Батя отправляется на поиски

А послезавтра я не вернулся…

Вылетели мы на рассвете, еще темно было. Батя, проводив с полчаса назад летчиков на аэродром, как раз вышел подышать свежим воздухом. Спать не хотелось, а сидеть одному в комнате тоскливо.

Слишком многое там напоминает о Викторе, о том что он еще не вернулся: сидор (так сын называл вещмешок) под кроватью, сама деревянная кровать, на которой он спал, тогда как все остальные летчики спали на общих нарах, стол, за которым они часто сиживали по вечерам, потягивая легкое виноградное вино…

«Сегодня Витька вернется», – уверенно подумал батя и поднял голову, прислушиваясь к приближающемуся гулу авиационных моторов. На фоне серого рассветного неба прошла шестерка истребителей, направляясь на юго-запад. «Куда их в такую рань погнали? Опять бои сильные будут… Когда они кончатся?!» Вчера не вернулся Лебедев. Правда, с ним все в порядке, все видели, что он выпрыгнул на нашей территории из-за обрыва шатуна. Но все-таки плохо. Если бы не война, так на этих избитых, потрепанных машинах никто и не подумал бы летать. Их всех на утиль давно пора сдать. Так говорят летчики. А сами летают. Дерутся. Сбивают немцев. Но и сами пешком приходят. А то и не приходят больше…

Григорий Сергеевич прибрал в комнате и решил пойти на аэродром. Сын, конечно, прямо туда пойдет. Зачем ему заходить в село, крюк большой давать, когда он знает, что все там… Ведь он вспомнит в первую очередь о ребятах, о работе, а не об отце…

Григорий Сергеевич подходил уже к аэродрому, когда стала заходить на посадку группа, вылетавшая на рассвете. Какая это эскадрилья? Вернулось только пять «ястребков». Шестого не было…

На командном пункте, у Фигичева, куда он пришел справиться о сыне, стояли Архипенко, Лусто.

– Как, не вернулся? – старик не обращался ни кому конкретно, каждый из присутствующих мог ответить на его вопрос.

– Нет… И не вернется…

– Как не вернется?!

– Погиб… Врезался в землю с отвесного…

– Вы ж говорили… – батя повернулся к Архипенко, побледнел, ухватился за стол, чтобы не упасть. – Вы ж говорили, он передал, что идет на север…

– Ты, здеся, о ком? О Викторе? Женька сейчас погиб…

– Женька?! – растерянно переспросил батя.

– Да. «Фоккера», что его сбил, я рубанул. А он пикировал до самой земли. Не прыгал и не пытался даже, ничего не передал по радио. Убит был, наверное… А если и живой, то там ничего не осталось ни от самолета, ни от него…

Старик сел на подставленный стул. Это известие подкосило его. Позавчера не вернулся Витька, сегодня Женька, его ведомый, погиб… Плохое предзнаменование… Как сейчас спросишь о Викторе? Неудобно…

Но Архипенко понял мысли бати и сам сказал то, о чем он хотел спросить.

– А Виктор, здеся, к вечеру, наверное, придет. Иди домой, приготовь там для встречи… Мы его сразу к тебе направим!

Батя вышел из землянки и прямо у входа увидел Волкова. Николай стоял с покрасневшими, влажными от сдерживаемых слез глазами и ждал Архипенко.

– Ну, что там, батя?

Григорий Сергеевич догадался, что Волков спрашивает о своем командире.

– А тебе что сказали?

– Ничего… Не вернулся, и все… Хочу вот проситься. Поеду туда, может, помочь нужно…

– Эх, Коля! Никуда тебя не пустят…

– Почему?!

Старик поколебался немного. Говорить или нет? Может, сослаться на войну, на то, что механики на аэродроме нужны, они не для того здесь, чтобы искать пропавших летчиков… Решился. Все равно ведь через несколько минут узнает…

– Погиб Женька…

– Что?! – Николай как-то дико взглянул на Королева, понял, что тот говорит правду – такими словами не шутят, – закрыл лицо руками, отвернулся и побежал вдоль стоянки…

«Эх, ребята, ребята!.. Вам бы жить только начинать, а вы такое переживаете, гибнете…» – думал батя по пути в село. Он все же постарался выполнить совет Архипенко.

