Чудеса специальным рейсом (сборник)

Марианна Гончарова

Чудеса специальным рейсом (рассказы)

Письмо Деду Морозу

Дорогой Дед Мороз!

Я уже давно не маленькая, но каждый раз накануне Нового года я опять чувствую себя ребенком. И во мне вновь просыпается надежда, что ты наконец положишь мне под елку именно то, о чем я всегда мечтала. Ну, скажем, собаку. А не «Сонник великих предсказателей». И не эту дурацкую кофточку с пингвинами на груди.

Что ж, дорогой Дед Мороз, ты должен поразмыслить и признать, что наши с тобой отношения не сложились. Да, мне ты не угодил ни разу.

Ну да ладно, что мы все обо мне. Вокруг столько людей, у которых нет времени тебе писать. Давай о них. Пусть уже они порадуются на Новый год по-настоящему.

Она. Она хочет быть археологом. Вчера заявила, что планирует за особые заслуги стать гражданином мира и ездить-ездить по планете, раскапывая и постигая былое. Она мотанула подбородком в нашу сторону и мрачно добавила: «Уеду и этих возьму с собой». И мы, ее эти – мама, папа, бабушка, дедушка, две собаки, два попугая и фикус по имени Герасим, сидящие рядком на диване, переглянулись и наконец ощутили уверенность в своем завтрашнем дне и покой за свою грядущую старость. Потому что она, наша девочка, никогда слов на ветер не бросает, хоть ей всего десять лет. И даже если она увезет нас всех в пустыню Гоби, то все равно найдет для нас – этих, ее иждивенцев, – пару стаканов воды.

Так нельзя ли, Дедушка Мороз, подкинуть ей под елку не Барби и не стаю мягких игрушек с лицами реабилитированных анонимных алкоголиков, которые ты тягаешь ей из года в год, а книгу А. П. Окладникова «О значении захоронений неандертальцев для истории первобытной культуры»? Или, на худой конец, учебник «Типологические, трассеологические и картографические методы обработки материалов археологических раскопок» под редакцией Алексея Будовского? Легко? Ну вот видишь!

Теперь бывший одноклассник мой, Йося Гробер, внук жестянщика. Что ты удивляешься? А это он так представляется всегда: «Йося Гробер, внук жестянщика». В этом он весь. Его отец – хирург-травматолог, сам он – врач-стоматолог, но представляется только как внук жестянщика. Он у нас сирота. Нет, мама-папа – слава богу, а вот жена его бросила. Но он не дает возможности себе посочувствовать, помочь, тем более – порадовать. Так сделай это ты, Дедушка Мороз! Твой подарок он в тебя не швырнет, потому что не догонит. Ты за сотни лет, конечно, приноровился ноги уносить, что и сказать…

Да, так про Йоську. Чтобы ты понял, что он хоть и скандальный, язвительный, желчный, ехидный, – все же очень хороший, добрый и справедливый, и чтоб ты для него расстарался, расскажу тебе одну историю.

Однажды наш класс водили в зоологический музей. Мое сердце разрывалось от жалости к тем свободным и независимым, из которых на потеху таким, как мы, ротозеям, набили чучела, выставленные там. Тем, кто уже не сможет себя защитить. Какой был взгляд у той карпатской рыси! Дерзкий, ненавидящий, отчаянный, тоскливый… «Бедная», – сказала тогда я и погладила ее по ушку с кисточкой. Бедная, бедная… А дежурная служительница как завизжит: «Не смей трогать! Это редкое чучело рыси карпатской! Пришла тут! И трогает!..» Она так кричала, Дедушка Мороз, так кричала, что я позорно разревелась. И от обиды, и от жалости к рыси карпатской. Я, конечно, сразу руку отдернула, но глаз Йоси Гробера, внука жестянщика, мстительно запылал.

Поздно вечером кто-то позвонил в дверь нашей квартиры. На пороге стояло чучело рыси карпатской. То есть звонила, конечно, не сама рысь. Йоська, внук жестянщика, честнейший мальчик, спер ее из зоологического музея и приволок мне в качестве трофея за нанесенную моральную травму. Ужас какой-то! Папа кричал, что это экспонат, что это государственное имущество, что оно принадлежит народу. Всему народу – уточнял папа, мотаясь с рысью под мышкой туда-сюда по комнате; всему народу, а не только мне и моему однокласснику Гроберу. Мы всю ночь совещались, что делать с ворованным народным добром. А утром Йоська отнес и поставил рысь карпатскую к огромным кованым дверям зоологического музея, потом долго дежурил напротив в подъезде и подглядывал, чтобы никто ее не стянул опять. Вот такой вот он, этот Гробер.

Так вот, Дедушка Мороз, этот внук жестянщика уже два года мечтает ездить верхом на лошади. Но его не берут. А потому что он там всегда скандалит, что они плохо к лошадям относятся. И тренер в отместку говорит ему: мол, у вас вес избыточный. Вам надо сначала на плаванье записаться и плавать по четыре часа ежедневно после еды, желательно в нашей горной реке Прут. И против течения.

Так нельзя ли ему подарить абонемент в этот лошадиный кружок? Можно? Но с условием – пусть перестанет огрызаться и отвечать вопросом. И все. Пусть отвечает не вопросом, а ответом. И все. Договорились? Вот спасибо!

Так. Теперь Светка Михеева. Тут тебе надо поднапрячься и приложить максимум усилий. Не чеши бороду! Не чеши, говорю. Да. Светка Михеева – знатная потомственная анонимщица. Передовик анонимного эпистолярного цеха. Встретила ее недавно: тощая, желтая – это от злости. Или от зависти, что ли… Она обрадовалась, говорит: Гончарова, сто лет тебя не видела, ты, говорят, пишешь… И кто меня за язык тянул? Я ей: «Да что я… Вот ты, говорят, пишешь так пишешь». Она сразу увяла, сгорбилась и потрусила к себе. В офис. Ты не знаешь? Она недавно творческую группу «Митинг» организовала. Кому надо митинг провести – их заказывают. Мальчик с горном, Дарина Штапель с мегафоном, сама Света с красной папкой, Рая Рынгач с плакатом «Ганьба» и выражением лица «Положу конец безобразиям счас тут и немедленно уже» и пламенный революционер Скоропад с видом случайного прохожего. Шастают они с митинга на митинг, блажат, дудят, скандируют, требуют, что им закажут… А в свободное время пишут. В этот раз, Дедушка Мороз, стало известно, что у Светы проект письма родился: анонимка на тебя. И вся ее творческая группа подписалась неразборчиво по два раза.

Неприятно? Конечно. Ей, Свете Михеевой, хорошо бы любовь. А еще лучше – страсть! Пусть отвлечется от своего промысла – битвы за справедливость. По салонам красоты побегает, лицом займется, руками, костюмчик купит новый, женственный, туфельки, походку изменит, выражение лица… Что значит – не получится?! Что значит?! Ты же всемогущий! В тебя же все дети верят, ты что?! Все дети и я. Конечно, это не конфеты на утренниках раздавать или зайцев полоумных розовых. Конечно! Ты думай. Времени мало. Пропадет ведь Михеева…

Теперь Левушка. Вот тут хорошо бы посуетиться. Понимаешь, у Левы такой бизнес и такая общественная деятельность, что ему обязательно нужен телохранитель. Нет, у него есть, конечно, помощник Володя. И машину лихо водит, и черный пояс у него по драке, и горнолыжник, и компьютер, и связи наладить. Но интеллигентный он очень, утонченный. А Левик уже ночами плохо спит, во сне убегает, прячется, отстреливается. Слышь, Дедушка: отстреливается с его зрением минус 13 в очках! Так нельзя ли Леве в телохранители казака? Настоящего, чтоб в папахе, с саблей и усами. И чтоб каждое утро, когда Левка выходит из дому, этот Васыль ему навстречу, браво печатая шаг, в красных сапогах, с рапортом: «Панэ голова еврэйського товарыства! Куринной атаман Васыль Дерыхвист, бэспощадный и прэданный нашому делу, за вашим наказом прыбув!»

Собственно, для Левы – все. Постараешься?

Ну и теперь коротко о друзьях любимых.

Ларисе и Пете – внука: маленького-душистого-толстого, пожалуйста.

Мише – автомобиль: Миша ученый, ему ездить далеко, и все вдохновение на борьбу с транспортом уходит.

Наташке – красное платье. И бочонок пива… Два.

Соне – большой, теплый, мягкий, уютный свитер. И билет в Краков.

Артуру – «Гибсон», гитару акустическую. И «Детский альбом» Чайковского. Ноты. Чтоб за год выучил все. Особенно «Болезнь куклы». Ты придешь, проверишь.

Славе – тур куда-нибудь. В Японию, Непал, Караганду, Сыктывкар, Индию, куда-нибудь, – он у нас странник. И новый фибровый чемодан, а то старый уже старый.

Тане – пиши: че-ре-вич-ки. Как у царицы чтоб.

Еще одному Мише – попонку для Берримоши. Это собака, Берримор. Ему холодно зимой. Только длинную попонку. Он – такса.

Мальчику Валерику – коньки. Снегурки. Он будет рад. Но чтоб с ботинками. Записал?

Всем-всем друзьям – вот список друзей – книги. Довлатова, Иртеньева, Жванецкого, Лескова, Зощенко, Бродского, Хармса… Вот список книг.

Мне?.. А что мне…

Мне – август. На озере в горах.

Чтоб тихо-тихо. И мой старый пес чтоб вошел в воду, побродил по мелкоте – шлеп-шлеп – остановился, рассмотрел свое отражение в воде и стал бы его лакать: плям-плям-плям… И чтобы медленно-медленно первый желтый лист упал на водную гладь. Сидеть и смотреть на все это. Просто сидеть и смотреть. Сидеть и смотреть…

Прощай, душа моя, Манюня!

Манюня очень любила Пушкина. И мужа Фиму. Но разною любовью.

– Фимуля, – предложила Манюня на их с Фимой свадьбе, – поедем в свадебное путешествие в Ленинград. Пойдем на Мойку, двенадцать… А?

Фима по натуре был философ. Он не умел конкретно отвечать на вопрос. Он умел его обсуждать. Вопрос поездки обсуждался несколько лет.

Манюня звонила маме:

– Мы завтра едем!

Назавтра она звонила снова:

– Мы уже не едем…

Еще через несколько лет после рождения Ларочки, а потом и Мишки они наконец взяли билеты в Ленинград. Но Фима заболел.

– Мы снова не едем, – звонила Манюня родителям, – у Фимы радикулит…

Но однажды, перед очередной проверкой на предмет подпольного шитья верхней мужской одежды, предупрежденный заранее Фима, разнося по знакомым отрезы, вдруг взял и обиделся.

– Хватит! – вскричал он голосом трагика. – Свободы! Надоело! Надоело слышать условный стук! Надоело говорить пароль! Ехать! К маме!

Фимина мама жила в Израиле.

– Только после Ленинграда! – отрезала Манюня.

Ничего не оставалось делать. Фиме пришлось согласиться.

Была суббота. На Мойку, 12, пришли рано утром. В арке при входе в музей Пушкина висело объявление: «Музей закрыт на реконструкцию до 1987 года».

На дворе стояло лето восемьдесят второго. Документы были уже поданы. С работы их уже уволили. Манюня прислонилась спиной к стене и закрыла ладошками лицо.

