Повезло ли мне? Не знаю. По крайней мере, я не должен круглый день ползать, чтобы отыскивать под снегом пищу. Мне ее приносят – жалкие крохи, но приносят, чтобы я не тратил времени и обучал детей. Утром и днем я учу их, зато вечер мой, и даже часть ночи – все же моя работа не так выматывает, как бесконечное рытье туннелей, я могу сократить ночной отдых – и размышлять.
      Я учу детей считать и иногда, если выкрою время, учу думать. А надо бы наоборот… Впрочем, и думать-то они будут нечасто, жизнь их пройдет в непрестанных поисках пищи, но если они научатся думать, то, может быть, исхитрятся чуть быстрее находить мох, прозябающий под толщами снега, чуть быстрее сообразят, как, найдя один гриб, проследить нити грибницы и добраться до следующего, чуть раньше отличат старый ход снежного червя от свежего… И тогда, затратив чуть меньше времени на поиски дневной порции пищи, они, может быть, хоть на минуту задумаются о чем-то, не связанном с едой…
      Самым старшим я рассказываю о нашем мире. Но, по-моему, они не верят. Да и как поверить? Что они видели за свою недолгую жизнь, кроме снега да промороженной пещерки, куда собирается на ночь вся семья, – заплетут вход шелковинками, собьются в ком, чтоб теплее было, и засыпают, тесно прижавшись друг к другу и вздрагивая во сне все в тех же нескончаемых поисках пищи… Конечно, видели они и вощеные ячейки, куда забираются старшие из них, кому пришло время окуклиться. Видели, как, прорвав кокон, выбирается из него Перевоплощенный, великолепный в новом стройном теле, окруженном радугой крыльев. Как спешит он по узким ходам вверх, туда, где кончается толща снега и где должно быть солнце, тепло и свет… И уж хотя бы раз каждый из них прополз следом, чтобы самому увидеть, что его ждет в будущем, какое оно, это воспетое в сказаниях Небо, это небывалое и неимоверное Солнце, что это за Свет, Тепло, а главное – Полет! А там – ни неба, ни солнца, лишь низкие промерзшие облака да белесый сумрак над головой, который они по неведению принимают за истинный свет. И Полет оказывался обманом – да, Перевоплощенные отрывались от земли, крылья в частых взмахах сливались в радужное сияние, это было великолепно… Но тут налетал порыв ветра, мгновенно стекленели неокрепшие крылья, новый порыв ветра раздирал их в клочья, и Перевоплощенный валился вниз… Конечно, некоторым везло, они не разбивались ни на острых ребрах ледяных глыб, ни на твердой коре наста, им – о счастье! – удавалось упасть в рыхлый снег и спастись. Потом они ползали вместе с личинками, пока не встречали себе пару – такую же чудом уцелевшую Перевоплощенную… И тогда вместо брачного полета они совершали брачное пресмыкание, выкапывали пещерку и заводили семью… Вот это мои ученики видели, это они знают, в это верят, а я пытаюсь убедить их, что все же мир не кончается промороженными тучами, что есть за ними небо и солнце, свет и тепло… Что ж, они дети, им так хочется чуда, они слушают и порой даже верят, на мгновение, как в волшебную сказку. И я рассказываю – пусть не верят, но знать должны: рано или поздно придет весна – или хотя бы оттепель…
