Полковник Гебель с жандармским офицером Лангом, войдя через час в эту избу, после того как вся она по их распоряжению была окружена квартировавшей в Трилесах ротой, несколько мгновений растерянно оглядывался.

— Ужели успели уйти? — сипло спросил Ланг. — Однако же шинели и фуражки здесь…

Гебель поднес палец к губам. В наступившей тишине слышалось ровное, глубокое дыхание спящих людей.

Гебель и Ланг шагнули на цыпочках за перегородку. Оба Муравьевы крепко спали; Сергей — вытянувшись на постели, Матвей — сидя у брата в ногах, с опущенной на спинку кровати головой. На табурете у изголовья тускло поблескивали дула пистолетов.

Гебель глазами указал на них Лангу. Тот бесшумно схватил их и рассовал по карманам.

Гебель громко кашлянул.

Матвей открыл глаза и сразу вскочил на ноги. От его резкого движения проснулся и Сергей.

— По высочайшему повелению вы арестованы, господа офицеры, — объявил Гебель.

Сергей закинул руки за голову и протяжно зевнул.

— Ну, и что же дальше, господин полковник? — спокойно спросил он.

— Утром вы вместе с братом будете отправлены при фельдъегере в Санкт-Петербург.

— Так до утра можно еще изрядно поспать, — улыбнулся Сергей, — с вашего разрешения, господин полковник? — Он повернулся лицом к стене и затих.

Гебель снова переглянулся с Лангом, и оба как-то неопределенно хмыкнули.

— Вам больше ничего не остается делать, как приказать подать чаю, — посоветовал Матвей

Всю ночь он не сомкнул глаз. Сергей же, спал или, делая вид, что спит, лежал в той же неподвижной позе, отвернувшись лицом к стене. Матвей подходил к столу, пил чай и беспрестанно набивал трубку крепким табаком.

Жандарм сначала следил за каждым его движением. Потом веки у него набрякли и перестали подниматься.

Гебель пробовал завязать разговор и с Лангом и с Матвеем, но Ланг отвечал все более и более невпопад, а Матвей сказал лишь одну фразу:

— Брат очень устал. Не будем мешать, ему спать.

И больше не проронил ни слова.

Гебель сердито прихлебывал чай, потом так же сердито тыкал вилкой в плохо зажаренную курицу. А часа через два сердито храпел, уронив седую голову на вытянутые по столу руки. Закинув голову к стене, храпел и Ланг.

Серо-голубой туманный свет пополз от окна и отогнал темноту в углы избы. Прокричал петух, ему ответил другой. По обледенелому срубу колодца звякнули ведра.

Матвей хотел подойти к Сергею, но в эту минуту явственно услышал скрип примерзших к снегу ворот, лошадиный топот и громкие голоса. Он приник к окну.

Два верховых офицера о чем-то говорили с караульными, оживленно жестикулируя.

Сгрудившиеся было солдаты расступились, и офицеры взбежали по шатким ступеням крыльца.

Через минуту в избе зазвучали взволнованные и гневные фразы:

— Сергей Иваныч где?

— Я сию минуту, — раздался голос из-за перегородки.

А вслед за ним начальнический окрик Гебеля:

— Поручик Кузьмин, объявляю вам строгий выговор за самовольную отлучку из роты. Поручик Сухинов, объявляю строгий выговор за неявку к новому вашему назначению.

— Ладно, ладно, — сквозь стиснутые зубы бросил Кузьмин. — После поговорим.

Дверь снова распахнулась.

— Здесь, голубчики, — быстро входя, заговорил Щепила. — Я тебе говорил, — обернулся он к следовавшему за ним Соловьеву.

— Убрать их следует немедля…

— Что это значит, господа офицеры? — задрожал от злости и страха Гебель.

Ланг тоже испуганно мигал глазами.

— Я требую повиновения. Немедленно отправляйтесь каждый по своим местам, — приказал Гебель.

— Помолчите, полковник, — холодно проговорил Сергей Муравьев.

И поманил к себе офицеров.