– Слушай, – вдруг загорелся всегда нерешительный Фима, закинув голову и разглядывая здание, – вон открытое окно. Я подсажу тебя, ты подтянешься и заглянешь. А вдруг там его, Пушкина, кабинет! А я тебя внизу подержу за ноги.

Так и сделали. Фима кряхтел внизу, поддерживая жену. Манюня кое-как вскарабкалась на узкий цоколь, уцепилась за проржавевшую жесть подоконника и заглянула в распахнутое окно. Посреди комнаты стояла обыкновенная двуспальная кровать. На одной половине кто-то спал, уютно свернувшись под простыней. На второй – легкое одеяло было отброшено, поверх него лежала газета и очки.

– Это квартира… – прошептала Манюня мужу вниз.

– А?! Поднять повыше? – не расслышал Фима и чуть подпихнул Манюню вверх так, что она очутилась в окне по пояс.

– Это квартира! – запаниковала Манюня. – Отпускай! Отпускай! – отчаянно зашипела она, царапая ногтями подоконник, чтоб не грохнуться спиной назад.

– Я не могу выше! – сварливо возмущался Фима, перехватывая ноги жены под коленями. – Имей совесть! У меня же радикулит!

– Пусти-и-и! – тихо скулила Манюня. – Пусти, пожалуйста! – шепотом умоляла она.

– Стой, где стоишь! Пушкинистка! – ворчал Фима, ухватив жену за щиколотки.

Манюня с ужасом думала, что вот она, уже не очень молодая женщина, фармацевт, мать двоих детей, дочь таких приличных родителей, внучка замдиректора базы галантерейных товаров, племянница раввина Черновицкой синагоги, висит тут, в Ленинграде, на чужом подоконнике! Торчит тут боком в раме окна, как портрет Лопухиной, и сейчас ее заберут в милицию…

Где-то посигналила машина. Голуби шумно метнулись с парапета набережной на крыши домов. Манюня не удержалась, и Фима, забыв про радикулит, еле успел ее поймать.

– Там… там… – захлебывалась Манюня, – люди там живут!

– В музее?! – удивился Фима и находчиво предположил: – Может, потомки?

Манюня согнулась пополам и, хватаясь руками за живот, засмеялась. Она смеялась и смеялась. Долго. Пока не начала плакать. А потом плакала, плакала и плакала…

…Ночью в поезде Манюне приснился Пушкин. Он шел ей навстречу по набережной, в крылатке, раскинув руки; он шел и кричал:

– Прощай! Прощай, душа моя!

Прощай, душа моя, Манюня!..

Рассказы про Федю Аиоани

Зоопарк

Один человек жил на земле. Давно. По фамилии Аиоани. Я не вру. А-и-о-а-н-и. Песня, а не фамилия. Песня! А звали его просто Федя. Федя Аиоани. И был похож он на святого Януария. И внешне – как я себе его представляла – и по характеру.

Федя устроился на работу в зоопарк: кормить зверей, убирать клетки и вольеры. Высокий, тощий, с отрешенным ангельским взором, он лучился такой добротой и нежностью ко всем живущим в зоопарке, что те из них, кто жил не в клетках, не в вольерах, не в заграждениях, все, кто имел лазейки в заборах, дыры в сетках – таскались, бегали, слонялись, мотались и ковыляли за ним по зоопарку целый день: три пеликана, пингвин, старый облысевший кот Мурза, такса Боинг и несколько цесарок-идиоток. На них если крикнуть погромче – они валились в обморок. И лежали, делали вид, что их тут уж давно нет – померли. Федя их в корзинку собирал, как грибы, и нес в вольер. Там уже цесарки в себя приходили, отряхивались, потом опять дырку в загородке находили – и ну бегом Федю по зоопарку догонять.

Конечно, многие пользовались Фединой добротой. Слон, например, лазил хоботом по его карманам, тырил мелочь и ключи на потеху ротозеям. Федя бегал за слоном, растерянный, жалкий, встрепанный. А слон мотал ушами и трубил победоносно. Правда, потом ключи отдавал в обмен на булку. А вот обезьяны – это наглое племя – прямо на голову Феде садились: дразнились, отнимали еду и верхнюю одежду. Например, кепку. А Федя без кепки не мог – голова мерзла. Приходилось покупать новую. И за те два неполных года, что Федя проработал в зоопарке, практически каждая взрослая особь мужского пола в обезьяннике имела свою личную кепку. Но это они так по-своему любили Федю Аиоани. Уж как умели… Они даже делали ему груминг – искали блох в волосах.

А уж птицы как его обожали, Федю! Завидев его, попугаи орали ласково: «Федя! Федя! Федя – дурак!» А канарейки выводили: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…»

Но выгнали Федю из-за енота.

В зоопарке жил енот-полоскун Димитрий. Милый, трогательный такой. Все экскурсии к нему водили. И вот зачем. Экскурсовод протягивал Димитрию печеньице – мол, на, перекуси, Димитрий. Енот хвать доверчиво печеньице – и бегом к миске с водой мыть-стирать; у этих енотов мода такая – всю свою еду стирать. И так он его моет, так полощет в миске, так старается, пыхтит от усердия, что печеньице размокает, тает и растворяется в воде. И в результате Димитрий ладошку свою оближет недоуменно и обиженно, сначала в ручку себе уставится, потом на экскурсовода взгляд укоризненный переведет: что ж ты?..

Экскурсанты заходились от смеха, а вот Федя страдал ужасно, сердце обрывалось. Он уже Димитрию и мышей ловил, и галеты твердые покупал, чтоб не все размокало при стирке. Но эти экскурсии выносить не мог. И вот однажды, когда к еноту-полоскуну повели завотделом исполкома Багратого Егора Петровича в шляпе, Федя не выдержал, вошел в павильон, где Димитрий жил в угловой клетке, и, когда завотделом, угостивший енота печеньицем, слезы от смеха вытирал, глядя, как Димитрий, обиженный, ручку свою пустую облизывает, Федя взял да и снял с Багратого шляпу, аккуратно так, чтоб тому тоже обидно стало, как Димитрию. И обезьянам отдал. И самый большой самец шляпу Багратого тут же на себя нахлобучил. У него не отберешь…

Скандал был страшный. До суда дело дошло. Ну и выгнали Федю. Конечно! Он решил добиться хорошего отношения людей к животным в отдельно взятом зоопарке. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

Потом он в зоопарк посетителем приходил. И все знали, что Федя пришел, потому что птицы начинали петь: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…» Слон трубил. Цесарки от счастья сознание теряли.

Только он редко туда приходил, потому что учился водить троллейбус…

Троллейбус

Наконец Федю Аиоани выпустили на маршрут. Федя так ждал этого дня! Думал: что скажет, как поздоровается, какие разные люди к нему в троллейбус сядут… И что досадно – оказалось, что Федины ожидания совсем не оправдались. Люди были одинаковыми: толкались, кричали, грубили друг другу. Мужчины сидели, уткнувшись в газеты или в окно, женщины стояли, визгливо бранясь между собой и с сидящими мужчинами. Короче, портили себе и другим жизнь прямо с утра, несмотря на то, что эта жизнь вообще очень короткая. Федя честно предупреждал:

– Ребята! Жизнь – это миг, ребята! Выгоню, прекратите безобразие, посмотрите лучше, какой сегодня день хороший! Мужчины, – говорил Федя, – уступите места женщинам! И немедленно, а то дальше не поеду – и все.

Останавливался посреди дороги и ждал. Уж как Федю обзывали, какие на него жалобы писали! Он – ни в какую. И главное: директору объясняет, почему он стоит, почему заторы на дорогах устраивает – директор не понимает.

Ну что ж, решил однажды Федя, пойдем другим путем. По тому же маршруту. Федя стал по нему ездить, но ни на одной остановке двери не открывал. Никому. Постоит на остановке – и дальше едет. Так катался несколько дней сам, музыку слушал – Гайдна соль-минорный концерт, потом «Картинки с выставки» Мусоргского, Шарля Азнавура «Ве-е-ечная любовь… Ля-ля-ля-ля-Пари-ля-ля-ля…»

Ну, выгнали Федю, конечно. Тоже мне! Что удумал! Он решил добиться от нашего народа культурных взаимоотношений! В отдельно взятом троллейбусе. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

И опять Федя ездил в троллейбусе пассажиром, никогда не садился, женщин, детей и стариков пропускал вперед. Но все-таки чаще ходил пешком. Тут ему недалеко. Он в метеобюро устроился. А-а! Я сказать забыла – Федя ведь геофак закончил нашего университета. Словом, в метеобюро стал работать…

Прогноз погоды

В метеобюро Федю взяли за ум. А вот на телевидение – уже за красоту. Он к тридцати годам так похорошел! Потому что добрый был очень. Добрые – они ведь все красивые. Вот и Феде предложили на нашем местном телевидении по вечерам рассказывать о погоде на завтра. Даже пиджак ему купили специальный, с искрой, и галстук под цвет глаз. Желтый. Да, у Феди глаза как пиво. И как звезды – лучистые.

И сразу эта программа приобрела у нас неслыханную популярность. Потому что, когда погода обещала быть благоприятной, Федя рассказывал об этом так вдохновенно, что люди не могли утра дождаться, чтоб идти побыстрей на работу и создавать вечные ценности. А вот если погода обещала быть плохой, Федя так сердечно и участливо успокаивал телезрителей!.. А однажды он даже запел для утешения, в прямом эфире: «У природы нет плохой погоды…» Редактор сначала чуть в обморок не хлопнулся, как цесарка, а потом ничего – отзывы хорошие пошли, ничего.

Но Феде и этого показалось мало. Он вдруг перестал предсказывать плохую погоду. Каждый вечер обещал солнце, легкие бризы, небольшую облачность, умеренную влажность воздуха – и этим вдохновлял людей на подвиги. И когда директор нашего радиокомитета стал добиваться от Феди, чтоб тот признался, зачем он врал телезрителям, зачем давал надежду, Федя отвечал: чтоб люди спокойно спали. Спали, посапывая и улыбаясь во сне. А наутро они бы и сами увидели в окно – дождь там или снег. Главное, чтоб плохих новостей им вечером не сообщать. Потому что сон для человека – это важно. Человек должен много и крепко спать, тогда с утра он будет добрым…

Ну и выгнали Федю с телевидения. Потому что нельзя сделать счастливыми людей отдельно взятого городка обыкновенным прогнозом погоды. Так не бывает, Федя! Так не бывает…

Да, кстати, теперь, после Фединого увольнения, на телевидении вообще уже ничего не обнадеживает.

А Федя куда-то пропал. Тут просочилась одна информация, что где-то какой-то человек живет на острове, срубил дом, построил себе электростанцию на солнечных батареях, развел сад, огород, много живности у него всякой живет: собаки, пеликаны, коты, цесарки, потом, говорят, даже пингвин старый у него живет… Еще у того человека есть печь для выпечки хлеба, ткацкий станок, верстаки разные… И в город он на лодке приплывает только изредка, за книгами там или за музыкальными новинками… Такой высокий, длинноволосый, с бородой. Печальный.

Так я спросить хочу: его фамилия не Аиоани? Федя Аиоани? А?..

На рыбалку

Нет, нельзя сказать, что Милик жил совсем уж без увлечений. Кроссворды разгадывать, преферанс и Людочка Вишняк, очень даже симпатичное и непритязательное увлечение.

