Ну, плясать можно!

Опустив голову, я медленно брел к землянке эскадрильи. Все окружающее проходило мимо сознания, нисколько не интересовало меня. Так же, как не произвел никакого впечатления и случай, происшедший только что на КП. Туда, в комнату, где мы обедали, ворвалась мастер по вооружению из третьей эскадрильи Жаринова.

– Где тут компрессия лежит? – спросила она, запыхавшись.

– Зачем она тебе?

– Механик послал. Говорит, что на КП есть, а без нее самолет не полетит.

– Правильно, не полетит. Только она не здесь…

– А где же?..

– Иди в кабинет Боброва, – посоветовал Лусто. – Она там слева от двери, в углу, в ведре стоит. Я тебя провожу.

Жаринова в сопровождении Лусто пошла к Боброву, а летчики двинулись вслед за ними. Через минуту до меня донесся взрыв хохота, но я даже не улыбнулся и не попытался представить себе покрасневшее от негодования и от смеха одновременно лицо командира полка. Я и сам при случае был не прочь разыграть незнакомого с техникой человека – послать двоих с носилками за шплинтом, заставить смотреть искру, которая якобы уходит в костыль. Однако сейчас это меня не развеселило…

Я не обиделся на то, что летчики не дождались меня, оставили одного ковыряться в тарелке с давно остывшим вторым и ушли. Даже не обратил на это внимания. Скорее бы добраться до землянки, завалиться в уголке нар на солому, закрыть глаза и ни о чем не думать… Видно, сказалось вчерашнее переутомление или здорово прохватило на морозе, пока раздетый добирался до КП после посадки…

Вот и землянка, шагов десять осталось. «Чего это Орещенко прямо на меня прется?!» – я попытался обойти сержанта, но тот остановил меня.

– А, товарищ младший лейтенант! А я тебя как раз ищу!

«Ну, сейчас какое-нибудь задание даст…» Сержант Орещенко был секретарем комсомольского бюро полка и частенько-таки старался «подбросить» комсомольское поручение офицерам, особенно летчикам. Техники ведь и так все время проводят с младшими авиаспециалистами.

– Мы на бюро посоветовались, думаем, что можно рекомендовать тебя в партию. Воюешь порядочно, два самолета сбил… Да и парторг говорил о тебе. Пиши заявление, проси рекомендацию. – Орещенко пошел на КП полка, оглянулся и на ходу крикнул: – Завтра же мне заявление отдашь!

Я молча прошел в землянку, пробрался в угол, залез на нары и улегся навзничь. Думать о предстоящем не хотелось, голова закружилась во все убыстряющемся темпе, да и вообще мысли сразу исчезли. Сколько так пролежал? Минуту? Час?

Очнулся оттого, что кто-то сильно дергал меня за ногу. Я открыл глаза. У ног стоял Королев.

– Что это тебя не добудишься сегодня?! Вареный какой-то! Пошли на стоянку. Все уже ушли, вылет сейчас.

Я встал, проверил за голенищем унта карту и пошел за Виктором. После отдыха состояние значительно улучшилось, и, кажется, никто ничего не заметил. Только Волков внимательнее, чем обычно, посмотрел на меня, когда я не смог сразу влезть на крыло. Николай помог надеть парашют, усадил в кабину, хотел что-то спросить, но тут дали команду запускать.

– От винта!

– Есть от винта! – ответил Волков и спрыгнул с плоскости…

Шестерка истребителей без набора высоты шла к Кировограду. Тяжелые свинцовые облака, простирающиеся на высоте пятисот метров, не давали возможности идти вверх, превращали середину короткого зимнего дня в сумерки. Кое-где от облаков к земле протянулись косые полосы падающего снега, даль скрывалась – или это только казалось? – за густой дымкой.

Я шел крайним слева. По привычке, но без обычного при подходе к линии фронта напряжения, посматривал по сторонам. В полете снова разболелась голова, я безразлично воспринял даже сообщение наземной радиостанции наведения о подходе шестидесяти «Ю-87» и десяти «Ме-109». Автоматически выполнил команду Ар-хипенко: «Разворот влево на девяносто!» – и оказался после этого маневра вместе с Королевым на правом фланге.

