В висках застучало, лоб, а потом и затылок начнут через несколько минут наливаться раскаленным чугуном. Видно, мне и в самом деле нельзя нервничать, чуть испугался, слегка психанул – и вот, пожалуйста. Борькино объяснение событий мне не нравилось, но сам-то я вообще ничего толкового придумать не мог. Правильно говорят, что любая фантазия основывается на жизненном опыте. Борис посидел несколько месяцев с уголовниками – и результат налицо. Мне бы никогда в жизни такого не придумать. А кстати…

– А кстати, как я мог узнать что-то плохое о Гарике? – спросил я тоном экзаменатора. – Откуда бы мне это узнать?

– У тебя есть знакомые в милиции. Ты мог попросить их навести справки о типе, который крутится вокруг твоей дочери.

– А с чего бы это мне наводить о нем справки в милиции? Я ни о ком никогда справок не наводил, нет у меня такой привычки, – тут же отпарировал я.

– Ты мог его в чем-то заподозрить. Ты же сам говорил, что встречался с ним, слушал его музыку. Тебе могло что-то не понравиться. Или ты что-то заметил нехорошее. Или вообще совершенно случайно узнал, такое бывает сплошь и рядом. Слушай, Дюхон, кончай проверять меня на вшивость. Принимай решение: или ты хочешь знать правду, тогда я постараюсь тебе помочь, или не хочешь, тогда ложись под одеяло и майся своими туманными подозрениями в одиночку.

Я помолчал, прислушиваясь к собственной голове. Не к мыслям, а именно к голове как сосуду, содержащему то засыпающую, то активно живущую боль. Боль просыпалась, но медленно, словно колебалась, то ли открывать глаза и вставать, то ли поспать до следующего раза, когда еще что-нибудь с размаху саданет по нервам.

– Ты что, в самом деле готов мне помочь?

– Ну а почему нет? Да ты в моей помощи и не нуждаешься особо, свяжись сам со своими милицейскими знакомыми, попроси их узнать.

– Не могу, – признался я. – Я же не помню ничего. А вдруг за эти два года я с кем-то из них испортил отношения? Я этого не помню. И как я буду выглядеть, если позвоню этому человеку и на голубом глазу стану просить о помощи? Идиотская же ситуация, согласись.

– Дюха, ну не валяй ты дурака! – Борис даже, кажется, рассердился. – Ну с кем ты вообще можешь испортить отношения? Ты же сладкий, как карамелька. Ни с кем не ссоришься, ни с кем не конфликтуешь, всех по шерстке гладишь.

– Не хочу выглядеть глупо, – упрямо проворчал я.

– Ах ты боже мой, какая кисейная барышня! – И в этот момент я понял, куда делась наша с Борькой дружба. Я вспомнил, как в какой-то момент, лет в девятнадцать или в двадцать, вдруг осознал, что минут через двадцать-тридцать после начала разговора с ним меня начинало одолевать желание завизжать и швырнуть в Викулова чем-нибудь тяжелым. Это повторялось из раза в раз, порой я срывался, повышал голос, грубил, мы ссорились, потом, конечно же, мирились, но при следующей нашей встрече длительностью более получаса все повторялось снова. Тогда у меня не хватало ума и жизненного опыта, чтобы это объяснить, я принимал свою раздражительность по отношению к другу как данность и, не пытаясь разобраться в собственных чувствах, стал избегать длительного и тесного общения с ним. Может быть, это называется психологической несовместимостью. Борька никогда не был деликатным и тактичным и резал в глаза все, что думал. Я научился избегать опасности, и наши получасовые встречи на кладбище проходили тепло и дружелюбно, поскольку разговоры не заходили дальше обмена самой общей информацией о родных и близких. Сегодня я нарушил правило, легкомысленно забыв о том, что нельзя обсуждать с Викуловым ни себя самого, ни свои проблемы. И разговор-то наш длится уже два часа, давно перевалив за запретный тридцатиминутный барьер.

