– Но Стоянова тоже нельзя отдавать, – возразил Виталий Аркадьевич. – У него есть выходы на самый верх, ты это прекрасно знаешь.

– Знаю.

Василий Валерианович снова принялся расхаживать по кабинету.

– Поэтому я предлагаю тебе вот что…

Через несколько минут Виталий Аркадьевич заметно повеселел. То, что предлагал его давний приятель, было сложной, многоходовой комбинацией, но позволяло решить проблему, которая еще недавно казалась ему почти неразрешимой.

* * *

Первый удар был нанесен в челюсть, и Никита сразу почувствовал на прикушенном языке вкус крови. Он не успел ничего сказать, когда последовал второй удар, за ним – третий. Теперь его били в живот. Двое держали его за руки, а третий методично наносил удар за ударом.

– Ну как? – поинтересовался один из тех, кто держал Никиту. – Хватит? Или продолжим?

Никита молча кивнул. На большее у него сил не хватало.

– Чего киваешь-то? Продолжать, что ли?

– Нет, – с усилием выдавил он. – Не надо. Я скажу.

Его тут же усадили на диван. Двое уселись рядом, по обеим сторонам, чтобы успеть схватить его, если начнет дергаться. Третий, тот, который его только что бил, деловито открыл большую сумку, вытащил оттуда сначала небольшой диктофон, потом видеокамеру. Диктофон поставил на столик рядом с диваном, а камеру водрузил на плечо.

– Начинай. Сначала представься, назови свое имя и фамилию, год рождения и адрес. Потом будешь отвечать на вопросы.

– Мамонтов Никита… – пробормотал он невнятно.

– Четче! Громко и внятно. Еще раз.

Никита собрался с силами. Он не понимал, чего от него хотели эти люди. То есть он понимал, конечно, они с самого начала заявили, чего хотят, но он не представлял себе, зачем им это нужно. Если бы они были из милиции… Но нет, не похоже. С милицией он уже имел дело.

– Мамонтов Никита, семьдесят первого года рождения, живу в Москве по адресу…

– Вот, уже лучше, – шепотом похвалил его тот, что сидел слева.

– Ты привлекался по делу об убийстве на Павелецком вокзале?

– Да.

– В каком году это было?

– В прошлом.

– Конкретнее, – потребовал тот, что стоял перед ним с камерой.

– В девяносто пятом.

– Значит, уже в позапрошлом, – уточнил тот, что сидел справа. Он тоже говорил шепотом.

– А, ну да, в позапрошлом, – послушно согласился Никита.

– Почему же тебя не посадили?

– Доказательств не было.

– Расскажи, как было дело. Подробно.

– Мы должны были встретить поезд…

– Кто это – мы? Я же сказал: подробно.

Никита рассказывал о совершенном полтора года назад убийстве, проклиная все на свете, но в первую очередь – себя, свою слабость. Он боялся боли, он никогда не участвовал в драках, и при помощи силы из него можно было веревки вить. Тогда, в девяносто пятом, его много раз допрашивали, но допросы он вынес легко. Он был неглупым парнем, обладал хорошей памятью и смекалкой, поэтому в показаниях не путался, твердо стоял на своем, быстро поняв, что прямых доказательств у следствия нет и менты только ждут от него ошибки, уцепившись за которую его будут раскручивать. Он такой возможности им не дал, и его отпустили с миром, а то убийство так и осталось нераскрытым. От корешей он наслушался всяких страстей про то, как в милиции бьют, и понимал, что, если его ударят хотя бы два раза, он расколется. Но его почему-то не били. И это его спасло.

А вот сегодня явились эти трое, заломили руки и стали избивать. Ему было очень больно и очень страшно. И он рассказал им все.

* * *

Настя очень боялась, что прощальный вечер у Гордеева получится грустным, но ее опасения, к счастью, не оправдались. Тон задал сам Виктор Алексеевич, который много шутил, в основном на тему: кот из дому – мыши в пляс.

