"На русской сцене мало смеются и мало смешат. Мы почти можем сказать, что русской комедий не до смеха".
      Точно. Мне даже в моих маленьких комедиях не до смеха. Все караю, караю. А вместе с тем совершенно согласен с тем же Вяземским, что литература ни в коем случае не должна быть "учреждением, параллельным уголовной палате".
      * * *
      Вересаев рассказывает:
      "Какой-то актер спросил Андреева:
      - Леонид Николаевич, мне очень интересно, на какую часть нашего организма, по-вашему, действует музыка?
      Глаза Андреева озорно блеснули:
      - Это я вам могу сказать только на ухо: тут дамы!"
      Вот бы написать книгу "Хула старости". Я ее, проклятую, ненавижу! Какое презрение она вызывает во мне! Какое отвращение! Какую брезгливость! И не только за телесное, за физическое, за эти сморканья, сипенья, покашливанья, похаркиванья и ватку в ушах. За эти обезьяньи морщины, жидкие ноги, тугой желудок, тугие уши, подслеповатые глаза, сутулые спины, облезшие черепа, рты со вставными челюстями и пузырьками слюны в уголках дряблых губ. Нет, я терпеть не могу и стариковскую душу - сварливую, чванливую, завистливую на молодость, обозленную на нее или сопливо-умиленную. И то и другое гадость. А ее хваленая мудрость? Вздор! Только простаки могут принять за мудрость скучный и сухой опыт.
      Друзья мои, молодые мои друзья, неужели и в самом деле вы уважаете старость? Расшаркиваетесь перед ней? Развешиваете уши?
      К черту ее! В шею! Пинок в зад!
      И не верьте, пожалуйста, древним философам, классическим обманщикам, которые называли гнусное десятилетие от шестидесяти до семидесяти "желанным возрастом".
      * * *
      Под Новый год, как заведено, произносили тосты. Встречали на этот раз у нашего старого Эйха. Разумеется, и я что-то "прогостил". Евгений Львович Шварц (для нас Женя) взглянул на меня из-под желтых нависших век скорбно-лукавым взглядом и сказал со вздохом:
      - Когда уж ты перестанешь безобразничать!
      Действительно, пора. Мне ведь шестьдесят скоро.
      * * *
      Я пишу сравнительно грамотно. Не то что рафинированный Виктор Шкловский. Он, к примеру, вот так выводит: "исскуство". Но я справляюсь почти без грамматических ошибок, не потому что знаю, как надо писать по правилам, а просто - если поставлю в слове неверную букву и взгляну - "Нет, некрасиво что-то!" - и сразу исправлю на красивую букву, то есть верную.
      Пушкин и Лермонтов - два наших великих прозаика - умерли перед началом своей большой прозы.
      "Пла-акать хочется", - говорил Есенин в таких случаях.
      * * *
      Прелестен воровской язык: набрать снегу - это украсть белье плевательница - револьвер подсолнух - золотые часы караулки - глаза колокольчик - собака крыша - шляпа, с разговором - с перестрелкой и т, д.
      * * *
      Проехали деревню. Собаки и собачонки, задрав хвосты, словно переругивались и сквернословили.
      А один рыжий, косолапый, вихрастый, весь в репейниках, так и посылал нас:
      - На!.. На!.. На!!!
      * * *
      Кинька довольно реалистично нарисовал трубящего пионера, но с одной рукой.
      Спрашиваю:
      - Почему у твоего трубача нет второй руки?
      - Для чего же она? Ей делать нечего.
      Это и есть секрет прекрасного художественного реализма.
      * * *
      Алексей Толстой тогда жил в Царском Селе. Там он и справлял свое пятидесятилетие. Водку в его доме пили стопками. Рюмки презирали. Среди ужина я нагнулся к Никритиной. Всю жизнь она была моим цензором, к счастью, либеральным.
      - Нюшка, я сочинил эпиграмму. Послушай:
      Толстовых род, знать, Аполлону люб.
      Их на Олимпе лес. Счастливая судьбина!