      Я рассказываю, а совесть мучит меня, потому что в нашем мире никто не знает, когда будет весна. А почему так, я рассказываю лишь тем немногим, кто станет учителем, как и я, – этим приходится узнать многое и поверить без доказательств, и потому я отбираю их с осторожностью и тщанием. Нелегко найти способных к абстракциям и игре ума, готовых усвоить, поверив на слово, понятия «звезда», «планета», если я сам в жизни ни видел ни солнц, ни светлых точек в ночном небе. Мне остается убеждать их собственной верой. Счастье, что хоть иногда это удается. Как все же тяжело! Нет, мне никто не мешает впрямую, меня не преследуют, не пытаются диктовать, но я один на всю округу говорю: «Солнце, свет, тепло, небо»… А что они слышат дома? В лучшем случае: «Не высовывайся! Нет там ни тепла, ни света, лишь холод и леденящий ветер, а главного, пищи, – нет, нету ее там! Не высовывайся, нечего…» И это – в лучшем случае! А не в лучшем? «Нас много, а пищи мало, на всех не хватит. Урви, где сможешь, за соседом следи: чуешь, он гриб нашел – не зевай! Он обжирается, а ты иди кругами, вынюхивай грибницу, заползи вперед. Пока он дожует, ты три утащишь!» И это полбеды. А есть ведь и такие: «Мир жесток, жизнь не прощает, выживает сильнейший. Мы должны продлить свой род – и это право сильных, слабым нечего плодиться, породу портить! Встретишь слабого с пищей – отбери! Не отдаст – убей! И съешь его, не будь слюнтяем, слабый – лучшая пища для сильного. И всегда убей и съешь иного: смотри, как хороша твоя зеленая окраска, как горят на ней красные пятна, а иной? Он сизый! Пятна на нем желтые, как подгнивший гриб, усики вялые и короткие… Встретишь такого – убей и съешь. Это – враг, он совершит полет и уведет твою пару, оставит такое же мерзкое потомство, а что станет с родом?»
      Дети, пока они малые и слабые, такого не приемлют: ведь это у них отнимают крохи, и не всегда удается сплотиться слабым против сильного, что ж, такова жизнь, каждый ищет для себя… Поэтому дети против, они мечтают о справедливости, чтобы сильный не мог отнять, чтоб было законом право, а не сила. Но дети растут, набираются сил – теперь уже и они могут у кого-то отнять. Тут и меняются представления о справедливости: «Пока закон мешает отнять у меня – он благо, но если он не позволяет отнимать мне? Подавай другую справедливость: что для меня, то и благо…»
      Тяжело с детьми. Они вырастают быстрее, чем я успеваю их учить и воспитывать. Жить вообще тяжело, но видеть, понимать и не мочь– вдвойне тяжело. Это – удел учителя. Но зато у нас есть отдушина – время думать и искать. Думаешь, ищешь – и на миг забываешь… А когда найдешь – о, это счастье!
      Я счастлив. Я провел опыт. Мы с детьми взяли пустой чехол червя-трубочника, твердый и гладкий, насадили его на ось и стоймя закрепили на полозе. А потом вытащили на поверхность. Был ветер, как всегда, был отполированный им наст, ветер шуршал по торчащему вверх чехлу, полоз скользил по снегу, нам становилось все холоднее, озноб охватывал и от ветра, и от непривычного ощущения – ведь мы ехали! И тогда я скомандовал, и дети начали крутить ворот. Заскрипела веревка, восьмеркой охватывающая трубу, та завертелась, начал меняться тон ветра. Дети крутили все быстрее, и полоз все заметнее отклонялся от прежнего направления. Нас сносило! Мы вертели чехол, и появлялась сила, толкающая нас поперек ветра… Так я обрел надежду.
      Я живу странно и необычно. Я работаю допоздна, засыпая лишь к утру, думаю и считаю, сравниваю результаты расчета с тем, что показал опыт, и надежда разгорается все сильнее. Это безумие, так много нужно, чтобы надежда сбылась, но она есть, потому что открылся путь.
      Наша планета блуждает в системе девяти солнц, маленьких и холодных, среди плотных облаков межзвездной пыли, по извилистой, как червь, орбите. Дни и ночи сменяются сложно и прихотливо, планета вращается то быстрее, то медленнее, часто содрогается под нами, но мы привыкли: снег смягчает толчки, и гибнут немногие. Хуже, когда падают небесные камни. Они пронизывают снег и взрываются, столкнувшись с твердью. Взрыв уничтожает и нас, и пищу по всей округе.