– Знаю, знаю, – приговаривал он, – рады до смерти, что я наконец от вас уйду и перестану приставать со своими завышенными требованиями. Вот уж вам свобода будет с новым-то начальником.

Новый начальник тоже был здесь, шутки Гордеева охотно поддерживал и вообще показал себя обладателем живого и тонкого юмора. Рюмки не боялся, пил наравне со всеми, но видимых признаков опьянения не обнаруживал.

Поскольку, кроме жены Гордеева, Надежды Андреевны, Настя была в этой компании единственной женщиной, она рьяно взялась помогать хозяйке на кухне. В один из таких моментов, взявшись вымыть тарелки перед подачей горячего, Настя осталась на кухне одна. Перемыв посуду, она собралась было уже выйти в комнату, но неожиданно передумала. Навалилась тоска, в горле встал противный ком, к глазам подступили слезы, и она присела за кухонный стол, налила себе стакан воды из-под крана и закурила. Да и от шума захотелось отдохнуть.

– Вы опять прячетесь? – раздался у нее за спиной голос Мельника.

Она обернулась и сделала приветливое лицо. Барин стоял рядом с ней, держа в руках рюмку и бокал.

– Давайте выпьем, Анастасия Павловна, – сказал он, протягивая ей бокал. – Это мартини. Меня предупредили, что ничего другого вы не пьете.

Пить ей не хотелось, тем более с Барином. Но и отказываться неприлично. Настя взяла бокал и вопросительно посмотрела на начальника.

– За что будем пить?

– За нас с вами.

– То есть?

– За нас с вами, – повторил Мельник с улыбкой. – За то, чтобы у меня, вашего нового начальника, и у вас, лучшего аналитика Петровки, получилось плодотворное сотрудничество. Я знаю, что вы пользуетесь заслуженным авторитетом среди коллег, и от вашего отношения ко мне зависит и отношение ко мне всех остальных. Поэтому наши с вами деловые отношения должны стать добрыми и строиться под знаком взаимопонимания. За это я и прошу вас выпить вместе со мной.

Ну что ж, подумала Настя, по крайней мере откровенно. Он, со свойственным ему мужским шовинизмом, считает женщину в любом деле самым слабым звеном, поэтому и видит ее в качестве самой легкой добычи. Переманив в свой стан сначала ее, потом взявшись за других сотрудников, мягких и не строптивых по характеру, он постепенно переведет количество в качество, заручившись поддержкой большинства, после чего и с меньшинством справится.

Она слегка приподняла бокал и выпила мартини, не чокаясь с начальником. Надо было бы улыбнуться, но настроения нет… Барин осушил рюмку одним глотком.

– Что ж вы пьете не чокаясь, как за упокой души? – пошутил он.

– Извините, я далека от этих правил, – сдержанно ответила Настя.

Мельник поставил рюмку возле раковины и открыл духовку. Слабый запах запеченного мяса сразу стал сильным, разлившись по всей кухне.

– По-моему, готово, – сказал он. – Позвать Надежду Андреевну, или сами справимся?

– Я все сделаю.

– Я вам помогу, – с готовностью откликнулся Барин, снимая с крючка рукавички из толстого сукна. – Женщина с такими руками не должна таскать горячие тяжелые противни. Я вам, кстати, еще с утра хотел сказать, да все случая подходящего не было. У вас удивительно красивые руки, Анастасия Павловна.

Настя с удивлением посмотрела на начальника, потом перевела глаза на свои руки.

– Вы что, ухаживаете за мной? – спросила она.

– Почему вас это удивляет? Разве другие мужчины за вами не ухаживают?

