ГЛАВА 11

Клейдемос

Таверна пропахла горелым маслом и рыбой. Она была забита матросами из порта и паломниками, направляющимися к дельфийскому святилищу. Со стороны горы можно были видеть мерцающие огни священного города Дельфы.

Вошел Эпиальт, лицо его было почти скрыто широкими полями шляпы, низко надвинутой на лоб до самых бровей. Он чувствовал, что проголодался. Прислонился ненадолго к стене, покрытой тростниковой решеткой, и осмотрелся по сторонам.

Группа аркадцев сидела вокруг длинного стола, они собирались съесть целого зажаренного барашка, хватали полные горсти олив с общего блюда, и с рук у них капало масло. В центре большого закопченного помещения несколько горных жителей, феспийцев, чьи вьющиеся волосы были полны мякины, потели под тяжелой одеждой из козьих шкур, поглощая недожаренные колбаски и кровяную колбасу. В углу пьяный крестьянин время от времени прерывал свой храп громкой отрыжкой.

Эпиальт сел сразу же, как только встали два матроса из Коринфа, с бранью последовавшие за членом команды, который только что появился в дверях.

— Еда или вино? — спросил хозяин, подходя к нему с кувшином в руке.

— И то, и другое, — ответил Эпиальт, не поднимая головы. — Немного вина оставь здесь, и принеси кусок ягненка.

— Ягненка нет.

— Тогда баранину и немного хлеба из отрубей.

— А ничего лучше и нет, поверьте, — сказал хозяин, направляясь к чулану, служившему кухней. — Ничего не осталось, кроме отрубей: обеспечиваем все эти армии и флоты, у нас остаются только отруби.

Он вернулся к столику посетителя с бараниной и грубым хлебом.

— За все — пять оболов, — сказал он, протягивая свою жирную руку.

— Возьми, вор, — сказал Эпиальт, вытаскивая монеты.

Хозяин опустил деньги в карман на животе без единого слова; он привык к таким комментариям.

Эпиальт приступил к еде, поглощая мясо и жадно запивая его большими глотками вина. Каждую минуту он поглядывал на дверь, словно ожидая кого-то. Он почти закончил, когда к его столу подошел мальчик лет шестнадцати.

— Капитан грузового судна «Элла» прислал меня передать тебе, что согласен на твое предложение. Корабль будет загружен приблизительно через час у малой пристани. Завтра судно поднимет паруса на Черную Коркуру. Боцман ждет тебя снаружи, — сказал он и двинулся прочь, исчезая в группе матросов-мегарцев, которые только что вошли и кричали на хозяина. Эпиальт встал, забросил свой мешок на плечо и ушел.

На улице, прислонившись к стене таверны, стоял человек. На нем был длинный плащ с широким капюшоном из вощеной ткани. Как только он увидел, что Эпиальт выходит из таверны, он показал жестом, что нужно следовать за ним, и направился в сторону порта. Они какое-то время шли по тускло освещенным дорогам, которые вели к пирсу. Эпиальт первым нарушил молчание.

— Думаешь, плаванье будет трудным? — спросил он своего молчаливого спутника.

— Я так не думаю, — отвечал тот. — В западном море есть пираты, но курс, которым мы пойдем, — безопасный, и капитан знает свое дело.

— Спасибо богам за это, — сказал Эпиальт. — Любое долгое путешествие всегда полно опасностей, разве не так?

Они пересекли небольшую площадь и завернули за угол старого товарного склада на темной, пустынной улице.

Внезапно человек остановился, повернулся и откинул назад капюшон.

— Тебе не стоит больше беспокоиться об опасностях, Эпиальт. Ты приблизился к концу своего путешествия.

— Откуда ты узнал, как меня зовут? Кто ты? — заикаясь, произнес предатель. — Ты спартанец…

— Нет, — мрачно сказал человек, отбрасывая плащ за широкие плечи и протягивая к негодяю мощные руки, подобные медвежьим лапам.

