Он натянул капюшон на голову и ушел.

Офицер подошел к узнику и привел его в чувство, вылив ему на голову ведро холодной воды. Он подошел к жаровне.

Перед глазами Караса был сплошной туман. Когда он рассеялся, ужас охватил его, разрывая душу: раскаленный добела железный прут маячил перед его лицом на расстоянии, равном ширине ладони. Он чувствовал его обжигающий жар.

— Сейчас ты заговоришь, — спокойно сказал офицер, хватая его за волосы.

Карас напряг все свои мышцы, бесполезно и отчаянно пытаясь вырваться, но парализующие судороги сковали его тело, которое уже превзошло все мыслимые и немыслимые человеческие возможности. Призывая все свои скрытые резервы энергии, он неподвижно сидел, как раненый кабан перед лицом своры собак, окровавленный и уставший от сопротивления, прислонясь к стволу дерева, ожидая, когда копье охотника пронзит его горло.

— Говори! — велел офицер, поднося кочергу еще ближе.

Карас высморкался кровью.

— Я не знаю… ничего не знаю! — заревел он. В уголках рта пенилась кровь.

Офицер схватил его еще крепче и ткнул раскаленным железом ему в левый глаз.

Крик Караса взорвался в застенке и прошел через стены Дома Совета, — дикий звериный рев, который заполнил площадь, испугав двух гоплитов, лениво и сонно опирающихся на свои копья.

Почти сразу после этого офицер криптии покинул Дом Совета и, не отдавая чести отсалютовавшим ему охранникам, прошел через опустевшую площадь и исчез в ночи.

Он выполнил свою работу добросовестно в точном соответствии с полученными приказами. Он был убежден, что этот несчастный, там, в подземных казематах не знал ничего, вообще ничего.

Жалкий пастух не мог быть таким упрямым или таким сильным. Он заставил его поверить, что ослепил его на оба глаза, но все равно он не сказал ни единого слова. Он увидел непередаваемый ужас в единственном, распухшем глазу человека перед тем, как тот упал без сознания.

Он снял с него цепи перед уходом, оставил открытой дверь в подземный ход, который кончался далеко за городом. Его люди получили приказ ждать на выходе из этого подземного хода и везде следовать за Карасом, не спуская с него глаз.

Эфор Мнесикл был прав. Если этот человек до сих пор оставался в живых, но у него не хватило здравого смысла убежать куда-нибудь подальше, как он мог это сделать, и если он действительно участвовал в заговоре Павсания, то его охватит ненависть, и эта ненависть выдаст его. В конце концов, все станет ясно.

Он был рад, наконец, вернуться в свои казармы и отдохнуть после такого утомительного и трудного дня.

Карас стал приходить в сознание от дуновения холодного ветра, который врывался в открытую дверь. Невообразимая боль в левой глазнице напоминала ему о жестоком увечье, которое ему пришлось испытать.

Непроглядная темная ночь вокруг на какое-то мгновенье заставила его поверить, что он ослеп полностью на оба глаза. Он расплакался; все кончено, теперь он надеялся только на то, что смерть наступит очень скоро.

Но стали проясняться какие-то тени, он понял, что может различать границы предметов, окружавших его. Он увидел цепи, свисающие со стены: его освободили! Он неуверенно встал на ноги и осмотрелся вокруг, замечая открытую дверь.

Он, наконец, побрел по мрачному ходу, спотыкаясь, отскакивая, когда натыкался на жутких тварей, живущих в темных углублениях и нишах подземного хода.

Наконец, порыв свежего воздуха ударил в лицо, а на входе подземного коридора он увидел созвездие Ориона, мерцающее в молочном небе. Приближался рассвет. Он выбрался из подземного хода и зашагал по опустевшим полям, пока не пришел к берегам Еврота.

Он встал на колени и вымыл окровавленную глазницу, задыхаясь от острой боли, вызванной холодной водой. Луна уже стала бледнеть, когда раненый циклоп поднялся на ноги, задыхаясь от ярости и отчаяния, поднял кулаки к городу, сияющему беловатым цветом в неверном свете восхода.

Он пошел в сторону Тайгета. Величественная гора все еще была окутана тьмой. Она гостеприимно встретила его и укрыла в своих непроходимых лесах.