Настя с неудовольствием подумала, что Барин прибегает к старым дешевым приемам, а у нее нет практики, она к таким ситуациям не очень-то привычна. За ней действительно редко ухаживали, да что там редко, почти никогда. Конечно, мужчины оказывали ей знаки внимания, но это, как правило, бывало связано с работой, с теми делами, которыми она занималась. Однажды ей подарили огромную охапку роз, но цветы прислал представитель мафии, чтобы уговорить ее помочь в раскрытии тяжкого преступления. В другой раз ей прислали прямо домой букет гладиолусов в большой хрустальной вазе, но это тоже была мафия, только уже другая, которая, наоборот, хотела заставить ее отказаться от расследования. Несколько раз ее приглашали в рестораны, иногда она принимала приглашения, иногда отказывалась, но опять-таки это было связано с необходимостью встретиться или поговорить с нужными по работе людьми. И комплименты Настя чаще всего слышала не от искренних поклонников (каковых у нее, в сущности, и не было никогда), а от людей заинтересованных, желающих расположить ее к себе.

– Нет, – сказала она спокойно, но все же не сумев скрыть раздражения, – мужчины за мной не ухаживают. Вероятно, им известно, что у меня есть муж, конкурировать с которым им не под силу, поэтому и не пытаются.

– Вот как?

Барин пододвинул себе табурет и уселся рядом с Настей, совсем близко. Так близко, что коленом касался ее бедра.

– И чем же так опасен ваш супруг? Он чемпион мира по кикбоксингу?

– Владимир Борисович, я не намерена обсуждать с вами своего мужа. Если вам интересна формальная сторона вопроса, возьмите в отделе кадров мое личное дело, там все написано.

– А если меня интересует неформальная сторона?

– Неформальную сторону я обсуждаю только с самыми близкими людьми. И пожалуйста, господин начальник, не надо смотреть на меня так многозначительно. Я уже давно вышла из того возраста, когда такие взгляды могут произвести впечатление.

Мельник расхохотался. Смеялся он от души, весело, заразительно.

– Вы очаровательны, Анастасия Павловна! Почему вам всюду мерещится подвох? Неужели вас кто-то так сильно испугал в этой жизни, что вы готовы в самых невинных вещах видеть гадость и попытку вам навредить? Будьте проще. И сами увидите, что вам станет легче жить. Вы даже не замечаете, что своей хронической подозрительностью обижаете людей, которые не хотят вам ничего дурного.

Он положил ладонь поверх Настиной руки, лежащей на столе. От такой фамильярности она оторопела. Ладонь у Мельника была теплой, но Насте, у которой из-за плохих сосудов руки почти всегда были холодными, она показалась горячей грелкой.

– Между прочим, вы собирались заняться мясом, – напомнила Настя, резко вставая и отходя чуть в сторону.

Мельник тоже поднялся и снова взялся за суконные рукавички. Вытащив из духовки противень, он ловко переложил большой кусок запеченного мяса на разделочную доску и принялся отрезать одинаковые по размеру и толщине ломти и раскладывать их на стоящем здесь же блюде. Он стоял спиной к Насте, и она собралась было уже незаметно выйти из кухни, когда ее остановил голос Барина:

– Анастасия Павловна, я ждал вас сегодня в шесть часов с докладом, но вы не соизволили прийти, хотя были на месте. Должен ли я расценивать это как акт демонстрации, или вы просто забыли?

– Я заходила к вам ровно в шесть, но вас не было на месте.

– Я был у генерала и вернулся в десять минут седьмого.

– Но я же не могла знать, что вы с минуты на минуту вернетесь. Дверь в ваш кабинет была заперта, и я с чистой совестью ушла к себе, подумав, что, если я вам нужна, вы меня сами вызовете.

– Скажите, в вашем отделе принято считать такое оправдание достаточным?

– В нашем отделе никому никогда не приходилось оправдываться перед начальником по такому поводу, – сухо ответила Настя. – Виктор Алексеевич хорошо понимал, что сыщик не может спланировать свой день с утра таким образом, чтобы ровно в шесть явиться с докладом. Работа такая специфическая. Чтобы явиться ровно в шесть, он должен в три часа вообще закончить работать по раскрытию преступления, сидеть в кабинете и писать бумажки. Потому что если он в половине пятого найдет свидетеля, за которым полмесяца гонялся, и сумеет его разговорить, то в четверть шестого ему придется сказать: извините, гражданин, душевная у нас с вами беседа получается, но я вынужден отложить ее до завтра, потому что у меня начальник самодур.