Мне снова, как и двадцать лет назад, захотелось завизжать, омерзительно и истерично.

И самое ужасное, что Борька это понял. Окинув меня тяжелым и одновременно снисходительным взглядом, он медленно поднялся, с видимым усилием оторвав некогда поджарое, спортивное тело от мягких диванных подушек.

– Ладно, не злись, Дюхон. Что, в морду мне дать хочется? Это пройдет. После сотрясения мозга и не такое бывает. Я поеду, пожалуй, а ты подумай пока над тем, что я сказал. Захочешь, чтобы я тебе помог, – звони. Захочешь, чтобы я приехал, – опять же звони. Не стесняйся, мы с тобой теперь оба хромые, только я на ногу, а ты на голову.

Борькин визит оставил в моей душе странный отпечаток. Минут через десять после того, как за ним закрылась дверь, я отправился в ванную, разделся до трусов и принялся разглядывать себя в зеркале. За два года Викулов сильно сдал. А я? Два года назад вот этой складки на боку не было, и вот этой тоже, да и здесь было явно поменьше. Похоже, за съеденный амнезией период я нарастил не меньше пяти килограммов. Конечно, стройным и поджарым, как Борька, я никогда и не был, с детства отличался рыхлостью, хорошим аппетитом и отвращением к любым физическим усилиям. По настоянию матушки Лина периодически сажала меня на какие-то диеты и подсовывала разные пилюльки с целью оздоровления и очистки организма, и, наверное, только благодаря им я не раздался до неприличия. Вообще собственная внешность меня не беспокоила, ибо вниманием противоположного пола я никогда не был обделен. Считалось, что я обаятелен и талантлив, а женщинам этого вполне достаточно, чтобы влюбиться, будь ты одноруким, горбатым и кривым.

Но сегодня, после встречи с Борисом, я вдруг понял, что не хочу, чтобы на меня смотрели с жалостью и недоумением, так же, как я сегодня смотрел на него. Я не хочу, чтобы меня считали «хромым на голову». И не хочу, чтобы мое обрюзгшее тело терпели и прощали только потому, что над ним возвышается голова, доверху набитая обаянием и талантом. Никогда прежде подобные мысли меня не посещали.

Решено, завтра же я потребую, чтобы меня проконсультировал спортивный врач и назначил разрешенную дозу физических нагрузок. А сегодня пойду посмотрю на их хваленый тренажерный зал. Раз уж я все равно здесь отсиживаюсь, то надо этим воспользоваться.

И еще: хватит изображать затворника. До сегодняшнего дня завтрак, обед, полдник и ужин мне приносили в палату. С завтрашнего дня начну питаться в общей столовой, иначе мне грозит полная утрата навыка общения с незнакомыми людьми.

ГЛАВА 4

«Если не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней. Если не можешь восстановить свое место в окружающем мире, создай его заново. Кого – его? Мир? Невозможно. Он таков, каков есть. Речь может идти только о создании своего места. О его формировании и укреплении».

Мысль казалась мне вполне конструктивной, и зародилась она в моей голове к концу первой недели интенсивных занятий по приведению в порядок собственного бренного тела. За эту неделю я еще раз перечитал обе книги – «Время дизайна» и «Треугольный метр» – и не открыл ничего для себя нового, кроме того, что написаны они очень недурственно и читаются с неослабевающим интересом. Заодно мне удалось набрести на одно, на мой взгляд, довольно толковое соображение: мне нужно было собирать материал для «Треугольного метра», а это означало, что я, как и всегда, как минимум на три-четыре месяца погружался в среду. Искал риэлторскую фирму, которая согласилась бы выделить мне уголок в своем офисе и терпеть мое присутствие и бесконечные дурацкие вопросы. Разумеется, и речи не было о том, что я там обзавелся друзьями, это не мой стиль. Но я же общался с этими людьми, причем ежедневно, и если какое-то событие существенно выбило меня из колеи, они должны были заметить перемену в моем настроении. Правда, радоваться этой идее мне пришлось недолго, от силы минут пять, ибо я быстро сообразил, что сидеть в фирме должен был весной прошлого года, летом и осенью я уже писал книгу, собираясь в январе сдать ее в издательство, а обещание, данное дочери, имело место именно осенью, то есть уже после того, как я перестал общаться с торговцами недвижимостью. Однако даже в разрушенной надежде всегда прорастает новое зерно: в январе я сдал книгу, а дальше что? Без дела сидел, что ли? Не похоже на меня. Наверняка я начал над чем-то работать, может быть, уже подыскал себе место предстоящего «погружения», и вот там-то и следует поискать сведения о моем поведении и душевном состоянии.