Несколько минут они шепотом о чем-то совещались. Затем Щепила и Соловьев выбежали к солдатам. Сергей, прильнув к стеклу, видел, как оживились и заулыбались лица солдат в ответ на слова офицеров.

— Ланг, распорядитесь, чтобы закладывали лошадей, — приказал Гебель.

Ланг вышел и столкнулся в сенях с Щепилой.

— А, подлая тварь! Подслушиваешь нашу беседу с людьми…

Щепила схватил солдатское ружье, стоящее в углу сеней.

— Не жаль тебе пули на эдакую дрянь, — отвел его руку подошедший Соловьев.

Ланг бросился бежать. На шум выскочил из избы Сухинов.

— Беги за ним! — велел Щепила. — Иначе он известит дивизионного командира о начале возмущения и тем пресечет наш успех.

Стреляя вверх, Сухинов бросился за жандармом.

— Что за шум? — раздался с порога обозленный окрик Гебеля. — Долго ли будут продолжаться подобные безобразия?!

В упор глядя исподлобья на Гебеля, Щепила пошел на него.

— Нет, господин полковник, — отчеканил он, — это не безобразие, а революция… — И, сжав приклад ружья, ткнул Гебеля штыком.

Тот завопил неожиданно визгливым голосом и схватился за штык. За окнами послышался шум, крики. Зазвенели разбитые стекла. Соловьев ринулся в избу. Она была пуста. Сквозь выломанное окно он увидел обоих Муравьевых-Апостолов без шапок и шинелей. Братья о чем-то возбужденно разговаривали с солдатами. Потом метнулась окровавленная фигура Гебеля, за ним ринулись Щепила, Кузьмин и Сергей Муравьев, Сергей первый догнал Гебеля и стал бить его прикладом.

— Сережа! Сережа! — оттягивал брата подбежавший Матвей.

Сергей был в исступлении.

— Так ему так! — кричали солдаты. — Всю ночь караула не сменял, немчура проклятый! Наскрозь, до самой души, на морозе простыли. Теперь и в избы погреться пойти можно бы…

И один за другим стали расходиться, не обращая внимания на вопли Гебеля.

Соловьев ударом штыка свалил его на землю. Подбежал Щепила, схватил Сергея за плечи, с усилием отнял у него ружье и вдвоем с Матвеем отвел в избу. Скоро вернулся Кузьмин.

— У меня есть ром, — сказал он. — Сейчас налью Сергею Ивановичу, — и, разбираясь в шкафу, говорил с одышкой: — Эдакий живучий этот Гебель. Лишь только вы отошли, он приподнялся и на карачках пополз к воротам. Я за ним. А тут ехал какой-то сердобольный монах. Подбежал к Гебелю, схватил в охапку его тушу, кинул в сани и хлестнул по лошадям.

— Это ужасно, — вырвалось из посиневших губ Сергея.

Кузьмин поднес ему стакан рому.

— Что ужасно, Сережа? — спросил Матвей.

— Упустили Ланга, покалечили и все же упустили Гебеля. Драка, а не революция.

Он залпом выпил ром и с усилием встал на ноги:

— Однако si le vin est tire, il faut le boir note 38. Поручик Кузьмин, соберите роту и следуйте с ней в Ковалевку. Я поеду ко второй гренадерской роте. Поручик Щепила и Соловьев отправятся через Васильков к своим ротам.

— Слушаем, господин подполковник, — с радостью встретили офицеры первое революционное распоряжение своего командира.

Генерал-майор Тихановский 1-й писал:

«Секретно. Командиру Кременчугского пехотного полка.