      В лесу том Лев - могучий дуб,
      А ты - могучая дубина.
      Она улыбнулась:
      - Ничего. С перчиком.
      - Как ты думаешь, можно ее сейчас прочесть вслух?
      - Да ты что. Длинный, совсем опупел? - И добавила довольно строго: - Пора уж немного остепениться.
      Так погибла и эта моя эпиграмма.
      к * *
      В город к матери приехала дочка, годиков так двенадцати. Очень ей понравилось: фонари, автобусы, витрины, кино... Через две недели мать отправила девочку обратно - "хату беречь".
      Та вернулась и через несколько дней сожгла всю деревню - чтобы нечего было беречь и жить в городе.
      * * *
      В 1918 году золотоливрейный старый швейцар в изразцовой уборной Большого театра, презрительно кивая на нового зрителя, говорил мне:
      - Да какие ж это люди - мочатся и рук не моют!
      Доходы швейцара тогда очень упали.
      * * *
      Ночь. Я прохожу по жесткому вагону. В три яруса, используя и полки для чемоданов, спят люди - старые и молодые, мужчины и женщины. Почесываются, похрапывают, посапывают. Меня поражает, что почти все спят с полуоткрытыми ртами. По напряженным складкам на лбах и между бровей я вижу, что во сне они о чем-то думают. Но не головами, а позвоночниками. Поэтому лица у них неприятные, полуидиотские. Некоторые пускают слюну и во сне улыбаются. Тоже как полуидиоты. И тут я вспоминаю прекрасные лица покойников, с опущенными веками цвета церковного воска. Лица, лишенные всякой мысли. Чистая форма. Как она бывает благородна! Как хороша! Эта чистая форма, не потревоженная мыслями головного и спинного мозга.
      * * *
      У Таировых за столом затеяли разговор о демократии. В нашем понимании и в американском.
      Насмешливо почесав свои рыжие бакенбарды, Карл Радек сказал:
      - Конечно, и у нас могут быть две партии... одна у власти, другая в тюрьме.
      И в столовой стало тихо. Никому больше не захотелось разговаривать о демократии.
      Радек мне понравился.
      * * *
      Куртизанка сказала Жан-Жаку Руссо, принявшемуся изучать ее тело:
      - Оставь женщин и займись математикой.
      А Рембо овладел несколькими туземными диалектами самым приятным способом - он завел нечто вроде гарема из женщин, принадлежащих различным племенам.
      - Я приобрел целую серию словарей, переплетенных в кожу, - говорил он.
      Француз!
      * * *
      Умнейший из наших философов Григорий Саввич Сковорода говорил:
      "Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому".
      А человек?.. У каждого, разумеется, своя врожденная склонность. Однако, во вред жизни, наши политики упрямо пытаются сделать из коня свинью и собаку из волка, которому по природе своей надлежит драть овец. А все потому, что людей считают и называют "кадрами".
      Сковорода учил, что "нужное не трудно, а трудное не нужно".
      В моей жизни это стало первейшей заповедью. И до чего ж здорово ругался этот великий философ:
      - Рухлядь!.. Смесь!.. Сволочь!.. Сечь!.. Лом!.. Сплочь!.. Хвост!.. и т, д.
      А это разве не великолепно:
      "Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна".
      Умер "старец" Сковорода на мешке с книгами.
      * * *
      Наши критики взяли меня в обработку со дня литературного рождения. Пенза не в счет, а в Москве я впервые напечатал цикл стихов в альманахе поэтов "Явь" (1918 г.). Соседствовали Андрей Белый, Борис Пастернак, Есенин и др. Но навалились почему-то на меня одного. Кампанию открыла "Правда". Сразу же после появления в книжных витринах "Яви" на первой странице могущественной газеты были тиснуты две колонки под внушительной "шапкой" - "Оглушительное тявканье". А за "Правдой", как и следовало ожидать, "пошла писать губерния! ".