Но на его, Милика, новой работе есть курилка. И в этой курилке Милик узнал для себя много новых и волшебных слов: поклевка, мотыль, мормышка, поплавок и еще немало загадочного и манящего. В общем, через месяц он напросился на рыбалку. Коллеги предупредили: ждем три минуты ровно, в 5.03 уезжаем.

Вот с этим «ровно» у Милика были проблемы. Сам он не проснется ни за что. Разбудить его некому. Кроме будильника и папы. Встать утром по будильнику – целый день быть больным, дерганым, сердце заходится, а внутри екает от пережитого утреннего страха, закрепленного еще в детстве и юности ежедневными подъемами в школу и в институт.

Будильник отпадает. Встать по будильнику – зачеркнуть такой значительный в его жизни день.

Папа, Марк Борисович, к изумлению Милика, легко согласился. Он всегда просыпался когда нужно. И когда жена была рядом, и потом, когда они с Миликом остались вдвоем. Ну да, он разбудит сына в полпятого утра. Конечно! На большое дело идет! Первый в нашем роду. Конечно, разбудит. Но с условием. Отца Милик берет с собой. Жизнь прожил – а на рыбалке ни разу не был.

Улеглись пораньше. Милик – в своей комнате. Папа у себя.

Милику не спалось. Было тревожно. А вдруг папа проспит?! Никогда не просыпал. А сейчас, как назло, проспит. Тогда все! Позор! Ты мужчина или?.. Получается – или. Засмеют! Придется уйти с работы. Уехать из города. Оставить все… Людочку… Преферанс… Милика бросило в жар. На всякий случай он завел злополучный будильник на 4.30 и на цыпочках, чтоб не разбудить папу, прошел в его комнату и поставил часы на тумбочку рядом с кроватью.

Марк Борисович спал плохо. А громкий цокот старых часов и вовсе разбудил его. Нет, подумал он, раз Милик в их команде главный, пусть эта адская машинка стучит ему. А он, Марк Борисович, и так проснется. Без будильника. Марк Борисович тихонько перенес часы в комнату сына и поставил их на ночной столик.

А Милик не спал. Он бдил! Ах хитрец папаша, шептал он, качая головой. Ах хитрец! Напросился, а будильник ему подсовывает. Ему, главному выезжающему на рыбалку! Возмущение не давало уснуть. Он терпеливо ждал. Через час Милик, злорадно хихикая, перенес часы к отцу.

Ха-ха! Как это в песне поется? «Если все не та-ак? Если все ина-а-че?» Да разве Марк Борисович будет спать, хорошо зная своего сына? Марк Борисович – человек организованный, цельный. И всегда все доводит до конца!

И когда Милик еще корчился от смеха под одеялом, на порог его комнаты вполз лазутчик. По-пластунски. Тихо. В пижаме. Будильник он держал в высоко поднятой правой руке. Как связку противотанковых гранат. Лазутчик сопел и шептал проклятья. Поставив будильник на столик сына, Марк Борисович, ловко извиваясь, уполз.

Террорист! Опасный! Обезумевший! Фанатик! Милик комкал в руках одеяло и шипел от негодования. Хочешь рыбалку? Получишь! Ты получишь!

Милик сел. Милик встал. Милик постоял. И вышел на балкон. Воображение рисовало ему разные картины. Например. Приезжают его сотрудники, бывалые рыбаки, обветренные сильные мужчины. А тут его папа… С рюкзаком, в панамке. А они сурово: мол, вы кто? С кем? Мы вас не приглашали на наше большое опасное дело. А папаша хнычет: вот, мол, я с Миликом. А Милик тут и скажет: «А будильник, папа?! Ты помнишь будильник?!»

Конечно, он возьмет папу на рыбалку. Он скажет: да ладно, ребята, берем его. А потому что он, Милик, благородный человек, не то что…

Милик перекипел. Успокоился. И решил – пора!

Так бесплотны только тени предков на спиралях наших воспоминаний. Так бесшумны только индейцы на тропе охоты.

«Получи, Усама!!!» – Милик, не дыша, поставил часы на тумбочку и легко, по-оленьи ускакал к себе. Спать.

Ровно через час загремел будильник. Прямо в ухо Милику. Но, утомленный ночной борьбой, он спал мертвым сном.

Что касается папы, то он храпел так, что заглушил бы и сорок будильников.

Обоим снилось одно и то же: как они подсекли и тащат из бурлящей воды огромную рыбу…

Такая пара

(Монолог)

…Я про них знаю все. Абсолютно все.

Нет, Ева умом понимала, что, конечно, Пава не идеал. Но сердцу разве прикажешь? Не люби Паву! Не люби!!! Так она его очень любила. Очень. И он ее.

Да, Пава был не идеал. Мелкий, сутулый. И нос валялся у него на лице. И уши где-то развевались за спиной. И волосы росли кустами. Но зато чувствительный, тонкий такой, знаете, и легкий, как птица небольшая. Например, пингвин. Ой. Бросьте мне тут… Птица – не птица… Ну гусь! Гусь. Устраивает вас? Он был легкий, как гусь. Можно было, если что, и ущипнуть, и отшлепать его. И места он много не занимал. Свернется в кровати и потеряется. Ева ищет его по всей квартире. Ищет его: «Пава! Пава! Где ты, Пава мой?»

И, как ни странно, от него, такого беспородного, получалися красивые и мальчики, и девочки. Очень даже сортовые дети получалися.

Да, еще беда: он был страшный грязнуля. Наверное, самый грязный грязнуля на планете. Иногда Ева прихватывала его врасплох в ванной и умоляла пылко:

– Пава! Ну ты уже около воды. Ну помойся хотя бы до локтя.

На что Пава, добрый Пава (он так не хотел огорчать жену, он же так ее любил) спрашивал осторожно:

– Откудова, Евочка, до локтя? С пальцев рук – до локтя?

И Ева уже выходила из себя:

– Нет! – кричала она. – С пальцев ног и до локтя! Или хотя бы с головы и до локтя!

И проклинала Паву гневно. Так проклинала эта Ева:

– Чтоб ты не дождал умереть!!!

Вот так. Ужас какая эта Ева. Ох и рот! Ну и рот! Чтоб она маленькая с ума сошла. А то сейчас такая большая, такая красивая, что уже жалко. Но это ж она так любила. Уже как умела. А он, конечно же, страдал.

Но зато он был такой терпеливый, этот Пава. Он так нежно относился к Евиной прабабушке. Когда он перевозил Евину прабабушку, все Черновцы бежали за машиной. Думали, что переезжает свалка. Потому что Пава согласился взять все! Вы не знаете Евину прабабушку. Чтоб иметь с ней дело, надо сначала хорошо покушать. Она захотела взять все свои старые вещи. И даже дубовый стол с конторкой своего прадедушки. Поняли? Дубовый стол по имени Падла. Потому что он занимал полкомнаты, и все бились об углы. Только Пава не роптал, он воздевал очи к потолку и просил, чтобы тихо, а то прадедушка Евиной прабабушки может прогневаться и наслать, например, дождь. На Паву. А Пава воду не любил. Говорила вам про воду?

И еще коты. Это уже Еве надо было где-то добывать другую чашу терпения. Потому что ее – лопнула. Кот Рубль и кошка Два-Рубля. Пава, такой изобретательный, фантазии не хватило, назвал их по цене, которую ему какой-то алкаш заломил за этих тигров. Нет, надо было купить обоих! Так слушайте, Пава объяснил просто. Что он не хотел разлучать брата и сестру. Слышали? А то они бы стали разыскивать друг друга через Красный Крест. На предмет воссоединения семьи! Эти Рубли, эта наглая, шкодливая, вороватая банда порвала всю мебель, разодрала новый Евин кожаный пиджак, уничтожила обои. И Два-Рубля научилася открывать холодильник. А линяли! Как наш старый тополь в мае!

– Пава! – кричала с балкона несчастная Ева. – Вытряхнись, Пава! Ты же увесь у Рублях.

Ну тут уже соседи проявляли недовольство: кому понравится чужое благосостояние? Писали анонимки, и если честно – было про что. Про Еву.

И теперь Ева. Так, Ева. Она окончила цирковое училище. Отделение эксцентрики. И, конечно, сначала работала в литейном цеху нашего авиационного завода и делала плуги. И этими плугами Ева обеспечивала Кубу. Но вы же не забывайте про Евино образование. Вскоре она уже стала работать почти по специальности. Гнать самогон из томатной пасты. В лаборатории завода. А так, по мелочам, штамповала на том секретном, всем Черновцам известном ракетном станке ТСП-753 дробь 79 крышки для закруток. Продавала соседям.

И спрошу я вас: что, они плохо жили? Ну да, Ева выпивала по чуть-чуть от нервов. Бывало, шлепнет – и теряет челюсть. Но это ничего. У нее было две. Одна запасная. Та потеряется. Эта найдется. Пава очень огорчался и иногда говорил ей:

– Ева-Ева…

Ничего. Зато она хорошо зарабатывала. И Пава тоже, в профсоюзе там кем-то. Списки проверял. И еще числился матросом-спасателем на Пруту. Старшим. Нет, ради бога, плавать он не умел. Боялся. Я про воду же говорила.

А теперь скажите: почему этот суд? И почему они, Пава и Ева, разводятся на старости лет?! Когда уже надо держаться вместе и на всякий случай где-то поблизости иметь стакан воды. Чтоб подать. Конечно, можно одному бросить пить, а другому начать мыться. Но бывают разве люди без недостатков? Они говорят – хотят пожить по-человечески. Нет, вы послушайте, они хотят пожить… по-человечески… Ай, дураки-дураки… Вот дураки… Такая пара… Такая пара…

Схватка

Зюня Горецкий был хитер. Но Зюнин тесть Серапион был в тысячу раз хитрее. Даже еще больше. Он был хитрый, как инквизитор. Зюня тут недавно читал в журнале, как инквизиторы людям не в глаза смотрели, а наоборот – в переносицу! Ты-то думаешь, он такой искренний, душевный, тебе в зеркало души. Ан нет! Вот так и Зюнин тесть Серапион. Усталым голоском – уезжаю, говорит. В кои веки путевку горящую в Ялту предложили.

– А машина, Серапион?! Я ж ее сам чиню. И красил недавно. А? Машину-то оставь мне, – просит Зюня. – Машина же нужна. Нюсю, жену, на дачу возить и вообще. Да мало ли… Когда машина есть.

А Серапион промеж Зюниных глаз уставился и отвечает уклончиво:

– Я ее в гараж поставил, чтоб не заржавела. А ключи я тебе, Зюня, отдам. Когда уезжать буду. А сейчас полежу. Что-то полежать мне охота.

Полежал. А ночью и удрал! Проснулся Зюня – и нет моей кисочки. Ни вещичек его, ни записочки. А тем более ключей от гаража и автомобиля. Весь дом перерыли – нету. Хорошо, Нюся Зюнина знала, в каком санатории Серапион отдыхать будет. От ратных дел. Дали телеграмму. Срочную. «Где ключи, Серапион?» А тот, ну подлец! Обратно им телеграмму, что такой гражданин Серапион Михайлович Марусик тут совсем и не проживает вовсе. Нет, ну видели?! Дурочку включил Серапион. Он не проживает, голландец летучий!

