- Бронированным кулаком!{252} - сурово произнес он и так застучал крышкой, требуя четвертую кружку, словно мечом бряцал... Но понемногу он потерял свой грозно-воинственный вид: начались колебания. Если сейчас поднять возню вокруг этого дела, весь город будет пальцем показывать на Густу Даймхен. И тогда ни один мужчина, если у него осталась хоть капля уважения к правилам чести и приличия, не позволит себе жениться на Густе. Это подсказывал Дидериху собственный внутренний голос, привитые ему принципы мужественности и идеализма, которые вошли в его плоть и кровь. Жаль! Жаль триста пятьдесят тысяч марок Густы, они пропадают без хозяйской руки, без разумного применения. А у Дидериха теперь, пожалуй, есть полная возможность найти им применение. Но он возмущенно отогнал от себя эту мысль. Он лишь выполнит свой долг! Необходимо помешать преступлению. А что принесет женщине поединок двух мужчин - это ее дело. Стоит ли думать о судьбе этого существа, одного из тех, которые способны на любое предательство, в чем Дидерих лично убедился. На пятой кружке пива у него созрело твердое решение.
      За утренним кофе он проявил большой интерес к туалетам сестер для бала в "Гармонии". Осталось всего-навсего два дня, а еще ничего не готово! Домашнюю портниху рвали, что называется, на части, она шила теперь повсюду: у Буков, у Тицев, у Гарнишей. Дидерих вошел в раж. Он вызвался самолично пойти к ней и, чего бы это ни стоило, притащить сюда девушку. Ему удалось выполнить свое обещание, правда, не без труда. Ко второму завтраку он так бесшумно вошел в дом, что шагов его не услышали и разговор в соседней комнате не прервался. Как раз в эту минуту портниха намеками рассказывала какую-то скандальную историю, перед которой бледнело решительно все. Сестры делали вид, что ничего не понимают, и когда наконец портниха назвала имена, они пришли в ужас и ничему не хотели верить. Громче всех ужасалась фрау Геслинг: неужели фрейлейн Гериц может допустить такую мысль! А портниха уверяла, что эта новость уже облетела весь город. Не далее как вчера она работала у бургомистерши, ее мать решительно требовала, чтобы зять вмешался в это дело! И все же портнихе лишь с трудом удалось убедить фрау Геслинг и ее дочерей. Дидерих ожидал скорее обратного. Он остался доволен своими. Но неужто у стен и вправду есть уши? Выходит, что слух, родившийся в запертой комнате, уносится вместе с дымом из печи на улицу и проникает во все углы и закоулки города.
      Однако ему было мало этого. Он сказал себе, что здоровый инстинкт труженика при известных обстоятельствах является положительным фактором и на нем можно сыграть. До самого обеда он увивался вокруг Наполеона Фишера, но вдруг - уже раздался звонок! - возле сатинировальной машины{253} раздался душераздирающий вопль. Дидерих и механик, вместе ринувшиеся на крик, извлекли из машины руку молодой работницы, затянутую стальным валом. С руки стекала черная кровь. Дидерих распорядился немедленно позвонить в городскую больницу. Как ни дурно ему было от вида изувеченной руки, он не отходил от работницы, пока ей делали временную перевязку. Девушка, жалобно всхлипывая, смотрела на свою руку, и в ее кротких глазах светился ужас, точно у молодого раненого животного. Она не слышала человеколюбивых расспросов Дидериха о ее домашних условиях, вместо нее отвечал Фишер. Отец сбежал, мать прикована к постели болезнью: девушка кормит себя и двоих малышей. А самой всего четырнадцать лет.
      - По ней этого не скажешь, - заметил Дидерих. - Работниц не раз предупреждали, что эта машина требует осторожности в обращении. Девчонка сама виновата, я ответственности не несу. Впрочем, - добавил он мягче, пойдемте ко мне, Фишер.
      В конторе он достал две рюмки и налил коньяку.