У Павсания больше не было никаких оправданий, чтобы оставаться в Троаде. Поэтому он убедил себя в том, что единственное, что ему остается, так это вернуться в Спарту, где у эфоров, безусловно, нет никаких данных против него.

Но то, что эфоры хотели узнать и тщетно выпытывали у Караса, было почти готово для них. И предложить им это собирался человек, о существовании которого они и не подозревали.

Они предполагали, что Павсаний будет стараться найти Караса через илотов, работающих в доме царя. Они уже добились согласия этих слуг перейти на их сторону, чередуя обещания и угрозы. Также под постоянным наблюдением они держали и Клейдемоса.

Павсаний был хорошо осведомлен о сложившейся ситуации и чувствовал себя, как лев в клетке. Избегаемый всеми, он не мог связаться ни с одним из тех, на кого, как он думал, можно было положиться. Не мог он рисковать, и, ища встречи с Клейдемосом, который, как он знал, окружен шпионами криптии.

Он отказывался от встречи с эфорами и старейшинами, выжидая, когда ситуация снова станет благоприятной.

Однажды утром перед рассветом эфор Мнесикл услышал стук в дверь. Он открыл ее и увидел молодого темнокожего иноземца, лицо которого было спрятано под капюшоном. Тот просил переговорить с эфором.

— Меня зовут Аргел, — сказал он. — Я был в услужении у царя Павсания в Византии. Я могу рассказать то, что вам будет очень интересно.

— Входи, — пригласил эфор, сразу же закрывая за ним дверь.

Молодой человек сел и снял плащ с капюшоном. Определенно он был иноземец, возможно, азиат.

— У тебя греческое имя, — заметил Мнесикл. — Но ты мне кажешься чужеземцем.

— Я и есть чужеземец, — ответил молодой человек. — Мое настоящее имя Лахгал, я сириец. Я преданно служил царю Павсанию в течение многих лет, но сейчас я здесь для того, чтобы разоблачить его. Я не шпион, поверь моим словам, но человек, который ищет отмщения за чудовищную несправедливость. В качестве благодарности за мою верность, царь пытался убить меня, чтобы его коварные замыслы с Великим царем остались тайными.

— То, что говоришь ты, чрезвычайно серьезно, — сказал эфор. — Ты понимаешь, что обвиняешь спартанского царя в предательстве? Осторожнее: если не сможешь доказать твои обвинения, то рискуешь своей жизнью.

— Я могу доказать то, что я сказал, когда бы ты ни пожелал, — ответил Лахгал.

— Тогда, правда должна увидеть свет по возможности быстрее. Скажи мне, что ты знаешь: ты не пожалеешь о том, что помог нам положить конец такому вероломному предательству.

Лахгал рассказал все, что он видел и подозревал в течение тех лет, которые он провел у Павсания. Он также рассказал о путешествии в Келайнаи, давая такую характеристику Клейдемосу, которая снимала с него даже малейшую тень подозрения.

— Тогда ты знаешь Клейдемоса Клеоменида, очень хорошо, — заметил эфор. — Нам известно, что Павсаний очень высоко ценил его и доверял ему важные миссии.

— Я знаю его, — сказал Лахгал. — Я лично передавал ему указания царя, когда он командовал фракийским батальоном. Я заверяю тебя, что он ничего не знал о предательстве Павсания. Царь приказал ему отправиться вместе со мной в Келайнаи для изучения размещения персидских гарнизонов во внутренних областях под предлогом предполагаемой подготовки к военным действиям, в результате которых персы будут отогнаны за реку Галис.

Только мне была известна истинная цель миссии: доложить сатрапу Артабазу, что Павсаний готов выступить против Спарты, и что ему нужны деньги и люди. Клейдемосу было дано сообщение, в котором утверждалось, что я шпион; после завершения миссии, когда я больше не потребуюсь ему как переводчик, он должен был убить меня. Мне удалось прочитать сообщение без его ведома, пока он спал. Я убежал и скрылся.

— Хорошо, — сказал эфор, — ты должен знать, что как иноземец ты не может давать обвинительные свидетельские показания ни против любого из касты равных, ни против царя. Павсаний и то и другое, вместе взятое, хотя его регентство подходит к концу: Плистарх скоро достигнет возраста половой зрелости. Нужно убедить Павсания раскрыть свои планы в присутствии спартанских граждан, которые могут давать свидетельские показания против него.

