— Ну, — продолжал Клейдемос, повеселев, — не хочешь ли ты показать мне этот остров, который ты считаешь таким прекрасным? Думаешь, твой хозяин разрешит тебе показать мне здесь все?

— По правде сказать, господин, — сказал мальчик, несколько смущенный, — мой хозяин говорит, что не может хорошо вести дела с вами, спартанцами. Никто не хочет брать ваши отвратительные железные монеты. Афиняне значительно лучше; они расплачиваются хорошенькими серебряными монетами, украшенными изображением совы. Они пьют гораздо больше и любят развлекаться как с мальчиками, так и с девушками. Но ты мне нравишься, хотя ты и спартанец. Если я не нужен моему хозяину, то буду ждать тебя здесь завтра утром, на улице, перед дверью, когда прокричат первые петухи. У тебя есть конь?

— Нет, Лахгал, мне очень жаль. Но может быть, мне удастся взять одного из ослов у носильщиков; не думаю, что они нужны им сейчас, пока мы стоим здесь.

— Хорошо, — сказал мальчик. — Я бы предпочел коня, но сойдет и осел. До свидания!

Следующим утром, когда солнце только поднималось, они уже отправились в путешествие по прибрежной дороге, которая вела в город Пафос, где располагался храм Афродиты.

Дорога кружила по холмам, на которых росли оливковые деревья и стояли небольшие белые домики, то и дело спускаясь к морю. Воздух был насыщен запахом сосновой смолы и соленой воды, зеленые поля пестрели белыми и желтыми цветами, над которыми порхали бабочки, когда солнце уже высушила росу на их крылышках.

На сердце Клейдемоса было легко, и он с удовольствием ехал верхом на осле со своим молодым другом, которой сидел перед ним.

— Но ты не сказал, как тебя зовут, — напомнил Лахгал.

— Тебе это покажется странным, — улыбаясь, ответил Клейдемос, — но мне нелегко ответить на этот вопрос.

— Ты дразнишь меня, — возразил мальчик. — Даже малые дети могут сказать, как их зовут.

— Хорошо, Лахгал, — объяснил Клейдемос. — Дело в том, что у меня два имени, потому что у меня две семьи. Но все же у меня нет отца, а мать, которая осталась у меня, не моя настоящая мать. Моя настоящая мать умерла… пару месяцев тому назад, в моем доме, который я никогда не видел. Или вернее, в котором я жил несколько месяцев, когда еще ничего не понимал и не помнил по малолетству.

Лахгал повернулся к нему, совершенно смущенный.

— Ты думаешь, я сумасшедший, правда? — спросил спартанец, улыбаясь. — И все же то, что я рассказал тебе, абсолютная правда.

Выражение на лице Лахгала изменилось, стало более глубоким, более напряженным. Он повернулся вперед, разглядывая пыльную дорогу.

— Возможно… — сказал он после недолгого молчания, — возможно, ты другой… отличаешься от остальных людей, живущих на этой земле.

— Нет, мой юный друг, я не другой. Я точно такой же, как и ты, но я человек, для которого боги предначертали особую судьбу. Если хочешь, я расскажу тебе свою историю.

Лахгал в знак согласия кивнул головой.

— Хорошо. Много лет тому назад, задолго до того, как ты родился, в одном благородном доме Спарты появился на свет ребенок. Родители назвали его Клейдемос. Но вскоре стало понятно, что ребенок хромой, и тогда ночью отец отнес его и оставил в горах. Таков закон Спарты: ни одному ребенку мужского пола, который изувечен и поэтому не может стать воином, не разрешалось жить. Но этого ребенка нашел старик-пастух, илот, который пригнал отару своего хозяина на пастбище на склоны горы Тайгет. Он спас ребенка, а его дочь вырастила малыша, как своего собственного сына. Он назвал ребенка Талос, и так звали его остальные илоты.

