Некоторые оглядывались на проходивших мимо офицеров, на дам в каретах, на длинные шубы прогуливающихся господ. Лица безработных ничего не выражали, на них нельзя было прочесть ни угрозы, ни даже любопытства; казалось, эти люди пришли сюда не смотреть, а себя показать. Многие, однако, не спускали глаз с окон дворца. По их поднятым лицам стекали капли дождя. Конный полицейский надсадно кричал, оттесняя толпу в противоположный конец площади или даже к углу ближайшей улицы, но люди вновь и вновь возвращались, и, казалось, пропасть разверзлась между этими людьми, с их широкими осунувшимися лицами, освещенными бледным сумеречным светом, и неподвижной темнеющей громадой дворца.
      - Непонятно, - говорил Дидерих, - почему полиция не принимает крутых мер против этой гнусной банды?
      - Не беспокойтесь, - отвечал Вибель. - Полиции даны точные инструкции. Правительство, уверяю вас, действует по строго обдуманному плану. Не всегда желательно сразу же вскрывать нарыв, образовавшийся на теле государства. Ждут, пока он созреет, и тогда берутся за дело.
      Нарыв, о котором говорил Вибель, с каждым днем созревал все больше, и двадцать шестого как будто окончательно созрел{65}. Демонстрации безработных производили впечатление большей целеустремленности. Оттесненные в одну из северных улиц, они еще сильнее хлынули из соседней: им не успели отрезать путь. На Унтер-ден-Линден колонны, сколько бы их ни разгоняли, строились заново; достигали дворца, отступали и снова шли к нему, безмолвно и неудержимо, как выступивший из берегов водный поток. Движение экипажей застопорилось, прохожие сбивались в кучки, увлеченные этим паводком, медленно затопившим Дворцовую площадь, - этим тусклым, бескрасочным морем бедняков; оно упорно наступало, издавая глухой шум и высоко вознося, словно мачты тонущих кораблей, плакаты с надписями: "Хлеба! Работы!" Из недр толпы вырывался явственный гром: "Хлеба! Работы!" Он рокотал все сильнее, он перекатывался над головами людей, точно разряд грозовой тучи: "Хлеба! Работы!.." Но вот атака конной полиции, море вспенивается, оно течет вспять, из общего гула взлетают пронзительные, как вой сирен, женские голоса: "Хлеба! Работы!"
      Демонстранты побежали, сбивая с ног прохожих, с памятника Фридриху{65} любопытных точно ветром сдуло. Но у всех разинуты рты, от мелких чиновников, которые не могут попасть в свои ведомства, летит пыль, точно их выколачивают. Кто-то, с перекошенным от ярости лицом, кричит Дидериху:
      - Грядут новые времена! Поход на евреев! - и исчезает в толпе, прежде чем Дидерих спохватывается, что ведь это фон Барним. Он бросается вдогонку, но поток относит его в другую сторону, к витрине кафе. Раздается звон выдавленного стекла и крик рабочего:
      - Отсюда меня давеча выставили за то, что на мне не было цилиндра. Плакали мои тридцать пфеннигов...
      И он вместе с Дидерихом влез в кафе через окно и между опрокинутыми столиками прыгнул на пол, где люди падали, оступаясь на осколках, сшибались животами и орали:
      - Никого не впускать! Здесь задохнуться можно!
      Но в кафе набивалось все больше и больше народу. Полиция теснила толпу. А середина улицы вдруг оказалась пустой, словно очищенной для триумфального шествия. Кто-то сказал:
      - Да это Вильгельм!
      И Дидерих опять выскочил на улицу. Никто не знал, почему вдруг стало возможным шагать густой толпой во всю ширину улицы, почти касаясь боков лошади, на которой сидел кайзер; сам кайзер. Увидев его, каждый поворачивал и шел за ним. Сгрудившиеся и кричавшие люди разбегались и неслись ему вслед. Все взгляды устремлялись на него. Темная лавина людей, бесформенная, стихийная, безбрежная, и над ней в светлом мундире и в каске - молодой человек, кайзер. Это они заставили его выйти из дворца. Они кричали: "Хлеба! Работы!" - до тех пор, пока он не пришел. Ничто не изменилось, но он здесь и все уже печатают шаг, точно идут на парад, на Темпельгофское поле{66}.