Милиционер у Зюни был знакомый. Говорит, а мы его по своим каналам. Зюня по спецканалу: батя, ключи где? А то совсем уже! Тут Серапион и объявился. Пришло от него: мол, не скажу, машина моя. А то хуже будет! Не дам, и все!

Ах ты происк жадный! Но Зюня же тоже хитрый. Спокойно идет на телеграф и дает еще одну телеграмму: «Батя, в Черновцах ливни. Твою машину залило. Чтоб знал!»

Вот тут запаниковал Серапион. Но не до конца. Дает еще одну телеграмму: «Вызывайте Прозапаса. Пусть подтвердит, что залило».

Прозапас – Серапионов друг. Троллейбусный контролер. И не пьет! Правильно Серапион все рассчитал. Но то место в жизни еще есть всегда. Зюня ночью стал ведра с водой таскать и поливать Серапионов гараж со всех сторон. Даже на крышу залез и оттуда лил для убедительности.

Наутро пришел Прозапас. И что занятно, совсем не удивился, что годовой уровень осадков выпал за одну ночь на отдельно взятый гараж. Ну и правильно! Его послали проверить гараж Серапиона? Так он и проверил. Подтвердил. А на другие гаражи он и не смотрел. Был потрясен разрушениями, нанесенными стихией. А уж соседи жалели! Так жалели! Зюня еле дождался, чтоб все удивляться перестали и ушли. Тогда он мигом на телеграф – и молнию: «Прозапас подтверждает. Соседи тоже. Особенно баба Тося Перемыкайлиха».

Сдался Серапион. Знал, что перехитрил его Зюня. Доказать не мог. Ладно, написал, иди к Кравцам, скажи: «Серапион сказал, вы знаете, что делать».

Зюня поехал. Далеко, по жаре, на Клокучку. Там собаки его чуть не съели. Пришел к Кравцам, сказал пароль. Кравчиха сняла с гвоздика ключи и отдала. Так просто. После всего. Сняла с гвоздика и отдала. Еще и зевнула. На погоду, наверное.

Ехал Зюня назад и думал: где ж ты, моя жизнь молодая спортивная? И еще думал. Что пора свою машину покупать. Красную. И чтоб тестю не давать. И так ему эта мысль понравилась, что двухчасовая дорога домой короткой показалась. Шел он к гаражу. И не спешил. А куда спешить? Машина-то вот она, под руками. Еще с соседями поговорил. А потом так, вроде нехотя, гараж открыл. А там… Ах ты!!! А вот тебе, Зюня, компот с помидорами, два мешка. Привет от Серапиона! Гараж – пустой!!! А на стене мелом: «Ну, я поехал! А тебе, Зюнька, машину не дам! Понял? Так что давай! Ехай автобусом!»

Мужские слезы

Если не торопиться и все сначала, то позвоните в приемную дирекции Черновицкой макаронной фабрики. И ответит вам голос нежный, вкрадчивый, обволакивающий, сладкий. Секс-по-телефону рядом не лежал, не валялся. «Ал-л-ле-у… Черновицкое-акционерное-предприятие– по-производству-макаронных-изделий-слу-у-у-ша-ет!» И все сразу бегут туда. Посмотреть – кто! Кто она, гейша, гетера с голосом многообещающим? Кто?!

А там Гутта Сергеевна… Такая женщина… Красавица, конечно… Но… Статую Свободы видели когда-нибудь? По телевизору? Забудьте. А бокс? Нет, не женский. Смотрите? Вот! Она как Кличко! Причем оба. Вот такая. Но сентиментальна. Как крокодил. Чуть что, глаза ее огромные голубые слезами наполняются. Особенно когда музыку «Эммануэль» слушает. Или песню Иглесиаса: мол, я тебе просто звоню, чтоб сказать: «Ай лав ю». Гутта подпевает и ревмя ревет. Но при этом Гутта из породы женщин бойцовых. Две в одной.

Бывают же дамы… Подарки судьбы. Но кто вам сказал, что Гутта – подарок? Нет. Потому что счастливой быть не умеет. Совсем. Спрашивается, разве может Гутта быть счастливой, если муж ее вместо обещанной шубы покупает кузов для автомобиля!

А и действительно, к чему Гутте шуба? Ну да, обещал. Ну да, примеряла. И что? Она же в этой шубе как йети, снежный человек. А кузов… это же кузов!

А Гутта, хотя на работе и сладкоголоса, дома может вопить, как буревестник. Черной молнии подобный.

– Куда? На что я надену этот твой кузов?! – верещит Гутта.

Тут она права. На что бы ни надела она этот кузов, везде он будет мал. Тесен в груди, плечах, бедрах, коленях.

Ну что, поняли, отчего слезы? Правильно. Подозрительность.

Все, оказывается, очень просто и понятно. Муж Миша к Гутте интерес потерял. Мрачен, угрюм стал… В молодости он Гутту, хоть и как два Кличко, на руках носил. И щедр был, как султан. Подарки дарил. Проигрыватель «Рига», вазу напольную керамическую, портрет Есенина… И такой однажды момент был… Такой романтичный… Гутта, когда рассказывает подругам, всегда плачет от избытка чувств. Как-то пришла Гутта к Мише, на улицу Стасенко, 38, где он с мамой жил. А мама уехала в санаторий. А Миша подхватил ее, Гутту, на руки – и понес! Нес, нес… Сквозь одну дверь пронес. Сквозь другую… Стремительно так… И все под музыку. «Реквием» Моцарта. Мишка же музыку очень любит. И вот уж спальня… Последние двери. И не рассчитал Миша от счастья или еще из-за чего-то там – и бахнул он Гутту головой об косяк. Вот. Как романтично!

А сейчас что? По вечерам задерживаться стал, хитрит… Но Гутта тоже… Чего сидеть просто так, огорчаться. Решила поймать с поличным. Пару раз облавы делала. Как полагается. Со свидетелями… С понятыми… Не поймала. Но все равно надежды не потеряла. Стала по ночам бодрствовать. К Мишиному шепоту во сне прислушиваться, в карманах его записки с номерами телефонов искать. Улик не было. Но покоя тоже.

И тут подруга рассказала. Мол, приехала в город целительница одна. Из-под Фастова. И так она неподдельно мудра, что вчера взяла и учение написала. Даже два. О духовном росте женщины с избыточным весом. Ну чтоб страсть мужу вернуть. Все прямо про тебя с Мишей. Так вот, есть, Гутта, в горах Карпатских водопад, маленький, неприметный. «Чоловічі сльози» называется. Вот туда тебе надо трижды мужа своего окунуть с головой. Трижды. И он очистится. И увидит тебя, Гутта, как заново. Но хватает этого окунания, Гутта, всего на год. И через год его снова надо туда волочь и окунать. И стоит это озарение целительницы из-под Фастова, Гутта, сорок два доллара. Лично ей. А если не заплатишь, то не подействует…

Уговорить мужа оказалось очень легко. Отдохнуть в горах – что может быть лучше для рыболова Миши. Тем более на машине с новым кузовом.

Остановились они на ночь, где целительница велела. Гутта вечером пошепталась с хозяйкой. Та отнеслась с пониманием, поскольку в ее хате мужчины вообще не держались, и провела утром Гутту и Мишу к водопаду, щебеча: «Форель, форель…» Конечно, хоть и страшно было Гутте, но мужественно следовала она сценарию, целительницей разработанному. И ухнула она с берега прямо в водопад, крича: «Миша! Миша!» Ну и он за ней, спасать.

Риск, понятно, был страшный. Для кого? Для Миши, конечно. Гутта в том водопаде, как кит на мелководье. Которого «Гринпис» спасал. А Мише тяжко. Потому как количества вытесненной телом Гутты воды как раз хватило бы, чтобы Мишку утопить. Три раза он выныривал из потока, но до Гутты так и не доплыл. Чуть не погиб, болезный. Но Гутта, мужественная, сильная, большая и красивая Гутта, рассекая коленями течение коварной горной реки, добралась до него, нащупала ногою и выволокла сомлевшего на берег. Вот так.

А на следующий год не поехала Гутта с мужем в Карпаты. А зачем? Мишка теперь ей по гроб жизни обязан – Гутта его из водопада вытащила. Хоть и не Ниагара, но много мужиков, говорят, в том водопаде утопло. Потому и называется он в народе «Чоловічі (то есть в переводе с украинского – мужские) сльози».

Восток – дело тонкое

Динь-Ди-Линь в пижаме, или Как понять китайцев

Просыпаться ни свет ни заря – плохая привычка. Но иногда оправдывается.

Вот совсем недавно. Включаю рано утром телевизор. А там… Показывают: сидит такой меленький хрупкий аккуратненький мужичонка в оранжевой пижамке, несколько суховатый, заторможенный, с утомленным оливковым лицом. Монах из самого Китая! У нас на нашем местном телевидении! Сам! Ух ты! Чего вдруг? А с ним наш переводчик, тоже вроде из монахов, лысый, косит под китайца. И вот ведущая с гордостью объявляет мне (а кому же еще в субботу в семь утра?), что к нам в город по специальному приглашению, специальным рейсом, специально, чтобы участвовать в этой передаче (и специально, чтоб я это посмотрела и глубоко задумалась о человеческой природе Востока), прибыл настоятель одного из китайских горных монастырей господин (не помню, допустим, Динь-Ди-Линь) для обмена опытом. Каким именно опытом, ведущая не сообщила.

Китайчик сидит, как куколка шелкопряда, и даже не шевелится, будто ему все равно и не его сейчас приветствуют, и не его расхваливают. Ведущая звонким утренним голоском спрашивает: мол, глубокоуважаемый господин Динь-Ди-Линь, а не покажете ли какое-нибудь самое простое упражнение нашим телезрителям, чтобы они могли сохранить энергию и бодрость духа на весь день? Настоятель наконец кивнул, верней, медленно опустил и поднял веки, не произнеся ни слова, и ка-ак показа-ал! А чего ж не показать, правильно? Медленно уложил ручки под аккуратный животик, уютно поджал коленочки поудобнее, взглянул на ведущую с глубокой признательностью, счастливо вздохнул и закрыл глаза. Посопел еще чуток, поерзал, покряхтел, удобно усаживаясь. И все. Уснул.

Сидит и спит. Тихо-тихо. И все ждут. И те, что в кадре. И те, что за кадром. И те, что у экрана телевизора – то есть я. (В это время по другим программам уже музыкальные и юмористические передачи начались, это только я сижу просветляюсь.)