Мельник повернулся к ней, держа в руке нож. На лице его было написано любопытство, как у энтомолога, разглядывающего невиданное доселе насекомое.

– Вы что, совсем не боитесь начальников?

– Нет. Совсем не боюсь. Я больше десяти лет проработала с Гордеевым и привыкла к мысли, что хороший начальник – тот, которого уважаешь, а не тот, которого боишься. И потом, я не боюсь, что меня выгонят.

– Совсем не боитесь? – вздернул брови Мельник. – Уверены в своей незаменимости?

– Не в этом дело. Пока я работала у Гордеева, мысль об уходе вызывала у меня ужас. И я действительно боялась сделать что-нибудь не так, нарушить какую-нибудь инструкцию и оказаться уволенной. А теперь мне все равно. Поймите меня правильно, Владимир Борисович. Я не хочу вас обидеть, но мне безразлично, у какого начальника работать, если этот начальник не Гордеев. Поэтому я и вас не боюсь. Не сработаемся – уйду.

– К Заточному? Или в ваших запасниках есть еще какие-нибудь генералы?

Вот это уже был удар ниже пояса. Сидел тут, понимаешь ли, глазки строил, коленками прижимался, про мужа расспрашивал, делал вид, что ничего о Насте не знает, а сам, оказывается, неплохо подготовился, справочки навел и даже сплетен подсобрал с миру по нитке.

Настя попыталась собраться с мыслями, чтобы ответить правильно и при этом не сказать глупую дерзость, но в этот момент из комнаты прибежала жена Гордеева Надежда Андреевна.

– Господи, я с Мишенькой заболталась, совсем про мясо забыла!

– Ничего, Надежда Андреевна, – весело отозвался Мельник, – мы с Анастасией Павловной его старательно караулили и момент не упустили.

Он отошел от рабочего стола и сделал картинный жест рукой в сторону большого прямоугольного блюда, на котором были аккуратно выложены ровные одинаковые куски мяса.

– Все, дорогая хозяйка, можно подавать.

Надежда Андреевна подхватила блюдо и понесла его в комнату. Настя юркнула за ней следом, радуясь, что удалось естественным путем свернуть разговор, который вдруг принял такой неприятный оборот. Последним в комнату вернулся Барин и сразу включился в разговор с Гордеевым. До конца вечера он больше не заговаривал с Настей и даже не смотрел на нее. И она не знала, радоваться ей этому обстоятельству или насторожиться.

Глава 2

Никита лежал на диване, отвернувшись к стене и подтянув колени к груди. Его мучители давно уже ушли, беззлобно ткнув Никиту на прощание пару раз кулаками. Все тело болело, было трудно дышать, прикушенный язык все еще кровоточил, и от этого во рту был неприятный металлический привкус.

Записали его признание на диктофон и на видео – и ушли. Кто они? Зачем приходили? Зачем им его признание?

Первая мысль была, конечно, о том, что они все-таки из ментовки. Но, поразмышляв немного, Никита пришел к выводу, что это не так. Если менты в принципе могут вот так вломиться в квартиру и выколотить из тебя признание, то почему они сделали это сейчас, а не полтора года назад? Сейчас-то все это уже потеряло актуальность. Про того мужика, которого он замочил на Павелецком, уже и забыли все давным-давно. Сегодня даже про убийства всяких там звезд и крупных политиков дольше двух месяцев не помнят. А уж если это «шестерка» из мафиозной группировки, так кому он на хрен нужен через полтора-то года?

Поэтому вторая мысль, пришедшая в голову Никите Мамонтову, показалась ему куда более правильной. Нужен этот убитый только своим дружкам. Не понравилось дружкам, что в столице нашей Родины ихнего кореша порешили – и с комсомольским приветом. Им самим, конечно, милицейские разборки ни к чему, поэтому тот факт, что дело «повисло», им только на руку, но, однако же, милицейские дела – это одна песня, а дела личные, внутримафиозные, – совсем, можно сказать, другой романс. А подайте сюда того наглеца, который посмел нашего любимого кореша тронуть!