Почти тотчас же из синей дымки впереди вынырнули темные туши «Юнкерсов».

– Атакуем! – передал Архипенко и повел группу в атаку на «лаптежников» прямо в лоб.

Силуэты «Юнкерсов» росли в прицеле. Один из них был немного в стороне от центральной марки. Немного подвернуть, самую малость, – и бить!.. Но не было силы сделать это микроскопическое движение. «Только бы не оторваться от Витьки!.. – осталась единственная мысль. И промелькнула вторая: – Зря я, наверное, полетел. Чем тут помогу?..» – но думать об этом было поздно…

Истребители проскочили «лаптежников» и тут же развернулись на сто восемьдесят градусов для атаки в хвост. Дальше все слилось в какой-то сумбурный сон, в котором все скрывается в тумане и только отдельные кадры как бы останавливаются и успевают запечатлеться в сознании, но нет силы двинуть даже пальцем. Впереди мелькали «Юнкерсы», они даже проходили через центр прицела, но не было сил нажать гашетку. Хвост самолета Виктора – вот единственная цель, которую я боялся упустить. «Только бы не оторваться…» При каждом маневре в глазах темнело, я все терял из виду, потом из черного тумана снова выплывал хвост «ястребка» Королева, а дальше за ним туши «Юнкерсов». В один из моментов такого просветления немного сбоку я увидел на темном фоне облаков яркий огонь факела и даже не понял сначала, что это горит один из «лаптежников». Потом такой же факел вспыхнул чуть подальше, а в наушниках раздался голос Бургонова:

– «Мессера» справа!

«Только удержаться!..» – даже не думая об этом, я понимал, что в бою с истребителями придется маневрировать куда энергичнее.

Королев резко развернулся вправо и перешел в пикирование. Темнота… Сквозь туман на белом фоне снега проступает клубящееся ярко-оранжевое пламя, скрывающееся в черных клубах дыма. Королева впереди не было. «Потерял…» – и тут же увидел Виктора, который разворачивался с набором высоты влево.

Темнота, прояснение… Больше ничего не осталось в памяти от продолжавшегося дальше воздушного боя…

Наконец мотор выключен… Рукавом гимнастерки – до кармана под лямками не доберешься – вытер пот с лица, стал медленно расстегивать карабины парашюта. Открыл дверцу, попытался вылезть на крыло, но так и не смог.

– Что с вами, товарищ командир? Не ранены? – взобрался на плоскость Николай. – Помочь?

– Ничего… Помоги вылезть…

– Может, лучше посидите немного, остынете в кабине, а то опять мокрый на мороз выйдете…

– Ладно, тут недалеко…

Волков с Карпушкиным помогли мне слезть на землю.

– Теперь я сам как-нибудь… – и пошел заплетающимся шагом, едва переставляя непослушные ватные ноги.

– На КП не пойдете? – догнал меня Николай. – Туда все летчики пошли.

– Нет, заболел что-то…

В землянке никого не было, печка давно потухла, но я ничего не заметил. Снова забрался на нары, лег и провалился в небытие… .

– Что с тобой? – толкнул меня в бок Королев. Я чуть слышно застонал, не раскрывая глаз.

– Слышишь, нет? Что у тебя? – Виктор осторожно потряс меня за плечо.

– А, что такое? Вылет? – Я приподнялся на нарах. Рука случайно коснулась ладони Королева.

– Какой вылет?! Ты ж горишь просто… Волков говорил, что ты заболел, я не поверил. В бою держался хорошо – и на тебе…

– Ничего… Сейчас уже лучше.

– Кой черт лучше! Федор, нужно послать кого-нибудь за Иваном Ивановичем.

– Давай, Цыган, пошли, здеся, кого… Бургонов вышел и тут же вернулся. Королев продолжал разговаривать со мной.

– А я думающего это ты на КП не пришел. Разговор у меня к тебе есть. Орещенко говорил с тобой?