      - Не вредно и подкрепиться после таких волнений. Скажите честно, Фишер, вы считаете, что я обязан платить? Разве предохранительные приспособления на машине действуют? - Механик пожал плечами. - Вы хотите сказать, что все зависит от суда? Но я судиться не буду, я заплачу без всякого суда...
      Наполеон Фишер в недоумении оскалил крупные желтые зубы, а Дидерих продолжал:
      - Да, а вы как думали? Вы, верно, считаете, что на подобный поступок способен только Лауэр? Что касается этого господина, то ваша собственная партийная газета разъяснила, чего стоят его заигрывания с рабочими. Со мной, конечно, такого не случится, чтоб засесть в тюрьму за оскорбление величества и оставить своих рабочих без куска хлеба. Я выбираю более практические средства для выражения своих социальных взглядов. - Он сделал торжественную паузу. - Вот почему я решил выплачивать девушке заработную плату, пока ей придется лежать в больнице. Кстати, сколько она получает? - быстро спросил он.
      - Полторы марки, - сказал Наполеон Фишер.
      - Ну, что ж... Пусть она хоть два месяца пробудет в больнице. Даже три... Разумеется, вечно платить я не намерен.
      - Ей всего четырнадцать лет, - сказал Наполеон Фишер, глядя исподлобья. - Она может требовать компенсации за увечье.
      Дидерих испуганно засопел.
      На лице Наполеона Фишера уже опять играла его неопределенная усмешка, он смотрел, как хозяин трусливо сжимает в кармане кулак. Дидерих вынул Руку.
      - А теперь ступайте и сообщите рабочим о моем великодушном решении! Я спутал ваши карты, а? Толковать о низостях капиталистов вам куда приятнее! В старика Бука вы теперь, наверно, мечете на своих собраниях громы и молнии!
      Наполеон Фишер в недоумении вытаращил глаза, но Дидерих сделал вид, будто ничего не замечает.
      - Да и на мой взгляд не очень-то благопристойно, - продолжал он, - если кто-либо женит сына именно на той девушке, с матерью которой у него были шуры-муры незадолго до рождения этой девушки... Но...
      В лице Наполеона Фишера что-то дрогнуло.
      - Но... - патетически повторил Дидерих, - я отнюдь не желал бы, чтобы мои рабочие об этом трезвонили. А вам, Фишер, незачем науськивать их на городские власти только потому, что один из советников магистрата совершил нечто такое, чего и доказать нельзя. - Он в негодовании потряс кулаком. Обо мне уже распространяли слух, будто я подстроил процесс против Лауэра. Я не хочу больше никаких сплетен, пусть рабочие помалкивают.
      Он наклонился к механику и перешел на более интимный тон:
      - Ну, а так как я знаю, Фишер, каким влиянием вы пользуетесь...
      Он неожиданно раскрыл руку: на его ладони лежали три крупные золотые монеты.
      Наполеон Фишер посмотрел на них, и лицо его перекосилось, словно он увидел самого сатану.
      - Нет! - воскликнул он. - Нет и нет! Своим убеждениям я никогда не изменю! За все золото мира не изменю!
      Глаза его покраснели, он взвизгивал. Дидерих попятился: ему еще не доводилось так близко заглядывать в лицо крамолы.
      - Мы выведем правду на свет! - пронзительно кричал Наполеон Фишер. Это наше, пролетариев, кровное дело! И здесь уж, господин доктор, вы нам не помешаете! Гнусные деяния имущих классов...
      Дидерих живо налил ему рюмку коньяку.
      - Фишер, - подчеркнуто сказал он, - деньги я предлагаю вам за то, чтобы мое имя в этом деле не было названо.
      Но Наполеон Фишер не желал ничего слушать; он гордо откинул голову.
      - У нас, господин доктор, не практикуется принудительное привлечение свидетелей. Нет, мы таких вещей не делаем. Если кто снабжает нас агитационным материалом, ему не о чем беспокоиться.
      - Ну, значит, все в порядке, - сказал Дидерих, облегченно вздохнув. - Я никогда не сомневался, Фишер, что вы большой политик. И поэтому насчет той девушки, я имею в виду пострадавшую работницу... Только что я вам оказал большую услугу, рассказал о гнусных поступках Бука...