До моего сведения дошло, что полковник Гебель вчерашнего числа поутру, прибыв в селение Трилесы, хотел по высочайшему повелению взять находившегося там Черниговского пехотного полка подполковника Муравьева-Апостола с братом его, отставным подполковником же, под арест с присланными для препровождения его жандармами в Санкт-Петербург. Но бывшие при нем не в малом числе офицеры до того Гебеля не допустили и при неотступном оного требовании прибили его и изранили штыками, взяв под свой караул. Сам же подполковник Муравьев-Апостол, после означенного происшествия, собрав квартирующую там 5-ю мушкетерскую роту, выступил в город Васильков. При приближении к Василькову выставленная против него, Муравьева, цепь стрелков в 3 часа пополудни соединилась с восставшими с криками «ура». И мятежники беспрепятственно овладели местечком. Вступив туда с буйством и заряженными ружьями, Муравьев выпустил арестованных накануне по приказу майора Трухина офицеров и криминальных нижних чинов, посадив командующего полком майора Трухина под арест, взял в свое ведомство знамена и полковой казенный ящик, обольщая солдат свободою и уверяя их, что к ним других полков нижние чины будут присоединяться. Носятся слухи, что по принятии какой-то присяги мятежники выступят завтра в поход.

По сему важному случаю предлагаю вашему высокоблагородию собрать все наличные роты вверенного вам полка в полковую штаб-квартиру и наистрожайшим образом приказать батальонным и ротным командирам внушить нижним чинам в случае чего, помнить внедавне данную его императорскому величеству государю Николаю Павловичу верноподданническую присягу, и не соглашаться ни на какие обольщения. И если бы случилось проходить с батальоном или полком подполковнику Муравьеву-Апостолу, не верить никаким предъявлениям повелений. Стараться офицеров и солдат убедить оставить его, Муравьева, как ложного начальника. А его, равномерно, как и штабс-капитана Соловьева, поручиков Кузьмина, Сухинова и Щепилу, подпоручика Бестужева-Рюмина и рядового, разжалованного из полковников, Башмакова, велев арестовать, доставить за строжайшим караулом в дивизионную квартиру в местечко Белую Церковь. Между тем предваряю вас всеми мерами стараться узнавать о движении означенного подполковника с полком хотя бы в отдаленности от полковой вашей штаб-квартиры. И мне доносить наиподробнейше, не медля нимало.

Ежели вы осведомитесь, что мятежники близко от вас, то двиньтесь на них и поражайте.

Внушите всем подчиненным воинам всю глупость поступка мятежников, но не разглашайте оного заблаговременно».

Генерал написал секретную бумагу, запечатал пакет пятью полковыми печатями.

А все же бумага эта попала в руки 5-й мушкетерской роты фельдфебелю Шутову.

Отдав ее Сергею Муравьеву, Шутов полным веселого задора взглядом следил за выражением лица Сергея, пока тот читал ее.

— А генерал Тихановский видел, кто тебе ее передал? — складывая лист, спросил Сергей.

Шутов лукаво улыбнулся:

— Где там видеть! Он на меня окрысился, когда узнал, что я веду команду в Васильков. «Ты, спрашивает, знаешь, что делается в полку?!» — «Так точно, говорю, знаю, затем туда и идем». — «Ворочайтесь, говорит, назад, на ротный двор. Марш в дивизионную квартиру!» А мы все в. один голос: «Никак нет ваше превосходительство, не можем мы вертаться, потому как от нашего батальонного командира имеем приказ прибыть в Васильков!» Генерал ажно побагровел весь, глаза рачьими стали, кулаки сжал, бранью так и сыплет. Наши придвинулись было к нему, по-сурьезному вроде отнестись хотели. Генерал давай по-иному разговаривать, улещать стал. «06 тебе, Шутов, приказ, говорит, есть, что должен ты в офицерский чин быть произведен…» — «Спасибо, отвечаю, за милость ваше превосходительство, а только пусти с дороги…» Хотел, было, я арестовать его, и ребята подмигивают, что, мол, бери, мы не препятствуем. Но, не имея на этот счет никакого приказания, поддался я шаткости мыслей…

— Хорошо, Шутов, — похвалил Сергей. — Веди команду на площадь. Я сейчас сам туда буду.

Шутов сделал под козырек и вышел.