      С краю, где ряды были не так плотны, прилично одетые люди обменивались замечаниями:
      - Ну, слава богу, он знает, чего хочет!
      - А чего он хочет?
      - Показать этой банде, у кого власть! Он пытался быть мягким. Он даже слишком отпустил вожжи два года назад. Они обнаглели.
      - Страха он не знает, что и говорить. Дети мои, запомните: это исторический момент!
      У Дидериха, услышавшего эти слова, мороз пробежал по коже. Пожилой господин, сказавший их, обращался и к нему. Дидерих увидел седые бакенбарды и Железный крест.
      - Попомните мое слово, молодой человек, - продолжал незнакомец, когда-нибудь школьники будут читать в учебниках о том, что совершил сегодня наш несравненный молодой кайзер!
      Многие шагали, гордо приосанившись, с торжественными лицами. Провожатые кайзера оглядывались вокруг с выражением крайней решимости, а коней своих вели сквозь толпу так, словно все эти люди согнаны, чтобы играть роль статистов в спектакле, в котором всемилостивейше соизволил выступить его величество. Иногда они искоса поглядывали на публику: достаточно ли она потрясена? А кайзер - он видел только себя и свой подвиг. На его лице застыло выражение глубокой серьезности, и только глаза метали испепеляющие взоры на тысячи завороженных людей. Он, богом поставленный владыка{67}, мерился силами с взбунтовавшимися рабами! Один, безоружный, он отважился появиться среди них, сильный одной только своей миссией. Пусть они посягнут на него, если на то есть воля всевышнего; он приносит себя в жертву святому делу. Если господь не покинул его, пусть они это увидят. Тогда величие его подвига и воспоминание о собственном бессилии запечатлеются в их сердцах на веки вечные.
      Молодой человек в шляпе художника, шедший рядом с Дидерихом, сказал:
      - Знакомая картина. Наполеон в Москве. Один, без свиты, на запруженных толпами улицах.
      - Но ведь это великолепно! - воскликнул Дидерих, и голос у него пресекся. Незнакомец пожал плечами.
      - Комедия, и даже не талантливая.
      Дидерих взглянул на него, пытаясь метнуть в него испепеляющий взор, как кайзер.
      - Вы, видно, тоже таковский.
      Он не мог бы точнее определить, какой именно. Он чувствовал лишь, что впервые в жизни должен встать на защиту праведного дела против вылазки врага. Несмотря на обуревавшие его чувства, он все же сначала измерил взглядом плечи этого человека: нет, не широки. Да и все окружающие высказывали свое неодобрение. Дидерих решился. Тесня противника животом, он припер его к стене и ударил по шляпе. Удары посыпались со всех сторон. Вскоре шляпа лежала на земле, и человек тоже. Двигаясь дальше, Дидерих сказал своим соратникам:
      - От воинской повинности он, конечно, отвертелся. И шрамов у него тоже нет.
      Пожилой господин с бакенбардами и Железным крестом снова очутился рядом с Дидерихом. Он пожал ему руку:
      - Молодец, юноша, молодец!
      - Поневоле потеряешь терпение, - сказал Дидерих, еще не отдышавшись. Этот тип хотел испортить нам исторический момент!
      - Вы служили? - спросил пожилой господин.
      - Я бы с радостью остался в армии навсегда, - сказал Дидерих.
      - Да, да. Но не каждый день бывает Седан{68}! - Старик коснулся своего Железного креста. - Седан - это мы!
      Дидерих выпрямился и показал на укрощенный народ и кайзера.
      - Это не хуже Седана!
      - Да, конечно, - согласился старик.
      - Разрешите, уважаемый! - воскликнул некто, взмахнув записной книжкой. - Это надо дать в газету. Зарисовка настроения, понимаете? Вы как будто намяли бока социалисту?
      - Пустяки... - Дидерих все еще тяжело дышал. - Да хоть бы сию минуту был отдан приказ ринуться на внутреннего врага!.. Нам не страшно. С нами наш кайзер.