С другой стороны, я обещал матушке начать писать книгу о Верочке, а для этого мне никакого погружения не требовалось, о жизни сестры я и так все знал. Так начал я книгу или нет? Судя по словам мамы, пока что все дело ограничивалось только обещаниями, иначе она выложила бы передо мной наброски и предварительные наработки как козырную карту. Так что же я делал целых три месяца, закончив «Треугольный метр»? Баклуши бил? Маловероятно. Только Муся может мне ответить, но она по уши занята канадским «безумцем», и у меня не хватает наглости звонить ей и требовать внимания. Ведь такой разговор – не на две минуты, а она постоянно рядом с гостем, синхронит для него. Ничего, подожду еще немного, «безумец» отвалит на свою историческую родину, и у Муси будет достаточно времени для неторопливого и долгого разговора со мной.

Однако с каждым днем стремление восстановить память и, следовательно, окружающий меня мир становилось все слабее, уступая место замечательной идее выстроить свое место в этом мире заново. Почему я должен беспокоиться о том, не испортил ли я отношения с тем или иным человеком? Не стану я тревожиться об этом, куда проще забыть о нем и перестать с ним общаться. Сделать вид, что такого человека в моей жизни вообще не было. Или, наоборот, выбросить из головы подозрения по поводу того, что я кого-то обидел, и вести себя как ни в чем не бывало. Ведь ежели я сам не помню своего свинского поступка, то какой резон на меня обижаться?

Логики в таком подходе было маловато, и я это отчетливо сознавал, однако на уровне эмоций испытывал сильный соблазн поддаться. Интересно, как отреагирует матушка, если я ей заявлю: «Я не помню своего обещания написать книгу о сестре, и поэтому не буду ее писать. Я не могу выполнять обещания, которых не помню и за которые не отвечаю. В моем нынешнем состоянии слова «не помню» синонимичны словам «этого не было». Наверное, в ответ я услышу, что Верочка никогда так себя не повела бы и почему господь забирает к себе самых достойных, а всякая безответственная мразь продолжает коптить небо. Под безответственной мразью в данном контексте подразумевался бы, естественно, я. Апофеозом могла бы стать фраза, которую мне приходилось уже слышать: «И почему умерла она, а не ты?! Уж Верочка нашла бы способ увековечить твою память и успокоить мать». Конечно, мама была не в лучшем душевном состоянии, когда произносила такое, но мне-то от этого не легче, ведь я это слышал и помнил, эти слова оседали на дно души и постоянно зудели и пульсировали, как гноящаяся ранка. Вообще-то моя Ольга Андреевна человек деликатный, но не от природы, а от ума, от понимания, как надо себя вести в приличном обществе. Однако, выведенная из состояния душевного равновесия, она нередко позволяла себе такое, что, не будь я ее сыном, – хлопнул бы дверью и навсегда прекратил бы всякие контакты с ней.