Легкий и стремительный, с мальчишескими прядями белокурых волос, вбежал Бестужев-Рюмин. Его светлые глаза сияли восторгом, руки так и поднимались, как будто затем, чтобы обнять каждого встречного: ведь здесь, в Василькове, все — и офицеры, и солдаты — все были свои, родные, близкие…

— Площадь полна воинами, Сережа! — захлебываясь от счастья, быстро говорил он. — Все в полной походной амуниции. Музыканты — и те явились. Все взяли оружие из цейхгауза и стали в ряды. И вообрази, — он расхохотался по-ребячески заливчато, — вообрази, одной из первых на площадь пришла шестая мушкетерская рота, которую еще вчера Трухин поставил караулить арестованного Сухинова. Ха-ха-ха! — закатывался Бестужев. — А сам арестованный шествует впереди роты и тоже хохочет, вот так же счастливо, как и я…

Сергей улыбнулся.

За дверью раздался голос Матвея:

— Сережа, тебя ждут.

Молодой священник, отец Даниил, вызванный Муравьевым на площадь для совершения молебна, стоял у походного аналоя бледный и растерянный. Беспрестанно оглядываясь на выстроившиеся колонны солдат, он скользил по их лицам изумленным взглядом. Выглянувшее из-за темного бора солнце казалось красным диском, поднятым в клубах морозного воздуха над стройными рядами войска. От такого ли солнечного света, или оттого, что бодрые, новые слова и шутки оживляли улыбкой обычно унылые лица солдат, но отец Даниил не узнавал их.

«Будто на светлый праздник вышли», — думал он.

— Выслушайте меня со вниманием, батюшка, — обратился к нему Сергей Муравьев. — Русское духовенство в трагические моменты русской истории, во времена бедствий нашего отечества, издревле являлось смелым и бескорыстным защитником прав народных. Я уже объяснил вам давеча цель восстания и наши намерения. И ваша обязанность перед этими людьми, — Сергей вытянул руку в направлении солдатских рот, — ваша обязанность содействовать нам в этом благом деле молитвою и крестом. Готовы ли вы, отец Даниил?

— Я не о себе думаю, Сергей Иваныч. Коли помру… — отец Даниил поднял палец, Бог рассудит! Но у меня жена, дети… Что будет с ними, если ваше предприятие не удастся? Бедность, нищета и поругание ожидают сирот моих…

Сергей обернулся к Сухинову:

— Мой приказ об изъятии полковой кассы выполнен?

— Так точно, господин подполковник, — отрапортовал Сухинов, — казначей ни за что не хотел отдавать деньги, и мои люди едва его не прикончили за это.

— Выдайте семейству отца Даниила двести рублей, — приказал Муравьев, — а вы, батюшка, будьте уверены, что ни Россия, ни я никогда не забудем вашей услуги.

Отец Даниил молча оглянулся на дьячка. Тот подергал себя за ворот длинного подрясника, откашлялся и скороговоркой сообщил:

— Молебная книжица и катехизис при мне.

Сергей о чем-то советовался по-французски с братьями и Бестужевым, потом сказал по-русски:

— Прошу вас, батюшка, начинайте.

Священник не спеша надел облачение и подошел к аналою. При первых словах молебна голос его звучал тихо и неуверенно. Но, подхваченное сильными солдатскими голосами, к которым присоединились мужские и женские голоса горожан, окруживших плотным кольцом стройные колонны воинов, пение это ширилось, крепло, выливаясь в мощный хор.

Белый пар от людского дыхания, клубясь над поющими, заалел от лучей уже высоко поднявшегося солнца.

Сергей смотрел на серьезные, просветленные лица солдат и думал о том, какими словами возможно выразить значение этих исторических минут в судьбе каждого из них и всех примкнувших к ним — женщин, детей и стариков.

Он не хотел читать им свое заранее написанное обращение. Теперь оно казалось ему слишком церковным и выспренним.

