Джорджо Манганелли
      Эссе и "романы"
      Перевод с итальянского НАТАЛИИ СТАВРОВСКОЙ
      От переводчика
      "...Мне вообще не слишком интересен роман как таковой, если понимать под этим пространное повествование о правдоподобных ситуациях или событиях; он даже вызывает у меня порой скорее отвращение, чем скуку, по-моему, сегодня этот жанр пришел в такой упадок, что о возрождении не может быть и речи и остается лишь очистить место от развалин; крах его, мне кажется, имеет вполне конкретную причину. Романисты - публика серьезная, и соответствующим образом они себя ведут Они убеждены, что в глубине повествования непременно должен быть сокрыт облагораживающий аромат какой-нибудь идеи, какого-то послания. (...)
      Забывая, что литература- результат интриги, махинации, постепенно романист себя уверил, будто то, что пишет он, как-то связано с тем миром, в котором он живет, кропотливые литературоведы разъясняли ему, что роман - то зеркало, которое воспроизводит образ мира, то свидетельство о нем, то его истолкование; под действием таких инсинуаций недооценив свои возможности, писатель навязал себе губительную, отдающую идеологией задачу: не довольствуясь посланиями, стал претендовать еще и на мировоззрение. Испорченный серьезностью - своей и критиков,- он лишился светлой радости от лжи, безответственности, двоедушия, веселой наглости, которые я полагаю главными достоинствами тех, кто предается тому сплошному безобразию, что именуется "литературный труд". Убежденный, будто у него имеются идеи, будто именно в романе их и надо излагать, романист утратил искренний цинизм перво-наперво по отношению к себе. Он предпочитает мямлить истины, в то время как его задача- декламировать пленяющую благозвучием ложь, до уровня которой должен поднимать он эти истины..."
      Это выдержка из выступления Джорджо Манганелли (1922-1990) на проходившем в 1965 году в Палермо семинаре по проблемам экспериментального романа. Участвовали в семинаре члены неоавангардистской "Группы 63", в которую помимо Манганелли - в ту пору автора статей по английской и американской литературе, переводчика и консультанта издательства "Гардзанти" - входили знаменитый Умберто Эко, снискавшие впоследствии известность своими поисками в области литературной формы Эдоардо Сангуинети, Нанни Балестрини, Анджело Гульельми, Альфредо Джулиани, Ренато Барилли, Элио Пальярани, Альберто Арбазино и другие. Все они сходились в том, что "пишут словами, а не чувствами", что писатели должны сместить акцент "с психологии на лингвистику".
      Итак, литература- настоящая литература, как понимает ее Джорджо Манганелли,- это непременно "ложь", мистификация, игра ("писатель намекает на события, случившиеся парочку веков спустя, которые произойдут три поколения назад"). И хотя это легко оспорить, для Манганелли такой парадокс - несомненный двигатель его прозы Играет Манганелли образами, жанрами, сюжетами, мотивами, но основное содержание всякого литературного творения для него, как и для Ролана Барта,- "приключения языка". Тексты Манганелли как бы обладают свойством самопорождения благодаря широкому и хитроумному использованию риторических фигур (преобладает среди них оксюморон), реализации метафорических и метонимических потенций слов, обыгрыванию полисемии. "Манганелли - неиссякаемый на выдумки и неповторимый виртуоз итальянского языка. Мастерство его, изысканность его письма, филологическая эрудиция, живая, прихотливая ирония не позволяют состязаться с ним, разоружают вероятных оппонентов и даже делают излишними аплодисменты. Заранее известно: на любое наше прилагательное у него найдется более блистательное, на каждый образ- более причудливый, на всякое сравнениеболее чарующее, на какой угодно оборот - как минимум десяток более изящных, остроумных и приближенных к классическому образцу",- так отзываются о Манганелли известные писатели Карло Фруттеро и Франко Лучентини.