И тем не менее, чем больше времени проходило с того момента, когда я столь неосмотрительно вышел поздним вечером в больничный парк, тем менее реальным казался мне звук выстрела. Выстрел – то единственное, что на уровне здравого смысла не позволяло махнуть рукой на амнезию. Я должен все вспомнить или восстановить искусственным путем, чтобы понять, кому я мог насолить или помешать и кто пытается меня убить. Но если оставить неудачное покушение за рамками рассуждений, то ничто не мешает мне плюнуть на коварную память и на эти несчастные два года, которые на поверку оказались не таким уж катастрофически большим сроком, чтобы из-за них стоило так напрягаться и ломать копья. Ну не помню – и не помню, и хрен с ним со всем. Буду жить дальше. И, вполне вероятно, буду жить по-другому. Чем плохо? А переживания человека, в голове которого таинственные биохимические процессы растворили, как серной кислотой, почти два года жизни, – прекрасный материал для следующей книги. И погружение имеется в полном объеме, осталось только интригу соорудить.

В первые два дня занятий в фитнес-центре от меня буквально не отходили три врача сразу: спортивный, терапевт и Голая Собачка Эмма. Через каждые десять минут измеряли давление и проделывали еще какие-то манипуляции, чтобы выяснить, какую нагрузку можно мне разрешить. В конце концов все трое облегченно вздохнули, велели запомнить одно-единственное число – сто десять, и оставили меня в покое. Я должен был следить за показаниями на мониторе тренажеров и при частоте пульса свыше ста десяти немедленно снижать нагрузку или делать перерыв. Во всем остальном никаких ограничений не последовало, и я, перепробовав все, остановил свой выбор на велоэргометре, беговой дорожке, комплексной доске и бассейне. Наверное, я наделен излишним воображением, но занятия на тренажерах помогали мне еще и психологически, я постоянно представлял себе, как уезжаю на велосипеде, ухожу, убегаю, уплываю от того времени и места, где слышал выстрел. И сам выстрел словно таял в тумане, становился расплывчатым, терял очертания и превращался в сон, в бред, в плод воображения…

Я удивительно быстро набирал форму, если в первый день занятий мне удалось проработать на велоэргометре только пять минут при минимальной нагрузке, после чего сердце заколотилось с непозволительной частотой, то сегодня, на седьмой день, я легко справился с двадцатью минутами и вот уже двадцать пять минут шагал по беговой дорожке со скоростью шесть с половиной километров в час и подумывал о том, не увеличить ли мне угол наклона. Никогда не думал, что физические нагрузки могут приносить моральное удовлетворение, но мне казалось, что я крепну, наливаюсь силой и выносливостью прямо на глазах, и меня это ужасно радовало. Словно помешанный, я дважды в день вставал на весы и готов был прыгать как ребенок, увидев, что во мне стало на сто или двести граммов меньше. Однако же за неделю эти ежедневные смешные граммы сложились в целый килограмм, что, конечно же, не оставило меня равнодушным.

После тренажеров я отправлялся в бассейн и начинал неторопливо водить руками в голубой воде, изображая плавание брассом. В отличие от тренажерного зала, где я накачивался здоровьем в гордом одиночестве, в бассейне всегда было много народу, и за неделю я успел перезнакомиться практически со всеми любителями водных процедур. Публика разномастная, разновозрастная и разнопроблемная, объединенная лишь одним: тугим кошельком, своим или чужим, позволяющим здесь находиться. Из всех болезных пловцов я особо выделял только двоих, остальные слились для меня в кашеобразную массу.

Пожилого Павла Петровича я заприметил в первый же день. Вообще-то лечился он от какой-то болезни позвоночника, посему по совету врачей торчал в бассейне целыми днями. Но, на мой непрофессиональный взгляд, ему не помешал бы и психиатр, хотя тогда Павел Петрович утратил бы всю свою прелесть, состоявшую в том, что он пытался научить всех окружающих бережно относиться к словам. «Бережно» в его понимании означало «экономно», то есть произносить следовало только те слова, которые несут полезную информационную либо эмоциональную нагрузку. Причем старикан особо настаивал на соблюдении принципа полезности. По-моему, он уже достал своими нравоучениями всех, кто посещал бассейн. Я же от души развлекался общением с ним и даже специально провоцировал на очередную менторскую тираду. Павел Петрович являл собой яркий типаж, и просто грех было бы упустить возможность понаблюдать за ним, чтобы потом вставить в книгу.

