно здоровым человеком. Конечно, галоперидол, аминазин и прочие штучки из кого угодно могут сделать растение, но у меня достаточно опыта, чтобы в конце концов определить, чем было это растение раньше, чертополохом, с которого в процессе лечения ободрали колючки, или чем-то совсем иным. Вы меня понимаете?

– Нет, – честно признался Андрей. – Вы хотите сказать, что Олегу Петровичу поставили ошибочный диагноз? Что он был не маньяком-убийцей, а убийцей обыкновенным? И что его место было не в психушке, а в тюрьме?

Юркунс сделал крохотный глоточек коньяку, осторожно поставил рюмку на стол и окинул Андрея долгим взглядом своих светлых ярких глаз.

– Олег Петрович не был ни маньяком, ни убийцей. Вот что я хочу вам сказать. Когда его перевели в нашу больницу из Белых Столбов, он был в очень плохом состоянии. Есть такая формулировка: в связи с утратой общественной опасности. В Столбах сочли, что он уже не опасен, то есть утратил активность, интерес к жизни, и его можно переводить в больницу общего типа. В целом они не ошиблись, Олег Петрович действительно утратил активность в том смысле, что не рвался кричать на всех углах о своей невиновности, у него на это просто уже не было сил. Но он до самого последнего дня пытался разобраться, что же все-таки произошло и почему его осудили за то, чего он не совершал. Ему было трудно сосредоточиться, он начинал размышлять и очень скоро сбивался, забывал ход собственных рассуждений. У него в результате псевдолечения серьезно нарушилась память, то есть он достаточно хорошо помнил события давние, но придумав какое-то логическое построение, уже через десять минут забывал его и совершенно терялся. Я посоветовал ему вести записи. Он так и сделал, записывал свои мысли, воспоминания, потом терял листки или рвал их и выбрасывал, потому что приходил в отчаяние от того, что ничего не получалось. Я приносил ему новую тетрадь, он снова записывал, и снова вырывал листы и выбрасывал.

– Погодите, – голова у Андрея шла кругом, и он вдруг подумал, что даже если у него, здорового мужика, мысли в стрессовой ситуации разбредаются в разные стороны, то каково же было тому, кого долгие годы закалывали прихотропными препаратами, – погодите, Лев Яковлевич, я ничего не понимаю. Откуда вы можете быть уверены, что Олег Петрович не совершал тех преступлений, за которые его привлекали к ответственности? Да, я верю, что вы как опытный врач смогли понять, что он изначально был здоров, я это допускаю. Но как вы можете точно знать, что он невиновен?

– Хороший вопрос, – Юркунс улыбнулся краешком тонких губ. – Если он виновен, но при этом психически здоров, то почему он оказался на принудительном лечении, а не в колонии?

– Он мог симулировать, чтобы уйти от ответственности.

– Ну конечно, и при этом каждый день заявлять, что он здоров. Что ж это за симуляция такая? Ему поставили диагноз шизофрении, а когда он попал ко мне, я не увидел ни одного сипмтома, ни единого признака этого заболевания. А шизофрения, голубчик мой Андрей Константинович, не излечивается, это вам не алкоголизм какой-нибудь. Вы мне скажете, что у Олега Петровича была стойкая ремиссия, поэтому я не обнаружил признаков заболевания, а я вам отвечу, что я как врач гроша ломаного не стоил бы, если бы не умел отличать больных в ремиссии от здоровых. Я очень много занимался вашим батюшкой с самого начала… Впрочем, простите, я вижу, вам неприятно, когда я называю Олега Петровича вашим отцом. Хорошо, я буду называть его по имени-отчеству.

– Спасибо, – пробормотал Андрей, которому и впрямь слова «ваш батюшка» резали ухо. – Вы всеми своими больными так внимательно занимаетесь?

– Разумеется, нет. И далеко не обо всех я так долго храню в памяти различные подробности. Кстати, и Олегом Петровичем я не должен был заниматься, для этого есть палатные врачи. Но меня привлекла его фамилия.

– Это почему же?

