Георгий Марчик

Наваждение

Как собака уползает умирать подальше от чужих глаз, так и я хотел забиться в какую-нибудь щель, спрятаться, остаться наедине со своей бедой.

Обманула. Все-таки обманула…

Мне сказала об этом ее подруга — Мила — высокая, с плоской, нескладной фигурой, широкими плечами, крупным удлиненным мужским лицом. Сказала как-то вскользь, мимоходом, словно бы о каком-то мимолетном пустяке, житейской мелочи. Вроде того — спички, мол, на полке, или — по телевизору идет новый фильм.

Она подошла к окну, потрогала похожими на столбики пал ьц ами стекло, будто проверяя — крепко ли оно держится, и негромко произнесла:

— Лера тебе изменяет….

Я сразу все понял. До меня мгновенно дошел страшный смысл этих тихих громоподобно прозвучавших слов, но я еще цеплялся за что-то в последней отчаянной надежде, что я ослышался, что это не так, что мой самый близкий, самый любимый человек все еще жив для меня, что все это просто ошибка. И я с недоверчивой, восковой улыбкой переспросил:

— Что ты сказала?

— Лера тебе изменяет, — также негромко повторила Мила и посмотрела на меня с некоторым участием, но больше с непосредственным детским любопытством, как смотрит ребенок на только — что раздавленное насекомое, которое еще конвульсивно шевелит лапками.

Я хотел спросить: «С кем?» и не мог — ловил перекошенным ртом воздух. Наверное, у меня был очень смешной вид — Мила улыбнулась:

—А ты не знал?

Нет, я не знал. Я панически боялся этого. И вот, пожалуйста…

Мне захотелось в отчаянии упасть на землю, кататься по ней и по-звериному выть. Обманула….

— Давно? — прохрипел я, тщетно стараясь казаться спокойным, и вытер платком вспотевший лоб.

— С нового года, — сказала Мила.

Все стало на свои места. Все концы связались в один тугой узел. Осталось только разрубить его.

Почему Мила решила сказать об этом? Месть? Обида? Что это меняет? Какая разница? Я узнал, и все в один миг изменилось. Мир померк, потерял свои сочные краски, боль приглушила все звуки, одела все вокруг в серый пепельный больничный цвет. Я не мог унять в себе отчаяния, оно рвалось наружу. Я стиснул зубы, удерживая стон.

— Мила, зачем ты сказала мне это? — спросил я насмешливо, но голос мой предательски вздрагивал, а взгляд наливался тоской.

— Сама не знаю, — сказала Мила, пожимая плечами. — Просто стало жаль тебя. Вот н вырвалось. Я считаю, что ты должен знать правду. Ты был такой счастливый.

Моей первой мыслью было как можно скорей найти Леру, объясниться. Услышать, что все это выдумка, ложь. Я едва не бросился бежать к ней на работу, но удержался. Все уже свершилось и никаким чудом, никакими усилиями ума и воли, никаким лукавством вернуться в прошлое и избежать этого невозможно.

Почему? За что? — с горечью думал я. — Ведь мы были так счастливы. Я делал для нее все, что мог, и даже больше.

Надо взять себя в руки, спокойно все обдумать. Меня трясло как в лихорадке. Я готов был расплакаться. Случайно глянул на себя в зеркало и отшатнулся. Видик был еще тот. Молящий, испуганный взгляд разом постаревшего и без того уже немолодого человека. Словно у дезертира перед расстрелом. Почему так устроен мир, что кто-то совершает подлость, а расплачиваться должен другой. Набрякшие, покрытые легким белым налетом губы дрожали. Испуганный, растерянный взгляд под изломом бровей. Глубокие шрамы морщин, пересекшие лицо. За что? Почему? — прыгала мысль. — За что? Почему? Морщины не болят. Но сердце сжалось в тугой комок, как после Удара Неужели это конец? Неужели ничего больше не будет? Зачем она это сделала? Неужели ей мало было моей любви?