      В таких прискорбных случаях наш брат обычно находит себе утешение в высоких исторических аналогиях. Меня, как помнится, больше других утешал Антон Павлович Чехов. После выхода в свет его книги "Пестрые рассказы" писали так: "Чехов, увешавшись побрякушками шута..." "Книги Чехова... представляют собою весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта..." и т, д.
      Много лет спустя Антон Павлович жаловался Горькому и Бунину: "Один критик написал, что я умру пьяным под забором".
      Чудно!
      * * *
      Какие острые, умные речи произношу я... на улице, на Литейном, на Загородном, при фонарях, при звездах, шагая к себе на Бородинку после очередного собрания в Союзе писателей.
      - Ба! Мысль! - ударяю себя по лбу, поднимаясь домой на лифте. - Напишу книгу: "Непроизнесенные речи".
      И тут же вздыхаю:
      - А где печатать? Когда? Опять после смерти? К черту! Надоело!..
      И, конечно, не пишу и не напишу.
      Сколько таким образом у меня погибло романов, пьес, стихов.
      * * *
      Зимой 1942 года Никритина с бригадой большедрамовцев была на московском фронте, под Сухиничами. Армией командовал Рокоссовский. Он был необычайно любим и солдатами, и офицерами, и колхозными старухами, и ребятишками. Можно было часами ехать по лесной дороге и видеть букву "Р", вырезанную на коре деревьев.
      После выступлений артистов на передовых позициях Рокоссовский устроил для них банкет.
      Водку, конечно, пили стаканами.
      Гости и командиры шумели:
      - За Рокоссовского!.. За Рокоссовского!..
      А тот, не так давно выпущенный из тюрьмы, сквозь зубы сердито кидал:
      - За Сталина!.. За Сталина!..
      Он хорошо понимал, зная азиатскую ревность нашего "фюрера", что эти тосты "За Рокоссовского!" могут ему недешево обойтись. Доносчиками-то кишмя кишела социалистическая республика.
      После ужина стали танцевать.
      Рокоссовский пригласил Никритину.
      Так как женщины считают, что бестактность разрешена им самой природой, после первого круга Никритина спросила своего кавалера:
      - Вот вы, Константин Константинович, ни за что ни про что сидели в тюрьме. Ну и как - простили это?
      Рокоссовский ответил дипломатично:
      - Да. Родина - как мать. А мать все равно простишь, если она даже несправедливо наказала.
      Все когда-либо сидевшие за решеткой, как я заметил, потом годами обожают вспоминать это. Одни с юмором, другие - лирически, третьи - зло.
      Крутясь в вальсе, стал вспоминать и Рокоссовский:
      - Подлец следователь однажды спросил меня: "А как, проститутка, ты пролез в нашу партию?"
      - И вы не проломили ему череп?
      - Нет. Подлец вовремя отскочил. А табуретку я действительно уж поднял над башкой.
      Вальс продолжался.
      - Между прочим, с нами в камере сидел один ваш известный режиссер.
      - Мейерхольд? - взволнованно спросила Никритина.
      - Нет. Алексей Дикий. Мы его били "в темную".
      Никритина знала, что так говорят, когда бьют, накрыв шубой.
      - За что?
      - За дело. Он был вреднейшей "наседкой".
      В тюрьме так называют осведомителя, подсаженного в камеру.
      * * *
      Полуцыган Сергей Сорокин, после вальса, играл на гитаре и пел старинные цыганские романсы. Я еще не встречал равных ему в этом. На своей книжице, некогда подаренной Сорокину, я написал:
      Я люблю гитару Вашу,
      У нее душа большая.
      Ни о чем меня не спрашивает,
      Только очень утешает.
      Дождик, дождик в Ленинграде.
      Не купить ли с горя зонтик?..
      - Друг Сорокин, дружбы ради,
      Сердце песней урезоньте!..
      И он "урезонивал".
      Подперев щеку кулаком, Рокоссовский слушал Сорокина. И плакал.
      Потом - за столом - Никритина говорила с командиром о храбрости.