Наше знакомство началось с моего опрометчивого возгласа, случайно совпавшего с брошенным на проходящего по бортику бассейна пожилого человека взглядом:

– Какая вода теплая!

Он тут же остановился и вперил в меня небольшие серые глазки, уютно устроившиеся между старческими складочками на лице.

– Молодой человек… не имею чести знать вашего имени…

– Андрей.

– Очень приятно. Павел Петрович, – представился он. – Вам кажется, что я в костюме от Сен-Лорана?

Вопрос показался мне более чем странным, и я даже не нашелся, как ответить, чтобы получилось в том же стиле. Просто я в тот момент стиля еще не понял.

– Да нет, – простодушно брякнул я, – по-моему, вы в плавках.

– И как вам кажется, мои плавки мокрые или сухие? – Только тут до меня дошло, что идет некая игра, и мне стало интересно и весело. Но я решил пока не выпендриваться, все-таки пожилой человек…

– По-моему, мокрые, – честно сказал я, – с них вода капает.

– Совершенно верно, – Павел Петрович назидательно поднял палец. – Из чего можно сделать вывод, что я уже плавал и имел возможность лично ощутить, какова температура воды в бассейне. Так зачем же вы мне это сообщаете? Для чего вы тратите слова на то, чтобы проинформировать меня о факте, который мне заведомо известен?

В первый момент я собрался было огрызнуться, дескать, с чего он взял, что я собирался ему что-то сообщать, да я просто сам с собой вслух говорил, и произнес-то я всего три слова, пусть и ненужных, на его взгляд, а он в ответ сколько слов потратил, дабы разъяснить мне мою тупость? Но чисто детский порыв удалось вовремя усмирить, и слава богу. Дядька показался мне забавным, и я решил продолжить игру.

– Согласен с вами, вы совершенно правы, – мне не совсем удалось справиться с эмоциями, и хоть я и старался подпустить в голос побольше раскаяния, все равно наружу выперло лукавство. А Павел Петрович, не будь дурак, это сей же момент заметил и не замедлил отреагировать:

– Не лгите, молодой человек. Если бы вы были согласны со мной, то постарались бы сделать выводы из только что преподнесенного вам урока и следить за своей речью, а вы снова допустили ошибку, потратили лишние слова. «Согласен с вами» – вполне достаточно, вторая часть фразы была совершенно излишней.

Он спустился по лесенке в воду, продолжая читать мне лекцию об экономном и бережном отношении к словам, и мы медленно поплыли рядышком. К концу первого сеанса плавания я уже знал, что Павел Петрович страдает болями в спине, находится в клинике уже два месяца, а лечение оплачивает его состоятельная дочь – бизнес-леди. С того дня проводимый в бассейне час превратился для меня в неиссякаемый источник развлечений. Павел Петрович вещал, а я слушал, наслаждался и запоминал, чтобы по возвращении в палату записать наиболее яркие его высказывания.

Вторым человеком, который оказался мне симпатичен среди больничной публики, стала молодая женщина по имени Елена. Ну, во-первых, она была очень красивой. Конечно, дожив почти до сорока шести лет, я стал понимать, что понятие красоты весьма и весьма относительно и кто-то готов заплатить миллион долларов за обладание Клаудией Шиффер, а кто-то пройдет мимо нее и даже не обернется, поэтому, когда я говорю о том, что какая-то женщина красива, я имею в виду, что лично для меня, в моих глазах она обладает несомненной внешней привлекательностью. Хотя вкус у меня, как утверждают очевидцы, весьма специфический, как человек с художественным вкусом, я способен оценить изящество форм хрупкой блондинки или огненную грацию гибкой брюнетки, но как мужика меня всегда привлекали представительницы того типа, который я сам для себя называл «славянско-деревенским»: рослые круто-бедрые женщины с небольшой грудью, стройными сильными ногами, мягкими лицами и волосами темно-русыми или каштановыми. И желательно с небольшим избыточным весом, дабы мне не чувствовать себя рядом с ними огромным и толстым. Кто-то из знакомых мужиков однажды пошутил, что во мне силен инстинкт самца-производителя, потому что широкие бедра у женщины – это залог легких родов без риска травмы у младенца, а маленькая грудь, как правило, дает больше молока, чем пышная. Не знаю, может, он и прав, я как-то не задумывался над тем, почему мне нравится именно этот женский тип. К нему, кстати, относятся обе мои жены, и первая, и вторая, а также основная масса тех, с кем я крутил романы.

