Дидерих выпрямился.
      - Господин регирунгспрезидент, я готов, врагам наперекор, высоко держать в Нетциге знамя национализма. - И понизив голос: - От одного врага мы можем немедленно избавиться, от врага особенно злостного - это старый Клюзинг из Гаузенфельда.
      - От этого? - Вулков презрительно ухмыльнулся. - Он у меня ручной. Он поставляет бумагу для окружных газет.
      - А уверены ли вы, что он не поставляет еще больше бумаги неблагонамеренным газетам? Прошу прощения, но на этот счет, господин президент, я, пожалуй, все-таки информирован лучше.
      - "Нетцигский листок" стал теперь более надежен с точки зрения национализма.
      - Да, конечно... - Дидерих многозначительно кивнул. - С того самого дня, как старик Клюзинг вынужден был передать мне часть поставок. Гаузенфельдская фабрика, сказал он, перегружена. Разумеется, он опасался, что я сговорюсь с какой-либо из конкурирующих националистических газет. А быть может... - Дидерих снова выдержал выразительную паузу, - господин президент предпочтет передать заказы на бумагу для окружных газет националистическому предприятию?
      - Значит... вы поставляете теперь бумагу для "Нетцигского листка"?
      - Я никогда не поступлюсь своим националистическим образом мыслей настолько, чтобы поставлять бумагу газете, пока она содержится на деньги свободомыслящих.
      - Ну и прекрасно. - Вулков уперся кулаками в ляжки. - Все понятно, можете не распространяться на этот счет. "Нетцигский листок" вы хотите заграбастать для себя целиком да еще и окружные газеты прихватить. Вероятно, не откажетесь и от поставок правительству. Что еще?
      - Господин президент, - деловито ответил Дидерих, - я не какой-нибудь Клюзинг, я с крамольниками на сделки не иду. Если бы вы, как председатель Библейского общества{315}, захотели оказать поддержку моему предприятию, смею надеяться, что дело национализма от этого только выиграло бы.
      - Ну и прекрасно, - повторил Вулков и подмигнул.
      Дидерих выложил свой козырь.
      - Господин президент! Пока владельцем гаузенфельдской фабрики является Клюзинг, она не перестанет быть рассадником крамолы. Из восьмисот рабочих там нет ни одного, кто не голосовал бы за социал-демократов.
      - А у вас?
      Дидерих ударил себя в грудь.
      - Бог свидетель, что я предпочел бы закрыть свою фабрику и обречь себя и своих домашних на лишения и невзгоды, но не потерпел бы ни одного рабочего немонархиста.
      - Весьма полезный образ мыслей, - сказал Вулков.
      Дидерих посмотрел на него чистосердечным взглядом.
      - Я принимаю только таких рабочих, которые служили в армии; у меня сорок человек ветеранов последней войны. Зеленую молодежь я у себя не держу, особенно с того случая, когда часовой уложил на поле чести, как изволили выразиться его величество кайзер, одного моего рабочего, которого я застукал с невестой за мешками с тряпьем.
      - Это уж ваша забота, милейший доктор, - отмахнулся Вулков.
      Но Дидерих твердо шел к намеченной цели, не давая сбить себя с толку.
      - Нельзя допустить, чтобы за горой тряпья вершилась крамола. С вашим тряпьем, - я имею в виду политику, - дело обстоит иначе... Тут крамола может нам пригодиться, чтобы из свободомыслящего тряпья изготовить белую монархическую бумагу.
      Дидерих сделал чрезвычайно глубокомысленное лицо. На Вулкова, видимо, слова его не произвели никакого впечатления. Он зловеще ухмылялся.
      - Молодой человек, я ведь тоже не вчера родился. Выкладывайте начистоту, что вы там со своим механиком измыслили? - Видя, что Дидерих колеблется, Вулков продолжал: - А это тоже ветеран войны? Что скажете, господин гласный?
      Дидерих глотнул слюну. Окольных путей не оставалось.