      Наполеон Фишер польщенно ухмыльнулся.
      - Господин доктор изволили сказать, что я большой политик. И я, конечно, постараюсь замять вопрос о компенсации за увечье. Знать всю подноготную любого представителя высших кругов для нас важнее, чем...
      - ...судьба одной работницы, - закончил за него Дидерих. - Вы всегда рассуждаете, как политик.
      - Всегда, - подтвердил Наполеон Фишер. - До свиданья, господин доктор.
      Он вернулся в цех. Дидерих пришел к выводу, что пролетарская политика имеет свои хорошие стороны. И сунул свои золотые в карман.
      На следующий день вечером в гостиную снесли зеркала со всего дома. Эмми, Магда и Инга Тиц так вертелись перед ними, что едва не свернули себе шею. Наконец они нервно присели на краешки стульев.
      - О боже, ведь уже пора!
      Но на этот раз Дидерих твердо решил не приезжать слишком рано, как на процесс Лауэра. Не жди эффекта от своего появления, если ты пришел одним из первых. Когда наконец собрались в дорогу, Инга Тиц еще раз попросила извинения у фрау Геслинг, что заняла ее место в карете.
      - Ах, господи, - повторила фрау Геслинг, - да ведь я с удовольствием. Для меня, старухи, такие многолюдные вечера очень утомительны. Веселитесь, детки! - И она, прослезившись, обняла дочерей, но те холодно отстранились. Они знали, что мать попросту трусит, ибо теперь везде судили и рядили только об одном - о чудовищной сплетне, которую она пустила.
      В карете Инга тотчас же заговорила о том же.
      - Да, Буки и Даймхен! Ужасно любопытно, хватит ли у них смелости появиться сегодня в "Гармонии".
      - Им нельзя не приехать, - спокойно заметила Магда. - Своим отсутствием они подтвердили бы, что это правда.
      - А хотя бы и так! - сказала Эмми. - По-моему, это их личное дело. Меня оно нисколько не волнует.
      - Меня тоже, - присоединился Дидерих. - Впрочем, я только сегодня от вас обо всем услышал, фрейлейн Тиц.
      Инга Тиц вспыхнула. Так легко к этой скандальной истории отнестись нельзя. Может быть, Дидерих решил, что она, Инга, все это сочинила?
      - У Буков давно уже душа не на месте: даже слуги все знают.
      - Ну, значит, сплетня состряпана в людской, - сказал Дидерих, слегка толкнув Магду, которая тоже, будто нечаянно, задела его колено.
      Тут всем пришлось выйти из кареты и спуститься по лестнице, соединяющей новую часть Кайзер-Вильгельмштрассе с низко расположенной Рикештрассе. Дидерих ворчал: пошел дождь, и бальные туфли промокли. К тому же у входа в празднично освещенную "Гармонию" толпились бедняки; они неприязненно пялились на публику. Разве нельзя было снести этакую развалину, когда перестраивали эту часть города? Надо, видите ли, сохранить историческое здание "Гармонии"! Как будто у города нет средств воздвигнуть где-нибудь в центре современное первоклассное здание для общественных увеселений! Эти старые стены пропахли плесенью! А когда дамы входили в "Гармонию", они всегда хихикали, потому что на статуе Дружбы, украшавшей вестибюль, был высокий парик и ничего больше.
      - Осторожно, - поднимаясь по лестнице, говорил Дидерих. - Не то провалимся в тартарары.
      Тонкие дугообразные перила тянулись вдоль лестницы, как две исхудалые от старости руки. Темно-розовое дерево перил выцвело от времени. Наверху, там, где эти руки соединялись, улыбалось блестящее мраморное лицо бургомистра с косичкой, который оставил все это городу и тоже был из рода Буков. Дидерих с досадой отвел глаза.