      Когда падает особенно большой камень, планета сбивается со своего пути и раньше или позже приближается к какому-то из солнц. Наступает оттепель, тают снега, бурно вскипает жизнь, зелень лезет из всех щелей, талая вода разливается, сколько видит глаз, мы спешим вытащить коконы повыше, куда не достанет половодье, и с нетерпением ждем вылета Перевоплощенных. Вода постепенно впитывается в землю, все больше зелени вокруг, все теплее, в одну ночь все затапливает аромат цветов – и вот разрываются коконы, взмывают в небо радужные крылья, гремит их радостная музыка, льются песни счастливцев, совершающих Полет… Но недолго длится радость – это лишь короткое потепление среди бесконечной зимы, мы все дальше уходим от звезды, на миг обогревшей нас скупым и слабым своим теплом, вновь планета ввергается в облако космической пыли – и сковывает ее мороз…
      Оттепель случается редко Я прожил дольше многих, но помню лишь одну, а хватило этого воспоминания на всю жизнь. Мне не надо верить в свет и тепло, я просто знаю, что они бывают, и, надеюсь, это помогает мне убеждать детей…
      Часто по ночам, когда мороз проникает особенно глубоко под снег, я зову друга, моего старого учителя, и мы беззвучно переговариваемся: мысли наши летят сквозь снега, мы далеко, но слышим друг друга. Нас могут услышать все, да все и слышат – но не воспринимают: ведь это разговор не о пище…
      Я делюсь с ним успехами и надеждами, он осторожен и скептичен, он замечает ошибки, но не останавливает меня, даже не напоминает, как много требуется для осуществления моей мечты, как много зависит не от меня… Это безумно трудно, но это возможно.
      Нам нужно одно – стабильная орбита, достаточно близкая к солнцу, чтобы хватило тепла и света. Наши предшественники давно вычислили такие орбиты для каждого солнца и, судя по преданиям, мы не раз были близки к ним. Но что толку, если неизвестно, как удержать планету на орбите…
      Теперь это стало понятно.
      Если тело вращается в потоке текучей Среды, возникает поперечная сила, которая искажает его траекторию. Наша планета несется сквозь скопления межзвездной пыли – это и есть поток текучей Среды. Планета вращается, и пыль воздействует на нее, отклоняя орбиту. Эти отклонения можно регулировать, меняя скорость вращения планеты – или хотя бы скорость вращения атмосферы. Правда, даже и это нам не под силу. Пока…
      А если нас будут миллиарды и триллионы? Если в один прекрасный день все мы по команде поднимемся в воздух и полетим в одну сторону? Мы поднимем ветер. Могучий воздушный поток, который взметет всю атмосферу. И тогда изменится сила, смещающая орбиту. Можно рассчитать, можно выбрать время полета – и изменить путь планеты! Конечно, это будет невероятно трудно, а может, и страшно. Кто предскажет последствия всепланетного урагана? Нас расшвыряет по свету, но крылатый всегда найдет путь домой! Хуже всего придется тем, кто не посмеет подняться в воздух, – их заметут смерчи, засыплют обвалы. Кто-то спасется в подземных пещерах и будет прозябать там всю жизнь. В безопасности – но во тьме и холоде.
      Непрост и нелегок путь, но другого нет. Вчера мы не видели и его, мечтали, но знали – невозможно. А теперь путь открылся.
      Это осуществимо – если нас будут триллионы. Если мы перевоплотимся. Если мы обретем крылья. Если все поверят. Главное – если поверят.
      А для этого нужно долгое тепло. Чтобы сошли снега, распустилась зелень, чтобы пищи стало вдоволь. Чтобы успели вызреть и перевоплотиться многие поколения. Чтобы мы не растрачивали жизни в бесконечных поисках пропитания, чтоб не губили свои души в борьбе за пищу, чтобы никому не приходило в голову отнять, убить, съесть. Чтоб навсегда забыть о таком…
      О вечные солнца! Как нужно долгое тепло! Настоящая весна. Подлинное лето. А пока мы видели лишь оттепели.
      Оттепель прекрасна, но после нее вновь приходят ветра и морозы, и сердца, чуть отогретые надеждой, еще сильнее сковывает холодом, они становятся ледяными и хрупкими. Так, может быть, не надо и оттепели? Нет! Пусть будет, чтобы воскресить память о тепле, чтобы укрепить надежды и оживить мечты…
      Из ночи в ночь эти мысли терзают меня. Мечты разрывают душу, переходя в отчаяние, и сон не приносит облегчения.
