- Кому?
      - Ему! - говорю я и гляжу в бесконечное небо. - Ему! И пусть попробует нас сломить!
      Онои!
      Я понимаю, Фоил.
      Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить - и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть - все радость, пока вершится Трехлуние.
      Я чувствую, как ослабело _т_э_м_и_, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.
      Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли - и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил - Черная тень - в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.
      До встречи или прощай?
      Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот - улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.
      - Что с ним? - спросила я Ортана. - Он чего-то боится?
      - Нет, - и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. - Он ушел. Пора.
      - Пора - что?
      - Сегодня начало Трехлуния, - говорит он спокойно. - Третья ночь Трехлуния - время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.
      Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.
      - Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.
      - И ты не боишься?
      - Боюсь, - отвечает Ортан. - Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив... он и я... он меня отыщет.
      - Почему? - говорю я. - Зачем? - а думаю: такой ласковый, такой красивый...
      - Это нужно, - отвечает он убеждено. - У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.
      - И у людей тоже?
      И он вдруг отводит глаза.
      - Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.
      Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу - пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости - я не могу.
      Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха только толчки горячей крови, только волны истомы - накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить - но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.
      - Пора бы передохнуть, - говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.
      - Чудно! - говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. - Жарко, а хорошо. Петь хочется!
      - Видишь? - говорит Норт. - Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?
      Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд - тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:
      - Что я?
      - Ничего, - говорит он как будто бы с сожалением.
      - Ортан, неплохо бы отдохнуть.
      - Скоро, - сказал он. - Вон роща, видите? Там будет вода.
      И мы ускоряем шаг.
      - Ортан, - говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. - Ортан, а почему так пусто вокруг?
      - День Зова, - говорит он непонятно. - Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.
      - Почему? - и добавляю: - С кем? - Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!
      - Не знаю, - говорит он. - Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.
      Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!
      И я говорю:
      - Ортан, а Трехлунье - это действует на всех?
      - Нет. Только на тех, кому пора. Элура, - говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. - Это Трехлуние мое. Ты будешь со мной?
      Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!
      Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?
      Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо...
      - Вот как? - говорю я, и голос мой сух - так сух, что мне самой царапает горло. - Значит, тебе пора, а я так вовремя подвернулась. Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.
      Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.
      - И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?
      - Элура, - говорит он, - откройся! Я не понимаю, когда слова. Я не знаю, что тебе отвечать.
      - Ну и не отвечай! - я ускоряю шаг, но он схватил меня за руку и удержал, легко и бережно, как паутинку.
      - Элура, - сказал он, - я слышу: тебе плохо. Откройся, дай мне тебя понять. - Сдвинул брови им вслушивается в меня, и я никак не могу заслонить свои мысли. - Нет, - говорит он, - я всегда о тебе думал. Как только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.
      - Сезон случки? - говорю я ядовито. - Гон? Или у вас есть другое слово?
      - Нет! - теперь он нахмурился и отдалился. И говорит он медленно и раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.
      - Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих зачатий. Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.
      Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир мой стал сразу тесен и глух.
      Удивительная оказалась роща, сказочная какая-то. Плоские кроны сплелись в непроницаемый полог, а под ними прохлада, зеленая тень и тонкая, мягкая, будто перина, трава. А посредине круглое озерко с прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним тяжелые ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.
      - Ой! - сказал Илейна. - Как красиво!
      - Привал гваров, - ответил Ортан. - Они не любят зимы. Когда становится холодно, они уходят. Иногда только ночуют, а иногда живут несколько дней.
      - А что они делают, когда не кочуют?
      - Погоди, Элура, - ответил он. - Ты поймешь.
      Напились сладкой воды, обманули голод плодами - они были вкусные, но все равно не еда - и улеглись отдыхать на нежнейшей травке.
      Я медленно опускалась в горячую дрему, все плыло покачивалось, кружилось - и вдруг толчок, холодная острая ясность, я села рывком, открыла глаза и увидела ильфа. Золотисто-зеленая тоненькая фигурка, словно луч, упавший сквозь толщу листвы.
      И вовсе он был не человек! Золотистая гладенькая шерстка и огромные ночные глаза. Ни морщинки на тонком лице, но я поняла вдруг, как он стар.
      - Тише! - сказал он, - другие меня не видят. Существо без имени, сказал он беззвучно, - не надо меня бояться.