– Говорил… Ладно, потом поговорим… Минут через пятнадцать пришел полковой врач Смольников Иван Иванович.

– Ну, где тут у вас больной? Что с тобой, Женя? – подошел он к нарам. – Болеть вздумал? Не стоит. Это ты всегда успеешь, – шутил он, нащупывая пульс. – О, да у тебя температура приличная. Разве так можно летать? Я думаю, нельзя. Давай-ка померяем. Градусник поставим – и все пройдет! Знаешь, один говорил: «Доктор, поставьте трубочку, она все оттягивает. Как поставите – сразу легче становится!»

Иван Иванович всегда был среди летчиков, принимал участие в их немудреных розыгрышах, непритворно любил эту молодежь, которую, пожалуй, до войны и не допустили бы по годам к кабине боевого самолета. Летчики чувствовали его любовь и платили ему взаимностью.

Вот и сейчас он моментально включился в общий разговор, смеялся, и только в глазах, когда он смотрел на меня, иногда проскальзывала тревога. Среди разговора он не назойливо, как бы между прочим, расспрашивал, как началась болезнь.

– Так ты что, здоров, здоров был, прилетел и сразу заболел?

– Вчера, наверное, простудился. Вечером голова болела.

– Все правильно! Так и должно быть. – Это «так и должно быть» он сказал с таким видом, будто подразумевал нормальное состояние человека, а не симптомы болезни. – Почему же сразу не пришел ко мне? Или утром? Зачем полетел?

– Думал, пройдет… А перед полетом нормально себя чувствовал.

– Конечно, пройдет! Давай-ка градусник.

Он взял градусник, отошел с ним к окошку, присвистнул.

– Ну, ерунда какая! Я думал, что серьезное, а тут тридцать девять и три. С такой температурой плясать можно. Только потом. А пока мы вот порошки примем да полежим. И все.

Иван Иванович посидел еще немного и ушел.

– Ну какого ты черта… – Королев крепко выругался, – полетел?! Без тебя некому?

То ли порошки Ивана Ивановича, то ли молодой организм сделали свое дело, но на следующее утро я встал совершенно здоровый. А может, помогли медицинские старания Виктора – он принес водки и заставил ею запить порошки. Что тут помогло, неизвестно, однако результат был налицо.

Из-за плохой погоды вылетов в этот день не было, все сидели в землянке. На минутку забежал Иван Иванович:

– Ну, как тут мой больной? Я же говорил, что плясать можно! – Посидел и ушел.

Официальных разборов воздушных боев последнее время почти не проводили. Архипенко, вероятно, считал, что летчики эскадрильи уже полностью вошли в строй и не стоит допекать их формальностями.

В обычном разговоре, как бы между прочим, разбирались удачные и неудачные приемы, примененные в бою, обсуждались предложения, как действовать в подобных случаях в дальнейшем.

Такой разбор проводился и вчера, но я ничего из того разговора не слышал и захотел узнать подробности боя.

– Вить, расскажи, что там было вчера. Я ж почти ничего не видел…

Королев сразу догадался, о чем идет речь.

– Что там рассказывать? Федор и Пупок сбили по «лаптежнику». Цыган «шмита» сбил, я тоже. Ну, а остальные разбежались.

– Их там вроде до черта было.

– Ну и что же? Не видел, как они удирать умеют? А вчера видимость паршивая была, они не знали, сколько нас там. А у страха-то, знаешь, какие глаза бывают… Ты лучше расскажи, как с Орещенко договорились. Что он тебе сказал?

– Сегодня, говорит, чтобы заявление у него было…

– Почему же не пишешь?

– Да рано мне еще, наверное…

– Рано?! – удивился Виктор. – Кому же тогда не рано?

– Мне только двадцать. Успею… Еще шесть лет в комсомоле можно.

– Ну и что же что можно? Необязательно! Мне тоже двадцать. Я и на бюро говорил, что тебе пора.

Королев был членом комсомольского бюро полка.