      - Превосходно, - сказал репортер и записал: "В глубоко потрясенной толпе люди всех званий и состояний выражали свою горячую преданность и непоколебимое доверие монарху".
      - Ур-ра! - заорал Дидерих, потому что все орали, и мощной лавиной кричащих людей его внезапно вынесло к Бранденбургским воротам. Под аркой, в двух шагах впереди него, проскакал верхом на лошади кайзер. Дидерих мог разглядеть его лицо, застывшее в каменных чертах выражение серьезности и сверкающий взгляд; но у Дидериха перед глазами все расплывалось - так он кричал. Опьянение, сильнее, чудеснее того, какое может дать пиво, приподняло его, понесло по воздуху. Он размахивал шляпой высоко над головами толпы, в атмосфере клокочущего энтузиазма, в небесах, где парят наши возвышеннейшие чувства. Там, под триумфальной аркой, скакала на коне сама власть, с каменным ликом и испепеляющим взором. Власть, которая растаптывает нас, а мы целуем копыта ее коня. Которая растаптывает все и вся - голод, бунт, насмешку. Перед которой мы безоружны, потому что мы ее любим. Она вошла в нашу кровь, потому что покорность у нас в крови. Мы лишь атом, бесконечно малая молекула ее плевка. Каждый из нас в отдельности - ничто, но всей своей массой, такими мощными ступенями, как новотевтонцы, армия, чиновничество, церковь и наука, торговля и промышленность, могущественные объединения, мы поднимаемся пирамидой до самой вершины, туда, где пребывает она, власть с каменным ликом и испепеляющим взором! Жить в ней, быть ее частицей, беспощадной ко всем, кто не с ней, и ликовать, хотя бы она растаптывала нас, ибо этим-то она и оправдывает нашу любовь!
      ...Один из полицейских, оцепивших Бранденбургские ворота, так толкнул Дидериха в грудь, что у него заняло дух; но глаза его горели победоносным, головокружительным восторгом, словно это он скачет мимо укрощенных бедняков, проглотивших свой голод. За ним! За кайзером! Все чувствовали то же, что и Дидерих, цепь полицейских оказалась бессильна перед таким напором чувств, и ее прорвали. Напротив стояла вторая цепь. Надо было свернуть, окольными путями добраться до Тиргартена{69}, найти лазейку. Немногие нашли ее; выскочив на дорожку для верховой езды, Дидерих один ринулся навстречу кайзеру, который тоже был один. Человек, в опаснейшем состоянии фанатического экстаза, весь в грязи, в изодранной одежде, с безумными глазами, - кайзер с высоты своего коня пронзал его испепеляющими взорами. Дидерих сорвал шляпу с головы, широко разинул рот, но голоса не было. Остановившись на всем ходу, он не удержался и с разбега, ногами кверху, шлепнулся в лужу; его обдало фонтаном грязной воды. Кайзер рассмеялся: да это, конечно же, монархист, верноподданный! Повернувшись к свите, хлопая себя по ляжкам, кайзер хохотал. Дидерих, так и не закрыв рот, смотрел ему вслед из своей лужи.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Он кое-как почистился и повернул обратно. На одной из скамей сидела дама; Дидерих, подавляя в себе чувство стыда, подходил все ближе. Как назло, она почему-то пристально всматривалась в него. "Дура", - мысленно выругался он. И вдруг, увидев выражение сильного испуга на ее лице, он узнал Агнес Геппель.
      - Я только что встретил кайзера, - брякнул он.
      - Кайзера? - переспросила Агнес, словно возвращаясь из другого мира.
      Дидерих, лихорадочно, размашисто жестикулируя, чего с ним обычно не бывало, освобождался от всего, что его душило. Наш несравненный молодой кайзер, совершенно один среди беснующихся мятежников! Они разнесли какое-то кафе, он, Дидерих, сам был там! На Унтер-ден-Линден он вступил в кровавый бой за своего кайзера. Из пушек бы по ним палить!
      - Они, вероятно, голодают, - нерешительно сказала Агнес. - Они ведь тоже люди.
      - Люди? - Дидерих свирепо повел глазами. - Внутренний враг, вот они кто. - Посмотрев в испуганные глаза Агнес, он сбавил тон: - Вам, вероятно, нравится, что по милости этого сброда пришлось оцепить все улицы?