      У меня есть имя! сердито подумала я.
      Это звук без смысла, как и тот, каким ты зовешь Наори.
      Наори?
      - Его имя для _т_э_м_и_ Онои, для Отвечающих - Наори. У него много имен, - сказал старик. - У него уже все имена, потому что он - взрослый.
      Я смотрю на него и не знаю, что спросить. Слишком много вопросов, они сбились в клубок и мешают друг другу.
      - Нет! - сказал он. - Мне некогда отвечать. Я уже не Живущий. Я пришел из Второго Предела, и Общее не помогает мне.
      - И ты не боишься?
      - Разумный должен делать то, что считает правильным сделать. Общее было неправо - нельзя решать за разумных. Я пришел, чтобы услышать тебя и чтобы дать тебе имя - истинное имя, которое позволит тебе возвращаться. Помолчи, - сказал он, - мне нужно войти.
      Он долго молчал, полузакрыв глаза, а потом открыл их и улыбнулся. Но улыбка не тронула тонких губ, она просто повисла вокруг него легким облачком доброты и веселья.
      - Бедные дети! - сказал он. - Общее вас боится, потому что не может понять, а вы - только дети. Неужели в том мире, откуда вы пришли, с вами не было взрослых?
      Мы не дети! подумала я сердито. А если и дети, то лишь потому, что вы лишили нас мудрости наших предков!
      - Но они не были мудрыми, - мягко ответил ильф, и в беззвучном голосе мне почудились печаль и участие. - Они убивали деревья и губили живущих. Они портили горы и делали землю мертвой. Они боялись и убивали.
      - И вы загнали нас в горы? Заперли в клетку?
      - Мы дали вам богатый обширный край, где было все, что надо для жизни. Мы дали вам время, - сказал старик. - Мы просто хотели узнать, что вы такое и чем вы станете, если вам не мешать.
      А мы истребили друг друга...
      - Потому, что мы оставили вас без присмотра. Детей нельзя оставлять без присмотра - они еще не разумны и могут себе навредить. Смотри в меня, - сказал он, меня охватило тепло, спокойные, ласковые, золотисто-зеленые волны качнули меня и поставили на песок, и стало так радостно, так легко... - Я дал тебе имя, - сказал мне беззвучный голос, - когда ты станешь взрослой, ты узнаешь его в себе, - и все уже плыло, покачиваясь и кружась, в прохладную зелень, в горячую дрему...
      - Ортан! - вскрикнула я в запоздалом испуге. - Ортан, что это было?
      - Я не знаю, - сказал он. - Откройся. Дай мне войти.
      И совсем как ильф, он молчал, полузакрыв глаза, и лицо его было далеким и непонятным. И, как ильф, он улыбнулся, когда открыл глаза. Это была просто улыбка, улыбка губ, но мне все равно почудилось возле него легкое облачко доброты и веселья.
      - Все хорошо, - сказал он. - Общая Память взяла то, что ей надо. Теперь, - сказал он, - нам бы только дойти до моря.
      - Это твой друг? Один из тех?..
      - Да.
      - Он тебе помогает?
      - Нет, - сказал Ортан. - Он просто сделал то, что считал правильным. Мне нельзя помогать, - сказал он. - Я выбрал сам и должен сам дойти до конца и принять то, что влечет за собой мой выбор.
      - Ортан, значит, нас оставят в покое?
      - Нас - да, - сказал он, и лицо его потемнело. - Это хорошо для нас, но плохо для всех людей. У нас не будет права на выбор. Сообитание определит все само, потому что мы неразумны. Поспи, - сказал он. - Мы будем идти без привалов до самой ночи. Завтра нам не удастся много пройти.
      И я спросила, уже уплывая в дрему.
      - Ортан, а что такое Первый запрет?
      - Нельзя убивать взрослых самок, - ответил он неохотно.
      Ортан сменил направление и уводит нас на восток. Мы уходим все дальше от прежнего курса; местность меняется, появились холмы и все больше рощ не сказочных рощ-привалов, а самых обычных - из раскидистых растов.
      Мы идем и молчим; сегодня легче идти, нет истомы и этой странной тревоги. То, что я наговорила вчера... интересно, он сердится на меня или слова мои для него ничего не значат?