Я метался по комнате, неистово ждал ее. Мне не терпелось поскорее спросить: правда ли это? Я все еще надеялся на чудо. Посмотреть в ее чистые голубые глаза, которые всегда излучали для меня счастливый и радостный свет, и спросить, нет, в бешенстве закричать: — Неужели это правда? Подлая дрянь!

Я был в смятении. Не знал, как быть, что делать. Я чувствовал, что у меня просто не хватает сил расстаться с ней. Я был внутренне не готов к этому. Она еще слишком дорога мне. Я не выдержу разрыва, умру, покончу с собой. Если я только заикнусь об измене — последует тяжелейшая сцена и — разрыв. Значит — молчать.

Я решил ничего не спрашивать — я знал, был уверен — Мила сказала правду. Все равно она будет отпираться и даже под пыткой не признается ни в чем. Все эти разговоры бессмысленны и бесполезны. Зачем травить себя? Я буду молчать, чего бы это не стоило. Надо попытаться воздействовать на нее, чтобы она прекратила обманывать меня. С ней, с этим диким, с трудом прирученным зверьком, можно только по-хорошему. Иначе — конец…. Значит, остается стиснуть зубы, набраться терпения и ждать, пока угаснет и умрет чувство. Чтобы не было этой страшной муки — когда режут по-живому. И так уже сколько у меня было бессонных ночей в командировках (о, эти ужасные командировки!). Когда болезненно сжималось сердце — оно уже давно все знало.

Лера прибежала с работы возбужденная, радостная — у кого-то из сотрудниц отмечали день рождения, пили шампанское, закусывали тортом и шоколадом. У нее блестели глаза, вся она была такой праздничной, чистой и свежей, что я не мог даже в эти минуты не любоваться ею. Она чмокнула меня в губы, потерлась щекой о мою щеку, стала переодеваться. Я смотрел на ее прекрасное тело — выпуклые, словно налитые соком жизни груди, колыхавшиеся при каждом ее движении, мягкий изгиб бедер, стройные ноги и с ужасом думал, что не только я один владею этим богатством. Что ее нежные губы так же, как меня, а может еще более страстно, целуют другого, ее мягкие руки обвивают и прижимают к себе чужое тело. И кто-то с хозяйской властностью берет ее, подчиняет себе. Мне стало дурно — все поплыло перед глазами, к горлу подкатила тошнота.

— Что с тобой? — участливо спросила Лера. — У тебя какое-то странное лицо. Тебе плохо?

— Извини, я сейчас, — пробормотал я и, прикрывая рот рукой, неуверенной походкой направился в ванную. Я боялся, что сейчас не сдержусь и разрыдаюсь прямо в комнате.

Я долго не решался посмотреть ей в глаза. Словно не я ее, а она могла уличить меня в чем-то бесчестном. А когда все-таки набрался духу и посмотрел, то был поражен, какой у нее чистый, невинный взгляд. Всю волю я сосредоточил на том, чтобы не сорваться, не выдать себя. Она была в отменном настроении, шутила, часто смеялась, при этом на ее овальном полудетском личике появилось то самое озорное выражение, которое я больше всего люблю. Вернее любил — теперь оно стало для меня выражением вероломства. Лера быстро, со сноровкой хорошей хозяйки накрыла стол, приготовила ужин.

— Открой минеральную воду, — попросила она.

Я достал из холодильника ледяную, запотевшую, цвета зеленой сливы бутылку и поспешно открыл, о ц а р апав при этом палец о металлический зубчик крышки. Посмотрел на выступившую капельку крови и слизнул ее.

— Будь осторожен, — сказала Лера.

Я сел на стул, она подошла, уселась мне на колени, обвила мою шею своими гибкими, теплыми руками, нежнее которых нет, наверное, на всем свете, участливо посмотрела мне в глаза, ласково поцеловала в губы и, отстранившись, спросила:

— Почему ты сегодня такой грустный, милый? Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке, — сказал я, мягко высвобождаясь из ее объятий. — Я не совсем здоров. Побаливает голова, ночью у меня была бессонница.

— Ляг, поспи, — заботливо сказала Лера. — Хочешь, я постелю?