      Но вот однажды меня разбудил друг.
      – Проснись! Важная весть! Я закончил расчеты. Помнишь ли вспышку на Четвертой, протуберанцы и выбросы? Резко возросла плотность пыли впереди нас, скоро мы войдем в это новое облако – и нас начнет сносить к Шестой. Мы пройдем очень близко, может быть, даже совершим несколько оборотов вокруг нее. Ты слышишь?
      Я услышал – и забыл сон. Каждый день я поднимаюсь на поверхность, я вижу, как появляются голубые просветы в тучах, как углубляются проталины под деревьями и на южных склонах. Тепло, идет тепло! Слышите? Идет тепло, мы согреем души, мы осмелеем и поднимемся в воздух! И тогда, может быть, мы научимся взмахивать крыльями в лад – и поверим… Мы сможем все. Мы понесем наш мир на своих крыльях и отогреем его навсегда. Но сначала нам нужно отогреть крылья души. И сейчас это возможно.
      Спешите! Рвите коконы, расправляйте крылья! Спешите.
      Потому что если мы не сделаем это сегодня, то завтра будет поздно – законы природы неумолимы. Только постоянными усилиями можно поддерживать орбиту; стоит сложить крылья – и вновь небесные камни и пыль отклонят наш путь. Может быть, когда-то мы очистим космос и навсегда избавимся от угрозы. Сегодня мы не знаем, как сделать это – завтра кто-то придумает. Если будет тепло вокруг, чтобы не заледенела мысль… Придумает один – но осуществлять придется всем. Один не может ни сдвинуть мир, ни удержать на своих плечах, ни, тем более, изменить его. Только все вместе…
      Наступает оттепель. Пока – оттепель, и превратить ее в настоящее лето можем лишь мы сами. Надо спешить.
       1987

      С юга донесся нарастающий гул. Павел нехотя приподнялся, посмотрел, защищая глаза рукой от солнца, и со вздохом опустился обратно на траву.
      – Опять колбаса…
      Колбаса чуть сбавила скорость, плавно изогнулась на кольцевом съезде, несколько секунд тянулась мимо, подрагивая раздутым лоснящимся боком, наконец кончилась, фыркнула и умчалась под мост, на запад, удовлетворенно дорыкивая на басах. Павел перевалил голову налево и покосился на часы.
      – Ровно четыре минуты, – констатировал он.
      Над дорогой повисло сизое марево выхлопных газов. Кусты у обочины медленно зашевелились, свернули толстые мохнатые листья воронками и направили их раструбами к проезжей части. Марево, вытягиваясь струйками, поплыло к обочине и исчезло в кустах. Воронки не спеша раскрылись в большие круглые копыта и вывернулись наискосок, глянцевой зеленью к солнечным лучам.
      – А хорошие тут селекционеры, а, Роб?…
      – Да, – отозвался Михайлов.
      Павел снова посмотрел на часы.
      – По графику сейчас должна быть сороконожка.
      Сороконожка появилась почти сразу – проскочила под мостом, вывернулась вверх по кольцу и через мост укатила на юг. Снова сработали экологические кусты.
      – А сороконожки – это те же колбасы, только пустые, – сказал Михайлов. Емкость сжалась и подтянула колеса одно к другому.
      – Ну и что?
      – Они где-то там сливают груз.
      – Сливают… А почему ты думаешь, что это жидкость? – проснулся у Павла дух противоречия. – С тем же успехом может быть газ!
      – Емкости эллиптические – они мягкие, их жидкость растягивает своим весом. А газ раздувал бы равномерно, цилиндром, – пояснил Роберт.
      – Убедительно. На Земле было бы абсолютно убедительно, а здесь… Понимаешь, дед, меня все преследует мысль, что все тут совсем не то, за что мы его принимаем. Мы ко всему подходим с земной меркой…
      – А с какой еще меркой мы можем подходить? Господи, ну видели мы десятка полтора чужих планет, но сами – все те же люди-человеки, земные, и нет у нас пока другой мерки.