Обегал село, приготовился к встрече сына. Как же, тут будет и радость возвращения, и новое горе… Наполнил трехлитровый баллончик из-под кислорода самогоном, добыл канистру вина.

Весь день он прождал напрасно, а вечером встретил летчиков с твердо принятым решением. Как он раньше об этом не подумал?! «Вон Волков сразу побежал проситься ехать, помочь. А я, старый дурень, сижу здесь, жду… А он, может, ранен…»

– Федор Федорович, – подошел он к Архипенко. – Отпустите меня завтра с утра. Поеду Виктора искать…

– Зачем же, здеся, искать? Завтра или сегодня ночью он сам придет, раз еще не пришел.

– Волков хотел ехать Женьку искать. А кто он ему? Летчик просто. А это ж сын!..

– Ну ладно. Если, здеся, он завтра не придет, то послезавтра поедешь.

Ни ночью, ни на следующий день Виктор не вернулся. Григорий Сергеевич ходил как в воду опущенный. Последнюю ночь он почти не спал, ворочался на своей широкой лавке под окном, прислушивался к каждому шороху. Может, идет? Наутро он отозвал Лусто в сторонку. Тот, с тех пор как не вернулся Виктор, оставался старшим в общежитии (Архипенко жил отдельно). Да и непьющий. Даже свои фронтовые сто граммов часто отдавал товарищам, не то чтобы когда лишнего хватить.

– Миша, вот тут у меня под лавкой баллон с самогоном и канистра с вином. Если без меня придет Виктор, отдашь. А так побереги, не говори никому – выпьют… А потом ищи, где достать. Это еле нашел. Я сейчас пойду…

– Эй, Лусто! – закричал с машины Архипенко – Где ты там? Ехать пора!

– Счастливо, батя! – Лусто побежал к машине, его втащили в кузов, и машина тронулась.

Старик постоял, посмотрел вслед летчикам, пока они не скрылись за поворотом, вошел в хату, взял шинель, котомку с продуктами и пошел в другую сторону искать сына на фронтовых дорогах и в госпиталях. К этому времени все склонились к мысли, что Виктора нужно искать именно в госпиталях. Здоровый, он пришел бы уже. Вон Лебедев на следующий день после него выпрыгнул, а успел вернуться… Правда, он приземлился невдалеке от шоссе, долго выбираться к автомагистрали ему не пришлось. А Виктор мог сесть где-нибудь в предгорьях, плутать по бездорожью…

Кто ж его знает, где он…

Опять Галя плакала…

Медленно-медленно возвращалось сознание, но тут же на смену приходил какой-то несвязанный бред. Тело как будто обволакивал темно-синий туман небытия, потом он светлел и растворялся, и вновь приходило сознание, пульсировавшее мыслью: «Вот и смерть». Казалось, что она подошла совсем близко, стиснула мои, сразу онемевшие, пальцы, сдавила грудь так, что стало трудно дышать. Только сердце, которое еще продолжало биться, борясь с наплывающим мраком, как будто закричало от ужаса, заставив сделать последнее усилие и очнуться…

Первое, что я увидел, была приборная доска, за которой расстилался зеленоватый сумрак. Преодолевая болезненную онемелость, я шевельнул пальцами ног, затем рук, наконец шевельнулся сам и вдруг понял, что жив. И от осознания этого факта в душе разлилась какая-то безмятежность. Сами собой всплыли картины из детства. Тихий городок Балта Одесской области, речушка Кодыма с берегами, поросшими осокой и камышом, большая груша в нашем саду. Давным-давно упавший с дерева спелый плод поставил мне огромный синяк. Отец еще сказал: «Ничего, сынок, это твой первый синяк. Крепись, сколько их еще будет в твоей жизни…»

Сознание возвращалось медленно. Сквозь мутную пелену я слабо различал очертания приборов, даже пытался читать их показания. Странно, но стрелки стояли на месте: «Как же так? Я же лечу…» Перед глазами совершенно отчетливо виднелись проплывающие под крылом самолета родные места: Балта, Кодыма. Вот медленно наплывает село Буторы, где отец в начале 30-х годов работал заместителем директора колхоза, город Ананьев, где перед войной жила вся семья…

… – Смотри, живой! Дышит! Ай да летчик, ай да молодец!