      Нет, Агнес это совсем не нравится. Она сделала в городе покупки и собиралась уже домой, на Блюхерштрассе, но омнибусы не шли, нигде нельзя было протиснуться. Ее оттерли к Тиргартену. А тут еще холод, сырость, отец, конечно, в тревоге, но что же делать? Дидерих пообещал все устроить. Они пошли вместе. Он вдруг растерял все мысли, не знал, о чем говорить, и вертел головой в разные стороны, как будто искал дорогу. Они были одни среди обнаженных деревьев и прелой прошлогодней листвы. Куда девались все его мужество и возвышенность чувств? Он был подавлен, как во время последней прогулки с Агнес, когда, напуганный Мальманом, вскочил в проходящий омнибус и обратился в бегство.
      Агнес сказала:
      - Как давно вы у нас не были, очень, очень давно. Ведь папа писал вам, кажется?
      - Мой отец умер, - смешавшись, сказал Дидерих.
      Агнес поспешно выразила соболезнование, но затем снова спросила, почему он тогда, три года назад, так внезапно исчез?
      - Ведь почти три года уже, не правда ли?
      Дидерих почувствовал себя увереннее. Корпорация поглощала все его время. Дисциплина там отчаянно суровая.
      - А кроме того, я выполнил свой воинский долг.
      - О! - Агнес взглянула на него. - Как вы много успели. Вы, вероятно, уже доктор?
      - Вот теперь как раз готовлюсь к экзамену.
      Он хмуро смотрел в одну точку. Его шрамы, солидность его фигуры, вся эта благоприобретенная возмужалость ничего для нее не значат? Она ничего не замечает?
      - Но зато вы... - сказал он неучтиво. По ее худенькому, очень худенькому лицу разлился слабый румянец, заалел даже вогнутый носик с редкими веснушками.
      - Да, я порой неважно себя чувствую, но это ничего, поправлюсь.
      Дидериху стало ее жалко.
      - Я, разумеется, хотел сказать, что вы очень похорошели. - И он посмотрел на ее рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпы; оттого что она похудела, они казались еще более густыми. Разглядывая Агнес, он думал о пережитых унижениях, о том, как изменилась его жизнь. Он вызывающе спросил:
      - Ну, а как поживает господин Мальман?
      Агнес презрительно скривила губы.
      - Вы его помните? Если бы я его встретила, я прошла бы мимо.
      - Да? Но у него теперь бюро патентов, он мог бы отлично жениться.
      - Что ж из того?
      - Ведь раньше вы им интересовались?
      - С чего вы взяли?
      - Он всегда делал вам подарки.
      - Я бы предпочла их не принимать, но тогда... - Она смотрела на дорогу, на прелую прошлогоднюю листву. - Тогда я не могла бы и от вас принимать подарки.
      Она испугалась и замолчала. Дидерих понял, что свершилось нечто важное, и тоже онемел.
      - Стоит ли говорить о такой безделице? Немного цветов... - наконец выдавил он из себя. И в новом порыве возмущения бросил: - Мальман подарил вам даже браслет.
      - Я никогда его не ношу, - сказала Агнес.
      У Дидериха вдруг забилось сердце, он с трудом выговорил:
      - А если бы этот подарок был от меня?
      Молчание; он не дышал. Она чуть слышно произнесла:
      - Тогда носила бы.
      Она вдруг прибавила шагу и больше не проронила ни слова. Подошли к Бранденбургским воротам, увидели на Унтер-ден-Линден грозный наряд полиции, заторопившись, прошли мимо и свернули на Доротеенштрассе. Здесь было малолюдно. Дидерих вновь замедлил шаг и рассмеялся:
      - Если вникнуть, это невероятно смешно. Все, что Мальман вам дарил, покупалось на мои деньги. Он отбирал у меня все, до последней марки. Я был еще совсем наивным юнцом.
      Они остановились.
      - О! - произнесла она, и в ее золотисто-карих глазах что-то дрогнуло. Это ужасно. Можете вы мне это простить?