Ребенок вырос, научился бороться и пользоваться луком и стрелами. Он называл женщину, которая вырастила его, мамой, а старика-пастуха — дедушкой. Он также научился заставлять свою искалеченную ногу выдерживать вес всего тела и перемещаться с ловкостью.

У этого мальчика был брат, немного старше, чем он сам, которого вырастили спартанским воином. Однажды они встретились, они дрались, даже не зная, что они братья. И Талоса едва не убили…

— Почему ты дрался со своим братом? — прервал Лахгал. — Ты ведь Талос, да?

— Потому что мой брат и его спутники напали на девушку, которая была моей подругой, дочь крестьянина, жившего на равнине. Начиная с этого дня, он возненавидел меня. Однажды он явился, чтобы прикончить меня, по крайней мере, я так подумал. Он спустил с привязи своего свирепого пса, который убил всех наших овец и моего собственного маленького песика. Но это еще не конец… Разразилась война, понимаешь, между городами Греции и Великим царем Персии.

Нас, илотов, привели в город, чтобы нас выбирали воины в качестве своих слуг, и мой брат выбрал меня. Я сопровождал его в Фермопилы, там же я видел и своего отца — отца, который бросил меня, пока я был еще маленьким ребенком. Я не знал, кто он был, но он знал… как мне кажется. Помню, как он смотрел на меня; казалось, его глаза были наполнены бесконечной болью, жгучей и остающейся всегда внутри него, постоянно сдерживаемой усилием воли…

Мой отец был великий воин, двоюродный брат царя Клеомена и царя Леонида. Он вместе со всеми потерпел поражение и погиб, как и все воины Спарты, которые были безжалостно убиты в скалах на горной тропе.

Клейдемос умолк, на каменистой тропе был слышен только стук ослиных копыт. Крестьянин, косивший траву на окрестном поле, поднял голову, вытирая пот, и помахал им шляпой с широкими полями. Взлетели, исчезая за холмом, несколько аистов, которые лакомились насекомыми в скошенной траве.

— Я слышал, как рассказывали о трехстах героях, павших в сражении при Фермопилах, — неожиданно сказал Лахгал. — Я слышал похоронную песню, которую написал для них великий поэт, который живет на острове.

— В погребальной песне упоминается, что двое из этих воинов спаслись?

— Нет, я думал, что они все умерли.

— Не так все было. Двоих из них пощадили, и я сопровождал их в Спарту по приказу царя. Одним из них был мой брат Бритос. У них было послание, которое они должны были доставить старейшинам. Но никто никогда не смог узнать, о чем оно заключалось, что в нем было написано. Распространились слухи, что эти двое юношей лгали или искали спасения, никто в городе не хотел иметь с ними никаких дел. Их оклеветали, как трусов и предателей. Один из них повесился в своем собственном доме. Второй, мой брат, пытался покончить с собой однажды ночью в горах, но я следил за ним, и мне удалось его спасти. Я привел его в свою горную лачугу и убедил в необходимости оправдать себя, ведя отдельную, свою собственную войну с персами.

Я устроил все так, чтобы достать доспехи нашего отца, взяв их из его дома, Бритос носил их всю осень, зиму и весну, сражаясь в Фокее, Локре и Беотии. Я был вместе с ним, сражался рядом с ним. Мы прятались в лесу, ночевали в горных пещерах. Днем мы брали на испуг персидские подразделения, нападали на отдельные группы, отбирающие продовольствие и фураж. Мой брат был яростен и безжалостен: он убил более двухсот персидских офицеров и солдат, пока я прикрывал его своим луком и стрелами…

Солнце стояло высоко, день был жаркий. Дорога вела на небольшую поляну, где стоял платан, отбрасывающий спасительную тень. Осел поспешил в тень, привлеченный прохладной зеленой травой. Клейдемос позволил ему уйти и, пока он пасся на траве, сел в тень огромного дерева вместе с Лахгалом. Волны близкого моря лизали берег, увлажняя ярко окрашенную гальку, которая блестела на солнце, как драгоценные камни.