Мой план заключается в следующем. Ты должен сообщить Павсанию, что ты здесь и хочешь встретиться с ним. Я уверен, что он согласится на это. На мысе Тенар стоит старое заброшенное строение, туда ты и иди. Ты должен заставить его заговорить так, чтобы несколько свидетелей, которые спрячутся за ложной стеной, могли услышать его. Мы позаботимся обо всем остальном. Теперь ступай. Тебя не должны здесь видеть. Попытайся оставаться не узнанным, спрячься где-нибудь и не привлекай ненужное, излишнее внимание. Тебя наградят за твою услугу, но ты знаешь, что равные не могут давать деньги. Я не смогу заплатить тебе сейчас, но я найду способ. Ты предпочитаешь афинское или евбейское серебро… или монеты из Кизика?

— Я делают это не ради вознаграждения, — ответил Лахгал. — Я не возьму твои деньги.

Он встал, закрыл лицо и вышел.

Спустя три дня Павсаний нашел в своем доме послание, хотя никто из слуг не мог сказать, как оно попало туда. То, что сообщало послание, заставило его ужаснуться.

Лахгал жив! Клейдемос лгал ему или, того хуже, предал его. Он подумал о бегстве, но понял, что оно равносильно признанию своей вины. И кто же решится предоставить убежище изгнаннику, лишенному власти?

Лучше всего было встретиться лицом к лицу с такой ситуацией. Если, на самом деле, это Лахгал написал послание, а некоторые фразы не оставляли никакого сомнения в этом, то может быть он сумеет убедить его сохранять спокойствие. Или, по меньшей мере, выяснит, кто еще уже что-то знает.

Павсаний решил встретиться с ним в условленном месте. Оно было ему хорошо известно: старая наблюдательная башня, лежащая в руинах, почти на самом конце мыса. Пустынное, покинутое место, обдуваемое со всех сторон ветрами.

Он вошел через обветшалую дверь и услышал голос, который он сразу узнал, звенящий во мраке.

— Говорят, что никто и никогда не возвращается из потустороннего мира, разве не так, Павсаний? И все-таки я здесь. Входи, входи, не стой там.

— Послушай… — начал царь.

— Нет. Слушай ты, — прервал его молодой человек, появляясь из теней полумрака, — сейчас я сильнее тебя.

Рука Павсания потянулась, возможно, случайно, к эфесу меча.

— Ты глупец! — сказал Лахгал. — Ты думаешь, что я настолько неразумен, что не предпринял никаких мер предосторожности на случай, если ты попытаешься убить меня во второй раз? Павсаний опустил руку и голову.

— Я слушаю, — сказал он покорно.

— Я просил тебя прибыть сюда, чтобы узнать, за какой проступок ты приговорил меня к смерти. Если моя преданная, безупречная служба тебе, следование за тобой подобно твоей собственной тени, заботливый уход за тобой во время твоих болезней, потакание твоей похоти…

— Я думал, ты любил меня, — печально сказал Павсаний.

Лахгал презрительно засмеялся.

— Неужели ты так низко пал? Достаточно! Ты знаешь, что не может быть любви между тем, кто командует, и тем, кто служит, — только насилие, выстраданное и навязанное. Поэтому не думай, что можешь попытаться играть моими чувствами к тебе; их вообще никогда и не было. Я посвятил тебе всю свою жизнь, всего себя, подарил верность и преданность в обмен на обещание моей свободы. Честный обмен, человек на человека.

— Я искренне обещал освободить тебя, я бы сделал это.

— Безусловно, — разозлился Лахгал. — Именно так ты думал, когда сделал то, что сделал: освободить меня от всех забот, освободив себя от меня навсегда!

— Не делай из меня посмешище, — прервал царь с печалью в голосе. — И, пожалуйста, послушай, я могу объяснить… если пообещаешь, что отреагируешь на мои слова, не позволишь, чтобы тобой руководила ненависть и мстительная злопамятность. Если ты позвал меня сюда, то ты должен выслушать меня.

— Тогда говори, — холодно ответил юноша.

— Я буду. Но сначала мне хотелось бы узнать, почему Клейдемос солгал мне.