      - А что такое храбрость? - задумался Рокоссовский. - Вот когда меня бомбят, я дисциплину нарушаю - не прячусь в щель. Стою, гляжу на небо... Это надо. Для бойцов надо. А ноги мои так и бегут, и бегут. Бегут... стоя на месте. И душа в пятки уходит. А надо улыбаться. И я улыбаюсь. Вот она храбрость! - сказал он с усмешкой. - Ее, Анна Борисовна, эту храбрость, плохие писатели придумали.
      - Рокоссовский, - рассказывала мне Никритина, - попольски элегантен. Несмотря на свой громадный рост. Он выше тебя. Но глаза у него не элегантные. Они с внутренней темнинкой. Глаза у него русские.
      - Вероятно, Нюша, они стали русскими. После этих знаменитых допросов в сталинской тюрьме.
      - Возможно.
      * * *
      Наша приятельница - крохотная, горбатенькая, сорокалетняя Валечка доцент, литературовед - неожиданно вышла замуж. Очень уж неожиданно. Стремительно. Где-то познакомилась с солидным немолодым человеком, только что вернувшимся из ссылки, а через несколько дней он (уже в качестве мужа) переехал в ее маленькую комнату с узкой девической кроваткой, застланной белым пикейным одеялом.
      И вот Валечка звонит по телефону:
      - В понедельник мы с Яковом Захаровичем собираемся к вам... С визитом...
      В телефонную трубку слышно, как супруг поправляет ее:
      - Не с Яковом Захаровичем, а с Захаром Яковлевичем.
      - Прости, милый, я забыла, как тебя зовут, - весело извиняется Валечка.
      * * *
      В театре, если смотреть сверху, предательски поблескивают из партера не только сегодняшние лысины и плеши, но и будущие.
      Пожалуй, и в литературе полезно смотреть на людей с галерки.
      * * *
      Париж. Небольшой отель на Рю Лористон. Мадам, что сидит за конторкой, говорит мне со шпилечкой:
      - Вы, русские, очень любите мыться!
      - Да. Любим.
      - Я заметила, месье, что вы каждый день принимаете ванну.
      - А вы, мадам? Французы?
      - О нет, месье! Для чего же нам часто мыться? Ведь мы чистые.
      Поразительная нация.
      * * *
      Я минут пять рассказывал официанту, как мне приготовить "свиную отбивную".
      Он с внимательнейшей мордой, кивая, говорил мне:
      - Слушаюсь!..
      - Понятно-с!..
      - Непременно-с!..
      - Так-с!..
      - Не извольте беспокоиться, все будет по вашему вкусу.
      Потом подошел к окошечку и крикнул:
      - Один раз свиная отбивная!
      Этот урок, полученный в задрипанной столовке, мне в жизни пригодился. Причем я вспоминал и вспоминаю его в самых разнообразных случаях.
      * * *
      Рабле - этот медик, юрист, филолог, археолог, натуралист, гуманист, богослов - считался самым блестящим собеседником "на пиршестве человеческого ума".
      За несколько минут до смерти он сказал:
      - Закройте занавес. Фарс сыгран.
      Боже мой, он украл у меня предсмертную фразу!
      * * *
      Меня веселит известное мнение Толстого, кинутое им Чехову:
      - Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши еще хуже!
      * * *
      Умный Владимир Нарбут (был такой стоящий поэт, тоже поставленный к стенке Сталиным) как-то сказал про меня: "Мне нравится Мариенгоф. В нем говна много". А вот в Шаляпине этого самого достоинства куда было побольше! Да и позловонней!
      Фу!
      ЕГО ВЫСОКОРОДИЮ ГОСПОДИНУ
      (управляющему конторой императорских театров)
      от солиста его величества
      Федора Ивановича Шаляпина
      12/25 ноября 1913
      ЗАЯВЛЕНИЕ
      Находясь на службе в императорских Московских и Петербургских театрах в течение более чем пятнадцати лет, я с великим долготерпением следил за наградами, коими пользуются даже капельдинеры вышеназванных театров, то есть получают ежегодно медали, ордена и прочие регалии; получают эти знаки отличия буквально все; я же благодаря каким-то темным интригам конторы и других, заведующих этим делом, отличия знаков лишен.