О, боже, сколько коварства может быть в человеке. Каким же я был счастливым болваном. А ведь первые, едва уловимые струйки дыма уже давно предупреждали об опасности пожара. Но оглушенный собственной любовью я ничего не замечал, не видел, не слышал. Казалось невозможным, просто невероятным, что она может быть с другим. Это начисто исключалось, Осторожный и наблюдательный человек давно бы обратил внимание на опасные симптомы. Вор уже крался к моему счастью.

Я лег одетый на кровать, подложил руки под голову и стал думать: как трудно будет убить эту любовь. Я знал это точно. Растоптанная, окровавленная, измученная, она будет вновь и вновь подниматься и заполнять меня. И каждый удар, каждый пинок в нее будет пинком по моему собственному, бедному, изболевшемуся сердцу.

С ревностью покончено. Исчез предмет ревности. Отныне некого будет больше ревновать. Птичка улетела. Не устерег. Плохой у нее оказался караульщик.

— Милый, ты будешь ужинать? — Лера села рядом со мной на тахту и осторожными, вкрадчивыми пальчиками погладила мне лоб, волосы. Что-то она учуяла своим аккуратным, чуть вздернутым носиком. Нет, слишком она самоуверенна и слишком уверена во мне, в моих чувствах. А ее трон уже шатался. Его раскачивали изо всех сил мое унижение, обида, злость, скоро к ним присоединятся ненависть и месть — угодливые слуги оскорбленного рогоносца. Тогда дело пойдет живее.

Я все также молча лежал на спине, подложив сцепленные руки под голову, стиснув зубы и чувствовал как чернота разливается по моему лицу, как оно все больше каменеет.

Теперь я не могу понять — почему тогда я сдержался, не сказал ей, что все знаю, не заорал, не оскорбил, не ушел, хлопнув дверью. Не знаю. Мне казалось, что есть какой-то смысл в том, что я молчу. Она была уверена, что я ничего не знаю, ни о чем не догадываюсь и вела себя как принцесса с подданным, жалко выпрашивающим ее подачку. Я еще выжидал чего-то, а пока играл….

Но, увы, это еще не было концом. Я еще не знал этого. Это было только началом, преддверием конца. Конец скоро последует. А пока вернемся к истокам этой истории.

Я лежал лицом кверху, подложив кулаки под голову, а Лера ходила по комнате. Плавные, неторопливые движения, горделивая осанка, чуть намеченная в уголках губ улыбка. Она играла заботливую, честную жену, гордую своей верностью. И все равно в ее наигранно-ласковом голосе, ртутно поблескивающем взгляде, этой змеящейся в губах улыбке просвечивали скрытое торжество, превосходство и насмешка: «Он лучше, сильнее, красивее, а ты пигмей, ничтожество. Я только терплю тебя, а его люблю. Ты опутал меня, купил, привязал деньгами, сделал своей рабыней, я завишу от тебя. Меня ты покупаешь, мнешь руками как вещь и стережешь как пес, чтобы самому, жадно сопя, обгладывать, словно лакомую кость. А ему я отдаюсь сама и только с ним, с ним я свободна, с ним, только с ним я чувствую себя счастливой».

Однажды в командировке я разговорился с молодым, лет тридцати, шофером автобуса. Он был худенький, русый, белозубый, с приятной улыбкой на интеллигентном лице. Оказалось, год назад он развелся и переехал в этот город. «Почему развелся?» — скорее машинально, чем из настоящего интереса спросил я. «Да так, не ладил с ее родителями». Я сразу все понял. «Ты очень любил ее?» — спросил я. Он неохотно ответил: «Да….» «Она изменяла?» — напрямик спросил я. Он был слишком хорош, чтобы не изменить ему. Шофер в одну секунду не просто побледнел, а побелел. Очевидно, ему стоило труда сдержаться. Он лишь неопределенно пожал плечами.