      Некоторые из книг писателя - не что иное, как длиннейшие цепочки образов, перетекающих один в другой, в конечном счете - вариации на заданную тему. "Новый комментарий" (1969) - попытка доказательства непознаваемости жизни, в книге под названием "Любовь" (1981) автор размышляет, не является ли это слово одним из множества синонимов "ничто", а "Разговор о тени и гербе, или О читателе и о писателе, полагаемых безумцами" (1982) - "общая теория литературы" по Манганелли (на "тени" и "гербы" подразделяет автор все слова). По мнению критика Доменико Порцио, рецензировать "Разговор..." столь же невозможно, как написать рецензию на водопад, череду летящих облаков или пчелиный улей.
      Есть у Манганелли сочинения другого рода - где он производит те или иные операции с сюжетами, отдельными мотивами. "Пиноккио: параллельная книга" (1977) - парафраза сказки, столь любимой Манганелли (Пиноккио со сменным носом - "на случаи, когда не лжет",- стоял на его письменном столе как талисман); вглядываясь "между строк и между слов", а на самом деле зачастую вскрывая глубинные структуры, писатель выявляет то, о чем Коллоди умолчал, "предпочтя написать о другом", реализует неосуществленные комбинаторные возможности использованных мотивов, доказывает, что, по сути дела, в этой сказке, как во всякой книге (что Манганелли демонстрирует и в ряде предисловий к литературной классике и в литературоведческих эссе), содержится "тысяча возможных романов". Книги широко известные он перечитывает так, словно совершает открытия на глазах у читателя и вместе с ним; он будто отодвигает камень, чтобы посмотреть: а что под ним? При этом "золотое правило параллелиста: все произвольно, все документировано".
      В "Центурии: ста крошечных романах" (1979, премия Виареджо) Манганелли проделывает операцию, обратную осуществленной в "параллельной книге", втиснув в томик сто "романов" всех возможных типов (детективный, фантастический, психологический, любовный, исторический, структуралистский, католический и др.), сжав каждый до объема одной книжной страницы. "Это"гомеопатическая" книга,- замечает Д. Порцио,- с помощью ничтожных доз она дает читателю возможность устоять под натиском современной романистики, прививает ем/ иммунитет против сотни будущих бестселлеров". На сей раз вглядываться между строк, точней, "дописывать" "романы" предлагается читателю. Но это невозможно: ведь в настоящих романах значительное место занимают психологические характеристики героев, мотивировки их поступков, а Манганелли, давний враг психологизма, в "Центурии" в очередной раз демонстрирует полнейшее презрение к категории причинности... Мысли, поведение и перемены в настроении героев намеренно необъяснимы. Чаще речь идет о "человеке средних лет", чей облик от "романа" к "роману" заметно меняется; он то готовится к какой-то встрече, то, наоборот, ее не хочет, то упорно занимается каким-то делом... Есть среди героев также призраки, дракон, небесное тело, динозавр, фея, сны, бездна, крик...
      Еще один вид иронической полемики Манганелли с современным литературным процессом представляет обыгрывающий моду на интертекстуальность "репортаж" "Из ада" (1985); по форме это - пародийный роман испытаний, вобравший в себя черты многих жанровых моделей и литературных форм. В первой его части автор нарочито нарушает всевозможные литературные каноны, обращает их в свою противоположность, пародирует классические образы. Так, герой-рассказчик превращается... в луну, город, толпу снабженных глазами ног - которые рассказывают о себе в первом лице единственного числа, что не слишком-то способствует обычному при чтении самоотождествлению читателя с "героем"... Не менее парадоксальна и вторая часть повествования: обрывки шаблонных, легко предсказуемых сюжетов образуют алогичное, абсурдное повествование с непредсказуемым развитием событий.
      ...И все же пишет Манганелли, безусловно, не одними лишь "словами", но и "чувствами". Яркое свидетельство тому - "Импровизации для пишущей машинки" (1989) - мозаичная картина итальянской жизни, составленная из газетных публикаций 70-80-х годов. Единственная книжка, которой автор - если он на сей раз говорил серьезно - дорожит, и, перечитывая ее, "хохочет".