      В длинной зеркальной галерее стояла полная тишина, лишь в глубине маячила одинокая женская фигура, она заглядывала через дверную щелку в зрительный зал; девушки пришли в ужас: представление, как видно, началось. Магда с плачем чуть не бегом бросилась вперед. Глядевшая в щелку дама повернулась и приложила палец к губам. Это была фрау фон Вулков, автор пьесы. Взволнованно улыбаясь, она прошептала:
      - Пока все хорошо, моя пьеса нравится. Вы вовремя поспели, фрейлейн Геслинг, ступайте переоденьтесь.
      Ах да, ведь Эмми и Магда выступают во втором действии. У Дидериха, как и у всех, тоже голова кругом пошла. Пока сестры с Ингой Тиц, которая вызвалась помочь им, спешили через служебное помещение в артистическую, Дидерих представился супруге господина регирунгспрезидента и в смущении стоял перед ней.
      - Сейчас нельзя входить, вы помешаете, - сказала она.
      Пробормотав извинения, он стал разглядывать стенные росписи и между ними - полуслепые зеркала, в которых видел собственное таинственно-бледное отражение. На нежно-желтом лаке, покрывавшем стены, обозначились причудливые узоры трещин, на росписях угасали краски цветов и человеческих лиц... Фрау фон Вулков прикрыла маленькую дверь, и Дидериху показалось, что на галерею кто-то вошел: это была нарисованная на двери пастушка с украшенным бантами посохом. Президентша осторожно затворила дверь, боясь помешать ходу действия на сцене, и все-таки в воздух взвилось легкое облачко пыли, словно с волос пастушки посыпалась пудра.
      - Как здесь романтично! - шепотом продолжала фрау фон Вулков. - Вы не находите, господин доктор? Когда я смотрю в эти зеркала, мне чудится, будто на мне кринолин.
      Дидерих, теряясь все больше и больше, посмотрел на ее слишком широкое платье. Голые плечи, худые и сутулые, белобрысые волосы. В довершение всего фрау фон Вулков носила пенсне.
      - Эта рамка словно создана для вас, сударыня... графиня, - поправился он и тут же был награжден улыбкой за столь смелую лесть. Напомнить фрау фон Вулков, что она урожденная графиня Цюзевиц, было ловким ходом, на который не всякий способен.
      - В самом деле, - сказала она, - с трудом верится, что этот дом строился не для подлинно аристократического общества, а всего лишь для добрых нетцигских бюргеров. - Она покровительственно улыбнулась.
      - Да, это странно, - шаркнув ножкой, подтвердил Дидерих. - Но в наше время только вы, графиня, можете чувствовать себя здесь в своей стихии.
      - Вы, несомненно, обладаете чувством прекрасного, не правда ли? высказала предположение фрау фон Вулков и, так как Дидерих не отрицал этого, заявила, что в таком случае ему грешно было бы пропустить весь первый акт: пусть смотрит в дверную щелку. Сама она давно уже, переминаясь с ноги на ногу, заглядывала в зал. Она указала веером на сцену.
      - Майор Кунце сейчас уйдет. Он не подходит к этой роли, но что вы хотите, майор - член правления "Гармонии", он единственный, кто сумел понять и растолковать всем художественную ценность пьесы.
      Пока Дидерих, без особого труда узнав майора, который нисколько не переменился, смотрел на сцену, авторша скороговоркой объяснила ему все, что там происходит. Молодая крестьянская девушка, с которой разговаривает Кунце, это его побочная дочь, следовательно, графская дочь, откуда и название пьесы "Тайная графиня"... В эту минуту Кунце, желчный, как всегда, брюзгливо просвещал на этот счет свою дочь. Объявив затем, что выдает ее за бедного родственника и завещает ей половину своих владений, он ушел, а графская дочь и ее приемная мать, добродетельная арендаторша, шумливо выражали свою радость.
      - Кто эта ужасная особа? - нечаянно вырвалось у Дидериха.
      Фрау фон Вулков удивленно взглянула на него.
      - Да ведь это комическая старуха из городского театра. Мы больше никого не нашли для этой роли, но моя племянница с большим удовольствием играет с ней.
      Дидерих перетрухнул. Он имел в виду именно племянницу, когда говорил об ужасной особе.