Эти слова, сказанные отчетливо над самым ухом, ударили словно обухом по голове и вернули меня к действительности. Я окончательно пришел в сознание и увидел склонившегося надо мной майора с артиллерийскими эмблемами на погонах. За ним стояли два капитана, еще несколько офицеров и солдат. Невдалеке грохотала канонада, а в небе над головой гудели самолеты. «Не пойму, где я? Что со мной? На том я свете или еще на этом?»

А майор между тем, подозвав кого-то из солдат, продолжал ощупывать мое тело: ноги, туловище, голову. При этом не переставая восхищаться: «Ну, летчик, ну, герой, после такого выжить…»

Когда он дотронулся до руки, я невольно вскрикнул.

– Потерпи, потерпи, браток, сейчас мы тебя вытащим из этого плена. Васильев, – крикнул он кому-то, – бери его под руки.

Но я уже окончательно пришел в себя, убедился, что цел, хотя и ранен в голову и руку.

– Спасибо за помощь, славяне. Теперь уже я сам выберусь, только уберите это чертово дерево.

Действительно, огромная толстая ветка лежащего рядом дерева придавила мне ноги, не давая двигаться. Солдаты осторожно, чтобы не задеть меня, убрали ее, и я самостоятельно выбрался из разбитого самолета.

Осмотревшись вокруг, я не поверил своим глазам. От истребителя остались лишь куски искореженного металла. От кабины – только противокапотажная рама, сиденье и приборная доска, откуда я только что выбрался. Остальное все разбросано кругом – хвост, куски плоскостей, мотор, куча деревьев наломана… Пушка загнулась как вопросительный знак, пулеметы тоже… Первый удар пришелся по здоровенной, в два обхвата, груше. Нажатие на педаль все же, видно, подействовало. Удар был нанесен боковой стороной кока винта. Срезало ее начисто на метр от земли. Винт с редуктором тут же возле нее в землю ушли. Одна лопасть только целенькая прямо вверх торчит, как на могилах летчиков ставят. Так что памятник готовый был. Выбить только фамилию осталось и даты…

– Ну, летчик, от всей души поздравляю со вторым рождением на свет божий, – шутил артиллерийский майор. Он крепко обнял и расцеловал меня. Вслед за ним полезли обниматься и все присутствующие, которых собралось уже изрядное количество. Одни ходили вокруг обломков самолета и сокрушенно качали головами, не понимая, как летчик мог остаться жив при такой катастрофе, другие помогали перевязывать раненые голову и руку, третьи лезли с вопросами.

Подошел седовласый полковник, попросил всех разойтись.

– Как чувствуете себя? – обратился он ко мне.

– Хорошо.

– Видел ваш бой с немцами. Молодец! Настоящий герой! Я уже доложил командующему армией.

– Товарищ полковник, – обратился я к нему, – который сейчас час?

Тот улыбнулся, глянул на часы.

– Время еще раннее. Шесть тридцать.

– Мне бы надо срочно к своим, помогите добраться…

Несмотря на боль от полученных ран, я решил как можно быстрее добраться в полк. Но полковник перебил меня:

– Сегодня побудь с нами. Ты заслужил отдых, а завтра машиной мы тебя отправим в Бельцы. Удотов, – крикнул он кому-то, – подойдите ко мне!

К нам подбежал знакомый уже майор, улыбнулся мне как старому знакомому и лихо козырнул.

– Летчика надо накормить, – сказал полковник, – создать условия для отдыха, а завтра отправить в часть! Ясно?!

– Предельно, товарищ полковник!