      Из книги "ИМПРОВИЗАЦИИ ДЛЯ ПИШУЩЕЙ МАШИНКИ"
      Признаюсь: мне нимало не свойствен взгляд натуралиста. В этом смысле я - законченный продукт цивилизации, которая в животных видит пищу или же своих сообщников. Мне знакома лишь неврастеническая городская живность, я не посещаю зоопарков, где агония зверья способна радовать лишь горстку малолетних - в грядущем астронавтов или благодетелей рода человеческого. У меня с животными отношения корректные, но несколько прохладные. Скажу иной раз: "Кот, привет",- и совестно, что я назвал его на "ты"... Пес, живущий в городе,- интеллектуал: он в ладу со светофорами, дорогу переходит с полным знанием дела, уважает пешеходные дорожки. Безрассудно человеку преданный, он ступает осторожно, никогда не отдаляясь слишком от "хозяина". Я воспитан в убеждении, что псы кусаются; и хоть меня собака до сих пор ни разу не кусала и не ела, "другу", находящемуся в рабстве, я не доверяю. Его монашески смиренный взгляд побуждает меня быть настороже. Идеалом городского пса является, наверно, ресторанный гитарист, которых я не выношу, особенно слепых.
      Пес рассчитывает на мое ощущение вины - чувство, на котором зиждется цивилизация. Когда я вижу, как грызутся две собаки, мне кажется, что это политический просчет: образовали бы единый профсоюз для политической борьбы против человека! По правде говоря, меня приводят в восхищение коты; истерики и психопаты, солипсисты, задаваки, хвастуны, молчальники и ворчуны, ассимиляции они не поддаются. Обитающие в городе коты - лукавые, усидчивые, как филологи, способные пролоботрясничать всю жизнь, рассеянные, ироничные отличаются какой-то хрупкостью и лихорадочностью поведения, о чем нельзя не сожалеть. Улицу нормально перейти не могут, впадают в панику. В городе они как в джунглях. Подозрительный, жестокий, кот преследует мышей, пернатых, комаров. Он любит подоконники и не знает головокружений. Псам коты внушают ненависть и страх. Голубь в Риме редкость; фотогеничные и простодушные, они не представляют интереса. Встречаются и воробьи. Но с ними разве установишь плодотворные взаимоотношения?
      x x x
      "Вы любите собак?" - спросил меня один приятель, с которым мы на "вы". Я только что прочел статью Винченцо Консоло, и чувство долга побуждает меня быть великодушным. Мне следовало бы сказать, что я из-за собак не сплю ночей, пишу сонеты, покупаю им галеты. Но это было бы вранье. На самом деле псы меня смущают. В них есть какая-то загадка. Хотя, как было уже сказано, собаки не похожи на людей, их поведение на удивление антропоморфно. Как будто бы собака учится на человека и готовится к экзаменам на добротное и смачное перевоплощение. Сдаст их - станет обезьяной.
      Жаль, что собаки склонны относиться к людям как к высшим существам. Мне доводилось видеть псов, которые с почтением взирали даже на меня. Уж это слишком! Я сожалею также, что собаки любят совершать хорошие поступки. Ни от одного кота такого не дождешься. Собака, дай ей волю, пошла бы в сестры милосердия. И все-таки им не откажешь в обаянии. В чем оно, сказать не так-то просто. Может быть, они из падших ангелов?
      Есть что-то в них от пасынков судьбы, и их тщеславие мне кажется неискренним; как будто они были изгнаны из рая за сомнительные анекдоты. Собаки мне напоминают первоклассных комиков, которые разыгрывают уморительные сцены с чинным видом. Выглядят они серьезно, чуть тоскливо, и мастера отягощать нас комплексом вины. Рабы они или тайные хозяева? Лиц, предрасположенных к умеренной депрессии, О. Генри называл "людьми, которые выгуливают псов".