– Ну, вы-то не знаете, а вот любой психиатр скажет вам, что Личко – это имя в нашей науке весьма известное. У нас есть классификация «по Личко», определения «по Личко», в общем, в психиатрии это классика. И мне стало любопытно взглянуть на больного, носящего такую же фамилию. Олег Петрович, что называется, «зацепил» меня с первой же беседы, я некоторое время наблюдал его сам, а потом отменил все назначения, оставил только общеукреплящие препараты, витамины, стимуляторы мозгового кровообращения… Впрочем, вам эти детали ни к чему. Я как врач понимал, что после лечения в Белых Столбах он уже не восстановится полностью, но надеялся, что смогу хоть чем-то помочь ему. Вы еще очень молоды, голубчик, вы не знаете, какой была жизнь в середине восьмидесятых, когда Олег Петрович попал в нашу больницу, и по каким правилам тогда играли. Я не мог ни опротестовать диагноз, ни изменить его. Я не смел. Мне хотелось продолжать работать и, если угодно, жить. Диагноз Олегу Петровичу поставили в институте судебной психиатрии, а вы знаете, что это такое? Конечно, вы не знаете, откуда вам знать! Если бы я посмел поставить под сомнение их диагноз, меня постигла бы примерно такая же участь, как и Олега Петровича. В институте судебной психиатрии в те годы ставили диагнозы всем диссидентам и прочим неугодным лицам, которым нужно было заткнуть рот. Там работали блестящие ученые, превосходные диагносты, там была мощнейшая научная база, но что они могли сделать, когда поступал звонок сверху? Ни-че-го! Им приказывали – и они ставили диагноз, потому что наша тогдашняя власть сделала психиатрию своим подручным карательным средством. И все оказались заложниками: и больные, и здоровые, и сами врачи. Вы знаете, что произошло с человеком, который стрелял в Горбачева?

– Нет, – удивленно протянул Андрей. – Я и случая такого не помню. А что, в Горбачева стреляли?

– Боже мой, голубчик мой, как же вы молоды! – весело воскликнул Юркунс и почему-то рассмеялся. – Как многого вы не знаете из нашей прошлой жизни! Так вот, в Горбачева стреляли прямо-таки на Красной площади, во время демонстрации, из толпы. Стрелка вовремя обезвредили, он только-только успел оружие достать и прицелиться. И знаете, что сделал Горбачев? Он сказал, что не хочет, чтобы этот человек сидел в тюрьме, и если его нужно наказать, то пусть его сделают психически больным. Сказано – сделано, команда свыше – это приказ. В два счета соорудили диагноз, и человек пять лет пробыл в заведении по моему профилю. Правда, лечили его не так исступленно, как Олега Петровича, все-таки времена были уже другие, и тот стрелок вышел из больницы почти совсем сохранным.

– Но кому был неугоден Олег Петрович? Он был обыкновенным милиционером, оперативником, к тому же совсем молодым… – растерянно произнес Андрей. – Если бы он был диссидентом, мама знала бы об этом, а она искренне считает его убийцей. Тогда что же?

– Вот именно, голубчик, – Лев Яковлевич налил себе еще коньяку и принялся потягивать мелкими глоточками. – Тогда что же? Кстати, Олег Петрович действительно не был диссидентом, потому что даже в самые ясные часы и минуты никаких подобного рода рассуждений или высказываний я от него не слышал. Значит, было что-то другое.

– Но что же, что? За что можно запереть в психушку молодого милиционера и залечить его до состояния растения? У него были какие-нибудь предположения? Ну хоть какие-нибудь? Вы ведь сами сказали, что много общались с ним, он должен был вам сказать, если бы что-то подозревал.

– В том-то и дело, что он ничего не подозревал. И потом, как вы себе представляете наше с ним общение? Долгие вечерние беседы в тихом кабинете за чашкой чаю, как у нас с вами сейчас?

Честно признаться, Андрей почему-то именно так и думал.