— Вы так никогда и не узнали, что вы — братья? — спросил Лахгал, все еще сидя спиной к Клейдемосу.

— Нет, — ответил он, наблюдая за волнами на море. — Только глаза у Бритоса были такие же, как у меня. Он был вылитая копия нашего отца. Выше меня, более мускулистый; а одетый в тяжелые доспехи выглядел вообще богатырем. Когда он раздевался, чтобы помыться в реке, он был похож на настоящего Геркулеса. Я же похож на мать…

— Неужели это ни о чем не говорило вам? — с удивлением спросил Лахгал.

— Нет, это нам ничего не подсказывало, потому что я выглядел как слуга, а он как благородный человек. В рабстве привыкаешь к тому, что постоянно склоняешь голову. Взгляд теряет проницательность, сам становишься похож на животных, с которыми проводишь время.

Он остановился; Лахгал резко повернулся назад и печально посмотрел на него. Клейдемос тоже посмотрел на него, словно почувствовал притяжение этого пристального взгляда.

— Я что-то сказал, что тебе было неприятно, и ты плохо почувствовал себя? Я… Я не смог предусмотреть это.

Мальчик опустил голову, рукавом утирая слезы на глазах.

— Ты не должен жалеть меня, Лахгал, — продолжал Клейдемос. — Я был счастлив, оставаясь слугой, там, с моим дедушкой в горах, со своей собакой, с ягнятами… А теперь… Я потерял семью, свой народ. Ношу щит и доспехи Клеоменидов, одного из самого благородного родов Спарты, но уже более не знаю, кто я такой. Сожалею о своей жизни, но не могу вернуться назад, и ничего не ожидаю для себя в будущем. Бритос умер в сражении при Платеях: он восстановил свою честь, но потерял жизнь. Именно царь Павсаний, человек, который занял остров, дал мне оружие моего брата и сказал мне мое настоящее имя Клейдемос. Я вернулся в дом, где появился на свет. Там я встретил женщину, которая произвела меня на свет: мою мать Исмену. Если мне пришлось бы прожить и тысячу лет, я никогда не смог бы забыть ту ночь. Мое сердце было твердое, как камень, от одной мысли, что она набралась храбрости бросить своего сына, оставить его в горах на растерзание волкам. Я находил удовольствие от мысли помучить ее, заставить ее страдать — гордую супругу Аристарха. Но то создание, которое предстало передо мной, было слабым, с расшатанным здоровьем, лицо ее было покрыто морщинами от слез. Пошатнувшийся разум… на грани слабоумия, безумия. Когда я прижал ее к себе и обещал, что никогда более не покину, ее сердце не смогло этого перенести. Она умерла у меня на руках.

Лахгал поднялся на ноги и протянул свою руку Клейдемосу, который тоже встал. Они молча пошли вдоль морского побережья, слушая звук волн. Вода доходила им по щиколотку. Лахгал нагнулся, чтобы подобрать ракушку с красивой окраской и подал ее Клейдемосу.

— Это тебе. Она принесет тебе удачу.

— Спасибо, Лахгал. Она замечательная, — сказал спартанец, принимая подарок.

— О, это ерунда, но она будет напоминать тебе обо мне, когда ты будешь далеко, Два-Имени.

Клейдемос сжал ракушку в кулаке.

— Два-Имени? Ты будешь называть меня Два-Имени?

— Разве это не звучит как приятное имя?

— Очень приятное. И очень… подходящее. Лахгал улыбнулся и сощурился.

— Я проголодался, Два-Имени, а ты нет?

— Я бы съел быка вместе с рогами!

— Ну, тогда бежим! Посмотрим, кто прибежит первым к ослу! — бросил вызов мальчик, и они побежали по воде, поднимая разноцветные сверкающие брызги.