      Пожалуй, мне понятно, в чем непростое обаяние собак и за что их невзлюбил Винченцо Консоло. Уже несколько веков, как собаки перестали быть животными в том смысле, в котором мы считаем таковыми тигров и жирафов. Собака отказалась от всех своих психологических характеристик и стала чем-то новым. Чем? Осмелюсь заявить: симптомом. Пес-животное, симпатичный шумный фантазер уже не существует; место его занял странный, не строго генетический продукт тревог, лишений, прихотей, хандры, досады цивилизованного человека.
      Современная собака - порожденье нашего сознания, так же как кошмары, привидения и даже некоторые ангельские лики - дивные, но неестественные. Вот: тысячелетия собака была естественной, как воздух и цветы, сегодня же она, подобно нам самим,- искусственная выдумка, изобретение. Возможно, человек и пес - единственные существа на свете, которые достигли окончательной необратимой неестественности. Собака - наш невроз, знак того, с чем нам удается в полной мере сжиться. А интересно, символом какой болезни служим мы для пса? Той, что сделала его рабом.
      x x x
      - Простите,- обратился робкий человек к сотруднику патентного бюро,- я хотел бы запатентовать изобретение. Я верно выражаюсь? Тот глянул на него рассеянно, с тоской.
      - Хотите получить патент? - Наверняка из тех, которые изобретают вечный двигатель, подумал он. Вынул бланк и скорее терпеливо, чем любезно, вопросил:
      - И что вы собираетесь патентовать?
      - Я хотел бы...- Человек конфузился и нервничал.- Я хотел бы запатентовать корову.
      - Корову? Ну и где ваша корова? - спросил патентовед - на сей раз не без тени любопытства.
      - Сюда ее не приведешь,- смутился робкий визитер.- Она с пятиэтажный дом. Понимаете, я увеличил ее с помощью пантографа,- несмело улыбнулся он.
      - С пятиэтажный? Бог ты мой! - всколыхнулся служащий патентного бюро А как же ее доят?
      - На это я хочу еще один патент,- ответил посетитель покраснев.- Я скрестил жирафа и улитку. Поверьте мне, достаточно удобно.
      - Жирафа и улитку? - прошептал патентовед.- И как же с дойкой?
      - Видите ли, я скрестил орла, кенгуру и страуса. У орла здесь сумка... ну, для молока. Я собирался запатентовать и это,- человек зарделся.Страус,- поспешил добавить он,- необходим для быстроты транспортировки.
      - А как вы кормите свою корову? - не без раздражения спросил патентовед.- С самолетов, что ли?
      - По правде говоря,- тихонько объяснил застенчивый пришелец,- на самом деле это не корова, а короверблюд. Корову я скрестил с верблюдом, и ей есть чем поживиться из горба.
      - А не маловат верблюд?
      - Тут, боюсь, еще один патент,- стеснительный изобретатель перешел на шепот,- я скрестил его с китом. Неплохо получилось,- кротко улыбнулся он.
      - Но верблюд ведь...- прохрипел патентовед,- верблюд живет в пустыне, как же это может быть...?
      - Ах, прошу прощения,- пролепетал, весь заливаясь краской, посетитель,забыл сказать вам: кит, конечно, на колесах.
      - На колесах? - прошипел патентовед.
      - Ну да,- ответил робкий гость, и в голосе его впервые послышались капризные ребяческие нотки,- на павлинах...
      x x x
      Не знаю, как кому, а мне чудовище из озера Лох-Несс определенно симпатично. Я восхищаюсь его скромностью, этим многовековым присутствием-отсутствием, исполненной достоинства, пожалуй, архаической громадностью и тучностью и при всем при том - изысканной незримостью;
      хотя никто его как следует не видел, что оно огромно, нет сомнений.
      Исключительно оседлое, равнодушное к престижным радио и телевидению, живет оно в своем загадочном раю и, может быть, проводит время за чтением классиков.