При такой постановке вопроса срок в полтора года не казался чем-то невероятным. У криминальных структур своя логика, не такая, как у милиции. Это менты всегда хотят скорей да быстрей, у них начальства выше крыши, а сбоку еще прокуроры погоняют. А «деловые» – они по-другому взаимные расчеты ведут. В тот момент, когда его, Никиту Мамонтова, на Павелецкий вокзал послали, промеж двумя группировками один счет был, на очко больше в пользу приезжих, и замоченный чужак этот счет сравнял. А теперь, спустя полтора года, перевес мог вполне оказаться в пользу московских, и их «конкуренты» могут сделать из Никиты разменную карту.

Он вспомнил того опера с Петровки, который им тогда занимался. Всю душу прямо вынул своими разговорами, по три часа каждый день мурыжил Никиту, все расколоть пытался. Как же звали его? Ну, впрочем, неважно. Так вот этот опер говорил Никите: «Я знаю, что убийство совершил ты. Знаю – и все. А ты вот о чем подумай. Если я найду доказательства твоей вины, ты получишь срок. Солидный, но все равно это только срок. Понимаешь? Если ты успеешь обернуться раньше меня и напишешь явку с повинной, срок будет меньше. Если начнешь активно помогать следствию и дашь информацию о своих хозяевах, срок будет еще меньше. А вот если я не найду доказательств против тебя, ты останешься на свободе. И долго ты на этой свободе не проживешь».

Никита тогда ему не поверил. Его хозяева казались ему сильными, могущественными и вечными. Они его в обиду не дадут. Тем более он показал себя таким молодцом, от ментов вывернулся. Однако прошло полтора года, и все изменилось. Группировка, к которой он принадлежал, оказалась не такой уж могущественной и жизнеспособной. Внутренние распри ее ослабляли, да и милиция не дремала, кое-кого сумела зацепить и из общей кучки выдернуть. Месяца три назад жалкие остатки группы влились в другую структуру, более крупную и сильную, которая подмяла под себя хозяев Никиты Мамонтова. Но самому Никите в этой новой структуре места не нашлось. То есть не то чтобы его выставили без выходного пособия, но ясно дали понять, что не расстроятся, если он отвалит на все четыре стороны. Он не боевик, не снайпер, не качок и не драчун, не мастер вождения и вообще никакими выдающимися талантами не обладает. Его прежние хозяева, мелочь пузатая, были каждой паре рук рады, особенно если эти руки принадлежат человеку трусоватому, которому легко приказывать. А у новых хозяев порядки другие. Там на каждое место чуть не конкурсный отбор, и такие, как Никита, им не нужны. Его, конечно, примут, ежели он захочет остаться, потому как на нем «мокрое» висит и свое право на принадлежность к структуре он этим как бы заслужил. Но на большее пусть не рассчитывает. Роль жалкого «приживалы» – вот тот максимум, который ему могут предложить.

Никита изобразил достойный отказ, сказал, что никаких обид и претензий у него нет, и с облегчением завершил свои отношения с криминальным миром. Он с детства был слабым и трусливым парнем, но к двадцати пяти годам хотя бы поумнел. Ему было девятнадцать, когда он дал втянуть себя в криминальные отношения, потому что не посмел отказаться. В двадцать четыре он совершил убийство, и тоже потому, что струсил и не посмел сказать «нет». Боялся, что будут бить. Но с того самого момента только и думал о том, как бы ему половчее соскочить. Все, хватит дурака валять. Надо браться за ум, получать профессию и спать по возможности спокойно. Однако «соскочить» с криминального, да еще и «мокрого» крючка оказалось не так-то просто. Малейший шаг в сторону расценивался как симптом «ссучивания» то в пользу милиции, то в пользу конкурентов. Неглупому, но слабому Никите так бы и сидеть веки вечные на мафиозной печке, если бы печка эта, к его счастью, не дала трещину и не начала разваливаться. Явное пренебрежение к себе со стороны новых хозяев Никита расценил как ниспосланную судьбой удачу, которая позволит ему наконец вести нормальный образ жизни, не вызывая ни гнева, ни подозрений, ни угроз. Во всяком случае, так он полагал. Но не тут-то было…