Казалось, что море охвачено пожаром, когда появилась бухта порта Пафоса; солнце висело низко над водой, его золотистое сияние отражалось в домах города. Величавые пальмы раскачивались над высокими крышами, обнажая грозди желтых цветов среди листьев с зазубринами. В садах ярко-розовые цветы гранатовых деревьев выглядывали из блестящей темно-зеленой листвы. Окружающие холмы был покрыты оливковыми деревьями, сверкающими серебром на фоне черных верхушек кипарисов. Клейдемос остановил осла, чтобы полюбоваться зрелищем.

— Мне никогда, за всю свою жизнь, не приходилось видеть что-либо столь же прекрасное, Лахгал. Это город Пафос?

— Нет, — ответил мальчик, — это еще только порт. Город находится за теми холмами справа от тебя. Он очень древний, построен вокруг храма. Я так никогда и не посмел войти в храм, может быть, потому что я еще ребенок, или возможно, потому что я раб. Не знаю. Говорят, что там внутри превосходные вещи. Поехали, дорога впереди еще длинная.

— Мы не попадем туда до наступления вечера, — решил Клейдемос. — И уже будет невозможно посмотреть хотя бы что-нибудь.

— Ошибаешься на этот счет! — сказал Лахгал, жмурясь. — Храм остается открытым до поздней ночи для паломников, желающих принести жертву Афродите. Говорят, что богиня наблюдает за тем, как они приносят свои жертвы, и если ей понравится один из них…

— Скажи же, в чем заключается жертвоприношение, Лахгал? — спросил заинтригованный Клейдемос.

— Послушай! — воскликнул Лахгал, оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на своего спутника. — Не даром говорят о вас спартанцах, что вы тугодумы, замороженные вот здесь, — сказал он, показывая на голову.

— Что ты имеешь в виду? — настаивал Клейдемос. Лахгал пришпорил осла пятками, нажимая на его бока.

— Хорошо, итак я должен все объяснить… Понимаешь, в святилище много прекрасных девушек, которые живут внутри храма: они служанки богини. Паломники приходят в храм, делают подношение, затем выбирают одну из девушек и потом они… приносят жертву богине любви. Теперь ты понимаешь?

— Понимаю, — подтвердил Клейдемос, смущено улыбаясь. — Я понимаю. Но что богиня должна делать со всем этим? Мне кажется, что это просто хитрость, чтобы окармливать священников храма с помощью таких тугодумов и болванов, как я.

— Не говори ничего такого! — прервал его Лахгал. — Ты наверно сошел с ума! Если богиня услышит тебя, она немедленно поразит тебя и накажет!

— Достаточно, Лахгал! Довольно шуток… Боги не могут наказать меня больше, чем они уже сделали. Ничто не может испугать меня после того, через что мне пришлось пройти.

Лахгал развернулся к Клейдемосу и крепко взял его за руку.

— Осторожно, Два-Имени. Богиня действительно существует, она появляется в этом храме. Много людей видели, как она принимает различные обличия, по крайней мере, они так говорят. Но любой из тех, кто видел ее, навсегда остается с такими глубокими впечатлениями, что его сердце и разум уже никогда не будут прежними, такими, какими они были до встречи с ней. Говорят, что персидский сатрап, которому явилась богиня, утратил дар речи, и больше никогда с тех пор он не произнес ни единого слова.

Темнело, вокруг не было ни души. Дорога, извиваясь, проходила через лес каменных дубов, которые шелестели листвой при дуновении легкого морского бриза. Птицы, гнездившиеся в ветвях, наполняли лес своим чириканьем и щебетаньем. Лахгал устал от долгого путешествия, дрожал и плотно натянул плащ на свои худенькие плечи. Последний луч солнца утонул в далеком море, которое стало свинцовым.

— Я хочу помочиться, — вдруг заявил он, нарушая тяжелое молчание.