      – Елки-палки, но это же совсем новая планета, чужой, непонятный нам разум, и тут все может быть совсем иначе. А мы пытаемся искать аналоги чему-то земному, какие-то подобия – что за глупая предвзятость!
      – Предвзятость всегда глупая… Но, кстати, – Михайлов ухмыльнулся, – твердо верить, что на другой планете все обязано быть не как на Земле – тоже предвзятость. Павлинчик, не морочь голову: обыкновенная машина, даже старомодная, с обыкновенной цистерной – и не пытайся уговорить меня, что это самоходная картофелечистка. Едем!
      – Опять едем… Куда?
      – На запад.
      – Ну вот, теперь на запад… Зачем?
      – Посмотрим.
      – А может, еще полежим? Надо это… накапливать статистический материал.
      – Жир ты так накопишь. Можешь в машине полежать. – Роберт встал и потянулся.
      Павел с завистью вздохнул:
      – Как тебя много!.. А ты мог бы донести меня до машины?
      – Нет, но я мог бы погрузить тебя манипулятором.
      – А вот этого не надо, он ведь железный, знаешь, какой твердый? Ну ладно, хоть подними меня.
      – Пожалуйста, Поль. – Роб наклонился и резко ткнул Павла пальцем под ребро. Тот вскочил с воплем и, набычившись, ринулся на агрессора.
      Михайлов поспешно выставил вперед ладонь:
      – Пауль, дитя мое, веди себя достойно! За нами наблюдают сотни незримых глаз!
      – …и незрячих ушей, – буркнул Павел, успокаиваясь. – Нужны мы тут кому-то… Идиотская планета! В промышленном районе, в двух шагах от шикарного шоссе, садится корабль инопланетян, мимо прут одна за другой машины, и хоть бы одна собака обратила внимание!
      – Допустим, они невнимательны. Или им не до нас. А может, еще никто не знает – машины-то все автоматы, без кабин… – Роберт оглядел сзади брюки и стряхнул травинку. Подумал и добавил: – И вообще, ты ждешь нормальной человеческой реакции, а это все же не Земля, и людей тут нет. Только что сам меня убеждал, что нельзя подходить с земными мерками…
      – Да уж очень тут по-земному. Такое все… пушистое, домашнее…
      – Во-во. Настолько, что мы и думать забыли о бдительности.
      – А какая тут, к черту, бдительность нужна? Переходя улицу, оглянись по сторонам – вот и вся бдительность. Дача! Справа садись, я поведу.
      – Ты же спать хотел? – удивился Роберт.
      – Раздумал. Ты меня разбудил. Теперь рулить буду.
      Павел пощелкал клавишами и придавил акселератор. Негромко заворчали моторы, вездеход, переваливаясь, выполз на шоссе. Проплыла по прозрачной крыше кабины тень от моста. Вездеход быстро разгонялся. Навстречу, взорвав воздух, пронеслась очередная сороконожка. Роберт поморщился:
      – Шумно у нас здесь… И припекает. Сделай тень, Паблито.
      Павел затемнил крышу:
      – Так хорошо?
      – Более-менее. Хоть солнце в глаза не бьет. Посмотреть можно… Э-э! Гляди, что-то новое катит. Тормозни, Паш, а то не успеем разглядеть.
      По встречной полосе, за грядкой невысоких кустиков, ехали, неистово лязгая, трубы – огромный пакет трехдюймовых труб, схваченных толстыми кривыми зажимами. Трубы опирались на две далеко разнесенные шестиосные тележки.
      – Опять сороконожка, только распополамилась, – догадался Павел. – Вот идейка: сказка о том, как сороконожка, страдающая раздвоением личности, разделилась на две двадцатиножки.
      – Правую и левую. Только пиши белым стихом, а то рифмы будут затасканные: рожки, мошки, блошки… А также стежки-дорожки.
      – Напишу на привале. И потом буду читать тебе вслух.
      – Да, всякая инициатива наказуема, – грустно вздохнул Михайлов и поджал губы.