      Он покровительственно улыбнулся. Дело прошлое. Недаром говорится: молодо-зелено.
      - Нет, нет, - растерянно твердила Агнес.
      Теперь самое главное, сказал он, как ей добраться до дому. Здесь тоже все оцеплено, омнибусов нет как нет.
      - Мне очень жаль, но вам придется еще побыть в моем обществе. Кстати, я живу неподалеку. Вы могли бы подняться ко мне, - по крайней мере, были бы под крышей. Но, конечно, молодой девушке трудно на это решиться.
      В ее взгляде по-прежнему была мольба.
      - Вы так добры, - сказала она, учащенно дыша. - Так благородны. - Они вошли в подъезд. - Я ведь могу довериться вам?
      - Я знаю, к чему обязывает меня честь моей корпорации, - объявил Дидерих.
      Идти надо было мимо кухни, но, к счастью, там никого не было.
      - Снимите пальто и шляпу, - милостиво сказал Дидерих.
      Он стоял, не глядя на Агнес, и, пока она снимала шляпу, переминался с ноги на ногу.
      - Пойду поищу хозяйку и попрошу вскипятить чай.
      Он уже повернулся к двери, но вдруг отпрянул, - Агнес схватила его руку и поцеловала!
      - Что вы, фрейлейн Агнес, - пролепетал он вне себя от испуга и, точно в утешение, обнял ее за плечи; она припала к нему. Он глубоко зарылся губами в ее волосы, ему казалось, что теперь это его долг. Под руками Дидериха она задрожала, забилась, точно под ударами. Сквозь прозрачную блузку он ощутил влажное тепло. Дидериха бросило в жар, он поцеловал ее в шею. И вдруг ее лицо придвинулось близко-близко: полуоткрытый рот, полуопущенные веки и никогда еще не виданное им выражение; у него закружилась голова.
      - Агнес, Агнес, я люблю тебя, - сказал он, словно изнемогая от глубокого страдания.
      Она не ответила; из ее открытого рта толчками вырывалось теплое дыхание, он почувствовал, что она падает, и понес ее; ему чудилось, что она вот-вот растает у него на руках.
      Потом она сидела на диване и плакала.
      - Прости меня, Агнес, - просил Дидерих.
      Она взглянула на него мокрыми от слез глазами.
      - Я плачу от счастья, - сказала она. - Я так давно жду тебя. Зачем? спросила она, когда он начал застегивать ей блузку. - Зачем ты прикрываешь мне грудь? Разве я уже не нравлюсь тебе?
      - Я отлично понимаю, какую взял на себя ответственность, - сказал он на всякий случай.
      - Ответственность? - переспросила Агнес. - На ком же ответственность? Три года уже, как я люблю тебя. Ты этого не знал. Это судьба!
      Дидерих, который слушал, засунув руки в карманы, подумал, что это судьба легкомысленных девушек. И все же он испытывал потребность вновь и вновь слушать ее заверения.
      - Значит, ты и вправду меня, одного меня любила?
      - Я чувствовала, что ты мне не веришь. Какой это был ужас, когда я поняла, что больше тебя не увижу, что всему конец. Да, ужас. Я хотела тебе написать, пойти к тебе. Но у меня не хватило духу, - ведь ты меня не любил. Я так извелась, что папа увез меня из Берлина.
      - Куда? - спросил Дидерих.
      Но Агнес не ответила. Она опять притянула его к себе.
      - Будь добр со мной. У меня никого, кроме тебя, нет!
      Смущенный Дидерих мысленно ответил ей: "Немного же у тебя есть". С той минуты, как он получил доказательство ее любви, Агнес упала в его глазах. Он говорил себе, что девушке, которая решилась на такой шаг, нельзя по-настоящему верить.
      - А Мальман? - ехидно спросил он. - Кое-что все-таки между вами было...
      Она выпрямилась и застыла с выражением ужаса на лице.
      - Ну, хорошо, хорошо, не буду больше, - заверил Дидерих и попытался успокоить ее: он, мол, и сам поглупел от счастья и никак не придет в себя.
      Она медленно одевалась.
      - Твой отец, наверно, очень беспокоится, не знает, куда ты запропастилась, - сказал Дидерих.