— Прямо сейчас? Не можешь подождать, когда мы, по крайней мере, увидим город?

— Я сказал, что хочу помочиться!

— Хорошо, хорошо, не расстраивайся. — Клейдемос потянул осла за повод и тот остановился.

Он слез на землю, пока мальчик соскальзывал с вьючного седла и отходил к обочине. Лахгал вернулся через мгновенье.

— Все в порядке? — спросил Клейдемос.

— Все в порядке.

— Хорошо, садись скорей, и поехали, а то уже поздно.

— Болит мой зад, лучше я пойду пешком. Тебе-то в седле удобно, а я сидел на куче костей. С меня достаточно.

— Хорошо, давай пройдемся пешком.

Тонкий серп луны появился над верхушками деревьев, бросая бледный свет на пыльную белую дорогу. Они некоторое время шли молча.

— Два-Имени, ты больше уже не хочешь в храм?

— Нет, я бы сходил туда, на самом деле. После всего, что ты рассказал мне, было бы глупо не пойти. Кто знает, может быть, у богини есть что сказать мне.

— Ты не боишься, Два-Имени?

— Да, — ответил Клейдемос, — немного побаиваюсь. Боги могут сказать нам такое, что было бы лучше не знать.

За поворотом дороги начинал появляться город: он расположился на холме, серея в лунном свете.

— Лахгал, — снова начал Клейдемос, — ты знаешь, как выглядит статуя богини, на что она похожа?

— Я слышал ее описание. Но мне никогда не доводилось увидеть ее, как я уже говорил. У нее нет лица и тела, никаких черт, как у статуй других богов.

— Тогда как она выглядит?

— Ну, говорят, что это двойная спираль, которая сужается наверху и сходится в одну точку.

— Очень странно. Никогда не слышал ничего подобного.

— Говорят, что это символ жизни или форма самой жизни.

— Но жизнь имеет различные формы: людей, животных, растений, самих богов, наконец. Ты не согласен?

— Это то, что мы видим. Но у меня возникает ощущение, что жизнь едина. Если она есть, то люди ходят, разговаривают, они думают, любят и они ненавидят. Животные пасутся, охотятся друг на друга, преследуя друг друга на полях. Деревья и кусты растут и цветут. Когда она уходит, тела высыхают и разлагаются. Деревья чахнут.

— А боги? — спросил спартанец, удивленный словами мальчика, который топал рядом с ним, стараясь идти в ногу с Клейдемосом, приноравливаясь к его раскачивающейся походке.

— Боги не могут быть живыми, если они не могут умереть. Или, возможно, они — сама жизнь. В любом случае, художники, которые делают их похожими на нас, ошибаются. Именно поэтому богиня, которую ты увидишь, — двойная спираль. Она имеет форму жизни.

Клейдемос остановился и повернулся к Лахгалу.

— Кто научил тебя всему этому? Никогда не приходилось слышать, чтобы ребенок разговаривал подобным образом.

— Никто. Я прислушивался к разговорам паломников, которые оставались около храма. Они говорили на старинном диалекте этого острова, который ты никогда и не поймешь. Ничего не значащий раб, ребенок на побегушках… Они разговаривали так, словно их окружали только собаки и лошади, но я слушал, потому что хочу научиться всему, чему только можно. И когда-нибудь… возможно я стану свободным и смогу приходить и уходить, как пожелаю, и посетить дальние страны и земли.

До первых домов Пафоса было подать рукой. Лахгал направился прямо к имеющим весьма неприглядный вид городским воротам, которыми, как казалось, никогда не пользовались.

Дорога вскоре привела их в верхнюю часть города, перед ними засверкали огни храма. Они остановились у ручья.

— Помойся, — сказал Лахгал. — От тебя пахнет потом.

— Послушай, Лахгал, конечно, ты не воображаешь, что…

— Я ничего не воображаю, глупец. Ты собираешься помыться перед входом в храм, разве нет?