— Но тогда… почему… — выдохнул ошеломленный Эпиальт, когда эти руки сомкнулись на его шее, как клещи.

Его лицо посинело, глаза вылезли из орбит. Он сделал попытку освободиться в последнем отчаянном усилии, а затем рухнул в лужу мочи, которую исторгло его тело в последнем спазме агонии.

Так умер Эпиальт, сын Евридема, тот, кто предал Леонида при Фермопилах. Умер от руки незнакомца.

Была поздняя весна, в Спарте назвали имя нового регента. После смерти Клеомброта регентство перешло к его сыну Павсанию, так как сын Леонида еще не достиг совершеннолетия.

Пока царь Леотихид был в Азии с объединенным флотом, Павсаний готовился к сражению с армией Великого царя, которая вновь готовилась напасть на Грецию. Предполагалось, что эта схватка станет решающей: спартанское правительство призвало на военную службу всех годных мужчин, включая илотов, снарядив их для службы в легкой пехоте.

Как только были сосредоточены все войска, армия начала продвигаться вперед, собирая на своем пути союзников. Возглавлявший армию при возвращении в Аттику персидский генерал Мардоний, предупрежденный о том, что происходит, отошел к Беотии, где он мог рассчитывать на поддержку со стороны фиванцев.

Пройдя перешеек, Павсаний проник в Беотию, проведя свои войска вдоль реки Асоп. Никогда раньше никто не видел подобной армии: люди из Афин, Коринфа, Мегары, Эгины, Тегеи, Тройзена и Эретии, тысячи гоплитов, все собрались воедино, чтобы изгнать персов из Греции раз и навсегда, и отомстить за греков, павших при Фермопилах и Саламине.

Но на открытом плацдарме быстрая и подвижная персидская конница была в более выгодном положении, и эллинская армия часто должна была ограничиваться лишь оборонительной позицией.

Отрезанная от источников снабжения, армия Павсания не могла поддерживать линии сообщения, возникала опасность остаться без продовольствия.

Внезапные набеги персидской конницы делали безуспешными все попытки добыть воду из реки; персы даже заполнили грязью источник Гаргафия, настолько загрязнив его, что люди могли остаться вообще без воды.

Павсаний выслал подразделение слуг и носильщиков на поиски продовольствия, однако они так и не вернулись; должно быть, конница генерала Мардония прикончила их всех на горных тропах, на горе Киферон.

Талос узнал обо всем этом от илотов, пытавшихся восполнить свои запасы воды из источника Оэро, который находился далеко от линии фронта и был менее подвержен нападениям персидской конницы.

С вершины холма около деревни Креус он осматривал бивачные костры на равнине: они были беспорядочно разбросаны там и тут, — живой символ вялости и уныния, охвативших солдат, готовящихся к сражению.

Бритос был рядом с Талосом во время осмотра местности; он стоял, уперевшись в бедро кулаком.

— Во имя Ареса! — воскликнул он. — Их расположение годится только для бойни; либо они уйдут оттуда, либо атакуют, и все будет кончено.

— И то, и другое будет непросто, — откликнулся Талос. — Отступление окажется губительным: у Павсания, на самом деле, нет конницы, а мы сейчас отнюдь не в Фермопилах. Но я думаю, что самый критический момент наступит завтра. — Он повернулся к своему спутнику, который внезапно замолчал.

— Таким образом, это критический момент и для меня тоже? — спросил, наконец, Бритос.

— Если ты не изменил свое решение, то да. Завтра твои товарищи и твой царь узнают, какого человека они отвергли, обозвав его трусом.

Бритос сел на сухую траву. Была прекрасная ночь, тысячи светлячков мелькали на стерне; в воздухе, насыщенном запахом сена, слышался несмолкаемый стрекот кузнечиков и сверчков.

— Ну, и что ты думаешь обо всем этом? — спросил Талос.