      Агнес только пожала плечами. Одевшись, она еще раз остановилась в дверях, которые он распахнул, и окинула комнату долгим боязливым взглядом.
      - Быть может, - прошептала Агнес, как бы разговаривая сама с собой, - я никогда больше не вернусь сюда. У меня предчувствие, что сегодня ночью я умру.
      - Что ты? Почему? - спросил он, неприятно пораженный.
      Вместо ответа она еще раз вся тесно приникла к нему, словно срослась с ним. Дидерих терпеливо ждал. Наконец она отстранилась, открыла глаза и сказала:
      - Пожалуйста, не думай, что я чего-то требую от тебя. Я полюбила тебя, и будь что будет.
      Он предложил ей сесть в экипаж, но она хотела пойти пешком. По дороге он расспрашивал ее о родных и общих знакомых. Только на Бель-Альянсплац в нем шевельнулось беспокойство, и он хрипло проговорил:
      - У меня, разумеется, и в мыслях нет уклониться от своих обязанностей перед тобой. Но пока... Ты понимаешь, я еще сам ничего не зарабатываю, необходимо прежде всего кончить курс и заняться дома делами.
      Агнес ответила спокойным и благодарным тоном, словно ей сделали комплимент:
      - Было бы чудесно, если бы я могла когда-нибудь, позднее, стать твоей женой.
      Подошли к Блюхерштрассе; он остановился и, слегка запнувшись, сказал, что ему, пожалуй, лучше повернуть назад. Она спросила:
      - Оттого, что нас могут увидеть? Ну так что же? Мне все равно придется рассказать дома, что мы встретились и переждали в кафе, пока полиция не очистила улицы.
      "Ну, этой соврать ничего не стоит", - подумал Дидерих.
      Она продолжала:
      - Помни, что на воскресенье ты приглашен к обеду, приходи непременно.
      На этот раз чаша его терпенья переполнилась, он вспылил:
      - Мне прийти? Мне - к вам?..
      Она кротко и лукаво улыбнулась.
      - А как же? Если нас когда-нибудь вместе встретят... Разве ты не хочешь больше видеть меня?
      О, видеться с ней он хотел. Все же пришлось долго уламывать его, пока он пообещал прийти. У ее дома он церемонно раскланялся и круто повернул. В голове у него мелькнула мысль: "Ну и хитра! Долго я с ней канителиться не буду". С отвращением вспомнил он, что пора отправляться в пивную. А его, непонятно почему, тянуло домой. Заперев за собой дверь своей комнаты, он остановился и неподвижно уставился в темноту. Вдруг он поднял руки, запрокинул голову и с глубоким вздохом произнес:
      - Агнес!
      Он чувствовал себя преображенным, легким, он словно парил над землей. "Я невероятно счастлив, - подумал он. И еще: - Никогда, никогда я уже не буду так счастлив!"
      Он вдруг проникся уверенностью, что до сих пор, вот до этой минуты, он все видел в ложном свете, все неправильно оценивал. Там, в пивной, теперь сидят, бражничают, невесть что мнят о себе. Евреи, безработные - что ему до них, почему их нужно ненавидеть? Дидерих готов был полюбить их! Неужто он, он сам провел сегодня все утро в бурлящей толпе, среди людей, которых считал врагами? Да ведь это же люди: Агнес права! Неужто он, Дидерих, за две-три неугодных ему фразы кого-то избил, хвастал, врал, горячился, как дурак, и, наконец, в изодранной одежде, не помня себя, бросился в грязь перед каким-то человеком на коне - перед кайзером, который над ним насмеялся? Дидерих понял, что до встречи с Агнес он вел бессмысленную, бесцветную, убогую жизнь. Им владели какие-то чуждые ему стремления, какие-то постыдные чувства, и не было ни одного существа, которое он любил бы... пока не встретил Агнес, "Агнес! Хорошая моя Агнес, ты не знаешь, как я люблю тебя!" Но он хотел, чтобы она знала. Он чувствовал, что никогда больше не сумеет открыться ей так полно, как в этот неповторимый час, и написал ей письмо. Он писал, что тоже все эти три года ждал ее, ждал без всякой надежды, потому что она для него слишком хороша, слишком благородна и прекрасна; что все насчет Мальмана он сказал из трусости и упрямства; что она святая, и теперь, когда она снизошла до него, он лежит у ног ее. "Подними меня до себя, Агнес, я могу быть сильным, я чувствую это, и хочу посвятить тебе свою жизнь!.."