И когда священник умолк, Сергей выступил вперед и заговорил просто и задушевно. Его слова доходили до каждого солдата, стоящего даже в последних рядах:

— Судьба ли, бог ли умилосердился над нашей отчизной, послав смерть главнейшему из наших тиранов. Все бедствия русского народа проистекали от самовластного правления. Всем вам ведомо, что творилось в нашем отечестве до сего дня. Хлебопашцы, чьим трудом живет государство, — бессловесные рабы своего господина. Многострадальное и многомиллионное крестьянство наше невыразимо угнетено податями, барщиной и оброками. По жизни трудового сего люда невозможно выключить его из числа каторжников. Не менее бедственен жребий русского солдата, не огражденного никакими законами от самовластия любого начальника, от самого наиболъшого до того, кто лишь одною ступенею стоит выше угнетаемого. Четверть века несет каждый солдат свою жалкую участь, а когда седовласым старцем возвращается в лоно оставленного семейства своего, не находит он зачастую даже родных могил… Ум его и сердце, истерзанные зловластием больших и малых тиранов, напрасно ищут, чем утолить душевную скорбь сиротства.

В толпе слышался женский плач, вздохи. Лица солдат стали еще серьезней и строже.

— Какие минуты, Сережа! — сквозь слезы восторга шепнул Бестужев Муравьеву.

А тот продолжал, повышая голос:

— Отныне злостное сие правление рушится. Россия станет свободной! Забудем многолетнее раболепствие наше, не покусимся ни на какие злодеяния и междоусобные распри! Российское воинство грядет установить правление народное, основанное на справедливых законах, равно обязательных для всех граждан российского государства. Да пребудет отныне русский народ в мире и спокойствии! Да отдаст он свой свободный труд на созидание благосостояния и могущества своего отечества. Да охранит он свою обновленную отчизну и свою волю всеми своими помыслами и силами всегда, ныне и присно и вовеки веков!

— Аминь… — тихо проговорил отец Даниил.

— Ура! Ура! Ура! — провозгласили солдаты.

— Ура! — подхватили люди, одетые в сермяги, кацавейки, армяки и полушубки.

Из толпы этих людей вышел степенный старик, держа в руках лоснящийся запеченной коркой и посыпанный солью каравай.

Низко поклонившись солдатам, он сказал:

— Хлеб-соль нашу примите, солдатушки.

За ним подошла молодая женщина с большим ситом, в котором лежали еще теплые украинские пышки и «перепечки».

Солдаты делили между собою угощение. А им подносили еще и еще.

— Теперь читайте мой «Катехизес», батюшка, — сказал Сергей Муравьев, подавая несколько исписанных четким почерком листов.

Священник смотрел на них с недоумением.

— Читайте, читайте, — настойчиво повторил Сергей.

Первые вопросы и ответы «Катехизиса», составленного Муравьевым-Апостолом, отец Даниил читал быстро и невнятно.

— Надбавь духу! — послышались требования.

— Громче, батя! Громче!

«Что значит, быть свободным и счастливым? — усилил голос священник. — Без свободы нет счастья. Апостол Павел говорил: „Ценою крови куплены есте, не будете рабы человекам…“ Для чего же русский народ и русское воинство несчастны? — Оттого, что цари похитили у них свободу. Стало быть, цари поступают вопреки воле божией? — Да, конечно. — Должно ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле божьей? — Нет! Оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям…»

— Слышишь, Максимов, — подтолкнул один солдат другого, — слова-то те самые, что под Бакумовкой слышали…

— То-то и оно, — строго ответил Максимов.

— А то как же, — поддержали еще двое.

— Цыцте, ребята, — зашикали на них, — дайте послушать.

И снова наступила напряженная тишина.

В тишину эту, нарушаемую только голосом отца Даниила, ворвался вдруг заливчатый звон бубенцов. Из-под горки взлетели на площадь небольшие открытые сани. В них, держась рукой за плечо кучера, стоял молодой офицер.

— Ипполит! — радостно крикнул Матвей, первым узнав младшего брата, и бросился к нему навстречу.

— Я все, все понимаю, — блестя зелеными, как изумруд, глазами, целуя братьев, говорил Ипполит. — Эти люди и эти войска! Боже мой, как все это прекрасно! Это то же, что было в Петербурге? Ну, разумеется, то же, я все знаю! И как славно, как удачно, что в сию торжественную минуту я с вами!