В помещении, куда меня привели артиллеристы, было светло и уютно. Видимо, это был штаб артиллерийского полка, поскольку кругом на стенах висели схемы размещения батарей и дивизионов. В углу стоял большой стол, возле которого суетился офицер с интендантскими погонами. Он привычными движениями накрывал на стол, расставляя закуски и стаканы. Посредине стола возвышался чайник, рядом с которым в алюминиевой миске лежали любимые мной ярко-красные соленые помидоры и темно-зеленые огурцы.

Голод давал о себе знать. Только сейчас я вспомнил, что не позавтракал перед вылетом.

«Молодцы ребята», – подумал я с благодарностью, подсаживаясь к столу. Справа сел майор Удотов, оказавшийся начальником штаба полка, слева парторг полка капитан Кибирев. Всего за столом нас уместилось семь человек. Руководил застольем Удотов. Он взял чайник, налил каждому по полстакана прозрачной жидкости и провозгласил тост за «гвардейскую посадку». «Они думали, что я садился, а не падал, – подумал я. – Ну что ж, пусть будет так!»

Мне не хотелось пить самогон (так я определил прозрачную жидкость), но пренебрегать гостеприимством нельзя. Когда чокнулись, я уловил, что все смотрят на меня, но не обратил на это особого внимания и выпил. Только когда рот обожгло и перехватило дыхание, я понял, что это за жидкость: «Чистый спирт, черт бы его побрал! Но зря вы, братцы, смотрите на меня. Летчики тоже кое-что умеют». Не спеша допил свой стакан, поставил его на стол и под восхищенные возгласы так же не спеша взял помидор. Остальные, переглянувшись, развели спирт водой из котелка, услужливо поставленного адъютантом.

За беседой время пролетело незаметно. Говорили обо всем, но больше о положении на фронте.

После завтрака меня отвели в предоставленную мне землянку. Оставшись один, я попытался заснуть, но не смог. Даже изрядная доза алкоголя не могла заставить мозг расслабиться. Перед глазами вихрем крутился только что проведенный воздушный бой. Поворочавшись полчаса с боку на бок, я встал и закурил: «А бой-то сегодня был интересным. Прав был Архипенко, когда говорил, что если остался один на один с несколькими самолетами противника, лучший способ быть не сбитым – постоянно атаковать, искать лобовую: „Лобовую, как правило, немцы не выдерживают. Здеся есть, конечно, известный риск, но, как говорится, игра стоит свеч!“ Ведь он воюет с первых дней войны, а еще ни разу не был сбит…»

Перебирая в памяти произошедшие события, я все никак не мог понять, почему молчал передатчик. Вчера отлично работал, а сегодня вдруг отказал? Черт знает что! Ведь если бы меня слышали, то мы бы пошли в паре с Лусто.а это совершенно поменяло бы расклад сил… Мысль сама собой перетекла на однополчан: Архипенко, Лусто, Волков… «Ведь они наверняка считают меня погибшим» – вдруг осенила меня страшная догадка. Надо срочно добираться в полк, а то чего доброго похоронку домой отправят. Может, уже и Виктор вернулся…

Через четверть часа я уже был далеко от позиций артиллеристов, перевалив через гору, спустился в село Котнари, где проходила дорога.

Около полуночи, голодный и смертельно уставший, добрался до своего полка. Это произошло только на третьи сутки скитаний по горным перевалам и незнакомым дорогам. Две ночи пришлось провести в пути, перебиваясь чем бог пошлет, голосовать «За блок шоферов», пока наконец не выбрался на дорогу, ведущую к аэродрому. Высадив меня в нескольких километрах от села, машина растворилась в ночи. Пришлось опять брести через холмы и практически на ощупь искать дом, в котором жили летчики эскадрильи.