      Он плакал, он зарылся лицом в диванную подушку, еще источавшую ее запах, и уснул, всхлипывая, как ребенок.
      Утром, разумеется, он был неприятно удивлен, обнаружив, что даже не ложился в постель. Вдруг он вспомнил о всем пережитом накануне и почувствовал сладкий толчок, быстрее погнавший кровь к сердцу. Но уже подкрадывалось подозрение, что он наглупил, - раздул свои чувства, преувеличил. Он перечитал письмо: да, все это прекрасно, и ничего удивительного, что он совсем обезумел от неожиданной близости с такой великолепной девушкой. Будь она сейчас здесь, он приласкал бы ее. Но письмо, пожалуй, благоразумнее не отправлять. Это было бы неосмотрительно во всех отношениях. В конце концов, папаша Геппель может его перехватить... Дидерих запер письмо в столе.
      "Об ужине я вчера совершенно позабыл". Он велел подать себе обильный завтрак. "И курить не хотел, чтобы ее запах не рассеялся. Это же идиотство. Нельзя так распускаться". Закурив сигару, он отправился в лабораторию. Он решил излить свои чувства не в словах, - ибо высокие слова не к лицу мужчине и чреваты последствиями, - а в музыке. Взял напрокат пианино и вдруг, куда лучше, чем на уроках музыки, заиграл Бетховена и Шуберта.
      В воскресенье, когда он позвонил к Геппелям, ему открыла сама Агнес.
      - Кухарка не может отлучиться от плиты, - сказала она, но истинную причину он прочел в ее глазах. От смущения он покосился на серебряный браслет, которым она позванивала как будто с целью привлечь его внимание.
      - Узнаешь? - шепнула Агнес.
      Он покраснел.
      - Подарок Мальмана?
      - Твой! Я надела его в первый раз.
      Она быстро и горячо пожала ему руку и открыла дверь в гостиную. Геппель обернулся:
      - Наш беглец?
      Но, всмотревшись в Дидериха, он прикусил язык и пожалел о своем фамильярном тоне.
      - Да вы, ей-же-богу, неузнаваемы, господин Геслинг.
      Дидерих взглянул на Агнес, точно хотел сказать ей: "Видишь? Он сразу смекнул, что я уже не прежний глупый мальчишка".
      - А у вас здесь все как было, - сказал Дидерих и поздоровался с сестрами и зятем Геппеля.
      На самом же деле ему показалось, что все порядком состарились, в особенности Геппель, - живости у него поубавилось, обрюзглые щеки уныло обвисли. Дети выросли; у Дидериха было впечатление, что кого-то здесь не хватает.
      - Да, да, - сказал после первого обмена приветствиями Геппель, - время идет, но старые друзья встречаются вновь.
      "Знал бы ты, как", - смущенно и пренебрежительно подумал Дидерих, идя к столу вместе со всеми. За телячьим жарким он вдруг вспомнил, кто сидел напротив него в те времена. Та самая тетка, которая так напыщенно спросила его, что он изучает, и путала химию с физикой. Агнес, сидевшая по правую руку от него, объяснила, что тетя вот уже два года, как скончалась. Дидерих что-то пробормотал - выразил соболезнование, - а про себя подумал: "Значит, уже не несет чепухи". У него было такое ощущение, что все здесь словно наказаны и удручены, только его одного судьба заслуженно возвысила. И он свысока окинул Агнес хозяйским взглядом.
      Десерта, как и тогда, долго не подавали. Агнес тревожно оглядывалась на дверь, ее красивые золотистые глаза потемнели, как будто случилось что-то серьезное. Дидерих вдруг ощутил к ней глубокую жалость, безграничную нежность. Он поднялся и крикнул в коридор:
      - Мария! Крем!
      Когда он вернулся на свое место, Геппель предложил выпить за его здоровье.