      - Ваша уважаемая племянница прелестна, - немедленно заверил Дидерих президентшу и восхищенно заморгал, глядя на толстую краснощекую физиономию, насаженную прямо на плечи, на вулковские плечи! - Да и талантлива! прибавил он для верности.
      Фрау фон Вулков прошептала:
      - Смотрите!
      Из-за кулис вышел асессор Ядассон. Какая неожиданность! Его брюки были тщательно отутюжены, во внушительном вырезе визитки красовался громадных размеров галстук, в котором рдел красный камень соответствующей величины. Но, как ни сверкал камень, уши Ядассона, только что остригшегося, рдели еще ярче. Оголенные, они торжествующе торчали и, точно два фонаря, освещали все великолепие его праздничного наряда. Ядассон развел руки в желтых перчатках, словно требовал в обвинительной речи многолетнего заключения для подсудимого. Он и в самом деле наговорил ошеломленной вулковской племяннице и рыдающей комической старухе кучу неприятных вещей... Фрау фон Вулков прошелестела:
      - Это злодей.
      - Еще какой! - убежденно сказал Дидерих.
      - Вы разве знакомы с моей пьесой?
      - Ах, вот оно что! Нет, не знаком, но мне уже ясно, что он задумал.
      А дело было в том, что Ядассон, сын и наследник старого графа Кунце, все подслушал и отнюдь не был склонен уступить половину ниспосланных ему господом богом владений вулковской племяннице. Тоном повелителя он приказал ей немедленно очистить поле битвы, иначе он объявит ее лженаследницей и велит арестовать, а Кунце лишит права опеки.
      - Какая низость, - сказал Дидерих, - ведь она его сестра.
      - Совершенно верно, - объяснила ему президентша. - Но, с другой стороны, он прав: стремясь превратить все земли отца в майоратное владение{260}, он отстаивает интересы рода и ради них готов любого убрать с дороги. Для тайной графини это, конечно, трагедия.
      - Трезво рассуждая...
      Дидерих очень обрадовался. Такая аристократическая точка зрения и ему на руку: он сам ничуть не склонен делать Магду совладелицей предприятия, когда она выйдет замуж.
      - Графиня, ваша пьеса превосходна, - проникновенно сказал он. Но фрау фон Вулков в страхе дернула его за рукав: в зале поднялся какой-то шум шарканье, чиханье, хихиканье.
      - Он шаржирует, - простонала фрау фон Вулков. - Говорила же я...
      Ядассон действительно вел себя неслыханно. Он загнал вулковскую племянницу и комическую старуху в угол за столом и заполнил всю сцену шумными проявлениями своей графской индивидуальности. Чем сильнее протестовали зрители, тем больше давал он волю своим страстям. Кто-то зашикал, и даже больше того - многие поглядывали на дверь, за которой стояла, вся дрожа, фрау фон Вулков, и шикали. Быть может, это объяснялось тем, что дверь скрипела, но президентша отпрянула от нее, уронила пенсне и в ужасе растерянно тыкалась во все стороны, пока Дидерих не подал ей пенсне. Он старался ее утешить.
      - Все это пустяки, ведь Ядассон, надо думать, скоро уйдет.
      Они прислушивались через закрытую дверь.
      - Да, слава богу, - с трудом проговорила она: у нее зуб на зуб не попадал. - Он кончил, сейчас моя племянница с комической старухой убегут, а потом опять выйдет Кунце с лейтенантом, понимаете?
      - В пьесе есть и лейтенант? - спросил Дидерих с почтительным удивлением в голосе.
      - Да, вернее, он еще гимназист, это сын председателя суда господина Шпрециуса, понимаете? Тот самый бедный родственник, которого граф прочит в мужья своей дочери. Он обещает старику, что весь свет обыщет, а тайную графиню найдет.
      - Вполне понятно, - заметил Дидерих. - Это в его собственных интересах.
      - Вот увидите, как он благороден.