Клейдемос снял хитон и вымылся в ручье. Затем Лахгал привел его к входу в храм. Он не был очень высокий, построен из блоков серого камня, с портиком перед главными дверями. Деревянные колонны поддерживали перемычку, украшенную панелями с яркими рисунками. Клейдемос остановился, чтобы рассмотреть их.

— Лучше бы ты посмотрел на них при дневном свете, — запротестовал Лахгал. — Сейчас войди в храм, — сказал он, подталкивая его к входу. — Я подожду тебя здесь, у входа.

Клейдемос подошел к порогу: красноватый отблеск едва виднелся через полуоткрытые двери. Он вошел в большой зал, разделенный двумя рядами деревянных колонн, каждая из которых служила опорой для масляной лампы с тремя фитилями.

Воздух был пропитан резким пьянящим ароматом, исходящим из бронзовой курильницы, находящейся в конце зала перед изображением богини.

Большая бронзовая скульптура стояла, как Лахгал и описал ее, на пьедестале. Мерцающий, неровный свет ламп бросал волнистые отблески на спирали, внезапные вспышки света, казалось, оживляли статую, придавая ей плавную устремленность вверх.

Глубокая тишина окружала идола; Клейдемос мог услышать мягкое потрескивание фимиама на углях курильницы. Он сел на воловью шкуру, лежавшую на полу; его тело размякло, стало каким-то сонным.

Ему было не оторвать глаз от статуи, казалось, что двойная спираль начинает медленно оживать и жить своей собственной жизнью, вращаясь вверх, а ее спирали переливаются кровавым светом. Казалось, что движения незаметно ускоряются… Клейдемос моргнул, чтобы отогнать возникающую иллюзию.

Это, должно быть, только иллюзия… или это воздействие того странного аромата благовоний, которым был пропитан воздух? Он так устал и голоден, словно не ел целый день — да, должно быть, в этом все и дело…

На самом деле, сейчас изображение на пьедестале было неподвижно, но справа… или слева?.. появилась женщина.

Клейдемос привстал, согнув колени, когда она оказалась перед ним, малиновое платье соскользнуло с ее золотистого тела… скользнуло на пол, где оно казалось ярко-красной розой, увядающей у ее ног.

На ногах, подобных ногам великолепного оленя, были блестящие серебряные кольца… те же отблески мелькали и на изображении богини, и на ее бедрах из бронзы. И тонкий аромат благовоний… он становился сильнее и примешивался другой запах, запах миндаля, несколько горьковатый.

Но почему он не смог увидеть ее лица? Длинные пламенеющие волосы закрывали лицо женщины, падали на грудь. Она подходила ближе… ближе…

Вот она подняла голову… Тихая, нежная музыка ласкала слух Клейдемоса, неопределенная мелодия далеких флейт… Она показала лицо.

О всемогущие боги… всемогущие боги!

Это было лицо Антинеи.

Он протянул руки.

— О, богиня, владычица этого храма, не допусти, чтобы это был жестокий сон, — шептал он. — О, моя далекая любовь… почему наши встречи столь коротки?.. Антинея, твое лицо растворяется за покровом слез, той ночью, вместе с угасающим солнцем, чтобы никогда не вернуться…

— Антинея! — выдохнул он. — Антинея…

Он откинулся назад в волне душистых волос, воспылав в горячих и, казалось, бесконечных объятиях. Огонь в светильниках дрожал и угасал. Последние искры рассеялись, затухая во мраке, который окутал святилище.

Сейчас бронзовый идол был совершенно неподвижен, холодный и темный, отражая только бледные лучи луны.

Рассвет постепенно освещал огромный храмовый зал с многочисленными, близко поставленными колоннами. Человек в темном плаще вошел в зал через дверь за изображением богини и прошел туда, где Клейдемос все еще спал глубоким сном. Он повернулся к женщине, лежавшей рядом с ним:

— Ну? Он говорил?