      - Господин президент! - воскликнул он решительно и, понизив голос, скороговоркой лихорадочно продолжал: - Этот человек хочет попасть в рейхстаг. С точки зрения националистической его кандидатура выгоднее кандидатуры Гейтейфеля. Во-первых, либералы со страху откачнутся к националистам, а во-вторых, если Наполеон Фишер пройдет на выборах, у нас в Нетциге будет памятник кайзеру Вильгельму. Все это письменно закреплено.
      Он развернул перед Вулковом листок бумаги. Вулков прочитал его, поднялся, ногой отшвырнул от себя стул и зашагал по комнате, глубоко затягиваясь и толчками выпуская дым.
      - Значит, Кюлеман отправляется к праотцам, а на его полмиллиона город вместо приюта для грудных младенцев воздвигает памятник кайзеру Вильгельму. - Вулков остановился перед Дидерихом. - Это, милейший, вам нужно зарубить себе на носу в ваших же собственных интересах! Если в рейхстаг от Нетцига пройдет социал-демократ, а в Нетциге не будет памятника Вильгельму Великому, вы меня узнаете. Я из вас фрикасе сделаю! Я изрублю вас так, что вас даже в приют для грудных младенцев откажутся взять!
      Дидерих вместе со стулом откатился к стене.
      - Господин президент! Во имя великого дела национализма я все ставлю на карту: себя, свое достояние, свое будущее. Но и со мной, как со всяким человеком, может случиться...
      - Тогда да смилуется над вами бог.
      - А вдруг кюлемановы камни в почках еще рассосутся?
      - Вы за все ответите! Тут и я рискую головой! - Яростно куря, Вулков грохнулся в свое кресло. Когда облако табачного дыма рассеялось, он повеселел. - То, что я вам сказал на балу в "Гармонии", подтверждается. Рейхстаг долго не продержится, двигайте ваши дела в городе. Помогите мне свалить Бука, я помогу вам подкопаться под Клюзинга.
      - Господин президент! - Улыбка Вулкова так окрылила Дидериха, что он уже не в силах был сдерживать себя. - Если бы вы намекнули ему, что намерены отобрать у него заказы! Он не станет поднимать шума, опасаться вам нечего, но он предпримет необходимые шаги. Быть может, вступит в переговоры...
      - Со своим преемником, - закончил Вулков его мысль.
      Тут Дидерих вскочил со стула и забегал по комнате.
      - Если б вы только знали, господин президент! Гаузенфельд - это, если можно так выразиться, машина в тысячу лошадиных сил! И что же? Она стоит, ее ест ржа. За отсутствием тока, другими словами - духа нашего времени, размаха!
      - Которого у вас, как видно, хоть отбавляй, - ввернул Вулков.
      - У меня он служит делу национализма! - воскликнул Дидерих. Он снова заговорил о памятнике. - Комитет по сооружению монумента кайзеру Вильгельму почтет за счастье, если нам удастся... если вы, господин президент... будете столь великодушны, что согласитесь принять на себя звание почетного председателя комитета, чем выкажете ваш драгоценнейший интерес к нашему делу.
      - Не возражаю, - сказал Вулков.
      - Самоотверженную деятельность своего почетного председателя комитет сумеет оценить по достоинству.
      - Объяснитесь точнее! - В голосе Вулкова пророкотали гневные нотки, но Дидерих в раже ничего не заметил.
      - В нашем комитете эта идея уже рассматривалась. Желательно воздвигнуть памятника самом оживленном месте города и разбить вокруг парк для народных гуляний как символ неразрывной связи властелина с народом. Для этой цели мы наметили довольно большой участок в центре города; там легко будет заполучить близлежащие строения. Это Мейзештрассе.
      - Так, так. Мейзештрассе. - Брови Вулкова сдвинулись, предвещая грозу. Дидерих почуял недоброе, но остановиться уже не мог.
      - Мы задумали обеспечить за собой упомянутые участки раньше, чем город вплотную займется этим делом, и тем самым предупредить возможность противозаконных спекуляций. Само собою разумеется, что нашему почетному председателю принадлежит право первым...