      Павел изобразил горделивую улыбку.
      Чадя нефтяным перегаром, дребезжа и громыхая на разные голоса, проехали на восток еще шесть машин с трубами и затесавшаяся среди них рыжая сороконожка.
      – Погоняй, Паулино, хватит тебе…
      Павел погнал. Однообразно мелькали непарнокопытные кусты вдоль дороги, сливалось в шевелящуюся полосу серое шоссе, бахали встречные машины…
      Роберт посмотрел назад и сообщил:
      – За нами гонятся.
      – Ну да! Кто?
      – Очередная цистерна.
      – Уйдем! – усмехнулся Павел и придавил акселератор.
      – А зачем? Наоборот, притормози. Спешить нам некуда, посмотрим, что она будет делать.
      – Например, наедет на нас.
      – Увернешься, обочина широкая.
      – Ну, допустим, – качнул головой Павел и, отпустив акселератор, принял чуть вправо. Он поглядывал в зеркало, а Роберт вывернулся в кресле. Но ничего экстраординарного не произошло. Цистерна своевременно вышла в левый ряд и, мелодично завывая сигналом, произвела обгон по всем правилам.
      – А теперь ты ее обгони!
      Павел обогнал – и опять все получилось, как положено: колбаса прижалась вправо и не выказала никаких агрессивных намерений, только снова погудела.
      – Ну и что? – поинтересовался Павел.
      – А черт его знает. Я пытался проявить какую-то маломальскую активность и отследить реакцию. Но разве это реакция? Все по правилам движения… Сколько прошли от перекрестка?
      – М-м… Пятьдесят пять.
      – Знаешь, давай догоним переднюю колбасу и сядем ей на хвост. А то свернет куда-нибудь, а мы прозеваем.
      – Ну, следующий перекресток не скоро. Между ними ведь приблизительно по сто километров, вроде так мы намерили сверху?
      – А вдруг проселок?
      – Действительно… Умный ты, дед!
      – Я не умный, я старый, – вздохнул Михайлов.
      Павел увеличил скорость, и минут через десять они догнали переднюю цистерну. Она шла с постоянной скоростью около восьмидесяти километров в час, слегка покачиваясь на подвеске. Павел включил автопилот и откинулся вместе с креслом, уложив ноги на баранку. Прикрыв глаза, он шевелил губами и изредка чертыхался. Видно, всерьез сочинял балладу о сколопендре-шизофреничке. Михайлов посмотрел на него, ласково улыбнулся и, чтобы не смущать, притворился, что спит…
      Когда он проснулся, вездеход стоял.
      – Что случилось, Павел?
      – Приехали.
      – Куда?
      – На разгрузку, как ты и обещал. Похоже на заправочную станцию.
      Действительно, выглядело очень похоже. Сзади был перекресток – развязка на двух уровнях, с клеверным листком съездов. Справа поднималось над кустами что-то прямоугольное и бетонное, вроде трансформаторной будки. Из-за будки высовывался жирный задок знакомой колбасы. Колбаса, сунув в землю толстый кольчатый хобот, на глазах худела и съеживалась. Сперва было видно только последнее колесо, но потом из-за бетонного угла, медленно поворачиваясь, выползло краем еще одно. Как и предполагал Роберт, колбаса превращалась в сороконожку.
      А перед будкой стояла машина с трубами и заправлялась, явно и недвусмысленно.
      Михайлов спрыгнул на асфальт и подошел поближе. Под трубами что-то щелкнуло, шланг зашевелился, полез кверху и довольно быстро утянулся в круглую дыру в бетонной стене будки, а на асфальте осталась тонкая струйка вытекшей из шланга жидкости. Роб мазнул пальцем и понюхал – обыкновенный, не очень чистый бензин.
      Тем временем трубовозка зафырчала, посигналила в терцию и тронулась. Из-за будки выехала бывшая колбаса, а ныне сороконожка, и заняла освободившееся место. Со щелчком откинулась крышка бака, показав оранжевую изнанку, заныл сигнал. Механическая рука вытянула из бетонной стены шланг и ткнула в горловину. В будке щелкнуло и заурчало.