Девушка накинула плащ и встала.

— Нет, ничего интересного, — мягко сказала она. — Благовония священной курильницы совершенно опьянили его. Но он постоянно называл меня одним и тем же именем…

— Каким именем? Это может быть важно.

— Антинея, мне кажется. Он был страстен, его глаза были полны слез. Мне страшно жаль его, — сказала она, оглядывая юношу. Клейдемос пошевелился, но не открыл глаза. — Ты мог бы и пожалеть меня, избавив от этого, — добавила она шепотом.

— Не жалуйся, — сказал мужчина. — Тебе заплатят достаточно, чтобы ты смогла забыть о причиненных неудобствах. Но ты уверена, что он не сказал больше ничего — даже во сне?

— Нет, больше ничего. Я не спала всю ночь, не могла пропустить ни одного слова. Все было так, как ты приказал. Но почему этот молодой человек такой особенный? Он не персидский сатрап, не сицилийский тиран.

— Не спрашивай, потому что я и сам ничего не знаю. Я даже не знаю, кто стоит за всем этим. Тем не менее, это может быть очень важно. Возможно, он из какого-то могущественного рода на континенте. Ты абсолютно уверена, что он ничего не сказал во сне?

— Ничего, что могло бы иметь хоть какое-то значение. Если у него и есть какая-то тайна, то она запрятана так глубоко, что ни расслабление во сне, ни даже любовь не могут выдать ее. Я могу сказать, что он любит эту женщину, которую зовут Антинея, слишком страстно. Должно быть, он потерял ее в самом расцвете своей любви к ней, которая выходит за пределы любого воображения. Поэтому рана никогда не затянется. Он видел во мне Антинею, свою утраченную любовь. Вот и все, что я могу сказать. Но его любовь настолько сильна, что она напугала меня. Он мог погубить меня… У меня такое ощущение, что я разорвана на части.

— Не думаю. Ощущения, которые возникают в храме, посвященном этой богине, всегда обоснованы и вытекают из какого-то источника. Возможно, у него раздвоение души: другая сила, другая воля живут в нем. Как другая личность.

— Тогда почему ты не позволил вмешаться самой верховной жрице? Она смогла бы разглядеть в его душе все тайные помыслы и понять их.

— Верховная жрица наблюдала за ним, когда он входил в храм. За ним была тень волка, его красные глаза засверкали зловещим светом, обнажились клыки, когда она попыталась проникнуть в его разум.

Девушка нахмурилась и плотнее закуталась в плащ, закрывая свое обнаженное тело. Она повернулась и пошла в дальний конец помещения, сопровождаемая мужчиной.

Они ушли через небольшую дверь, остававшуюся открытой.

Клейдемос открыл глаза и посмотрел наверх. Утренний свет проходил через отверстие в потолке. Белые голуби ворковали, и что-то клевали на карнизе крыши, воробьи быстро перелетали на освещенное пространство, крупные зяблики приветствовали поднимающееся солнце.

Клейдемос с трудом встал, поднеся руки к вискам. Он прошел через большой зал и вышел на улицу через портик. Лахгал был там, внизу ступеней, он ожидал его вместе с ослом.

Клейдемос подошел к нему, мрачно взглянул на него.

— Ты маленькая змея! — обвиняюще бросил он Лахгалу, дав ему хорошую затрещину. — Ты все спланировал, разве нет?

Он запрыгнул на осла и пришпорил его, пуская рысью по улицам города в сторону западных ворот, которые вели к порту. Спустя некоторое время он пустил животное шагом; мысли спартанца были поглощены тем, что он услышал в храме. Он услышал крик позади себя.

— Два-Имени! Два-Имени, стой! Остановись, пожалуйста!

Лахгал быстро догонял его, плача и крича одновременно. Клейдемос не повернулся. Мальчишка заторопился еще быстрее, совсем задыхаясь.