— Что я думаю об этих последних месяцах?.. Или о завтрашнем дне? Я жив, потому что ты остановил меня и не позволил убить себя. Потому что дал мне основания, чтобы я мог жить и дальше. Завтра я вступлю в бой. Если победа будет за нами, если я оправдаю себя, то смогу вернуться в свой родной дом, в свой город.

— Понимаю, что ты хочешь этим сказать, — прервал его Талос. — Ты снова станешь спартанцем, а я буду илотом. Заботит ли тебя это хоть сколько-нибудь? Становится ли тебе грустно?

— Не знаю, — откликнулся Бритос. — У меня руки чешутся… Такого никогда не было, даже при Фермопилах. Я ждал этого момента в течение долгих месяцев. А сейчас мне все-таки хочется, чтобы он никогда не наступил. Существует очень много всего, чтобы мне хотелось бы узнать, о себе, о тебе. Но наше время кончилось. Если я окажусь победителем в сражении, то моя жизнь и твоя жизнь пойдут разными дорогами. Но даже если я проиграю, я никогда уже не смогу узнать ничего больше, нежели знаю сейчас.

Мы сотни раз сражались вместе, защищая друг друга. Мы убивали ради жизни, или просто ради выживания, точно так, как ты и сказал той ночью у моря. И все же до сих пор я не знаю, почему все это случилось; почему илот сохранил мне жизнь… Человек, который однажды видел острие моего дротика, приставленного к своему горлу. Не знаю, что удержало меня в тот день, и почему я не убил тебя. Не знаю, кто дал тебе в руки лук, и причину, по которой ты оставил свою мать и свой народ…

Талос, сидевший, прислонившись к дикому оливковому дереву, спиной к Бритосу, при этих словах повернулся к нему лицом. Он нахмурился, крутя стебель дикого овса между пальцами, словно стараясь что-то вспомнить. А затем заговорил:

Стансы, исходящие из глубин его разума, сразу же стали понятны: стансы Периаллы, изгнанницы-пифии.

— Что ты говоришь, Талос? — спросил Бритос, отвлекаясь от своих мыслей.

— Это пророчество, Бритос, которое только сейчас стало мне понятно. Дракон Клеоменидов и волк Тайгета ранили друг друга с безжалостной ненавистью, а затем вместе ринулись к славе. «Тот, кто струсил» и «Хранитель стада» — это ты и я.

— Кто произнес эти слова? Когда? — настаивал Бритос.

— Эти слова — слова истинной предсказательницы. Ты помнишь пифию Периаллу?

— Да, — пробормотал Бритос. — И я помню отвратительную смерть царя Клеомена.

— Я встретил ее однажды, давным-давно, в лачуге Караса, она предсказала мое будущее. Эти строки запали мне в голову. Я никогда не понимал их смысла, до самого последнего времени, и только сейчас я вдруг услышали, как они эхом прозвучали внутри меня. Что-то объединяет наши судьбы, Бритос: это именно то, что остановило твою руку в ту ночь в лесу. Но больше я ничего не знаю, я не могу ничего увидеть. Истину знают лишь боги, Бритос, но в их мысли мы можем проникнуть только очень редко.

— Что еще сказал пифия?

— Она говорила и многое другое, то, что я до сих пор никак не могу растолковать; безусловно, еще не наступил подходящий момент. Ты спрашиваешь, почему в моих руках оказался этот великолепный лук из рога? Хорошо, я расскажу. Он был доверен мне много лет тому назад, с тем, чтобы я сохранил его. Тот человек, кто дал его мне, научил меня пользоваться им, точно так же, как он научил меня ловко владеть хромой ногой и управлять своим телом. Он воспитал меня и обучил мой разум и мое сердце всему, что мне известно. Этот лук хранит тайну моего народа. Не проси меня раскрывать тебе еще что-нибудь, я больше ничего не скажу, потому что ты спартанец, Бритос… Твоя раса поработила мой народ.