Камера недоуменно поразглядывала его и так и сяк, перевела вопросительно объектив с настоятеля на ведущую, а на ней уже лица нет, верней есть, но выражение лица совсем неконтролируемое: она, видимо, в этот момент в микрофон в своем ухе режиссера выслушивала, как правильно вопросы ставить гостям, специально прибывшим по специальным приглашениям специальным рейсом. Камера с непониманием потом на переводчика – мол, ну?! А тот уже привставать начал – то ли ноги уносить, то ли этого спящего красавца целовать, а то и пнуть, чтобы проснулся, но, поколебавшись немного, объяснил, что это… это такое специальное состояние, когда монах прогоняет через себя космическую энергию. Не-е-ет, это он не спи-и-ит, убеждает меня, недоверчивую, монах, ну что вы. Он же специально к вам на передачу специальным рейсом прилетел. Как же он спать может…

Ну как-как?! Думаю, притомился в дороге – дорога-то не близкая, из Китая в Карпаты: быстрые сборы, долгие проводы, горькие слезы, то да се… Вот и устал, бедолага. Словом, все десять минут этот дяденька сладко прокунял под потрясенным взглядом камеры да под тихие вялые разговоры ведущей и переводчика. И когда ведущая заканчивала этот сюжет – мол, у нас в гостях… – настоятель все еще блаженно подремывал, свистя носом, и глаза не открыл, чтоб с народом попрощаться…

Кстати, его потом на другие программы приглашали, чтоб специальный рейс хоть чуть-чуть окупить, – он и там доспал, болезный. За дополнительный гонорар. Вечером улетал к себе – наверняка вздремнул и в самолете. Так что домой в свой монастырь вернулся действительно полный энергии, взбодренный и отдохнувший.

Нет, никогда нам не понять китайцев.

Злой воробей, или Как понять японцев

А знаете, как мы отличаем японцев от корейцев или от китайцев? Ну, во-первых, они таки отличаются. А во-вторых, по скорости. Как автомобили. Вот смотрите. У японцев отпуск маленький – им ведь некогда отдыхать, им пахать надо, думать, мозгами шевелить. За всю планету. У нас, землян, вся надежда теперь на них, на японцев.

И отпускают их всего на семь дней. Поэтому, приезжая куда-нибудь, они сбиваются в организованные японские кучки, надевают одинаковые кепочки и, даже не отдыхая, побросав свои сумки в отеле «Черемош», как побегут строем осматривать достопримечательности!

Дробно и радостно топоча, без конца улыбаясь лучезарными японскими фарфоровыми улыбками, они носятся со скоростью новой спортивной «Хонды», быстро фотографируя на бегу все, что мелькает слева и справа: храмы, крепости, памятники, горы, коров, гуцулов и ту самую хату, где родилась и жила в детстве и юности народная артистка СССР певица София Ротару. А их главный японский сэнсэй всегда держит в руке белый флажок с оранжевым кружком высоко-высоко, чтоб все японцы на флажок ориентировались и не потерялись в этой варварской стране лентяев и бездельников, где отпуск, праздники и выходные чуть ли не круглый год, а главная забава – спать посреди города в палатках и там же планировать счастливое будущее.

Японцы жить спешат. Я однажды заметила, что известная японская пианистка Тамико-сан играла ноктюрн Шопена почти в два раза быстрей, чем его играют все великие пианисты мира. Наверное, потому что в отпуск спешила.

У них даже стихи короткие – некогда по древу растекаться.

Ох и загадочные люди!

Хотя один наш знакомый доморощенный переводчик с японского Саша Огай считает, что он-то наконец понял, в чем суть таинственного японского народа. Понял через японскую поэзию. Мы просто валялись от смеха, когда читали его переводы с японского на украинский:

Літо. Лише чути,

як в садку

хропак гризе цибулю.

Мой сын в ответном слове решил ударить по распутице Сашиных измышлений своими собственными стихами и в какой-то сирый зимний понедельник написал такое (правда, уже на русском языке):

Выпал снег.

На улице моей работает асфальтоукладчик.

Дураки и дороги.

Тонко. Но не по-японски. Нет.

Никогда мы не поймем японцев. Нечего и браться.

Корейский вождь прапорщик Козубчик, или Как понять корейцев

Тут у нас на таможне как-то груз задержали подозрительный из Румынии. В большом трейлере обнаружились упакованные в коробку из-под румынского холодильника, как шпроты в банку, пятнадцать корейцев небольшого размера. Живые-живехонькие, глаза блестят, правда, немножко помятые. Вышли такие одинаковые, испуганные, а куда попали, понять не могут. Пока разобрались, кто такие, откуда, пока переводчика нашли – ведь корейский язык в нашей местности не очень распространен, знаете ли. Словом, пока суд да дело, уже ночь, а их надо покормить и где-то приютить. Потому что румынская сторона их принять обратно отказывается. Даже в складированном виде в коробке из-под их отечественного холодильника. Мол, мы про них и слыхом не слыхивали. Нам их и даром не надо. Говорят, сдайте их куда-нибудь. В мединститут сдайте! На опыты.

Им легко шутить, этим румынским таможенникам. Эти корейцы теперь не их головная боль, хотя они же их и проморгали. А у нас, скажу я вам, такой дружелюбный край, что ни тюрьмы, ни камер заключения, ни даже вытрезвителя, ни каких-либо других мест лишения свободы и не предусмотрено. На таможне есть какая-то там комнатка, где можно одного-двух шпионов часок попугать для острастки – мол, говори пароли, явки, адреса и чеши на все четыре стороны… А других помещений и нету. А что у нас тут резидентам воровать? Рецепт производства соевых батончиков или слова песни «Червона рута», что ли? У нас здесь никаких секретов ни от кого. Приезжай, смотри, учись. Только с паспортом.

Начальник таможни нашей местной дядя Федя Мостовской говорит: куда мне этих, к себе домой, что ли, везти? Так супруга моя, Ирина Игнатьевна, недовольна будет, заругается… Она мне еще тот случай не простила, когда я домой латышскую резидентку ночевать привел. Пьяную.

А корейцы стоят беззаботно, жмурятся. Он им: ну вы, хлопцы, нашли куда ехать без надлежащих документов. Ни языка не знаете, ни наших традиций. Например, такую традицию, что собака у нас – это не еда, а друг, товарищ и сослуживец. Так говорил Мостовской, глядя, как корейцы оживились и радостно загалдели, рассматривая нашего таможенного спаниеля, известного в округе нюхача, крупного специалиста по поиску наркотиков. Плотного, упитанного такого спаниеля по кличке Косяк.

Позвонил Мостовской начальнику местной ГАИ Штайну.

– Штайн, а Штайн, – сладким голосом говорит Мостовской. – Карьерный рост интересует тебя? Хочешь задержание на себя записать? Тут у меня пятнадцать корейцев, нелегалов. Давай оформи на себя арест и доложи по начальству…

Штайн как обрадовался, как стал дырочки ковырять для новых звездочек и для ордена. Шутка ли, в нашем-то спокойном районе – и целых пятнадцать иностранных шпионов. Правда, не крупных – предупредил Мостовской.

Совсем Штайн от радости забылся, пригнал автобус на таможню, загрузил драгоценных для карьерного роста корейцев, повез к себе в отделение, оформил на них всякие бумаги… А что с ними дальше делать, задумался только глубокой ночью. А они вопросительно на него смотрят – мол, дядя, мы ж пленные, нас же кормить надо. И спать мы хотим давно, утомились мы в дороге.

А в нашей ГАИ – это знают все – большое хозяйство: административные здания, гаражи, мастерские, даже баня-сауна. И есть небольшой зверинец. У нас же горы вокруг, леса. Инспекторы ГАИ часто находят на дороге звериных детенышей, замаялись их пристраивать, вот и соорудили свой зверинец. Там у них есть два медведя – Шуба и Шапка. Ну так сложилось, что чьи-то планы, связанные с этими медвежатами, не осуществились, но имена остались. Потом козочка пятнистая лесная Ляля, волчонок Шайтан, рысь Маруся (ребята из капкана ее вытащили) и особая страсть завхоза ГАИ прапорщика Козубчика – очень много разнообразных голубей в специальном теплом здании на случай холодной зимы и с высоченной голубятней для тренировок и полетов.

Так вот, решил Штайн, пока не найдут управу на корейцев, пока он благодарность от начальства не получит в выковырянные дырочки на кителе, поселить их в зверинце, в зимнем помещении для голубей.

Правда, тут запротестовал Козубчик: мол, ты что?! Они ж всеядные, эти корейцы. Они же лучшие экземпляры голубей моих съедят. А голубь – это же… Это же знаешь что? Это же птица мира!

– А мои корейцы, – возражал Штайн, – они что, войны хотят?! Это ж наши, можно сказать, братья! Они мирные, работу приехали искать.

– Работу?! Завтра получат они работу! – мстительно потер руки Козубчик.

Но голубей пересчитал и предупредил через переводчика, что голубей всех в лицо знает, и если хоть один пропадет, он самолично всех корейцев расстреляет. За баней.

Перспектива погибнуть так позорно, не на поле брани за великую идею чучхе (это такой марксизм-ленинизм – по версии Северной Кореи), а где-то на задворках черновицкой ГАИ, за баней, несколько поумерила гастрономические фантазии маленьких корейских шпионов, тем более из соседнего турецкого ресторана им привезли ужин за счет заведения.

Недаром мой сын, когда был маленьким и наивным, рассказывал, что милиционер – это такой дядя, который забирает еду у богатых и отдает ее бедным. Не знаю, как все милиционеры, но прапорщик Козубчик очень даже соответствовал этому определению.

На следующее утро в ГАИ закрутилось: весна, предвыборная кампания, пробки, ДТП – и стало не до корейцев. Как-то все, включая карьериста Штайна, о них позабыли, только вот Козубчик взял на себя ответственность, поскольку они жили во вверенном ему зверинце. Каждый день с утра, добывая корм для животных, он заботился и о том, чтобы корейцы тоже были сыты. Весна была холодная, и тогда он выпросил для своих маленьких братьев куртки с надписью «Вневедомственная охрана».

Корейцы милиционеров не различали – милиционеры ведь все на одно лицо и на одну толщину. (Я, между прочим, тоже милиционеров не различаю. Разве только по количеству звездочек на погонах.) А вот Козубчика корейцы знали в лицо и любили. За его о них заботу они строили вокруг ГАИ стену. Очень трудолюбивые оказались шпионы, бегали как муравьи и за два дня возвели высоченный забор, который у нас и доныне называется Великой Корейской Стеной.

Но терпение не безгранично. Ну что это такое – в зверинце живут медведи, коза, рысь, волчонок, голуби и… пятнадцать корейцев. Не по-человечески. Козубчик всем надоел просьбами о своих корейцах: то им холодно, то у них вдруг животы у всех разболелись, то праздник национальный корейский, то экскурсию им надо организовать…

А они две недели шныряют по территории за Козубчиком и работу просят. Слова выучили: «Козупцик, давайработа, давайработа, давайработа». А вечерами сидят у себя в голубятнике и поют свои национальные жизнеутверждающие корейские песни про великого, многоуважаемого и горячо любимого вождя Ким Чен Ира.

И в сауну так просто теперь уставшим гаишникам не сунуться – там корейцы хозяйничают, стирают, моются. И во дворе ГАИ они шмыгают туда-сюда с метлами и совками, убирают. И в гараже они же машины моют. И, главное, ошибиться невозможно, они все пятнадцать всего на три имени откликаются: если не Ли, то Пак, если не Пак, то Ким. Все. Других имен в Корее просто нет.

Тут уже слух пошел – и дошел до киевского начальства. И пришел приказ немедленно навести порядок и гнать корейцев, хоть и дружественных, но без документов, из нашей страны в три шеи.

Легко сказать – гнать. А куда?..

Стали думать, куда их девать без документов. Уголовный розыск не берет. Таможня назад не принимает. Посольство Северной Кореи молчит. Ну куда их?!

А начальство кричит каждый день по телефону, угрожает. Тут не то что повышение – как бы с работы не сняли! Испугался Штайн.