      Ортан замер и поднял руку. Он стоит и вслушивается в себя, и лицо его неподвижно, как камень. Вечный серый гранит, неподвластный страстям...
      - Норт! - сказал он. - Мы будем драться. Нам повезло: это только луры. Если мы не нарушим закон, может быть, удастся спастись.
      - Какой еще закон? - спросил, усмехнувшись, Норт. Кажется, он рад, что удастся подраться.
      - Никакого оружия. Только руки и зубы.
      - Нич-чего себе! - сказал Норт.
      А потом появились звери. Серые хищники, не очень большие, но их было много. Десятка два или три.
      - Элура! Возьми Илейну и поднимитесь на холм. Вас не тронут.
      Не думая ни о чем, я взяла за руку Илейну и отошла немного назад. Это безумие. Им не выстоять против стаи.
      Ортан и Норт стояли плечом к плечу, и я вдруг подумала: а это красиво! Двое сильных мужчин против стаи зверей.
      А потом я не думала ни о чем. Серая волна накатилась на них. Налетела, окружила, сомкнулась. Вой, рычание, хриплый визг. И опять, как тогда в горах: как будто что-то взорвалось. Мощное движение, за которым не успевает взгляд, и Ортан уже на ногах, и несколько серых тел распластано на траве. Он повернулся в Норту, ага, вот и Норт на ногах, но тут дело хуже: яркая кровь на куртке, кровь течет по лицу, он шатнулся, но устоял, и опять на них налетела волна, туча серой ярости, воющего безумия.
      И снова взрыв, и опять волна откатилась, но что-то не так, зловещая каменная тишина, словно день вдруг потемнел и превратился в вечер.
      И в руке у Норта окровавленный меч...
      Ортан глядел на Норта и горько молчал, но Элура была уже рядом с ними, и в руках у нее был самострел, беспощадный и ловкий, готовый к бою.
      - Говори с ними! - велела она. - Скажи: это убивает на расстоянии. Скажи: я убью всякого, кто сделает шаг...
      Один из зверей все-таки сделал шаг, и тонкая стрелка вонзилась в лохматое горло, и стая ответила хриплым воем.
      - Скажи: им придется убить меня, чтобы добраться до вас. Ах, вы не верите?
      Снова свистнула стрелка, еще одно тело бьется на сочной траве, и она засмеялась недобрым радостным смехом.
      - Пусть уходят! - сказала она, - а то и им придется нарушить закон!
      И стая медленно отступила.
      Она обернулась к Норту, улыбнулась в ответ на его восхищенный взгляд и спросила:
      - Как ты? Крепко порвали?
      - Да есть маленько, - ответил Норт.
      - Ортан, тут где-то есть вода? Надо заняться ранами.
      - Есть, но не очень близко. Ладно, - сказал он. - Теперь уже все равно.
      Теперь уже все равно, и это я виноват. Я должен был драться один. Норт - человек, он не может драться, как я, и нечестно требовать от кого-от, чтобы он дал себя убить. Он не мог не нарушить закон, и это я виноват, что позволил его нарушить.
      Норту трудно идти, и я ему помогаю. Он молчит, ему стыдно передо мной. Я тоже молчу - мне нечем его утешить. Теперь мы обречены. Теперь все, что может убить в угодьях Трехлунья, поднимется против нас. Два дня и ночь, думаю я. Нам столько не продержаться. Мне даже не хочется сопротивляться. Закон черным грузом лежит на мне, и я не могу одолеть его тяжесть. Кто вне закона - тот вне жизни...
      Я вывел их к роще-привалу, здесь нас пока не тронут. Звери Сообитания обходят жилища гваров.
      Я смотрю, как Элура возится с Нортом. Ему досталось - несколько рваных ран на руках и спине и царапина вдоль щеки до самого подбородка.
      - Ну, моя леди, - говорит он Илейне, - каков я красавец? Будешь любить эдакого вояку?
      Я в стороне от них. Я отделен. Тяжесть закона пригибает меня к земле.
      - Ортан! - окликает меня Элура. Кипящее спокойствие, яростный покой закрывает ее. - Хватит молчать с похоронным видом. Что теперь?
      - Не знаю. Теперь все, что может убить, постарается нас убить.
      - Ах, как страшно! - говорит она, усмехаясь. - До сих пор нас все обожали!