      Дидерих оборвал себя на полуслове и стремительно попятился: буря грянула.
      - Сударь! Вы за кого меня принимаете? Я что, ваш коммерческий агент, что ли? Неслыханно! Беспримерно! Какой-то купчишка осмеливается предложить королевскому регирунгспрезиденту обстряпывать с ним его грязные дела!
      Вулков нечеловечески ревел и надвигался на отступавшего Дидериха, обдавая его жаром своего тела и особым, одному ему присущим запахом. Собака тоже вскочила и ринулась в атаку. Казалось, вся комната, яростно рыча и завывая, кинулась на Дидериха.
      - Вы ответите за тяжкое оскорбление должностного лица, сударь! - орал Вулков, а Дидерих, нащупывая позади себя дверь, гадал: кто первый вцепится ему в горло - собака или Вулков. Его трусливо бегающие глаза остановились на бледном лице, оно грозило ему со стены, оно метало молнии. Вот она и схватила его за горло - власть! Он зарвался, он возомнил себя на равной ноге с нею! Это была его погибель, она, власть, обрушилась на него всем ужасом светопреставления... Вдруг дверь за письменным столом открылась, и вошел человек в форме полицейского. Но трясущемуся Дидериху теперь было уже все равно. Вулкова присутствие полицейского навело на новую адскую мысль.
      - Я могу, выскочка вы несчастный, велеть немедленно арестовать вас за подкуп должностного лица, за попытку подкупа высшей государственной инстанции имперского округа! Я брошу вас за решетку, я пущу вас по миру!
      На полицейского офицера этот страшный суд произвел куда более слабое впечатление, чем на Дидериха. Положив бумагу на стол, полицейский вышел. Впрочем, и сам Вулков круто повернулся и опять закурил свою сигару. Дидерих для него больше не существовал. И Шнапс тоже не замечал его, словно он был пустое место! Наконец Дидерих отважился молитвенно сложить руки. Его шатало.
      - Господин президент, - заговорил он шепотом, - господин президент, с разрешения вашей милости, я позволю себе... с вашего разрешения, позвольте мне установить, что здесь произошло печальнейшее недоразумение. Да разве бы я при моем националистическом образе мыслей осмелился... Да как это возможно?
      Он подождал, но никто, видимо, его не слушал.
      - Если бы я думал о своей выгоде, - продолжал он несколько более внятно, - а не пекся бы неусыпно об интересах националистических, я был бы теперь не здесь, а у пресловутого господина Бука. Ведь этот господин, даю честное слово, предложил мне продать мой участок городу, либералы задумали построить там приют для грудных младенцев. Но я с негодованием отверг это наглое требование и нашел прямой путь к вам, ваша милость. Ибо лучше, сказал я, памятник кайзеру Вильгельму Великому в сердце, чем приют для грудных младенцев в кармане, сказал я, и открыто скажу это и сейчас.
      Так как Дидерих заговорил громче, Вулков повернулся к нему.
      - Вы все еще здесь? - спросил он.
      И Дидерих ответил вновь замершим голосом:
      - Господин регирунгспрезидент...
      - Что вам от меня нужно? Я с вами не знаком. Никогда не имел с вами никаких дел.
      - Господин президент, в интересах дела национализма...
      - С лицами, которые спекулируют земельными участками, я не веду никаких дел. Продайте ваш участок, и баста. Тогда поговорим.
      Дидерих, белый как мел, чувствуя себя раздавленным, пролепетал:
      - А если я соглашусь, наш договор остается в силе? Орден? Намек Клюзингу? Почетный председатель?
      Вулков скроил гримасу:
      - Ладно уж! Но продать немедленно.
      Дидерих задыхался.
      - Я принесу эту жертву, - сказал он. - Самое драгоценное, чем обладает истый монархист, - мои верноподданнические чувства должны быть превыше всякого подозрения.
      - Разумеется, - буркнул Вулков, и Дидерих ретировался, гордый своим отступлением, хотя его и удручало сознание, что Вулков едва терпит его как союзника, точно так же как он едва терпит своего механика.