Словом, вывезли их, бедных, на другую таможню, на границе с Молдавией. Тихонько ночью выпихнули на нейтральную полосу, они еще сопротивлялись, идти не хотели, прощальные лозунги кричали хором во славу горячо любимого многоуважаемого корейского вождя прапорщика Козубчика.

Но потом пошли гурьбой в своих куртках вневедомственной охраны куда глаза глядят, размахивая торбами с сухим пайком, на дорожку Козубчиком приготовленным.

Недавно знакомые музыканты звонили нам из Молдавии. Говорят, что там у них наконец жизнь налаживается, такое бурное строительство началось, чистота на улицах, порядок, деревья сажают. Красота.

Не обошлось тут, думаю я, без знакомых корейских шпионов, это точно они. Они трудяги хоть куда. Трудятся, заметьте, не ради славы. А просто ради жизни.

Да. Не понять нам корейцев. Не понять.

Вообще, говорят же, Восток – дело тонкое…

Утренняя прогулка

Хорошие стихи пишутся утром. А как писать утром, когда Дину – покормить и в школу, а Генку не кормить, хитростью дотащить до садика, отцепить от себя, зацепить за воспитательницу и удрать под оглушительный Генкин ор. После таких испытаний любой гений надевает драную шаль, стоптанные шлепанцы, сворачивается калачиком где-то в пятках и помирает. До следующего утра.

Если б не Генка, стихи можно писать везде: в очереди, в автобусе, да где придется. И когда у Генки новая игрушка или просто хорошее настроение, тогда рождается… Вот сегодня, например: и погода, и Генка – ангел, тьфу-тьфу-тьфу! Внутри закипело, стукнуло мягко в затылок… «Ограды твои в мое сердце впились…»

Так и брел Зигмунд, большой человек с доверчивым лицом. Такие лица раздражают обычно продавцов, номенклатуру и жен. И наоборот, нравятся всем другим людям по эту сторону. Таких, как Зигмунд, часто просят помочь, подержать, поднести. Вот и сейчас кто-то потрогал его за рукав:

– Молодой человек, переведите меня через улицу, я плохо вижу.

Зигмунд, одержимый оградами, даже не посмотрел на Маленькую Старую Даму. Продолжая бормотать, он привычно уместил крохотную сухую ладошку в своей большой уютной лапе и побрел через дорогу, не видя красного света, не слыша визга тормозов и не чувствуя, что Маленькая Старая Дама бьется в его руке, как увядший букет, и попискивает от страха.

Ограды… Ограды… Он, конечно, забыл, что держит кого-то за руку, уже на второй секунде совместного марша. Маленькая Старая Дама попыталась вывернуть ладошку из его руки на другой стороне улицы, но он крепко и удобно подхватил ее, и так они пошагали дальше по каким-то делам. По делам Зигмунда. Он топал, медленно переваливаясь с ноги на ногу, большими шагами, что-то бормоча. А Маленькая Старая Дама тихонько семенила рядом. Время от времени они останавливались, и Зигмунд говорил, вздыхая:

– Во-от…

Маленькая Старая Дама сочувственно кивала.

– Смотри, лошадка! – вдруг дергал он ее за руку.

– Да-да… – понимающе кивала Маленькая Старая Дама.

Иногда Зигмунд аккуратно перекладывал ее лапку себе под локоть, крепко прижимая к боку, прикуривал, затем снова брал за руку, и путешествие продолжалось.

У магазина спортивных товаров долго стояли, рассматривали лыжи, приценивались, вздыхали, что дорого.

– А, например, я работала в театре. А потом в музее… – решила напомнить о себе Маленькая Старая Дама.

Но Зигмунд, рассеянно кивнув, не услышал. Он вдохновенно шептал про ограды.

Маленькой Старой Даме сначала было страшно. А потом ничего. Даже интересно. Такое приключение на старости лет. Идут, ведут беседу. Красивая пара. Люди оборачиваются. Какая у нее, у одинокой старухи, светская жизнь? В магазин, в поликлинику, в аптеку и в окно смотреть. А тут юный красивый человек, похожий на молодого Вахтангова, водит ее по городу. Показывает лошадку… лыжи… Стихи читает. Про ограды… Талантливый… С креном в… в… в гениальность. Вот пришли куда-то… Ага! Редакция.

Зигмунд с трудом открыл тяжелую дверь на пружине и быстро втянул вовнутрь Маленькую Старую Даму. Чтоб ее не прищемило. Редактор внимательно оглядел подозрительную пару и, указывая дужкой очков на листки у себя на столе, сказал:

– Хорошие стихи, мы их берем.

– Как берете?! – удивился Зигмунд.

– Так ведь хорошие стихи, – повторил редактор, обращаясь к Маленькой Старой Даме, – берем.

Зигмунд мчался по улице, переполненный счастьем.

– Как вас величать, молодой человек? – вдруг услышал он откуда-то сбоку сухой тихий голосок.

– Зигмунд, – кротко ответил он пожилой даме, которая почему-то держала его за руку.

– А по батюшке? – снова спросила старушка в ветхой одежде и в шляпке с облезлым крылышком.

– Павлович, – удивленно сообщил Зигмунд.

– Ну вот и мой дом, Зигмунд Павлович. Благодарю вас за прогулку, – старушка склонила аккуратную головку и неторопливо пошла к своему подъезду.

«Странная какая-то дама», – недоумевал Зигмунд. Но недолго. Вскоре он уже забыл свою спутницу и продолжал брести и бормотать:

– Ограды… ограды… ограды…

Бэба и слон

Бэба – девушка тонкая. Практически без недостатков. Правда, несколько флегматичная. Даже очень. Еще в детском саду, бывало, какие-нибудь хулиганы детсадовские Бэбу обидят: за косичку дернут или мячик отберут. А она подумает-подумает, на следующий день утром придет в садик, подойдет к обидчику вчерашнему и как даст сдачи! А потом, как ни в чем не бывало, сядет в уголочке, а на лице – спокойствие индейского вождя. Племени сиу. С тех пор ее побаиваются. И уважают.

Бэбин институт – в десяти минутах ходьбы. Но это в наших десяти минутах. А Бэба выходит за час. Зато не опаздывает. И все, что попадает в Бэбино поле, замедляет темп жизни. Например, кошечка ее, Торпеда, все время спит. А ест лежа. Ляжет у своей миски и ест. Медленно. Как хозяйка. Только это правило на мужчин не распространяется. Они вокруг нее прямо скачут. Бэба – девушка на выданье. Красавица. Осанка. Манеры. А ходит! Грядет. Как эпоха.

Конечно, у нее много вариантов. Но все какие-то…

Первый – то ли физик, то ли математик, Мишенька. Еще в школе, хвасталась его мама, он по физике изобрел прибор, и их, Мишеньку с прибором, показывали по телевизору. Все соседи смотрели. И учился хорошо, шел на твердую медаль. Потом оказалось, что ничего он не шел.

В нередкие минуты вдохновения он подвергал сомнению аксиомы, гневно отвергал законы Бернулли, Бойля – Мариотта и правило буравчика, пересекал параллельные прямые. А как-то в полнолуние доказал теорему Ферма.

Бэба подумала немного. С годик. И ушла от него. Уходила только долго. У нее ж на шубе восемь пуговиц. И сапоги на шнурках. Пока застегивалась, завязывалась… Тут и двадцать два стукнуло.

Второй вариант был злобный, как шаман с бубном у костра. Все мечтал подвиг совершить – в космос полететь. Повторял, что нет правды на Земле. Хотел искать выше. Написал в газету открытое письмо космонавту Леонову. Что хочет вступить в отряд космонавтов. Мать героя гордилась и плакала. А Бэба подумала-подумала и спокойно сообщила, что таких идиотов не берут в космонавты. После этого он исчез. То ли в космос полетел. То ли еще куда…

Третий вариант был красавцем. Аполлон. Профиль – российский двуглавый орел. Без одной головы. Он бесконечно разговаривал с Бэбой. О себе. Громко. Как будто Бэба стояла на другом берегу горной реки. Шли как-то по улице. Он все кричал, кричал. Как его в Голливуд зовут, а он не соглашается – что-то там в контракте. Бэба смотрела сбоку на его профиль и задумалась. Очнулась – а профиля нет. Пригляделась. А он ломится далеко впереди сквозь людей, как лось сквозь чащу, и в пространство рассказывает. Как его Спилберг на роль трицератопса приглашает. И он, наверное, поедет на пробы. Аполлон-то думал, что трицератопс – это культурист, как Шварценеггер, например. А это ж динозавр!

Бэба подумала-подумала: а стоит ли догонять? И личико у него в фас залежалое. И дурак. И не стала. А села. На лавочку. А на лавочке парень сидит. Большой, добрый, стеснительный. Практически без недостатков. Только флегматичный немного. Даже очень.

– Я – Владик. Но меня все Слоном зовут, – представился Слон. Через неделю.

– Очень приятно, – смутилась Бэба еще через месяц.

Но поженились они быстро. Подумали-подумали и где-то годика через два и поженились.

Живут медленно. Размеренно. Обстоятельно. Наслаждаются. Никуда не спешат. У всех вокруг весна-лето-осень-зима, весна-лето-осень-зима. А у Бэбы со Слоном все весна – весна – весна – весна…

Последний герой

Ночной сменный сельсоветовский сторож Ленчик проснулся с трудом.

Перед глазами плыл обманный желтый туман. В зеркале отразилась угрюмая отекшая физиономия с недельной щетиной. Ноги шли куда хотели. Правая тянула обратно на диван, левая – на кухню. Память медленно возвращалась.

Значит, так. Тогда была пятница. К нему домой пришел кум. Со своим кумом. Принесли. Культурно. Тост сказали. Ну, давай, мол, Ленчик… Пошло хорошо, но мало. Кум сгонял. Принес. Тост. Ну, мол… Мало…

Короче. Сейчас надо выяснить, какой сегодня день. И хорошо бы число. И месяц… И год…

Ленчик вяло подвалил к входной двери. На улице стояла жара. Собачья будка во дворе была пуста. Цепь валялась на земле.

Так. Со временем года ясно. Не зима. И где-то приблизительно… после Пасхи. Точно после Пасхи! Потому что если пили с кумом, то, значит, не пост. Потому что кум, если пост, ни-ни… Интеллигентный он человек. Завклубом. «Гамлета» ставит.

Откуда-то были слышны выстрелы и крики. О! Охотничий сезон открылся. Значит, точно после Пасхи. Скоро снег.

Неверные ноги Ленчика договорились, объединились и понесли в центр, к магазину. Ну, во-первых, там жена, завмаг. Мария. Мария? Не… Лена… А во-вторых, ну это… Туман же… И вообще, в себя вернуться. Биографию вспомнить свою… А то одни обрывки: жена, черт, зовут-то ее как… И сын в армии. И еще номер телефона в голове застрял. А! О! О!!! Сельсовет! Во память! Понял?! Понял?! Ничем не вышибешь!

Ленчик взбодрился и пошагал в центр.

В селе было подозрительно тихо. Ленчик вышел из-за угла и обомлел. В глазах потемнело. Аккурат у старой чайной на блестящем новеньком мотоцикле восседал огромный… фашист. В эсэсовской черной шинели и каске. Оккупант жрал яблоко. А в коляске… А в коляске мотоцикла сидела его, Ленчикова, овчарка Найда! Почуяв хозяина, Найда зашлась в радостном лае. Фашист настороженно закрутил башкой по сторонам. Ленчик прытко заскочил за угол и замер, но собака не унималась.