Сергей погладил Ипполита по румяной щеке с темнеющими шелковистыми бачками.

— Не правда ли, он очень похож на Олесю? — спросил он у Матвея и тотчас же обратился к Ипполиту: — Только не вздумай здесь оставаться… Поезжай к отцу и сестре. Воображаю, как они о нас беспокоятся!

Ипполит прижался к Сергею:

— Как, оставить вас в такое время! Ни за что! Я чувствую, что все окончится удачей, потому что такое прекрасное дело не может не увенчаться полным успехом…

— А если нет? — тихо спросил Сергей. — Вспомни, что у отца не останется ни одного сына.

— Если неудача, — проникновенно ответил Ипполит, — если мы ошиблись в своих надеждах, то честью клянусь пасть мертвым на этом роковом месте.

Подошел Кузьмин. Услыхав последние слова Ипполита, он протянул ему руку:

— Дайте свою. Я тоже сказал себе: «Свобода или смерть». И клянусь, что и меня не возьмут живым!

Они крепко обнялись.

— Давай обменяемся пистолетами, — предложил Ипполит.

— Я готов с радостью!

Когда прозвучал последний ответ «Катехизиса»: «Для освобождения страждущих близких своих и всей родины надлежит сплотиться всем вместе против тиранства и установить свободу в России, а кто отстанет, тот, как Иуда-предатель, будет, анафема, проклят», — Сергей снова обратился к окружившим его со всех сторон людям:

— Всем ли вам теперь понятно, на что мы идем? У всех ли хватит мужества оставаться стойким до конца? Отважитесь ли вы на великий подвиг?

И на каждый из этих вопросов слышал дружный многоголосый ответ:

— На все готовы!

— Все за тобой пойдем!

— Верим тебе! Верим!

К ясному морозному небу взлетали картузы, шапки, треухи…

Вечером Сергей Муравьев чертил на белом листе бумаги план своего похода. Оба брата, Сухинов, Щепила и Кузьмин внимательно слушали каждое его слово. Бестужев красными от бессонных ночей глазами следил за движением карандаша в руках Сергея.

— Я полагаю вести полк из Василькова через Бердичев к Житомиру, — говорил Сергей. — У Житомира и произойдет соединение с полками восьмой пехотной дивизии.

— Конечно, — сказал Матвей, — хорошо бы воспользоваться лесистой местностью, но по разведке Сухинова путь этот прегражден уланским полком.

— Тогда свернем на Житомир кратчайшей дорогой и пойдем через Фастов и Брусилов таким путем.

Он стал соединять точки деревень, выпрямляя только что намеченную линию.

— Но эта местность не обладает никакими природными прикрытиями для пехоты, — возразил Матвей. — И если иметь в виду, что, по разведкам, против нас собираются значительные силы…

— Откуда они возьмутся? — прервал Бестужев. — Будто вам неизвестно, что во всех окружных полках у нас свои люди

Матвей иронически улыбнулся:

— Вы уверены, что мгновенные порывы и пылкие уверения некоих лиц на деле не окажутся праздным пустословием?

Сергеи глубоко вздохнул:

— Увы, я горько убедился в этом. И в поступке Артамона и в том, что мне доносят о других наших единомышленниках. Мне невольно идут на мысль слова Пестеля: «В решительный момент, когда надо будет доказать, что мы не шутили, не развлекались совещаниями, многие отрекутся, не дождавшись даже, когда пропоет петух». Ну, да что толковать! Нашему выбору представляется смерть или заточение.

— А если так, — вмешался в разговор Кузьмин, — то не ясно ль, что лучше умереть с оружием в руках, нежели всю жизнь прожить в железах!