      Мне приятно думать, что в озерном дне есть дверь, ключ от которой имеет только "Несси" (так ведь, кажется, его зовут?) и за которой открывается дорога до подземной метрополии, до тихого предместья, где обитает множество таких чудовищ - все тучные, малоподвижные, спокойные, благовоспитанные, скромные. Выгуливание собак, чтение газет, тихие беседы о душе, партия-другая в бридж - покер для лох-несских чудищ слишком агрессивная забава.
      Заметьте, что шотландское чудовище не носит юбку, чтоб ни в коем случае не выглядеть фольклорным,- это пошло. У родичей его, конечно, уровень не тот. Дед Мороз, к примеру: форменный фольклор, открытая самореклама, демагогия; олени, санки - что за лицедейство? Дьявол - бузотер, не столько дела, сколько шума; не сохранил бы я ни ведьм, ни фей, ни даже Нострадамуса - охотника до фильмов ужасов. Уж в крайнем случае, пожалуй, только йети: он хоть и неотесанный, не смыслит в винах, не умеет за столом себя вести, зато какая скромность, монастырская привычка к тишине, только отпечатки, и ни единого рукопожатия - это, прямо скажем, класс!
      Я читал, что люди, лишенные фантазии и такта, в поисках свидетельств бытия чудовища собираются вести "научное" исследование Лох-Несс, и если ничего не обнаружат, это будет означать, что чудища не существует. Будто оно даст себя схватить, как курица, или подцепить, как сиг! Не забывайте: действует оно веками, появлялось неизменно лишь в единственном числе и никогда не делало попыток ни напугать, ни побрататься. Одиночество его, долголетие - намек на вечность, застенчивость и кротость меня буквально завораживают; я не думаю, что чудище не сможет уклониться от ребячески бесцеремонных зондов, но, возможно, они будут, забавляясь, транслировать неясные, двусмысленные, неправдоподобные картины: водоросли, рифы, неисправный телевизор...
      Кое-кто считает, что в канун двухтысячного года чудовище, возможно, наконец заявит о себе открыто, и я пытаюсь - не без внутренней тревоги представить, что же все-таки за существо - вечное, огромное, безмолвное появится из двери на озерном дне.
      x x x
      Конечно же, иначе быть и не могло. Неудивительно, что это первыми заметили американцы - они в таких вещах, пожалуй, проницательнее всех. Я про то, что человек способен или не способен что-то делать в зависимости от того, к какому знаку зодиака он относится. Всем известно: Близнецы наездник аховый. Овен не рожден для покера, а быть Рыбами - что прокаженным: пиши пропало.
      Для меня все это очевидно, чтобы не сказать - банально. Как у всех неплохо информированных интеллектуалов, у меня есть свой астролог, и я с ним регулярно консультируюсь. Но первый мой сеанс... ребята, такого не забыть. Что мой астролог симпатичен, этого не скажешь, но дело знает, ох и знает! Сам в очках, на вид и по комплекции ни дать ни взять профессор. Сообщаю я ему - вы сами знаете - дату своего рождения и всякое такое прочее, и он ныряет в диаграммы. Бормочет, что-то помечает, перечеркивает, пишет снова. Потом выносит свой вердикт. "Вы,- заявляет,- как известно, Скорпион. Но со специфическими, крайне специфическими свойствами".
      Я слушаю, и мне слегка не по себе. Сейчас начнет разочаровывать. "Вам,говорит он сухо и отчетливо,- ни в коем случае нельзя водить сверхзвуковые самолеты". "Да?" - я немного растерялся. "Позабудьте и о гонках "формула один". Этот хлеб не ваш". Ну, думаю, любезен, ничего не скажешь. Закидываю удочку: "А как насчет челночных космических полетов?" Он лишь с досадой отмахнулся: "Даже речи быть не может. Понимаете, Луна..." И что-то там толкует эдакое... в общем, на Луну при этом положении Скорпиона лучше не летать. Вид, должно быть, у меня разочарованный, и астролог это замечает.