      - Ты не понимаешь. Кто вне закона, - тот вне жизни.
      - Я все понимаю, - говорит она, и голос ее холоден и спокоен. - Это ты кое о чем забыл. Мы все последние, - говорит она, - и поэтому каждый из нас бесценен. Я не могу пожертвовать Нортом, чтобы спасти Илейну и себя. Ты можешь уйти, - говорит она, - и будешь чист перед вашим законом. А мы или мы все спасем, или мы все умрем. По-другому не будет.
      - Неужели ты думаешь: я тебя брошу?
      - Нет, - говорит она. - Но если ты не в силах сопротивляться, если э_т_о_ сильнее тебя, мы тебя бросим. Я люблю тебя, - говорит она, - но я не встану между тобой и твоим миром.
      Они, все трое, глядят на меня, и я безрадостно отвечаю:
      - Не торопись, Элура. Я постараюсь.
      - Я ухожу в темноту, - говорю я Элуре. - Откройся и слушай, я не смогу говорить.
      И я, ломая себя, опустился вниз, в безумную красную тьму Трехлунья. Ярость, страх, желание, смерть. Голод, желание, смерть. Смерть. Смерть. Смерть.
      Смерть стеной окружила нас. Смерть в траве - голос, удар, - можно сделать еще один шаг. Смерть наверху, нет правее, короткий свист, еще один свист - и снова просвет, и можно идти. Далеко. Много. Очень много. Нет. Холмы. Утес. Мы бежим. Ближе. Скоро совсем близко. Надо утес. Вот он, утес. Отвесный. Я поднимаюсь. Руки видят трещины в камне. Веревка. Я поднимаю. Мы наверху. Налетело. Черная толща тяжелых тел. Ярость. Безумие. Смерть.
      Можно выйти. Я не могу! Я должен подняться хоть ненадолго!
      Мир вернулся. Как он прекрасен после жути багровой тьмы! Можно смотреть. Можно думать. А под утесом у наших ног бушует табун прекрасных этэи.
      Уходите! кричу я им. Мы вне закона. Мы убиваем. Уходите, или я убью вожака!
      Замерли. Вскинули головы. Смотрят.
      - Уходите! - молю я их. - Я не хочу вас убивать!
      Уходят. Ушли. Исчезли.
      - Ортан! - тихо сказала Элура, и ее ладонь скользнула в мою ладонь. Как хорошо, что они ушли!
      Мы идем. Ортан ведет нас, как поводырь слепых, как следопыт отряд среди ловушек. Змеи кишат в траве, огромные птицы падают с неба. Я подбираю все стрелы, какие могу найти, но, опасаюсь, что хватит мне их ненадолго. Странно, но я совсем не боюсь. Не остается сил, чтобы бояться. Мысли-приказы, короткие и сухие - и мы замираем на месте или бежим. Лезем на скалы, взбираемся на деревья, Норту трудно, раны его болят, но он молчит, а я не даю поблажки: или мы все спасемся, или мы все умрем.
      А если нас настигают, мы с Илейной выходим вперед. Мой самострел и ее кинжал это игрушки, но за нас закон - смешной или мудрый? - плевать, если он нас хранит! Переговоры, Ортан их убеждает, они рычат или воют и все стараются подобраться с тыла, но мы с Илейной начеку, и, если звери умны, они отступают. Какое счастье, что крупные звери умны!
      А дважды было и так, что они бросались на нас. Тогда уж мой самострел, меч Норта, кинжал Илейны, и Ортан, который стоит полсотни таких, как мы - и надо опять бежать, карабкаться, замирать, пока не представится случай передохнуть и наспех промыть царапины и обработать раны. Теперь мы все хороши - и Норт, и Илейна, и я, и только Ортан не дал мне себя осмотреть, хотя и он, наверное, ранен.
      И все-таки мы продержались день, но, кажется, это все. Мы падаем от усталости, мы не стоим на ногах, не надо еды, не надо питья - только сон...
      Предвечерний час, час Перемирия Сумерек, и можно подняться из темноты, выйти и стать собой. И только тут до меня дошло, что мы уже пережили день. Этот день прошел, а мы еще живы. И еще я почувствовал: близко река. Целый день, не сознавая того, я вел их к реке, и теперь мы почти пришли и, наверное, проживем эту ночь.