      Магду и Эмми он застал в салоне; они сидели одни-одинешеньки, перелистывая какой-то роскошный альбом. Гости разошлись, фрау Вулков также покинула их: ей надо было переодеться к предстоящему вечеру у супруги полковника фон Гафке.
      - Моя беседа с господином Вулковом дала вполне удовлетворительные результаты для обеих сторон, - сказал он сестрам, а когда они вышли на улицу, добавил: - Только сейчас я понял, что значит, когда ведут переговоры два корректных человека. В нынешнем деловом мире с его еврейским засильем об этом и представления не имеют.
      Эмми, возбужденная не меньше Дидериха, заявила, что она собирается брать уроки верховой езды.
      - Если я дам тебе на это денег, - сказал Дидерих, но лишь порядка ради. Он был горд за Эмми. - Скажи, у лейтенанта фон Брицена есть сестры? спросил он. - Постарайся познакомиться с ними и добиться для всех нас приглашения на ближайший прием у фрау фон Гафке. - Как раз в эту минуту на противоположной стороне проходил сам полковник. Дидерих долго смотрел ему вслед. - Я прекрасно знаю, что оглядываться неприлично, но ведь это высшая власть, а она так притягательна!
      Договор с Вулковом только прибавил Дидериху забот. Реальному обязательству продать дом он мог противопоставить всего лишь надежды и перспективы, - очень дерзкие надежды и туманные перспективы... Однажды в воскресенье - морозило и уже темнело - Дидерих отправился в городской парк и на уединенной дорожке повстречал Вольфганга Бука.
      - Я все-таки иду на сцену, - заявил Бук. - Решено окончательно.
      - А адвокатская карьера? А женитьба?
      - Я пробовал стать на этот путь, но театр влечет сильнее. Там, знаете ли, меньше ломают комедию, честнее делают свое дело. Да и женщины красивей.
      - Это еще не основание, - ответил Дидерих.
      Но Бук говорил серьезно:
      - Должен признаться, что пущенный о нас с Густой слух позабавил меня. Но, с другой стороны, при всей его нелепости он существует, девушка страдает, и я не могу ее больше компрометировать.
      Дидерих искоса бросил на Бука испытующий взгляд: у него создалось впечатление, что Вольфганг ухватился за эту сплетню лишь как за предлог уклониться от женитьбы.
      - Вы, конечно, понимаете, - строго сказал Дидерих, - в какое положение ставите свою невесту. Теперь ее не всякий согласится взять замуж. Надо быть рыцарем, чтобы сделать это.
      Бук был того же мнения.
      - При таких обстоятельствах, - многозначительно сказал он, - подлинно современному человеку с широким взглядом на вещи должно доставить особое удовлетворение вступиться за девушку и поднять ее до себя. В данном случае, когда ко всему в придачу есть деньги, благородство в конце концов непременно восторжествует: вспомните божий суд в "Лоэнгрине"{322}.
      - А "Лоэнгрин" тут при чем?
      Но Бук, чем-то явно обеспокоенный, не ответил: они были у Саксонских ворот.
      - Зайдемте? - спросил Бук.
      - Куда?
      - А вот сюда. Швейнихенштрассе, семьдесят семь. Надо же в конце концов сказать ей, быть может, вы могли бы...
      Дидерих присвистнул сквозь зубы.
      - Ну, знаете. Вы до сих пор ей ничего не сказали? Вы сообщаете об этом сначала посторонним? Что же, ваше дело, драгоценнейший, только меня, пожалуйста, не впутывайте, я не имею обыкновения объявлять чужим невестам о расторжении помолвки.
      - Сделайте исключение, - попросил Бук. - В жизни для меня всякие сцены очень тягостны.
      - Я человек принципа, - сказал Дидерих.
      Бук пошел на уступки:
      - Я вас не прошу что-либо говорить. Пусть ваша роль будет бессловесная, вы и тогда послужите мне моральной поддержкой.
      - Моральной? - переспросил Дидерих.