Выходит, прав бы тот опер. Недолго ему радоваться свободе. Как же его все-таки звали? Никита вспомнил, что оперативник тогда дал ему свои телефоны, и домашний, и служебный, и сказал:

– Как надумаешь дать показания, сразу мне звони. Не стесняйся, звони в любое время, даже ночью.

Бумажку с телефонами Никита нашел быстро. Он вообще любил во всем порядок и никогда ничего не терял. Вот, Коротков Юрий Викторович. И телефоны. А что, если позвонить? Теперь уже без разницы, можно и ему признаться в убийстве, все равно эти трое его признание записали. Но Коротков хотя бы посоветует, что делать.

Никита еще немного подумал, потом решительно снял телефонную трубку и набрал домашний номер Короткова. Было уже десять вечера, и он решил, что звонить на службу бессмысленно.

Ему ответил недовольный женский голос.

– Его нет. Что-нибудь передать?

– Я перезвоню попозже. Ничего, если через час?

– Звоните, – сухо сказала женщина и бросила трубку.

Но и через час Короткова еще не было дома. Никита решил сегодня больше не звонить, неприлично, всю семью перебудит. Лучше завтра с утра. Еще вопрос, помнит ли его этот Коротков. У него небось таких, как Никита, каждый день по дюжине.

* * *

Не успела Настя Каменская, придя утром на работу, снять куртку и повесить ее в шкаф, как к ней заявился Коротков.

– Аська, освежи мне память. Девяносто пятый год, убийство приезжего порученца на Павелецком вокзале. Там был фигурант Мамонтов Никита.

– Было такое, – кивнула Настя. – Тебе какая степень подробностей нужна? Все детали у меня в бумажках записаны, но их искать долго.

– Долго не надо, говори, что помнишь.

– А в чем дело-то?

– Мне этот Мамонтов только что позвонил и попросил о встрече. Я ему назначил на половину двенадцатого возле метро «Чертановская».

Настя в нескольких словах изложила Короткову все, что помнила по делу об убийстве на Павелецком вокзале. У нее была отличная память, чем и пользовались частенько ее коллеги.

– Значит, он был из группы Усоева, – задумчиво сказал Юра. – А группа Усоева, насколько я знаю, приказала долго жить. То, что от нее осталось, плавно влилось в группировку господина Ляшенко по кличке Лях. Что ж, по-видимому, мальчика Никиту что-то сильно не устраивает в нынешнем положении вещей. Это любопытно.

Все утро Настя провела за анализом сведений, имеющих или могущих иметь отношение к маньяку-душителю. Уже стали поступать один за другим акты судебно-медицинских экспертиз семи трупов, и из сопоставления заключений судебных медиков можно было тоже извлечь кое-какую информацию. Вот, например, по первому из обнаруженных трупов было отмечено, что на шее потерпевшего имеются следы ногтей, тогда как у всех последующих жертв при такой же силе сдавливания шеи следы ногтей отсутствуют. Из этого можно было сделать вывод, что убийца в период между первым и вторым преступлением остриг ногти. Замечательная деталь! Если бы по ней еще маньяка можно было найти…

Была, однако, и другая деталь. Судя по расположению кровоподтеков на шеях потерпевших, душитель был очень высокого роста. Задушенные имели рост от ста шестидесяти двух до ста восьмидесяти сантиметров, и во всех случаях локализация следов пальцев относительно края и углов нижней челюсти была такова, что позволяла утверждать: нападающий был выше жертвы. К сожалению, по локализации и направлению борозды от петли ничего интересного о преступнике сказать не удалось. Придушив жертву сильным нажатием на сонную артерию, он укладывал человека на пол, снимал с него шарф или платок и натягивал петлю, как было указано в заключении судебных медиков, «движением сзади наперед и сверху вниз, что подтверждается наличием косо нисходящей борозды в нижней части шеи». Эксперты полагали, что рост преступника должен быть не меньше ста восьмидесяти восьми сантиметров, а скорее всего – приближаться к двум метрам. Уже что-то. Можно попробовать поискать среди баскетболистов.