      - Элура, - сказал я, - если мы доберемся до реки, то проживем эту ночь.
      - Хорошо, - отозвалась она безразлично. И тоскливая мысль: еще идти.
      - Ортан, - сказал Норт; у него был тусклый, измученный голос. Боюсь... женщины не могут... идти.
      - Еще немного. Если надо, я понесу Илейну.
      - А Элура что, из железа?
      - Я смогу, - вяло скала она.
      - Я тоже, - вяло сказала Илейна.
      Они сумели; Перемирие Сумерек нас хранило, и еще не совсем стемнело, когда мы пришли к реке. И я увидел то место, к которому шел: маленький остров, почти утес, посередине потока.
      - Посмотри! - сказал я Элуре. - Там безопасно!
      Но она отвела глаза и ответила неохотно:
      - Ничего не получится, Ортан. Мы не умеем плавать.
      И я улыбнулся, потому что только это и просто...
      - Смотрите, - сказал я им. - Я покажу, как гвары переправляются через реки.
      Я вышел к самой воде и запел Песню Моста. Я пел и уходил в глубину, в сочную зелень воды, в прохладную плоть потока. Я пел - и вот шевельнулись на дне уснувшие водоросли моста, тугие зеленые плети _и_х_е_и_. Они поднимались со дна, шевелясь, как уснувшие змеи, и песня сплетала их, как сплетают корзину, как прохладной весной ветки сплетаются в спальный навес. Я пел - и мост поднимался из глубины, и вот он лег на воду широкой зеленой лентой - от берега к берегу через наш островок.
      А когда мы прошли по мосту, я расплел ихеи и погрузил их в сон до самой весны. Теперь никто не сможет их разбудить, пока не минует зимнее Междулунье.
      И вторая ночь Трехлуния расцвела над рекой.
      Ортан дал нам поспать, и я проснулась сама. Был предрассветный час; серое небо спало над серой водой, и остренький серый холод покалывал тело. Я медленно села, встала - и вдруг оказалось, что я бодра и здорова, что раны зажили и ужасно хочется есть.
      Ортан не спал; он успел развести костер, и над огнем бурлил котелок с похлебкой. Я вдруг подумала: я никогда не видала Ортана спящим. Неужели и этим он отличен от нас?
      - Нет, - ответил он мыслью, - когда можно, я сплю. Но я могу очень долго не спать.
      - Ночью было спокойно?
      - Да, - сказал он. - Почти.
      Он был спокойный, открытый, и когда я к нему подошла, он поднялся и обнял меня за плечи. И я прижалась к нему, потому что все решено, все будет так, как он хочет, и я... я тоже хочу!
      - Мы поплывем по реке! - сказала Элура.
      Волшебная сила Трехлуния исцелила за ночь ушибы и раны, а похлебка из рыбы и черных грибов наконец-то насытила их. И солнце грело здесь так приветливо и добродушно; прохлада реки умеряла зной - не то, что среди постылых равнин, таких красивых и так смертельно опасных.
      - Мы сделаем плот, Видите, сколько здесь сушняка?
      - Н-да, - сказал Норт. - Это ты к Ортану. Он норденец.
      - Я не знаю, - серьезно ответил Ортан, - я был мал, когда погибла Нордена.
      - Глупости! - сердито сказала Элура. - Вон сухие стволы, а у тебя есть веревка - помнишь, ты вытаскивал нас на скалу? Мы свяжем несколько бревен веревкой, обрубим пару стволиков потоньше на шесты - и поплывем.
      - А что, в реке нет опасных тварей? - спросил Норт.
      - В реке - нет, - ответил Ортан, - но многие из опасных умеют плавать.
      - Н-да, - опять сказал Норт. - Не очень-то я воду люблю... ладно, как велишь, командир. А ты что скажешь, светик мой? - спросил он Илейну, и она невольно прижалась к нему.
      - Я... я не могу помочь... а мешать не стану. Я как вы.
      И они построили плот.
      На это ушло полдня. На это ушло бы несколько дней, не будь Ортан так непомерно силен. Он ворочал бревна, словно шесты, он, как прутики, обламывал толстые сучья, он так затягивал узлы на веревке, что стволы как будто врастали друг в друга.
      Плот был груб и коряв, но плыть он мог, и после обеда они отплыли.