      - Но Ядассон! Смею сказать, графиня, вам не следовало бы давать ему роли, - с упреком и затаенным злорадством продолжал Дидерих. - Одни уши чего стоят!
      Вконец расстроенная фрау фон Вулков сказала:
      - Я не думала, что со сцены они произведут такое впечатление. Вы полагаете, он провалит пьесу?
      - Графиня! - Дидерих приложил руку к сердцу. - Такую пьесу, как "Тайная графиня", убить нелегко.
      - Не правда ли? Ведь в театральном искусстве важнее всего художественное достоинство пьесы.
      - Разумеется. Правда, такая пара ушей тоже не безразлична для... - И Дидерих с тревогой посмотрел на автора пьесы.
      Фрау фон Вулков умоляюще воскликнула:
      - А ведь второй акт еще лучше! Действие происходит в семье зазнавшегося фабриканта, у которого тайная графиня служит горничной. Там же - учитель музыки, человек сомнительный, он даже поцеловал как-то одну из дочерей, а теперь делает предложение графине, и та, конечно, решительно отвергает его. Учитель музыки! Разве она согласится на такое!..
      Дидерих подтвердил, что это совершенно исключено.
      - Но дальше-то и начинается трагедия: дочь, та самая, которую поцеловал учитель музыки, обручилась на балу с неким лейтенантом. Когда лейтенант приходит в дом, то оказывается, что это тот самый, который...
      - О боже, графиня! - Дидерих, потрясенный столь запутанной интригой, как бы защищаясь, выставил вперед обе руки. - И как вам все это приходит на ум?
      Фрау фон Вулков восторженно улыбнулась.
      - Вот это как раз интереснее всего. Я и сама не пойму... Какой-то загадочный процесс. Порой мне кажется, что это у нас в роду.
      - В вашем уважаемом роду много писателей?
      - Я бы не сказала. Но если бы мой великий прадед не выиграл сражения под Крехенвердой, кто знает, написала ли бы я "Тайную графиню"... Наследственность - это, знаете ли, основа основ.
      При упоминании о битве под Крехенвердой Дидерих шаркнул ножкой и уж не посмел продолжать расспросы.
      - Занавес скоро опустится. Вам что-нибудь слышно?
      Он ничего не слышал; только для автора не существовало ни дверей, ни стен.
      - Теперь лейтенант клянется в вечной верности далекой графине, шепнула она, и кровь отхлынула у нее от лица.
      Но через секунду фрау фон Вулков так и вспыхнула: публика зааплодировала. Нельзя сказать, чтобы это была буря аплодисментов, но все же публика аплодировала. Авторша приоткрыла дверь. Занавес снова взвился, и когда молодой Шпрециус и вулковская племянница вышли на вызовы, хлопки усилились.
      Вдруг из-за кулис стрелой вылетел Ядассон, он оттеснил молодую чету и прорвался вперед с таким видом, точно хотел весь успех закрепить за собой. Ядассона встретили шиканьем. Фрау фон Вулков негодующе отвернулась. Когда теща бургомистра Шеффельвейса и супруга председателя суда Гарниша поздравляли ее, она заявила:
      - Асессор Ядассон немыслим как прокурор. Я скажу об этом мужу.
      Дамы поспешили разнести приговор супруги фон Вулкова и имели большой успех. В зеркальной галерее разбившаяся на группы публика только и говорила, что об ушах Ядассона. "Фрау фон Вулков написала прелестную вещь, но вот уши Ядассона..." Однако, узнав, что во втором действии Ядассон не участвует, публика была разочарована. Вольфганг Бук с Густой Даймхен подошли к Дидериху.
      - Вы уже слышали? - спросил Бук. - Ядассону, как официальному лицу, придется, говорят, конфисковать собственные уши.
      - Я никогда не острю за счет тех, кому не повезло, - назидательно сказал Дидерих.