Елена была тихой и какой-то забитой. В отличие от Павла Петровича, который воспринимал меня просто как некоего Андрея, попавшего в автомобильную аварию, она сразу узнала писателя Корина, и порой я ловил на себе ее взгляд, в котором явно просматривалось обожание и восхищение. Но в разговорах она ничего такого себе не позволяла, просто в первый же день попросила разрешения взять автограф и принесла на подпись все мои книги. Все до единой. Сказала, что я ее любимый писатель и она, ложась в больницу, взяла с собой любимые романы. Конечно, я был растроган до глубины души и постарался для каждого автографа найти теплые, недежурные слова.

Общаться с Еленой было легко, она словно бы каким-то невероятным чутьем угадывала темы, которые я обсуждал с удовольствием, и темы, которые были мне неприятны. Кроме того, она, в отличие от всех остальных, не раздражалась от бесконечных поучений Павла Петровича и, казалось, получала от разговоров с ним не меньшее наслаждение, чем я. Впервые она появилась в бассейне три дня назад, и к сегодняшнему дню мы втроем составили маленький коллектив, не только вместе плавая, но и гуляя в парке, и занимая один стол в столовой. Меня все время подмывало спросить, чем Елена больна, но что-то меня удерживало, а сама она молчала. Однако если исходить из того, что она лежала в том же отделении, что и я, то есть в неврологии, то кое-какие предположения можно было строить, особенно учитывая ее поведение. Какая-то она была робкая, напуганная, что ли. В бассейне, например, никогда первой не подходила ко мне, терпеливо ждала, когда я сам ее замечу и поздороваюсь. Не проявляла инициативы в плане прогулок, просто соглашалась на мои или Павла Петровича предложения. И даже когда общительный и разговорчивый, постоянно нуждающийся в слушателях Павел Петрович стал уговаривать меня занять вместе с ним и Еленой один стол в общей столовой, Елена хранила молчание, ничем не выдавая своих желаний, так что я до конца и не понял, хотела ли она, чтобы мы трижды в день встречались еще и за трапезой, не хотела ли или ей это было абсолютно безразлично.

Мысленно я называл их обоих «мой букет», ибо Павел Петрович напоминал мне высохший колючий чертополох, а Елена была похожа на мимозу, такая же нежная и боязливая, готовая увянуть от малейшего неосторожного прикосновения. Сегодня половина букетика уже мокла в воде, когда я появился в бассейне после занятий на тренажерах. Половина – потому что я заметил только Елену, жавшуюся в углу бассейна и тихонько перебиравшую ногами в воде. Бравого блюстителя чистоты речи нигде видно не было. Бросив полотенце и махровый халат на пластмассовое креслице, я скинул резиновые шлепанцы, нырнул в воду и подплыл к мимозе, одновременно думая о том, что же должно случиться в жизни молодой женщины, если при таком роскошном теле и привлекательном лице она производит впечатление хилого, жалкого, сломанного цветка.

– К Павлу Петровичу дочь с мужем приехали, он просил передать вам, что сегодня не составит нам компанию, – пояснила Елена в ответ на мой вопрос.

– Я надеюсь, это не означает, что мы с вами будем нарушать режим, – во мне тут же проснулся кобель. – Мы вместе обедаем, а в четыре часа идем гулять вдвоем.