      Это было чудесно - никуда не идти, а сидеть на теплых шершавых бревнах, слушать лепет воды и смотреть на зеленую гладь, живую, упругую, просвеченную лучами. А мимо плывут берега, опасности, смерть, и мы недоступны для них, но палец лежит на спуске, и потому наш покой прекрасен, как никогда.
      - Ортан, - спросила Элура, - если мы продержимся?..
      - Будет Второй Запрет. Целых три дня.
      - А потом?
      - За это время мы должны добраться до моря.
      - Там мы будем в безопасности?
      - Нет, - ответил он неохотно и налег на шест, возвращая плот на струю. - Нет, - сказал он. - Мы выйдем далеко от того места, куда должны были выйти. Это все равно, - сказал он. - Теперь мы не сможем воспользоваться Переправой.
      - Ну и что теперь?
      - Нам придется отдаться на милость лорнов. Я этого не хотел. Лорны не любят людей.
      - Лорны? - спросил Норт. - Водяные? Неужто взаправду? Ну, дела!
      - Я ничего не знаю о лорнах, - сухо сказала Элура.
      - Так ты ж у нас Штурман, ученый муж, а это все сказочки для дураков. Водяные, лешие, ильфы... кто там еще, а, Ортан?
      - Подземные и ночные, - спокойно ответил Ортан. - Но это не здесь, а за Великой Рекой.
      - Ну и что лорны?
      - Они сопричастны Сообитанию, но не входят в него. У них свои законы. Они пользуются орудиями и строят дома - на дне.
      - Значит, им это можно? Почему?
      - Они не меняют, - ответил Ортан. - Они живут в море и почти не выходят на сушу. А если выходят, не покидают своих заповедных мест: брачных угодий и выводковых лагун.
      - А откуда они знают людей?
      - Люди напали на них когда-то, - угрюмо ответил он. - Давно, еще во времена Начала. Лорны похожи на нас. Когда люди убили лорна, они убили этих людей. Тогда люди с летающих неживых разрушили их город. Они не забыли, - сказал он хмуро. - Они могут убить нас раньше, чем я запою.
      Мы плыли весь день, и смерть миновала нас. Порою на нас нападали могучие гарфы, но стоило только Элуре поднять самострел, они, оскорбленно крича, взмывали обратно, потому что бесцельная смерть не нужна никому.
      Нам часто грозили, но никто не напал всерьез. Я знал почему: вот-вот закончится день, и начнутся сражения Третьей Ночи. Сообитание терпеливо. Оно не тратит зря драгоценные жизни - жизни лучших, еще не оставивших новую жизнь. Когда минует пора Второго Запрета, найдется немало проигравших в брачной игре, чьи жизни не так уж важны для вида. И им предстоит уничтожить нас.
      Мы плыли до вечера, до Перемирия Сумерек, а потом с трудом причалили у длинной косе. Мы с Нортом занялись рыбной ловлей: я песней подманивал рыб, а он колол из мечом. Как хорошо, что рыба не знает Трехлуния, ее пора - Междулуние ранней весны.
      Костер уже разожгли, когда я почуял Зов. Как будто огонь пробежал по телу, и мышцы налились тяжелой силой, и я вскочил, готовый бежать и драться, но тихий смех... я улыбнулся Элуре, сел рядом с ней и стал глядеть на огонь.
      У нас, в Обитаемом Мире, считали Трехлуние самой недоброй порой. Когда на небе все три луны, и ночи полны их ярким обманным светом, исчерканы и запутаны их тройными тенями, сиди лучше дома и не выходи за порог - иначе тебя не минует беда.
      А здесь, на равнине, Трехлунье прекрасно. Цветная, сияющая, веселая ночь лежит над веселой разноцветной землей, и гладкие воды реки перекрещены радостными лучами. Какое-то беспокойство, тревога - но радость. Тревога - и радость. Нет! радостная тревога!
      Уснула только Илейна - мы, трое, не можем спать. Сидим над погасшим костром, и ночь облекает нас своим беспощадным, заманчивым беспокойством. И так непонятно, что в этой веселой ночи сейчас идет война не на жизнь, а на смерть. Что многим не придется увидеть утра...
      - Фоил, - тихо сказала Элура. - Где он сейчас? Что с ним?
      - А куда он ушел? - спросил Норт. - Вы все меж собой. Хоть бы что сказали!