И еще одно. Самое, может быть, важное. Человек в двенадцатом часу ночи возвращается домой, входит в пустой подъезд. И тут на него нападают. Это только в сказках бывает легко и гладко. Что значит «тут на него нападают»? Душитель шел следом за жертвой по пустой улице, зашел вместе с ней в подъезд… Неужели люди могут быть так беспечны? А ведь эксперты утверждают, что ни один потерпевший не находился в сильной степени опьянения, когда все люди – братья, а любое море кажется по колено. Душитель шел навстречу жертве? Тогда тем более человек должен был испугаться или хотя бы насторожиться. И не дать схватить себя за шею так просто. Должны быть следы борьбы. А их практически нет. То есть потерпевший абсолютно не ожидал нападения, мускулы инстинктивно не напрягал и мгновенно терялся, как только пальцы душителя прикасались к сонной артерии. Этому может быть три объяснения. Первое: потерпевший знал убийцу и не боялся его. Проведенные проверки эту версию пока не подтвердили. Во всяком случае, общих знакомых у всех семерых потерпевших на сегодняшний день не выявлено. Второе: убийца появлялся внезапно, он не шел ни следом за жертвой, ни навстречу ей, он выныривал из темноты, где стоял, терпеливо поджидая запоздалого жильца. Теоретически это было возможно, но практически… Все подъезды, где были найдены трупы жильцов, хорошо освещены и не имеют «закутков», в которых можно долго прятаться и из которых можно внезапно вынырнуть.

Остается третье объяснение: потерпевший видел своего убийцу, но не испугался его и не ожидал нападения, хотя и знаком с ним не был. Кого можно не испугаться в двенадцатом часу ночи в пустом подъезде? Ребенка. Или женщины. Очень высокой женщины…

Из раздумий Настю вывел телефонный звонок. Она сняла трубку и услышала голос Короткова.

– Ася, глянь, пожалуйста, в свои бумажки, мне нужен адрес этого придурка Мамонтова. Я уже час его жду, окоченел совсем.

– Неужели не пришел?

– Не пришел, гаденыш. Найду – ноги повыдергиваю.

Настя быстро открыла сейф и вытащила папку с материалами за 1995 год, мысленно похвалив себя за предусмотрительность. Конечно, ей удобнее было бы хранить все материалы за год в одном месте, но она из необъяснимого чувства самосохранения все-таки делила их на две папки: в одну складывала итоговые справки, обезличенные, пестрящие цифрами и логическими построениями, но не имеющие ни одной фамилии, а в другой папке держала все текущие и черновые материалы с фамилиями, кличками, адресами, телефонами и прочими необходимыми сведениями. Каждую неделю все эти данные заносились в Настин домашний компьютер и там уже распределялись по директориям и файлам, формируя самые разнообразные сводки и таблицы, но здесь, в кабинете на Петровке, 38, информация хранилась в папках, причем далеко не всегда в идеальном порядке. Настя, правда, ориентировалась в этих бумажках легко, но посторонний человек никогда не нашел бы здесь нужный материал. Если бы все материалы были в одной папке, а папку эту унес два дня назад лично Барин «для ознакомления», то не видать бы Юрке Короткову нужного адреса как своих ушей. Пришлось бы через адресное бюро запрашивать, а в Москве Мамонтовых этих…

Она продиктовала Короткову адрес и на всякий случай телефон Никиты Мамонтова, проходившего в девяносто пятом году по делу об убийстве на Павелецком вокзале. Жил Никита очень далеко от «Чертановской», на другом конце города, в Отрадном.

– Ты прямо сейчас к нему поедешь? – спросила она.