      - В качестве, так сказать, представителя рокового слуха.
      - Что вы хотите сказать?
      - Я шучу. Вот мы и пришли, идемте!
      И Дидерих, смущенный последними словами Бука, без возражений двинулся за ним.
      Фрау Даймхен не оказалось дома, а Густа заставила себя ждать. Бук пошел взглянуть, что ее задерживает. Наконец она вошла, но одна.
      - Как будто и Вольфганг был здесь? - спросила она.
      Бук сбежал!
      - Понять не могу, - сказал Дидерих. - У него был к вам неотложный разговор. - Густа покраснела. Дидерих повернулся к дверям. - В таком случае разрешите и мне откланяться!
      - А какой у него был разговор? - допытывалась она. - Ведь не часто случается, чтобы ему было что-либо нужно. И зачем он привел вас?
      - На это я также ничего не могу ответить. Должен сказать, что я решительно осуждаю его: в таких случаях свидетелей не приводят. Моей вины здесь нет, прощайте!
      Но чем смущеннее он на нее глядел, тем настойчивее она добивалась объяснений.
      - Я не желаю вмешиваться в дела третьих лиц, - сказал он наконец. - Да еще если третье лицо дезертирует и уклоняется от выполнения своих первейших обязанностей.
      Густа широко раскрытыми глазами смотрела ему в рот, ловя каждое слово. Когда Дидерих договорил, она одно мгновение стояла неподвижно, потом порывисто закрыла руками лицо и заплакала. Видно было, как вздулись ее щеки, а сквозь пальцы капали слезы. У нее не оказалось носового платка; Дидерих одолжил ей свой. Он растерялся при виде такого отчаяния.
      - В конце концов вы не так уж много потеряли в его лице.
      - И это говорите вы! - накинулась на него Густа. - Кто, как не вы, травил его! Вы, который... Мне кажется более чем странным, что он именно вас прислал сюда...
      - Что вы имеете в виду? - в свою очередь, насторожился Дидерих. Полагаю, что вы, многоуважаемая фрейлейн, не хуже моего знаете, чего можно ожидать от сего господина. Ибо там, где образ мыслен дряблый, там все дряблое. - Она смерила его ироническим взглядом, но он произнес еще строже: - Я все это наперед предсказывал.
      - Вам это было выгодно, потому и предсказывали, - язвительно бросила она.
      А он насмешливо:
      - Вольфганг сам просил помешивать в его горшке. А если бы горшок не был обернут сотенными купюрами, он давно перестоялся бы.
      - Да что вы знаете! - вырвалось у Густы. - В том-то и дело, этого-то я не могу ему простить, что ему все трын-трава. Даже мои деньги!
      Дидерих был потрясен.
      - С таким человеком нельзя иметь дело, - решительно сказал он. - У подобных людей нет ничего святого, на них ни в чем нельзя положиться. Дидерих назидательно кивнул головой: - Кто равнодушен к деньгам, тот не понимает жизни.
      - В таком случае вы-то ее прекрасно понимаете, - отпарировала Густа и слабо улыбнулась.
      - Будем надеяться, - сказал он.
      Она подошла к нему ближе и, часто моргая, смотрела на него сквозь не просохшие еще слезы.
      - Вы все-таки оказались правы. Думаете, я очень буду горевать? - Она скривила губы. - Да я вообще его не любила. Попросту ждала случая избавиться от него. А он, как видите, оказался таким невежей, что сам оставил меня... Обойдемся и без него, - прибавила она, бросая на Дидериха обольстительный взгляд.
      Но Дидерих лишь отобрал у нее свой носовой платок, а остальное, очевидно, его нисколько не прельщало. Густа поняла, что он по-прежнему строго осуждает ее, как тогда, в "Приюте любви". И она смиренно молвила:
      - Вы намекаете на положение, в котором я невольно очутилась?
      - Я ничего не сказал, - возразил он.
      - Я не виновата, что люди говорят обо мне всякие гадости.
      - Я тоже не виноват.