— Мы обязаны довершить дело, начатое в Петербурге, — продолжал Сергей. — Так или иначе, но наше выступление отвлечет некоторым образом внимание царя, сосредоточенное ныне на расправе с нашими северными товарищами и, быть может, в какой-то степени смягчит их участь… Нам надлежит положить: держать людей в строгой дисциплине, тотчас же по окончании восстания образовать в городе временное правление и выдать прокламации об освобождении крепостных. Часть революционной армии должна охранять порядок. Другую, поведем за собою на соединение с иными восставшими войсками… А затем двинемся к. столице.

— И если солдаты не пойдут за нами добровольно, — хмурясь, прибавил Матвей, — то будем гнать их силой.

— Что?! Что вы такое сказали! — бросился к нему Бестужев-Рюмин. — Голубчик, отрекитесь наипоспешнейше от таких выражений! Для завоевания вольности не должно быть никакого принуждения. Нужен только один энтузиазм! Энтузиазм все разрушает и все создает! Ныне решается судьба деспотизма. Ненавистный тиран, по чьему приказу Сенатская площадь обагрена чистейшей жертвенной кровью… тиран, бросивший наших друзей в каменные мешки Петропавловской крепости… Слышишь ты, тиран, трепещи! Дни твои сочтены!

— Не шумите, Мишель, — остановил сердито Матвей Бестужева, потрясающего пистолетом. — Ипполит задремал…

Понизив голос, Сергей отдавал приказание Модзалевскому, который должен был ехать к генералу Раевскому.

— Вы должны очень спешить, дабы передать генералу, ежели он не арестован, сведения о нашем восстании, расспросить его о том, что он думает предпринять. Объявить ему о наших надеждах на Киев, где так много членов нашего и Польского общества. Сверх того, не забудьте узнать о мерах, принятых правительством против нас. Какие полки назначены воспрепятствовать нашим успехам и кто будет ими командовать. Далее, старайтесь по дороге распространять мой «Политический катехизис». Переоденьте для сего расторопных рядовых в партикулярное платье и пустите их в народ…

Разбросанные по белой бумаге черные точки намеченного Сергеем Муравьевым пути в дни 30 и 31 декабря 1825 года ожили в виде деревень и местечек с народом, изумленно и радостно встречающим своих избавителей: одних — от мук солдатчины, других — от крепостного рабства. Весть о походе Муравьева о его замыслах доходила каким-то непонятным образом в самые глухие уголки Черннговщины. Будто те струи свободы, которые колебались над его полком, были легче воздушных слоев и потому стремительней разносились над белыми полями к занесенным снегом деревням. Не «Политический катехизис» был тому причиной, а из уст в уста передавались среди крестьян и солдат слухи о том, что Муравьев обещает народу волю, что в нем, Муравьеве, совесть «не господская, а барин он душевный».

— Надысь у нас, — рассказывали солдаты, — рядового при нем секли, так в их благородии душа обмерла. Глаза под лоб закатились. Будто неживой стал. Сердце, значится, зашлось. Насилу водой отпоили… Во какой он, наш Сергей Иванович!

И встречали Муравьева хлебом-солью, просили защиты, жаловались на обидчиков. И обещали:

— Всем миром за тобою пойдем. Живот свой за тебя положим, избавитель ты наш!

В канун Нового года настала последняя дневка. Революционные войска стояли в селении Мотовиловке.

— Зачем эта дневка? Что нам медлить? — рассуждали между собой солдаты. — Лучше б идти маршем до самого Житомира. А то с неделю валандаемся, ни друзей, ни недругов не видать…

Услыхав один из таких разговоров, Соловьев подошел к солдатам.

— Муравьев знает, что делает, — старался он успокоить их. — Надобно немного обождать, а тем временем проведать, какие полки идут против нас, какие с нами…

— Какие-никакие — все едино, — возражали солдаты. — Картечь да пуля у всех одинаковы. Вон, слыхать, которые из унтеров скрылись невесть куда. И из наших рядов иные больно часто по сторонам озираются.

Соловьев передал Муравьеву о недовольстве солдат.

Сергей тотчас же вышел к ним. Солдаты, не разместившиеся по избам, разложили костры и топтались вокруг них, грея спины и ноги. От костров окружающая темнота казалась сажей. Небо нависло тяжелой периной, из которой падали крупные, как рваное перо, снежинки. В воздухе пахло кашей и дымом.