– Зря… – только и сказал, а сам подумал: «Так это друг подвел под монастырь…»

– Почему зря?!

Я задумался, помолчал, махнул рукой и сказал:

– А теперь все равно придется… Пойдем, расскажу…

– Что придется-то? – спросил Виктор, выходя следом за мной из землянки. – Ты будто недоволен, что тебя принимают?!

– Будешь доволен! Не примут ведь все равно.

– Ты объясни толком, в чем дело.

– Отец у меня в Первую мировую командовал взводом пешей разведки. Судя по записи в солдатской книжке, «совершал чудеса храбрости», заслужил полный бант Георгиевских крестов и ордена Анны и Владимира с мечами, дослужился до чина штабс-капитана, командовал батальоном. В гражданскую командовал сначала полком, а потом под Царицыном дивизией командовал, против Польши – до Варшавы почти дошел. У него тогда комиссаром Лепсе был. Слышал такого?

– Слышал…

– Потом Кронштадтский мятеж подавлял, за Махно гонялся… А в тридцать седьмом, когда начались аресты военных, его взяли… Кому он нужен был? Персональный пенсионер, девяносто процентов трудоспособности потерял – четырнадцать раз раненый был. Да и где он вредить мог? В нашем Ананьеве? Пятнадцать километров от железной дороги… Мать осталась одна с пятью детьми… Она по совету одного энкавэдэшника продала дом и уехала на родину в Кировскую область. Там особо репрессий не было.

– А в комсомол как вступал?

– В Аркуле вступал, в школе. Там жил у дяди после ареста отца. Там просто было. Все знали, что отец арестован. Не я один такой был. Приняли без всяких. В Уржуме потом, на родине Кирова, в райкоме долго совещались, но приняли.

– Почему же, думаешь, теперь-то не примут? Ты ж воюешь, доказал, что предан Родине.

– Это ж партия!.. Сбил бы еще несколько штук, может, по-другому бы посмотрели. А второй раз и заявления не примут… Пойти к Ульянову и рассказать все?

– Успеешь на партбюро рассказать… Послушай, а как же ты в авиацию попал, таких же не брали. Да и в институт тоже…

– Я тогда сказал, что отец умер. Он ведь действительно умер в феврале 40-го, только в тюрьме.

– Так ты и сейчас так скажи: отец умер в 1940-м, мать живет на родине в Кировской области. Так никого обманывать ты не будешь, а то откажешься подавать заявление, начнут копаться, что да как. Докопаются, что отец репрессированный, и вообще из полка и авиации вылетишь. Ты ж знаешь – «Смерш» пронюхает и скажет: «Что ему стоит перелететь к немцам». Тебя выкинут, подсунут мне Чугунова. То-то радость мне будет! Так что давай садись – будем писать автобиографию.

– Ну вот! Все будет в порядке, – еще раз прочел заявление и автобиографию Виктор. – А то ишь ты, не хочет вступать в партию Ленина – Сталина. За такое загонят куда Макар телят не гонял.

Виктор отнес эти два листка, и через несколько дней состоялось заседание партбюро полкана котором задали лишь вопросы о количестве боевых вылетов и сбитых самолетах и приняли в кандидаты в партию.

Тёркин в плену

Морозным январским днем Архипенко повел четверку – он, Цыган, Королев и я – на новый аэродром.

Бетонка, покрытая слоем снега, все же выделялась на ровном белом фоне. Кажется, совсем недавно с нее поднимались «Мессеры» во время налета «пешек» на Кировоградский железнодорожный узел и на мост через Ингул. А сейчас сюда садятся краснозвездные «ястребки»: наши войска заняли аэродром и продвинулись дальше на запад.

Я выпустил шасси, посадочные щитки, уточнил расчет и внимательно осмотрел летное поле. Мне впервые приходилось садиться на аэродром, с которого еще недавно летали фашисты. Кое-где по краям летного поля стоят немецкие самолеты и в створе полосы «рама» – «ФВ-189». Наверное, неисправные, не смогли, улететь. Думать об этом некогда: «Будет еще время все на месте осмотреть».