      Не понимая, за что именно я состою в игнорировании, покорно прошу Ваше высокородие немедленно представить меня к наградам и выдать мне какой-нибудь орденок за N конторы и приложением печати.
      Солист его величества
      Ф. Шаляпин
      Вот! Только ему в жизни и не хватало, что паршивенького орденочка от идиота-царя!
      Говно!
      * * *
      Мы жалуемся, удивляемся, негодуем на плохих матерей. Природа! Проклятая природа! Ведь и куры-наседки, куры-матери не одинаковые. Одна хорошо ухаживает за выводком, а другая, как злая мачеха: топчет своих цыплят, плохо укрывает их, поедает их корм, а иногда даже свирепо убивает. Словом, хорошо выращивают потомство не более 50% кур. Среди женщин примерно тот же процент.
      * * *
      Петрарка, как известно, воспевал Лауру двадцать один год. А она все рожала и рожала детей своему мужу, какому-то авиньонцу. Одиннадцать нарожала. Дело для нас простое, понятное. Как-никак Петрарка свой брат из пиитического цеха. Ему, разумеется, нужна была тема, а вовсе не женщина. Женщины и без Лауры были и, как положено, от него брюхатели. Когда Лаура умерла (от чумы), Петрарка продолжал посвящать ей сонеты.
      Тема бессмертна!
      * * *
      Черт знает кого и черт знает за что хвалят журналы и газеты...
      Впрочем, нам не привыкать! У нас ведь и в сказках дурак называет лягушку - зеленой птичкой.
      * * *
      "Роман без вранья" я написал меньше чем в месяц. На даче, под Москвой, в Пушкино. Трудился, почти как Флобер над "Саламбо", когда тот приказал своему слуге разговаривать с ним только по воскресеньям, да и то, чтобы сказать ему всего три слова: "Сударь, сегодня воскресенье".
      * * *
      Французы заметили, что у Мольера сорокалетний мужчина всегда - рогоносец, старик.
      До чего же приятно изменилось время! Теперь пятидесятилетние и шестидесятилетние мужчины, седые и в лысинах, сами Дон-Жуаны, не без успеха наставляющие рога молодым мужьям.
      В старину бы сказали: духом к небу парят, а ножками в аду перебирают.
      "Как хороши, как свежи были розы!"
      Это первая строчка стихотворения Мятлева.
      Многие ли теперь знают фамилию этого автора?
      * * *
      "... Лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы - не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, - я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли, - лично для меня первая привлекательней последней, и потому, например, лично на меня ваши пьесы (стихи) без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденцией..."
      Это же не Мариенгоф писал Есенину, а Чернышевский... и кому? Некрасову!
      * * *
      В двадцатых годах у нас в Москве спрашивали:
      - Кому на Руси живется хорошо?
      И отвечали:
      - Максиму Горькому в Сорренто.
      Он тогда был невозвращенцем. С Лениным не сговорился. А вот со Сталиным, видите ли, и с его Ягодами нашел общий язык!
      * * *
      Чистейшего Чехова цензура запрещала "по цинизму и сальности".
      Оыа всегда идиотка, эта цензура. Если она будет существовать и при коммунизме (а это не исключено), так идиоткой и останется.
      Умнеют-то машины, а не люди.
      Вот три века тому назад, к примеру, Мильтон не только понимал, но и требовал, чтобы книга рождалась так же свободно, как человек, чтобы на ней стояло лишь имя автора и издателя и чтобы она, как человек, сама за себя отвечала.
      АН, нет! И через триста лет какому-нибудь невежде и подлецу у нас платят деньги, чтобы он, шлепнув блямбу, изволил надписать "разрешено к печати".
      * * *
      Достоевский писал жене: "Роман Толстого (про Анну Каренину) довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу".