– У главврача масса забот, должен вам заметить. Это только малосведущие люди думают, что главный врач – это именно главный врач, то есть врач всем врачам, самый лучший специалист в данной больнице. Может быть, так оно и есть, да только фукция главврача не в том состоит, чтобы лучше всех ставить диагнозы и лечить, а в том, чтобы обеспечить жизнедеятельность вверенной ему больницы. Чтобы крыша не протекала, чтобы санузлы не засорялись, чтобы лекарства были в наличии и в потребном ассортименте, чтобы вакансии врачей, сестер, санитаров и нянечек не пустовали, чтобы продукты вовремя привозили, чтобы у пожарной инспекции и санэпидстанции не было претензий, чтобы прачечная работала, как надо… всего и не перечислишь. И после рабочего дня, наполненного всеми этими хлопотами, как-то не хочется и минуты лишней оставаться в кабинете. Хочется прийти домой, раздеться, поужинать и взять в руки умную книжку. Ни с кем не разговаривать. Хочется тишины и молчания. Поэтому разговоры мои с Олегом Петровичем имели место в основном днем, чаще всего – во дворе, если он сидел на лавочке и дышал воздухом, а я пробегал мимо и у меня были свободные десять-пятнадцать минут. У него в руках всегда была тетрадка, в которую он пытался записывать свои мысли, воспоминания и рассуждения, и если у меня было время, я просил показать пару страниц. Должен вам сказать, голубчик, что даже в письменном виде это было довольно бессвязно, но две вещи повторялись постоянно, и я их запомнил. Вам интересно?

«Нет, – хотел было ответить Андрей. – Мне совершенно не интересно, что там писал в своих тетрадках этот псих. Мне нужна справка, на основании которой мне выдадут свидетельство о смерти, свидетельство я отнесу в посольство США и получу визу, чтобы уехать на пять месяцев на стажировку. Всё. Больше мне ничего не нужно и не интересно. Даже если Олег Петрович не был сумасшедшим, даже, в конце концов, если он и убийцей не был, то какое это теперь имеет значение? Для меня, во всяком случае, – никакого. Я не Андрей Олегович Личко, я – Андрей Константинович Мусатов, и мне нет дела до бессвязной писанины несчастного милиционера, которого во времена советской власти запихнули в психушку и залечили до полного разрушения личности. Нет мне никакого дела, нет, нет!!!»

Но вместо этого он почему-то ответил:

– Конечно, интересно, Лев Яковлевич.

Но обмануть доктора Юркунса оказалось не так-то просто. Он, казалось, прочел невысказанные мысли Андрея, потому что недобро усмехнулся.

– Не уверен, голубчик. Мне кажется, вы лукавите. Трагическая история Олега Петровича, похоже, оставила вас равнодушным. Но я все равно расскажу вам то, что собирался, даже если вам это не нужно и не интересно. Как знать, возможно, ваше отношение к этой истории со временем изменится, и тогда то, что я вам расскажу, может оказаться полезным. Так вот, в писаниях Олега Петровича постоянно повторялись две фразы. Первая: «Если бы знать, почему Лена так поступила». Или, как вариант: «Не понимаю, зачем Лена это сделала. Мне кажется, если я это пойму, то пойму и все остальное.» И вторая фраза: «Все дело в Группе. Мне кажется, это единственное объяснение. « Причем слово «Группа» во всех случаях было написано с заглавной буквы. Ну вот, кажется, и все. Больше мне нечего вам сообщить, Андрей Константинович. А вы, голубчик? Ничего спросить не хотите?

На этот раз ответ «Не хочу» даже не пришел Андрею в голову. Ему стало интересно, как интересно бывает дочитать до конца детективный роман, чтобы узнать, кто же все-таки преступник, хотя ни один из персонажей не вызывает ни малейшего человеческого интереса.

– А кто такая Лена? И что это за группа с заглавной буквы? Вы что-нибудь об этом знаете? – спросил он.

– Насчет группы – ничего, – развел руками Лев Яковлевич. – А вот что касается Лены – тут у меня есть кое-какие соображения. Вы, конечно, не знаете, но я вам скажу: когда человека направляют на принудительное лечение в психиатрическую больницу, вместе с медицинской картой обязательно прикладывают копию судебного решения.

– Ну, это понятно, – пожал плечами Мусатов. – Должен же быть документ, на основании которого человека помещают в больницу. Почему вы думаете, что я этого не знаю?