      Заправка была полностью автоматизирована. Михайлов осмотрел будку со всех сторон, но никаких признаков наличия аборигенов не нашел. Даже кассы. Он плюнул и вернулся в вездеход.
      – Давай дальше. Тут никого нет.
      – Вот это как раз понятно: пары, вредные выделения, тут и не должно быть людей. Само собой… Ладно, дальше – так дальше, а куда?
      – На север, наверное. Посмотрим, откуда трубы везут.
      Когда стемнело, они сделали привал. Вездеход оставили на обочине, разлеглись на травке и поужинали всухомятку при свете переноски.
      – Ленивый ты, Паоло, – вздохнул Роб. – Худо тебя воспитали, без внимания к быту и людям. Сейчас бы похлебать окрошечки…
      – Нет, Роберт, нельзя, – проникновенным тоном возразил Павел. – У человека всегда должна быть какая-то неудовлетворенность. Вот пусть окрошка останется твоей заоблачной мечтой, чтоб было к чему стремиться, чего жаждать и алкать, что влекло бы обратно на Землю. Должна же у тебя быть какая-то материальная заинтересованность!
      – Окрошка – это не материальный стимул, это духовная потребность, – томно объяснил Роб.
      – Ловко ты стираешь грани между материальным и духовным. А между умственным и физическим тоже можешь?
      – Еще не очень. А вот аборигены, похоже, стерли – все на машины перевалили… Тьфу ты черт, ну и клаксоны у них! (По шоссе с квакающим ревом пронеслась цистерна, сверкающая фонарями как новогодняя елка…) Вот я и говорю, все на машины перевалили, а сами, небось, расползлись по уютным уголкам и умствуют. Удовлетворяют духовные потребности…
      – Окрошку кушают?
      – Может, и окрошку… Э-э, а тебе чего надо?! – Михайлов вскочил на ноги.
      – Ты кому?
      – Да вон колбаса с нашим вездеходом заигрывает!
      Только что проехавшая цистерна остановилась и, поквакивая, помаргивая цветными огнями, сдавала назад, к вездеходу.
      Тут и Павел вскочил:
      – Передок помнет!
      – Он отъедет…
      Но цистерна остановилась в метре от вездехода, поквакала еще немного и, не дождавшись ответа, уехала.
      – Чего это она? – Павел растерянно смотрел на Михайлова.
      – Ты у меня спрашиваешь? Как говорил кто-то умный, на пустом месте гипотез не измышляю. – И тут же, противореча самому себе, предположил: – Может, хотела сигаретку стрельнуть… Так вот, возвращаясь к потребностям: как ты смотришь на еще одну чашечку чаю?
      – Одобрительно, – оживился Павел.
      – Ну так сходи согрей.
      – Но, с другой стороны, чай горячит и возбуждает, может перебить сон… Я, пожалуй, уже не хочу.
      – Тебе колом сон не перебьешь. Ну, Панчо, не капризничай, уважь старика, согрей чайку.
      – Человек каждый день роет себе могилу зубами, – задумчиво проговорил Павел, глядя в пространство.
      – Я не буду пить чай зубами. И вообще, кто сегодня дежурный?
      Павел тяжко застонал, поднялся и побрел в вездеход…
      После третьей чашки Михайлов утомился и удовольствовался.
      – Вот видишь, Полоний, как хорошо, что ты нашел в себе силы.
      – Последние, между прочим. Сейчас я лягу и буду спать долго-долго.
      – Нет, Пашуня. Сейчас ты помоешь посуду. Из метапоследних сил. А потом ляжешь и будешь спать долго-долго – до самых двух часов ночи.
      – А после – во вторую смену, да?
      – А после на вахту.
      – Зачем? Склянки бить или «Слуша-а-ай» кричать?
      – Ну, скажем, выполнять пункт 32-д Инструкции.
      – Разве что… Глубокоуважаемый начальник, а может, ну ее, Инструкцию? На такой даче…
      – Не ну. Допустим, аборигены предпочитают ночной образ жизни.