      Он жадно перехватывал взгляды, которыми присутствующие окидывали Бука и его спутницу. При виде этой пары лица у всех оживлялись, Ядассон был моментально забыт. От дверей доносился пронзительный фальцет учителя Кюнхена: перекрывая многоголосый шум, Кюнхен выкрикивал что-то вроде "стыд и срам". Супруга пастора Циллиха, стараясь урезонить его, взяла его за рукав, но он повернулся и ужа совершенно явственно крикнул:
      - Да, да, беспримерный срам!
      Густа оглянулась, глаза ее сузились.
      - Там тоже говорят об этом, - загадочно сказала она.
      - О чем? - пробормотал Дидерих.
      - Мы уже знаем. И кто пустил слух, я тоже знаю.
      Дидериха прошиб пот.
      - Что с вами? - спросила Густа.
      Бук, искоса поглядывавший через боковую дверь на буфетную стойку, хладнокровно произнес:
      - Геслинг осторожный политик, он предпочитает затыкать уши, когда при нем говорят, что бургомистр, с одной стороны, прекрасный супруг, но, с другой стороны, и теще не может отказать.
      Дидерих побагровел:
      - Какая низость! И кто только сочиняет подобные мерзости!
      Густа захихикала. Бук и бровью не повел.
      - По-видимому, так оно и есть, ведь фрау Шеффельвейс накрыла обоих на месте преступления и рассказала обо всем одной из своих приятельниц. Но и без того ясно.
      - Вот видите, господин доктор, вы-то никогда не догадались бы. - И она, влюбленно глядя на жениха, подмигнула ему.
      Дидерих метнул испепеляющий взор.
      - Так вот оно что! - холодно сказал он. - Теперь мне все понятно.
      И он повернулся к ним спиной. Значит, они сами измышляют мерзости, да еще о бургомистре! Дидерих вправе высоко держать голову. Он примкнул к компании Кюнхена, которая шествовала в буфет, распространяя вокруг себя волны благородного негодования. Теща бургомистра, вся пунцовая, клялась, что отныне на пушечный выстрел не подпустит к себе "эту братию", и несколько дам присоединились к ней; владелец универсального магазина Кон убеждал не торопиться с выводами, - все это пока очень и очень сомнительно: совершенно исключено, чтобы столь заслуженный либерал, как господин Бук, способен был на подобное отступление от нравственных норм. Учитель Кюнхен считал, что, напротив, чрезмерный радикализм разрушает нравственные устои. Даже доктор Гейтейфель, устраивавший воскресные собрания для свободных людей, обронил замечание, будто старик Бук всегда отличался избытком родственных чувств, иными словами - непотизмом. И если он намерен переженить своих внебрачных детей с рожденными в законном браке, лишь бы деньги остались в семье, то для него, Гейтейфеля, диагноз ясен: это старческое перерождение природной склонности, которую до сих пор эти люди умели сдерживать в нормальных пределах.
      При этих словах дамы сделали испуганные лица, а пасторша срочно отослала Кетхен в гардеробную за носовым платком.
      По дороге Кетхен встретила Густу Даймхен, но не раскланялась с ней, а потупила взор. Густа смешалась. В буфете наблюдали эту сцену и высказали осуждение, подслащенное жалостью. Густе поделом, пусть знает, что значит грешить против общественной нравственности. Возможно, что она жертва обмана, что на нее оказывали плохое влияние, но фрау обер-инспекторша Даймхен? Она-то ведь знает, да к тому же ее и предупреждали! Теща бургомистра рассказывала о своем визите к матери Густы и о напрасных стараниях разбудить совесть и вырвать откровенное признание у этой очерствевшей старухи, для которой законная связь с домом Буков является, несомненно, осуществлением мечты ее молодости...
      - Ну, а адвокат Бук! - фальцетом кричал Кюнхен. - Кого этот господин надеется уверить, будто он знать не знает и ведать не ведает о новом позоре, покрывшем его семью? И разве ему неизвестно, какое преступление творится в доме Лауэров? А все же у него хватает совести публично копаться в грязном белье сестры и зятя, только бы заставить говорить о себе!
      Доктор Гейтейфель, который из кожи лез, стараясь загладить, хотя бы задним числом, свое поведение на процессе, объявил:
      - Какой из него защитник, - комедиант, да и только!