      Густа опустила голову:
      - Ну что ж, надо, пожалуй, смириться. Такая девушка, как я, не заслуживает, чтобы приличный человек, с серьезными взглядами на жизнь, взял ее замуж. - Говоря это, она все же искоса поглядывала, какое впечатление производят ее слова.
      Дидерих засопел.
      - Может, конечно, случиться... - начал он и сделал паузу. Густа затаила дыхание. - Допустим, - сказал он, отчеканивая каждое слово, - что как раз человек, весьма и весьма серьезно смотрящий на жизнь, человек современного толка, с широким взглядом на вещи, с чувством полной ответственности перед самим собой и перед своими будущими детьми, точно так же, как и перед кайзером и отечеством, возьмет на себя защиту беспомощной женщины и поднимет ее до себя.
      Выражение лица у Густы становилось все молитвеннее. Она сложила ладони и, склонив голову набок, благоговейно смотрела на Дидериха. Но ему, по-видимому, этого было мало, он явно требовал чего-то исключительного - и Густа неуклюже рухнула на колени. Тогда Дидерих милостиво приблизился к ней.
      - Так быть по сему. - И он вперил в нее испепеляющий взор.
      В эту минуту вошла фрау Даймхен.
      - Что это? - спросила она. - Что случилось?
      - Ах, боже мой, мама, мы тут ищем мое кольцо, - не утратив присутствия духа, ответила Густа.
      Фрау Даймхен тоже опустилась на колени. Дидерих не захотел отстать от матери и дочери... Некоторое время все трое молча ползали по полу, пока Густа не вскрикнула:
      - Нашла, нашла! - и решительно поднялась. - К твоему сведению, мама, я передумала.
      Фрау Даймхен, которая никак не могла отдышаться, поняла не сразу. Густа и Дидерих объединенными усилиями растолковали ей положение дел. Она призналась, что и сама уже подумывала об этом: ничего не поделаешь, людскую молву не перешибешь.
      - Вольфганг все равно немножко чересчур скучный, пока не выпьет. Вот только их семья: Геслинги не чета им.
      - Ну, это мы еще посмотрим, - возразил Дидерих и объявил, что последнее слово не сказано, пока не урегулирована практическая сторона дела. Он пожелал увидеть документы, потом потребовал полной общности имущества, и чтоб никто и никогда не смел спрашивать с него отчета о расходовании денег! При малейшем возражении он брался за ручку двери, и Густа тихо, испуганно говорила матери:
      - Ты хочешь, чтобы завтра весь город гудел о том, что один меня бросил и второй уже пятки показал?
      Когда Дидерих убедился, что его не обманули, на него нашло благодушное настроение. Он поужинал с дамами и собирался уже, без дальних разговоров, послать служанку за шампанским, чтобы отпраздновать помолвку. Фрау Даймхен обиделась: разве у нее в хозяйстве не найдется шампанского, ведь у них бывают господа офицеры, им без шампанского никак нельзя.
      - Вообще дуракам счастье. Ведь Густа могла б заполучить в мужья и господина лейтенанта фон Брицена.
      Дидерих самодовольно рассмеялся. Все складывается великолепно! Ему Густины денежки, а Эмми - лейтенант фон Брицен!..
      Все развеселились. После второй бутылки шампанского жених и невеста, сидя рядом и покачиваясь, то и дело прижимались друг к другу, ноги их сплелись до колен, и рука Дидериха скрылась под столом. Напротив них фрау Даймхен, держа руки на животе, вертела большими пальцами. Вдруг Дидерих издал громовой треск и тотчас заявил, что всю ответственность за содеянное берет на себя, так, дескать, принято в аристократических кругах, например в доме Вулковых, куда он вхож.
      Какая была сенсация, когда Нетциг узнал, что события приняли такой оборот! На вопросы, следовавшие за поздравлениями, Дидерих отвечал, что еще не знает, какое он сделает применение полутора миллионам марок своей жены. Возможно, что переедет в Берлин, для него, с его широким размахом, это было бы самое правильное. Так или иначе, но фабрику свою он думает продать, как только представится подходящий случай.