      "А рисовать, профессор, можно?" Мгновенье поразмыслив, он дает ответ: "Совсем немного. Никаких пейзажей маслом. Попробуйте портреты пожилых аристократок, кроме вдов и вовлеченных в династические распри".
      Немного выведенный из себя, осмеливаюсь я на провокацию: "А если мне придется прибегнуть к помощи наемного убийцы..." Профессор сразу:
      "Все зависит от того, какого знака жертва. Надеюсь, вы не захотите, чтобы Близнецов убил Телец?" - возмущенно, как гурман, которому рекомендуют в утку с апельсинами добавить чеснока.
      "А не скажете ли, чем мне заниматься можно?" Глянув на меня украдкой, астролог чуть заметно мрачновато улыбнулся: "Чем можно? Ну, к примеру, почему бы вам не написать статью об астрологии?"
      Я тихо спрашиваю у него: "Профессор, а сами вы относитесь к какому знаку?" Он - братским шепотом: "Да неужели вам не ясно?" И только тут я замечаю, как этот отвратительный астролог на меня похож.
      x x x
      Рассуждать о тучных - мне и карты в руки. Я - толстяк. Нет, я не мню себя специалистом по дородству, я просто человек, который говорит о том, с чем он знаком не понаслышке, а из собственного опыта. К тому же до того, как раздобреть - достигнуть состояния, в котором пребываю я немалую часть жизни,- я был худым и даже тощим. На фотографиях тридцатилетней давности я выгляжу достойной имитацией червя с прорисованным скелетом. Теперь же я подушка, пуховик, софа. Я рыхлый и обширный. В самом деле, толстый занимает больше места, но не потому, что он нахал, а вследствие естественной тенденции раздаваться вширь из-за присущей его плоти эластичности.
      Мне кажется, что полнота придает мне внешнее достоинство - на которое, возможно, я лишь и могу рассчитывать. Когда я говорю, что собираюсь похудеть - все толстые грозятся, и обычно дальше дело не идет,- друзья мои пугаются, как если б я выказывал симптомы явного безумия. На фоне итальянского пейзажа я возвышаюсь горделивым монументом грузности, изменения которого Отечество не потерпело бы. Колизей не может и не должен быть квадратным, а у Миланского собора недопустимы купола, как у мечетей. Стало быть, на самом деле толстяки не вызывают подозритрльности и предвзятой неприязни; расизма в отношении упитанных пока не наблюдается, и остается лишь надеяться, что в результате кризиса худоба не станет почитаться признаком лояльности, а толщина - симптомом политического и морального коварства.
      Относится толстяк к себе по-разному: порой страдает и считает - не всегда безосновательно - свой нетронутый запас энергии свидетельством суровой, скудной жизни, заставившей его употреблять чрезмерно калорийные продукты. А иногда бывает рад тому, что он, как было сказано, обширен, лишен углов - прямых и острых, мягок, будто весь из мха, будто бы он затвердевшая статуя из шерсти. Нередко он впадает в манию величия, начинает думать, что он - памятник, и, предвкушая церемонию открытия с выступлениями мэров и творцов культуры, не замечает многих неприятностей. Ходит толстый медленно, как будто бы его должны узнать и поприветствовать много именитых граждан, которых, впрочем, он заметно превосходит именитостью. На самом деле знать его никто не знает, и тем не менее он - важная персона, чему свидетельством его широкая походка, задумчивое, но не омраченное лицо и сдержанное дружелюбие.