      А когда Дидерих заметил, что у Бука есть пусть спорные, но все же честные взгляды на политику и мораль, ему заявили:
      - Господин доктор, вы его друг, и ваше желание взять его под защиту делает вам честь, но вам не удастся втереть нам очки, - после чего Дидерих с удрученным видом отступил, не преминув, однако, бросить взгляд в сторону редактора Нотгрошена, который скромно жевал бутерброд с ветчиной и все слышал.
      Внезапно наступила тишина: в зале, недалеко от сцены, все увидели старика Бука, окруженного роем молодых девушек. Он, по-видимому, рассказывал им о былой жизни, отраженной в выцветшей, но сохранившей свой жизнерадостный колорит росписи стен, задававшей тон всему залу: о канувших в вечность лугах и садах, что опоясывали город, о людях, которые некогда шумели в этом праздничном зале, а ныне изгнаны в иллюзорные дали поколением, что теперь шумит здесь... На какое-то мгновенье всем даже почудилось, что девушки и старик точно сошли со стенной росписи. Они стояли как раз под аркой городских ворот, откуда выходил господин в парике, с цепью бургомистра на шее, тот самый, чей мраморный барельеф венчал парадную лестницу. Из цветущей очаровательной рощи, - теперь там дымит бумажная фабрика Гаузенфельд, навстречу ему, приплясывая, бегут радостные дети, вот они накидывают на него венок и хотят всего его увить гирляндами... Отблеск розовых облачков падает на его счастливое лицо. Такая же счастливая улыбка играла в этот миг и на лице старого Бука; он сдался в плен девушкам, а они окружили его, как живой венок, и теребили со всех сторон. Все отказывались понять его беспечность. Неужели он до такой степени утратил человеческий облик, что собирается свою внебрачную дочь...
      - Наши дочери не какие-нибудь незаконнорожденные, - молвила супруга Кона. - А моя Сидония под руку с Густой Даймхен!..
      Бук и девушки не заметили, что позади них образовалось пустое пространство. У входа в зал стеной выстроилась враждебно настроенная публика; глаза метали молнии, храбрость росла.
      - Эта семейка хочет царить здесь до скончания века! Номер первый уже попал в тюрьму, скоро к нему присоединится номер второй...
      - Типичный совратитель! - слышалось глухое ворчание.
      - Смотреть тошно! - сказал кто-то.
      Две дамы стряхнули с себя оцепенение, набрались смелости и пересекли пустое пространство. Супруга советника Гарниша катилась шариком, волоча за собой красный бархатный шлейф; секунда в секунду подошла она к финишу вместе с одетой в желтое фрау Кон; одним и тем же движением схватили они одна свою Сидонию, другая свою Мету и с каким триумфом вернулись!
      - Я думала, в обморок упаду, - сказала пасторша, когда - слава богу! Кетхен также оказалась у нее под боком.
      Хорошее настроение восстановилось, острили над старым греховодником и сравнивали его с графом из пьесы фрау фон Вулков. Конечно, Густа не тайная графиня; в пьесе, в угоду президентше, таким обстоятельствам можно и посочувствовать. Впрочем, там-то все еще более или менее терпимо, ведь графиня собирается замуж всего лишь за своего кузена, тогда как Густа...
      Старик Бук, обнаружив, что все, кроме будущей невестки и одной из племянниц, его оставили, удивленно вскинул брови; больше того, видно было, что под перекрестным огнем устремленных на него взглядов он почувствовал себя неловко. В публике обратили на это внимание, и Дидериха даже взяло сомнение: а может быть, скандальная небылица, рассказанная матерью, и вправду самая настоящая быль? Видя, что призрак, которого он же пустил гулять по свету, обретает плоть и кровь и вырастает в нешуточную силу, Дидерих содрогнулся. На сей раз удар нанесен не какому-нибудь Лауэру, а старому господину Буку, наиболее почтенной фигуре времен дидериховского детства, отцу города, олицетворявшему его гражданский дух, человеку, приговоренному к смертной казни в сорок восьмом!