Будь на ее месте не мимоза, а хотя бы василек, я бы не удержался от скабрезной шутки и между обедом и прогулкой вставил: «вместе проводим тихий час». Но с мимозами так шутить нельзя, того и гляди от ужаса все свои пушистые шарики посбрасывает. Мы мило болтали, Елена расспрашивала меня о европейских городах, куда я часто ездил, и об азиатских, в которых мне тоже довелось побывать. И даже смеялась, когда я рассказывал ей о Китае, об общественных туалетах без закрывающихся дверей и без унитазов, о непонятной европейцу манере являться без приглашения в гостиничный номер и о других вещах, удивлявших и забавлявших меня во время поездки по провинциям Куэньминь и Юньнань. Я был благодарен ей за то, что она ничего не рассказывала о себе, о своей личной и семейной жизни, потому что мне пришлось бы это слушать, а потом не нашлось бы приличного повода отвертеться от вопросов на аналогичные темы. Я совершенно не собирался обсуждать свою амнезию ни с Павлом Петровичем, ни с Еленой, ни с кем бы то ни было посторонним.

Закончив плавание, мы стали выползать на бортик. Я пропустил Елену вперед на лесенку и снизу смотрел на поднимающиеся из воды красиво очерченные плечи, вызывающие в памяти описание Элен Безуховой, сильную спину, пышные округлые ягодицы, мускулистые ноги. Такую женщину при других обстоятельствах я видел бы в образе породистой кобылы. Надо же, я и не обращал внимания, какой у нее красивый купальник! И те формы, которые он влажно и туго обтягивал, будили в моем воображении совершенно недвусмысленные фантазии. Но… Она сошла с последней перекладины, ступила на бортик, обернулась ко мне лицом, и я снова увидел перед собой хрупкую мимозу, готовую скончаться от грубого прикосновения. Все фантазии тут же свяли.

Мы разошлись по палатам, чтобы переодеться, и встретились за обедом. Елена пришла в столовую в свитере изумительного фиолетового цвета, который ей совершенно не шел, но сам по себе был чудо как хорош. Возможно, я судил необъективно, просто я этот цвет очень люблю.

– У вас красивый свитер, – заметил я, желая быть любезным.

Она долго молчала, глядя мне в глаза, словно я сказал нечто несусветное или уж слишком заумное, требующее тщательного обдумывания.

– Он мне не идет, я знаю, – тихо ответила она наконец. – Но я все равно его ношу, потому что мне цвет очень нравится.

Потрясающее единомыслие! А может, она экстрасенс? Точно, экстрасенс. Или телепат. Короче, она умеет читать мысли. И из-за этого у нее не складываются отношения с людьми, отсюда и нервные болезни. Вот почему мне так комфортно с ней общаться, вот почему она не затрагивает темы, которые мне неприятны или неинтересны. Теперь все понятно, теперь я знаю, от чего она здесь лечится и почему не рассказывает о себе. Ай да Корин, ай да молодец, дотумкал все-таки, своим умом дошел, знаток человеческих душ, любимец публики! Умница.

Но не будем делать скоропалительных выводов, надо все перепроверить.

– А вы знаете, как характеризуются люди, которым нравится фиолетовый цвет?

– Знаю, – кивнула она. – Они хотят взаимопонимания, доверия, ласки. Я и не скрываю, что хочу этого. И вы тоже этого хотите, верно?

Ох ты какая! Разве я говорил, что мне цвет нравится? Я сказал, что свитер красивый, а о цвете и речи не было. Но она права, эта Мимоза с дрожащими шариками, я действительно хочу, чтобы рядом со мной был человек, который понимал бы меня и которому я мог бы доверять, и не в данный конкретный момент, а вообще. Я всегда этого хотел, всю жизнь. Я выбрал одиночество и карьеру писателя, но бывали моменты, когда меня мой выбор не просто не радовал – ужасал. И когда я общался с психологами, работая над книгой о спасателях, мне рассказывали о цветовом тесте Люшера и о том, как он работает. Вот тогда-то я и узнал, откуда у меня такая любовь к серому и фиолетовому цветам.