– Вот же сволочь немецкая! – шептал Ленчик, удирая от страшного видения. – «Возьме-ем щеночка», – вспомнил он жену… Марию… или как там ее… Взяли на свою голову! Продаст сейчас!

Ленчик лозами добежал до сельсовета. Над старым, еще довоенным зданием на легком ветру полоскался красный флаг с черной свастикой.

– Ё-о-о… – простонал Ленчик, от ужаса забыв весь свой словарный матерный запас. Картина была страшная. Рядом с сельсоветом в толпе пленных, окруженной немецкими солдатами, стояла его жена… Ма… Ма… Марусечка… Не… Ну, короче, взяли ее немцы, жену его! И магазин, стало быть, закрыт…

– Ё-о-о-о… – затосковал Ленчик.

В его памяти опять всплыл сельсоветовский номер телефона. Огородами он промчался обратно домой, где на столе стоял выделенный его жене, как завмагу, аппарат, и дрожащим пальцем с третьего раза набрал номер председателя сельсовета. Ему ответил знакомый голос:

– Слушаю!

– Это… Это… С-с-с-сельсовет? – захлебываясь, шепотом спросил Ленчик, прикрывая рукой трубку и озираясь.

– Да, – недоуменно подтвердил голос.

– А это кто? П-п-председатель?

– Председатель, – уже раздраженно ответила трубка.

– Наш… председатель? Или чей?! – со слезой в голосе тоненько провыл Ленчик.

– Прекратите хулиганить! – рявкнула трубка.

– Это… Это я… Ленчик… Тьфу! Сторож я… У нас в селе… – голос Ленчика окреп. – У нас же… У нас – немцы!!! – выпалил он разом.

– А-а… Это ты, Мурашко?! – грозно спросила трубка.

– Я, – на всякий случай кротко согласился Ленчик, хотя не был уверен, что носит именно эту фамилию.

– И что, Мурашко, – ехидно поинтересовалась трубка, – ты давно пьешь?

– Я-а? Да я… Никогда… Я… – залопотал Ленчик.

– Хорошо, что жена твоя, Раиса Петровна, сообразительная, ключ от сельсовета нашла, нам принесла. У нас же тут кино снимают! Кино! Про войну! Понял? Подпольщик. Так что, Мурашко, приходи завтра, поговорим, как ты сельсовет без охраны оставил.

С тех пор Ленчик нельзя сказать, что ни-ни… Но уж когда выпивает, перед тем как «взять», достает бумажку и записывает: «Сейчас – осень. Я – Мурашко. Жена – Раиса. Гитлер капут!»

Мечты Миши Савранского

Преставьте себе мужчину, делового, сурового, целеустремленного, элегантного, уверенного в себе, сосредоточенного на своей работе… Представили? Так вот, Миша Савранский совсем не такой! Совсем! И о нем этот рассказ. О нем и о печали его. О печали Миши Савранского.

В прошлой жизни мы все были разными животными. Например, мой брат был ленивцем. Покрытым мхом, дремой и мухами. Моя мама была львицей. Подруга Светка – пекинесом. А один идиот знакомый – идиотом. Неважно, какое это было животное, просто идиотское животное это было, и все. А Миша Савранский был оленем. Нет. Не в смысле рогов. А в смысле благородства. И это благородство передалось от благородного оленя к благородному Мише. Сам он был благороден, и такими же были его мечты. Мечты парили, клубились, вихрились в его голове и били крыльями в его сердце. О мечтах его – отдельно.

Мечта о развитии личности

Он мечтал стать непонятым. Например, непонятым художником и поэтому пьяницей. Он рисовал людей в виде червяков с пуговицами. У червяков на Мишиных полотнах были умные грустные лица. Вот только картины эти никто не понимал. Самое время было становиться пьяницей. Но вино или коньяк Мише не нравились. А становиться пьяницей путем водки, сами знаете, – это уже горький пьяница. А становиться горьким пьяницей не хотелось. Миша бросил рисовать и бросил пить. Так и не начиная.

Мечта о труде

Он часто ездил с родителями на дачу и там много работал на огороде. Работать не хотелось. Но о Мишином благородстве тут уже было сказано. И родилась у Миши мечта. Чтоб ему из Италии привезли вдруг лопату. Не простую лопату, а профессиональную. Из дамасской стали. А древко из красного дерева. И тогда можно будет копать и копать. Копать и копать. А в старости передать лопату по наследству. Тому сыну, который заслужит. Да. Но никто в Италии не знал о Мишиной мечте. И не хватило на Мишу лопат.

Мечта о любви

Он мечтал жениться на однокласснице Гусько. Потому что она была председателем совета отряда, отличницей по поведению, громче всех пела и умела языком доставать до кончика носа. Потом, повзрослев, она стала сварлива, скандальна, очень легкомысленна и потихоньку становилась пьяницей. Путем водки. Но для Миши она все равно оставалась отличницей по поведению.

– Гусько, – как-то набрался мужества Миша, – а почему бы нам и не пожениться? А? Гусько?

– А ты, Савранский, врач? – спросила легкомысленная Гусько.

– Нет, – чистосердечно признался Савранский.

– Ну так что ты от меня хочешь? – пожала плечами Гусько, у которой была своя личная мечта, за кого ей замуж выходить.

Так Миша и не женился на Гусько.

Мечта о подвиге

Он мечтал стать беспримерным героем и совершить подвиг. Но желательно остаться живым и вернуться назад к маме. И еще. Если можно, ехать на фронт трамваем. Потому что на остальных видах транспорта его укачивает. Ездить на фронт утром, а вечером – домой. Потому что Миша не мог спать в других местах. Кроме своей постели.

Что нас в Мише восхищало – что именно эта мечта чуть не осуществилась. Когда он мечтал стать апологетом и теоретиком какой-нибудь революции. Например, в Чили. Просто взять и возглавить борьбу на баррикадах. Но его никто не поддержал. У кого была секция по волейболу. У кого музыкальная школа. Миша гордо бежал один. По карте. Вернее, по глобусу. Там же видно, поучал не сильного в географии Мишу его одноклассник Козубчик, специалист по побегам, что Чили примерно прямо, вбок, потом тудой, сюдой и на юг. Миша туда и пошел, куда Козубчик махнул рукой. На границу с Румынией. Она у нас не очень далеко. Пограничники его вернули в школу по описи: мальчик, портфель, три тетради, учебник математики и книга «Письма к Луцилию» Сенеки. Это в то время, кстати, когда мы еще тащились от журнала «Веселые картинки».

Так Миша и не стал героем.

Мечта о культуре

Мечтал стать заведующим отделом культуры. И, используя служебное положение, ходить по улицам впереди духового оркестра со специальной палкой с кистями. И махать. Вот тут при мысли, что он идет по проезжей части и машет, а сзади оркестр играет марш, у Мишки перехватывало дух.

Но… С координацией у него были большие проблемы. И в школе на уроках физкультуры, и в институте на кафедре военной подготовки. Как бы помягче это сказать… Дело в том, что Миша был иноходец. Как конь Александра Македонского. Какой ногой ступал, такая рука неслась вслед за ногой. Так и ходил. То левой стороной туловища, то правой. Так что и с этой красивой мечтой пришлось расстаться.

Мечта о хлебе насущном

Мечтал не ужинать. Поужинает плотно и мечтает, что вот хорошо бы не ужинать. А завтракать – как американские коммандос: кофе и «Голуаз». Но курить не умел. Кофе не любил. А любил блинчики, пирожки и маму, которая ему все это готовила на завтрак. Конечно, кофе и сигарету можно было перенести на обед или даже на ужин. Но еда, знаете, как-то затягивала… А мама старалась. Так что Миша продолжал завтракать, обедать и, что грустно, плотно ужинать.

Мечта о собаке

Всегда мечтал иметь собаку. Заглядывать в ее умные глаза. Обнимать за шею и шептать: «Ах, собака ты моя, собака, мечта моя лохматая…»

Но собаки не было, а была аллергия на собачью шерсть.

Ну вот и все. Ни одна его мечта не сбылась. И работает он сейчас в одном нью-йоркском банке. Так он об этом и не мечтал совсем. Ну да, престижный. Но ведь это не впереди оркестра шагать…

А жена его – врач, Дженнифер, с узкими хрупкими плечами, в туфельках невесомых. Умна, конечно. Красива. Но ведь не Гусько!

И диетолог у него свой. Кофе и «Голуаз» запретил навсегда. И ужинать заставляет. Йогурты-шмогурты… Н-да…

И дачи у него нет. С огородом. Чтоб копать. Так, летний домик у моря… И самолет у него личный. И парк автомобилей, в которых Мишу укачивает. Но кто об этом мечтал?! Я вас спрашиваю. Кто?!

Вот потому и печаль в Мишиных глазах. В глазах благородного оленя. Печаль вселенская, горькая. Потому что нет и никогда не будет у него собаки. И некому заглянуть в глаза, и некому прошептать: «Ах, собака ты моя, собака, мечта моя лохматая…»

Алмаз души моей

Своей любимой племяннице Уле я честно пообещала, что имена участников этой истории будут изменены, а сами события беззастенчиво перевраны и перенесены в другой город, в другую страну, в другое время года и…

А вообще… Все нижеследующее, чтоб вы знали, чистейшая правда. (Хоть и вымысел.)

Все, туману напустила. Можно начинать.

Племянница Уля потребовала: срочно приезжай, буду суженого показывать, он через неделю прилетает, поможешь подготовиться. И маму, то есть мою сестру Лину, возьмешь на себя. Проведешь среди нее работу, что все люди братья, а цвет кожи и национальность не причина, чтоб не выходить замуж.

Это заявление меня несколько насторожило, но я племяннице Уле не могу отказать, я люблю ее просто слепо и безотчетно, потакаю ей и балую. Она в моей сознательной жизни – первый родной младенец, душистый, тепленький, ненаглядный, толстый и желанный. И только через год после ее рождения у меня самой уже родился сын. Но я уже была готова ко всяким неожиданностям и всё умела, потому что меня научила Уля.

И как ей после этого отказать? И я поехала к сестре.

Интересный малайзийский язык, оказывается! Очень звучный и какой-то характерный. Например, знаете, как будет мужчина по-малайзийски? Ой, красиво! «Лаки-лаки». Очень. А женщина? Да-да… «Пы-рын-пу-а». Слышали? А множественное число у них, у малайцев, образуется с помощью удвоения основы. Значит, мужчины – «лаки-лаки, лаки-лаки». Еще красивее, правда? А женщины? Н-да… «Пырынпуа-пырынпуа»… Женщина – она и в Куала-Лумпуре женщина, то есть пырынпуа…

Вот-вот, к этому я и клоню. К нам домой просить Улькиной руки и сердца должен был прилететь дипломат лаки-лаки из Куала-Лумпура, государство Малайзия. Словом, как Лина недовольно выразилась, басурман. И встречать этого лаки-лаки должны были мы, три несколько растерянные пырынпуа-пырынпуа…

Но, во-первых, я вам тут уже рассказывала, что, когда Улька просит – я хоть звезду с неба! А во-вторых – мы ж патриоты. Мы же гостей встречать умеем.