Высота… Пора выравнивать… Так…. Самолет мягко коснулся бетонки и быстро, без толчков и ударов, какие обычно бывают на полевых площадках, покатился вперед. «Летать с такой полосы – одно удовольствие». Подрулил к стоявшим с выключенными моторами самолетам Архипенко, Бургонова, Королева. Сзади рулили севшие позже Лусто и Трутнев. Кроме них, здесь еще никто не садился: это была первая группа, перелетавшая на новый аэродром.

Я выключил мотор, вылез из кабины и пошел к самолету Архипенко – там собирались все прилетевшие. У «ястребков» уже возились механики из передовой команды, приехавшие на машинах всего полчаса назад.

Летчики закурили и посматривали по сторонам. Куда идти? Где КП полка? Где будет их землянка? Есть она или немцы не приготовили, рыть придется? Механики ничего не знали: прямо с машины их отправили на стоянку встречать самолеты.

– Пойдем пока, посмотрим «худого», – предложил я Виктору, показывая на стоящий рядом «Ме-109».

Фашистский истребитель был без мотора, не хватало одной ноги шасси. Он как бы оперся правой плоскостью о землю и имел жалкий вид. Но теперь его можно было «пощупать», осмотреть со всех сторон, залезть в кабину, чтобы проверить условия, в которых летают немецкие летчики, сравнить возможности обзора на наших «ястребках» и у фашистов. Поэтому Виктор сразу согласился с моим предложением.

– Подождите, – остановил нас Архипенко. – Нам, здеся, первую готовность занимать нужно.

Так было запланировано еще перед перелетом.

– Какая там готовность? Самолеты-то не заправлены еще… – начал было Королев и тут же осекся: к стоянке подъезжал бензозаправщик. – Быстро они обернулись, – закончил он, подразумевая работников батальона аэродромного обслуживания.

Штаб полка тоже не дремал. К Архипенко подошел посыльный и доложил:

– Товарищ капитан, вашей эскадрилье приказано в полном составе занять готовность номер один. Сигналы на вылет старые.

Эскадрилья. Это звучало внушительно. А в ней осталось только шесть «ястребков». Послали летчиков за новыми самолетами, Ипполитов тоже уехал, но когда они еще будут…

– Знаю… Заправят машины, и сядем.

– Сказали, как пара будет готова, пусть садятся.

– Ладно.

И вот летчики снова сидят в кабинах, готовые к немедленному вылету. Недолго пришлось ожидать его. Не прошло и получаса с момента посадки на этом аэродроме, а у командного пункта одна за другой взвились в воздух три зеленые ракеты – вылет всей эскадрилье.

Последняя ракета еще догорала в воздухе, а «ястребки» прямо с мест стоянок уже начали разбег для взлета.

Задачу получили по радио.

– Десятый, я Бобров. К Кировограду с юго-запада идут две группы бомбардировщиков.

– Вас понял.

Шестерка «ястребков», форсируя моторы, набирала высоту. Вот и город остался позади. Впереди расстилалась белая от снега степь с редкими пятнами рощ и селений. Но смотреть на землю некогда. Каждую минуту, секунду может произойти встреча…

На фоне облаков впереди показались силуэты «Хейнкелей». Всего двадцать километров не успели пройти бомбардировщики, чтобы отбомбиться по городу. Первая лобовая атака. Ее не дано выдержать человеку со слабыми нервами. Самолеты несутся навстречу, кажется, сейчас столкнутся и превратятся в громадный клубок огня и дыма… Строй фашистских бомбардировщиков заколебался. Не открывая огня, мы мчались на врага, сокращая дистанцию до минимума. Может, истребители так и пройдут сквозь строй бомбардировщиков, не причинив им вреда? Нет, в свинцовом небе засверкали огни трассирующих пуль и снарядов. Один из «Хейнкелей» как бы споткнулся в воздухе, накренился и, оставляя в небе черную дымную спираль, понесся к земле.

Этого не выдержали нервы фашистов. Строй бомбардировщиков рассыпался. Однако гитлеровцы еще не отказались от выполнения своей задачи. И поодиночке они стремились прорваться к городу.