Поднялся на крыльцо, дернул дверь – заперта изнутри, значит, спят. Обошел вокруг в надежде, что хоть одно окно окажется открытым. Ничего подобного, все заперто, еще подумал: «Чего это они закупорились, как сельди в бочке». Снова поднялся на крыльцо и попытался подналечь – дверь не поддавалась. «Жалко будить, но что поделаешь, не спать же на улице»

Постучал. Внутри было тихо. «Может, сегодня остались ночевать на аэродроме? Тогда опять топать шесть километров». От отчаяния я стал изо всех сил тарабанить в дверь. Внутри завозились, послышалось шарканье обуви, потом кашель.

– Кого нелегкая носит по ночам? – спросил знакомый голос.

– Это я, Женька!

– Какой еще Женька? Тоже мне шутник.

– Ну я, открывай! Не узнаешь, что ли?! Это Мариинский!

Я слышал, как открылась дверь в комнату, потом в коридоре раздался шепот. О чем говорили, разобрать было невозможно. Застучал снова.

– Открывайте!.. Долго я тут стоять буду?

– Кто там? – спросил голос Бургонова.

– Цыган, ты что, не узнаешь меня?! Оглохли тут все, что ли?

Молчание. И снова приглушенный шепот за дверью, доносятся и неразборчивые голоса из комнаты.

– Открывай… а то окно высажу!

– Сейчас, сейчас! Чего шумишь?

Угроза подействовала. Бургонов громыхнул засовом, раздался знакомый щелчок снимаемого крючка, но дверь осталась закрытой. Я толкнул дверь ногой, вошел. В коридоре никого не было. Ощупью прошел в комнату, зажег «катюшу». Сзади сама собой, взвизгнув на петлях, закрылась дверь. Я сел у стола, сбросил шлем, стащил сапоги, оглянулся кругом. Все летчики мирно похрапывали, накрывшись с головой одеялами. («Чего это они так укрылись?! Жарко!») Среди них где-то похрапывал и Бургонов, минуту назад открывший дверь. Когда только успел уснуть?!

– Дрыхните? Пожрать есть чего-нибудь? Никто не отозвался. Только похрапывание зазвучало несколько громче. «Не хотят говорить. Почему?»

– Ладно, спите, сам найду…

Я подошел к лавке бати. У того всегда что-нибудь было в загашнике. Самого бати нет, постель пустая. Но запасы должны быть! Нагнулся, пошарил в густой темноте под лавкой, нащупал мешок и потащил его. За мешком тяжело покатился баллончик из-под кислорода. «Полный?! И не выпили?!» На всякий случай тронул и канистру: если уж начались чудеса, то они должны продолжаться. Тоже полная!..

«Ну что ж, они, наверное, выпили, и мне не грех!» Баллончик положил на стол, канистру поставил рядом, достал из мешка полбуханки хлеба, сало («И где это батя все достает?!»), луковицу, или цыбулю, как здесь говорили, выплеснул прямо на пол воду из стакана, налил самогона. Сел, выпил, стал закусывать. Самогон пить больше не хотелось, и я выпил два или три стакана вина. По нарам прокатился шорох. Сбоку скрипнула кровать. Из-под одеяла выглянула и сразу же скрылась голова Миши Лусто. «Чего это Пупок там спит?! А, Витька, наверное, не вернулся еще…»

– Это кто здесь полуночничает? – строго спросил замкомэска, пытаясь разглядеть в слабом свете «катюши» сидевшего за столом.

– Я!

– Кто это «я»!

– Женя.

– Какой такой Женя?

– Вот гады! Два дня не был, уже списали.да?! И уже во весь голос заорал на всю комнату:

– Да вы что, суки, спятили все здесь? Своих не узнаете?!

Летчики откидывали одеяла, бросали взгляд на стол и как по команде все вскочили.

– А, Женька, черт!

– Явился?!

– Сам пьешь, а нас не зовешь?!

– Давай уж вместе отметим твое возвращение с того света!

– Дай пощупать тебя, друг…

– Ну, погодите же вы, – взмолился я. – Больно же… рука…

– Погодите ребята. Отпустите его! – вмешался Лусто. – Что, ранение серьезное?

– Да нет, пустяки, слегка поцарапало… А вы тут как? Виктор вернулся?