Сергей подошел к костру, и сейчас же вокруг сдвинулись солдаты.

— Не страшитесь ничего, друзья мои, — говорил им Сергей, неотрывно глядя в пылающий костер. — Вас не должно смущать бегство подлых трусов, недостойных разделить с нами трудности и страдания, неизбежные в свершаемом нами великом и благородном предприятии. Если кто-либо из вас столь малодушен, что из бегства ничтожных людей делает невыгодные заключения о нашем деле и желает покинуть своих товарищей, пусть сейчас оставит ряды и, покрытый позором, идет куда хочет…

Среди солдат слышались негодующие фразы:

— Пусть только осмелятся! Брюхами на штыки нанижем.

— Расходитесь по квартирам, братцы, — сказал Муравьев. — Утром выступаем.

Бодрое, сочное «ура» прокатилось над деревней и шарахнулось вдаль по смутно белеющим снежным полям.

Эти поля были еще затянуты предзаревой бледностью, и темные деревеньки казались родимыми пятнами на лице земли, когда полк быстрым маршем двинулся к Белой Церкви.

Муравьев предполагал соединиться в этом местечке с 17-м егерским полком, но посланный вперед Сухинов узнал от казаков, охранявших именье графини Браницкой, что полк этот уже выступил оттуда. И Сергей решил еще раз изменить маршрут на Житомир, где, он был уверен, его ждет Горбачевский и другие «славяне» с их ротами.

Сергей не знал, что не успел он выехать от Артамона, как тот снова сжег оставленную для Горбачевского записку.

Два дня шли солдаты, не только не требуя длительного отдыха, но, наоборот, торопили скорей продолжать путь. А между тем многих на перекличках уже не досчитывалось, и песельники, заведя песню, не встречали дружного подхвата и присвиста.

На третий день снова подошли к разорванному на три части синему бору у Трилес. Оставив в стороне деревню, Муравьев построил взводы, замкнул полк в густую колонну и продолжал путь.

Молча вышли за выгон и свернули прямо в поле.

Вдруг где-то громыхнуло.

— Пушки, — гулом пронеслось по рядам.

Прошли еще с полверсты. Внезапно из-за пригорка слева метнулись огненные языки, и грянуло еще несколько орудийных выстрелов.

В рассеявшемся дыму показались конные гусары.

Муравьев приказал готовиться к бою.

Лица солдат мгновенно изменились: стали сосредоточенны, и в глазах засветился ясный и острый блеск.

Защелкали ружейные курки. А оттуда, из-за пригорка, где уже ясно виднелись жадные хоботы пушек, снова рев… и грохот картечи, разорвавшейся в густых рядах солдат.

Упали первые воины. И среди них первым упал Щепила.

С мертвого лба слетела шапка, и густые черные волосы венчиком обрамили глубоко ушедшую в снег голову.

Этот черный венчик у лица Щепилы и красный от крови снег под его откинутой в сторону рукой было последнее, что ясно видел Сергей Муравьев. Потом будто кто-то ударил его по голове бутылкой, и из нее по лицу потекло горячее красное вино. Он вытер это липкое вино рукавом и командой пытался восстановить боевой порядок.

Но солдаты падали под частыми разрывами ядер, разбегались в стороны.

Быстро, как в сказке, набегали сумерки. Темнело, и в этом неумолимо надвигающемся мраке метались фигуры Кузьмина, Сухинова, Соловьева, брата Матвея.

Потом подбежал Ипполит и прорыдал:

— Сережа, ты умираешь? Я за тобой…

Близкий щелчок пистолетного выстрела. И перед глазами… кажется… Олеся с зажатым в высоко поднятой руке цветком настурции. Но все это мелькнуло и исчезло.

Три леса сдвинулись и поглотили все…

На краю Трилес в придорожной корчме большая русская печь потрескалась, и из щелей тонкими струйками пробивался дым.