Нелегко было шестерке истребителей задержать фашистов. «Мессеры», не успевшие даже среагировать во время первой атаки, теперь вступили в бой. А тут подошла и вторая группа бомбардировщиков. «Юнкерсы» попытались обойти район боя, чтобы без помех прорваться к городу. Но сделать это им не удалось.

Обычно скоротечный воздушный бой затянулся. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут боя, а цель фашистов – город – была все так же далека, как и вначале. Уже несколько дымных костров догорало на земле. Горел там и «Мессершмитт», сбитый Виктором. На белом снежном фоне стали появляться и черные пятна от разрывов бомб. Это бомбардировщики торопились избавиться от опасного груза, трусливо покидали поле боя.

Но бой продолжался. В воздухе еще оставались немецкие истребители. Вот один из них промелькнул передо мной и понесся к земле. Он, видно, хотел последовать примеру бомбардировщиков, уйти на свою территорию.

«Не уйдешь!..» – сквозь зубы процедил я и тоже перевел свой самолет в пикирование.

– Витька, прикрой!

– Давай, давай, бей его!

– Далеко…

Только над самой землей «Ме-109» вышел из пикирования и на бреющем пошел на запад. Я шел почти вплотную сзади него, стараясь еще больше сократить дистанцию: «Сейчас, сейчас…»

Фашист заметил преследование. Он стал маневрировать, чтобы не дать вести прицельный огонь. «Эх, нужно было раньше бить… Все равно не уйдешь!.. Так, ты опять вправо кинешься». В тот момент, когда гитлеровец начал разворот вправо, я нажал гашетку. «Ме-109» сам напоролся на трассу, ткнулся правым крылом в землю и огненным колесом покатился по снежному полю. Сзади осталась только дорожка огня и обломков самолета.

– Порядок! – услышал я голос Виктора. – Разворачивайся на сто восемьдесят, набирай высоту!

Сорок пять минут вместо обычных пяти-десяти длился воздушный бой. И после него шестерка «ястребков» в полном составе пронеслась над своим аэродромом. У них не было боеприпасов, только у меня каким-то чудом осталось семь патронов – три в одном и четыре в другом пулемете. Но израсходованы боеприпасы не зря. Радость победы переливалась через край у каждого летчика.

Я уже зарулил на стоянку, когда на посадку заходила пара Лусто. Его ведомый Федя Трутнев уже планировал на посадку с выпущенными щитками и шасси, когда прямым попаданием зенитного снаряда оторвало хвост его самолета. Трутнев упал в каких-нибудь двухстах метрах от начала бетонной полосы. Отличились свои же зенитчики, только что прибывшие с Урала. Они не знали силуэтов ни своих, ни вражеских самолетов, правда, стреляли хорошо, в тот же день сбив еще и заходящий на посадку «Пе-2». После этого их от нас перевели.

На стоянке меня встретил Волков – почти весь технический состав успел перебазироваться на новый аэродром. На прежней площадке остались лишь несколько человек, готовивших самолеты для перелета. Там же остался и Чугунов. Он должен был подождать, пока отремонтируют один из подбитых «ястребков», и перегнать его сюда.

Николай видел, как только что погиб Трутнев. Механики всегда с тревогой ожидали возвращения ушедших на задание летчиков, вместе с ними радовались успехам, переживали неудачи. Иногда самолеты с задания не возвращались. Тогда механики не находили себе места, пока летчик не приходил в часть. Бывало, летчики гибли. Но это случалось где-то далеко, на линии фронта, в бою. Такая же, как сегодня, гибель у себя на аэродроме от своих же зенитчиков потрясла всех очевидцев.

Однако переживания переживаниями, а выполнять свои обязанности нужно…

– Товарищ командир, разрешите получить замечания, – начал было официально Николай, но не выдержал и перешел на обычный между нами дружеский тон. – Поздравляю с третьим сбитым!

– Ладно тебе… – я угрюмо посмотрел в сторону четвертого разворота.