      - Я думала, ты догадался, - сказала Элура. - В Трехлуние рунги-самцы всегда дерутся.
      - Рунги? Тьфу-ты! - сказал он, - я и забыл! Так он же совсем телок.
      - Он взрослый, - тихо сказал Ортан. - Он должен драться.
      - А не сказать, чтоб у вас тут тихое место! И дерутся, и охотятся... Ортан, - сказал он, - ты мне вот что объясни: что я такого наделал? Почему тебе можно убивать, а мне нет?
      - Нельзя оружием, - тихо ответил Ортан. - Мечом слабый убьет сильного, глупый - умного. Сообитанию так не нужно. Нужно, чтобы выжил сильный или умный. Для того и хищники, чтоб живые не вырождались.
      - Ага! Нечестно, по-вашему! А это честно: всей стаей на одного?
      - Да, - твердо ответил Ортан. - Если ты сильный - ты заставишь их отступить. Если быстрей - убежишь. Если умный - спрячешься там, где тебя не достанут. А если не сможешь - значит, ты слабый, тебе незачем жить.
      - Ну и подлый же у вас закон!
      - Наши законы были не лучше, - сказала Элура. - Знаешь, Норт, в этом есть хоть какой-то резон. Наши войны съедали как раз лучших. Сильные, смелые, умные - они умирали, а какой-нибудь хилый трус мог пережить их всех.
      - Ну и что? Наплевать на все наше и самим быть как... как звери?
      - Нет, - тихо сказала Элура. - Мы не сумеем.
      А наутро они ушли от реки. Никому до них больше не было дела. День затих в терпеливом и радостном ожидании, даже ветер заснул, даже птицы не пели, и не брызгала из-под ног травяная мелочь.
      Они рано устроились на ночлег - в первом же пригодном для этого месте, что-то наспех поели и заснули, как по приказу. А потом проснулись тоже как по приказу.
      Ночь Трехлуния встала во всей красе: чуть надкушенный диск серебристой Мун, золотистая четвертушка Фебы и невинный розовый серпик Офены осветили небо трехцветным огнем, перепутали и смешали трехцветные тени, растворили тревогу в сияющей тишине.
      Руки встретились, пальцы сплелись, жар растекся по телу, и они, вдвоем, побежали прочь от костра.
      Они мчались, летели, плыли, и безумная ночь летела вокруг; сладкий лепет любви, жаркий трепет желания, воздух, словно огонь, он обжигает грудь, он обнимает тело тяжелой истомой.
      Пламя, трехцветное пламя, сладкая боль желания - и она вдруг поняла, что срывает с себя одежду. Руки, губы, холод травы, тепло его тела; она вскрикнула и засмеялась, освободившись от обидного своего, постылого девства.
      И они бежали опять, и падали, и свивались, растворяясь в тепле, в пламени, в жаркой истоме, а безумная ночь все длилась и длилась, обнимая, сжигая их, торопя.
      В этот день они никуда не ушли. Этот день был просто преддверием ночи, и они ее ждали без нетерпения: тихая дрема, прикосновения, взгляды, мысли, слитые, как тепло обнявшихся тел.
      Что-то ели, не чувствуя вкуса, отвечали, не слыша, словно их разделили стеклянной стеной: Норт с Илейной с одной стороны, Элура и Ортан - с другой, и от этого общая радость их только полнее.
      А когда наступила ночь, они встали и разошлись, каждый в свое - в единственное! - Трехлуние. И опять понесла их безумная ночь, распаляя, обманывая, торопя, и с лихвой выполняя все обещания.
      ...А наутро под вечер последнего дня запрета они все-таки добрались до моря.
      Они не сразу увидели море. Черная роща вздыбилась впереди, и Ортан чуть крепче стиснул ладонь Элуры.
      - Брачные угодья! - сказал он чуть слышно. - Тихо! Я должен запеть прежде, чем нас услышат!
      И он опять ушел в темноту, и сухие, короткие мысли-приказы повели их сквозь спящий лес.
      И вдруг пение птицы? голос флейты? чистый серебряный звук родился вдали. Так бы звучал лунный свет, обрети он голос.
      - Лорны! - молча сказал ей Ортан, и она чуть слышно шепнула Норту: Это лорны. Молчи!