      Говорят и пишут, будто бы толстеют те, кто много лет не знал покоя, будто толстый человек обидчив, удручен, тревожен, будто бы в накопленном им жире он на самом деле хочет утонуть, исчезнуть, раствориться. Вполне возможно, что толстяк действительно стремится окутать себя мягким ласковым покровом, облачиться в неснимаемую мантию из благосклонной плоти. Он замыкается в нее, будто в берлогу, в королевские чертоги, кутается в имитирующий тело мраморный наряд. Глубоко телесный, толстяк, возможно, не ведает полетов, раскованности и рекламно-зрелищных пробежек по лугам. Одновременно кроткий и смятенный, он -из породы ханов, которые в Монголии встречались Марко Поло, мудрых таоистов, путешествующих по миру, не выходя из комнаты, задумчивых буддийских чернецов, размягчающих себя, чтоб вырваться из кабалы желаний и скорбей, и высокопоставленных духовных лиц, в своих уединенных снах говорящих на латыни.
      x x x
      В доме у себя я приютил три зеркала; одно на самом деле обитало здесь и раньше - в стенном шкафу, на створке; пользоваться им почти что невозможно, но оно об этом не жалеет. Второе зеркало, у входа,- обычное персидское, может быть, прошловековое, купленное в лавке, торгующей персидскими товарами и гораздо более похожей на базар, чем на магазин, где продаются антиквариат или восточные диковины; оно прикрыто грубо разукрашенными ставнями и пребывает в полутьме. Третье, в ванной, выглядит как призрачное мутно-серое стекло, лишь намекающее на лицо, в нем отраженное; оно напоминает о том, что мир в упадке, что живое эфемерно, что ночная мгла разлучит свет и краски об извечной участи всего, что жило и живет; я назвал бы его зеркалом для привидений, но, возможно, оные боятся отражаться, чтобы вновь не обрести материальной формы и не возвратиться к изнурительному бытию.
      Зеркало четвертое - круглый мажордом из ясного стекла, помогающий мне бриться; физиономию мою оно мне демонстрирует немного искаженной, увеличенной и лишь частично, и посему я отношусь к нему, как к собственному Риголетто, но без дочки, приносящей огорчения. Из моего правдивого рассказа можно сделать вывод, что зеркал я не люблю: во-первых, потому, что я не вижу никаких разумных оснований на себя смотреть, к тому же вид моей особы толстой и стеклянной - оскорбляет мой врожденный вкус; но еще больше, вероятно, потому, что зеркало, дающее пристанище всему на свете, кроме звуков, кроме упоительного шума жизни, источает, кажется, какое-то высокомерие и горечь, негодование и холодность и выглядит графическим безмолвным подражанием смерти.
      Хоть и пытались это сделать люди хитроумные и дерзкие, в большинстве своем писатели - к примеру, кроткий хроникер Алисы,- живому в зеркало входить запрещено; оно недвижно и бесплодно, как непотревоженная гладь воды в колодце, оправленная в раму парапета; равнодушное, оно изображений не удерживает, только их лишает голоса и не ведает их запаха; зеркало - обитель холода и одиночества, это наша фотография для удостоверения призрака. Мы предъявим его молча, входя в колодец тишины.
      x x x
      В эти дни, к досаде честных граждан, обращают на себя внимание странные неточности в освещении поездок по южным территориям государственных деятелей, представителей правительства, префектов, генералов; их перемещения действительно имеют место и, более того, похвальны, поскольку хорошо известно, что власти предержащие всегда стремились делать для бедняг южан как можно больше и вдобавок хорошо и быстро
      Приходится признать, что члены нашего правительства грешат наивностью; обуреваемые самыми благими помыслами, в приливе самоотречения готовые на все, они не замечают низости других, заговоров, злонамеренной молвы, распускаемой субъектами, достойными презрения, и подкрепляемой не давшими себе труда как следует подумать старцами с одной лишь целью: распространять сомнения в кристальной честности правителей и мгновенной действенности их усилий.
      Взять хотя бы эпизод с этим - как там выражаются газеты? - ах, ну да, землетрясением, какая безответственность в подборе слов! Наша точка зрения, с которой должен согласиться каждый честный человек, такая ничего подобного, во-первых, не происходило, ведь землетрясения подпадают под статью "нарушение спокойствия в ночное время" и, стало быть, запрещены; но даже если таковое и случилось, тут не обошлось без иностранных заговорщиков, действовавших вкупе с итальянскими сообщниками, и, ввиду необходимости приготовлений под землей, ответственность, само собой, ложится на масонов, толкователей тарота, не говоря уж о таких сомнительных сообществах, как Флорентийская Академия делла Круска, евреи, ведьмы, а также лотерейные конторы, которых в тех районах развелось довольно много.