– С чего вы взяли? – фальшиво удивился я. – Почему вы решили, что мне не хватает ласки и взаимопонимания? Я ведь не ношу фиолетовых вещей, в отличие от вас.

– Вы носите серые, – мягко улыбнулась Елена. – А фиолетовые вам нравятся. Вы слышали про тест Люшера?

Да что ж это такое?! Стоит только подумать о чем-то, она тут же это улавливает, как будто я сам с собой вслух разговариваю. Неужели и в самом деле телепатка? Вот весело-то будет! Придется прекращать контакты с ней, а то буду чувствовать себя голым на всеобщем обозрении.

– Слышал, – я постарался быть сдержанным, не говорить лишнего и тем паче не думать. Хорошо бы и тему сменить как-нибудь поизящнее. – Вы, вероятно, психолог?

– Вовсе нет. Вам не кажется, что суп островат?

– Кажется, – с готовностью согласился я. Она сама сменила тему, и хорошо. Интересно, это было ее собственное решение или Елена подслушала мое желание?

Солянка и в самом деле была приготовлена по всем правилам, со специями и оливками. Но я не любил острую пищу. Однако как быстро она сориентировалась и перевела разговор на более безопасный для меня предмет! О кулинарии можно рассуждать спокойно и себя особо не контролировать. Спасибо тебе, чуткая Мимоза. Или все-таки телепатка?

До конца обеда мы деловито прообсуждали местную кухню, но, когда дело дошло до десерта в виде запеченных с вареньем яблок, я подумал, что не хочу идти гулять с Еленой без Павла Петровича. На меня снова наехал страх. В компании с Чертополохом разговор носил характер безличностного, ибо начинался с очередного монолога по поводу лишних слов, сказанных мной или Мимозой, и далее двигался по той же колее, опираясь на анализ классических текстов, хорошо известных и Павлу Петровичу, и мне. Кстати, на прогулки Засохшая Колючка являлся непременно с томиком кого-нибудь из известных писателей, который и подвергался уничтожающей критике. Я мысленно благодарил судьбу за то, что старикан меня либо не узнал, либо и не знал вовсе такого автора Андрея Корина, а Елена деликатно молчала. Могу себе представить, как бы дед меня уделал! Как бог черепаху.

Но Чертополоха сегодня с нами на прогулке не будет. И о чем у нас с Еленой пойдет разговор, сказать заранее трудно. А вдруг она действительно читает мысли? Может, лучше не рисковать?

– Андрей, вы не обидитесь, если я не пойду гулять с вами? – прожурчал ее голосок. – Очень голова болит, хочу поспать после обеда.

Я с облегчением перевел дух и тут же испугался. Нет, так не бывает, так просто не может быть.

К себе в палату я возвращался одновременно обрадованный и озадаченный. Но времени и возможности немедленно покопаться в ситуации и проанализировать все, что за несколько дней нашего знакомства сказала и сделала эта странная испуганная женщина, мне не предоставили. Потому что, открыв дверь, я обнаружил сидящую на диванчике мою жену Лину.

Ужин в общей столовой я, естественно, пропустил. Потому что сначала были слезы и очень короткий разговор, потом долгое совместное стояние под душем, потом постель, потом снова разговор, на этот раз длинный и неторопливый.

– Господи, я так этого боялась, – по щекам Лины то и дело скатывались слезинки. – Знаешь, когда твоя мама мне сказала, что за твое здоровье можно не беспокоиться, но ты потерял память, меня как обухом по голове стукнуло: а как же мы с тобой? У нас был такой прекрасный год, мы вдруг будто опомнились и начали все заново, мы влюбились друг в друга, гуляли по Москве, взявшись за руки, говорили какие-то милые глупости, занимались любовью почти каждый день. А теперь ты этого не помнишь, а раз не помнишь – значит, этого для тебя не было. Я для тебя по-прежнему та Лина, которую ты знал два года назад. И я просто не представляю, что нужно сделать, как сделать и вообще можно ли что-нибудь сделать, чтобы это вернуть. Андрюша, я так тебя люблю!