— Два-Имени, я не знаю, что ты думаешь, но я не хотел причинить тебе вреда. Мой хозяин сказал мне, чтобы я отвел тебя в храм — что я мог сделать? — Клейдемос не отвечал. — Послушай меня, Два-Имени! Что случилось в храме? Тебе сделали больно?

— Я рассказал тебе всю правду о своей жизни, а ты обманываешь меня, после всего этого? Я не хочу тебя больше видеть. Убирайся отсюда!

Лахгал ухватился за его хитон.

— Ты свободный человек, Два-Имени, ты можешь говорить то, что хочешь, а я раб. Если я не сделаю то, что мне велят, они изобьют меня до смерти, оставят меня без еды, не разрешат мне пить.

Он выбежал вперед перед ослом и остановился посередине дороги, спиной к Клейдемосу. Он поднял свою одежду, обнажая свою худенькую спину, всю в шрамах.

— Посмотри на меня, Два-Имени! — закричал он, рыдая. — Ты врешь, когда говоришь, что был рабом! Ты не можешь понять, что сделал Лахгал.

Клейдемос слез с осла и подошел к мальчишке.

— Я все понимаю, Лахгал. Я знаю, что ты пытаешься сказать мне. Прости, что ударил тебя. — Он положил руку на плечо мальчика.

— Ты хочешь сказать, что я могу быть с тобой вместе? Ты больше не сердишься на меня?

— Нет, не сержусь.

Мальчик вытер слезы и оделся. Они молча пошли по дороге, держась за руки. Солнце поднималось из-за холмов, склоны которых спускались к морю, отбрасывая длинные тени на золистую пыль на улицах. Повсюду в небе летали ласточки.

Всаднику была пожалована срочная аудиенция у царя Павсания, который еще не спал в своей комнате, при свете большого канделябра с шестью рожками.

— Да сохранят боги твое здравие, владыка, — сказал мужчина. — Я прибыл, чтобы доложить о результатах миссии, которая была возложена на меня.

— Садись, — сказал царь, — и рассказывай.

— Итак, владыка, все прошло в соответствии с планом. Юный Клейдемос ничего не заподозрил, он вошел в храм по своей воле. Всю ночь он провел в храме. К сожалению, однако, он ничего не открыл из того, что ты хотел узнать. Находясь в состоянии экстаза, вызванного зельем, он поверил, что женщина, которая появилась перед ним в храме, была девушкой, которую он когда-то любил и потерял.

— Он называл ее по имени? — спросил царь.

— Антинея. Он называл ее Антинея. Женщина не имела возможности на самом деле выдать себя за эту девушку, потому что она не узнала ничего, кроме имени. Казалось, что молодой человек сохранил контроль над определенной частью своего сознания, и она не осмелилась пойти дальше, боясь вызвать резкую реакцию. Верховная жрица сама изучала его при входе, и тоже испугалась.

— Антинея… — пробормотал царь, поднося руку ко лбу. — Должно быть, это девушка с гор… И он не сказал ничего, что могло бы обнаружить его умонастроение?

— Нет, господин. Только слова… любви, — ответил мужчина несколько смущенно.

— Я понимаю. Хорошо, можешь идти. Ты получишь сумму, о которой мы договорились, у моего казначея.

Мужчина вышел, кланяясь, а царь остался один, чтобы поразмышлять обо всем этом: «Итак, кажется, что у юного Клейдемоса нет секретов, кроме частных, личных интересов. Мысли о любви, безусловно, вполне понятны для человека такого возраста! Так-то и лучше, все сказано — и это лучше для того, что я задумал для него…»

У него будет время, более чем достаточно времени для того, чтобы убедить молодого человека присоединиться к нему. У Клейдемоса совершенно нет никакого представления о мире, в котором ему придется жить, в конце концов, нет у него и ни одного друга на всей земле.