— Действительно, твоя душа слепа, — сказал Лахгал, — если ты видишь предательство там, где оно не существует. Клейдемос честно выполнил все твои приказы, все… кроме одного. Я прочитал свиток, пока он спал, и бежал. Не потому что боялся, что он может убить меня на самом деле. Клейдемос — хороший человек. Но потому что я не хотел, чтобы его мучила совесть. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом, Павсаний; я хочу услышать от тебя другое.

Павсаний почувствовал значительное облегчение, получив такой ответ. Не все еще было потеряно. Он еще мог убедить Лахгала. Он снова начал говорить, не подозревая, что в этот момент произносит свой собственный смертный приговор.

— Я не хотел отнять у тебя твою жизнь, Лахгал, клянусь в этом. Персы заставили меня принять это условие. Я не мог не дать свое согласие по этому пункту; они бы стали подозрительными, все мои планы превратились бы в дым. Я не мог рисковать, чтобы они не стали считать меня врагом. Жизни тысячей людей находились под угрозой. Но ты должен поверить мне, это было против моей воли. С невыразимой горечью я заставил себя подписать этот приказ.

Возможно, тебе и пришлось смиряться со мной и терпеть меня в течение всех этих лет, прожитых вместе, Лахгал, с мыслями только о получении свободы.

Но я любил тебя, и ты не может отрицать искренности моей привязанности. Скажи мне, мой юный друг, я когда-нибудь причинил тебе боль? Разве я не помогал тебе всеми возможными способами? Разве ты не был частью моей жизни, моих планов, моих мечтаний? Конечно, ты вводил меня в заблуждение, позволив мне поверить, что ты также любил меня.

Лахгал смотрел на сломленного человека, жизнь которого сейчас, практически, зависела от милости его врагов. Герой Платей! Эллинский вождь, превратившийся в тень прежнего героя…

Его слова звучали искренне, Лахгал почувствовал, как жалость прокралась в его сердце, но желание отмщения завело его в такую даль, откуда не может быть возврата… И он ответил, используя только слова хитрости и коварства. Павсаний ушел, сожалея, что вообще приказал его убить.

Царь вернулся в Спарту ближе к вечеру, думая о том, как ему связаться с Клейдемосом. Поглощенный этими мыслями, он сначала и не заметил пятерых эфоров перед воротами на Амиклы в окружении приблизительно двадцати вооруженных людей.

Когда он подъехал ближе, то понял, что они ждут его. Эфор Эписфен, стоявший позади остальных, сделал жест, и Павсаний понял, что это конец. Он пришпорил коня, пытаясь скрыться, но копье, брошенное одним из воинов, поразило животное в бок. Конь тяжело упал на землю вместе со своим наездником.

Павсаний рухнул в пыль. Он быстро вскочил на ноги и побежал, его преследователи бежали за ним по пятам. Он был уже около акрополя, растерянно оглядываясь в поисках того, кто мог бы предложить ему убежище. Но все взгляды, которые увидел он, были либо враждебные, либо безразличные, все двери оказались закрытыми для него.

Он нашел убежище в Доме Бронзы: никто не осмеливался осквернить это священное место. Он заперся, задыхаясь, и пошел в угол, чтобы присесть.

Эфоры, не смея войти и арестовать его, забили и забаррикадировали все двери и разобрали крышу. Там и оставался царь, в течение многих дней, мучимый жаждой, под палящими лучами солнца, страдая от голода. Его враги наблюдали за ним безразличными глазами, устроившись на голых балках перекрытий крыши, в ожидании его смерти. Поздно ночью было слышно, как он кричал и ругался.

Потом все стихло.

Эфоры поняли, что священное место будет, тем не менее, осквернено, если он умрет здесь. Поэтому они решили открыть двери и вынести царя наружу, пока он еще жив. Они выволокли его на внешний двор. Дрожа от лихорадочного состояния, он вращал остекленевшими глазами, наполненными ужасом, во ввалившихся глазных впадинах.

Брошенный в песок, Павсаний пытался поднять свою невесомую, бесплотную руку, чтобы проклясть их всех, но силы покинули его, и он упал на спину, испуская последнее дыхание.

Таковы были предсмертные муки и смерть того, кто разбил армию Великого царя при Платеях.