– А вы знаете, как выглядит это решение? – хитро прищурился Юркунс.

– Ну как… Обычно выглядит. Бумажка, официальный бланк с реквизитами, все такое.

– Ой, Боже мой, – старый доктор снова расхохотался, – как же вы молоды, голубчик, как же вы молоды! Неужели вы всерьез полагаете, что тридцать лет назад жизнь была такой же, как сейчас? Какие бланки? Какие реквизиты? Бог с вами, окститесь! Вы хоть примерно представляете себе принципы ведения делопроизводства в те времена, когда не было компьютеров, а ксероксы были большой редкостью и все до единого стояли на учете в КГБ, и для того, чтобы сделать копию одной-единственной никому не нужной бумажки, нужно было получить сто пятьдесят разрешительных и согласовательных подписей?

– Я не понимаю, к чему все это, – сердито буркнул Андрей, которого бесконечные упоминания о его молодости и неопытности уже стали раздражать.

Лев Яковлевич плеснул немного коньяку в опустевшую рюмку и стал задумчиво крутить ее за толстую короткую ножку.

– Не сердитесь на меня, – внезапно улыбнулся он, – я так часто говорю о вашей молодости не потому, что хочу как-то поддеть или уколоть, а только лишь для того, чтобы вы перестали, наконец, равнять прошлое с настоящим. Это разные эпохи, принципиально разные, и никакие аналогии тут не проходят. Чтобы что-то понять в той жизни, недостаточно обладать острым аналитическим умом. Нужно знать. В частности, нужно знать, что если подсудимый признается виновным и вменяемым, суд выносит ему приговор, а если виновным, но невменяемым, как это было в случае в Олегом Петровичем, выносится судебное решение. Названия-то разные, и это юридически оправдано, все-таки в одном случае человек признается преступником, а то, что он сотворил – преступлением, а в другом случае человек признается психически больным, а то, что он сделал, называется общественно опасным действием невменяемого, но суть одна, и выглядят эти документы совершенно одинаково. И в том и в другом содержится полное описание содеянного и излагаются доказательства, в том числе и показания свидетелей, называются имена этих свидетелей. Просто в самом конце, в так называемой резолютивной части документа, в одном случае пишется: «суд приговорил», а в другом – «суд решил», вот и вся разница.

– Ну и что? – недоумевал Андрей. – Какое это имеет отношение к нашему делу?

– О, вот вы уже и сказали: к нашему делу. Это прогресс. Так вот, копий приговоров и решений всегда нужно много, экземпляров десять-двенадцать, чтобы хватило для всех инстанций и заинтересованных лиц. А печатные машинки, даже самые лучшие, электрические, на обычной бумаге пробивали максимум пять экземпляров, из которых только первые три были хорошо читаемыми, а два последних – почти «слепыми». Поэтому все приговоры и решения печатались на папиросной бумаге. Первый экземпляр, как и положено, делали на хорошей бумаге, а все остальные – на папиросной. Не знали?

– Не знал, – улыбнулся Андрей. – Мне это и в голову не приходило. Вы хотите сказать, что у Олега Петровича был на руках приговор?

– Решение, – строго поправил его Юркунс. – Судебное решение. Да, этот документ у него был. И еще один экземпляр был приложен к его медкарте, чтобы врач в любой момент мог ознакомиться. Экземпляр Олега Петровича, разумеется, не сохранился, его личные вещи после смерти были уничтожены, поскольку их никто не востребовал. А вот экземпляр, приложенный к карте, сохранился. И я позволил себе принести его сюда, специально для вас.

– Зачем? – поморщился Андрей.

Ему совсем не хотелось читать подробные описания кровавых злодеяний человека, который стал его биологическим отцом. Стоп! Но ведь Лев Яковлевич уверяет, что никаких злодеяний не было… То есть они были, но совершил их вовсе не Олег Личко.

– А вы почитайте, вам будет любопытно.

– Я не хочу читать об убийствах детей, – резко ответил Мусатов, – независимо от того, кто на самом деле их совершил. Я – человек с нормальной психикой, я не могу получать удовольствие от такой, с позволения сказать, литературы.