– Как же, разлетелся, – зло фыркнул Коротков. – Я и так целый час впустую потратил. Я ему специально на «Чертановской» назначил встречу, у меня в этом районе два дела, которые надо сделать. Одно, кстати, по твоему душегубу. Вот закончу здесь все, что запланировал, потом, может быть, к Никите загляну, если ноги еще носить будут. Все, подруга, побежал.

* * *

Это была классическая ловушка, которую расставляли сотни раз и в которую попадались сотни людей. Более того, она была описана в десятках детективных романов и показана в десятках кинофильмов. Но в нее все равно продолжали попадаться.

Майор Коротков был опытным оперативником. Поэтому сначала он долго звонил в дверь квартиры Никиты, потом осторожно толкнул ее. Убедившись, что дверь открыта, он не стал заходить внутрь, притворил дверь и позвонил в соседнюю квартиру. Ему открыла молодая женщина с годовалым карапузом на руках. Юра показал ей раскрытое удостоверение.

– У вашего соседа дверь не заперта, – сказал он, – а на звонки он не отвечает. Вы позволите мне позвонить в милицию?

– Так вы же сами милиция, – рассмеялась молодая мама.

– Один милиционер – не милиционер, – доверительно понизив голос, сообщил Коротков.

– Как это?

– А вот так. Нам тоже свидетели нужны, как и всем остальным. А то я сейчас зайду в квартиру к Никите, а окажется, что там воры побывали. И я никогда в жизни не докажу, что сам тоже ничего не прихватил, воспользовавшись случаем.

– Так давайте я с вами зайду, – с готовностью предложила соседка Никиты. – И если надо будет, смогу подтвердить, что вы ничего не брали. Хотите?

Коротков не хотел. Совсем ни к чему втягивать эту милую молодую мамочку в дело об убийстве. А то, что дело это именно об убийстве, а не о квартирной краже, он уже не сомневался. Юрий Коротков был опытным сыщиком.

* * *

Валентин Баглюк всегда тяжело переносил похмелье. Вообще-то пил он нечасто, только когда оказывался в хорошей теплой компании, но тут уж имел обыкновение набираться под завязку, то есть до провалов памяти и полной потери ориентации. И каждый раз следом за этим прекрасным вечером наступало утро. Ужасное. Омерзительное. Такое тяжелое, что казалось Вале Баглюку последним утром в его такой недолгой жизни.

Работал Баглюк в популярной московской газете, известной своим пристрастием к скандальным разоблачениям и «жареным» фактам. Проснувшись сегодня поутру, он подумал, что больше никогда уже не напишет в свою газету ни одного материала. По той простой причине, что сегодняшнее утро будет последним в его жизни. Ну черт возьми, ну зачем он вчера так набрался? Вот ведь каждый раз одно и то же: знает, каково будет на следующий день, но все равно пьет, причем чем больше пьет, тем туманнее делается перспектива утренних похмельных страданий. Утро – оно когда еще будет, а веселье и душевный подъем – вот они, прямо сейчас.

Одним словом, плохо было Валентину. Мучился он. И даже почти плакал от дурноты и собственного бессилия. Потому что одно он знал точно: опохмеляться нельзя. Если начнешь по утрам опохмеляться, значит, ты уже законченный алкоголик. И хотя по рассказам друзей Баглюк знал, что опохмелочные сто граммов мгновенно приведут его в человеческое состояние, он мужественно терпел и перемогался.

С трудом донеся тело до ванны, Валентин втащил себя под душ и сделал воду похолоднее. Минут через десять стало чуть-чуть легче. Когда-то, еще при советской власти, в аптеках продавались замечательные таблетки аэрон. Теперь их уже давно не выпускали, но Баглюк еще в те давние времена ухитрился закупить аэрон впрок, благо при правильном хранении срок годности у таблеток был аж до девяносто восьмого года. Таблетка аэрона в сочетании с таблеткой новоцефальгина давала неплохой эффект при похмельных головных болях и тошноте.