Я не стал продолжать разговор. Рана была глубокой и еще кровоточила. Я умею вскрывать людей как консервные банки, но что он мог еще рассказать о себе — о своих муках, о горьких, сухих слезах, которые проложили глубокие борозды в его сердце. Он нашел в себе силы обуздать свою страсть и уйти. Смогу ли я? Умом понимаешь, что надо, а сердце не хочет подчиняться. Оно живет по своим, неведомым разуму законам. Прав был поэт — если женщина не любит, ты с нею лишь — натерпишься стыда. Надо уйти, понимаешь это, а хоть плачь — не можешь — не хватает воли сделать последний шаг. Все парализовано страхом потерять ее….

— О, я совсем забыла, — весело сказала Лера, — у меня есть пригласительный на два лица в Дом кино. Новый французский фильм. Пойдем?

Я кивнул. Все лучше, чем сидеть дома. Можно на некоторое время забыться, спрятаться от самого себя. Мы быстро собрались, взяли такси и спустя короткое время были на месте. У Дома кино, как обычно, стояла толпа страждущих: «Нет лишнего билетика?» Лера гордой походкой с гримаской превосходства, нарядная, молодая, красивая, благоухающая дорогими духами, проследовала внутрь. Я как побитая собака покорно шел рядом. Сейчас на моем лице не было обычного самодовольного выражения превосходства, хозяина этой красоты.

Фильм я не воспринимал. На экране двигались словно тени, говорили, что-то делали какие-то мужчины и женщины, но я был слишком далек от всего этого.

Мы возвращались пешком, Лере захотелось прогуляться. Она была в восторге от фильма, от чужой светской жизни, прекрасных туалетов женщин, красивых мужчин, роскошных лимузинов, дорогих ресторанов….

Я вяло поддакивал. У меня было чувство, будто я, спотыкаясь и ничего не соображая, бреду с собственных похорон. На душе было пусто и омертвело, как на кладбище. Я был банкротом, Узнавшим, что все его состояние вылетело в трубу.

Все последующие дни подтвердили: да, Мила права. Надо было быть только чуточку внимательней. Верно говорят — последним об измене узнает муж. Но я был слишком ослеплен собственным счастьем. Даже перед демонстрацией фильма в Доме кино она ухитрилась оставить меня на десяток минут под предлогом, что ей надо срочно позвонить подруге. Подруге….

Раньше я обычно не обращал на это внимания. Сколько существует таких мелких уловок для простаков вроде меня.

Кто же оказался моим счастливым соперником. Смешно сказать. Двадцатидвухлетний, модненько одетый, с пушком на румяных щеках Шустрик. Она не понимала, что он ее не принимает всерьез, что он только развлекается с ее красивым телом, что этот франтик ничем не поступится ради нее. Впрочем, возможно, она, это маленькое чувственное животное, не задумывалась над этим. Для всего остального у нее есть я. Потому и вышла за меня замуж. Вернее продала себя замуж. Иногда, дурачась, она напевала: «Старый муж, грозный муж…» Я тихо млел, был на грани сладкого помешательства и не упускал ни одного удобного момента, чтобы обнять и поцеловать ее. Она игриво отбивалась: «Перестань!»

Все-таки она оказалась расчетливой и неглупой женщиной — изменой уравновешивала разницу в нашем положении в возрасте. Ей 22, мне на тридцать лет больше. Итак, праздник самообмана кончился. Что будет дальше? Пока я решил молчать. Стиснуть зубы и молчать. Надо получше во всем разобраться. Ради этой пустой и жестокой девочки, я сделал несчастными жену и дочь, потерял дом, покой, самоуважение…

Катю — свою жену — кареглазую шатенку, сохранившую хорошую, хотя и полноватую фигуру, с круглым, добрым, по-бабьи привлекательным русским лицом я никогда ни на минуту не переставал любить. Люблю ее и сейчас. О дочери — Гале — я не говорю. Спросите, как это можно одновременно любить двух женщин. Отвечаю: можно. Катя родной мне человек. Она часть меня самого, а может быть вернее будет сказать — я часть, причем, наверное, не лучшая ее.

Я любил ее даже тогда, когда она попыталась убить меня.