      - Вы и тогда то же самое сделали. Вы в доме, как свой. Верно, Агнес?
      Агнес поблагодарила Дидериха взглядом, тронувшим его до глубины души. Ему стоило больших усилий удержаться от слез. Как ласково улыбались ему родственники Агнес! Зять чокнулся с ним. Какие милые люди! А Агнес, чудесная Агнес, она любит его! Не стоит он того! Он почувствовал угрызения совести, в глубине сознания мелькнуло неясное решение поговорить с Геппелем.
      К сожалению, после обеда Геппель опять завел разговор о беспорядках. Благо, мы избавились наконец от солдатского сапога Бисмарка, зачем же теперь дразнить рабочих вызывающими речами; этот молодой господин (так Геппель называл кайзера) своим красноречием, того и гляди, накличет революцию на наши головы... Дидерих счел своим долгом от имени молодежи, которая верой и правдой служит своему несравненному молодому государю, самым решительным образом пресечь подобное злопыхательство. Его величество соизволил изречь: "Тех, кто хочет мне помочь{78}, приветствую от всего сердца. Тех, кто станет мне поперек дороги, сокрушу!" Дидерих попытался метнуть испепеляющий взор.
      Геппель сказал:
      - Посмотрим!
      - В наше суровое время, - прибавил Дидерих, - каждый немец должен уметь постоять за себя. - И он принял горделивую позу, чувствуя, что Агнес не сводит с него восторженного взгляда.
      - Чем же оно суровое? - сказал Геппель. - Оно только тогда сурово, когда мы отравляем друг другу существование. У меня с моими рабочими всегда были хорошие отношения.
      Дидерих заявил, что, вернувшись домой, он установит на своей фабрике твердую дисциплину. Социал-демократов он у себя не потерпит, а по воскресеньям рабочие будут ходить в церковь.
      - Вот как! - сказал Геппель. - Я этого от своих рабочих требовать не могу. Сам бываю в церкви только в страстную пятницу. Что же мне их дурачить? Христианство - прекрасная вещь; но тому, что городит пастор, ни один человек не верит.
      На лице Дидериха появилось выражение надменного превосходства.
      - Любезный господин Геппель, на это могу вам лишь сказать: во что верят в высших сферах, во что верит мой глубокочтимый друг асессор фон Барним - в то верю и я без всяких оговорок. Вот что я могу вам сказать.
      Зять Геппеля, чиновник, переметнулся вдруг на сторону Дидериха. Геппель уже побагровел. Агнес поспешила предложить кофе.
      - Ну, а сигары мои вам нравятся? - Геппель похлопал Дидериха по коленке. - Как видите, в делах житейских мы с вами сходимся.
      Дидерих подумал: "Еще бы, ведь я все равно что член семьи".
      Он сменил официальный тон на более мягкий, и беседа потекла спокойно. Геппель спросил, когда он будет "готов", то есть получит докторский диплом. И никак не мог взять в толк, что дипломная работа по химии требует не меньше двух лет, а бывает, и больше. Дидерих распространялся о том, какие трудные задачи приходится иной раз решать, пересыпал речь выражениями, которых никто не понимал. В расспроcax Геппеля о дипломе ему почудилась нотка личной заинтересованности. Видимо, и Агнес это почувствовала; она переменила тему разговора. Когда Дидерих откланялся, она вышла его проводить и шепнула:
      - Завтра в три у тебя.
      От неожиданной радости он стиснул ее в объятиях и поцеловал, хотя рядом громыхала посудой кухарка. Агнес грустно спросила:
      - Скажи, тебя совершенно не интересует, что было бы со мной, если бы кто-нибудь вошел?
      Смущенный Дидерих потребовал еще поцелуя в знак прощения. Его поцеловали.
      В три часа Дидерих обычно возвращался из кафе в лабораторию. На сей раз он уже в два был у себя в комнате. Она пришла еще до трех.
      - Мы оба не могли дождаться этой минуты. Как мы любим друг друга!
      В этот раз было лучше, чем в первый, гораздо лучше. Ни слез, ни страха. Солнце заливало комнату сияющим блеском. Распустив на солнце волосы Агнес, Дидерих окунал в них лицо.