– А вы про убийства и не читайте. Вы обратите внимание на доказательственную базу. Все обвинения Олега Петровича было построено на свидетельских показаниях одной молодой женщины, которая утверждала, что видела Личко рядом с детским садиком, из которого впоследствии пропал ребенок, и Личко якобы что-то там долго высматривал и даже задавал этой свидетельнице вопросы о порядках в том садике, о воспитателях, о времени прогулок и так далее. Почитайте, почитайте. Она там много чего интересного рассказывала про Личко.

– Зачем мне это читать? – тупо упирался Андрей.

Он не хотел. Он не просто не хотел вникать в эту историю, но не хотел читать описание страшных преступлений, он не хотел даже брать в руки бумагу, на которой все это написано. Он не хотел приближаться к Олегу Петровичу Личко, он не хотел сокращать дистанцию между собой и этих чужим, неизвестным человеком.

– А затем, что там указано имя этой свидетельницы.

Юркунс протянул руку к висящему на спинке соседнего стула пиждаку и вытащил из кармана несколько сложенных вчетверо листков папиросной бумаги.

– Вот, – он развернул листки и быстро пробежал глазами, – извольте: Шляхтина Е.В. К сожалению, здесь только инициалы, полное имя не указано, но ведь «Е»! Вы понимаете? Е! Елена!

– Или Екатерина, – буркнул Андрей. – Или Елизавета, или Ефросинья. Или даже Евдокия.

– Возможно, – вздохнул Юркунс.

Он вновь сложил листки вчетверо, но в карман не убрал, оставил на столе, и, как показалось Андрею, даже будто подтолкнул их в сторону гостя.

– Все возможно. И Екатерина, и Елизавета. Но возможно, что и Елена. И возможно, именно ее, именно эту Елену Шляхтину имел в виду Олег Петрович, когда без конца записывал однй и ту же фразу: «Не понимаю, почему Лена так поступила». Она оболгала его. Она дала следствию и суду ложные показания. И Олег Петрович не понимал, почему. Более того, они были знакомы, даже, позволю себе предположить, хорошо знакомы. В противном случае он написал бы «Шляхтина» или называл бы ее по имени-отчеству, как человека незнакомого, постороннего. Понимаете? А он всегда в своих записях называл ее Леной. И тут одно из двух, голубчик мой: или он имел в виду Елену Шляхтину, которая дала на него такие показания, или какую-то другую Лену из своего окружения, которую, вполне возможно, знала и ваша матушка. Вы ведь можете ее спросить, верно? И вы можете найти эту Лену и задать ей ряд вопросов, ведь так?

– Могу, – согласился Андрей. – Но зачем? Зачем мне это нужно? Кстати, а почему вы сами не спросили Олега Петровича, кто такая эта Лена? Вы поощряли его попытки разобраться и установить истину, вы сами это говорили, а такой простой вопрос не задали. Почему?

– Потому, голубчик мой Андрей Константинович, что мне не нужно было в этом разбираться. И мне не нужна была истина. Что я стал бы с ней делать? Пошел бы в прокуратуру и стал требовать возобновления дела? На каком основании? На основании бреда психически больного с неснятым диагнозом? Не забывайте, все это происходило до девяносто первого года, когда власть партии и КГБ была еще очень сильна, а любому психиатру в те времена было известно, что такие липовые диагнозы без их прямого указания не ставились. Что же я, враг самому себе? Я не правозащитник и не камикадзе, я старый врач, который хотел спокойно работать до самой смерти в своей тихой больнице на своей хлопотной должности. И у вас нет права меня упрекать.

– Да я и не собирался, – пристыженно пробормотал Андрей, осознавший в эту минуту, как мало он в действительности знает о тех временах, которые условно назывались «при советской власти». – Мне жаль, если вам так показалось. Извините, Лев Яковлевич.

– Извиняю, – Юркунс махнул рукой, изображая жест великодушия. – Я поощрял Олега Петровича в его попытках разобраться, потому что для него это имело бы хороший терапевтический эффект. Родители не захотели взять его из больницы домой, и я понимал, что жить ему суждено одному.