– Нет, Жень, до сих пор не нашли, – ответил за всех Николай Глотов.

В комнате на несколько секунд воцарилась тишина. Я нарушил ее.

– Откройте окна. Душно. Как вы спите в такой жаре?

– Приказ Фигичева, ничего не поделаешь, – сказал Лусто. – Здесь у нас событий навалом, пока ты отсутствовал. Ну об этом потом. Расскажи-ка о себе, как жив остался. Ведь все мы видели, что ты врезался в землю… Туда выехали несколько человек из штаба дивизии, похоронку уже успели на тебя отправить.

– Хотите знать, как я выжил? Слушайте…

Я подробно, во всех деталях рассказал о своем последнем боевом вылете, о том, как дрался сначала с парой «Мессеров», потом с шестью «Фоккерами», как был сбит и спасен артиллеристами, и, наконец, о долгом и трудном пути в полк.

Когда я упомянул о молчавшем передатчике, Лусто внезапно меня перебил:

– Об этом надо рассказать тебе особо. Мы-то с Федором не знали, что на твоей машине неладное с передатчиком, хотя потом начали догадываться. Приезжали Утин с Гореглядом и устроили нам разнос. Обвинили Федора в том, что он пустил бой на самотек, что ты самовольно покинул строй, бросив ведущего. Но сегодня с повинной явился наш радист сержант Широких. Оказывается, накануне вечером перед вылетом он все машины проверил, кроме твоей.

В предпоследнем вылете ты же «Пе-2» на разведку сопровождал. Передатчик у тебя был настроен на его волну. Он подошел к твоему самолету, а тот облеплен механиками. Волков ему сказал, мол, посиди минут десять, пока мы закончим. Он сел, а тут из соседней эскадрильи механик: «Пойдем в деревню, там самогон отменный». Ну он и пошел, решив, что утром перенастроит, а утром проспал с похмелья. Вот так. Теперь сидит на гауптвахте. Фигичев приказал дознание провести и передать дело в трибунал.

– Ну, пожалуй, с трибуналом это зря. Специалист-то он хороший. Да и зачем нам терять людей. Пусть на губе посидит и подумает. Как вы-то?

– Работы хватало. Сбили девятнадцать, потеряли двух вместе с тобой, ну а поскольку ты вернулся, значит, одного. Так что, кроме Королева, потерь в эскадрилье нет, а вот ЧП вчера было в полку…

– В чем дело?

– Представляешь, в лесу возле аэродрома, прямо напротив стоянки нашей эскадрильи, сконцентрировалась большая группа немцев. Видимо, хотели прорваться через линию фронта и наткнулись на аэродром. Судя по рассказам пленных, они собирались напасть на охрану и уничтожить самолеты, но их обнаружили. И знаешь кто?

– Кто?

– Наша оружейница Бурмакова.

– Что? Галка? Каким образом?

– Ночью куда-то ходила и напоролась на их охранение. Они начали стрелять. Тут же наши подняли всех, кто был с оружием, и к утру немцев в основном перебили, хорошо еще пехотинцы помогли. Галю нашли…

– Что с ней? – перебил я. – Жива?

– Пока да. Но врачи очень сомневаются… Две пули в грудь навылет и одна в ногу. Лежит в санбате, бредит, никого не узнает. Знаешь, Женя, она в бреду не раз твою фамилию называла…

Утром я поднялся вместе со всеми, Лусто, успевший куда-то сбегать, сказал:

– Спи. Архипенко сказал, чтобы тебя не беспокоили, отдыхай. Он и сам не пришел, чтобы не разбудить.

– Какой там отдыхай.. Надо доложить Фигичеву, что прибыл, повидаться с ребятами, Волковым…

– Фигичев уже знает о твоем возвращении, ребята тоже. В полку праздник.

– Ну вот, сам говоришь, праздник, а я – спи, отдыхай… Нет, я пойду…

Придя на стоянку, я не застал летчиков. Эскадрилья только что вылетела на боевое задание, но вокруг царило оживление. Первым подбежал Волков.