      Вот они - современники. И какие! Достоевский!
      * * *
      Европейские ученые называли российскую революцию Петра Великого "самым красивым опытом XVIII века".
      Опыт Владимира Ильича не менее красив.
      * * *
      Смерть это факт. Иван Петрович любил говорить:
      "Перед господином фактом сними шляпу".
      Я человек вежливый - снимаю.
      А какое-то дурацкое дерево макроцамия, растущее в Австралии, живет 15 000 лет!
      * * *
      Микеланджело прожил 88 лет, Бах - 88, Тициан - 99. О чем это говорит? Ни о чем... А сколько гениев умерло совсем молодыми людьми.
      * * *
      Древние египтяне для удлинения жизни принимали рвотное и старались побольше потеть. При встрече они приветствовали друг друга словами:
      - Как вы, сударыня, потеете?.. Как вас рвет?..
      Все условно. И очень по-разному. Но авторы исторических романов и пьес даже таких пустяков не понимают. Они только переодевают своих героев: вместо римской тоги - боярский кафтан, потом камзол с короткими штанами, потом клетчатые брюки со штрипками.
      * * *
      Выдающийся врач XVII века Сиденгэм утверждал, что прибытие в город паяца значит для здоровья жителей больше, чем десяток мулов, нагруженных лекарствами.
      Вот это был невропатолог!
      * * *
      Не анекдот. Везут покойника; случайный прохожий спрашивает:
      - Отчего помер? От рака?
      - Нет.
      - Инфаркт?
      - Нет.
      - Туберкулез?
      - Нет, от гриппа.
      Случайный прохожий машет рукой:
      - А! Это пустяки!
      * * *
      - Возмутительно! - негодует Никритина. - Од же его лучший друг! Спать с женой своего лучшего друга!..
      И разводит руками.
      - Ну чему ты. Нюха, удивляешься? Это было, есть и всегда будет.
      И шикарно цитирую пророка Иеремию:
      "Они откормленные лошади: каждый из них ржет на жену другого".
      * * *
      "Мне скучно, бес".
      Милый Пушкин, как я вас понимаю!.. Но вам же тогда двадцать шесть лет было! А каково на седьмом десятке?
      * * *
      "Записки Бога"!.. Нет, я уже не пишу их. Поздно. А жаль все-таки.
      Примерно четверть века тому назад они были у меня задуманы, продуманы эти "Записки". Собрал материал. Все казалось: поднакоплю немного деньжат (годика на полтора) и засяду. Но никак не мог накопить больше, чем на месяц. Это в самое благополучное время, когда еще не запрещали все, подряд все, что я писал, - прозу, стихи и для театра.
      Вот вкратце эти "Записки Бога":
      Голгофа. Стража, конечно, и там была, но деньги, вино и поцелуи тоже издревле существовали. Женщины, обожавшие Иисуса, сняли его с креста прежде, чем он умер. На крестах умирали от голода, а не от легких ран на ступнях и ладонях. Учеников и в помине поблизости не оказалось - они покинули своего учителя еще до того, как он поднялся на Голгофу, таща на плечах тяжелый крест. Покинул Иисуса даже Иоанн, его юный нежный возлюбленный, которого все называли - "маленький". Про таких во "Второзаконии" упомянуто: "Мужчина не должен одеваться в женское платье". А в книге "Левит" сказано: "Не ложись с мужчиною, как с женщиной". Спасенному Иисусу пришлось бежать без оглядки из фанатичной страны, где людей за философию распинали, сбрасывали с крутых обрывов и побивали камнями. Он не простился даже с матерью, перебравшейся после смерти Иосифа в Кану. Не простился с братьями и с замужними сестрами, жившими в Назарете.