Пишем ему ответ достойный: добро пожаловать, господин Интан, дорогой, будем рады тебя у нас видеть, какие будут пожелания, что кушать любишь и чем? Может, серебром на серебре захочет, волновались мы.

Звонит нам по телефону неожиданно. Мир вашему дому! Это Интан. И чешет по-русски, молодец такой, хоть и басурман. Пожелания будут такие: компас. И все? И все. А еще семнадцать матрошьки, три самоварки и два балабайки в подарок для всей родни. (Мамочки, сколько у него родни-то, Улька!!!) Что люблю кушать? Рис люблю кушать, овощи, баранина кушать. Все люблю кушать. Чем? Рукой. Правой. Чуть-чуть буду кушать. Но много. Потом вслед записку по электронке посылает: да, чтоб не забыть, приеду с домашним любимцем. Бунга называется. Оставить некому.

Нет, ну видели? Матрошьки для родни давай покупай, а свою или своего этого Бунгу с собой тянет. Хорошо еще, если кот или мышь, а вдруг хамелеон, или удав, или игуана? Да нам вообще-то все равно: у нас такой дома зверь живет, который сжирает, сжевывает и надкусывает все живое и неживое ниже табуретки, так что не завидую я этому Бунге, кем бы он ни был. У моей племянницы Ульки – кот, наш общий любимчик и баловень: гремучая помесь. Тигра с тигром. Слышали такое? Его нашей Ульке на какой-то выставке подарили. И он Ульку безумно полюбил. И когда она приходит домой, он несется со всех лап и вопит: «Уллла! Уллла!» А мяукать не умеет совсем. Он весь в рыжих и черных полосках и хоть и маленький еще – семь месяцев, – но такой длинный, что достает усами все, что на столе лежит, без всяких усилий. А когда утром завтракать выходит из-за угла, то его задние лапы и хвост как раз к обеду и доходят до миски. Его Мироном зовут, нашего кота. Он ничего не боится, разве только высоты. И никого, кроме своей хозяйки Ульки, не признает. Улька – его все. А Мирон – Улькино все. Не считая Интана, конечно. Интан, как говорит Улька, закатывая свои серые лучистые глаза, прижимая руки к груди, Интан – ее душа, ее сердце, ее жизнь. Понятно вам? Н-да…

В назначенный день поехали мы в аэропорт. Вышел он – круглолицый, симпатичный, улыбчивый, черноволосый, ладный, в обнимку с большим горшком. В горшке – цветок-красавец. Это я, Интан! А это Бунга, представил Интан свой горшок с фикусом экзотическим. Мы облегченно заулыбались, расслабились. Ну вот как хорошо: и не хамелеон, и не варан, и не игуана… Всего лишь фикус…

Хотя, забегая вперед, скажу: фикус этот фиолетовый оказался не таким безобидным и тихим, как ожидалось. И поселившись в нашем веселом теплом доме, он повел себя напористо и не очень деликатно. По ночам шуршал листьями, пищал всем микроскопическим, что его населяло, а потом стал нахально разрастаться во все стороны и пустил корни в подоконник. Так бедолаге у нас понравилось, что он не хотел покидать наш гостеприимный дом и намеревался остаться на ПМЖ.

Ну вот, Интан вышел к нам, легко и радостно ступая, милый, простой и элегантный лаки-лаки, в своей заокеанской курточке, с ослепительной улыбкой. И взгляд его теплел и влажнел, когда он на нашу Ульку смотрел. Нам он очень понравился, и мы совсем растаяли. Три дурочки. Пырынпуа-пырынпуа! И совсем забыли о бдительности. И пока мы знакомились с Интаном и его горшком с Бунгой, дорогой кофр, только снятый с багажной ленты и беспечно оставленный в сторонке без присмотра, тихо и беспардонно увели. Увели вместе со всеми причиндалами: полудюжиной рубашек и носовых платков, пижамами, костюмами для прогулок и токсидо. Вот этот вот токсидо, который наш Интан описывал в милиции, называя головокружительные бренды и цены, нас просто в тупик поставил. Нет, ну зачем ему у нас дома вечерний костюм – токсидо?!

Приехали мы домой несколько обескураженные. Переодели бедного Интанчика нашего во что попало, но фантазийно: в джинсовый безразмерный комбинезон и майку с надписью «А вы здесь все молодцы!». Интан колебался, переодеваясь, и спрашивал, кто такие молодцы и не противоречит ли эта сентенция его культуре, его национальной гордости, его сексуальной ориентации и его религии. Он совсем успокоился, когда я ему ответила, что «А вы здесь все молодцы» означает почти то же самое, что и «Слава великому советскому народу». Только в новой, более современной интерпретации. Интан успокоился сразу, потому что частенько слышал этот удалой лозунг, стоя на гостевой трибуне на Красной площади рядом со своим папой-дипломатом, – так он нам объяснил за завтраком. И тут уже я приступила к тому, зачем приехала: стала беззастенчиво выяснять, из какой семьи наш Интан.

Оказалось, что мама Интана нигде никогда не работала. И училась только для того, чтобы вставать на рассвете с радостной улыбкой, наряжаться в малайские одежды с золотой тесьмой, отдавать распоряжения прислуге и воспитателям своих детей и прогуливаться по саду, любуясь цветами и слушая певчих птиц. Ну ничего себе! – переглянулись мы. А папа, Интан? Чем папа занимается? А папа, рассказывал Интан, а папа Мустафа после выхода на пенсию с дипломатической работы вернулся в старинный семейный бизнес – дрессировку обезьян для сбора кокосовых орехов. Отлавливал он их каким-то дедовским испытанным способом: играл на жадности обезьян, когда они в узкую щель просовывали руку, набирали полную горсть зерна и не хотели разжать кулачок, чтобы вынуть руку обратно. Так и сидели, бедняги, с рукой в привязанной тыкве, ожидая своей участи. Но в воспитании обезьян бывший дипломат использовал высокие малайзийские технологии: он шлепал их по попе и сажал, крепко привязывая, в угол.

Эта история нас несколько смутила, потому что в данном конкретном случае мы были на стороне свободного обезьяньего племени, а папаша Мустафа все же выступал как эксплуататор и тиран. Хоть и бывший дипломат.

А в остальном все оказалось просто замечательно. Интан с огромным энтузиазмом постепенно вливался в нашу семью: мыл посуду, бегал в соседний магазин за «минералькой», а вечером готовил настоящий малайзийский плов и заваривал зеленый малайзийский чай по особому рецепту. Колдуя над плитой, он упоенно напевал, мастерски подбирая и рифмуя строчки из разных песен:

Мине кажется порою…

Что вы больны не миною…

Он с удовольствием смотрел по телевизору старые комедии и восторженно хохотал, охотно вступал с нами в беседы, ласково поглаживая нашего Мирончика, который немедленно проникся к Интану доверием и целыми днями ошивался у его ног, клянчил вкусные куски и тотчас забирался к нему на живот, когда Интан хоть на мгновение присаживался. А уж спал Мирон практически в обнимку с Интаном на его подушке, против чего, как мы поняли, Интан совсем не возражал.

И в еде наш гость оказался непривередлив. Лина, как мажордом, громко объявляла (а с иностранцами надо громко, они тогда лучше нас понимают, можно даже прямо в ухо орать) – громко объявляла название еды перед трапезой: «Национальное русское блюдо блины с паюсной икрой!» Интан уплетал с удовольствием, нахваливая: мол, какое тут у вас качественное питание! Или: «Национальное украинское блюдо – борщ красный со сметаной!». Интан – с радостью за обе щеки. Или: «Национальное блюдо всех времен и народов, а также всех поколений нашей семьи – рыба фаршированная!» Короче, Интан с аппетитом ел все, что дадут. И ловко пользовался столовыми приборами; но вот плов, им же и приготовленный, с бараниной и барбарисом, ел только рукой, правой, да так ловко и аппетитно, что мы тоже побросали наши столовые приборы и стали есть руками. Интан кушал интеллигентно, деликатно, кончиками тонких смуглых пальцев потомственного дипломата и охотника на обезьян, и свысока поглядывал на нас, перемазавшихся с непривычки, как на басурманов каких-нибудь… А я, облизывая руку до локтя, успокаивала всех и обнадеживала Интана: ничего-ничего, Интан, дорогой, мы научимся, не боги горшки обжигали.

Было легко и весело. Правда, о своих намерениях Интан почему-то ничего не говорил, никаких заявлений не делал.

Прошло несколько дней, а в пятницу Интан вышел из ванной сосредоточенный, отстраненный. Все, подумали мы, сейчас будет предложение Ульке делать, и запаниковали, потому что не знали, что ему отвечать, соглашаться или нет. И не знали, что нам Улька закатит, если мы ему в Улькиной руке откажем. А он помолчал и попросил компас. Компас?! Да, компас. «Ой! Началось…» – подумали мы, но Уля нас успокоила, что это еще не началось и что он сейчас в своей комнате восток искать будет и постелит коврик, чтобы творить намаз. Надо, чтоб ему никто не мешал и чтоб тихо. И не трогать его сейчас, не задавать вопросов, не приобнимать, не похлопывать по плечу – словом, не нарушать состояние чистоты и собранности. Мы тут немножко оскорбились, что наше дружелюбие как-то может ему помешать и что он до сих пор молчит и о своих намерениях ни гу-гу… Но… закон гостеприимства, куда денешься. Гость есть гость.

В детстве у нас с сестрой было распределение обязанностей. У меня была близорукость, но зато тонкий и острый слух, а сестре медведь ухо чуть задел, зато видела она прекрасно. Поэтому в детстве мы иногда подглядывали и подслушивали в паре, чтоб потом составить полную картину события. В квартире сестры стоит замечательный шкаф-купе. Если зайти в него со стороны прихожей, то можно подглядывать (Линке) и подслушивать (мне) все, что происходит в комнате для гостей. Нет, мне как раз важнее не то, что читатель сейчас подумает о моем воспитании или о нравах нашей семьи… Мне как раз важнее на тот момент была судьба нашего ребенка. Поэтому рассказываю все без утайки. Потому что это важно.

Ну вот. Мы с сестрой тихонько залезли в шкаф. Попрепирались там беззвучно, устраиваясь. Интанчик наш с компасом по комнате потоптался, нашел восток, уселся на коврик, вздохнул глубоко – и как пошел петь! Да так красиво и нежно!.. И все головой об пол: бух! бух! А главное: восток-то оказался именно в том направлении, где мы втроем – шкаф, Лина и я. Как-то нам стало неловко. А Интан закончил петь и что-то стал шептать себе в ладошки. И через слово: «Улачка», «Улачка», «Улачка». А потом вдруг все наши имена стал произносить нараспев: и «госпожа Лина», и «госпожа Марьяна». А уж когда Интан зашептал «Мирошька, Мирошька…» – мы с Линкой так смутились, просто ужас, вылезли тихонько и незаметно из шкафа, пристыженные и, несмотря на темноту в шкафу, очень просветленные, переглянулись, красные от стыда, договорились об этом никому не рассказывать (только вам) и полюбили Интана совсем как родного. А через некоторое время к ужину вышел Интанчик наш – тихий, умиротворенный, и взгляд его был устремлен куда-то сквозь нас в их общее с Улечкой и Мирончиком будущее.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.