Волков снова помрачнел, но попытался отвлечь командира.

– Королев сказал, что вы сбили «шмита». Он тоже сбил…

– Я видел… Мотор работал нормально, самолет в порядке. А где Королев? – на стоянке никого из летчиков не было.

– Вон, в землянку все пошли. – Николай указал на бугорок, возвышавшийся недалеко от стоянки.

Отсюда, от самолета, нельзя было понять, что это такое. Бугорок как бугорок. Мало ли таких на полях бывает. Только тоненькая, прозрачная, слегка дрожащая струйка не дыма, а горячего воздуха, если приглядеться, выдавала жилье.

Между тем Николай осматривал самолет. Кажется, все в порядке. Пробоин нет. Так показалось при беглом осмотре, но в ту же минуту он заметил две пробоины в лопастях винта. Пулевую и от бронебойного снаряда. Пуля вошла в лопасть спереди. Видно, стрелки с «Хейнкелей» или «Юнкерсов» постарались. Снаряд же – сзади. Это от «шмита».

– Мотор не трясло?

– Я ж говорил! Хорошо работал.

– Не может быть! Должно было трясти. Видишь, винт пробит!

– Да говорю же тебе, нормально работал. Никакой тряски. Проверь сам.

Я знал (изучали в аэроклубе и летной школе балансировку винта), малейшее изменение веса одной из лопастей вызывает биение винта, тряску, которая может даже разрушить мотор. Но, как это ни странно, на этот раз тряски действительно не было. Я пошел к землянке, спустился по траншее вниз и оказался перед дверью, принесенной, очевидно, из какой-то квартиры. За ней раздавались громкие голоса, отдельные восклицания. Это летчики обсуждали только что окончившийся бой.

Вошел и уселся возле железной печки, не бочки, как обычно, заменявшей печку, а стандартной немецкой буржуйки на железных ножках, в которой горела бумага, – Бургонов на этот раз почему-то не занял своего обычного места. Я почувствовал огромную усталость. Еще бы! Воздушные бои длятся не больше пяти минут. Вернее, длятся и дольше, но очень редко. И эти короткие на земле минуты в бою растягиваются чуть ли не до бесконечности, забирают всю энергию летчика, юноши с отменным здоровьем. А сейчас бой длился сорок пять минут! Ни о чем не думая, я смотрел на огонь. Бумага сгорела, вместо огня осталась горка пепла. Перед глазами снова появились грязно-серые фюзеляжи «Хейнкелей» и «Мессершмиттов», серо-зеленые «Юнкерсы»; черный пепел сгоревшей бумаги напоминал дым горящих фашистских самолетов, а искры, изредка пробегающие по нему, казались трассами, перечеркивающими во всех направлениях облачное небо…

– О чем мечтаешь, Женька? Подбрось бумаги в печку, – вывел меня из задумчивости голос Виктора.

Я посмотрел на него, перевел взгляд на пол справа от печки и тут только заметил плотные стопки бумаги. Взял пачку и машинально, по привычке, задержал в руке, увидев печатный текст.

– Бросай! Чего разглядываешь-то, листовок не видел?

Отделив одну бумажку, я смял остальные и бросил в печку. Почему не бросил все сразу? Сначала даже сам не понял. На фашистском аэродроме могут быть только фашистские листовки. Что в них интересного? Гитлеровцы их часто сбрасывали и на линию фронта, и, по ночам, на аэродромы. Тогда мы собирали их и сжигали. К чему? Что сейчас могли изменить эти листочки? Старая песня. Жизнь ничему не научила немецких пропагандистов. Если в памятном 1941 году, во время повсеместного стремительного наступления немцев, эти листовки могли оказать влияние на мораль наших солдат, то сейчас, когда большая часть оккупированной в 1941—1942 годах территории уже освобождена и каждому здравомыслящему человеку стало ясно, что победа будет за нашим народом, они пели ту же песню – сдавайтесь, переходите на сторону немецкой армии, вам будет обеспечена жизнь… Глупо так писать в начале 1944 года!