– Здравствуйте, товарищ командир, с возвращением вас!

– Здорово, Коля! Опять без машины остались…

– Ерунда. Главное, сами живы, а машина будет. Сегодня, говорят, будут к нам перегонять самолеты из соседней дивизии. Они получают новые, а нам свои отдают. Командир, вы о Гале слышали?

– Слышал, Коля. Жаль ее, хорошая дивчина…

– А она столько здесь перестрадала, когда услышала, что вы погибли. Ведь она любит вас, товарищ лейтенант.

– Откуда ты взял, старшина?

– Видно. Как она этого ни скрывала, а я заметил…

– Ну это ты брось! Какая может быть любовь? Война же идет…

Вокруг собрались все свободные механики и летчики соседних эскадрилий. Я поспешил сменить тему разговора, но решил все же зайти в санбат справиться о самочувствии Бурмаковой.

Весь день я не мог найти свободной минуты. Принимал поздравления, отвечал на вопросы, десяток раз рассказывал о событиях прошедших дней. Но, пожалуй, больше всего времени было потеряно на споры с командиром эскадрильи.

Едва прилетел Архипенко, я пошел на КП и стал проситься на задание. Но тот был неумолим.

– Нет, Жень. Сегодня, здеся, отдохни. Потом посмотрим. – Архипенко никогда не брал на задание только что пришедшего домой летчика, всегда давал ему денек отдохнуть.

– Что, летать хочешь? – спросил Фигичев.

– А как же!

– А рука как?

– Ерунда!.. – я пошевелил рукой. – Не больно даже.

– Тогда вот что: будешь перегонять самолеты. Тут недалеко. Километров десять. Туда на машине, оттуда на самолете. Идет?

– Ладно… – в моем голосе прозвучало откровенное разочарование. – Хоть это…

– И себе заодно самолет подберешь…

«Подберешь»! В этот день я перегнал три самолета. Один из них принял Волков. Дрянь, а не машина. Мощности почти выработавшего ресуре мотора едва хватало для взлета. Но выбора не было. Другие тоже не лучше…

Лишь поздно вечером выкроил я время зайти в медсанбат к Бурмаковой. Я понимал, что сделать это необходимо, ведь она была моей подчиненной. А кроме того, из головы не выходили слова Волкова: «Ведь она любит вас, товарищ лейтенант». Странно, но я этого не замечал…

Я подошел к бараку, в котором размещался лазарет, и остановился, слегка оробев. Как вести себя при встрече с Галей? Что говорить? О чем спрашивать? Каких-то несколько дней назад эти вопросы вообще не возникали, а сейчас… Вздохнув, пересек порог и оказался в небольшом освещенном помещении. Три молоденькие сестры о чем-то весело и оживленно переговаривались. Одна из них, завидев вошедшего летчика, смутилась, перестала смеяться и, приставив ладонь ко рту, строго прикрикнула на подруг. Те замолчали и удивленно уставились на лейтенанта широко раскрытыми глазами. «Видно, и сюда уже дошел слух о моем возвращении», – подумал я и, не обращая внимания на любопытные взгляды, спросил:

– Девчата, как мне пройти к Бурмаковой?

– Ой, девочки! – кокетливо присела та, что первой заметила мое появление. – Это же тот самый летчик, ей-богу! Скажите, ваша фамилия не Мариинский?

– Он самый, а что?

– Ничего, – смутилась она. – Просто мы много о вас слышали. Все только и говорят о том, как вы посадили горящий самолет немцам на голову…

Я рассмеялся.

– Кто вам наговорил такую чушь? Надо же – бабий телеграф. Чего только не выдумают. Ну, ладно, показывайте, где лежит Бурмакова.

Палата помещалась в конце коридора, и я, пока шел, все старался представить себе лицо Гали.

Странно, но я его совершенно не помнил, как будто видел его очень давно и совершенно забыл. Да, видимо, и вообще не знал. Ведь за полгода войны мы ни о чем не разговаривали, кроме как о текущих заботах. Только из характерного мужского трепа «про баб» я знал, что она не дурна и обладает хорошей фигурой, что за ней многие ухаживают. Сам же никогда не обращал на это внимания.