      Как известно, Галилею пересекала старинная проезжая дорога - по ней он и зашагал с посохом в руке. Его привлекала Греция, привлекали Афины - город философов. Там Иисус и поселился, смешавшись с говорливой толпой стоиков, эпикурейцев и киников. Красивые юноши были его друзьями. Прошли годы. Уже слегка засеребрились волосы Иисуса. И вот в афинском ареопаге неожиданно появился тщедушный рыжий человек с красными веками. Это был апостол Павел. Он привлек внимание горожан красноречием и горячностью, чрезмерной даже для греков. Иисус, опершись на посох, остановился послушать оратора. "Что такое!" Он услышал рассказ о себе. Рассказ фантастический, наивный, приукрашенный какимито глупыми чудесами, вызывавшими смех у афинян.
      Вернувшись домой, Иисус сказал себе: Пожалуй, стоит написать "Записки Бога". И написал. То есть должен был написать я за него.
      * * *
      С самого раннего детства и до глубокой старости мы больше всего любим, когда день быстро проходит. И обычно стараемся для этого делать все, что можем. А когда не удается, вздыхаем: "Боже, как медленно тянется время!" Но ведь быстро пробегающие дни - это быстро пробегающая жизнь. А она и так не слишком длинна. К сожалению, мы начинаем ощутительно понимать это только на пороге, перед дверью, настежь открытой для ухода.
      * * *
      Вчера был у меня Н. В. Он говорил со всеми знаками препинания, как школьник, получающий за сочинения круглые пятерки. Он доктор филологических наук. Он заведует кафедрой русской литературы. Он владеет девятью языками. Он окончил четыре факультета. И... два часа я подыхал с ним от скуки. А в голове у меня вертелась фраза Чехова:
      "Университет развивает все способности, в том числе - глупость".
      * * *
      Шаляпин называл критику хавроньей. Очень точно. Была, есть и, очевидно, будет ею. И что поразительно - не стареет, не меняется. Во всяком случае, наша российская. Бессмертная хавронья.
      * * *
      "Когда совесть раздавали, его дома не было".
      Это сказано про писателя Константина Симонова.
      * * *
      Часто бывает тах: превосходно знаешь, говорить не следует, не надо. А тебя словно черт изнутри подмывает: "Скажи!.. Скажи!.." "Нет! - убеждаешь себя. - Молчи!" А изнутри: "Скажи, скажи". Ну в конце концов и брякнешь. Не хочешь, а брякнешь.
      Встретил сегодня в театре приятельницу. Давненько не виделись. Отношусь к ней наилучшим образом. Милая и красивая женщина понабрала мяса и жиров. Это, разумеется, не красит, не молодит. Располневшая красавица сама это превосходно знала. Ну и помолчать бы. К чему портить настроение приятельнице? Так нет! Черт меня за язык дернул раз, два, три, а на четвертый я уже не сдержался и ляпнул, как в комедии:
      - Э, мать, да ты за эти два года раздалась, как корзина!
      Моя приятельница, до того веселая, кокетливая, счастливая, сразу потускнела, увяла, скисла.
      - Да, дружок... - непритворно вздохнула она, - старею, старею...
      Ну к чему ляпнул? К чему разогорчил хорошую женщину!
      Вот свинья!
      * * *
      Никритиной
      Тропинка... Берег... Подойду к окну ли...
      Лежу... Стою...
      А мысль одна: "Вот, милая, и протолкнули
      Мы жизнь свою".
      * * *
      Средние писатели - вроде Тургенева, Гончарова, Гюго, Дюма - после смерти довольно быстро начинают превращаться сначала в писателей для юношества, потом для отрочества.
      А вот с Толстым, Чеховым, Достоевским, Мопассаном, Флобером ничего не делается, никаких превращений.
      Горький, конечно, принадлежит к плеяде писателей XIX века. Только он худший из лучших, самый маленький из самых больших.
      * * *
      С некоторых пор я в жизни делаю только то, что мне хочется, а не то, что надо. И получается как будто получше. Но, конечно, не в смысле карманного благополучия.