Неожиданно приехав с работы на дачу, она застала нас с Лерой в тот самый пикантный момент в постели. Это была ужасная сцена. Описывать ее у меня нет ни сил, ни желания. Катя воочию убедилась в том, в чем давно подозревала. Пожалуй, наибольшее самообладание сохранила Лера. Катя потрясение смотрела на нас. Растерянная улыбка побежала по ее лицу как круги по воде. Потом, резко повернувшись, устремилась прочь, ломая каблуки. Спустя несколько минут вернулась — мы уже поспешно одевались. Сквозь душившие ее рыдания, с немым ужасом в глазах она выкрикнула, обращаясь ко мне: «Ты! Ты! Ты!» Но больше ничего не могла произнести и вновь убежала…

Это был для нее тяжелый удар. Мне было стыдно, но не больше. Я был слишком поглощен своей страстью, чтобы всерьез, глубоко воспринимать чужие переживания. Это же и подвело меня — я забыл об осторожности.

Вечером я приехал в нашу городскую квартиру. Несколько раз днем я звонил домой, но Катя, услышав мой голос, бросала трубку.

Когда я пришел, она была уже в постели, что-то читала, или делала вид, что читает. Я неловко пытался что-то объяснить, но она оборвала меня: «Я не желаю слушать тебя. Мы разводимся». У нее было несчастное, измученное, но полное решимости лицо. Под глазами темные круги. Я понял, что разговаривать сейчас бесполезно и ушел на кухню. Там я обнаружил на столе под чистой белой салфеткой свой ужин. Это-то и усыпило мою бдительность. Я с аппетитом поел. Настроение мое поднялось. Кто же, собираясь разводиться, готовит мужу ужин. Спать я пошел в свой кабинет.

Дверь, как обычно, не закрыл. Мне и в голову не пришло, что мне угрожает опасность. Спал я крепко и спокойно. На рассвете словно от какого-то внутреннего толчка я неожиданно проснулся. У моей кровати стояла Катя с занесенным надо мною длинным поблескивающим синевой кухонным ножом. Я не испугался. Честное слово. Пожалуй, даже не удивился. Я засмеялся. Мне действительно стало смешно. Такая сцена достойна театра. Но, возможно, именно это и спасло меня — мой дурацкий смех поколебал решимость Кати нанести роковой Удар.

— Что за глупости? — сказал я, нелепо улыбаясь и не делая попытки встать или защититься. — Неужели ты хочешь убить меня?

— Да, — с горьким презрением сказала Катя, разжав пальцы. Нож, ударившись об пол, коротко продребезжал. — Я хотела. Еще секунда и все было бы кончено. Ты вовремя проснулся. Ты очень везучий, негодяй.

Спустя сутки я успел вытащить ее из петли. Все-таки она любила меня, моя Катя. На следующий день я был в институте на заседании своей кафедры. Вдруг какая-то смутная тревога овладела мной — я тихонько вышел на носочках и из деканата позвонил домой. Телефон не отвечал — я забеспокоился. В это время Катя должна быть уже дома. Дочь неделей раньше мы отправили в пионерский лагерь. Я выходил звонить еще раз. Все с таким же успехом. Когда я в третий раз вернулся в кабинет, где проходило заседание кафедры — профессор Василий Иванович Никитов всмотрелся в меня и обеспокоено спросил:

— Что-нибудь случилось, Владимир Андреевич? — и, не ожидая ответа, добавил: — Если надо, вы можете уйти.

— Благодарю! — сказал я. И быстро собрав свои бумаги — ушел. О, милый, добрый Василий Иванович. От какого несчастья вы нас уберегли. Я поймал такси и помчался домой на Пролетарский проспект. Откровенно говоря, я слегка досадовал. На этот вечер у меня были совсем другие планы. Под видом кафедры я собирался посетить с Лерой какой-нибудь ресторанчик — надо было как-то отметить свое воскрешение из мертвых. «Быстрей! — подгонял я шофера. — Еще быстрей, голубчик!» Надо верить своему сердцу — оно никогда не обманет. Оно наш самый надежный друг.