      - Бумажная промышленность вообще переживает сейчас кризис, а мне теперь и подавно нет смысла держать в Нетциге такое худосочное предприятие.
      Дома у Геслингов царила безоблачная атмосфера. Сумму, положенную сестрам на карманные расходы, Дидерих увеличил, а матери разрешил всласть упиваться трогательными сценами и объятиями, он даже милостиво принял ее благословение. Густа, всякий раз, как она являлась, неизменно выступала в роли феи, приносила вороха цветов, конфеты, серебряные сумочки. Дидерих, казалось, шествовал рядом с ней по цветам. Дни пролетали, божественно легки: покупки, завтраки с шампанским, предсвадебные визиты. Жених и невеста, оживленно болтая, разъезжали в карете, а на козлах, рядом с кучером, восседал почасно оплачиваемый лакей благородной внешности.
      Лучезарное настроение, во власти которого они находились в те дни, привело их на "Лоэнгрина". Обе матери скрепя сердце остались дома; жених и невеста, вопреки правилам хорошего тона, настояли на своем и сидели одни в аванложе. У стены стоял, скрытый от нескромных глаз, красный плюшевый диван, продавленный, весь в пятнах; было в нем что-то дразнящее и сомнительное. По сведениям Густы, эта ложа принадлежала господам офицерам, которые устраивали здесь встречи с актрисами.
      - С актрисами мы счастливо разделались, - сказал Дидерих и прозрачно намекнул на то, что, откровенно говоря, до недавнего времени он был связан с актрисой этого театра, имени которой, натурально, назвать не может... Лихорадочные расспросы Густы вовремя пресек стук капельмейстерской палочки. Они заняли свои места.
      - Гениш стал еще неаппетитней, - немедленно заметила Густа, кивая в сторону дирижера.
      На Дидериха он произвел впечатление человека не совсем здорового, но зато высокоартистического. Он отбивал такт всеми четырьмя конечностями, черные спутанные пряди волос били его по крупному землистому лицу с жирными, трясущимися в такт щеками, и все его тело ритмично сотрясалось под фраком и брюками. Оркестр гремел что есть силы, но Дидерих заявил, что не признает увертюр.
      - И вообще, - вторила ему Густа, - для того, кто слышал "Лоэнгрина" в Берлине...
      Не успел подняться занавес, как она уже презрительно хмыкнула:
      - О боже! Ну и Ортруда{327}! В каком-то халате и в корсаже чуть ли не до колен!
      Внимание Дидериха больше привлекал сидевший под дубом король, как видно, выдающаяся личность. Облик его не производил особенного впечатления; Вулков умел пользоваться своим басом и своей бородищей с гораздо большим эффектом. Но то, что король изрекал, радовало сердце националиста: "Империи честь повсюду хранить: восток ли то будет иль запад". Браво! Всякий раз, когда он пел слова "германский", он вскидывал вверх правую руку, а музыка, в свою очередь, подкрепляла этот жест. Да и вообще сочно подчеркивала все, что следовало. Именно сочно - вот правильное слово. Как жаль, что к его речи по поводу канализации не было подобного музыкального сопровождения! Герольд же, напротив, навевал на него грусть: это был точь-в-точь толстяк Делич, легендарный фанатик пивного культа. Под впечатлением этого сходства Дидерих начал всматриваться в лица латников, и ему уже повсюду чудились новотевтонцы. Они обзавелись брюшками и бородами и, памятуя свое суровое время, оделись в жесть. Не все из них, видно, жили в достатке; благородные рыцари с дублеными физиономиями и коленями точно на шарнирах напоминали собой заурядных чиновников средневековья, а представители черной кости были еще менее примечательны; одно только было несомненно: иметь дело с этими людьми, обладающими безукоризненными манерами, было бы весьма приятно. Вообще Дидерих пришел к заключению, что в этой опере сразу чувствуешь себя в родной стихии. Щиты и мечи, много бряцающей жести, монархический образ мыслей, победные клики, высоко поднятые стяги, да еще знаменитый немецкий дуб: так и подмывает самому выйти на сцену.