      В конце концов все вышло к лучшему, так как правительство и партии, которые уж столько лет радеют о благоденствии отечества, допустив умеренные беспорядки среди южных зданий, темперамент коих всем известен, затем остановили их, сделали предупреждение и отстроили еще красивей, выше и удобней, так что положение в строительной промышленности Юга улучшается, к всеобщей радости, ускоренными темпами.
      Были посланы палатки - в небольших количествах,- чтобы маленькие сорванцы могли играть в индейцев; ежели они куда-то не дошли, это несомненный знак того, что тамошние дети сделали свой выбор в пользу чисто итальянских игр. Как мы знаем, кое-кто из граждан, введенных в заблуждение, устремился в эти регионы с обувью, едой и одеялами и не нашел там указателей, которые бы помогли распределить поддержку. Но есть ли в ней нужда? Благодаря безукоризненному нашему правлению обуви у населения тех мест в достатке, а уровень холестерина даже превышает норму.
      Продажные газетчики судачили о жертвах. Уважаемые, к некоторым темам нужно подходить серьезно. Если кто-то и погиб, то почему бы не отметить, что в будущие годы смерть им не грозит? И как не вспомнить, что в баталиях, в которых наше мудрое командование привело к победе, погибших с незапамятных времJн щедро поставляли именно южные края? Партия относительного большинства(1) тронута поддержкой этого молчаливого большинства, которое не распускает лишенных оснований слухов, чувствует себя надежно защищенным и, пока у власти мы, не подведет.
      (1) Имеются в виду христианские демократы. (Прим. перев.)
      x x x
      У меня нет телевизора. Не знаю точно почему: я не могу сказать, что сделал мужественный выбор или подчиняюсь моральному императиву. Предполагать, в чем дело, можно, но в конце концов не так уж долго я живу с самим собой, чтобы досконально разбираться в собственной персоне. Меня не покидает ощущение, что телевизор - на самом деле остроумный человек, который, притворившись, будто он - машинка с кнопками, прибор на электронных лампах и с антеннами, пытается войти в мой дом. Я человеку этому не доверяю: он, судя по всему, болтлив, эмоционально неуравновешен, наделен сомнительными нравственными качествами, малость истеричен, то рыдает, то хохочет до упаду, но главное - что телевизор, по-моему, страдает комплексом насильственного обольщения.
      Я не хочу сказать тем самым, будто телевизор обольстителен, но он не может удержаться от настойчивых, искусных, льстивых попыток соблазнить. Присутствие в квартире механического "человека", который постоянно озабочен тем, чтобы тебя прельстить, уже само способно действовать на нервы, но знать, что это обольщение - всеобщее, глобальное, без индивидуального подхода, что подмигивает он одновременно всем, просто оскорбительно. Уж так и быть, пускай соблазняют, если это сделают умело, но мысль, что искушение проводится в масштабах нации, на самом деле удручает. К тому же телевизор хочет убедить меня, будто "человек" он изумительный - сердечный, добрый, всесторонне образованный, лукавый, но не аморальный, томный, но не страстный, заботливый, однако же без посягательств на мою свободу. Он лжет. Я точно знаю: лжет. Его убогий идеал - держать меня прикованным к себе часами; наглец желает, чтобы я смеялся в тот же миг, что и миллионы Прочих телеманов. Он хочет управлять моим негодованием, идеями, фантазиями, взглядами на папу, на Пертини, Арафата, на бессмертие души, на людоедство, высадку на Марс, на брошенных детей, но мало этого: он также хочет мне внушить - словечко, характерное для телевизионной психологии,- что пить я "должен" тот, а не иной аперитив. Но тут уж я не уступлю.