Я успел. Это похоже на чудо, но я успел. Единым духом я взбежал по лестнице на четвертый этаж — я был не в состоянии ждать пока спустится лифт. Поспешно открыл дверь своим ключом. Пробежал по комнатам, заглянул на кухню — везде было пусто. Толкнул дверь в туалет. Она была там. Уже висела без сознания. Висела на зеленом брезентовом ремне, каким стягивают чемоданы — очевидно, он не очень плотно обхватил шею и потому она сразу не погибла. Я обмер, но действовал быстро, с холодным расчетом. Обрезал ремень, отнес и уложил ее на ковер, стал делать искусственное дыхание. Сравнительно быстро — через две-три минуты она пришла в себя — попыталась подняться. Ее лицо было серым, как штукатурка. Я хотел перенести ее на кровать, она оттолкнула меня слабой рукой, кое-как сама села, некоторое время смотрела перед собой непонимающими глазами, поднялась и, пошатываясь, побрела в ванную. Она закрылась и довольно долго не выходила оттуда. До меня доносился лишь шум бегущей воды. Я в полной растерянности толокся у двери в ванную, не зная, как быть. На мой стук и голос она не отвечала. Наконец, спустя примерно час, она вышла. У нее был отрешенный вид, тусклые глаза.

— Собирай свои вещи и уходи, — сказала она безжизненным голосом. — Здесь ты не останешься.

— Завтра, — сказал я, пытаясь выгадать время.

— Сегодня, — непреклонно сказала Катя. — Если ты сейчас же не уйдешь, я убью себя или тебя.

— Подумай о Гале, — сказал я.

— А ты подумал о нас? — спросила Катя.

Я собрал чемодан и уехал к Лере. А что мне оставалось делать?

A теперь несколько слов о любви. Мне кажется, никто толком не знает, что это такое. Всяк толкует о ней по-своему. Сейчас, когда так бесславно и банально кончается мой роман с Лерой, я, конечно, буду судить о ней не так, как в его начале. Вот и разберись, где истина. Ситуация похожа на то, как если бы на меня неожиданно напал неизвестный и с ходу всадил в меня по самую рукоятку длинный нож. Но еще не вытащил его. В эту секунду я еще дышу, глаза мои открыты. Они еще видят, мозг еще работает, сердце еще бьется. Может быть в своем последнем отчаянном толчке. Я еще жив. Я еще люблю. Это, очевидно, последние мгновения моей любви. Но я еще успею что-то подумать, успею сказать о ней.

Нашу связь нельзя назвать светлым праздником для двоих. Моя любовь была, если разобраться, глухой, темной, всепоглощающей страстью с буйными протуберанцами безграничного, ослепительного счастья. Но они стоили всей моей жизни, так мне казалось. Только ради них стоило жить и умереть. Темной же и глухой она была из-за моей ревности. С ней я прошел все семь кругов ада. И ревность сделала меня пленником моей любви. И сторожем одновременно. Не знаю, что хуже — муки ревности, или муки безответной любви. А теперь все по порядку.

Я познакомился с Лерой два с лишним года назад в Сочи. Она работала раздатчицей в столовой санатория, куда я приехал на отдых в начале марта. Познакомился с ней так. На второй или третий день после ужина я решил побродить по вечернему городу. Санаторий мой находился на южной окраине Сочи за огромным корпусом интуристской гостиницы «Жемчужина». До центра я доехал на автобусе. Прогулялся по безлюдному парку и пошел мимо морского вокзала в сторону набережной. Обратно я решил идти пешком. Стояла довольно прохладная погода — накрапывал дождь, со стороны моря порывами дул ветер. Я посильнее надвинул на голову шляпу, застегнул плащ на все пуговицы и неторопливо побрел по пустынной набережной, глубоко погрузившись в свои мысли.

О берег тяжело бились темные волны, увенчанные белыми кружевными гребешками. Изредка навстречу мне попадались парочки или одинокие вроде меня люди. Неподалеку от морского вокзала я заметил у фотокиоска девушку, которая что-то рассматривала на застекленной боковой поверхности. Из мимолетного любопытства я тоже подошел к витрине, которая оказалась сплошь залепленной моментальными фотографиями.