      * * *
      На концерте встретился с Шостаковичем в филармонической ложе. На минуту-другую мне показалось, что его лицо, руки - спокойней, сдержанней, чем обычно. Я обрадовался. Зря обрадовался. Когда заиграл оркестр, Дмитрий Дмитриевич стал нервически покусывать нижнюю губу и чесать - то нос, то подбородок, то возле ушей, то брови. Захотелось с нежностью взять его руки в свои, гладить их, пожимать. Любящая женщина, вероятно, так и поступила бы. Но я никогда не видел возле него любящей женщины. Очень любящей. Не видел женщины с большим сердцем, которое было бы отдано ему. Никто другой из людей, с которыми я в жизни встречался, не имеет на это такого абсолютного права.
      После концерта мы сговорились с Дмитрием Дмитриевичем, что он придет к нам на пельмени.
      К сожалению, вместо него пришла открытка:
      Дорогие Анна Борисовна и Анатолий Борисович!
      После концерта мне пришлось выехать в Москву и поэтому я не позвонил Вам. Надеюсь скоро быть опять в Ленинграде, и тогда мы с Вами встретимся.
      Ваш Д. Шостакович
      Прошел год, но мы еще не встретились.
      Мне рассказывали, что он женился на молодой приятной женщине, читающей лекции по истории партии. Берет ли она его руки в свои и с нежностью гладит их? Дай Бог!
      А вот Зинаида Райх покровительственно похлопывала по плечу седовласого Мейерхольда. Это в лучшем случае.
      В худшем она, как царевококшайская примадонна, орала при актерах и актрисах на своего старого мужа - великого "Доктора Дапертутто":
      - Ничтожество!.. - орала она. - Бездарность!..
      Что давало ей это омерзительное право? Кровать? Да?
      "О мертвых - или хорошо, или ничего". Какая сентиментальная чепуха! Да еще древнеримская.
      По-моему, о мертвых надо говорить так же, как о живых, - правду. О негодяе, что он бывший негодяй, о стоящем человеке, что он был стоящий.
      * * *
      Когда-то говорили: "Тайна исповеди". И только со временем поняли, что это вздор. Попы - православные, католические и все прочие - были болтунами и никакой "тайны исповеди" не существовало. Не существует и знаменитой "врачебной тайны". Лекари тоже болтуны. А что уж говорить о наших житейских тайнах, маленьких и больших? Право, только дураки просят: "Дай честное слово, что ни одной живой душе не скажешь". Или: "Поклянись счастьем матери". Разумеется, и "слово" дадут, и "поклянутся", и при первом соблазнительном случае с наслаждением выложат, сказав:
      "Только дай слово, что ни одной живой душе".
      * * *
      Терпеть не могу жить на даче. Терпеть не могу даже приезжать в гости на дачу. Заборы, заборы, заборы и малособлазнительные домики уборных.
      - Какой красивый закат!
      Отвечаю:
      - Да. Очень красивый. Розовый, как ветчина.
      Очень интеллигентная хозяйка дачи взглянула на меня с ужасом:
      - А еще поэт!
      * * *
      Я опять и опять ковырялся в третьей неладившейся сцене "Шута Балакирева", а Кирка (ему тогда было двенадцать лет), взяв с моего рабочего бюро том Л. Н. Толстого, стал с середины читать его, важно развалившись в широком кожаном кресле, что стояло в эркере моего семиугольного кабинета.
      - Вот ерунда!
      - Что ерунда?.. - не поднимая глаз от рукописи, рассеянно спросил я.
      - Да этот... твой Лев Толстой.
      Я обернулся. Рассеянности как не бывало.
      - Что?.. Толстой ерунда?..
      С мнением Кирки я уже привык считаться.
      - Ну да!
      И малыш прочитал вслух из статьи о непротивлении злу, где говорилось, что если тебе дадут по левой щеке - подставь и правую.
      - Дурак! - заключил Кирка.
      Это относилось к Льву Николаевичу, к моему богу литературы, к Саваофу.
      Я даже растерялся.
      А малыш дополнил:
      - Попробуй-ка у нас в классе - подставь правую, когда тебе звезданули по левой... Попробуй-ка... Так разукрасят!
      И Кирка презрительно отбросил книгу.