Дверь внезапно открылась, и я вошел в палату. Сопровождавшая сестра успела шепнуть, что у меня пять минут, больную нельзя тревожить, и исчезла.

Я осмотрелся. Посредине комнаты стояла больничная койка, возле нее стул и тумбочка. Лампочка под потолком без абажура освещала палату бледным светом. При этом освещении мне показалось, что кровать пуста, но, вглядевшись, я увидел контуры человеческого тела. Подошел поближе и пригляделся. Даже мне, боевому летчику, не раз смотревшему смерти в глаза, стало немного не по себе. Передо мной было совершенно незнакомое, как будто вылепленное из воска, лицо, осунувшееся, бледное, со впалыми щеками. Полуприкрытые глаза смотрели вверх в одну точку не мигая. Лишь нагнувшись, я смог разглядеть знакомые черты Гали. В этот момент ее глаза, слегка скосившись, вдруг широко раскрылись и стали влажными.

Я понял, что она узнала меня. Потрескавшимися губами, еле слышно она прошептала:

– Здравствуйте, товарищ командир. Спасибо, что пришли.

– Здравствуй, Бур… Галочка. Чего там… Раньше бы пришел, да времени не было. Ну, как себя чувствуешь?

– Я рада, что вы вернулись. Я верила, я знала… мне вчера Волков сказал. Вы ранены?

– Пустяки! Сегодня уже самолеты перегонял. А вот ты не вовремя под пулю попала. Кто же теперь самолет готовить будет? А? Ну ничего, здесь подлечат, потом в госпиталь отправят, оттуда к нам. Словом, крепись. Поняла?

Она согласно кивнула, но из правого глаза по щеке покатилась слеза.

– Бои кончаются. Скоро в Германии будем, но, похоже, я не увижу Победы, Женя… – перешла она на «ты».

– Ну это ты брось! Мы еще с тобой до Берлина дойдем, подышим свободным послевоенным воздухом. Так что без паники. Понятно?

– Понятно, – чуть слышно ответила Галя и отвернулась к стенке. Я истолковал это по-своему: устала. Поднялся.

– Не уходи! Может, уже и не свидимся, кто знает…

– Мне пора. Сестра сказала, что тебя нельзя тревожить. Прости меня…

– За что?

– За все.

Я покидал лазарет с тяжелым чувством, перешедшим в горечь утраты, когда на следующее утро мне сообщили, что Галя умерла…

Через два дня вернулся батя. Пришел и сел на свою лавку, хмурый, ушедший в себя. Сына он не нашел. Были слухи, что в Сороках убили какого-то летчика, по описанию похожего на Виктора – в таких же бриджах, с таким же чубом. Но слух, кажется, не подтвердился. Где искать?..

– А в госпиталях, батя, бывал, спрашивал?

– Был и в Бельцах, и в Ботошани…

– А на месте, в районе боя?

– Туда не добрался… Времени не хватило. Вот думаю опять проситься… Может, в медсанбате где.

Вопрос решился просто. Через день полк перелетал в Румынию, в район боев. Плацдарм северо-западнее Тирасполя передали другому фронту, и прикрывать его больше не приходилось.

– Ты, здеся, по пути в госпиталях все еще разузнаешь. А в Румынии опять поедешь к линии фронта… – ответил бате Архипенко на его просьбу.

Целый месяц еще искал Григорий Сергеевич Виктора, но так никаких следов и не обнаружил. Время шло, и поиски все более затруднялись. Много самолетов падало вдоль линии фронта, в тылах. Разве упомнишь все? Старик больше не надеялся найти Виктора живым, он искал хотя бы могилу, место его гибели. Все напрасно. Даже обломков самолета не нашел…

Однажды мимо аэродрома провезли обломки «ястребка», на котором я упал возле Котнари. Груда искореженных кусков металла ничем не напоминала самолет.