— Себя ищете или выбираете жениха? — вежливо пошутил я. Девушка улыбнулась. У нее было очень юное хорошенькое личико, и я даже подосадовал, что она так молода. На вид ей было лет 16-17. Мне просто было приятно с ней болтать. Ничего больше у меня и в мыслях не было. И не могло быть. Я всегда был добропорядочным семьянином, человеком с устойчивыми моральными взглядами.

— Родители отпускают вас одну в такое позднее время? — спросил я.

Она доверчиво улыбнулась.

— Разве это позднее время? Еще нет и девяти часов.

На ней было длинное песочного цвета сшитое колоколом пальто. Из-под желтой вязанной шапочки торчали две короткие русые косички перехваченные золотисто-желтыми ленточками. Она показалась мне школьницей. Ученицей 9 или 10 класса. Теперь я могу сказать, что она с первого же мгновения неудержимо повлекла к себе. С первых же минут меня стало затягивать в этот сладостно-таинственный омут, именуемый любовью. Я не чувствовал опасности и в счастливом неведении младенца зашагал по пути, который вел к пропасти.

Я предложил прогуляться по набережной — она согласилась. Еще несколько минут назад сосредоточенно-хмурый, с лицом, уставшим от бестолковой столичной суеты, от своих дипломников и студентов я как по мановению волшебной палочки вдруг расцвел, разговорился, сыпал шутками и остротами, помолодел по крайней мере на 20 лет. Куда только делись мои серьезность и степенность. Чтобы не напугать ее громкими званиями, я не сказал, что я профессор и доктор наук, а представился журналистом. Эта профессия как бы предполагает и извиняет некоторую легкость и свободу в поведении. Оказалось, Лере 20 лет. После школы уже три года работает. Где — она пока не сказала. Я и не настаивал. Мы обменялись мнениями о книгах и о фильмах. Этот разговор было легко поддерживать обоим. Так мы гуляли часа два, и я проводил ее до угла квартала, где она живет. Здесь она попросила меня уйти: «Я понимаю», — с готовностью кивнул я и, превозмогая робость, предложил встретиться завтра вечером на том же самом месте. Она согласилась.

Мы договорились встретиться в 20.30 у цирка. «Раньше не могу»» — улыбнувшись, объяснила она, с какой-то детской лукавинкой глянув на меня.

Весь следующий день я нетерпеливо посматривал на часы. Как именинник-мальчишка в ожидании желанного подарка. Вечером задолго до условленного времени я был на месте. В волнении ходил туда-сюда, напряженно всматриваясь в проходящих девушек, едва не бежал вслед любой, когда она казалась мне чем-то похожей на Леру, то подходил к троллейбусной остановке, то вновь поспешно возвращался к цирку. Увы… Лера не пришла.

В полном смятении (вот как глубоко она забрала меня после первой же встречи) я отправился в санаторий. Может, я чего-то не понял и не там ждал? — огорченно думал я. — Или ошибся со временем? Не могла же она так обмануть меня. Очевидно, в телячьем восторге я чего-то напутал, решил я, и готов был растерзать сам себя за беспечную неосмотрительность, за то, что не договорился как следует.

Прошел еще один день — я тщетно рыскал по всему городу. И вот, возвращаясь вечером в санатории после бесплодных поисков, уже почти смирившись с неудачей, на одной из остановок я совершенно машинально глянул в окно троллейбуса и увидел промелькнувшую мимо окна ее голову — сомнений быть не могло — это была она. Ее горделиво посаженная головка с двумя маленькими торчащими в разные стороны косичками и такой неповторимый профиль с аккуратным вздернутым носиком. Она только мелькнула и тут же исчезла, но и этого было достаточно, чтобы узнать ее — одну из многих миллионов. Единственную на всем белом свете.

В этот же самый миг двери захлопнулись и троллейбус тронулся.

— Стой! — закричал я, срываясь с места. — Стой! — (еще немного и я снова упущу ее). В моем диком голосе было столько отчаяния, что водитель сразу же остановил троллейбус, а я, протопав по чужим ногам, выскочил наружу и быстро догнал ее.

Наверное, у меня был совершенно дурацкий, ошеломленно-радостный вид, потому что она, увидев меня, рассмеялась.