      Что касается женской половины этой брабантской компании, то она, конечно, оставляла желать лучшего. Густа язвительно спрашивала Дидериха, с которой же из этих дам он...
      - Не та ли коза в широком балахоне? Или вон та корова с золотым обручем на рогах?
      И Дидерих уже склонялся к тому, чтобы остановить свой выбор на черноволосой в корсаже, но вовремя спохватился, что именно она во всей этой истории играет сомнительную роль. Ее супруг Тельрамунд вначале вел себя благопристойно, но затем, видно, и здесь была пущена в ход злостная сплетня. К сожалению, темноволосая раса своими еврейскими махинациями угрожала немецкой верности даже там, где эта верность являла собой столь блистательный образец.
      С появлением Эльзы без дальнейших рассуждений стало ясно, кому отдать пальму первенства. Славному королю излишне было так беспристрастно во всем разбираться. Чисто германский тип Эльзы, ее волнистые белокурые волосы, ее поведение, свидетельствующее о благородстве расы, уже сами по себе говорили за нее. Дидерих впился в нее взглядом, она взглянула вверх, она обаятельно улыбнулась. Он схватился за бинокль, но Густа вырвала бинокль у него из рук.
      - Значит, Мерея? - прошипела она. И, в ответ на его красноречивую улыбку, сыронизировала: - У тебя чудный вкус, я чувствую себя польщенной. Драная еврейская кошка!
      - Она еврейка?
      - Мерея? А ты что думал? Ее фамилия Мезериц, ей сорок лет.
      Сконфуженный, он взял бинокль, который Густа, насмешливо кривя губы, подала ему, и убедился, что она права. Ничего не поделаешь, мир иллюзий! Дидерих разочарованно откинулся на спинку кресла. И все же Эльзино целомудренное предчувствие женских радостей умилило его не меньше, чем короля и благородных рыцарей. Тут уж он ничего не мог с собой поделать. И божий суд тоже показался ему превосходным по своей практичности выходом из положения. Никто, по крайней мере, не скомпрометирован. Само собой разумеется, можно было заранее предвидеть, что благородные рыцари не захотят вмешиваться в историю, исход которой сомнителен. Теперь оставалось надеяться лишь на нечто из ряда вон выходящее. Музыка делала свое дело, она подготовляла к чему-то сверхъестественному. Дидерих раскрыл рот, глаза у него стали такими идиотски блаженными, что Густа подавила разбиравший ее смех. Теперь Дидерих был настолько подготовлен, весь зал был настолько подготовлен, что Лоэнгрин мог явиться. И он явился, засверкал, отослал своего лебедя, засверкал еще ослепительнее. Латники, король, рыцари, так же как и Дидерих, были потрясены. Недаром же существуют высшие силы... Да, высочайшая власть была воплощена в этом волшебном сверкании. Все равно лебедь ли на шлеме, орел ли, но Эльза хорошо знала, почему она бухнулась перед ним на колени. Дидерих, в свою очередь, испепеляюще глянул на Густу, смех застрял у нее в горле. Она на себе испытала, каково это, когда тебя кругом оплетают клеветой, когда жених тебя бросает и нигде нельзя показаться, и остается один выход - бежать куда глаза глядят, - как вдруг является герой и избавитель, ему нипочем все россказни, и он берет тебя замуж.
      - Быть по сему! - сказал Дидерих и кивком головы показал на коленопреклоненную Эльзу. Густа же, потупившись, смиренно и покаянно прильнула к его плечу.
      Остальное шло как по-писаному. Тельрамунд был теперь попросту жалок. Против власти не пойдешь. Даже король держит себя с ее представителем Лоэнгрином самое большее как союзный князек средней руки. Он вторит победному гимну в честь того, кто стоит над ним. Оплоту благонамеренного образа мыслей с жаром возносится хвала, бунтарям предлагается отряхнуть с ног прах германской земли.