— Ты воин… Талос, ты воин, разве не так? Воин и вождь своего народа. Возможно, это и объединяет нас, но все же делает различными наши судьбы. Даже если сами мы этого искренне пожелаем, мы не можем пренебрегать теми ограничениями, которые боги предначертали для нас.

— Не боги, Бритос… Люди! Посмотри на меня… Никто не рождается рабом! Ты когда-нибудь видел, чтобы я испугался? Ты когда-нибудь видел, чтобы я предавал друзей? И все же годами я пас отары Крифиппоса, возделывал его поля, повинуясь без какого-либо протеста, тайно страдая и плача от унижения и боли. Моего Криоса разорвали на куски клыки твоего пса: но кто из двоих оказался более храбрым? Мой беспородный малыш, отдавший свою жизнь, защищая отару, или твое кровожадное чудовище? Иногда кто-нибудь из моего народа находит детей, которых вы, спартанцы, оставляете на растерзание зверям в лесу, и этих детей мы выращиваем, как своих собственных. Для этого требуется куда большая смелость, чем ты можешь себе представить. Тогда кто же заслуживает быть рабом? Нет, Бритос, не говори мне, что рок сделал нас рабами, что боги дали вам власть над нами.

Бритос пристально смотрел на него и, если бы Талос мог бы увидеть в темноте выражение глаз Бритоса, то он обязательно узнал бы полный боли и сострадания взгляд воина с изображением дракона на щите, там, в долине, в тот безвозвратно ушедший день его отрочества.

— Талос, — выдохнул Бритос с неожиданным возбуждением в голосе. — Талос, но ты…

— Нет, Бритос, то, что ты возомнил, — неправда. Моего отца звали Хилас, сын Леобота, илот. Мою ногу повредила повивальная бабка, которая тащила меня из чрева матери. Это правда, рассказанная мне моим дедом Критолаосом, самым мудрым и искренним из людей. Именно поэтому тот, кого спартанцы называют калекой, известен среди своего народа как Талос-волк.

Оба юноши сидели молча, наблюдая за кострами на равнине. Иногда, время от времени, до них доносились голоса перекликающихся часовых, смешивающиеся со стрекотом кузнечиков.

Талос снова подал голос.

— Итак, — продолжил он, — с первым светом нового дня наши пути расходятся. Завтра я помогу тебе надеть доспехи, как и подобает илоту, но затем ты будешь действовать один, потому что на поле брани нет славы для моего народа — только смерть. Помни, что под этим бронзовым нагрудником будет биться сердце Талоса, вместе с твоим. — Он замолчал, крутя овсяный стебелек, потому что в его горле застрял комок.

Бритос этой ночью рыдал, впервые в своей жизни. Рыдал беззвучно, но искренно.

Павсаний, после совещания со своими офицерами и командующими силами союзников, понял, что невозможно далее оставаться на занимаемых позициях, потому что пехота гоплитов, тяжеловооруженных воинов, была неспособна противостоять непрерывным и смертоносным вылазкам персидской конницы.

Отвод войск на более защищенную позицию, которая должна быть более выгодной для атаки, оставался единственным решением, приемлемым в данной ситуации.

Царь согласился привести план действий в исполнение. Сначала двинулись союзники, под покровом ночи, не гася костры, чтобы создать для врага иллюзию, что они все еще стоят лагерем на том же самом месте.

Предполагалось, что они должны пройти к узкой полосе земли около храма Геры в городе Платеи.

Пелопоннессцы и афиняне, занимающие правое крыло формирования, должны были проследовать за союзниками двумя параллельными колоннами.

Но темнота, которая скрывала их маневр, также опустилась и на войска, изменяющие свои позиции. Царь Спарты вскоре понял, что между отрядами была утрачена связь, потеряна возможность взаимодействия.

Только одним афинянам удалось поддерживать стройность передвижения, оставаясь вместе, на расстоянии, равном приблизительно одной стадии от пелопоннесских войск Павсания, перемещающихся вдоль линии холмов, примерно на половине высоты склона, чтобы обезопасить себя от возможных атак конницы персов.