— Какая неожиданная и приятная встреча, — с искренним чувством сказал я. Мы шли рядом по направлению к центру города. Лера была в плотно облегающих ее красивые ноги коричневых брюках и красной курточке. Она казалась значительно выше, чем в день знакомства.

— Это из-за длинного пальто, — просто объяснила она. — Я его еще в школе носила.

— Я очень боялся, что больше не увижу вас, — признался я.

— Напрасно боялись, — со своей характерной лукавинкой ответила она. — Мы не могли бы не встретиться. Я работаю в вашем санатории. — И с некоторым усилием добавила, пожав плечами: —на раздаточной. Между прочим, я вас уже видела в столовой.

— Значит, судьба, — выдохнул я, еще не смея до конца поверить своей удаче. Ведь простыми, обычными словами можно сказать значительно больше, чем они означают.

— Может быть, — согласилась она.

Вот так мы в первый раз объяснились. Этот вечер мы закончили в кафе — на последнем этаже гостиницы «Сочи». Я вернулся в свою молодость — говорил, говорил и не мог выговориться, не мог насытиться обществом своей юной дамы, налюбоваться ее лицом, детской доверчивой улыбкой, ласковым светом синих глаз.

Лера работала через день. В дни ее дежурства я старательно высматривал ее в проеме раздаточной. Увидев меня, она улыбалась и кивала мне. Это было в порядке вещей, не привлекало внимания. Мы встречались теперь каждый День. Когда она была свободна — сразу после обеда, или после дежурства гуляли то по приморскому парку, то у самой кромки моря, стремящегося лизнуть пенным языком наши туфли. Весенний Сочи как принаряженная невеста. В пенное бело-розовое кипенье оделись кусты и деревья, цвели вишни и яблони, миндаль, небо, казалось, сверкало глубокой пронзительной синевой. Над искрящейся тысячами ослепительных зайчиков умиротворенной гладью моря с гортанными криками носились, то круто взносясь вверх, то камнем падая вниз, чайки. Мир был молод и прекрасен.

Вечерами мы ходили в кино, на концерты, в кафе, рестораны. Понемногу я узнавал ее. Она оказалась немногословной, в чем-то не очень развитой, но неглупой и наблюдательной девушкой с доброй, отзывчивой душой, с обостренным интересом к жизни, особенно к ее современным формам. Желание идти в ногу с веком, не отстать от других — особенно в том, что касается «моды», престижной и денежной профессии. Она не стыдилась этого, поскольку в ее представлении это было в порядке вещей.

И еще одну черточку характера, которая со временем обернется против меня, я подметил в ней — это любопытство в отношении лиц мужского пола. Заметив на себе чей-то внимательный взгляд, она тотчас, встрепенувшись, отвечала на него, начинала словно бы охорашиваться и украдкой, очень осторожно вести игру взглядами. Я относил это за счет прирожденного женского кокетства и вполне естественного в этом возрасте желания проверить свои чары.

За время отпуска и лечения (мне был предписан курс лечения водами Мацесты) я планировал написать большую статью об актуальных проблемах нравственности в современной литературе. Но я даже не начал работать над статьей. Какие там проблемы, когда я по уши, как мальчишка влюбился. Да, я полюбил Леру и вскоре понял, что жить без нее не смогу. Судите меня, граждане.

Имел ли я право на эту любовь? И зачем я сделал первый, а потом второй и остальные шага, когда стало уже поздно отступать.

Очевидно, не имел. Но это оказалось сильнее меня. Я вырос в добропорядочной интеллигентной семье с твердыми нравственными устоями. Мой отец до дня своей смерти преподавал в университете биологию, мать — ныне пенсионерка, была нотариусом. Они любили и уважали друг друга. Сколько-нибудь крупных ссор между ними не было. Мой старший брат — Гера — полковник военвед недавно вышел в отставку и работает на заводе. У него хорошая дружная семья. Все праздники мы отмечаем, вернее отмечали раньше вместе. Я сам женился в возрасте 30 лет по любви, уже будучи кандидатом наук.