      – Ну да! Что они, психи?
      – Очень может быть. И вообще, один мой знакомый тут долго распинался насчет вреда земных мерок и понятий. А вот мне, скажем, земные понятия подсказывают, что жизнь полна неожиданностей и что береженого Бог бережет.
      – Ладно, шеф. Намек понят, босс. Только я и посуду тогда, а?
      – Черта с два. Тогда ты скажешь, что уже другие сутки и что ты уже не дежурный. Кроме того, мысль о грязной посуде не даст тебе спокойно спать, и ты не наберешься сил для ответственной вахты. Так что давай сейчас.
      Около полуночи Михайлова начало клонить в сон. Шоссе давно опустело. «Странно, кстати. Что, автоматы спать легли?…» Над прозрачной крышей кабины дышали в небе колючие чужие звезды. Стало холодней. Кусты свернули листья на ночь в мохнатые трубочки. Изредка в отдалении мелькали через дорогу бесшумные расплывчатые тени. Небольшие и нестрашные.
      Роберт поставил спинку сиденья вертикально – чтобы неудобно было дремать – и задумался. Он пытался систематизировать нелепые впечатления первого дня, но для гипотез и в самом деле было мало информации. «С первого взгляда все тут напоминает самую что ни на есть среднюю полосу. Шоссе Владимир – Москва. Разве что без населенных пунктов. Но это как раз объяснимо: жилье, конечно, где-нибудь в стороне, подальше от ревущих, грохочущих, лязгающих машин, всех этих многоликих сороконожек – какого дьявола они такие шумные, кстати?… Люди, или кто они там, аборигены, в общем, живут в тихих уютных поселках среди природы, шоссе туда не нужны, есть линии доставки, а на работу – индивидуальным воздушным транспортом… Хотя ничего такого видно не было… А, собственно, зачем на работу? Автоматика у них на уровне, значит, коллективный труд в простейших формах уже не нужен. Физического труда вообще нет, для большинства видов творчества уединение даже полезнее… Обыкновенная компьютерная сеть – или там ТВФ – позволяет связаться с любым человеком, учреждением, инфотекой… Нужно совещание или мозговой штурм – включай полиэкран или трехмерку… А что, непротиворечивая картина. Второй виток спирали исторического развития. Пока машины делают всю черновую, тяжелую, обыденную – короче, механическую работу, люди могут развивать искусство и науки. Как рабовладельцы в античные времена. Пока рабы пахали, Лукреций Кар сочинял поэму „О природе вещей“. Но потом ведь появляется какой-нибудь Спартак, Савмак, Бабек, и идиллия летит ко всем чертям. (Ну вот, опять злополучный бунт машин!). Положим, пока тут таким и не пахнет. Но пока у машин мало индивидуальности. А прогресс требует, рано или поздно все эти железяки станут личностями. И вот тогда жди Бабека… А интересно, как это может выглядеть: машины просто откажутся работать по программе или начнется, извините, механический террор? Ну-ну… И если б такое на Земле, так на какой стороне баррикады я окажусь? Нет, правда, несправедливо ведь… Тьфу ты, какая чушь в голову лезет, точно засыпаю…»
      Он вдруг увидел себя в засаде, с тяжелым гранатометом – один конец на бруствере, другой на плече, и шоссе в прорези прицельной планки, и вот из-за бугра выползает двенадцатиосная громадина на толстенных ребристых скатах, далеко разносится утробный, стегозаврий рев, настороженно поворачиваются решетки радаров и излучателей, из люка выглядывает голова в черном шлеме… Роб целится на полметра выше верхней кромки колес, между шестой и седьмой осями, делает упреждение, ведет тяжелый ствол за машиной, и когда передок закрывает березу-ориентир на той стороне дороги, плавно тянет спусковой крючок второй фалангой указательного пальца. С визгом вырывается ракета из широкого дула базуки, тянет за собой бело-рыжий сноп огня, летит долго и медленно, а колеса продолжают вращаться, перекрывают по очереди ориентир, поворачивается на шум голова в шлеме – и тут удар!