На самом же деле, им не пришлось долго ждать врага: как только первые лучи солнца осветили равнину, лазутчики Мардония поняли, что греки покинули свой лагерь.

Военачальник приказал армии выступать немедленно и отправил конницу преследовать отступающих греков. Как только они вступили в борьбу с тыловой охраной Павсания, началась адская карусель.

Отряды конницы сновали вокруг передвигающихся колонн, осыпая их градом стрел и дротиков. Пало много воинов, бессильных отогнать врагов, чьи дальнобойные луки позволяли находиться им на безопасном расстоянии.

Ситуация стала критической. Павсаний пришел в ярость от действий союзников, полагая, что они покинули его. Он приказал своим войскам сформировать сомкнутый фронт, защищаясь от врага. Двум отступающим цепям удалось объединиться, неся тяжелые потери.

На передних линиях оказались спартанские и тегейские гоплиты, афинская пехота и платейцы в тяжелых доспехах.

Платейцы, которые сражались за руины своего города, опустошенного персами, оставшимися у них за спиной, были воодушевлены решительным стремлением к отмщению.

Павсаний отдал приказы сомкнуть ряды, и его приказ быстро передавался из уст в уста. Усиленный фронт начинал брать верх над вражеской конницей.

В это время вестовой, несущийся галопом, прибыл к союзникам, уже выстроившимся перед храмом Геры. Он приказал их немедленно вернуться на передовую линию фронта.

Они ответили отказом, исходя из того, что им было приказано сомкнуть ряды около храма. Они собирались ждать, когда остальные присоединяться к ним; переместиться назад, на открытое пространство, с их точки зрения, было бы полным безумием.

Армия Павсания, не способная продолжать отступление, вынужденная постоянно отражать нападения вражеской конницы, продолжала надеяться на подкрепление.

Все это время вражеская пехота продвигалась вперед, уверенная в своем численном превосходстве, вместе с вероломными фиванцами в своих рядах.

Вестовой вернулся на взмыленном коне и сообщил, что союзники ждут, сохраняя предписанный порядок, перед Платеями, и не намерены уходить оттуда.

Павсаний понял, что все потеряно.

Уныние, распространяясь, словно лесной пожар, охватило солдат, измотанных переходом и непрерывными набегами вражеской конницы.

Мардоний готовился нанести заключительный удар, заметив перепуганное и недоуменное состояние греческих войск. Он выехал вперед на своем белом коне, чтобы отдать приказ о начале атаки. На поле, усеянном павшими и ранеными солдатами, стояла мертвая тишина.

В этот момент боевой клич, который, как казалось, раздавался со стороны гор, эхом пронесся по холмам, окружавшим поле боя.

— Алалалала!

Все повернулись в сторону, откуда исходил крик, но все, что им удалось увидеть, были скалы, выжженные солнцем. Греческие тяжеловооруженные воины, гоплиты, с чьих лиц, под шлемами, раскаленными докрасна на солнцепеке, стекал пот, повернулись назад к врагу.

И снова раздался боевой клич:

— Алалалала!

И на серой скале появился одинокий гоплит, который спускался по склону между двумя нападающими армиями, казалось, в самый неподходящий момент; шлем с тремя гребнями гордо красовался на голове, в руках был щит, украшенный изображением дракона.

Он поднял копье в сторону греческой армии и голосом, подобным грому, прокричал еще раз:

— Алалалала!

Затем, разворачиваясь в сторону врага, кинулся в атаку.

Талос, глядя с вершины скалистого утеса, увидел все это и вздрогнул: Бритос атаковал вражескую армию в одиночку!

Он побежал вниз по холму, рыдая, отчаянно крича, падая, но устремляясь только вперед. Затем он внезапно остановился, упираясь в землю ободранными, кровоточащими ногами, и стал яростно стрелять из лука, посылая одну стрелу за другой, целясь в ту точку, куда стремился Бритос, в состоянии полного безрассудства.

Вот это был момент! Произошло чудо: сорок тысяч копий угрожающе опустились ниже и огромная фаланга, густо усеянная сверкающими остриями, как некое вселяющее ужас животное, дрогнула на мгновенье и затем взорвалась криком, подобным сухому раскату грома:

— Алалалала!

И, не ожидая приказов, пехотинцы Афин и Платей, гоплиты Спарты, Макисты, Амиклов и Тегеи бросились на персидский фронт, как река, выходящая из берегов при разливе.

Они столкнулись с вражеской пехотой с грохотом, который разорвал свинцовый воздух. Группа афинских гоплитов без промедления сделала попытку форсировать проход к точке, где среди моря копий развевались три черных гребня.

Окруженный множеством врагов, Бритос размахивал мечом и щитом, поражая каждого, кто приближался к нему, окруженный со всех сторон превосходящими силами противника, наседающим на него. Его сердце разрывалось в груди. Обливаясь потом, заливаясь кровью, он почувствовал, что его колени слабеют.

Последний крик вырвался из его груди со всей силой молодости, и всю свою мощь он вложил в руку, которая продолжала поражать врага, появляющегося перед ним.

Затем он упал, получив режущий удар сзади по ногам. Он упал на спину, держа щит перед собой для защиты, и бился в последнем слабеющем приливе энергии до тех пор, пока вражеские клинки не пронзили ему бедра, поясницу, горло. Он лежал в луже собственной крови.

Но тут греческие копья отразили визжащую волну от его поверженного, искромсанного тела, затем стащили Мардония с его превосходного коня, а потом лавина греческих воинов разбила мидийскую и киссийскую пехоту, опустошая правое крыло доблестных сакийцев, смыкаясь в центре, как смертоносная пара клешней.

Талос, пробираясь среди груды трупов, нашел Бритоса, который еще дышал. Он бешено работал, освобождая его от трупов павших врагов, от его собственного залитого кровью щита.

Он поднял голову Бритоса. Кровь струилась из ужасающей раны ниже горла, лицо окрасила смертельная бледность.

— Ты хотел умереть, — пробормотал Талос низким, упавшим голосом. — Ты хотел умереть в день своего триумфа…

Умирающий воин увидел перед собой грязное, опустошенное лицо, по которому струились слезы.

Сделав сверхчеловеческое усилие, он поднял руку и показал на свою грудную клетку:

— Что там… за этой… нагрудной пластинкой… Талос, что там? — Его голова безжизненно откинулась назад.

Солнце садилось за полем битвы при Платеях, пропитанным кровью, бросая последние лучи на безобразно искромсанные и изувеченные трупы, на павших, сложенных в груды друг на друга. Густое облако пыли казалось золотым в его умирающих лучах.

Талос поднялся и осмотрелся вокруг, словно пробуждаясь от сна. Он увидел на расстоянии громадную фигуру, приближающуюся к нему верхом на осле: это был Карас.

— Ты появился слишком поздно, — сказал он скорбно. — Все кончено.

Карас взглянул на тело Бритоса, словно приготовленное для похоронного ритуала.

— Он умер так, как хотел, — восстановив свое имя. Он никогда не узнает болезней, увядания и навсегда останется молодым… Он будет похоронен со всеми почестями.

— Нет, — сказал Талос. — Нет. Никто другой не сделает этого для него. Я сам устрою ему похороны.

Они подняли тело и понесли его на край поля. Талос пошел к реке за водой, чтобы обмыть труп, Карас собрал дрова, подбирая сломанные копья и обломки колесниц из близкого персидского лагеря.

Они сложили скромный ритуальный костер и сели рядом друг с другом, бодрствуя около трупа, лежавшего наверху погребального костра, покрытого черным плащом, который Бритос надевал на похороны Агиаса и всегда носил с собой все эти месяцы.